Аннотация: я проживаю жизнь человека, который жил сто лет назад. Идет 1914-й
Среди моих глюков этот занимает все больше времени и привлекает все больше внимания.
Я словно проживаю события столетней давности c точки зрения моего тогдашнего сверстника.
Идет 1914 год и мне 50.
Это точно не родовая память - мой двойник из инженеров или чиновников, в то время как мои деды-прадеды были вполне классово-правильными. Из крестьян. Возможно, это следствие чтения множества мемуаров и документов прошлого века: рано или поздно в сознании информация начинает восприниматься эмоционально и приобретает видимость самостоятельного существования. Возможно, что-то еще. У меня на сей счет есть своя теория, но пока это не важно.
Конечно, речь не идет о буквальном восприятии той эпохи - есть нюансы, бытовые и мировоззренческие, которые ушли вместе со свидетелями того времени и никогда уже не возродятся. Тут скорее проглядывает нечто общее в духе эпохи, что делает возможным сопоставление двух личностей - моей и выдуманной(?).
И на самом деле пятидесятилетний человек образца 1914 года и 2014 года формировался в относительно сходных условиях. Не буквально, конечно, но известный параллелизм проглядывает.
Мои отцы в обоих случаях могли застать совсем патриархальный крестьянский мир (в 1827 и в 1927 годах), мои старшие дядья могли погибнуть на войнах (мой - в Великой Отечественной, моего двойника - в Крымской - и это ощущение семейной сопричастности истории могло значить многое в формировании характера). До моего рождения тогда и сейчас сталинизм (царствование Николая Первого) сменился оттепелью 60-х (реформами Александра Второго). Если брать за год рождения 64 год в обоих столетиях, то человек не мог помнить это время лично - но но вполне мог четко осознавать через сохранившиеся традиции.
Потом застой в общественной жизни, попытка сковать страну, разрываемую противоречиями - время Брежнева и позднего Александра Второго ("Победоносцев над Россией простер совиные крыла"). И на этом фоне форсированного промышленного развития страны, оставляющее в стороне неразрешимые противоречия. Попытки либерального решения этих противоречий, которое при мне вылилось в перестройку, а сто лет назад - в революцию 1905 года и введение Думы, развитие земства и кооперации.
И, наконец, десятые годы каждого века - помпезные, пафосные, внешне-триумфальные, волна патриотизма, который появляется при поверхностном взгляде на великую державу, в которой тонут горькие раздумья о судьбе страны. Лоск, который наведен на фасад империй, за которым таится большинство населения - а им ненавистна такая жизнь и их удерживает в безразличной лояльности только привычка к долготерпению.
Время большого мира, передышки (по-крайней мере в Европе) между европейскими войнами.
В девятнадцатом веке батальным играм королей положила конец Парижская Коммуна 1870 года. Какой смысл воевать, если в итоге обнищавщие в ходе войны народные массы решат избавиться от тех, кто вверг их в эти бедствия? Да и масса пролетариев под ружьем в первых призывных армиях преподнесла монархам пренеприятнейшее известие - "винтовка рождает власть" (Мао Цзе-Дун), а "человек с ружьем" (Николай Погодин) статистически нелоялен к власти буржуев как всякий нормальный батрак или пролетарий. Первая Мировая только подтвердила это - хотя бы в России. Европа тогда устояла, но ума не прибавила. И в 1945 ее заколбасило не по-детски, когда навстречу милейшему дядюшке Джо с его победоносной армией местные коммунисты стали освобождать страну за страной - Югославию, Грецию, Францию, Италию. Наступать три раза на одни и те же грабли многовато даже для "ну-тупы-ы-ых" европейцев, отчего Европа мигом заговорила о мире во всем мире, и до сих пор удерживается от войн на континенте.
Балканы не в счет - это вообще где, в какой Африке? Бесконечные балканские разборки для европейцев - далекая и непонятная экзотика.
Так что уже третье поколение людей, выросших без ощущения смерти и бедствий на фоне непрерывного "прогресса", создают иллюзорную уверенность в пришествие золотого века. Очередного и черт знает какого по счету, потому что все они почему-то заканчиваются кошмаром катастрофы. Но чтобы предчувствовать зыбкость европейской цивилизации, надо хорошо знать и понимать историю, что является достоянием всего нескольких деятков тысяч человек на континенте. И тогда, и сегодня.
