Ткаченко Константин : другие произведения.

Хожение. Часть вторая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    вторая часть моего паломничества на Афон

  ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
  
  
  
   Утром было нестерпимо холодным - и впрямь, это же северо-восток, ближе всего расположенный к России, которая отсюда воспринималась как царство холода.
  
   Согревала только простая служба в храме. Я укрепился в своём делении служб, на которых присутствовал, на "греческие" и "не-греческие" (да простят меня агиориты столь младенческое восприятие). Но я и не претендую на знание литургических тонкостей. Я оцениваю эмоциональное воздействие.
  
  В греческих кафоликонах чувства захлестывают, они состоят из сильных, ярких и чистых эмоций. Если ужас - то это видение ада, разверзающегося под ногами, или гнева Божиего, обрушивающегося сверху молнией. Если радость - то невероятная, разрывающая душу единением с другими верующими и с Богом. Нет полутонов, есть свет и мрак, добро и зло, на кресте которых распят человек. Иллюстрировать это ощущение могут греческие иконы, написанные яркими чистыми красками.
  
  Национальные службы, румынская, о которой пишу сейчас, и болгарская, в которой участвовал позднее, отчего-то выглядят мягче. Они роднее, душевнее, тише, в них амплитуда страстей не так велика. Возможно, я имел возможность вслушиваться и воспринимать текст - а это всегда умиротворяет чем-то знакомым. Я не знаю, существует ли на самом деле такое восприятие и связано ли это с менталитетом или особенностями осознания каждой нации своей роли на Святой Горе, или же с традициями каждого монастыря - ведь в "греческих" монастырях полно хотя бы русских, которые ничем от природных греков не выделяются.
  
   Поскольку эта утренняя трапеза состоялась на следующий день после постного, то завтрак оказался на удивление обильным. Свою порцию я даже не осилил: хватило солидного куба из макарон с сыром. К сладкому я присматривался, но не решился съесть - иначе бы вместо ходьбы мне оставалось бы залечь на полдня и переваривать пищу.
  
   Илия с Павлом вышли провожать меня до ворот.
  
   По бодрящему холодку я побежал к Великой Лавре.
  
   Продрому и Великая Лавра находятся на одном плато, лежащего между склоном Афона и береговыми утёсами. Поэтому асфальтированная дорога хоть и петляет изрядно, все же идёт без резких перепадов по высоте. По этой причине у меня и не сохранилось воспоминаний о ней.
  
   Великая Лавра считается духовной столицей Афона. Отчего-то у меня сложилось впечатление, что именно с Великой Лавры, отстроенной в одиннадцатом веке, оформляется окончательно афонский монастырь, как образ жизни-служения и как строение. Образчик потом был принят остальной Святой Горой; нынешний Афон - следствие той стародавней революции, деяний великого Афанасия, строителя и устроителя Лавры.
  
   Дверь в кафоликон была открыта; пара монахов убиралась внутри, ровно гудел пылесос. Я произнёс волшебное 'паракала' и монахи сделали пригласительный жест. Как всегда, в храмах легко затеряться среди икон, особенно не зная иконографию святых и с хода не разбирая надписи старинным греческим шрифтом. Я попытался разобраться в главных иконах из ряда, ближнего к алтарю. Впрочем, чтобы понять и проникнуться изобразительной симфонией кафоликона, нужен день.
  
   Тысячелетняя история весомо и зримо утвердилась в Великой Лавре. Она не утекла песком в отверстие песочных часов, не рассеялась подобно звуку. Я мог коснуться огромного дерева, посаженного святым Афанасием, обойти багровый собор, построенный им же. Наверное, где то в монастырской казне хранятся листы пергамента, на котором христолюбивые византийские императоры в велеречивых выражениях отдавали землю под устройство Великой Лавры и подтверждали независимость Агиос Орос от светских властей. Иначе говоря - одной из древнейших действующих конституций Европы, монашеской республики Святой Горы. Приметы деяний Афанасия Великого до сих пор стоят в монастыре как печати на фундаментальных актах, они подтверждают истинность грамот со своей стороны. Кроме материальных примет происходившего, монастырь бережёт в чаше стен дух тех времён, установившиеся тогда ритуалы и представления о жизни-служении, традиции монашеских насельников.
  
   Текст, строение, предание - тут понимаешь лучше всего сущность афонской триады, на которой зиждется эта странная жизнь.
  
  
  
   Я загодя спустился вниз к арсане. Для преодоления крутого склона дорога делает несколько крутых виражей и, наконец, выводит к целому укрепрайону. Великая Лавра не ограничилась устроением мола и пары лодочных сараев, как в остальных монастырях.
  
   Пристань располагается в крохотной бухточке между высоким утёсом и выдающимся в море каменистым мысом. Между ними спиной кита выпирает гряда - она делит бухту на две части. На утёсе возвышается мощный замок - трёхэтажное здание с караульной башней. Часть здания находилась в строительных лесах, а берег около него был усыпан строительным мусором. Непосредственно пристань со стороны моря огорожена стеной.
  
   Пристань казалась невероятно древней. Не буду удивлён, если окажется, что к ней причаливали челны первых колонистов Афона, и отсюда они расходились по горным тропам, основывая города и селения. Впрочем, в известном мне списке эллинских городов, район Великой Лавры не упоминается - здесь не было больших поселений. Впрочем, сие невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть: раскопками здесь никто не занимался.
  
   Я расположился на площадке стены, которая использовалась для стрелков - бруствер из грубого камня приходился мне по грудь. Лениво посматривал на море, вглядывался в тень на востоке - что это? остров? азиатский берег?, с почтением посматривал на стены сторожевого замка, вздымавшиеся прямо от обрыва. Море умеет убаюкивать сонным шелестом волн и своей безмятежностью в ясную погоду.
  
   Меж тем время дошло до одиннадцати, потом до половины двенадцатого.
  
   Я забеспокоился. Пара греков крутилась на реконструкции замка, с ними был молодой парень с папкой - видимо, мастер. Я подошёл к нему, жестикуляцией составил вопросительную фразу.
  
   Грек на чистом русском языке ответил, что катера сегодня не будет. Вчера во время волнения, он задел днищем о камень в узком проходе. Капитан долго ругался и заявил, что будет заходить на арсану, только если его заранее предупредят из Лавры об имеющихся пассажирах.
  
   Оказывается, хуже афонских троп может быть только афонская безалаберность.
  
   Благоразумным было бы хотя бы поинтересоваться в Лавре - устроят ли они меня на ночь. Но по Афону меня вёл здоровый мазохизм - проще говоря, я просто пошёл пешком, стараясь не думать о последствиях. Или слишком доверяясь новому и приятному для меня ощущению, что на Афоне всё может окончиться только хорошо.
  
   На ожидание катера я потерял пару часов и пытался наверстать время лёгкой трусцой. Дорога живописно огибала береговые утёсы на высоте нескольких десятков метров от моря. Часто она врезалась в склоны, рассекала их и вертикальные стены нависали надо мной.
  
   Обычно деревья на обочине заслоняли море, и оно виднелось только в просветах. Иногда на поворотах поросль исчезала, утёсы отступали от берега и открывался вид на пляжи, заливчики и прочие живописности. В одном месте я приметил изящный арочный мост, перекинувшийся через высохший ручеек. Нынешняя дорога обходила это место по склонам гор, отчего мост выглядел совершенно одиноким, воздвигнутым сам по себе, без какой-то нужды, просто из афонской любви к рукотворению из камня. Он был просто красив и романтичен. Разумеется, когда-то настоящая тропа от Лавры на запад, в сторону Кареи, шла по этому месту, а высохший ручеек в зимнее время превращался в мощный поток, через который перебраться было невозможно. Поэтому на возведение моста не пожалели усилий. Величина его пролёта, определявшая высоту в десяток метров, позволяла судить о мощи потока, о том, как он разливался после дождей или во время таяния снегов.
  
   Мой путь огибал мост по широкой дуге. Я фотографировал мост с разных точек и во мне созревало желание спустить к нему, осмотреть поближе. В этом месте дорога далеко отходила от берега и снижалась с тем, чтобы выйти в самой низкой точке к руслу того самого ручья в том месте, где он из расселины вырывался из каменных стен. Афонские дорожники решили не заморачиваться с сооружением водоотвода под полотном дороги и попросту пропустили его по верху. Сухим ясным днём я едва замочил в нём подошвы ботинок - но очутиться в этом же месте после дождя мне бы не хотелось...
  
   Сзади послышался шум подъезжающего автомобиля. На всякий случай я выкинул левую руку, - мол, не будете ли Вы так любезны..., но продолжал идти, даже не оборачиваясь.
  
   Машина неожиданно для меня затормозила на другом берегу ручья. Это оказалась синяя 'Нива' под густым покроем пыли.
  
   Я подбежал к водителю: 'ИверОн? ' - и для верности махнул рукой в направлении на север.
  
   'ИвИрон!' - веско поправил меня грек и распахнул дверь.
  
   Хм, оказывается грузинское название монастыря уже не в чести на Афоне...
  
  
  
   Так что мне не удалось заснять красивейшие пейзажи северного берега Афона.
  
   Места, как я понял, редко посещаются паломниками из-за удалённости от основных монастырей, и информация о них крайне скудна. Как всегда в таких случаях запоздалое сожаление до сих пор точит меня - мог бы и пройти пешком... Мог бы и переночевать в лесу... Мог бы заснять монастырь Каракал (ласкающий мне слух из-за совпадения с названием нашей степной рыськи) и Филофей... Встречалось упоминание о таинственном Ихастерионе, особом месте для молитв-медитаций, существовавшем еще в девятнадцатом веке - но я даже не предполагал, что в безлюдной местности без указателей и встречных местных жителей отыщу хоть какие-то следы его
  
   Кое-как я втиснулся на переднее сидение, закинул посох назад. С кроткой улыбкой батюшка вдавил педаль до упора. Что-то взревело, что-то загромыхало и заскрипело - как и положено в нашей продукции - и мы рванули так, словно к 'Ниве' приделали реактивные ускорители.
  
   Хозяин 'Нивы' был типичным греком-агиоритом, 'Нива' - обычной машиной умеренной степени разбитости. По отдельности они не вызывали интереса, но в совокупности производили сильное впечатление.
  
   'Нива' явно была в своей стихии - бездорожье, закамуфлированное под горную дорогу, и шофёр, знающий о ПДД только то, что они есть. Теоретически. Где-то далеко. Но не на Афоне. И не для него. Если бы у машины были мозги (и ностальгия), то я бы предположил, что она сама выбрала себе хозяина. По безбашенности греки-водители вряд ли уступят русской отмороженности.
  
   Попутно батюшка пытался установить контакт с пассажиром. Версию о моём местном происхождении он отбросил сразу - впрочем, ни один грек в этом не ошибался - так что вопросы начались с нордической версии: 'Германо? Инглезе? Американо?' - 'Руссико'. И обязательное 'Дэн каталовэно' - моя твоя не понимай.
  
   Упорный батюшка перешёл на английский. У него ещё оставалась надежда в благоразумие русских, что они бродят по чужой стране хоть с каким-то минимальным запасом слов если не на греческом, то хоть на языке международного общения. Я его разочаровал - молчал как партизан на допросе в гестапо.
  
   Впрочем, куда мне надо, батюшка понял. Он пытался мне что-то объяснить и у меня появилось подозрение, что ему надо останавливаться, не доезжая Иверского монастыря. Но объясниться, что меня это вполне устроит и пройду оставшуюся часть пути пешком, у меня не получилось. Подозреваю, что агиорит в тот день специально дал крюк, чтобы подвести меня. Чтобы развлечь гостя, он время от времени по-английски сообщал оставшееся расстояние.
  
   На полпути мы догнали Тойоту - фургончик с дровами. Батюшка за рулём обильной жестикуляцией продемонстрировал расположение к шофёру, попутно благословил и в те же краткие секунды обошёл 'японца' справа. Где-то под моими ногами мелькнул обрыв с красивейшим пляжем...В следующие мгновения мы уже вписывались в очередной вираж - то есть пытались врезаться в отвесный обрыв, но отчего-то передумали.
  
   'Тэн километр' - невозмутимо сообщил батюшка.
  
   В промежутке от 'тэн километр' и 'файф километр' мы загнали под обрыв мирный караван мулов, а парочка встречных развалюх-японцев загодя прижались к обочине. Агиориты искренне радовались встрече, кланялись за рулём, благословляли друг - всё это на скорости километров в шестьдесят в паре метров от горного откоса с одной стороны - и обрыва с другой. Единственная дань благоразумию - то, что нашей 'Ниве' уступали дорогу. Кратко говоря, советский автопром безраздельно господствовал на Афоне... Японским топ-менеджерам оставалось бы сделать харакири, если бы они видели как наша жестянка морально давила мировые бренды танковым натиском.
  
   Ближе к Ивирону на берегу и на склонах стали появляться купола калив и каменные башни, вдали мелькнули строения Каракала. Местность стала гораздо более обжитой, чем та, по которой я шёл пешком.
  
   Всю дорогу меня мучили сомнения - как предложить деньги батюшке? Я незаметно нащупал бумажку в десять евриков и переложил в карман. Мне раньше не удалось найти в разговорнике столь необходимую в таких случаях фразу: 'Примите жертву на храм'. В разговорах она тоже не попадалась - возможно, греки вообще не знают чего-то подобного. Я крайне неловко протянул деньги, когда мы остановились. Батюшка замахал руками, повторил 'Но - ноу' на всех известных ему языках, благословил, ещё раз махнул рукой в сторону стены - мол, там Ивирон, и умчался дальше. Надеюсь, без происшествий. Впрочем, ДТП на Афоне, несмотря на местный стиль вождения и отвратные дороги, не случаются.
  
   Итак, я второй раз добрался до Иверского монастыря. Искать своих прежних друзей, грузин, было бессмысленно - они затерялись на Афоне. Я сам смутно припоминал те события, хотя они случились всего несколько дней назад. Слишком много я пережил с тех пор.
  
   В неурочное время - в час дня - монастырь пребывал в дремотном состоянии. Его тайная напряжённая жизнь была скрыта за стенами. В архондарике существовало некое оживление - кто-то выписывался, кто-то устраивался или просто сидел в холле. Я дождался архондаричного и тот устроил меня одного в отдельную комнату. То ли потому что я оказался единственным русским, то ли потому, что был некурящим. Мы мило пообщались на разных языках и жестами, а потом я разместился в обширной комнате, выходящей прямо на лестничную площадку второго этажа. Комната поразила меня огромным камином.
  
   До службы оставалась пара часов. После предыдущего напряженного отдых воспринимался как-то странно. Я бесцельно бродил по двору, спускался к морю, обошёл монастырь по периметру. Погожий октябрьский день, почти летний, пах йодом и пряными травами - в зависимости от того, откуда приносил запахи ленивый ветер: от моря или от огородов.
  
  Южные огороды всегда выглядят немного дремотно. У меня всплыло почти угасшее воспоминание о Кавказе, о городках, раздавленных полуденным зноем, когда от камней пышет жаром как от кАменки в бане, а тень от деревьев под вертикально стоящим солнцем пахнет нагретой пылью. Так было и сейчас: каменная ограда почти плавилась от солнца, ухоженные грядки были пустынны. Напомню, что шел конец октября, время по местным меркам зимнее. Я даже побоялся представить, что творится здесь в разгар лета. Поэтому немудрено, что аборигены лишний раз не показываются на делянках. Да и времени у них гораздо больше - не сравнить с Сибирью, в которой за вдвое меньший срок нужно пройти полный цикл сельскохозяйственных работ. В русских огородах всегда есть следы присутствия человека, брошенной второпях работы, от которой отвлекла другая работа, которую тоже успеть сделать. И запахи на юге совсем другие - они тяжело клубятся у самой земли; совсем не так как у нас, которые витают тонкими струйками в холодном воздухе. Здесь царила мудрая неторопливость - всему есть свое время, всё можно успеть сделать, коли в ноябре солнце греет по-летнему.
  
  У меня снова появилось время посидеть у моря, побродить по галечниковому пляжу, по каменному молу. Море о чем-то говорило со мной, плескалось под ногами. Я снова был заворожен цветастостью и разнообразием гальки, настоящей нерукотворной мозаикой, которая просто лежала под ногами, а набегавшие волны меняли ее узор как в калейдоскопе.
  
  Сам Иверский достаточно просторен - кафоликон среди двора находится на приличном расстоянии от окружающих его корпусов-стен. Во дворе нашлось место трапезной, кухне и нескольким купам деревьев. Не уверен, что только Иверскому присуща оригинальная планировка - напротив центрального входа через башню с воротами (со стороны моря) находится комплекс, в котором совмещены пирг и другие ворота; таким образом можно пересечь монастырь насквозь, в то время как в других вход и выход через одни ворота. Как я упоминал выше, главная святыня обители находится у главных ворот - это часовня с Иверской иконой Божьей матери, Портаниссой. Эта часовня открывается только во время специальной службы.
  
  
  
   Только в тот день у меня появилось время внимательно осмотреть иконную лавку, ту самую, где я во второй день покупал икону с Иверской. Вход в лавку располагался в проходе под воротной башней, а сама лавка занимала обширное сводчатое помещение. По периметру стен и вдоль внутреннего ряда колонн находились полки и стеллажи. В центре помещения стоял огромный лоток с отделениями, где были набросаны ворохом бумажные иконки, четки, крестики и цепочки - все стоимостью в несколько евро. Стеллажи и закутки занимали разнообразные иконы всех мыслимых размеров и оформлений. Иконы греческого письма воспринимаются немного агрессивными из-за ярких и чистых красок, четкости контуров, намеренной экспрессивности жестов. Выставленные в несколько рядов они производили впечатление шумной и пестрой греческой толпы, которая, как в благословенную эпоху Вселенских соборов, устраивает религиозный диспут, плавно переходящий в драку. Яростное и фанатичное эллинское православие прорывается в образАх. Русское письмо, все же, степеннее и умиротвореннее, оно показывает иной образ веры: внутренней, чурающейся внешних сильных проявлений.
  
  Было несколько десятков книг: от стандартных брошюрок с душеспасительным содержанием до солидных альбомов и монографий со строительными чертежами и схемами. Я бесцельно перелистал их, улавливая в лучшем случае названия монастырей. Как бы мне хотелось не торопясь погрузиться в чтение, разбор схем, перебегая от рисунков к тексту, следя за повествованием автора и постигая мало-помалу образ мыслей агиоритов, который выражался в компоновке монастырей, композиции церквей, тайнописи литургии и иконостасов. Если создано такое чудо как Афон, то его обязательно надо прочесть, понять зашифрованное в нем послание нашему времени. Увы, греческий мне недоступен. Я бесконечно завидовал грекам, которые могут посвятить свою жизнь собиранию библиотек по Афону, распутыванию его тайн по книгам и регулярным посещениям Святой Горы, чтобы убедиться в верности своих догадок.
  
  Книги были писаны по старинному...пардон, отпечатаны старым греческим шрифтом завитушками, который был не так давно заменен на осовремененный, геометрически четкий. Новый шрифт легко воспринимается русскими, но, конечно, он много потерял в выразительности. Как я понял, элладская церковь новый шрифт не признает и по-прежнему использует старый. На Афоне, где подавляющее число надписей выполнены вручную и рассчитаны на людей, которые в завитушках не слишком разбираются, шрифт стремится к простым геометрическим начертаниям. Афонскому койне - интернациональному жаргону - соответствует свой вариант греческих букв
  
  Иконные лавки - главная статья дохода от паломников, поэтому им уделяется особое внимание в монастыре. Всегда находится монах, в чье послушание входит торговля. Сухопарый старец степенно беседовал с посетителями и на меня обратил внимание дважды: откликнулся на мое "Ясу!" и потом, когда я рассчитывался за икону.
  
   Когда я выбрался наружу из лавки, то на дворе паломников на удивление оказалось много - или мне так показалось после весьма скромных Григориу и Продрому. Ещё до начала стука о доску подле кафоликона собралась внушительная толпа - отнюдь не в молитвенном молчании. Для увеличения греческого гама в толпе присутствовала стайка подростков, которых я по одежде счел за певчих. Постепенно толпа просачивалась во внешний притвор собора. Я тоже побродил среди галдящих греков и молчаливых святых на росписях стен. Впрочем, святые не молчали: все они держали в руках распущенные свитки со строчками греческих письмен. Увы, мне это было непонятно.
  
  От афонской росписи на стенах подсознательно ждешь бОльшего - шедевров пластики и гармонии цветов, а на мой неискушенный взгляд видишь нечто простоватое и грубое. Возможно, что так обстоит на самом деле - фрески слишком часто восстанавливались, переписывались, возобновлялись в связи с бурной историей монастырей, с пожарами и разрушениями. Где уж тут найти потребное количество Панселинов? Работали крепкие ремесленники, постигшие все тонкости своего дела, но отнюдь не выходящие за средний уровень. Возможно, тут опять сказывалась особенность афонского мировосприятия - делать не как лучше, а как положено и утверждено предшественниками; не по гордыне, а по традиции. Мне недоставало времени отказаться от собственных представлений о красивости, правильности пропорций и тому подобной мишуры светской живописи, чтобы войти в то умонастроение, которое сподвигло одних расписать предел кафоликона, а других - правильно оценить роспись. Правильно - значит почувствовать себя окруженным не только паломниками, но и сонмом святых, который предстоят бесчисленным насельникам Иверского. Они тоже здесь, на молитве, на своей вечной службе.
  
  От службы осталось скомканное впечатление: ее ритм показался непонятным, окончание было странным, вроде собрания. Отчего-то внутри храма стояли стулья в несколько рядов, и настоятель обращался к почетным гостям с речью. Как мне показалось, шла подготовка к празднику Иверской, который состоялся через несколько дней после моего посещения, а я случайно попал на одно из мероприятий. Любопытно было наблюдать за тинэйджерами: разумеется, чинно выстоять службу они не смогли, но при всех своих ужимках и перепихиваниях вели себя вполне пристойно. А старшие греки не пытались делать им замечания, просто сами внутренне подбирались и становились строже. Какая-то особенность греческого воспитания, которая не терпит окрика, а воспитывает примером окружающих?
  
  Перед трапезой я стал свидетелем занятной сцены. В праздную толпу целеустремлённо вклинилась группа людей. Не составляло труда опознать в них русских - по их проводнику, русобородому батюшке, и по тому, как сплочённо они передвигались. Батюшка-вожатый как завзятый экскурсовод устремился к часовне Портаниссы. Потом также в боевом порядке они промаршировали по периметру кафоликона и исчезли в проходе.
  
  
  
  Светские мероприятия не коснулись чина службы в часовне Портаниссы. Нас было не так много, слишком уж маленькое внутреннее помещение в часовне, но эта маленькая группа почти мгновенно обрела слаженность и единодушие. Я почти научился отдаваться общему потоку, инстинктивно следуя за греками, подчиняясь единому ритму вроде бы чужого и непонятного богослужения. Произошло нечто вроде духовного резонанса, в котором умелым дирижированием через незнакомые слова стала просвечивать суть: моление Пресвятой Богородице, единственной матери и полновластной владычице зачарованного царства. Боюсь впасть в какую-то незнакомую мне ересь, но Богородица иной раз здесь представляется излучающей собственный свет, хотя Ей по статусу и собственному умалению такое вовсе не положено. Она спутник единственного светила - но она же и воплощение самых сильных чаяний агиоритов. Она добилась такого обожения человеческой природы, что стоит лишь ступенью ниже Бога: и в ком, как не в ней искать примера и поддержки тем, кто всю жизнь посвящает этому пути. Оттого и обращение к ней особое - словно от нее зависит абсолютно все.
  