Иначе говоря - мой сверстник в 1914 году имел примерно тот же жизненный опыт и опыт наблюдения за обществом, что и я сейчас. А при определенном складе характера это привело бы к формированию сходных взглядов.
Можно ли считать меня более "современным", чем мой сверстник столетней давности?
Формально - да. Я живу в мире, который для него был фантастикой. Самолеты, космос, телевидение, интернет, волшебная медицина - много чего еще. Предвестие этого уже было в книгах, которые ему были известны.
А вот если копнуть глубже, то мы с ним люди одной культуры, одного кода.
Мы - люди книги, письменного текста, который давал нам основной объем информации - 100% в обучении и минимум половину - в эмоциональном и идейном плане. Обучение и воспитание по книге определяет очень многое в мировоззрение - жаль, что мне не попадались серьезные исследования на тему различий между человеком культуры устной и культуры письменной, а сейчас - с обитателем виртуального мира. Когда я попал, к примеру, на Афон, до сих пор живущий в средневековье ритуалов и архитектуры, то мне пришлось привыкать к иной форме подачи информации: от человека к человеку, от Бога (на литургии) - к прихожанину, от монастыря - к паломнику.
Советская культура была преимущественно письменной, она только-только начала осваивать передовые веяния вроде кино. Уникальность советского кинематографа в том, что его творили гении, еще в пятидесятые и шестидесятые создавшие полноценный киноязык - но подавляющая масса населения их просто непонимала, привыкшая к написанному слову.
Советская культура поменяла приоритеты, по-своему расставила кумиров, выбросила как хлам других, запретила третьих - но в целом она сохраняла структуру великой русской культуры девятнадцатого века: литература как основа, театр (дополненный кинематографом), кафешантан с опереткой (советская эстрада) изобразительные искусства в широком плане (живопись, скульптура, архитектура) плюс низкие жанры народного творчества. Возможно, проигрыш в идейном противостоянии холодной войны для Советского Союза был обусловлен во многом непониманием советских изменившихся условий в подаче информации, во внедрении телевидения, радио, кинематографа, которые до конца не удалось загнать в идеологические рамки.
Сейчас я очень остро чувствую разрыв поколений - на тех, кто даже интернет воспринимает как собрание текстов с картинками, и на тех, кто полностью погружен в социальные сети, в обучение через интернет и в виртуальное общение. Разница тут как между амфибиями, осторожно живущими в двух средах, и рыбами, которые чувствуют себя в Пайтине "как рыба в воде". Этот рубеж проходит где-то между тридцати и сорокалетними.
А пятидесятилетние безнадежно старомодны. Интернет для меня как Вавилонская библиотека Борхеса - бесконечный лабиринт полок и стеллажей с фолиантами, очень часто - с бессмысленным набором букв и символов. И с совершенно непонятными законами бытия.
И для меня вышеперечисленные чудеса науки и техники существуют где-то на периферии жизни - непосредственно с ними я сталкиваюсь редко. Разве что ТВ нагло лезет в каждую щель обороны сознания; а о специфичности моего восприятия интернета я уже высказался. Я редко пользуюсь самолетом, езжу на общественном транспорте, который сейчас едва ли быстрее и комфортабельнее извозчиков, читаю книги в интернете и предпочитаю живое общение. С настоящими друзьями - поэтому чаще всего одинок.
И отчетливо представляю, что десятки миллионов моих соотечественников гораздо более архаичны, чем я - и фактически живут в обстановке столетней давности.
Я не могу составить целостного представления о Гражданской. Слишком уж противоречивы источники. Десяток миллионов (или пять миллионов) погибших, умерших от болезней и голода, эмигрировавших: но при этом не более миллиона погибших непосредственно в боях и при репрессиях с обоих сторон - а то и вполовину меньше. В любом случае соотношение на одного убитого - девять умерших. Насколько я помню, от испанки в те годы умерло 50 миллионов человек во всем мире. А голод и разруха в Европе ненамного уступали российским, разве что не было катастрофического голода в Поволжье (отчасти спровоцированного рвением комиссаров по выгребанию последнего зерна).