  
  
  Во время службы в часовне Иверской мне привиделось нечто странное.
  
  Видимо, пророчества о гибели Афона в пучине после исчезновения Иверской иконы, заняли в моём подсознании гораздо больше места, чем я думал. ...
  
  Потоп уже случился. Свинцовый небосвод, свинцовая гладь вод. Мёртвая пелена тумана или мелкого дождя. Единственный признак жизни - огромный военный корабль, нечто невообразимое по размерам даже для двадцатого века, расплодившего таких монстров без счёта. Смесь авианосца (по размерам и форме) с дредноутом (по обилию надстроек устрашающего вида, громоздящихся одна на другую). Как ни странно, этот корабль, бронированный ковчег - ипостась Афона. Афон спасён, но в каком виде?
  
  Корабль даже сохраняет некую конфигурацию Афона: центральная рубка - вершина горы, орудийные башни и казематы - монастыри, в глубине корпуса, в машинном отделении, в погребах для снарядов и в кубриках укрываются каливы. Монахи несут вахты, а склянки отбивают деревянные била. Вместо инструкций и плакатов на металлических стенах в заклёпках - иконы. На клотике - имперский византийский штандарт. Хм, тут державные орлы более чем уместны.
  
  Видение пронеслось и мгновенно исчезло. Я даже не понял, что оно могла значить, в чём смысл реинкарнации Афона в виде дредноута благой вести, что он делает после-потопном океане - ищет вновь пропавшую Иверскую, чтобы возродить Афон и весь мир? Как-то странно близки оказались матросская служба и монашеское послушание, удивительно органично вписались рясы и камилавки в суровый корабельный антураж - ничуть не хуже, чем бушлаты и бескозырки.
  
  
  
  ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
  
  
  
   Вчерашнее собрание в кафоликоне, видимо, вызвало какое-то изменение в жизни греческой паствы, по каковой причине на утренней службе было очень мало народу. Обычно всю службу греки-паломники, нимало не чинясь, растворяют двери, идут в обход, здороваясь с приятелями, подходят под благословение к монахам, и, под конец, прикладываются к иконам. Не торопясь и без особого смущения - равно и само богослужение не сбивается ни на йоту. В тот день что-то случилось: кафоликон был пуст, только в стасидиях полу-стояли монахи и пара стариков: их можно было опознать по светлому пятну седых волос.
  
  Наверное, так выглядят монастыри в суровую зимнюю пору, когда сходит на нет поток паломников и под удары била в ледяном воздухе собираются только насельники: они проходят через промерзший притвор в полумрак, озаряемый только парой свечей. Собор согревается дыханием и поклонами, пока в нем торжественно не заполыхают по чину литургии все паникадила. Возможно, это и есть настоящий Афон (не Афон-лайт летних паломников), суровый, балансирующий на грани выживания, в холоде и мраке возжигающий светильники веры. Я почувствовал, что у меня не хватит духу испытать себя и попытаться узнать его таким.
  
  
  
  Утром мне предстояло пройти по тропе до монастыря Ставроникита, а потом - до следующего монастыря, Пантократора. Два перехода примерно по часу - полтора по тропам. В Пантократоре я собирался устроиться на ночлег и сбегать в Карею - успеть до службы. Я жалел, что не купил в первое своё посещение телефонные карты, с помощью которых можно было дозвониться с таксофона до дома. График был достаточно напряжённым, но выполнимым.
  
   Ставроникита находится в окрестностях Кареи, только на морском берегу. Его хорошо видно от арсаны Иверского - далёким прекрасным видением на высоком мысу.
  
   Как показывала схема, тропа идёт сначала по берегу, по самому пляжу, а потом по лесу, не удаляясь от побережья. Так оно и было.
  
   С западу от Ивирона находится песчаный пляж, что является большой редкостью для полуострова. Я с удовольствием прохрустел по тёмному песку, разбирая попутно следы. До меня в том же направлении прошёл человек в ботинках с рубчатой подошвой: возле отпечатков осталась несколько гирлянд следов крохотных лапок. Кошки? Шакалы? Нет, скорее кошки. Правда, интересно, куда они направились поутру.... Помимо человеческой бурнокипящей жизни, на Афоне текла и другая, подспудная, кошачья и собачья, а то и шакалья.
  
  Кошек на Афоне множество. Число только тех, который обитают при монастырях, превышает количество монахов и паломников, вместе взятых. Мне приходилось читать о запрете на присутствие здесь особей женского пола животного рода - кошек, коз, куриц, собак. Насчёт остальных не знаю, а вот фелис катус явно нарушает запрет - мне попадались беременные и выводки совсем маленьких котят. Специально кошек никто не подкармливает, в лучшем случае они могут рассчитывать на остатки трапез - постных по определению. О кошках - вегетерианках мне слышать не приходилось, сомнительно, что несколько поколений хищников с многомиллионолетним стажем охоты даже под влиянием местной святости мутировали в овощеядный вид. Кошкопоголовье должно прибавляться скоромным в виде мышей в монастырях и пичугами в окрестных лесах. Явление любопытное с точки зрения экологии - до какого размера может возрасти популяция в условиях недостатка ресурсов, но при отсутствии других препятствий? Не знаю, с какого времени здесь появились самки, но сейчас налицо явный взрыв численности. А зачем, кстати? Ослабление афонских догматов?
  
  Странно, вот бессловесные работяги мулы идеально вписываются в афонский мир. Прекрасно бы смотрелись собаки в большом количестве: что может точнее отражать в животных монашеское служение, как не собачья преданность - инстинктивная, не рассуждающая, всеобъемлющая. Собака - прирожденный монах, не случайно, согласно поговорке, все псы априори попадают в рай. Но культа собак на Афоне нет - их столько, сколько нужно для охраны. Праздношатающихся псов на полуострове я не видел - они, как и их хозяева, верно и бескорыстно служат общему делу. Что касается кошки, то, со слов нашего классика тов.Шарикова, известно, что это самое бесполезное животное. С точки зрения монашеской жизни - вдвойне, так как кошка индивидуалистична, игрива и ленива. И вот такое существо, неизвестно чьим попущением, вольготно чувствует себя в монастырях, плодится и размножается, бродит целыми стаями - что, кстати, немного странно, поскольку знакомые мне кошки компанию себе подобных не выносят. О карейских кошачьих бандах, я, кажется, уже писал выше.
  
  А, может, дело как раз в контрасте? В том, что это слабое на вид, грациозное, непредсказуемое, грешное, маленькое существо напоминает монахам то, что они оставили там, в мiру - изящных и милых женщин, непоседливых детей, жизнь, в которой так мало строгой чинности, но много неожиданного? Выбор монаха определён, но где-то в уголках души таится светлая печаль по покинутому. Её не вытравить до конца, потому что иначе пришлось бы опустошать душу от всего человеческого, превращаться в механизм для молитв, аппарат по спасению души. А ведь монахов ведёт в затвор любовь к оставленному ими же мiру. Подвиги святости - не ради святости самой, а ради любви во многих ипостасях, кроме, разве что грязной плотской похоти - любви к нерождённым детям, нецелованным женщинам, к заплаканным матерям, к их слабостям, которые отсюда, с вершин Святой Горы, кажутся такими милыми и простительными. Не думаю, что человека ведёт на подвиги ненависть - только любовь способна отрешить человека от инстинкта самосохранения.
  
  Может, кошка - как раз то напоминание об отринутом мiре, которое должно чуть-чуть, слабым веянием, чуть слышным мурлыканием, прикосновением мягкой шёрстки будить воспоминания и напоминать, ради чего, в сущности, должна вестись суровая афонская жизнь? Или, что ещё проще - уступка человеческой слабости, желанию иметь подле себя существо, в котором воплощается слабость, эгоистичность, мягкость, изящество - весь тот комплекс качеств, видеть которые монахам подле себя - грех. Хотя и невеликий.
  
  Впрочем, кошки вполне проникаются важностью местной жизни. Мне повествовали о выходах дохиарского настоятеля, человека весьма старого и, увы, немощного. Старца в его шествии сопровождает свита из кошек. Кошки степенно идут, приноравливаясь в медленному шагу человека. а, стоит ему остановиться - тут же застывают в полусидячей позе (выпрямив передние лапки). Словно они - хранители настоятеля... Если воспринимать всерьёз предположения о кошках - хранительницах семей, то здесь нет ничего невероятного.
  
   Потом пляж подле Ивирона закончился каменным кряжем, пришлось взбираться на него, на голых камнях прослеживать тропинку - и вот началась чёткая колея по зарослям. Спустя час или полтора она вывела меня к просвету. Был виден свёрток на арсану Ставроникиты, а сама тропа огибала местные каливы по широкой дуге и со стороны гор подходила к воротам.
  
   Передо мной возвышались мощные башни Ставроникита.
  
   Из-за своей компактности монастырь более других воспринимается именно как замок. Тут одновременно срабатывает впечатление от нескольких образов: высоких стен-корпусов, каскада нарастающих - одна за другой - башен со стороны подхода, малая протяжённость стен.
  
   Приближение к монастырю составляет один из прекраснейших видов, виденных мною на Афоне. С гор спускается мощный одноярусный акведук, вдоль которого выложены из камня открытые цистерны; мощённая дорога идёт вдоль этого водопровода, 'сработанного ещё рабами Рима'. Ну, насчёт Рима я загнул для красивости, такие акведуки строили монахи не так давно, ещё в девятнадцатом веке. Арки отражаются в воде, которая рябит от лёгкого ветерка или снующих там золотистых рыбок. Несколько сотен метров пути находятся в лёгкой тени от винограда, обвивающего шпалеры и перголы. К сожалению, последние располагались слишком высоко, чтобы я мог достать рукой виноградные кисти - они всё ещё висели в густой листве. На манер эзоповой лисы я хищно посматривал наверх, и был вынужден признать: 'виноград, конечно, не зелен', он налился густой приятной чернотой, но достать его всё равно невозможно. Тоннель из вьющегося винограда подходит к самым воротам и ведёт дольше - к площадке над береговыми утёсами.
  
   Несколько почтенных греков чинно гуляли и любовались видами.
  
   Я сбросил рюкзак с посохом у скамьи напротив ворот.
  
   Из маленькой пристройки у самых ворот выглянул монах. Есть такой типаж афонских монахов, возможно, самый распространённый: худощавые люди, очень скромные на вид, стремящиеся постоянно стушеваться, исчезнуть от внимания, предельно деликатные и внимательные. Как я понимаю, этот монах играл роль привратника или архондаричного. Я успокоил его относительно своих намерений: 'Пантократор!', мол, иду туда, махнул для уверенности рукой на запад. Мы поняли друг друга. Он вынес мне из домика стаканчик узо и блюдечко с рахат-лукумом. Я принял благословение столь мирного места. Он же вернулся к другим посетителям: когда я с поклоном вернул ему блюдечко и пустой стаканчик, архондаричный увлеченно беседовал с парой греков. Я решил проникнуть внутрь.
  
   Привычная для Афона внутренняя теснота тут превосходила всё виденное мною. Пространство между стеной соборного храма и ближайшими корпусами напоминало скорее коридор в доме, чем настоящий двор. У строителей была какая-то мания теснить строения друг к другу. Снова возник архондаричный, спросил что-то. Мне оставалось пожать плечами и выйти за ворота. Хотелось просто посидеть в тени от густой виноградной сени, отдохнуть перед следующим переходом.
  
   На Афоне очень часто возникает ощущение особого уединения. Это не одиночество среди дикой природы, не погружённость в полный затвор - как в могилу - для монахов, принявших обет молчания. Можно быть вместе с людьми - и в тоже время побыть одному, наедине со своими мыслями. Можно присесть у стены, разместиться в лесу на поваленном бревне, просто постоять у дороги, задуматься и быть уверенным, что никто и ничто не побеспокоит тебя. В характере агиоритов, в общем поведении паломников есть особая деликатность, которая огораживает человека от не прошеного общения. А прочих искусственных возбудителей сознания, отвлекающих на ненужные хлопоты, здесь нет. Жизнь не прекращается, она рядом, но она словно обтекает тебя: ты чувствуешь себя в тихой покойной заводи, в то время как рядом воду несёт мощное течение, вскипают волны и водовороты.
  
   Поэтому я не обратил внимания на пару греков, которые подошли к привратницкой. Оттуда вышел архондаричный и сделал мне приглашающий жест. Теперь намерения привратника стали понятны: он заранее был извещён о прибытии паломников и хотел дать понять мне, что я могу присоединиться к ним. Перед нами открылись двери кафоликона.
  
   Как всегда - ощущение входа в сокровищницу, тусклое золотое сияние от убранства и окладов в полумраке. Несколько точек света, дрожащих над лампадами. Немного рассеянного света, стекающего сверху от витражей подкупольного барабана.
  
   Вопреки обыкновению греки не стали совершать ритуал обхода икон - видимо, торопились. Архондаричный подвёл нас к последней перед алтарём правой колонне - там по обычаю располагаются самые чтимые иконы. Греки начали отбивать поклоны.
  
   Это была святыня Ставроникиты - Никола Устричный. Древняя мозаичная икона, история которой погружена в неизвестность - в буквальном и переносном смысле. Одни считают её жертвой эпохи иконоборчества, другие - что она была создана значительно позднее, в тринадцатом веке. На свет она появляется - опять же в буквальном и переносном смысле - в шестнадцатом веке. К тому времени монастырь оправляется, приходит в себя от упадка от пиратских набегов и турецкого ига, на пожертвования константинопольского патриарха заново отстраивается, обзаводится блестящим храмом, освящённым в честь Николая-угодника. Щедрый жертвователь прибывает в монастырь - и во время его пребывания рыбаки вылавливают образ Николая-угодника, к которому приросла устрица. Те самые знамения, которые сопровождают афонскую жизнь, импульсами чудес вторгаясь в обыденный мир, направляя его на верный путь или благословляя уже случившееся.
  
   Монах что-то рассказывал своим соотечественникам, мне же оставалось только смотреть на тусклый, переливающийся мозаичным блеском, лик святого и снова удивляться, насколько тут, на Афоне, размыта грань между двумя мирами. То, что сейчас описывается в фэнтези как путешествие между измерениями, как порталы для переходов между мирами, как возможное - но невероятное! - тут имеет характер обыденного чуда. Другое чудо - или случай - открыли мне двери кафоликона.
  
   От Ставроникиты у меня осталось странное впечатление какой-то надломленности, благостного и приличного угасания. Позднее я узнал причину такого состояния монастыря. Отсюда вышли братья, заселившие выморочный Иверский, после того как умер последний грузинский монах. Воссоздавать Иверский ушли самые энергичные - и новая община вернула полу-руинам прежнее первостепенное место в местной табели о ранге. А материнский монастырь зачах.
  
  
  
   Потом я отправился дальше. Недалёкий путь к Пантократору шёл по прибрежному лесу, иногда я выбирался из под густой тени на скалы. Было примерно половина двенадцатого.
  
   Пантократор - Вседержитель по-гречески. Он, также как и Ставроникита, располагается на прибрежном высоком мысу. Но вид у него совсем другой - маленький город на вершине утеса, обросшего по подошве рыбацким посадом. Прибрежная тропинка выводит на пляж, с которого надо подниматься вверх мимо причала и старых каменных домов, многие из которых превратились в руины или стояли заколоченными.
  
  В моих планах было остановиться в тот день в Пантократоре, сбегать в Карею, купить телефонную карту и попытаться дозвониться домой. Времени до четырех часов, до начала службы девятого часа, было достаточно, чтобы разобраться с мирскими делами. В таком настроении я входил через воротную башню Пантократора.
  
  Меня встретила привычная тишина и ухоженность внутреннего дворика, на котором в гармоничном чередовании каменной вымостки и травы росли какие-то цитрусовые. Странные плоды в кожуре лежали вокруг стволов. В архондирике молодой монах о чем-то беседовал с двумя соотечественниками. Я предъявил диамонтерион и загранпаспорт на предмет временной прописки. Архондаричный меня о чем-то спросил по-гречески. Потом по-английски. Я изобразил непонимание. Монах сокрушенно покачал, что-то сказал своим собеседникам, отчего они засмеялись. Сейчас я тоже воспринимаю ситуацию юмористически, поскольку трудно представить человека, бродящего по чужой стране и не желающего общаться с местными жителями. Потом они ушли все вместе.
  
  Я остался в архондарике, застекленном как беседка и заставленном диванами. Подождал какое-то время, вышел побродить по двору. Монах не появлялся, я вообще никого не видел. Так прошло полчаса, что заставило меня задуматься о дальнейших действиях. Пантократор, так сказать, находился в своего рода серой зоне афонского гостеприимства - то есть он не относился однозначно к категории монастырей, где принимают без разговоров, и тех, куда русским лезть нежелательно. Четкой информации о нем не было. Владей я основами греческой мови, то смог бы понять, что значит уход монаха - он мог отправиться готовить мне комнату, он объяснил мне, что все места заняты, или, что он не желает со мной общаться. Но - увы... Длительное его отсутствие подтверждало самые худшие подозрения (к которым я вообще склонен по натуре).
  
  Я утвердился в мысли, что в Пантократоре мне не ночевать. У меня на каждый дневной маршрут был запасной вариант, поскольку опасность остаться без ночлега вставала передо мной каждый день. Приходилось держать в уме следующий пункт назначения, запасной на случай непредвиденных обстоятельств. На сей раз им был Ватопед. Собственно, я уже прошел часть пути. Судя по карте, мне предстояло еще идти часа три по лесной тропе в достаточно безлюдной местности. Нормальный дневной переход, в котором опасным было только повернуть не туда.
  
  Мне нужно было просто продолжить путь. Вместо этого я избрал финт ушами, который мог окончиться неприятностями. Мысль вернуться в Карею, чтобы купить телефонные карты стала навязчивой. Я больше недели не подавал о себе знать и находился в месте, где бы родные никак не могли следить за моими перемещениями. Они могли волноваться, что мне было бы неприятно. Еще я скучал по ним. Поэтому план на ходу откорректировался: добраться до Кареи, а оттуда на маршрутке до Ватопеда. Маршрутку пришлось бы заказывать в режиме такси, но я решил потратить с десяток-другой евро за проезд.
  
  Стоит мне придти в движение - как все остальные мысли отходят сами собой. Оставалось сожаление о непонимании и то, что славный Пантократор остался вне поля моего зрения.
  
  Проблем с дорогой не было - это была наезженная магистраль. Единственное что в ней не могло нравиться - по местному обычаю она загибалась через каждые сто метров и с большим трудом можно было угадать, что она все таки выведет к Карее. Стоило мне отойти от Пантократора, как на крутом склоне срединного хребта обозначился монастырь. Выглядел он весьма живописно, особенно почти вертикальный подъем к нему. Я прочел название на указателе, которому не придал значения: перевел как пророка Ильи. Много позже до меня дошло, что прошел мимо еще одной выморочной русской обители - Ильинского скита. Как и его бОльший собрат, Андреевский, он был основан на землях Пантократора и подчинялся ему. О его судьбе я почти ничего не слышал. Эта невнимательность лишила меня возможности посетить скит - по слухам, в нем до сих пор привечали русских, я мог вполне переночевать там.
  
  Тем временем я бодро шлепал по дороге, минуя повороты и мосты. Меня подобрала маршрутка: сколько шофер запросил с меня за проезд, я не понял, и просто протянул ему горсть мелочи, из которой он выбрал пару монет.
  
  
  
  Диспетчерская располагалась в задней комнате кофейни - или превратилась в кофейню из-за привычки греков опиваться кофием в любом месте и в любом количестве. Я решил не испытывать вторично свои лингвистические способности, написал на листе блокнота "Ватопеду" со всеми необходимыми греческими завитушками и протянул тому, что постарше. Тот написал 40 "е" и время "2.30". Цены, однако, были московскими... До отбытия оставалось больше часа. Я скинул рюкзак под дверью диспетчерской и отправился бродить по сонной Карее.
  
  Стоило мне свернуть с центральной улицы, как я оказался в одиночестве. Я не видел ни единой живой души, пока не вернулся обратно к диспетчерской. Встретил дом вполне современного вида - двухэтажные виллы с солнечными батареями на крыше и пластиковыми окнами. Были старинные постройки, скрывающиеся за каменными заборами и садиками: поверх густой зелени виднелись только черепичные крыши. Набрел я на здание вполне дворцового вида - я обозвал его про себя резиденцией паши. Его руины до сих пор стояли с надменным видом в окружении запущенного и разросшегося парка. Проулок выводил в ущелье. Тут, в пяти минутах ходьбы от центра, заканчивался центр города. Дальше, на северо-запад виднелись поля, регулярные посадки олив, крыши и купола из серого камня. Обычное афонское безлюдье стало для меня привычным и даже естественным, вполне соответствующим местным полу-руинам. А вот в городе, который я помнил заполненном говорливой толпой, навевало всякие бредни вроде эпидемии или исчезновения человечества.
  
  Карея, действительно, живет полной - и даже избыточной жизнью - несколько часов в сутки. В остальное время обитатели города словно погружаются в спячку и даже требования клиентов вроде меня вызывают чересчур медленную реакцию.
  
  
  
   Моя прогулка оказалась благоприятной в финансовом отношении, так как за это время у меня появилось двое спутников - молодых греков. Мои прежние 40 евро за проезд теперь поделили на троих. У парней в качестве багажа были какие-то приборы, которые мне показались геодезическими. Мы погрузились и поехали по жуткому серпантину на запад, выбрались на самый верх срединного хребта, так что по обе стороны можно было видеть море. Там и плутали старательно по лесам и скалам, пока не уткнулись в КПП со шлагбаумом. Первой мыслью было, что мы наткнулись на афонскую лесную охрану. В довершении к местному причудливому землевладению государство забрало под себя леса и понаставило лесничих - когда я слышал отзвуки выстрелов в лесу, то мне объясняли, что это лесничие отстреливали расплодившихся и обнаглевших оленей с кабанами. Путь нам преградил бодрый крепкий старичок в черной форме с винтовкой и этакого определенного типажа, который бы у нас назвали ворошиловским стрелком. Только этот, скорее, в свое время постреливал коммунистов... Возникла непонятная для меня заминка: охранник забрал наши диамонтерионы и отправился к себе в будку. Парням он их вернул сразу же, а мой задержал и грозно посмотрел на меня. Шофер прокомментировал пантомиму интернациональным словом "финиш". Минут через десять ворошиловский стрелок вернулся и отдал шоферу мой диамотерион. Мы тронулись дальше, причем путь сразу же пошел на спуск: маршрутка спланировала на прибрежную плоскость.
  
  Через пару дней ситуация прояснилась - и мне осталось только возблагодарить Матушку Богородицу, которая провела меня в Ватопед. И, заодно, принести заочные (и запоздалые) извинения ватопедской администрации за моё несанкционированное вторжение.
  
  Дело в том, что Ватопед ревниво относится к паломникам, которые добираются автотранспортом. От них требуется предварительно согласовать свое посещение с архондаричным. Разумеется, даже знай я об этом, никакой возможности получить разрешения у меня не было из-за безъязыкости. Но - вечное афонское "но" - жесткое требование не распространяется на пешеходов. То есть, меня не пускали как пассажира, но как путник я был бы принят. Понять эту логику мне не дано - я и не пытаюсь. Меня бы высадили у КПП, а на обратном пути маршрутка забрала бы меня в Карею. За те же 40 евро.
  
  Так или иначе, собственным хамством или благоволением Богородицы, мне, недостойному, я оказался в Ватопеде.
  
  
  
  К Ватопеду на Афоне отношение настороженное. Оно подсознательно впитывается сознанием паломников. Ватопед выбивается из афонских порядков минимум по двум позициям.
  
  Первое - либеральный уклон. Обвинение давнее, обоснованное не прямыми подтверждениями, но, скорее, неясными ощущениями, что, мол, ватопедцы излишне податливы на европейские веяния - не на крамолу или ересь, упаси Боже, а на атмосферу легковесного отношения к вере, интереса к науке и стремление к комфорту. Я слышал слух, что принц Чарльз любит Ватопед и даже имеет в нём личную королевскую келью. Ватопед одним первых освоил средства Евросоюза на реконструкцию монастырей, в связи с чем внутри монастыря отсутствуют приметы ремонты. Но башенный кран демонстративно торчит снаружи монастыря.
  
  Второе - богатство. Опять же, не в мирском понимании, мол, зажрались, а в том смысле, что Ватопед - самое процветающее и многолюдное хозяйство на Афоне. Колхоз-миллионер, первый в районе, победитель соцсоревнования с помещением на областную доску почёта и тому подобное. Понятно, какие усилия требуются для достижения такой репутации, и никто не усомнится, что они заслужены. Но Афон есть Афон, здесь в чести благородная евангелическая бедность.
  
  Возможно, есть веяния внутри греческой розни: мне сообщили, что костяк ватопедцев - выходцы с островов, а провинциалы более упёрты в вере, чем материковые соотечественники. О чём любят сообщать при каждом удобном и неудобном (что гораздо чаще) случае.
  
  Тема либеральных веяний на Афоне сложна и не мне судить о ней. На моём уровне понимания подобное звучит как в пресловутых 30-х обвинение в "троцкистском уклоне" - не понятно по сути, но вполне грозно и, при этом, является отражением каких-то глубинных, интуитивных разногласий, которые самому обвинителю не совсем понятны. Может, Ватопед является центром некоей "модернизации" афонского православия. Повторяю, об этом могут судить только сами греки.
  
  
  
  Самое первое впечатление от Ватопеда - его многолюдство и обширность. Я попал в монастырь часа в три пополудни, обычно в такое время в монастырях редкость встретить людей. Монахи как раз отдыхают перед вечерней, благостно бродят только задумчивые паломники. Ватопед же кипел деятельностью - шустро сновали люди, степенно - но ускоренно - шествовали монахи, даже кошки оказались вовлечены в водоворот движения и бодро трусили по своим делам. Я вновь столкнулся с компанией подростков, которая меня развлекала в Иверском - они придавали обществу дополнительные хаотичность и ускорение.
  
  Изучение истории познакомило меня с подлинными размерами средневековых городов - как западных, так и русских. За небольшим исключением они были невелики, имели по наибольшей протяженности расстояние от полукилометра до километра и население в несколько тысяч человек. Если исходить из этих параметров, то передо мной был целый город. Сравнивать Пантелеймонов с Ватопедом я бы не стал, потому что они относились к разным эпохам и их порождали разные обстоятельства. Из всех старинных греческих монастырей Ватопед показался мне самым обширным, даже больше Великой Лавры, которая имела статус своего рода монастырской столицы. Если для обычного монастыря нормальной является планировка с кафоликоном и трапезной в центре - и ни на что большее места обычно не находится, то в Ватопеде живописно расположились разнообразные строения. Что касается корпусов по периметру, то они казались бесконечными. А еще рядом располагался вне стен обширный посад, обращенный к пристани и к склонам гор.
  
  Кабинет архондаричного оказался в коридоре, явно имевшем отношение к библиотеке: через полуоткрытые двери виднелись застеклённые шкафы, часть книг стояла прямо в коридоре. По привычке книжного червя я принюхался к запаху книжной пыли и сделал стойку сеттера. Но меня оформили столь оперативно, что даже обзор корешков пришлось оставить. Кабинет архондаричного и сам архондарик располагаются в разных концах монастыря, хотя и на смежных участках внешних корпусов. Но расстояние между ними оказалось таким, что компактного Ставроникиту я бы пересёк пару раз вдоль и поперёк.
  
  Моим соседом оказался рослый застенчивый парень, говоривший по-русски правильно, но при этом с извиняющей улыбкой. Новое знакомство обогатило меня в этнографическом плане - на афонский Ноев ковчег попал армянин. Правда, давно натурализованный в Греции. Карен сообщил, что приехал в Ватопед на пару дней. Я навострил уши, так как обычный паломник мог оставаться на месте не более суток. Так что у моего соседа явно было какое-то дело к местным старцам. Но дальнейших разъяснений не последовало (а жаль).
  
  Времени на более тесное общение не было, пора было идти на службу.
  
  "Дневная" вечерня шла с размахом, приличествующем сему скромному месту. В остальных афонских монастырях монахи и паломники скромно занимают места по стенам, обосновываются в стасидиях. Здесь многолюдье выстроило паломников в центре залов, даже в притворе по каким-то причинам остались молящиеся. Прошло немало времени, прежде чем сборище немного угомонилось и пришло в молитвенное состояние. Я не смог не сравнить в очередной раз Ватопед с Григориу, который остался для меня примером маленького монастыря: если там служба была камерной, интимной, представляющая скорее диалог молящегося с Богом, то тут умело режиссировалось массовое действо. Десятки паломников - возможно, много за сотню - сливались воедино. Ватопед умело и мощно лепил из людской массы настоящий собор верующих, так что под конец уже не было различий в том, сколько человек провел времени в монастыре, откуда пришел и кто он. Сейчас паломник - обитатель Ватопеда, подчиняющейся его воле.
  
  Немного ошарашенный таким напором, я выбрался на свежий воздух. Вечерняя трапеза продолжила богослужение. В тот день гостем монастыря был некий почтенный старец, в каком чине и каких заслуг - из-за безъязыкости понять не смог. Скромное угощение из макарон, бобов и брынзы благодаря ему получило иное значение: он выступил с проповедью, одобрительно встреченной греками, благословил трапезу, а на выходе - и всех обитателей Ватопеда, постоянных и временных. Греки в непривычной тишине подходили к нему и целовали его руки.
  
  В получение благословения современный человек склонен видеть унижение: приходится буквально идти на поклон к другому человеку. В миру, действительно, так оно и есть - люди рождены равными, государство должно обеспечивать всем разные возможности, и когда один человек публично склоняется перед другим в какой-то просьбе, то в этом можно видеть нарушение правил общественной жизни. Такого не должно быть - а если происходит, то воспринимается как потрясение основ.
  
  Там, где есть Бог, это выглядит иначе. Святость старцев или иерархов церкви воспринимается совсем иначе: они обладатели благодати, накопленной в себе святости, которую охотно переносят на всех остальных. Благословение представляется милостыней, которая переходит от дарителя к другому человеку. Когда-то я просмотрел индийский сериал "Махабхарата", в котором тема благословения звучала весьма остро. Благословение от старших, подвижников и матерей выпрашивали, вынуждали, прибегали к обману и силе - настолько в персонажах сильна была вера в то, что склонившись до стоп благословителя, они получают часть его силы и часть его святости. Патриархальная Индия сохранила то, что утеряла меркантильная Европа - но никогда не угасало на Афоне.
  
  Почтенный старец был ласков и смешлив - не оттого, что его забавляла церемония (к ней он относился предельно серьезно), скорее с тем, чтобы приободрить мирян.
  
  Во дворе монастыря меня остановил монах, уточнил, тот ли я русский, что появился сегодня и, услышав утвердительный ответ, предложил ознакомиться со святынями Ватопеда. Правда, сперва надо было дождаться еще одного нашего соотечественника. Михаил подошел немного позже. Могу отметить, что это был всего второй случай - после Пантелеймонова - в котором я действительно могу утверждать, что я видел хотя бы главные святыни обители. Во всех остальных случаях я могу только предполагать, то ли я видел на самом деле. Увы, штатный состав современных монастырей не предусматривает экскурсоводов, тем более - русскоязычных. Грекам проще - просвещение неопытного собрата является обязательным для более продвинутых. Русским же всегда приходится распутывать хитроумные головоломки или полагаться на случай - надеяться на информатора от своих.
  
  С величайшей благодарностью я вспоминаю еще одного моего проводника по Афону, который тут же ушел в тень, растворился в своих заботах
  
  И еще раз необходимо восхититься дисциплиной в Ватопеде. Мне, со стороны, как паломнику, маленькие греческие монастыри представлялись скорее семьей, где настоятель - в меру строгий отец, а все остальные - его домочадцы: там нет принуждения, там управляет забота друг о друге. Здесь же чувствовалась внешняя воля, указывающая каждому его место и характер действий, строгая иерархия, порядок и чинность во всех деталях. Не то, чтобы ломающая людей ради единообразия, поскольку сюда и так попадают люди определенного психического склада: вернее сравнить это воздействие с магнитным полем, по которому сами собой выстраиваются частички железа. Оно и понятно - иначе не управиться с многолюдным собранием монахов, трУдников и паломников. Пунктуальность, как говорится, вежливость королей; здесь вежливостью является четкость и определенность (не будем о грустном, обойдемся без воспоминаний о родных осинах).
  
  
  
  
  
  
  
  О святынях Ватопеда написано много. Я не буду перечислять то, что я видел: сухой список мало что значит, а передать свои чувства все равно не получится. Ватопед обладает выдающимся собранием святынь, то есть икон и мощей, даже среди святогорских обителей. По прошествии времени я понял, что мне особенно врезалось в память. Среди пояса Богородицы, частей Креста и Трости, головы Георгия Богослова лежал ковчег с темно-коричневым черепом. По пояснениям нашего проводника это была часть мощей Евдокима. Впрочем, имя это условно.
  
  Некогда при разборке старой части монастыря обнаружили захоронение. Среди костяков была высохшая фигура в молитвенной позе. От нее чувствовалось явное благоухание. Не было никаких сведений о древности той постройки, обстоятельствах захоронения монахов, о том, кто и зачем остался с ними - или был захоронен в таком виде позднее. Но такие обстоятельства указывали на святость человека. Предшественник того поколения ватопедцев был признан святым, его нарекли Евдокимом и он занял место среди великих христианских святынь. (я передаю так, как слышал и как запомнил, отнюдь не претендуя на верность изложения).
  
  Не знаю как другим, а этот памятник неизвестному монаху лучше позволил мне приблизиться к пониманию Афона.
  
  Во-первых, сам антураж: неизвестно, когда были открыты его мощи, когда он жил, сколько прошло времени после его смерти до вскрытия могилы (допускаю, что в монастырских анналах есть точные сведения, но сейчас речь идет о предании, которым и живет Святая Гора). Это могло происходить в Византии, при турках, десять лет назад - совершенно неважно когда, потому что во все времена были благочестивые монаха, печать Господа на их самоумаление в виде мощей, старцы, которые правильно интерпретируют знамение и паломники, замирающие перед чудом. Одни и те же типы людей, одни и те же обстоятельства бесконечно воспроизводятся в Ватопеде, хотя за монастырскими стенами эпохи сметают державы, народы сменяют друг друга, раскрываются и свертываются горизонты стран, науки и техники. Здесь время течет по-другому - не так как в мiру смертоносным неудержимым потоком непонятно куда (точнее, понятно куда, но думать об этом страшно). Здесь вера победила время, окультурила иррациональную стихию, ввела бурные воды в рукотворные каналы - совсем как горные ручьи собраны в акведуки, питающие монастыри водой. Здесь четко знаешь, что было в прошлом, что происходит сейчас и чего ждать от будущего. Иисус Христос - Царь вечности и бесконечности, Своей волею он вырвал царство преданных Ему из физического времени. И люди живут с особым мироощущением, в котором византийские споры звучали вчера, а смерть уже пережита. Монах живет в уготованной ему постоянной вечности, среди почивших в Бозе тысячелетия назад, и тех, кому предстоит собрать спустя тысячелетия его кости.
  
  Во-вторых, кем был этот условный Евдоким? О его жизни неизвестно ничего. Он мог быть раскаявшимся грешником, мирянином, пришедшим в обитель на склоне лет - или начавшим свою жизнь здесь послушником. Греком? Славянином? Грузином? Нет ничего, чтобы дало пищу нашему мирскому желанию узнать факты его биографии. Бог решительно смел с мощей все мiрское, оставив нам только один факт - он прожил свою жизнь праведно. Что и было зафиксировано соответствующими мероприятиями. Как мне представляется, нет выше счастья для монаха, как и после смерти служить Богу - вот таким свидетельством Божьего благоволения. Сейчас он лежит среди великих христианских святынь, одновременно и попирая фактом этого строгую христианскую иерархию - и, одновременно, укрепляя ее. Православная пирамида святости выстроена навечно и безупречно. В над-мирном зените - недосягаемая Троица. Чуть побоку, но выше земнорожденных - верные ангелы. Потом апостолы, святые, иноки, благочестивые миряне - все строго по разрядам, уровень над уровнем. И вот, в незыблемую пирамиду врывается Богородица - простая женщина, вся святость которой в том, что она полностью, всем существом приняла волю Бога. И встала выше ангелов, почти вровень с Тем, что так удалено от нашего мира. А потом и простой безвестный монах поднимается в сознании верующих много выше тех, кого мы знаем и почитаем - отцов Вселенских соборов, князей церкви, христолюбивых государей и прочим, кто на слуху и на виду. Подозреваю, что если я сподоблюсь узнать о настоящих праведниках, многое окажется удивительным и странным...
  
  Как о и святом Евдокиме, в мощах которого Афон почтил сам себя.
  
  
  
  
  
  ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ
  
  
  
  Утром предстояло решать о дальнейшем пути. Нужно было попасть в Ефсигмен и таким образом достигнуть крайней северо - западной части моего кругового пути. Потом я бы повернул на юго-восток и постепенно возвращался обратно к сердцу Афона.
  
  Михаил в юмористическом ключе поведал о своих похождениях по пути из Ефсигмена в Ватопед - о том самом пути, который мне предстояло преодолеть в обратном направлении. Он шел сюда часов шесть. Обманная тропа завела Михаила в горы, где он сообразил, что прибрежного Ватопеда тут быть не может, и он начал распутывать дорогу обратно. По пути он встретил отару овец и чабана, который вместо приветствия начал лаять на путника. Оказалось, у пастуха пропала собака и он таким образом выспрашивал у первого встречного, не видел ли он его песика. Учитывая многоязычие Афона - вполне здравая мысль.
  
  (при мне он повторил эту историю в Ефсигмене знакомому монаху, а тот в ответ рассказал, как на том же пути проплутал часов шестнадцать. Вот, так же, свернул не туда, на хорошо известном пути, не раз и не два исхоженном местными обитателями. Забрался в горы, откуда выбрался только ночью, к закрытым воротам монастыря. Ту ночь он провел в посаде у рыбаков.
  
  . Все афонские приключения начинаются с мысли: "наверное, это как раз тот поворот...". Дальше каждый может рассказать много занимательного и смешного. Правда, веселье начинается много позже, когда человек добирается до гостеприимного монастырского крова. Вот такие байки - самый популярный жанр афонских сказаний, в котором рассказчик и слушатель являются весьма заинтересованными сторонами. Жанр требует относиться к подобным похождениям с юмором и воспринимать как неизбежную составляющую местной экзотики. Собственно, весь мой опус и представляет такую байку, разросшуюся на сотню страниц!).
  
  Михаил собирался возвращаться в Ефсигмен на катере - том самом, который я напрасно прождал на арсане Великой Лавры. По его подсчетам, катер приходил в половине двенадцатого.
  
  Переход между Ватопедом и Эсфигменом по карте занимал часа три. С везением как у Михаила - шесть часов. Моё везение могло завести меня куда далее. Положение осложнялось тем, что вдоль тропы не было показано примет в виде монастырей и калив - между двумя монастырями пролегала необжитая полоса. Ориентироваться в развилках троп в отсутствии других примет показалось мне проблематичным. К тому времени я считал себя ветераном святогорского бездорожья и что я достаточно покланялся батюшке-Афону на колдобинах да на рытвинах. Так что искушение комфортного путешествия оказалось сильнее принципов.
  
  
  
  Оставшееся время я решил посвятить посещению развалин Православной академии. История ее была любопытной с моей точки зрения. Она была организована настоятелем Ватопеда в середине восемнадцатого века и просуществовала в оригинальном виде недолго - лет пятнадцать. Ее основатель был призван в Россию, где занял одну из митрополий и скончался в Бозе на новой родине.(кстати, заурядная история для Афона). Сведения об Академии противоречивы, особенно относительно ее первоначального замысла.
  
  Что это могло быть? Рядовое училище с целью повышения образовательного уровня монашества? Общеправославное духовное высшее учебное заведение, в котором готовились кадры для будущей духовной реконкисты - напомню, за исключением России весь православный мир был под турком или под латинянином? Прообраз будущего синтеза восточного богословия и науки того времени - который был уже осуществлен на Западе и которому надо было что-то противопоставить на Востоке?
  
  Развалины я увидел днём раньше, когда наша маршрутка спускалась с афонской гряды. На виде сверху отлично вырисовывалась возвышенность восточнее монастыря, в окружении оливковых плантаций. На ней руины стен обрисовывали прямоугольник. Внутри располагалась скромная калива - купол с двускатной кровлей. Площадь огороженного пространства была велика, отчего назначение сооружения оставалось неясным. Если это просто крепостная стена - то почему в ней оконные проёмы? Если это стена здания, то ширина здания несколько десятков метров, то есть поболее корпуса российской ТЭЦ или авиасборочного корпуса. Вероятный ответ - это остатки внешних стен от излюбленной на Афоне планировочной схемы: пространство внутреннего двора, окружённое многоэтажными корпусами. Тогда не совсем понятно, куда делись внутренние и поперечные стены, поскольку я потом не обнаружил никаких следов даже при ближайшем рассмотрении.
  
  Неизвестно, почему я решил, что это именно Академия. О том, что её развалины сохранились "возле" Ватопеда я читал у Зайцева и в описаниях монастыря. Других руин в окрестностях не наблюдалось. А эти мощные стены мне нравились.
  
  Да, любопытны дела Твои, Господи... Интересно, что было бы, если бы православная Академия просуществовола долее, окрепла и породила бы новый взгляд на науку.
  
  Какой могла быть научная православная антропология, изрядно отличающаяся от господствующей ныне западноевропейской?
  
  Естественные науки, стремящиеся не разъять природу для изучения, а найти в мироздании объединяющее его начало?
  
   Атомная физика с точки зрения исихастов - как проращение в тварном мире божественных энергий?
  
  Соборная социология единения классов и народов перед Богом?
  
  Странное чувство, стоять в буквальном смысле на развилке эвереттического ветвления. По одну сторону мой мир, в котором православие только религия, а за выщербленной стеной - православие некогда прорастало из мира идей в материальное пространство И там, за стенами - вход в тот мир. Может, лучше нашего, может - хуже. А, впрочем, также наполненный героизмом и низостью, взлётами души и растлением тела. Только по-другому. Уж не знаю, как учение Эверетта о параллельных пространствах согласуется с догматами матери-Церкви....
  
  Руины молчали. Только в каливе кто-то пару раз хлопнул дверью.
  
  Я повернулся и побрёл вниз по откосу.
  
  
  
  На обратном пути я спрямил путь, да так, что угодил в овраг, заваленный доверху выкорчёванными кустарниками. Деятельные ватопедцы рьяно расчищали склоны под новые плантации, так что гул тракторов стоял над горами. Склоны прибрежных холмов представляли собой разные стадии формирования оливковых плантаций: в конечном итоге каждое дерево оказывается на расстоянии десяти метров от соседнего, в индивидуальной полукруглой микротеррасе диаметром в пару метров, врезанной в склон. Как мне представляется, оливковое дерево практически единственное из плодовых, которое способно вот так расти на каменистых склонах. Мне приходилось слышать о великанах, плодоносящих столетиями и разрастающихся до невероятных размеров - но на Афоне в большинстве своем они невысокие и чахлые. Мои собеседники ссылались на варварский способ сбора урожая - по стволам просто бьют колотушкой, оббивая оливки, что отнюдь не способствует здоровью дерева. Так или иначе, оливковые плантации сопровождают любое место человеческого присутствия на Горе: это признак достатка хозяйства.
  
  Изрядно ободранный, я выбрался от расчисти и побрёл к моему рюкзаку. Он дожидался меня в воротном проходе. Со стороны рюкзака было бы мило переместиться на мол, куда подходил катер маршрутом на Иериссо.
  
  Грустный Карен тоже собирался возвращаться в Иериссо. Что-то у него не заладилось. От него я впервые узнал, что есть еще один путь на Афон - через городишко на северном побережье, Иериссо (или Иериссосе - не уверен в правильном произношении). Почему-то о нем не упоминали интернет и знакомые мне паломники. Возможно, потому что он закрыт для иностранцев.
  
  
  
  Катер имел салон размером с наш ПАЗик, с таким же рядами кресел и панорамными окнами. Весь путь - с полчаса - я наблюдал за безлюдными скалистыми берегами. Серый камень обрывался вертикальными стенами, а поверх утесов топорщилась буйная поросль. Карта была права, между Ватопедом и Ефсигменом лежала местность без признаков обитания. Развалины появились только перед самым Ефсигменом, но и они не слишком скрасили пейзаж.
  
  
  
  Монастырь располагается в бухте, которая со стороны моря отгорожена молом.
  
   Первым делом я поискал надпись 'Православие или смерть' на 'окрестных горах' - как уверенно обещал интернет. Как известно, интернет сообщает только правду - только её надо отфильтровывать от пурги.
  
   Надпись присутствовала. Но не на горах. И обнаружил я её не сразу.
  
   Вообще-то она была старательно выписана белой краской на чёрном фоне на балкончике, обращённом в сторону моря. Если не знать о её существовании, то можно и запросто пропустить.
  
   Вот только людей, которым сие было бы неведомо, здесь не было.
  
   Эсфигмен в последнее время приобрёл репутацию паршивой овцы (в добропорядочных церковных кругах) или борца за чистоту веры (для более одиозных верующих).
  
   Для начала монастырь ввязался в свару, которая его формально не должна волновать - в церковную греческую реформу.
  
   Строго говоря, афонские монастыри не должны касаться греческих дел, а греки - не имеют права вмешиваться в то, что творится на Святой Горе. Монастыри автономны, подчиняются только Протату и Вселенскому Патриарху - так называемому Константинопольскому. Местная митрополия им не указ. Разумеется, греки не могут обойтись без кумовства и добрососедской жизни, так что на самом деле грань между салоникийскими иерархами и афонскими настоятелями давным-давно размыта.
  
   Так вот, в Греции с 20-х годов идёт подковёрная возня между реформаторами, стремящимися европеизировать греческое православие, и теми, кто такие вольности не приемлет. Переход на новый календарь, на 'новый стиль' - самое зримое из нововведений. Старостильники считают такое попранием традиций и признаком отпадения элладской церкви от веры святых отцов. Они сформировали местный вариант старообрядчества - к счастью, без русского фанатизма. На стороне 'новостильников' - административный ресурс, поддержка государства и большинство паствы. 'Старостильников' не слишком волнует, то они в меньшинстве и разделены на множество мелких толков, взаимно враждебных друг к другу. Их вдохновляет ореол мучеников.
  
   Эсфигмен поддерживает 'старостильников' официально. У меня есть подозрения, что в остальных монастырях страдальцы за веру пользуются не меньшей симпатией, но политические реверансы и добрососедские отношения с греческими патерами не дают проявляться таким настроениям явно. Я сужу по множеству брошюрок, которые попадаются в гостиничных корпусах: на них митингующие толпы, лидеры в сутанах с подъятыми дланями (иногда с кулаками) и что-то нехорошее о НАТО и штрих-кодах - слишком уж жирные черты их перечёркивают. Короче, благолепием со смирением от них не пахнет, да и дизайн подчёркнуто подпольный.
  
   Следующий пункт споров - позиция по принятию или непринятию помощи Евросоюза на реконструкцию монастырей.
  