Ощущение взлома всех форм жизни, катастрофы, апокалипсиса - и тут же описание вполне спокойного мещанского существования, хотя и тревожного, и голодного. Я купил дом в бывшей пригородной деревне под Омском с датой постройки 1918 года - самый разгар Гражданской в Сибири: а тут люди спокойно обустраиваются, и их дети почивают в том же доме в двадцать первом веке. И мои предки пережили Гражданскую на своей родине, на Северном Кавказе и в северном Казахстане, знаете ли, не самых спокойных местах, неоднократно переходивших из рук в руки. Кто-то успел повоевать, кое-то - за все стороны, кто-то бегал, кто-то спокойно работал на земле. Вот Великая Отечественная перекроила их жизнь гораздо сильнее, хотя никто из них не попадал под оккупацию: тыл и прифронтовой город на Кавказе
У меня сложилось четкое впечатление, что количество активных и сознательных участников Гражданской со всех трех сторон - белых, красных и зеленых (партизан и бандитов) не превышало 100-150 тысяч человек, причем большиство из них - как раз крестьяне, боровшиеся против всех, которые "грабють". И основная доля потерь в боях и от репрессий приходится именно на них. Это если брать все три года Гражданской, так что реально соотношение непримиримых пассионариев было куда меньше и размазаны они были на десятке тысяч российских верст.
К примеру, антибольшевистские силы Заволжья и Сибири в начале белочешского мятежа насчитывали 20-30 тыся человек, из них половина белочехов - раз они смогли выбить Красную Гвардию с союзными красными мадьярами, то им противостояло такое же количество активных штыков. Армия Колчака по штатам насчитывала сотни тысяч бойцов, красный Восточный фронт - столько же, но во время Ледового похода (отступления колчаковцев) реально пробивались к Байкалу 10-15 тысяч офицеров и ижевцев: остальные сотни тысяч мирно разошлись по домам или перешли на сторону наступавшей 5 Армии. Такая же ситуация была в Красной Армии даже в конце Гражданской - полки спокойно переходили на сторону махновцев или восставшего Кронштадта, несмотря на все репрессии. Подавляющее большинство мобилизованных не слишком серьезно воспринимало лозунги, под которыми их заставляли умирать, и, если бы не голод, тиф и бандитизм, Гражданская показалась бы нам на удивление бескровной.
Крестьянам бежать было некуда - они умирали на месте.
Конечно, погибшие в Гражданскую много бы рассказали о ее бессмысленном ужасе - но они замолкли навеки, не успев выкрикнуть окровавленным ртом свою правду. Выжившие самим фактом своего существования утверждают, что выжить можно всегда.
Что было бы с моим двойником потом, в будущем, которое для меня является прошлым?
Окопы Первой мировой его бы миновали - по возрасту. Пришлось бы тревожиться за сыновей, если бы они были. Но в целом глубинка, особенно сибирская, не слишком испытывала влияние боевых действий где-то за две тысячи верст отсюда. Мирная жизнь продолжалась бы по инерции.
А потом?
Кем он мог быть по политическим убеждениям?
Как мне кажется, он бы принадлежал к тому неопределенному течению "прогрессивных интеллигентов", при этом далеких от определенности политических партий и крайности разделения на левых и правых. В дореволюционных Думах эти взгляды представляли трудовики - беспартийные и нефракционные. Несмотря на всю хитрожопость тогдашней выборной системы с цензами и квотами, трудовики умудрялись оказываться в большинстве - но не могли организоваться в реальную силу, способную диктовать свои условия. Они постоянно были в тени более горластых левых и правых.
В России сто лет назад, как мне кажется, преобладали скорее мирные эволюционные взгляды на устройство более справедливого мира. Тогда казалось, что земства и кооперативы послужат увеличению благосостояния, восприятию общего блага и смягчению нравов. А там, шаг за шагом, жизнь станет лучше.