   С одной стороны - это внутреннее дело каждого монастыря, как и на каких условиях принимать пожертвования. Да и не богоугодное это дело, отталкивать дающую руку. С другой - Евросоюз не подходит на роль привычного жертвователя-донатора. Организация - то, вишь, бюрократическая, не православная (а если точнее, анти-православная при всей своей толерантности). К единой Европе, опять же, отношение даже в материковой Греции неоднозначное...
  
   Монахи справедливо опасаются, что за пожертвованиями последуют ультиматумы - изменить строй афонской жизни, нарушить тысячелетние традиции в угоду новейшему либерализму (прости, мя, Хосподи!). Брожение чувствуется везде. Пантелеймонов монастырь вроде в стороне от свары, так как перестраивается с помощью РПЦ. Оставшиеся, не имеющие даже такой финансовой подпитки, вынуждены делать очень трудный выбор. Большинство - в пользу принятия помощи. Однозначно против помощи, то есть 'не-приемлющих', два монастыря из двадцати - Эсфигмен и Констамонит.
  
   К Констамониту претензий нет - это самый захудалый из числа 20 афонских монастырей, последний в табели о ранге. Пускай его, пусть несёт свою обветшавшую гордость в своей глуши... Это как чудачества старого выжившего из ума родственника. Не могу проверить информацию - то ли она устарела, то ли скрыта, что на самом деле 'не - приемлющих' монастырей четверо. В любом случае, Эсфигмен зачинщик и самый влиятельный из протестантов. Естественно, укор новоявленным 'христопродавцам'.
  
   Для греков и агиоритов тема инноваций в православии весьма острая - благо задевает самые развитые в них рефлексы веры и политики. Русские наблюдают за брожением отстранённо, хотя по умолчанию из самого противопоставления сторон: 'православие' - 'запад', симпатии автоматически переходят на оппозицию. Но из предшествующих разговоров я не уловил особого отношения к мятежной обители.
  
  
  
   Михаил уверенно повёл меня к входу - как оказалось, неправильно (что не удивительно, так как он посещал и покидал обитель по суше, а теперь мы шли с причала).
  
   Поэтому мы для начала вошли в узкий проход между двумя стенами: монастыря и другой, располагавшейся на самом берегу. Эсфигмен встречал нас по всем правилам средневековой фортификации: мы шли каменному мешку, имея по правую руку, то есть с незащищённой стороны тела, мощную стену, на которой окна начинались со второго этажа. Надо полагать, радушная встреча предназначалась для старинных друзей местного монашества - каталанцев или турок. В конце коридора для бойни находились небольшие воротца, наглухо закрытые и даже забаррикадированные какой-то утварью. Этот проход нынче использовался для живописной свалки разной дребедени - от громадных амфор для масла до сельхозинвентаря примитивного вида. Я мысленно застонал от невозможности достать фотоаппарат, но интуиция мне подсказывала, что здесь с запретом на фотографирование шутить не любят.
  
   В воротах (теперь уже настоящих) на стуле восседал монах-здоровяк. Для Афона привратник редкость, слишком мало рабочих рук, чтобы отвлекать их на охрану. Тут охрана присутствовала и даже вопросительно приподнялась при нашем появлении. Стандартное: 'АрхондарикИ?' с вопросительной информацией успокоило привратника относительно наших намерений.
  
   В архондарике русская компания коротала время за узо и кофе - шёл какой-то около-богословский спор: компания была тут проходом, отдыхала перед переходом в Хиландарь, посоветовала с полчаса подождать отлучившегося архондарика. Интерьер комнаты был занятным: старинная мощная мебель из столов и лавок, нечто вроде секретера для письма стоя и множество старинных картин по стенам.
  
   Начало коллекции было положено ещё во времена войны за независимость, то есть в 20-х годах XIX века. В живописном, гравированном и лубочном виде были представлены пышноусые молодцы в тюрбанах, жилетках и с целым арсеналом, заткнутым за расшитые пояса. Галерею продолжали представительные личности в мундирах и орденах - видимо, следующий этап государственного строительства. Один из них, судя по обилию флагов и прочей символики, был монархом. Одно изображение повторялось дважды: в виде многокрасочной литографии и как рисунок грубыми жёсткими чертами со стихотворением. Сюжетом служило что-то вроде тайной школы, которые монахи устраивали во времена турецкого владычества: в сарае или подвале почтенный седобородый инок жестами (грек всё же!) что-то объяснял нескольким парнишкам в лохмотьях, ещё один немного поодаль расположился в качестве дозорного с кремнёвым ружьём. Обязательные для архондарика иконы присутствовали, но были несколько потеснены наглядной агитацией.
  
   Путь в комнату для паломников по галереям можно было расценить как продолжение выставки 'Мы за независимость!'. Только тут ощущались более свежие веяния - появлялись анти-натовские плакаты: например, Богородица, подавляемая авианосцем и истребителем. Для Эсфигмена борьба с неверными всё ещё продолжалась, смиренная обитель не переставала быть казармой для солдат духа и политуправлением партизанской армии.
  
   В коридорах ощущался слабый запах керосина - на стенах стояли на кронштейнах керосиновые лампы с закопчёнными стеклами. Меня уже предупредили, что электричеством эсфигменцы не пользуются - то ли из экономии, то ли по идейным соображениям.
  
   О внутреннем устройстве Эсфигмена можно сказать только то, что оно стандартно для старых афонских монастырей: трёх-четырёх этажные каменные корпуса по периметру, выходящие балконами и галереями на внутренний двор; соборный храм в центре; напротив его - трапезная (в Эсфигмене она внутри жилого периметра). От других монастырь отличало обилие дров во дворе и штабель пластиковых емкостей с керосином в углу. Автомобилей не было, только снаружи - припоминаю смутно - стояла пожарная автомашина дизайна 50-х.
  
  
  
   Мы оставили рюкзаки в комнате для паломников и поспешили к пещере святого Антония Печерского: основатель русского монашества подвизался здесь после первого своего опыта 'пещерного' жития близ Киева. Эсфигмен с тех пор особо отмечен в русском православии - среди прочих афонских монастырей и обителей он почти 'свой'. Да и сами местные насельники любят при случае подчеркнуть, что монашество огромной северной страны начиналось с крохотной пещерки подле стен обители. Я бы кое-что оспорил из этих утверждений, так как традиция святого Антония со соратники в Киевской Руси прервалась после монгольского погрома, а великоросское монашество начиналось с Сергия Радонежского, который вроде связей с Афоном не имел. Но был, однако, исихастом... Как ни крути, поскреби русское православие - через 'полунощные' языческие и державные наслоения проступает крепкая как камень афонская основа. К вящему удовлетворению агиоритов...
  
   О пещере мы знали только то, что она располагалась на горе ввиду монастыря: под описание подходил утёс на другой стороне бухты при монастыре. К склону прилепилась церквушка - значит, предположения правильные. Оставалось отыскать тропинку. Её нам указал щербатый рыбак на чистом русском языке: компания мирян ему подобного вида что-то громко обсуждала в каменном домике возле берега.
  
   По пути я приметил странного человека, который не походил под обычные афонские типажи. Он был одет так, что я воспринял его как военного или охранника: форменные серые брюки, вязанная куртка с пустыми шевронами на рукавах. Было что-то ещё, что не изгладило сразу же эту встречу из памяти - спокойный взгляд, как сканер пронизывающий встречного, и ощущение скрытой силы. Потом у меня появилась другая версия... Он скользнул по нам цепким взглядом и сдержанно поклонился.
  
   Увиденная с берега церквушка оказалась русской по убранству и по иконам. Строгие тёмноликие Христос с Богоматерью, добродушные святые и задумчивые ангелы неяркого письма, показавшиеся родными Серафим Саровский и Сергий Радонежский.
  
   На иконостасе расцветали пёстрые лепестки и расхаживали павлины - в той манере, что обличала живописцев, которые никогда не видели въявь пышные цветы юга и заморских ярких птиц.
  
   У подпорной стены висел небольшой колокол.
  
   - Русский - задумчиво сказал Михаил и погладил его по позеленевшему боку. - Греки не делают таких: у них раскачивается сам колокол, а у наших - било. Когда русские везли огромные колокола в Пантелеймонов, то греки не могли понять - как их собираются раскачивать?
  
   Оставалось только поклониться родным иконам, Бог весть когда, Бог знает зачем обосновавшимся на чужом для них Афоне.
  
   Церковь (кому она посвящена - узнать не удалось) располагалась у самой 'синей двери' - второй приметы пещеры Антония.
  
   Я не уверен, что мы видели именно ту пещеру, в которой долгие годы провёл в молитве святой Антоний. Сомневаюсь, что она простояла тысячелетие в неизменном виде. Вероятнее всего от настоящей пещеры сохранилась только дальняя стена, вырубленная в скале - нечто вроде грубого свода со следами выломленных и удалённых глыб. Ложе святого состояло из пары камней - опор и досок поверх них. Со стороны моря позднее возвели стену, в которой были выложены проемы для двери и окна. Везде, где можно было что-то поставить или найти отвесное место размещались иконки; в нише окна лежали акафист, несколько икон, лампадка и бутылка с маслом. Вот и всё. Не думаю, что в пору обитания пещера имела больше предметов - разве что ветхую одежду на самом обитателе и чего-то, служащего ему покрывалом на жёстком ложе.
  
   Святой Антоний был относительно молод, когда от своих первых пещер в киевских кручах, по рекам и морю спустился сюда. Из каменного склепа он видел обитель - не нынешний Эсфигмен, а что-то, предшествующее ему, может быть даже пышнее и ярче сегодняшнего строения. Ведь наивный славянин полу-варвар попал в пору золотой осени Византии, изнемогающей от накопленных богатств. Он мог влиться в братию, мог причаститься от мудрости и пышности византийского православия, что соблазнило некогда славянских послов, испытывающих веру. Тогда бы он вернулся в Киев с убеждением, что монастырь - это стены и благолепие строения, пышность окладов и сияние икон, книжная мудрость и строгий строй жизни. А он словно проходил некий искус, оценивая подлинный вес греческой веры. Он видел её с другого ракурса - свыше - а не изнутри, из каменного склепа - а не под сводами храма. И Антоний верно оценил суть греческой религии. За пышностью и благолепием он увидел подлинный краеугольный камень веры, скромный и прочный. Для такой веры не имело значение, где звучит слово Божие и как живут люди, поклоняющиеся Ему. Он понял это раньше самих греков, которым только предстояли великие испытания потери своего великолепия и обретения православия в слове.
  
   Антоний вернулся на родину строить пещеры для избранных, а не собирать монахов в монастыри, построенные на княжеские деньги. Русское монашество началось с отшельников и молитвенников, а не с государственных служащих.
  
   Выбор Руси был сделан. Правильно или нет - Бог весть.
  
  
  
   От церкви к пещере мимо нас прошли два монаха, одетых по-рабочему. На наше 'Ясу!Здравствуйте!' они откликнулись по-русски. Не отказались и разделить трапезу - только после молитвы в пещере. Мол, 'сперва - душевное, потом - плотское', как со смешком отозвался один из них.
  
   Он привлёк моё внимание, так как менее всего походил на смиренного инока. Первое, что мне взбрело на ум при виде его - 'ражий'. Что значит это слово, я имею смутное представление; должно означать что-то сильное, смелое, бесшабашное - и совпадать по звучанию с 'рыжим': батюшка имел огненный окрас. Людей такого типа легче представить орущими 'Сарынь на кичку!', в хроническом подпитии проходящими всю Сибирь до самого моря - а в часы мутного похмелья побивающих тьмы басурман. Они - словно воплощение русской неудержимости и весёлой злости, перед которой нет преград. И вот - смирение перед невидимыми оковами монашества, которые ощутимее откованных из металла. Да, странных и разных людей вбирает в себя Святая Гора...
  
   Второй монах был чрезвычайно деликатен и скромен, он был бы незаметным не только за спиной своего спутника. Так стушеваться можно только при большом умении.
  
   После молитвы они присели к нам и угостились инжиром, печеньем и водой - как паломники, мы не слишком соблюдали постные дни на Афоне. Монахи тоже особо не чинились. Они были хиландарцами и торопились обратно к службе девятого часа (в 4 пополудни по греческому). Меня заинтересовало русское убранство церкви над пещерой, но монахи ничего не могли сообщить об этом - мол, тут на Афоне много следов той, дореволюционной России, которая была самым щедрым жертвователем на Святой Горе.
  
   Михаил осторожно спросил, почему такое отношение к Эсфигмену у остальных афонских монахов (когда они узнали, что мы остановились здесь, проскользнуло неудовольствие).
  
   Ражий ответил:
  
   - Эсфигменцы считают, что остальные монастыри лишены благодати - а это хула на Святого Духа, который присутствует всюду - тем более в афонских монастырях, которые не отступаются от веры. Они думают, что истинная вера только у них. Так что... - и он многозначительно замолчал.
  
   А потом хлопнул меня по колену и веско добавил:
  
   - Раб, который предупреждён - будет бит больше того, которого не предупредили... Хотя побьют обоих - рассмеялся батюшка.
  
   Я понял так, что наше пребывание в Эсфигмене не слишком приветствуется. Впрочем, и не осуждается.
  
   Монахи исчезли с благословением. Местные разборки были для нас непонятны.
  
   Я пожал плечами и сказал:
  
   - Не думаю, что мы совершаем грех, даже если что-то в Эфсигмене на самом деле неправильно. Бог дал каждому талант, который надо использовать. У местных это талант богословия и богослужения. Они понимают все нюансы монашеской жизни. У нас другие таланты и другие пути. Бог будет судить нас за те косяки, что мы натворим на них. И уж вряд ли осудит за то, что нам не может быть понятно.
  
  
  
  Эсфигмен показался пустынным даже по афонским меркам. Кроме толстого охранника на воротах увидеть кого-то еще не удалось. Это было немного неприятно, словно мы забрались без спроса в чужой дом. Поэтому, покрутившись по двору, мы с Михаилом решили провести время за стенами. Там было легче. Я так и не понял, существует ли на самом деле аура напряжения, окутывающая мятежный монастырь, или же это следствие моего самовнушения. Для вящего антуража день установился пасмурным, хмурым, с низкими свинцовыми тучами, готовыми брызнуть дождем.
  
  Я приметил над воротами башню с тремя флагами. К стандартному дуэту - бело-голубому греческому и желто-черному византийскому - добавлялся третий: знакомый греческий крест, но в одиночестве на голубом фоне. У меня возникла версия, что это королевский флаг. Следовательно, эсфигменцы до сих пор хранят верность греческой монархии, которая исчезла то ли 40-е, то ли в 50-е.
  
  Михаил рассказал легенду о штурме Эсфигмена спецназом - это должно было происходить не так давно, в середине двухтысячных, но уже успело обрасти слухами и отойти в область народного устного творчества:
  
  
  
   'Греческому спецназу отдали приказ взять монастырь с моря и с суши и арестовать монахов. Солдаты приказы не обсуждают, Короче, выдвигаются. На полпути по каналу связи, который используется непосредственным начальством, поступает команда 'Отбой'. Все возвращаются на базу. Их встречает одуревшее от такого начальство, которое такой приказ не отдавало. Видимо, у солдат нашлись свидетельства того, что это была не их инициатива. Дело замяли, а приказ не отменили.
  
  Вторая попытка. И тоже самое: засекреченный канал связи, необходимый пароль, приказ отходить. Это не могло быть ни ошибкой, ни галлюцинацией. Командование охренело от такой наглости, а среди рядовых - верующих по умолчанию, началось брожение. Грекам не надо объяснять, на что они посягают, вторгаясь с оружием на Афон, и кто является защитницей монахов. Богородица, оно понятно, женщина милосердная, но испытывать её терпение лишний раз желающих не было. Спецназ взбунтовался и заявил, что больше участия в таких акциях принимать не будет. Командованию ничего не оставалось, как донести это мнение до политиков.
  
   Говорят, с тех пор, у Эсфигмена установились особые отношения со спецназом - монахи окормляют монахов. Двое спецназовцев стали послушниками. Они не из числа профессиональных убийц-истребителей, скорее специалисты-выживальщики'.
  
  (мне сразу же вспомнился странный человек по пути в пещеру святого Антония).
  
  
  
   За достоверность легенды не ручаюсь. Пару раз слышал её на Афоне в вариантах разной степени полноты и художественности. Из интернета можно извлечь информацию, что дело было не совсем так, а настоятель с монахами всё-таки предстали перед судом и получили какие-то сроки. За что, на каком основании (можно ли вообще по греческим законам судить агиоритов?)- как я понимаю, банальная истина уже мало кому интересна. Противники Эсфигмена допустили роковую ошибку - вторглись со светским законом в область веры и легенд. А здесь победят легенды. Мученики не могут быть побеждёнными - это аксиома веры.
  
   Афонцы, даже из числа принципиальных противников 'еретиков' - эсфигменцев, автоматически примут сторону легенды, промысла Присноблаженной Богородицы, и проклянёт тех, кто осмелился посягнуть на афонскую независимость. Аминь. И попутно - анафема.
  
  
  
  После Иверона с Ватопедом Эсфигмен показался тихим и пустынным. Мне отчего-то показалось, что мы с Михаилом единственные классические паломники, посетившие обитель на день. Остальные лица штатской наружности выглядели тут старожилами - в том числе и румяный рослый парень из русских. То ли здесь обосновалось много трУдников, то ли сюда заглядывали только "свои", из местных староверов, и поддерживали монастырь по мере сил своим трудом. Несмотря на внешнюю суровость Эсфигмен вполне гостеприимен - и даже более: мне приходилось слышать, как сербский Хиландарь предлагает своим паломникам сбегать и заночевать в соседнем - в часе ходьбы - Эсфигмене - а потом вернуться на службу. Эсфигменцы с пониманием относятся к недостатку койко-мест у соседей и принимают всех без лишних расспросов.
  
  И собрание монахов выглядело совсем другим. Во внешнем притворе - галерее я увидел совсем ветхих старцев, которые в чинном молчании восседали на скамьях. На свободных местах лежали черные рясы. Смысл этого я понял потом - когда на службу стали приходить монахи в замызганной рабочей одежде, а в притворе накидывать на себя рясы и одевать клобуки. Они совершали метания в центре кафоликона, падая на все четыре стороны света, после чего уходили в тень у стены. Многие, отстояв положенное, уходили из храма. Видимо, Эсфигмен требовал от своих насельников таких усилий, что они восполнялись за счет богослужений.
  
  Это не выглядело как нарушение чина богослужения - братия показывала, что труд во имя Господа не менее почетен, чем соборная молитва.
  
  
  
  
  
  Михаил был человеком совсем другого рода, чем я. Он легко сходился с людьми и обзаводился знакомыми. После службы он запросто подошел к двум монахам и заговорил с ними по-русски. В Эфсигмене, как оказалось, подвизались двое осетин: отец Илия и отец Акакий.
  
  Я не мог отделаться от впечатления дежа-вю. Я родился в Орджоникидзе - в том городе, который в год рождения моей бабушки именовался Владикавказом, моей матери - Дзауджикау, в мое время - Орджоникидзе, а при моем сыне снова вернул себе первоначальное имя.
  
  Северный Кавказ приучил меня к ощущению вселенскости православия, которое в диковинку русакам из Центральной России. Для них православие имеет только русский облик, и они настороженно относятся к незнакомым образам, краскам икон, звуку чужой речи, хотя бы и понимая разумом, что это все - тоже их вера, только переведенная для понимания другого народа. У них подсознательно зарождается ревность к тому, что чужой народ тоже избран, как и русский народ-богоносец. У меня такого чувства не было изначально, даже когда я вовсе не был верующим, - так сказалось на мне приезды на Северный Кавказ. В советское время это был интернациональный край, в котором сосуществование множества народов воспитывали особую ритуальность взаимоотношений - гордость за свой народ и уважение к такой же чужой гордости. Хотя религиозность тогда была не в чести, но она подразумевалась как часть национального характера.
  
  Русские, осетины, грузины, греки, армяне ощущали особо тесное единство, так как считали себя сыновьями одной Церкви (монофизитство армян подавляющему большинству православных не было известно, да и сами армяне тех лет считали единственно доступную тогда РПЦ "своей" церковью). Я имел в предках по бабушкиной линии старообрядцев - терских казаков и молокан с дедушкиной, моей крестной матерью стала гречанка, да и батюшка - по смутным воспоминаниям, совершавший обряд, был то ли грузином, то ли осетином. Не знаю, насколько это правильно канонически, имеет ли таинство крещения в таких условиях полную силу - но я чувствую особый знак свыше, что меня сразу же окунули во вселенский дух Церкви, в ее всечеловеческое братство.
  
  Было странно ощущать, как полувековая тому назад история, случившаяся словно в другом измерении, оживала на Афоне. Снова сплетались в моей судьбе Россия, Осетия и Греция.
  
  
  
   Мы оказались правы в предположениях, что Михаил и я - единственные паломники. Михаил пожалел, что ради двух человек представление эсфигменских святынь не состоится.
  
  Отец Илия рассмеялся - он как раз отвечает за "презентацию", все в его власти и он может показывать их хоть всю ночь.
  
  
  
  Отец Илия оказался алтарником - среди его послушаний было предоставлять паломникам святыни Эсфигмена. О богатстве их можно только догадываться. Только знатоки и особо доверенные лица имеют представление, что же на самом деле скрывается в алтаре кафоликона, в монастырской библиотеке, в тайных убежищах (не знаю, обзавелись ли монастыри новомодными сейфами или хранят свои сокровища по старинке, в сундуках). Сокровища Эсфигмена копились тысячелетие и, несмотря на разорения и штурмы, дошли до наших дней.
  
  Сказать, что они несметны - высказаться слабо.
  
  Я не представляю, что должен ощущать человек, которому вверены прямые - материальные, зримые, ощутимые - свидетельства присутствия Бога. Паломник все-таки понимает не так много, он видит только серебряный ларец с откинутой крышкой, верхнюю узорчатую серебряную панель с вмонтированным артефактом - куском темной кости или стеклом, за которым что-то смутно виднеется. Если не знать, что ЭТО, если не атмосфера кафоликона, если не нервное напряжение стоящих рядом людей - то такие ковчежцы вряд ли вызовут восторг или даже интерес. Мирянину нужно пройти долгое обучение Богу, чтобы верно осознавать послание свыше, точно так же как нужно обучиться грамоте, чтобы понимать тексты.
  
  
  
  Внутри кафоликона стало совсем темно, трепетало несколько огонечков лампад, световые блики от них дробились на гранях нависавшего хороса. Только вновь вынесенные серебряные ларцы - ковчежцы светились словно лунным светом. Смешливый отец Илия мгновенно стал серьезным, движения приобрели вкрадчивость и особую бережливость.
  
  
  
   Отец Илия удалялся и возвращался с новыми сокровищами. В храме бесшумно сгустками темноты проявлялись монахи. Они совершали метания перед алтарём и застывали в стасидиях. Сейчас их стало гораздо больше, чем было на "вечерней" службе. Рабочий день даже для эсфигменцев закончился, после рабочей вахты начиналась духовная. На нее собрались все.
  
  Монахи-чтецы завели свою молитву-напев, обращенную к Богородице.
  
  Мятежный монастырь выстоял в осаде еще один день и благодарил своего сюзерена за оказанную милость. И присягал стоять насмерть в следующий день.
  
  И ныне, и присно, и во веки веков.
  
  
  
  
  
  ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ
  
  
  
  Ночи становились все холоднее и холоднее, в нашей комнате, обращенной окнами на свинцовое море, свободно гулял сквозняк.
  
  Я не совсем понимаю особенности южной архитектуры, с сибирской точки зрения местные террасы и остекление в одну нитку просто убийственны - они не способны держать тепло. В центре нашей комнаты стояла железная печка, вся в кованных финтифлюшках, что заставляло относиться к ней скептически. Железная труба проходила под потолком и выходила в окно, где заканчивалась искрогасителями из железных труб. Фасады жилых монастырских корпусов усеяны такими выпусками, которые напоминают торчащие из окон металлические рога. При этом на кровлях возвышаются добротные каменные и кирпичные дымоходы. То ли местные жители легкомысленно относятся к местной зиме и ограничиваются буржуйками, то ли нынешнее состояние монастырей делает нецелесообразным функционирование общего печного отопления - и жизнь зимой теплится в немногих помещениях, обогреваемых металлическими печками.
  
  Я спускался к кафоликону почти в полной темноте, в коридорах и открытых галереях слабо светилось лишь несколько керосиновых ламп из расчета штука на этаж. Периодически темнота сгущалась и из нее материализовывался местный обитатель. Когда он попадал в свет моего фонаря, то делал вопросительное выражение лица - не заблудился ли паломник? Не надо ли отвести куда? Помощь не была нужна - меня спасало на Афоне врожденное умение ориентироваться на местности и в помещениях.
  
  Кто-то раньше в шутку обмолвился об эсфигменцах как о летучих мышах - на самом деле, они умели перемещаться быстро и бесшумно в полной темноте, причем их рясы разлетались как крылья.
  
  Вот также, почти в полной темноте, прошла строгая эсфигменская служба.
  
  
  
  После трапезы Михаил нашел наших друзей и решил проститься с ними. Отец Илия предложил осмотреть монастырскую иконописную мастерскую. Лабиринтом внутренних коридоров нас провели в сводчатую комнатку. При ее виде я сразу вспомнил ушедшие в небытие советские проектные институты - самому приходилось стоять за кульманом, а именно кульманы напоминали приспособления для написания икон. Рядом с "кульманами" стояли обыкновенные столы. Не было только чертежных приборов и рейсшин, пометок типа "долг 20 коп за профсоюзные" и непременных заячьих хвостиков для сметания стружки от стирательных резинок. Если продолжать аналогию с ПКБ, то в монастырском штате был начальник отдела, который заведовал иконописной частью, отец Илия исполнял роль главспеца, а еще один монах начинал обучение - рядовым инженером или техником. На "кульмане" отца Илия стоял едва начатый набросок мужского лица (за неимением разбираться в иконографии предположил, что это Иисус Христос). В комнате находился еще один "кульман", развернутый к нам тыльной стороной, и полки вдоль стены - на них стояли иконы разной степени готовности: от набросков до досок с заполненным фоном.
  
  Мне показалось странным, что традицию в сугубо греческом монастыре продолжает осетин, причем с советским художественным образованием - в Орджоникидзе Илия закончил местную художественную школу или училище. Но Афон подходит к людям примерно также как и бывший СССР: имеет значение только правильный выбор идеологии, происхождение второстепенно, ибо человеческий материал пройдет нужную перековку и достигнет нужной кондиции. Я не решился задать вопрос, что привело послушника (или монаха) в иконописную мастерскую: собственная инициатива или послушание - когда настоятель решил употребить его с наибольшей пользой для монастыря. Скорее, и то, и другое. Раньше мне приходилось слышать истории о том, как люди без особых целей и способностей прибывали в монастыри, происходили через разные послушания, но, в конце концов, находили именно свое, в чем могли принести наибольшую пользу. Здесь каждый человек настолько ценен перед Богом и перед братией, что неправильный выбор послушания воспринимается как преступление.
  
  Отец Илия вполне адаптировался в Эфсигмене. Он упомянул только о спорах со своим начальником относительно выбора цветов синей гаммы. Илия, как можно понять, тяготел к русской традиции - более мягкой, чем греческая. Ему бы хотелось иметь альбомы русской иконописи, а пока он по наитию подбирал цветовую гамму своих творений.
  
  Только зимой здесь некомфортно - ветер с моря выдувает тепло из комнат, а влажный воздух делает мороз нестерпимым; печки из экономии разрешается топить несколько часов в день (как я и подозревал, местные здания тепло совершенно не держат).
  
  За исключением художественных и отопительных проблем отец Илия был всем доволен.
  
  
  
  Илия и Акакий вызвались проводить нас до хиландарских пределов. (Отец Илия пребывал в перманентном творческом поиске, а отцу Акакию было положено время отдыха - для послушания на кухне ему приходилось вставать гораздо раньше остальных, так что сейчас у него было время отдыха). Сама дорога между двумя монастырями занимает меньше часа, а ведомая монахам незримая граница находится ближе к прибрежному Ефсигмену. Мы шли мимо полей прибрежной низменности, а монахи спокойно рассказывали, как арест счетов Ефсигмена заставляет их изыскивать внутренние ресурсы для выживания.
  
   Содержание большого монастыря вроде Ефсигмена обходится, по их словам, в полмиллиона евро в год. Это бюджет физиологического выживания, который позволяет содержать братию на скудном пайке, обслуживать "коммуналку", то есть заготавливать дрова, подводить воду, завозить керосин, производить срочные ремонты, а также принимать паломников. Перечисленные статьи расходов - минимум, от которого отказаться невозможно или хотя бы частично урезать. Не знаю, есть ли какие-то дополнительные источники доходов у афонских обителей: государственная греческая помощь, субсидии константинопольского патриархата, отработанная система пожертвований - по-моему, это маловероятно. От паломников монастырям достаются крохи, которые вряд ли оправдывают сам прием мирян. Монастыри располагают изрядными земельными владениями, но не хватает рабочих рук для обработки, земля малоплодородная, дороги отсутствуют - да и то, что производится самим же монастырем и потребляется, вряд ли что-то в больших количествах идет на продажу. В экономических категориях монастырь нерентабелен или прямо убыточен. За счет чего они выживают, знают только сами монахи. И лишить обитель накоплений - значит поставить ее на грань краха. В этом был смысл ареста счетов Эсфигмена. Этим в свое время активно пользовались турки, которым собственная веротерпимость не позволяла без лишних затей вырезать агиоритов, но ничто не мешало разорять с восточной изобретательностью. Мятежный монастырь принял финансовый маневр противника как нечто должное, давно уже знакомое, и перешел на натуральное хозяйство, на подножный корм. Мол, не в первой.
  
  Что удивительно, наших друзей беспокоило отнюдь не свое бедственное положение. Об этом говорили вскользь, это подразумевалось, это служило фоном беседы - но мы больше говорили о большом мире за пределами Святой Горы.
  
  Ожидание конца света для верующих является естественным состоянием. Не знаю, как было в прошлом, но сейчас даже для меня апокалипсические приметы множатся день ото дня. Издали Афон представлялся мне убежищем среди мира, погружающегося в пучину. Здесь же я обнаружил, что тревожные ожидания ощущаются обостреннее и болезненнее. Может, люди в чаянии покоя приносят с материка свои страхи; может, местные обитатели видят что-то, что ускользает от мирян, и воспринимают угрозу гораздо ближе.
  
  Поскольку я не слишком общался с монахами (и не умею задавать прямые вопросы незнакомым людям), то не могу судить о распространении подобных настроений. Помню, как в Агиа Павла отец Никодим в разговоре с московскими паломниками говорил о предчувствиях поражения в вере: религия возвысится, вера втянет в себя много людей, богослужение станет пышнее и зрелищнее - но это будет не православие, а извращение его. За пышным фасадом будет скрываться прах и тлен пустоты отречения от простых евангельских истин.
  
  Отец Илия высказал ту же мысль - тревогу за "внешнюю" веру, которая все больше уклоняется от святогорской. Афонский камертон улавливает фальшь в соборной молитве, которая должна звучать единогласно и созвучно. Афонцы сетуют на то, что ныне верующие резко разделены на монахов и священников с одной стороны - и прихожан, людей хоть и религиозных, но малосведущих в богословии. Первые тверды в вере и умудрены - но их крайне мало, вторых много - но они не знают всех тонкостей и податливы на совращения, особенно незаметные на вид. В прежние времена, во времена ересей, которые сотрясали Византию, спор шел среди мирян, грамотных в богословии, которые четко понимали все нюансы искажений и переводили споры в форму, доступную всем. Они же прямо и честно стояли за правду, бросая вызов неправедным царям и лукавым клирикам. Церковь побеждала только с помощью этой опоры в народе. Теперь этот слой грамотных мирян исчез, истончился, так что некому служить основой соборного единения и сопротивления.
  
  Это очень тревожный признак....
  
  Афон будет стоять на своем, на истинной вере - на то он и Афон. Эсфигмен только пример такой стойкости; несмотря на все модные тенденции, европомощи и политические дрязги, в недрах Святой Горы живет уверенность в себе самой, в незыблемости веры и в возможности противостоять любым вызовам. Придет пора, настанет время делать выбор - и все монастыри, даже хающие сейчас Эсфигмен за отступничество, так же сбросят с себя шелуху евроремонтов и спокойно перейдут на подножный корм, на самообеспечение - лишь бы не быть зависимыми от своих лукавых друзей-врагов. Это даже не обсуждается - это подразумевается.
  
  Афон выстоит, и будет молиться за наш мир.
  
  
  
  (где-то в около-афонских кругах витает еще одно предсказание, гораздо приземленнее - о грядущей войне Греции с Турцией (что не удивительно идеологически, учитывая взаимную ненависть, но невозможно политически для двух членов НАТО). Причем на стороне Греции выступит Россия и после многих перипетий православные страны одержат верх над супостатом. Апокалипсический оттенок появляется в конце повествования, поскольку это будет последняя мирская война перед концом света. Люди, рассказавшие мне об этом, ссылаются не только на афонских старцев, но и на их коллег из Сибири (!), увидевших аналогичную картину. Бог весть, как это видение преломится в нашей реальности...)
  
  
  
   Мы простились на рубеже эсфигменских владений - далее начиналась дорога на Хиландарь: прекрасная кипарисовая аллея.
  
   Монахи-осетины смущённо улыбались и махали руками нам вслед.
  
  
  
   Путь в Хиландарь - словно возвращение домой. Начинаются надписи, которые можно разобрать вроде 'Крст царя Душана', встречные монахи отзываются по-русски (ну, почти): 'Господи, поможе!'. Сербский Хиландарь и болгарский Зограф по неистребимой русской привычке считать своим, что хоть чем-то отдалённо напоминает Россию, стоят на особом счету. Они - в категории 'своих' монастырей. Как бы как само собой разумеется, что тут встретят, приветят и всегда найдут место. Как уж терпят это 'братушки' - Бог весть...
  
   Тут явно чувствуется дух анти-греческой оппозиции на Афоне, составленной из славян, румын и грузин. Сами греки окраинные славянские монастыри посещают неохотно - может, просто потому, что им проще общаться с братией из греков. Разумеется, никакого явного предъявления протестов и перечня обид быть не может. Так, то к слову вспомнится занятая греками выморочная обитель, то чванство какого-то грека, то притеснения светских властей, к чему уж греки-агиориты точно не причастны. Подлинное и неразрывное афонское монашеское братство внутри себя естественно делится на толки и компании по принципу 'вы против кого дружите?'. Подозреваю, что и сами греки разбиты на соперничающие группировки - достаточно вспомнить как критяне с Ватопеда отделяют себя от выходцев с материка.
  
   Мы дружно 'дружим' против греков. Да, хорошо сказал как-то отец Илия о местных нравах: 'брат братом искушаем'.
  
   Я не намеревался останавливать в Хиландаре, будучи заранее извещён об отсутствии мест в гостинице. В этот день мне предстояло дойти до болгарского Зографа - часа полтора по дороге в сторону южного побережья и столько же по тропинке на восток. Для Михаила это был последний монастырь на его пути - отсюда он доезжал до арсаны и отбывал с паромом. Паломников обслуживает монастырский транспорт: в 9.45 фургончик отвозит желающих попасть на паром из Уранополи, в полдень - тех, кто хочет вернуться с ним на материк. Михаил начинал свой путь с Хиландаря, тут оставил лишние вещи на вешалке в крошечном архондарике, а теперь вернулся, чтобы забрать их на обратном пути. Михаил отдал мне оставшиеся у него шоколадки. Припасенные еще дома, и передал немного евро с поминальными записками. Он хотел передать их в Пантелеймонов и был рад оказии в моем лице.
  
  По совету Михаила я решил дождаться 12 часов и проехать до начала тропы, сэкономить часа полтора, а провести их в Хиландаре.
  
   В воротах Хиландаря царила привычная суматоха перед отбытием: проход был завален рюкзаками, отъезжающие неприкаянно толкались без дела. Любой срок пребывания вне своего языка обостряет слух и понимание: приходится распознавать звучание чужих слов, искать малейшие знакомые созвучия. Сербы переговаривались по-сербски почти как по-русски и автоматически переходили на русский, если их собеседник оказывался выходцем из России.
  
   Сам монастырь напоминал стройку: один из корпусов по периметру был разобран до несущих стен, над ним торчал башенный кран. Передний двор - между воротами и собором - занимали строители в спецовках и штабеля с материалами. Перед фиалом располагалась установка, напоминающая портативный кран для видеокамеры - хотя мне отчего-то показалось, что это какой-то суперсовременный геодезический инструмент для съемки объемной модели мраморной купели. В неприкосновенности осталось только пространство за собором, которое ничем не напоминало суматоху 21 века. Монастырь подготовился к отопительному сезону - в нишах цокольного этажа по самые арки лежали штабеля дров. Евросоюз- Евросоюзом, а привычный порядок - привычным порядком.
  
   Кафоликон, как и следовало ожидать, был закрыт, я ограничился обходом и обзором одной из святынь - лозы Симеона Мироточивого. Хиландарь сейчас более всего прославлен ею: она произрастает из гроба святого и расплетается по периголам между двумя храмами. Многовековая лоза напоминает скорее небольшое дерево своей толщиной и обильной кроной. Ею излечиваются от бесплодия. Впрочем, "излечение" - не то слово, это не лекарство.
  
  Немного позже об особенностях хиландарских чудес мне рассказывал человек, который именно за этим отправлялся в паломничество на Афон. Монахи не отказывают никому, но, сразу же, ставят жесткие условия перед мужем и женой - разумеется, венчанными. Супруги должны выдержать продолжительный пост, отказаться от супружеских обязанностей, жить в мире и согласии, с молитвой и верой. Без этого частичка лозы не действует. Ибо она только символ Того, кто совершает настоящее чудо через одного из своих святых. Ну, и через веру - что является главным. Такие условия воспринимаются скептически, но только не теми, кто впадает в отчаяние от усилий официальной медицины и экстрасенсов. Я не был в такой ситуации, я действительно не стоял перед выбором, когда на одной чаши весов привычная жизнь и комфорт, а на другой что-то неожиданно важное; как всякий человек я боюсь такого выбора - и просто не знаю, как бы я поступил. При попытке смоделировать такую ситуацию меня охватывает страх - тем больше мое уважение к тем, кто однажды раз и навсегда делает такой выбор.
  
  Я слышал историю о человеке, который застрял в Уранаполи из-за штормов на несколько дней: когда заканчивался срок его недолгого пребывания в Греции, он пошел пешком через сухопутную границу, ориентируясь по GPS в своем телефоне. (поскольку греки не пускают через КПП, то застрявшие в Уранаполи славяне-собратья по сидению в Уранополи - незатейливо перекинули его через изгородь в каком-то глухом месте). Первым чудом было то, что он все-таки добрался до Хиландаря - вечером, промокший - получил лозу с наставлениями и отправился обратно. Вторым чудом - то, что у него появился ребенок. Хиландарцы не прерывают связь с теми, кто получает от них благословение на продолжение рода; дети находятся под особым покровительством монастыря.
  
   Монастырский колодец входил в некий ритуал прощания: сербы подходили, крутили огромное колесо сбоку. Пока я дожидался возможности сфотографировать, попытался понять предназначение устройства сбоку. У меня в памяти всплыло 'крупорушка' - что сие значило и как могло выглядеть я, разумеется, не знал. Пожилой серб заметил мой интерес, нашёл в звучании слова знакомый смысл, согласился, что эта штука чем-то подобным и является, после чего рассказал историю времён оккупации. Немцы конфисковали у сербов все ручные мельницы и крупорушки, чтобы зерно не расходовалось на питание недочеловеков, а шло без перебоев в Великую Германию. Сербы сдавали всякий хлам и припрятывали действующие экземпляры - после чего на околицах сёл и прямо в лесу злоумышленно обеспечивали себя мукой. Сразу повеяло чем-то родным от этого рассказа.
  
  Насколько я понял, Хиландарь в основном был заполнен сербами - точнее теми, кого я принимал за сербов, вполне возможно, что я не улавливал присутствие, к примеру, черногорцев или других бывших югославов. Это как "русские", под которыми при желании скрываются украинцы, белорусы, грузины, молдаване, русскоязычные иммигранты в Европе - когда не желают особо оповещать о своем гражданстве и настоящей национальности. Не потому что что-то скрывают, а потому что "русские" входят в число установившихся полу-официально признанных "наций", на общение с которыми ориентируются местные полиглоты. Точно так же "греками" признаются те, кто с грехом пополам объясняются на греческом - а среди них масса иммигрантов, бывших наших соотечественников.
  
  Так что Хиландарь - сербско-югославский плацдарм на Афоне: отсюда начинаются паломничества сербов, сюда они возвращаются. У русских такую роль должен играть Пантелеймонов, но отчего-то паломники из России растекаются по всему Афону, и лишь часть из них, как я, хранят верность Пантелеймонову как духовному сюзерену.
  
  Хиландарь больше всего напоминал большой зАмок - внешние стены выходили на глубокие расселины, отчего мирная обитель приобретала весьма воинственный вид крепости с неприступными стенами. Она вполне соответствовала сербам в моем представлении - народу весьма боевитому. В Хиландаре я видел много барельефов жертвователей в шлемах и доспехах, почему-то именно сербские короли любили посещать Афон.
  
   Монастырское средство передвижения оказалось микроскопическим военным грузовичком с тентом - наследие бравой югославской армии. По размеру он был чуть больше уже подзабытых советских грузовых УАЗиков. Я сопоставил габариты кузова и объем груза, после чего появились подозрения, что идти придётся всё-таки пешком. Я ошибся: людей оказалось гораздо больше, но поместились все. Взяли даже зайца - меня.
  
   Людей и вещи упаковывали внутрь тента со знанием дела. Людей - как кильку в банку с томатным соусом, вещи - штабелем, друг на друга. Единственное, что путешествовало с комфортом и без стеснения - огромная икона, в пол-роста человека. Её аккуратно положили сверху на металлические дуги тента, не забыв переложить подкладками и обёртками. Мне нашлось место на заднем борту. Грузовичок ритуально пофыркал, постучал, потом таки решил завестись.
  
  Так и тронулись, вцепившись друг в друга и во всё, что торчало в кузове. Сербы беззаботно болтали, переходя с родного на русский. Меня везли немного - минут двадцать: грузовичок остановился у невысокого склона, на котором красовался указатель с надписью на кириллице: "Зограф"
  
  Я выпрыгнул на землю, в последний раз махнул Михаилу: "Привет России и Сербии!".
  
  Ну, встречайте меня, братушки...
  
   О тропе на Зограф у меня сохранились самые лучшие воспоминания. По афонским меркам она идеальна - без подъемов и спусков по камням, без развилок, ввергающих в ступор, с заботливо расставленными стрелочками на стволах и камнях. Тропа из-за древности оказалась вбита в землю, широкая колея скрылась под ворохом бронзовых дубовых листьев. Большую часть пути тропу сопровождал ручей в глубокой ложбине. Осень мягко и незаметно добавляла желтизны в густую зелёную сень. Было мягко и спокойно, как на пути к матери.
  
   По пути к монастырю есть свёрток к пещере Космы Зографского - подвижника, обитавшего вдали от людей. Подходы к пещере, подъем на вертикальную скалу по навесной лестнице и сама пещера несут отпечаток той же рачительности и внимательности - видимо, зографского стиля. Так и представлялись неторопкие и цепкие на землю болгарские крестьяне, обустраивающие свой мирок в Греции. Я взобрался наверх, в одиночестве долго и бездумно смотрел на лесистые склоны, скрывающие за собой Зограф и любые приметы цивилизации.
  
  Внутренность пещеры сохранилась без особых изменений: грубо вырубленный каменный свод и лежанка составляли все ее убранство. Современность добавила к ней множество икон-подношений и входную дверь с крохотной террасой, на которой уместился стол. Из болгарского акафиста я уловил основные этапы жизни отшельника, а потом перелистал огромную книгу посещений, в которой паломники оставляли молитвы к святому. Из подписей преобладали болгары, также все православные славянские нации на всех языках взывали: "Святой Козма, моли Бога за нас!". Удивительно, как легко сходит на нет на Афоне разница в национальностях и гражданствах....
  
  Духовный перпетум мобиле продолжал действовать: раз заведенный молитвой отшельника лет двести назад, он не переставал добросовестно работать на энергии паломников.
  
   Сам Зограф укрыт в глубоком ущелье: с трёх сторон высятся утёсы афонского хребта, только на юг, в сторону стекающей к морю по ущелью реки, словно открыт проход. Я спускался с северо-запада, со склонов отрога, разделяющего два славянских монастыря.
  
  Монастырь оказался оживленным, по двору сновали строители в черных шапках, неторопливо бродили паломники, семенили по важным делам кошки.
  
  Я явился в неурочное время, около двух, и не застал архондаричного в своем кабинете. Надпись предлагала нажать на звонок и вызвать его, но я решил подождать - скорее всего, у монахов сейчас как раз было время отдыха.
  
   От нечего делать внимательно изучил наглядную агитацию, представленную на стенах архондарика. Неожиданно много оказалось русских дореволюционных литографий назидательной тематики, видов Афона в несколько красок. Собственно болгарского обнаружить не удалось. Видимо, благочестивая продукция русских типографий некогда полностью обеспечивала славянское население Афона. На болгарском были пара надписей над комнатами и одни из текстов правил поведения с обязательными переводами на английский и греческий. Сейчас даже не могу припомнить, был ли там русский текст или же я удовлетворился болгарским. От нечего делать я внимательно изучил инструкцию.
  
   Из правил для паломников меня намного напряг пункт о том, что в Зографе размещаются только паломники, заранее предупредившие о своём появлении по телефону. Надо полагать, сие было гласом вопиющего в пустыне с целью хоть как-то усовестить паломников, сваливающихся невесть откуда, и приучить их к элементарному порядку. Не припоминаю хотя бы одного русского, который бы сделал такое - предупредил заранее о своём появлении (кроме тех, для которых Зограф является местом прибытия на Афон). Ладно я, одиночка, а вот ближе к четырём часам из окружающих лесов вышла ещё компания румын и русских. Ребята скинули рюкзаки у памятника мученикам и спокойно отправились на службу - их не терзало сомнение о том, найдётся им место или нет.
  
  В ожидании отца-архондаричного я пару раз спускался во двор, познакомился с земляками - батюшками из Новосибирска и долго пытался понять, насколько уместен памятник зографским мученикам. Именно памятник - во дворе жилого периметра высится стела с высеченными посвящениями от болгарского короля и кратким описанием подвига сорока монахов, которые отказались присоединиться к греко-католической Унии, заперлись в пирг и дали себя сжечь. Памятник, как можно понять, установлен на месте древнего пирга.
  