В середине 10-х годов двадцатого века в обществе явно наблюдалось раздвоение сознания: с одной стороны - ощущение незыблимости тысячелетнего миропорядка, с другой - нечто апокалиптическое, заставляющее видеть во всем приметы катастрофы на самом пороге. И это умонастроение созвучно нашему времени - мы не можем сформулировать неявные угрозы, воспринимаемые подсознанием, но находимся в их власти. И занимаемся бессмысленными поисками угроз в прошлом, не подозревая, что нас ждет новое и неизвестное.
Вот это была ошибка людей 1914 года - они были готовы к прошлому, даже к кровавой вакханалии Парижа 1793 года или Пугачевскому бунту, "бессмысленному и беспощадному" - но не к тому, что произошло на самом деле.
Мы сейчас, в 2014 году, не в лучшем положении. Не нам их судить с высоты знания прошлого - тем более, что мы даже не знаем, что произошло тогда на самом деле - и как должно было происходить. И обречены по второму кругу проходить невыученный урок.
И, как мне кажется, есть психологическое оправдание тогдашней и сегодняшней тяги к революции, то есть к перелому, слому всей жизни, почти самоуби йственной тяги к разрушению, в водоворот которого будет затянуто очень многое. Психика не выдерживает подспудного ощущения неизбежности неявного кошмара и стремится воплотить его в простых и ясных формах насилия. Так, чтобы все было просто и быстро.
Тогда - свергнуть царя.
Сейчас - свергнуть Путина.
Пусть даже с разрушением всей пирамиды жизни, скованной этими фигурами.
И тогда будет "щастье".
Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
Понятно, что это настроение немногих, особо чувствительных натур в области сбора и анализа информации, в экономике, экологии, истории, политики. Понятно и то, что человек - или даже целый институт - не в состоянии переварить надлежащий объем информации для полноценного прогноза будущего. Вот то, что неизбежно остается за рамками исследования, выглядить пугающим и угрожающим как темнота за дверью детской спальни. Революция (почти всегда) - попытка избавиться от такого ужаса. Во многом детская.
Мало-помалу истерия распространяется от наиболее чувствительных натур, овладевая широкими массами. И кто-то ищет себя в разрушении, принимая на веру такое настроение. А кто-то холодно и алгебраически просчитывает политические ходы.
Перевести сложное и непонятное в простые и доступные формы: заменить одного политика на другого, закончить войну или развязать новую. И очень редко вектор человеческих усилий совпадает с равнодействующей множества других разнонаправленных векторов, из которых на самом деле состоит наша жизнь.
Эйфория Февраля 1917 года во многом была похожа на подъем лета 1991 года. 1917 год я знаю по мемуарам, 1991 год пережил лично. Мне кажется, что в таких случаях происходит реализация самых наивных надежд, что все ясно и просто, что зло четко отделено от добра, и достаточно просто убрать "зло", чтобы все стало хорошо. Но поскольку положение на самом деле все гораздо запутаннее и многозначнее и не имеет простых решений, то подобная эйфория быстро спадает, оставляя общество наедине с реальностью. С которой, вдобавок, сползает успокоительная пелена прежней благоустроенной жизни. Поэтому Февраль остался в памяти светлой и чистой мечтой, которая не имела возможности сбыться. "За все хорошее против всего плохого" - но как быть, если настоящее добро отнюдь не в белых сияющих ризах, а прячется под уродливыми непонятными масками?
Как человек, считающий себя христианином, я не могу не задумываться - почему воля Божия, Его любовь и милосердие выглядят почти как человеческие зло и ненависть? Бог на самом деле жесток, если судить Его по человеческим меркам. Причем не только ветхозаветный, но и и евангельский. Но если до конца принять Его волю, отринуть от себя чисто человеческое, ограниченное понимание бытия, то, наверное, от человеческой любви, перекроенной Божьей волей, приходишь к совсем иной истинной любви и к настоящему милосердию. Но это невероятно трудно. Лично я далек от этого.
Примерно так можно говорить о Советской власти, если переносить подобные рассуждения в политическую плоскость. Она начиналась с самых высоких и чистых чувств, которые могут быть в сердце человека: свободы, любви к ближнему, ощущению всеобщности человечества и жалости ко всем - но осуществилась как кровавая диктатура, беспощадная не только к чужим, но и к своим. Как отрицание самое себя.