  Для Афона тема борьбы с униатами злободневна уже полтысячелетия - видимо, по-прежнему актуальна проблема конфликта долга перед властью и собственной совестью. Уния была благословлена патриархом константинопольским и византийским императором, следовательно, монахи-вассалы должны были принять ее безоговорочно. Послушание - главная добродетель монаха. Что и случилось в нескольких монастырях. Но в своей массе греческое монашество приняло сторону народа и восстало против подчинения своей веры латинянам, а государства - крестоносцам и итальянцам. Упорствующих на Афоне вразумляла совместная карательная экспедиция из столичных иерархов и итальянских наемников. Зографская гарь, в которой погибли 40 монахов - самый известный и трагичный эпизод этой борьбы. Имена прочих один Бог весть: ведь многие обители подверглись погрому, а многие - просто исчезли в те годы.
  
  Зографский памятник - единственный в своем роде; больше мне не попадалось таких модернистских увековечиваний. Для Афона и Церкви привычнее освящение церквей и часовен в честь мучеников, написание икон - таковые мне в изобилии попадались в пути по Горе.
  
  Мой скучающий вид привлек ко мне СлАвко. Он обратился ко мне на ломанном русском "товарисч" - поскольку мне было под пятьдесят, а ему далеко за, то такая форма обращения нам обоим была привычнее. Его интересовало, как добраться до Пантелеймонова и как там с работой. Я, как мог, обрисовал путь - спуститься к арсане, там сесть на паром и выйти на третьей остановке. Ну, насчет работы - во всех монастырях сбор оливок, страда, так сказать, везде нехватка рабочих рук. Славко явно представлял собой тип афонского бомжа, которые появляются невесть откуда неведомыми путями и странствуют между обителями, пока их не отловит полиция. Благо, рабочие руки нужны везде, а таким людям достаточно куска хлеба и места в углу для ночлега. Афонские иерархи укрывают их, умеряя излишнее рвение полиции, впрочем, и без того достаточно благодушной к местным чудикам. Было еще обстоятельство, которое меня весьма интриговало - что привлекает сюда сотни, если не тысячи мирян-рабочих: пожарников, дорожных рабочих, шоферов, рыбаков, наконец - строителей на реконструкции монастырей? Возможность заработать? Никогда не слышал о слишком уж большой разнице в оплате труда на Горе и на материке. И надо понимать, что миряне подчиняются тем же ограничениям, что и монашествующие, то есть как минимум лишены спиртного, женщин, выезда в любой момент, есть ограничения в куреве, и многих современных удобствах. Тем не менее, миряне-рабочие выглядят вполне довольными жизнью. Наверное, местная спокойная размеренная жизнь перевешивает массу минусов. Честно говоря, я был бы не против провести на Афоне несколько месяцев трУдником- и был бы нисколько не удручен лишением соблазнов цивилизаций. За все время пребывания на Афоне я не вспомнил ни об одном из них.
  
  Что касается новой генерации афонских бомжей, то они явно отличались от прежних сиромах, описанных Борисом Зайцевым. Восемьдесят лет назад в них высвечивалось монашеское происхождение - или же мимикрия под монашескую среду. Люди типа Славко даже не пытались соответствовать монастырскому антуражу. Вроде обыкновенные бродяги, разве что без излишнего пристрастия к вредным привычкам. И с документами - иначе как Славко получил бы диамонтерион и сел на паром?
  
  Понимал я его плохо, устный болгарский труден для беглого восприятия в первый раз в жизни, нет времени, как при разборе письменного текста уловить знакомые созвучия, разобрать значения хотя бы половины слов и понять общий смысл. Славко пытался выведать, что располагается на Афоне дальше. Я вытащил карту, его глаза разгорелись при виде массы больших и массы квадратиков, обозначавших обители. Я, как мог, рассказал о своем пути. Замыслы Славки не ограничивались Афоном. Его влекла идея посетить отдаленных родственников своего народа - болгар в России. Я упирал на то, что болгары-булгары после разделения народа жили еще на Волге, от них происходят современные казанские татары. Славко выдвинул свою теорию, которую до сих пор мне слышать не проходилось: часть болгар живет в районе Ташкента - мол, со времен Аспаруха так и сидят там. Согдийцы, оно конечно, тюрки, и в этом смысле родичи болгарам, они предки сартров - нынешних узбеков. Но что-то о поиске среди них болгар мне слышать не приходилось. Славко рассказывал о целых селениях болгар вблизи Ташкента, их нравах и обычаях. Не знаю, как с панболгаризмом у братушек, возможно, это были личные фантазии прирожденного бродяги или какая-то эзотерическая патриотическая теория.
  
   Под конец я снабдил его картой Афона - у меня была лишняя, не очень удачная, гораздо хуже той, чем та, что я постоянно пользовался - без многих троп. До этого Славко пользовался крохотной схемкой формата А5, на которой схематично были указаны только основные монастыри: такие можно взять в Дафне в билетных кассах.
  
  Наши этнографические прения прервал милейший отец Георгий, который отправил меня в комнату к Стамену. Стамен явно обосновался в четырехместной комнате надолго. Об этом можно было судить по пряным травам: ими был заполнен весь подоконник. Позднее к нам подселили еще парочку русских из той группы, что вышли к монастырю во время службы.
  
  Зограф помимо обязательной для афонцев Богородицы, имеет еще одного небесного покровителя - святого Георгия. Не нашего и не английского, который с копьем на коне, а изящного мечника. Для русских ссаживание с коня воспринимается как понижение в звании, перевод из кавалерии в пехоту - а грекам и балканским славянам конный змееборец кажется излишне диким. ("да, скифы мы, да, азиаты мы"). По этому признаку русские и греко-балканские обители различаются легко.
  
  Честно говоря, я до конца не понял - то ли все болгары свободно изъяснялись по-русски, то ли мне, соскучившемуся по славянскому говору, болгарская речь казалось понятной - ну, как украинская или белорусская. Зограф - "наш" монастырь. И точка. Русский империализм вечен.
  
  Служба тоже была "своей". В ней не было ничего, чего бы я не встречал раньше в России - разумеется, на своем уровне понимания. Я вернулся в теплый уютный славянский дом из греческих катакомб неистовой веры. Афонский устав остался неизменен - и все же что-то смягченное чувствовалось в нем. Даже кафоликон казался залитым умиротворяющим закатом, дарующим прощение за прожитый день.
  
  
  
  
  
   ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
  
  
  
  С каждым днем мне было все тяжелее вставать, поэтому решил немного подремать после побудки. Пошел на утреннюю службу последним из нашей комнаты. Ночь была лунная, выложенная булыжниками площадь серебрилась, на каменных стенах переливался свет низкой полной луны. Монастырь казался зачарованным и безлюдным. На секунду меня позабавила мысль, что все обитатели Зографа по ночам превращаются в кошек - настолько их много гуляло во дворе или сидело у стен.
  
  Неожиданно я остановился у врат кафоликона - они были заперты, а ручка сложной формы не поддавалась моим усилиям. Я подергал ее так и этак, подумал, что надо бы постучать, но производить лишний шум не хотелось - тем более прерывать службу внутри... Хотя, был возможен и другой вариант - служба могла идти в другом месте, в другом зографском храме, с чем я уже сталкивался - а я бы ломился в запертую святыню. Эта мысль отохотила меня от активных действий.
  
  Около входа стояли скамьи, я присел в ожидании. Бродивший рядом котенок мгновенно заскочил ко мне на колени - я вообще воспринимаюсь кошками как удобное место для сна. Он немного подрожал, поелозил, потом пригрелся и сонно заурчал. Мы долго сидели так вместе...Такие неожиданные препятствия ставят меня в тупик, вызывают раздражение, которое накапливается и изливается на весь мир.
  
  Мимо прошел монах, раскрыл дверь и сделал приглашающий жест. Я осторожно переложил невесомого котенка на лавку и пошел внутрь. Я снова был дома, со своими. В доме Отца моего...
  
  И это смешное проишествие отчего-то преисполнилось какого-то смысла: впрочем, в нем была вся моя жизнь - я всегда стою у храма и не решаюсь войти в него.
  
  В тот день в планах у меня был достаточно скромный переход: сначала от Зографа я хотел дойти до Констамонита, потом до Дохиара, а закончить путь в Ксенофонте. В общей сложности на это ушло бы пара часов пути - так близко располагаются в этом месте монастыри. Потом от Ксенофонта я мог отплыть в любом направлении - он располагался на берегу, утренним паромом за пару евро я бы попал в Дафну.
  
   День был постный и я решил не дожидаться утренней трапезы. Какие-то кулёчки с пищей у меня оставались, можно было погрызть на ходу.
  
   За воротами я спросил у монаха: 'Тропа на Констамонит?'
  
   Он указал направление, откуда она начиналась, потом добавил: 'Очень трудно, тяжело'. Меня это насторожило. На схеме тропа пересекала ручей: это означало, что вдобавок к обычным прелестям местного трека добавлялось форсирование водной преграды. Если у меня возникали сомнения в проходимости тропы, то я был склонен представлять картину в худшем свете. Вдобавок, утро было неважное, пасмурное. Меньше всего мне хотелось попасть под дождь где-то на полпути в чаще. Я слышал один рассказ о переходе между Зографом и Констамонитом - привычные к горам сербы предпочли совершить крюк часа на два вместо получаса пути напрямик - они спустились к морю и потом снова поднялись в горы: значит, дело на самом деле нечисто.
  
   Я покрутился, прикидывая так и этак, потом повернул к морю. Дорога в сторону арсаны Зографа перебегала с одного склона ущелья на другой, несколько раз пересекая речушку по каменным мостам. Дорога шла под гору, так что я одним махом промчался до побережья - минут за пятьдесят.
  
   Впрочем, арсана Зографа меня не интересовала, я шёл дальше мимо лодочных сараев и двухэтажных домов рыбаков. Арсана Констамонита располагалась совсем рядом, отстояла от зографской на полкилометра восточнее. Между ними торчала разрушенная сторожевая башня с рассыпавшейся оградой. Я устроился в затишье под стенкой и наскоро перекусил остатками шоколада Михаила.
  
   А вот теперь предстояло подниматься вверх, обратно в горы. Просёлок на Констамонит петлял вокруг невысоких холмов, постепенно втискиваясь в горы и наползая на склон горной гряды. Слева обозначилось ущелье, справа, соответственно, горный склон. Оказалось удивительно много встречных - видимо, торопились к парому: от потрёпанных трудников до немцев, обвешанных фототехникой. На моё 'Ясу!' откликались охотно, махали рукой в гору: 'Констамонит!'. Становилось холоднее, начинал накрапывать дождик.
  
   Сперва с дороги показались развалины на склоне ущелья, чуть ниже дороги, фруктовые сады за изгородью, а дальше по дороге - невысокие стены монастыря. Путь мне преградил старик-монах. Выражаясь выспренне, он был "вельми ветх", худ до костяка и горбонос. Он что-то долго и экспансивно выспрашивал, пока я не уловил 'дьямонтерион'. Предъявил паспорт с диамонтерионом, для разъяснения ситуации прокричал: 'Ксенофонт - нИхта', мол, ночью я буду в другом монастыре, на место не претендую. К каким выводам пришёл монах - не знаю. Я просто осторожно двинулся вперёд, он рядом, о чём-то громогласно рассуждая. Так и добрались до ворот. Спутник куда-то исчез. Стало совсем тихо и одиноко, так как люди поблизости отсутствовали.
  
  Вблизи воротной башни располагалась небольшая площадка, отделённая от склона подпорной стенкой. В стенке размещался источник, отчего-то разрисованный красными петухами. Присутствовала ещё скромная беседка, баскетбольное кольцо на столбе, телефонная будка и легковушка. Типичный пред-монастырский набор, короче говоря.
  
   Меня встречали только кошки. В их сопровождении я прошёл воротами внутрь невысоких двух-трёхэтажных корпусов. Подле самого входа стояли штабелем ящики с яблоками и фигами.
  
   К Констамониту у меня особое отношение. Он был в моих планах, мне хотелось провести там день. На самом Афоне планы поменялись, так как все в один голос утверждали, что монастырь не принимает паломников, если нет предварительной договорённости: такой уж он маленький и бедный. Потом я встретил человека, который там провёл ночь: он был под впечатлением песнопений монахов в крохотном ветхом соборе - словно над ними открывался небосвод, а ангелы подпевали самой сирой и убогой афонской братии.
  
   По преданию, монастырь основан самим Константином Великим и его сыном Константом. Что в этом истинного - Бог ведает. Другая версия - название монастыря происходит от имени отшельника Констамонита. Остальные афонские предания не так безапелляционны и не возводят основание каких-то обителей к первым годам христианской Восточной римской империи. Нынешний монастырь поднят из руин турецкого нашествия в девятнадцатом веке. В крайней нужде, при помощи доброхотов, в том и числе и из России, была восстановлена скромная обитель. Каким-то образом монастырь удержался в своём статусе, то есть остался самостоятельной единицей, членом Протата. Не стоит говорить, что многие скиты намного больше Констамонита.
  
  Император и, по совместительству - святой, Константин популярен в Греции. Я бы назвал это византийско-крестовоздвиженским синдромом, который греки не считают признаком помешательства, а наоборот, - предметом национальной гордости. У меня подозрение, что пара, Елена и Константин, поддерживающие крест - иконографические изображение апогея греческой истории, как она понимается сегодня. До этого - расцвет Эллады, нарастание македонской мощи (пропускаем римское иго как пертурбацию) - и, вот, кульминация, вселенский переворот: впервые в мире, да что там, на Земле - в мироздании, появляется государство, освящённое Богом. Ну, потом, нисхождение, угасание золотой Византии, её разложение под действием внешних и внутренних сил, пока народ-богоносец не лишился всякой государственности. Но отсвет эпохального события навсегда остался лежать на греческом народе. В русский традиции Крестовоздвижение лишено государство-устроительного оттенка, это исключительно религиозный праздник. Поэтому фигура императора Констинтина и его матери Елены не вызывает такую бездну ассоциаций. Впрочем, Российская империя как наследница Византии любила строить Крестовоздвиженские соборы...
  
   Я почтил кафоликон обходом, украдкой сделал несколько снимков и вышел за ворота.
  
  Особенности афонской архитектуры маскируют признаки обветшалости. Толстая каменная кладка способна простоять века без надзора, старое дерево кровель, проемов и балконов прочно как железо. Благородная простота лишена штукатурки, которая способна осыпаться, мелких деталей, которые разрушаются первыми. Первые признаки разрухи - выбитые стёкла в окнах, потом дверные полотна косо повисают на сохранившихся петлях, а затем осыпается черепицы, обнажая скелет стропил. В самом Констамоните я этого не приметил, хотя по пути к нему разрушенные каливы попадались. Несмотря на все тяготы, монастырь держался, сохраняя вид пристойной бедности.
  
  В Констамоните господствовал серый цвет. Не помню даже, какого цвета был кафоликон - главным монастырским соборам положено иметь интенсивно-багровый цвет: констамонитский остался в моей памяти серым, сливающимся с каменной кладкой корпусов и пасмурным днём.
  
  Снова появился мой недавний знакомец, старик-монах. На этот раз он выглядел решительнее. Взял меня за руку, повёл к воротам, к ящикам с фруктами и что-то начал втолковывать. Подле нас появилось ещё одно действующее лицо - монах-здоровяк в фартуке. Повар, как я понял. Он действовал проще. Стиснул своими ручищами мою левую ладонь и вложил в неё яблоко. И обменялся победоносной улыбкой со стариком.
  
   Мне оставалось только поклониться им.
  
   Я знал, что почти все фрукты на Афоне привозные - тут, на горах, вообще мало что растёт. Монастырь не производил впечатления процветающего. Тут можно было бы много что дописать о том, как агиориты по-евангельски относились к таким понятиям, как путник и милостыня, о том, как перехватывает дыхание от такого дара-благословения. А стоит ли? Разве может быть иначе на Святой Горе, где люди - братья друг другу?
  
   Начинался путь на Дохиар. По карте была показана дорога, петлявшая в горах и спускавшаяся к прибрежному монастырю. Я и пошёл по ней, второй раз за день спускаясь с горных склонов. Погода определённо портилась. Утром она была просто пасмурной, а солнечные просветы дарили надежду, что ещё распогодится. При подъёме к Констамониту ветер приобрёл силу и прохладу, погнал перед собой завесу водяной пыли. Над горами наглухо захлопнулась крышка из свинцовых низких туч.
  
   Много о чём передумаешь на пустынной дороге...
  
   Я шёл на дороге под покровом незаметной мороси и смотрел, как туман изливался из ущелий. Стена тумана вздыбливалась наподобие цунами и словно нависала над дорогой. Я едва различал деревца на обочине, а уж что творилось внизу, за склоном - оставалось только догадываться.
  
   Почти помимо воли я подошёл к обрыву. Точнее, я догадывался, что подо мной обрыв, обочина дороги уходила вниз и растворялась в плотной серой пелене.
  
  Я истово молился за всех, кто сейчас был в пути, на дорогах и тропах, пробирался через ручьи, под пологом мокрого леса, на обрывах по-над морем, где ветер должен был лютовать в полную силу. Не знаю, почему и зачем - так было надо, это было естественным тогда в том месте, так же как дышать и ежиться от порывов ветра.
  
  Мне показалось, что я понял, в чём смысл существования Афона, хотя бы для мало верующих мирян вроде меня. Для тех, кто мыслит образами, кто ищет смысл в притчах, для кого окружающий мир - зашифрованное послание, которое надо разгадать.
  
  Афон - модель пути к Богу. В натуральную величину. Есть недостижимые вершины духа - и труднодостижимые вершины топографические? Какие из них предпочесть?
  
  Наверное, идеал для меня недостижим - когда каждый шаг по земле оборачивается шагом к небесам. Моя дорога дальше будет такой же, как на Святой Горе - по тропам вверх и вниз, по протоптанным и вымощенным ранее дорогам, через восторг и усталость, падения и победы, от прозрения к прозрению, от человека к человеку, каждый из которых будет направлять, указывать путь - и, если Бог сподобит меня возможностью послужить, я сам для кого-то стану проводником, указателем верного пути. Где-то будут надёжные убежища вроде монастырей, где-то - бесприютные и опасные пространства, которые надо пересечь, не потеряв себя. То, что творилось со мной на Афоне, на пограничье между мiром и горним, было явлено как смысл жизни.
  
  Я знаю, что есть цель, есть путь, и что я сам буду стоить ровно столько, сколько мне удастся сделать шагов по пути к Богу.
  
   Туман свивался вокруг пеленой, подкрадывался холодный дождь. Только отчего-то было светло и покойно как никогда в жизни.
  
   На спуске меня догнала маршрутка. Водитель остановился и спросил: "Карея?".
  
  Звучало это по-русски, для грека это бы прозвучало как Кариес. Я отказался, махнул в сторону моря: "Дохиар...". Водитель обвёл рукой небосвод, привлекая моё внимание к накрапывающему дождю, махнул на прощание и уехал.
  
  Достаточно нескольких дней в небольшом обществе, чтобы научиться различать и запоминать лица. В городе толпа всегда безлика, она протекает мимо, совершенно не откладывая в памяти лица и обстоятельства встречи. Когда рядом совсем немного людей - каждый из них становится личностью, отделяется от других. На зрительный образ накладываются какие-то сопутствующие воспоминания. Афонское общество воспринимается совсем иначе, чем две-три тысячи абстрактных единиц населения в городах. Безлюдье обостряет внимание к каждому встреченному человеку. Даже греки, на русский взгляд схожие донельзя чернявостью и шумностью, через пару дней становятся явно различимы, как соотечественники. Запоминаются не только лица - в памяти откладываются какие-то обстоятельства, зрительные образы облекаются в ауру эмоций.
  
  Шофер маршрутки был мне знаком - я видел его в Карее. Отчего-то я знал, что он немного говорит по-русски - может, слышал как он объясняется с русскими, тут же об это забыл из-за обилия новых впечатлений, а память заботливо уложила эти сведения в подсознание. Когда я вспоминаю Афон, возвращаюсь на тропы и монастырские дворы, все встреченные мною люди словно приходят ко мне. За неясными лицами тянется шлейф воспоминаний. И эти образы гораздо жизненнее, чем многие из этих, с кем я встречаюсь каждый день в моём городе. "Там" - свои, оставленная мною моя община. "Здесь" - люди, которым я ничем не обязан и кто мне безразличны.
  
   Морось перешла в дождь, а потом и ливень не заставил себя долго ждать. Гия как-то советовал местные ливни пережидать в укрытии: во-первых, они длятся час-полтора. во-вторых, чрезвычайно сильны. Он был прав, жаль только, что я понадеялся на свою непромокаемую ветровку. Я затянулся, застегнулся до самых глаз и пошлёпал по грязи. Отдалённый рокот стал усиливаться и превратился во внятное погромыхивание. Гроза. Для вящего эффекта пару раз ударили молнии. Одна из них словно долбанула в темя, и меня придавило к дороге грохотом. Я какое-то время стоял, раскачиваясь, соображая, жив ещё или нет. Видимо - жив, только оглох.
  
  Поворот за поворотом вели меня вниз. Из-за ливня я не мог заглянуть в карту, и так было понятно - спуск вёл прямо к Дохиару, он был совсем рядом, на расстоянии десяти-пятнадцати минут ходьбы. Осталось пройти эти считанные километры. Идти с каждой минутой было всё труднее и труднее: дорога превращалась в слой скользкой грязи, которая скатывалась с гравийного основания дороги вместе с потоками воды и под моими ботинками. Добротный протектор подошвы пока удерживал меня от падения в грязь.
  
  Сзади послышался остервенелый лай, и на меня налетела огромная псина - восточноевропейская овчарка. Я выставил посох и принялся отгонять местное чудовище. Потом послышались крики - меня догоняли монахи. Они успокоили пса - тот мгновенно потерял ко мне интерес и шустро зашлёпал по глине вниз, к монастырю. Монахи пошли со мной. Один откликнулся на моё "Ясу!Здравствуйте!" по-русски. По пути и познакомились.
  
  Послушник Александр из Пензы в Дихиаре был год, а сейчас вместе со своим напарником-греком заготавливали дрова. Возможно, я видел их с дороги: двое человек копошились возле странного агрегата в окружении поленьев. Грек озабоченно крутил головой, видимо, дождь нарушил их дневное послушание, что не есть хорошо. А зима-то на носу...
  
   Где-то далеко внизу я узрел чудовище с пылающими глазами. Оно ворочалось в пелене тумана и ревело.
  
   - Паром отходит.. - обронил мой спутник.
  
   Туман и ракурс придали смиренному трудяге 'Агиа Пантелеймон' фантастический облик: два прожектора по обоим бортам светили сквозь муть, а за ними темнело туловище - корпус. Паром ворчливо общался с берегом рёвом сирены. Если судить по времени, то судно отходило на Уранополи. Позднее выяснилось, что сообщение прервалось на сутки - и многие вспоминали этот рейс.
  
  По пути Александр предложил мне обогреться у него в келье: помявшись, добавил, что сейчас у них теснота, идет капитальный ремонт. Я отказался, но Александр настоял хотя бы на посещение его кельи- он хотел передать мне диск с записями песен "Странник" его духовника, отца Геннадия. Опыт духовных стихов под гитару показался мне интересным: наверное, это было продолжение традиции псалмов, которые простую и стандартную форму наполняют бесконечно разнообразным содержанием. В России я бы удивился этому порыву отдать совершенно незнакомому человеку, о котором известно только имя, одну из немногих вещей, сохраненных от самого дома - здесь такое воспринималось естественным. Афон одаряет настолько щедро, что возникает желание делиться с другими...
  
  Та часть Дохиара, что мне стала доступна благодаря Александру, больше всего напоминала коммуналку или общежитие: узкие темные коридоры, комнаты с рядами железных кроватей, развешанные на просушку вещи. Монастырь, действительно, пребывал в полуразобранном состоянии, в неприкосновенности остались только кафоликон. Александр провел меня к Скоропослушнице - самой почитаемой иконе Дохиара. Честно говоря, я немного запутался в списках иконы - я помолился у того, что находился в коридоре-проходе между трапезной и кафоликоном: он вроде бы считается оригиналом, а тот, что находится в кафоликоне - первой и самой почетной копией.
  
  Меня загодя предупредили, что даже здешний архондарик практически не принимает паломников, перенаправляя их по соседям: поэтому я и стремился к следующему по ходу Ксенофонту.
  
   Узкими и извилистыми проходами я вернулся в беседку перед воротами, к своим вещам. Знакомый пёс мирно дремал под столом, ничем не проявляя агрессивности, даже когда кошка проходила мимо и задевала собачью морду хвостом. Застрявшие в Дохиаре из-за ливня русские паломники коротали время за негромкими разговорами. Как раз настало время обеда, и из ворот монастыря густой толпой повалили строители. С нами они поздоровались с грузинским акцентом. Небольшая компания из них сымпровизировала обед из сыра и зелени на скамейке и пригласила нас присоединиться. Паломники отговорились постным днем. Для нас в углу беседки стоял штабель ящиков с фигами. Парочкой из них я пообедал, присовокупив констамонитское яблоко - этого было достаточно.
  
  Я разделся до футболки и развешал ветровку с рубашкой на перилах, ожидая, что их хотя бы обсушит ветром. На мне немедленно устроилась кошка - я всегда представляюсь кошачьим удобным местом для сна. В разговоре с паломниками я неожиданно узнал разгадку одного обстоятельства, которое ставило меня в недоумение. Многие архондиричные знали, что мой город Омск находится в Сибири - хотя я не думаю, что из Омска здесь побывало хотя бы пять человек, а Сибирь настолько далека от Греции, что грекам с той же степенью практичности можно изучать географию Южной Америки. Батюшка (постеснялся спросить его имя) поведал, что сей факт известен грекам из жития Луки Ятроса (Ясенецкого-Войно по местному), которое было написано старцем Нектарием: оба святых крайне популярны в северной Греции. Лука Ятрос побывал в ссылке в Омске. (честно говоря, в прочитанном мною позднее русском варианте жизнеописания Валентина Феликсовича Омск действительно упоминается, но только в качестве рядового пересыльного этапа: будущего епископа и лауреата Сталинской премии везли таким образом в ссылку в тундру, в низовья Енисея). Омск неожиданно напомнил о себе еще одним обстоятельство - оказывается, незадолго до меня здесь побывал еще один омич, епископ Православной Катакомбной Церкви. Как я понимаю, у него нашлись общие темы для разговоров со старостильниками....
  
   Гроза утихла, ушла в сторону вершины и оттуда подавала голос перекатами грома. Грозовой шквал перешёл в ровный сильный ливень, который водной стеной отгородил монастырь от ближних гор. Спустя полчаса ливень затих, даже начало проглядывать солнце: при появлении лучей, падающих на мокрые деревья, стены, береговые камни, они начинали блистать, рассыпать всполохи отражённого света. Я ожидал, когда окончательно проглянет солнце и за короткое время высушит Афон. Но время шло, просветы в облаках захлопывались всё быстрее. Похоже, подходил новый грозовой фронт.
  
   Я решил идти дальше, несмотря на периодически начинающийся редкий дождик. Между Дохиаром и Ксенофонтом полчаса ходу: сначала по пляжу, потом по зарослям в прибрежной гряде. Я по привычке увеличил это время в три раза - когда прозевал подъем и прогулялся лишний километр по прибрежным камням, и потом, когда вместо того, чтобы спуститься к морю, к воротам, обошёл монастырь с нагорной стороны.
  
   Я появился в Ксенофонте в часа два дня и, разумеется, пришлось дожидаться архондаричного. По его прибытию был заселен в комнатку на чердаке (у дверей иконка старца Нектария) в полном одиночестве, чем и воспользовался: разложил мокрые вещи на каркасах кроватей и балках потолка.
  
   Из скудного описания я знал, что в монастыре два кафоликона: один маленький, старинный, расположенный почти у самых ворот, напротив трапезной, и другой, постройки девятнадцатого века, весьма просторный - самый большой из греческих соборов на Афоне. Оба храма освящены в честь Георгия Победоносца - его икона чудесным образом приплыла к берегам Святой Горы. Икона, кстати, имеет привычный для нас образ всадника - в то время как византийская традиция любит святого Георгия изображать без коня и без дракона. Сему знаменательному событию были посвящены картины в коридоре архондарика: некоторые из них были выполнены в весьма вольной модернисткой манере.
  
  Вечерняя служба проходила в дальнем соборе. Хорошо, что выдался перерыв в дожде, и через просветы прорывалось солнышко. Лужи на булыжниках начинали тут же испаряться, легкий туман наполнялся солнечным сиянием, между посеревших от сырости стен клубился светящийся туман.
  
  "Новый" собор хотя и имел все черты традиционной архитектуры, но оказался легок и светел от закатных лучей, прорывавшихся через окна барабана купола. Служба началась с того подъема, что вызывает в человеке прошедшая гроза и воссиявшее снова солнце над умытой землей - с бравурной радости, с ощущения чистоты и умиротворения стихии. Жаль, что тучи снова заполонили небо, мгновенно стало сумрачно и стыло. И храм погрузился во мглу, озаряемую немногими свечами.
  
  Русское землячество было представлено двумя москвичами - Валентином и Сергеем: с ними я познакомился, пока дожидался архондаричного.
  
  
  
  ДЕНЬ ДВЕННАДЦАТЫЙ
  
  
  
   Я ворочался всю ночь, определяя по стуку капель, прекратился ли ливень. Вести снаружи были неутешительны: буря продолжалась.
  
   С большой долей вероятности можно было предположить, что парома завтра не будет. Это нарушало все мои планы. Я хотел провести следующую ночь в Дионисиу или в Ксиропотаме. Я испытывал особую тягу к этим маленьким монастырям, к ощущению тесного единения крохотной братии и немногих паломников, к преодолению своей отстранённости иностранца, которая растворялась без остатка в полумраке церквей, под напевы монахов. Оставшиеся пару дней мне пришлось бы посвятить Карее и Пантелеймонову - из последнего я хотел покинуть Афон. Теперь всё менялось, приходилось учитывать разбушевавшуюся стихию: добраться до Дионисиу и Ксиропотама можно только на пароме. Мне повезло, что я очутился в непогоду именно здесь, неподалёку от Пантелеймонова монастыря и вблизи основных дорог. Скажем, в Зографе или Констамоните я был бы просто заперт до того момента, пока не восстановится сообщение. И всё же - можно ли здесь остаться переждать бурю? что здесь делать? куда идти? И как идти в непросохших вещах?
  
   Много раз засыпал, часто просыпался, иногда вставал и трогал разложенные вещи. В полусне просил прекратить дождь, хотя бы даровать солнце, чтобы можно было бы идти.
  
   Суточная служба не прерывалась из-за непогоды. Я слышал стук - призыв к полунощнице. Стал потихоньку собираться. Потом покрутился у двери архондарика: дождь стоял стеной. За полсотни шагов до кафоликона можно было изрядно промокнуть. Потом сушить ветровку было бы негде...Побрёл обратно, по-прежнему рассуждая о том, что же делать. Так провалялся часов до шести утра, пока стук капель в раму не сменился шелестом. Решил пойти в храм, но на полпути встретил возвращающихся паломников. Об особенностях отправления служб в Ксенофонте я мог только догадываться. Позже, в 8 часов утра, служба прошла в маленьком старинном храме напротив трапезной. После трапезы греки не разошлись, а устроили собрание. Нетрудно было догадаться, что на повестке дня стоял самый животрепещущий вопрос - что делать? (кто виноват? - было понятно и так: шторм). К девяти часам утра должны были дойти первые вести из Уранополи о волнении на море и о выходе парома.
  
   Я потратил минут пятнадцать на то, чтобы сконструировать по разговорнику жизненно важную фразу: 'Паракала, симЭра фЭрибот - охи, нэ?' 'Прошу прощения, сегодня - паром - нет-да?'. Затесался в толпу греков и задал важному архондаричному. Греки соборно вынесли вердикт: 'Охи!' То есть, нет. Парома нет. Моих познаний не хватало, чтобы выяснить, будет ли он завтра. Впрочем, греки отнюдь не выглядели хмуро - следовательно, прогноз был оптимистичным. Правда, у них была другая причина для веселья, о чём я не подозревал.
  
   Что ж. Наша компания разделилась. Валентин остался коротать время да завтрашнего (ли?) парома, Сергей решил идти на Хиландарь, мне надо было в Пантелеймонов. Во-первых, больше идти было просто некуда, во-вторых, шторм перепугал меня перспективой вот так застрять перед моим рейсом. Мне ничего не оставалось, как забирать оставленные в Пантелеймонове вещи и оставшиеся дни проводить поблизости от Дафны, чтобы успеть попасть на паром. С полным багажом я терял подвижность: долгие переходы были для меня уже невозможны.
  
   Буря утихла. А мелкий дождь время от времени начинал сеять на размокшую землю.
  
   Море у Ксенофонтова потеряло оттенки, присущие морской воде. Ещё вчера я видел след от ручейка, вобравшего с себя глину со склонов: он уходил далеко от берега чётко отграниченным жёлтым языком. Теперь вдоль берега тянулась взбаламученная полоса грязного серо-бурого оттенка.
  
   На первой же сотне метров, едва поднявшись до поворота, я упёрся в мелкую, но весьма бурную речушку. Она вырывалась из расселины, прокатывалась бурунами по дороге и рушилась водопадом с обочины. В сухую погоду я бы и не заметил этот ручёк.
  
   О возвращении речи не было, надо было идти вперёд. Первой мыслью было снять башмаки и перебираться босиком. Я бы так и поступил, если бы не обрыв с водопадом, который гостеприимно расположился на обочине дороги. У меня даже не возникло желания заглянуть туда и оценить высоту - всё равно, если бы я поскользнулся, потерял бы равновесие, то поток не дал бы мне встать, а через три-четыре метра бултыхания это бы уже не имело значения. Горные речушки особенно опасны для беспечных жителей равнин, которые привыкли свысока относиться к потокам по колено, не зная, насколько сильно течение и как зыбки камни под ногой.
  
   Я прикинул, что до Пантелеймонова час ходу, а там можно обсушиться. Погода не такая холодная, чтобы простыть. Перекрестился (весьма истово, кстати), подтянул рюкзак, вдел запястье в темляк посоха - и пошёл. Слава Те, Хосподи, проскальзывал пару раз, но равновесие не потерял. Так было по колено, но буруны захлестывали до середины бедра. На другом берегу вытряс воду из ботинок и хохмы ради отжал носки. Для самоуспокоения - мол, будет суше.
  
   Теперь становились понятны обмолвки местных и бывалых о прекращении движения на дорогах после дождей, о том, как долгое время пешеходы не рискуют после ливня идти в горы. Повороты были засыпаны камнями, скатившимися с отвесных склонов, в которых была прорезана дорога. Мне ещё раз пришлось пересечь ручеек, идущий поверх полотна дороги - правда, совсем мелкий, по щиколотку. Ручей вынес с собой кучу ветвей и приличные коряги. У этого ручейка под склонившимися стволами деревьев несколько мулов стоически переживали ветер и морось.
  
   Как ни странно, это происшествие настроило меня скорее на юмористический лад. Было отчего-то смешно - то ли батюшка Афон решил напоследок ткнуть путника мордой в лужу, то ли представлял себя со стороны - и впрямь, картина уморительная. Пришла весёлая злость, от которой море по колено, а уж шлёпание по лужам - вообще удовольствие. Я деловито хлюпал по раскисшей глине, стараясь не поскользнуться.
  
   Где-то на второй половине пути находится плакат, содержание которого я перетолмачил как объявление о границе между владениями Ксенофонта и Пантелеймонова. Следовательно, дальше начинал почти русская земля. Идти стало труднее. Русский участок дороги перестал существовать. Он был завален камнями, потоками с него смыло глину и мелкие камни с полотна грунтовки, так что теперь навалы крупных камней тянулись то поперёк, то вдоль дороги.
  
   На подходе к самому монастырю путь преграждала бурная река. Если бы не металлический мостик, то мне бы пришлось поворачивать обратно. На другом берегу выяснилось, что вчерашний разлив залил грязью пляж и превратил его в непроходимое пространство, липкое и топкое. Так как терять мне было уже нечего, то я добавил к воде в ботинках ещё и жёлтой грязи. Я перебрался по какой-то дамбе, частично - по груде камней.
  
   А вот и Пантелеймонов, в виду которого я совершал свои манёвры.
  
   Я был первым человеком, пришедшим с утра в монастырь извне. В тот день, также пешком, подошли ещё двое румын. Связь с остальным Афоном и материком поддерживалась только по телефону.
  
   Когда я встретился с архондиричным, то он поинтересовался:
  
   - Откуда Вас выгнали? Мы-то своих не выпускаем за ворота...
  
   Я объяснил свои обстоятельства.
  
   - А Вы знаете, что в Греции сегодня национальный праздник? Нет? День 'охи'?
  
   Я имел об этом самое общее представление и батюшка с удовольствием разъяснил, причём с неожиданным экскурсом в историю государства Российского.
  
   - 'Охи' - значит 'нет'. Это ответ греческого правительства на итальянский ультиматум в 41 году. Греция отказалась капитулировать и всыпала итальяшкам. Поэтом пришлось ввязываться немцам. Впоследствии война в Греции спасла Россию. Первоначально вторжение в СССР планировалось на апрель месяц, что было разумно, так позволило бы завершить блицкриг до холодов. Но немцы завязли в Греции, апрель был пропущен, и достаточные силы удалось собрать только к июню. Ну, а там под Москвой в дело вступил генерал Мороз... Я созванивался с Уранополи - праздник в полном разгаре. Паромщики лыка не вяжут. Даже будь сегодня спокойный день, я бы сомневался в приходе парома.
  
   После политинформации я был заселён на прежнее место. Там меня встретило многочисленное общество, которое изнывало от вынужденного заточения.
  
  
  
   Поведение русских во время шторма - тема особая.
  
   Обычно выезд с Афона привязан к вылету рейса в Россию. В полдень от пристани Дафны отчаливает паром, через пару часов он в Уранополи, в 14.30 (и позже) рейсовый автобус отвозит в Салоники, там забронирован номер в гостинице, а во второй половине следующего дня - вылет. Задержка на день означает фатальный сбой конвейера. Человек не успевает на рейс со всеми вытекающими последствиями.
  
   Благоприобретённого смирения обычно хватает на сутки ожидания (правда, обычно этого считается достаточным, в сезон паромы восстанавливают сообщение). Если же нет, - а зимою задержка может достигать трёх дней - то начинается такое, что хоть всех святых с Афона выноси.
  
   Самый невинный способ - идти пешком. Теоретически греки пускают и через сухопутную границу, через КПП. Но до неё идти по горной дороге от ближайшего монастыря, сербского Хиландаря - семь часов. Это тренированному человеку. На себе тащить груз минимум в полтора десятков килограмм. Бонус трека - погода; шторм сам по себе не возникает, следовательно, ветер и дождь являются приятным сопровождением в путешествии. До Хиландаря ещё добраться надо...
  
   И всё же идут. Такие случаи были (по слухам).
  
   Начинаются отчаянные комбинации: какой-то участок проскочить на автомобиле, где-то пересесть на катер, там-то состыковаться с быстроходными катерами из Уранополи, которые дополняют паромное сообщение, но которыми обычно не пользуются из-за дороговизны. Частники рискуют выходить в море при волнении, естественно, за соответствующую плату. Кто-то прорывается через Ириссо, городишко на стороне, противоположной от Уранополи: иностранцами этот путь обычно не используется по ряду причин, но тут идут на всё.
  
   Рассказывают и такое. Один раз застрявшие русские из Пантелеймонова (монастыря) в дождь вызвали маршрутку из Кареи. Вообще-то в дождь передвижение по дорогам прекращается, это слишком опасно. Смельчак нашёлся, купился на щедрый гонорар. Доброе дело не осталось без воздаяния. Коварные русские связали грека, чтобы не путался под ногами, забились в микроавтобус и рванули наудачу к границе. Вёл машину москвич, ничтоже сумнящийся, что после московских пробок ему сам чёрт на дороге не страшен. Опыт вождения по горным дорогам - нулевой (учитывая московскую спесь - отрицательный). Вся компания весь путь с необычайным воодушевлением распевала акафист матушке Богородице. Почему - объяснять не стоит. Спустя энное время поседевшие люди на трясущихся ногах нарисовались на КПП перед ошарашенными пограничниками.
  
   'Танки бы делать из этих людей,
  
   Не было б в мире танков страшней'
  
   Легенда невероятна и рассказывается в околоафонских кругах, скорее всего она придумана самими греками из службы маршрутных такси, чтобы не выезжать на вызовы русских. Тем более, что из Пантелеймонова к Хиландарю и к границе посуху не проедешь.
  
  
  
   Пока меня занимало совсем другое. Кое-как мне удалось отмыть ботинки и очистить джинсы от слоёв грязи. Сушить было негде, я разложил вещи на подоконнике в коридоре для проветривания. Мне повезло, что в вещах, оставленных на хранение в Пантелеймоновым, оказались сухие кроссовки с одеждой, и я смог переодеться. Трудно сказать, что было бы в том случае, если бы я промок где-то посредине пути, а дальше шёл бы во всем мокром. Тут начинаешь понимать, какое счастье - обыкновенная печка, от бока которой тянет жаром, и около которой можно пристроиться для просушки. Спустя всего сутки, после того как промокнешь и как таскаешь на себе влажную одежду, это становится навязчивой идеей.
  
  
  
  
  
   В тот день служба шла в Покровском храме, который располагался наверху, на пятом этаже братского корпуса. Добираться туда пришлось через коридоры и лестничные клетки.
  
  
  
  Я снова был среди русских. Я понял, что мне снова надо привыкать к соотечественникам.
  
  Надо было пройти Афон, потом несколько дней бродить по Салоникам в поисках православной Солуни, чтобы ощутить вкус русской веры. Вкус крови надсадного усилия или разбитого в драке рта. Отчаянной и жестокой. И столь отличной от греческой умиротворенной веры.
  
  Русские паломники стояли в Покровском по стойке смирно. Дело было даже не в русской браваде на Афоне - не пользоваться стасидиями, а выстаивать все службы на ногах. Господствовало внутреннее ощущение: стоять насмерть. Мне отчего-то пришло в голову, что так вставали в шеренги добровольцы в Гражданскую: в офицерских полках или в отрядах Красной Гвардии. Уже после того, как командиры объявляли им, что дело проиграно, что враг многократно сильнее, что сопротивление бесполезно и что самое разумное - разойтись и сберечь свои жизни хотя бы для будущей борьбы, то всегда находились люди, которые оставались стоять на месте. Армейские порядки на плацах или сборища на митинговых площадях рассыпались, во все стороны расходились толпы людей, торопясь по домам - но кому-то не было куда идти. Они оставались и сбивались как собаки в стаи, а потом выстраивались в новые шеренги. Из их рядов появлялись вожаки, превращавшиеся в командиров. Так появлялись отряды, потом способные со штыками идти на пулемёты или пробиваться тысячи вёрст сквозь вражеские заслоны. То, что потом превращалось в легенды Белого дела и советской истории, начиналось с простого дела: остаться на месте, скомандовать себе "Смирн-А", когда уходят другие. И почувствовать, что рядом встал другой человек. Потом третий, а четвертый машинально выравнивается в шеренге по твоей груди. Если люди в строю - это армия. Только армия не казённого устава, опирающегося на закон и наказания, а воинство духа. Так было тогда, девяносто лет назад. Так выстраивается настоящая Церковь сейчас - не храмом, а строем.
  
  Вера для нынешних "россиян" - выбор, тяжёлый и мучительный. Выбор, которому препятствует всё, от воспитания, полученного с детства, до условий жизни, которые враждебнее вере, чем даже при советской власти. Русские верующие во многом лишены чувства общности, осознания факта, что они на самом деле согреты братской любовью и окормлены Божьей благодатью. Они истово веруют в это, но знают, что это где-то "там" - там, вдали от их жизни. И отчего-то к этому месту приходится прорываться с боем, через себя, любимого, через родных и близких, через привычки, работу, карьеру, успех. Здесь собрались те, кто прорвались к "своим". Хотя бы на время, на несколько дней. Гнетёт страшная усталость тяжёлого перехода, ноют раны (а душевные болят сильнее плотских), и впереди - возвращение во враждебный мир, где они всего лишь партизаны, остатки отчаянного арьергарда. Потому и не расслабишься...
  
  
  
  А служба действительны была "своей". Я сутками почти не слушал русской речи, так что впитывал церковнославянский как жаждущий - воду.
  
  
  
  
  
  
  
  ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ
  
  
  
  Утром распогодилось. Утро было холодным, но ясным. Свежеумытый Афон торжественно блистал мокрыми листвой и камнями, мелкими лужицами и капелью с крыш. Каким-то таинственным образом компания из архондарика заметно уменьшилась в числе. Те, кто торопились на самолёт, всё утро отчаянно вызывали катера из Уранополи. Часам к десяти остались только те, кто продолжал паломничество по Афону. Последние группы я провожал с пирса: русские грузились в 'Портаниссу', официальный катер Протата, махали с пирса руками проходящему уранопольскому катеру, кто-то направился в Дафну на надувной моторке монастыря. На ходу составлялись паевые компании для оплаты такси или частников до аэропорта 'Македонии'.
  
   Мне оставалось лишь поблагодарить Бога, что эта суета меня не касалась. Я не торопясь позавтракал в "буфете" архондарика чайм с фигами и хлебом - по случаю постного дня общего завтрака не было.
  
  От нечего делать я обогнул монастырь с северо-запада до того места, где от трехэтажного здания дорога резко уходила в горы. Насколько я понял, это и был короткий путь до Кареи, через срединный хребет - тот, о котором говорил Владимир в первый день. В скромном перечне моих подвигов не было форсирования горных преград, так что я потоптался на месте в пустых мечтах, представляя мазохистскую радость от бесконечных крутых серпантинов в тени утесов. А потом вернулся к пристани, где меня дожидалась моя сумка.
  
   На пристани присутствовал еще монах-рыбак. Рыбака окружали три кошки. Стоило ему переместиться в другое место, как троица организованно следовала за ним и рассаживалась так, чтобы человек оставался в их окружении. Я пытался присоединиться компании, но кошки восприняли меня как конкурента, о чём сообщили явственным шипением. Оставалось греться на солнце, щуриться от бликов и наблюдать за происходящим.
  
   В сторону Ксенофонта отправились трое немцев - отец и два сына - с пешеходными палками. Их бодрый порыв закончился примерно там, где я сутки назад выбрался из озера грязи на пляжи. Через полчаса они всё же они нащупали проход и исчезли из поля зрения. Мне представилось, как всё афонское население - местное и пришлое - вот также, на ощупь, выбирается из-под защиты крепостных монастырских стен и начинает торить новые пути, поверх прежних, сметённых бурей. Пройдут считанные часы и по тропам Афона, как импульсы по нервам, восстановится связь. Афон пробудится от спячки.
  
  
  
   Передо мной встала проблема - как использовать последние дни. Заход в Пантелеймонов был вынужденным и случился на два дня раньше моего графика. Я получил сухую обувь, место под крышей на время дождя, но приобрёл сумку с "мирскими" вещами. Их было не так много, килограмма три, вот только распихать по отделения рюкзака было уже невозможно. А таскать по горам классическую сумку челночников - клетчатую такую - было просто невозможно. Груз должен быть за спиной, а не в руках. Моя подвижность резко уменьшалась, пешие переходы оказывались недоступными. Вдобавок, здравый смысл подсказывал, что мне надо придерживаться южного побережья, откуда был выход на арсаны, а там и к парому. Прогноз погоды я не мог узнать, из обрывков разговоров становилось понятно, что в любой день погода может опять ухудшиться. Застревать на Афоне во время шторма в мои планы не входило.
  