В принципе, этому есть объективные причины, многие из которых не зависели от красных и существовали задолго до них. Их можно разбирать, анализировать, проводить аналогии и делать прогнозы - чем я и занимаюсь в меру своих весьма скромных сил.
И вот, после ига царизма, эйфории Февраля, приближения катастрофы летом 17-года, странного, сперва малозаметного переворота в октябре - и неожиданного цунами Гражданской - над истерзанной страной воцаряется относительное спокойтвие. Над руинами, разрухами, безымянными братскими могилами, над голодом и холодом.
Я отчетливо понимаю всю двойственность положения моего двойника: с одной стороны - вроде бы исполнение его желаний, но с другой - в такой форме, что это не может быть приемлимо. А за этим противоречием - ощущение беспощадности и немилосердности истории. И какой-то непонятой до конца над-мирной и над-человеческой правды.
Однажды я прочел:
"Добро - это то, что человек хочет сделать.
А зло - то, что из этого получается".
Ремарка немного не соотвествовала контексту, казалась вставленной искусственно, словно автор нехотя, против своей воли проговорился о чем-то о своем на фоне эпизода, не требующего таких мыслей.
Можно успокоиться на этом, признать, что человек в принципе не способен в большом масштабе творить добро прочно и долговечно, что краткая радость свободы и братства всегда оборачивается тягчайшим кровавым похмельем. История вроде бы тому имеет массу подтверждений - и ни одного исключения. Но человек по природе своей не может верить с свою предначертанность творить зло, в свой первородный грех принесения смерти в этот мир. Тем более, что раз за разом люди, пророки и Сам Бог искупают нас от тяги к крови и насилию.
Но признать это - значит смириться с поражением человечества, с тем, что оно ничем, кроме жалких потуг на разумность не отличается от природы, от ее проклятой круговерти смерти и разрушения. А если это так - то к чему все остальное, вся наша цивилизация?
Да, приведенная мною реплика справедлива, но это только очередной уровень понимания истории.
И должен быть обязательно другой, который снимает проклятие с человека.
Мой двойник вряд ли пережил бы Иосифа Виссарионовича. Для него и для меня рубежными являются 30-е. Семьдесят лет - вполне достойный возраст для ухода из жизни. Вроде бы все сделано и нет лишнего повода оставаться дальше на земле, служить обузой для близких.
Он бы не успел оценить итоги немилосердного и cудьбоносного времени.
Середина тридцатых - искусственный хаос, без которого не могло обойтись.
Середина пятидесятых - восстановление гармонии.
Сталина не любили многие. Я понимаю тех, чьи взгляды не совпадали с политическим курсом 30-х годов, тех, кого репрессии задели лично. Но антисталинистами были люди, чьи политические взгляды мне близки, а в их мудрости я не сомневаюсь. Тогда - почему?
Мне кажется, что помимо политических, этических, эстетических, религиозных и личных причин, грань между положительным и отрицательным восприятием Сталина лежит в ощущении истории. Она может восприниматься как нечто над-человеческое, хотя бы и обладающее определенной логикой и целью, и как творение человеческих усилий, иначе - история может быть трансцендентна и имманентна.
Первый взгляд является архаичным и сопровождал человечество до последних веков от наших дней - но и сейчас большинство человечества разделяет его. История - творение богов или Бога, следовательно, непонятная человеку и выходящая за границы его понимания. А роль человека сводится к тому, чтобы познать высшую волю или силу, а потом действовать в унисон с нею. Такая история немилосердна к личности - но возвышает человека до уровня со-творца в божьих деяниях.
Жестоко - но прекрасно.
Второй родился в Новое время в Европе и является отражением общего процесса возвеличивания человека вплоть до его обожения - не в христианском смысле, а в виде замещения Бога человеком. Человеку становится понятны законы природы - следовательно, он может понять и законы истории, раз история признается наукой. И если человек овладевает силами природы и заставляет их служить себе, то, значит, ему подвластна история. А раз цель существования человека и его деятельность заключаются в достижении наивысшей степени комфорта, то история должна становиться все более понятной, управляемой и комфортной - в смысле ее гуманизации.