  Пока мне надо было добраться до Дафны. А потом? Перебраться в Дионисиу? Мне снова хотелось очутиться в крохотном греческом монастыре, побыть в одиночестве среди греков. Я не понимал их речи, но, как мне казалось, атмосфера монастырей многому учила меня. Не словами, которые тут обретали подлинный смысл, а чем-то ещё, самой атмосферой правильной и праведной жизни. Никогда и нигде ранее я не ощущал, что настоящая вера - это не только правильные слова, но и правильный строй жизни. Возможно, даже без слов.
  
  Отправиться из Дафны в Дионисиу на "Агиа Анне"? Но Дионисиу, насколько я представлял (как выяснилось позже, не совсем верно) отрезан от сухопутных путей, от Кареи. С неподьемной сумкой в шторм я был бы обречен на то, чтобы дожидаться благоприятной погоды. Сколько? Запас времени у меня был, да штормы на трое суток в такую пору нередки. Я знал, что выбрал не самое удачное время для паломничества на Афон, что я здесь уже за незримой чертой, которая отделяет летнюю навигацию в Средиземном море от зимней поры. Сейчас можно не дождаться просвета в бурях хотя бы на пол-дня, для неторопливого хода парома туда и обратно. С рюкзаком мне бы хватило шести часов, чтобы пешком добраться по тропам до Дафны. Дождь бы мне не был помехой. Но с сумкой я бы застрял на первой сотне шагов.
  
  В конце моего маршрута обязательно бы фигурировала Карея. До сих пор, за исключением Пантелеймонова, я не делал никаких покупок. У меня был заготовлен список людей, которым хотелось привести что-то из святых мест. Слишком многие помогали моей семье в самое страшное время, и для меня была только одна возможность отблагодарить их. Пропустить Карею я не мог.
  
  Много позже, у меня появилось понимание, что я просто испугался. Вместо того, чтобы делать то, что я делал до сих пор - прямо идти вперёд, не обращая внимание ни на что, надеясь на ежедневные афонские чудеса - я свернул на комфортное повторение маршрута. Это была слабость. Можно сказать больше - отречение от веры и надежды на Афон, которая меня до сих пор не подводила. В свое оправдание я могу только указать на естественную усталость от пройденных десятков километров горных дорог, хроническое недовысыпание, нервное напряжение от постоянной неизвестности и постоянного поддержания себя в готовности к чему угодно: к распутыванию следов на тропах, попытке понимания языка жестов, просто жизни за границей, в которой я очутился в первый раз в своей жизни - и сразу же одиночкой. Афон поддерживал меня, я это чувствовал буквально, а не аллегорически, он давал мне силы подниматься и идти. И все в какой-то момент я сломался.
  
  У меня тогда ещё было оправдание - можно было на следующий день вернуться из Кареи на пристань Дафны и на пароме доехать до Дионисиу, что было вполне логичным и естественным. А из Дионисиу по морю вернуться в Дафну и паромом до Уранополи. Правда, уже тогда у меня была подспудная мысль, что это для самоуспокоения.
  
  На том и остановился. "Агиа Пантелеймон" запаздывал - утром решался вопрос, можно ли вообще его выпускать в рейс. С моей точки зрения море было совершенно спокойным, волны едва плескались о мол. Местный навигационные соображения остались для меня непонятными.
  
  Предвестием парома стал джип с группой паломников. Они сообщили, что "Агиа Пантелеймон" в пути и уже миновал славянские монастыри. Потом появилось белое пятнышко на фоне ближайшего мыса. Паром огибал отрог между Ксенофонтом и Пантелеймоновым и по широкой дуге вползал в обширную бухту у нашего монастыря. Опять скрежет аппарелей, паломники, делающие первые шаги на Святой Горе. Я видел это со стороны и уже совсем по-другому. И, конечно, с тихой грустью завидовал им. Впрочем, времени мешкать не было.
  
  Задержка на сутки удвоила количество прибывающих. Поскольку мы находились на последнем переходе, уже в виду Дафны, то почти всё население ковчега, пардон, парома, столпилось внизу, на нижней палубе. Толпа была веселой и горластой - немного зло, скорее по-русски, чем по-гречески. Карейский автопарк был рассчитан на перевозку стандартной партии паломников - следовательно, двукратное увеличение вызывало некоторые проблемы. Автобусам и маршруткам придется обернуться не один раз, прежде чем они вывезут последнего из прибывших. Вывезут, конечно, всех - это Афон, тут не бросают людей. Но когда? Мои совковые рефлексы, опыт бесконечных очередей и "пробиваний" превращали меня в снаряд, нацеленный на достижения заветной цели.
  
  Откидываются аппарели. Густая толпа устремляется в воронку выхода. Я незаметными движениями оказываюсь по оси движения с наибольшей скоростью. Меня проносит мимо мола к стоянке. Маршрутки уже забиты под завязку и пытаются выбраться на дорогу. Остаются автобусы. Ближний открыт, его осаждает толпа, остальные почти бегом бросаются к другим. У меня выбор: остановиться у второго, тут только собираются люди, или бежать к третьему. Спешу дальше, успеваю одним из первых. Залетаю внутрь. Плюхаюсь на сиденье в обнимку с сумкой. С интервалом в секунду рядом падает седовласый дедуля и подмигивает мне: "Нихрена, браток, прорвались!". По-своему, по- гречески, конечно
  
  Сцена напоминает штурм Зимнего у Эйзенштейна. Раздвигая бамперами окружающую толпу, автобусы с первой партией паломников выползают на автодорогу.
  
   Дни, проведённые на Афоне, ввели меня в заблуждение - я считал, что уже привык к грекам, и они меня уже ничем не удивят.
  
   Шофёр автобуса продолжил знакомство с 'шокирующей Грецией'. Я заподозрил нечто неладное, когда он тронулся под аккомпанемент вызовов на мобильном. Пару минут ушло на то, чтобы подробно объяснить, где он находится и какой наплыв паломников. Потом - без перерыва, второму абоненту, Разумеется - и третьему. То же самое. (разумеется, по-гречески, но слова Агиа Пантелеймон, Карея и общая экспрессивность помогали понять без перевода). Пока мы разворачивались на прибрежном пятачке у Дафны и плелись как огромным рейсовым автобусом, это выглядело безобидно. На серпантине мне стало как-то не по себе. Сидящие на передних сиденьях греки не могли остаться в стороне от разговора. Они подавали свои реплики, а шофёру, чтобы поддерживать разговор с новыми собеседниками, приходилось разворачиваться всем корпусом. Вдобавок, у греков физиомоторика языка и рук являются связанными. Грек не может говорить без жестикуляции. Если это шофёр, который вас везёт... Причём не просто не вёзёт, а ещё и обгонят всё подряд, что движется со скоростью меньше сотни километров в час. Я не знал, какие молитвы читаются в таком случае - на временное онемение шофёра или на призывание ангелов в момент неизбежного сверзания в пропасть.
  
   Мои спутники равнодушно взирали на происходящее. По их примеру я предался здоровому афонскому пофигизму.
  
  За несколько дней, прошедших с моего первого перехода в сторону Кареи, осень и шторма изрядно оголили леса на гребне хребта. Я помнил их в густой зелени - теперь же оголившиеся стволы стояли среди золотисто-рыжих склонов. Исчезла густая тень, которая заботливо прикрывала дорогу от жгучего солнца, высокое синее небо проглядывало там, где раньше стояла сплошная зеленая стена.
  
   Третий раз я очутился в зачарованной столице зачарованного царства.
  
   Афон не просто собрание архитектурных и природных достопримечательностей, статичных по своей природе. Будь это так - знакомство с ним можно было бы ограничить несколькими днями, после чего быть в полной уверенности, что Афон познан. Что ж, это судьба любого туристического объекта, руин, из которых ушла сама жизнь, а взору представляется окаменевший остов. Как я уже говорил, восприятие Святой Горы, этого пришельца из совсем другого мира, складывается из сложения очень многих импульсов. Среди них немаловажную роль играет общение с людьми, которые живут афонской жизнью - или, таких же паломников, которые привносят своё собственное понимание. Картина обретает многомерность, так как рассматривается с нескольких точек зрения.
  
   В итоге Афон воспринимается как калейдоскоп, пёстрое собрание фактов, видов и обстоятельств, которые каждый раз складываются по-разному и представляют вроде бы знакомое место с совершенно неожиданной стороны. Достаточно перевернуть калейдоскоп, чтобы стекла образовали новый узор - так и тут, вроде бы знакомое место в ином психологическом состоянии и в ином окружении, поворачивается другой гранью.
  
   Афон, как организм, живущий 'живой' и весьма полнокровной жизнью - неповторим в каждое мгновение. Наверное, в этом секрет его притяжения - каждый раз приходится вступать в новый, неизведанный мир, ожидать новых чудес. Тут становится понятно, почему путь к Богу так притягателен, вмещает невероятно много открытий - бесконечную изменчивость ему придают люди и откровения, найденные на этом пути. Настоящее постижение Афона может занимать годы, если не десятилетия.
  
  Я шёл по своим собственным следам, по тем же самым тропам и дорогам, но видел уже иное. Лето сменилось золотой осенью, люди казались мне незнакомыми, я сам выглядел (в своих глазах) ветераном и безошибочно вычислял в толпе робких вновь прибывших. Без тени сомнений я направился в Андреевский. Точнее, сомнения были - вроде бы не положено дважды останавливаться, но я надеялся затеряться в партии новых паломников. Мои расчеты оправдались - запись вел другой монах, он мимоходом записал меня в книгу приезжих, и объяснил, как пройти в комнату 35. Благодаря его указаниям я бродил по запущенному огромному корпусу всего минут пятнадцать, встречая по пути героические усилия привести что-то в порядок, и, вперемешку, коридоры с порушенными внутренними стенами.
  
  Комнатка оказалась микроскопической, на четыре кровати и железной печкой в нише. Кровать у окна занимал парень-серб, который представился Оливером и тут же предложил кофе. Явно не славянское имя заинтриговало, но от расспросов пришлось отказаться - серб на русском не говорил. Я про себя даже немного возмутился этим обстоятельством...
  
  Впрочем, времени на дегустацию кофе особо не было: в моих планах было посещение Кутлумуша, монастыря под Карей, и шопинг по местным лавочкам. С каковой целью я бодро потрусил вниз от Андреевского по дороге, которая незаметно превращалась в узкие улочки городка-призрака. Сейчас он имел столичный вид из-за массы приезжих, которых местное автопредприятие ударными темпами вывозило с пристани, чтобы тут же развести "по градам и весям" Афона. То, что я попал в первую партию, дало мне фору в час-другой. По пути я встретил Валентина (из Ксенофонта) в явном раздумье - где приткнуться. Мой совет был прост - Андреевский: там, мол, всех принимают. Валентин, и его новый спутник, молодой парень Игорь, взяли направление наверх, а я решил провести с пользой время до службы.
  
  Коварные афонские пути увели меня далеко от цели - Кутлумуша. Когда я понял, что указатели на Кутлумуш означают что-то свое, потаенное, я оказался по другую сторону глубокого ущелья. Против меня на склоне Срединного афонского хребта высились стены, купола и пирг. Я сделал пару снимков и побрел обратно. Оказаться второй раз в Андреевском - и пропустить службу - было для меня сродни преступлению.
  
  Как оказалось, Валентин со своим спутником воспользовались моим советом и "прописались" в Андреевском. Причем мы оказались в одной комнате.
  
  Пора было идти на "дневную службу".
  
  
  
  Служба в соборном храме Андреевского произвела странное впечатление: в ней не было чинности, строгости, единения, она словно распадалась на несколько почти самостоятельных действ. Этому способствовало разделение внутреннего пространства - два продольных ряда колонн, между которыми стояли стасидии с редкими разрывами, образовывали три почти изолированных зала. Сама служба шла у левого алтаря, там же находились те, кто желал приобщиться к ней. Остальное пространство усеивали одиночки и группки людей, которые располагались в стасидиях, или стояли в самых разнообразных местах. Я бы не сказал, что они были праздными зеваками, зашедшими рассмотреть русские фрески - хотя их классическая манера действительно была редкостью на Афоне. Кто-то втихомолку беседовал, кто-то просто стоял или полу-сидел в стасидии, погруженный в свои мысли. И все же они не были совсем безразличны к службе - возгласы "Аллилуйя" и "Кирие ириеши" заставляли всех усиленно кланяться и креститься.
  
  Суматошный Андреевский словно собрал без разбора тех, кто не стремился во внутренние монастыри, к их строгости и благочинию. Здесь образовалась зыбкая грань между настоящим чинным Афоном и окружающим миром, между твердой верой и полу-верием. И все же люди стремились сюда.
  
  
  
  Выяснилось, что Валентин бывал на Афоне в 90-х, когда русские паломники только вставали на незнакомые пути. Он застал Андреевский в величественном запустении. Кучка греков отважно осваивалась среди руин. Валентин видел комнаты, в которых мебель и предметы обихода находились в таком порядке, словно дожидались своих хозяев; были залы, сквозь которые прорастали деревца и через которые пролетали птицы. Все было покрыто пылью и заплетено паутиной. Ему предлагали взять на память хоть что-то, например, тарелку кузнецовского фарфора, но благоразумие победило.
  
  Греков было слишком мало, чтобы оживить огромные руины. В те времена сложился странный порядок службы: она проводится перед левым боковым алтарем, словно испуганная своей смелостью кучка людей не решилась поставить себя перед центральным алтарем кафоликона - здание в несколько раз превосходило соборы греческих монастырей. (наверняка есть какая-то весомая литургическая причина такого порядка службы, но непосвященному взгляду это видится именно так).
  
  С тех пор исправилось многое - но и по сей день новые насельники с трудом адаптируются в выморочном скиту. Он слишком велик, чтобы даже за два десятилетия поддаться усилиям людей привести себя в порядок. Словно до сих пор российские имперские масштабы подавляют греков.
  
  Валентин оформил мои впечатления от службы в кафоликоне Андреевского - действительно, в нынешнем состоянии скит со своими монахами напоминает Гулливера с лилипутами несообразностью размеров. Дай Бог, Андреевский наполнится хотя бы несколькими сотен насельников, и тогда уж точно не будет производить такое странное впечатление.
  
  После службы Валентин показал мне икону Христа-Вседержителя, которая в тридцатые вызвала много шуму. Иисусу Христу якобы придали черты Николая II, что для одних было святотатством, а для других - неприемлемым политически. Сейчас (возможно и ранее) она висит напротив центрального алтаря, на ближайшей к нему колоне правого ряда. Честно говоря, я не нашел сходства. История для меня была неожиданной - читать о ней не приходилось (об Андреевском вообще мало достоверных сведений), равно как и зигзаг мысли с обожествлением последнего императора.
  
  (лично у меня весьма сложное отношение к Николаю Александровичу. С одной стороны он, безусловно, виновен в окончательном развале страны, в том, что Гражданская приняла такие крайние формы и что последствия отсталости России потом вызвали к жизни самые трагичные стороны сталинизма -его казнь вполне правомерна. Политически. С другой - видимо, в последние месяцы жизни неудачливый император в своих молитвах поднялся до высоты осознания своего истинного предназначения - русского царя, предстоятеля своего народа перед Богом, ответственного не только за ошибки себя лично, своей династии - но и всех русских. Его жертва потрясает, так как он не только сам стал агнцем на заклании, но и принял как волю Божию гибель своих родных. И Бог весть, что простилось России за эту жертву... Если бы это происходило не в России - то такое сочетание государственного преступника и спасителя народа выглядело бы весьма странно. Но такова наша история, не укладывающаяся в рамки науки. И в такой парадоксальности ощущается веяние настоящей веры, не адаптированной лайт-версии наших дней.
  
  Как много от нас ушло с отчаянными спорами и горестными размышления эмиграции первой волны, которые стихли в могилах русских кладбищ на чужбине и в руинах заброшенных монастырей - может, мы бы встретили нашу эпоху с лучшим пониманием).
  
  
  
  Валентин попытался сделать несколько снимков фресок собора, но нас выгнали и мы отправились на трапезу.
  
  Я уже писал, что во время первого посещения Андреевского утренняя трапеза происходила в жилом корпусе, в едва приспособленных для этого помещениях. Я был крайне удивлен, узнав, что на самом деле скит располагает обширной, богато изукрашенной трапезной, причем располагается она в подвале кафоликона. На моем пути больше ничего подобного не встречалось. С чем связаны такое новации, я даже не рискую предположить. Как ни была велика трапезная - она оказалась заполнена почти вся: народу оказалось куда больше, чем присутствовало на службе. У греков явно проходило какое-то мероприятие, потому что трапеза предварялась долгой проповедью.
  
  
  
  По возвращению в комнату Игорь деловито предложил растопить печку. До этого я воспринимал буржуйки как деталь интерьера - они были украшены фигурными финтифлюшками, гнутыми ножками как в комодах эпохи модерн и только трубы в окно портили впечатление декоративности. Проблема с холодом решалась до этого просто - свитером и запасным одеялом, которое обязательно присутствовало на кровати. Меня еще останавливала пирофобия святогорцев, лишний раз зажигать даже спичку не хотелось - по грехам моим вполне хватило бы на поджог монастыря. Игорь взял на себя инициативу - он здесь уже бывал и знал, где в лабиринте жилого корпуса, находился склад дров. Мы набрели на анфиладу комнат в духе рассказа "Крысолов" Александра Грина - там, в замерзающем Петрограде Гражданской войны, описывалось здание, заваленное под потолок макулатурой упраздненных министерств (с разумными крысами в качестве обитателей). Тут комнаты были поскромнее, и вместо бумаги в них лежала груда обрезков досок - у дальней стены в рост человека. Доски были толстые, солидные, из тех благословенных времен, когда "экономика не была экономной" и отсутствие расчетов на прочность конструкций заменяли утолщением материала. Новые обитатели Андреевского довершали естественный развал русской обители, разбирая то, что уже не могло быть отремонтировано. Мы тоже прихватили по охапке обрезков и отправились топить свою печку полутора вековой историей.
  
  После долгих мытарств нам удалось наладить контакт с чудом европейской печной промышленности, и она довольно заурчала, источая тепло. Я вытащил ботинки, мокрые еще с перехода в Пантелеймонов, и приставил их к раскаленному боку (досушил их я в отеле в Салониках).
  
  
  
  Тащить многие вещи в "цивилизацию" не было смысла. С таким расчетом я экипировался изначально - с тем, чтобы многое оставить здесь (или выкинуть). Я выставил мыло, шампунь, кружку, фонарик, мерзавчик узо, пакетики с орехами, шоколадки Михаила, еще какую-то мелочь вроде лекарств и веревок. Мои соседи по-братски подели это. Оливер только поинтересовался - шоколад молочный или нет? (он был на посту). Судя по физиономиям русской части обитателей комнаты 35, на языках вертелась какая-то колкость об ингредиентах российской шоколадной продукции, но она осталась невысказанной (гусары, молчать!). Впрочем, по сравнению с глобалистским фасованным ширпотребом, российские продукты здесь действительно котировались.
  
  
  
  ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
  
  
  
  Утром я проснулся скорее от холода, чем от стука. Летние рамы жилого корпуса не удерживали тепло от давно погасшей буржуйки. Оливер дисциплинированно соскочил с кровати и на ощупь выбрался наружу; за ним последовал Игорь, я позволил себе чуток понежиться.
  
  Последняя служба оказалась на редкость утомительной. В том я был виноват я сам - звонок домой накануне обрушил на меня кучу проблем, оставленных там, далеко. Они не давали мне успокоиться, сосредоточиться на службе. Под конец я перестал воспринимать происходящее, погрузился в себя, крестился и кланялся почти машинально. Огромное пространство собора осталось погружено во мрак даже в конце службы - настолько пасмурно было снаружи. Я уже был вырван из ритма афонской жизни; бесполезны были все попытки принудить себя запечатлеть последние мгновения. Теперь я был просто мирянином, отторгнутым от афонского братства. Я смотрел на окружавшее по-другому.
  
  На прощание я обнялся со своими спутниками и покинул ворота Андреевского скита.
  
  Напоследок Афон подарил мне фантастический вид. Сквозь прорехи в слоях свинцовых облаков падали вертикальные золотые лучи солнца. Под ними, по серому морю и по темному склону Афона, играли золотые же кольца и пятна. Я считал преувеличением старинные гравюры со столпами света и голубком - Святым Духом в них: тут я наблюдал воочию оригинал. Зрелище было почти языческое, в котором телесность тварного мира прямо свидетельствовала о снисхождении Бога. Для меня такого было бы вполне достаточно, чтобы уверовать раз и навсегда.
  
  Вести на остановке были неутешительные. Их сообщил мне Сергей (тот, из Ксенофонта), который поддерживал связь по мобильнику с материком. Завтра мог начаться шторм. Напоследок он смачно прошелся о переходе напрямую от Констамонита до болгарского Зографа - тот самый переход, от которого я удержался по совету болгарского монаха. Речушка вздулась после грозы, и он ее форсировал чуть ли не вплавь.
  
  Я решился выбираться на Большую землю, в Уранополи, вместо посещения Дионисиу. Решение, на котором я уже внутренне утвердился и о котором начал сожалеть почти сразу...
  
  Воспоминаний об обратной дороге у меня не сохранилось - да и на что было глядеть на заезженном коротком пути? На южном склоне срединного хребта, обращенном к пристани, автобус вырвался из облачного сумрака, и очутились в тусклом солнечном сиянии. Легкая осенняя хмарь закрывала само солнце, но свет от него наполнял чашу залива между двумя ветвями Халкидики. К обеду распогодилось и до робкого осеннего солнышка. Но выбор был уже сделан.
  
  Поскольку я прибыл одним из первых рейсов, то мог наблюдать за наполнением Дафны. Пристань заполнялась разномастными машинами, мулами, прицепами, торгующими монахами, кошками. Белая собака как национальное меньшинство робко держалась поодаль от кошачьей тусовки, выискивая взглядом желающих ее покормить. Люди в форме провели русского - судя по отчаянной ругани: он по мобильнику объяснял кому-то, что его "замели волкИ позорные" (ну, не дословно, но близко по духу). Судя по всему, греческая полиция периодически устраивала облавы на местных бомжей, пытаясь придать благолепный вид здешнему обществу. Я повертел головой в поисках моего Славко, который шел по моим следам в поисках невесть чего. Обошлось, видимо, у него было чутье на засады и кордоны. Мелькнул Игорь, вид у него был целеустремленный - отправлялся по монастырям южного берега. Мы еще раз обнялись. Наконец, прибыл "Агиа Пантелеймон". Паром долго разгружали, выкатывая машину за машиной, растаскивая тюки и контейнеры. Потом в тот же порядке начали погрузку. Можно было бы заходить, но люди не торопились расставаться с Афоном. Наконец, начала выстраиваться очередь вдоль длинного стола у стенки таможни. Таможенник прикрикнул на меня, я расстегнул клетчатую китайскую сумку, показывая упакованный рюкзак и пакеты. Таможенник уже кричал на следующего.
  
  Собственно, это уже все....
  
  
  
  Этот текст писался долго и трудно: и по причине крайней занятости, и из-за непонимания того, что я, собственно, хочу написать, и ввиду невозможности в полной мере описать происходящее. Так что, отцы и братья, не судите слишком уж строго.
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"