Без вдохновения - но удобно.
История СССР в последнее представление не вписывается - хотя сама коммунистическая идея является как раз высшей формой возвеличивания человека и максимальным проявлением идей управляемости окружающим миром во имя человека.
Но отрицание приводит к неожиданным результатам - по законам аристолевой логики из тезиса и антитезиса рождается нечто совершенно новое - синтез.
Как мне кажется, оценка Сталина во многом обусловлена этими двумя взглядами на историю.
Те, кто видят в истории стихию или проявление высших сил, склонны воспринимать Сталина как неизбежное зло - как смерть в природе или катастрофические явления вроде гроз и наводнений. Это страшно - но это естественно. И мудрость человеческая состоит в том, чтобы увидет в смерти начало жизни, а в разрушении - созидание. То есть ту самую высшую правду природы или Бога (как кому удобно), которая непонятна человеку, неприятна ему, которой он сопротивляется всеми силами разума - но которая является истиной в последней инстанции. Зло становится Добром, не человеческим фальшивым добрячеством, а чем-то, совпадающим с законами бытия.
Восприятие Сталина как чего-то надчеловеческого определенно было свойственно многим. Крайняя степень такого взгляда - трактовка Сталина в "Розе Мира" Даниила Андреева как человека, через которого в мир пришел сам Антихрист (точнее, неудачное предпоследнее воплощение перед настоящим Авпокапсисом). Даже более трезвые оценки отмечали над-человечность Сталина: для него не существовало обычного человека и обычных дел, он ворочал массами и странами.
Отсюда непонятный нам восторг людей 30-х годов в отношении Сталина, то, что позднее будет названо культом личности и к чему, скорее всего, сам Иосиф Виссарионович во многом непричастен. В Сталине видели разгадку истории, человека, познавшего ее тайны и управляющего ею. То есть воплощение грядущего человека коммунизма, который встал вровень с богом и заменил его. Стал богом. Он не открыл законы истории, они так и остались неразгаданными его современниками, потому что Сталин настолько отдалился от людей, что стал им непонятен. Во всем - в добре и в зле. В него можно было только верить.
Если рассматривать сейчас идеи Ленина и Сталина, пусть даже воплощенными с множеством ошибок, провалов и недостатков, то возникает ощущение, что вектор их действий был во многом близок к тому направлению, в котором должна была развиваться Россия - если считать направлением развития каждой страны наиболее полное воплощение каких-то идей, заложенных при ее зарождении.
Понять направление - не значит одержать окончательную победу. В самом механизме реализации идей была заложена катастрофа. Но в этом нет вины ни Ленина, ни Сталина, которые действовали в форс-мажорных обстоятельствах и в рамках своих задач, оставляя решение последующих своим преемникам.
В истории по большому счету нет ничего очеловеченного, она стихийна в том смысле, что в ней действуют силы, которые находятся вне даже коллективного человеческого сознания и намного превосходят человеческий разум.
Те же, кто пытались тогда и пытаются сейчас найти в сталинизме некое разумное и гуманное, разумеется, таковое не находят. Они не могут понять Сталина, следовательно, признают его в рамках своей традиции тираном и преступником.
Большевизм и сталинизм отрицают утилитарный меркантильный подход к истории, хотя формально исходят из него. Если европейский социализм - упорядоченный ритуал или культ, в котором размеренно и постепенно восходят к победе человека над самим собой и прородой, то русский большевизм - экстатический порыв, интуитивно постигающий истину, дикая пляска шамана, в которой он не щадит ни себя, ни окружающих. И тем отвращает от себя зрителей - потому что понять это может только сам участник, вовлеченный в неистовый танец жизни и смерти.
Как бы мой двойник воспринимал 20-е и 30-е?
Как крушение своих надежд?
Или так, как ветхий старец следит за полными сил юношами и девушками, которым предназначено продолжать жизнь - с печальной усмешкой и с чувством исполненного долга?
Я этого не знаю.
Я не прожил оставшиеся годы до его смерти, чтобы понять, что происходило сто лет назад.