Жизнь начиналась по лугу зелёному, утром душным и в топком мхе, мать её, в пелену обёрнутую, принесла на порог весне, положила, сама бесслёзная - подбирай, если помнишь ночь.
...а потом, не жалев оставленного, унеслась, словно ветер, прочь.
Она выросла горным козликом, так не выучившись говорить, в белом пухе и одиночестве, за заботами дома отчего пронеслось всё её отрочество, и кого бы ей в том винить, что без лишнего слова колкого и без бережных чайных пауз - без общения но все же общество, на двоих так жилось как раз.
Так летело бы птицей время, но в их дом да пришла беда: она выбелила отцу темя, и свой дар прибрала к рукам. Что ж теперь, хоть заплачь, хоть выстрели, тишину не прорежет зов, она выточила кости мыши, она вывесила засов и забыла сбегать на поле и забыла сзывать волков - вы прощайте леса и горы, я бы к вам и вернулась но...
Но законы людей суровы и одной ей по ним не жить, её вырастили слуги-горы, её выпустили холмы, а теперь только юбки-платья и портфель с целой тонной книг. Она выучилась ругаться, отличать от каноэ бриг и послушно ждать "ради бога" от чужой не-своей сестры, но звала её вверх дорога и всё чаще врывалась в сны.
Она бегала без кроссовок об асфальт рассадив ступни, отзывалась на "будь здорова" и кивала "да, я не с ним", рисовала в песке узоры, оберёжников да скворцов, подорожник толкала в ноздри лишь бы только держать лицо, и под гогот соседей пьяных себя на руках несла на заросшее поле брани - за оторванные рукава. Но не думала слушать-слышать злые шёпотные слова - ей придётся учиться драться: у неё больше нет отца.
Что другим выдаётся богом или властной рукой семьи, то для юной блажной и строгой - тишина и на горле нить, она крепится к позвоночнику, горячая как свеча - и сквозь сжатые зубы склочницы: лишь бы всяким примкнуть к плечу! Она, вывозившись в песочнице, соберёт неблагую дань; и застынет, сжимала поручни: что надкостница, что надстрочница - обернётся как я хочу.
Ей в глаза не смотрели - каялись, как ещё на таких смотреть? Она в школе до ночи мается, а под вечер домой как в клеть, но и выучилась и выбралась, хоть и в двадцать с заминкой лет, только горы уже не снились ей, к ним теперь есть иммунитет. Называется он - работа, за прилавком с пяти до двух, главный праздник теперь суббота, главный страх - вот бы не уснуть. Для коллег она гнутый камешек, молчаливый тупой зверёк, что ни делала бы всё ладится, говорят же - дурным везёт, будто в спину ей дышат ангелы будто кто-то её берёг...
Над горой полыхает зарево: значит к ночи она умрёт.
Ей не жить под горбом асфальтовым, ей не пить алкогольный яд, за леса, за холмы просватана, разве можно на то пенять, если травы ложатся под руки, если волк уступал тропу - променять их на козни города?
Пусть всё будет, как я хочу.
Без вины, без отцовой памяти, для других, ну а что - жила. Трижды семь, мне и вам достаточно, просто выцедить взвар до дна, я же вечно во всём виноватая, пусть теперь мне хоть сны звонят. Мать меня не поила мороком, но и он мне уже не яд, так глядишь, и отступят корни и запустят опять в леса, безголосым двуногим зверем, неспособным ни жить, ни лгать, но украденным псом охоты, охраняющим их полог - всех захожих во мраке ночи отводя до людских ворот.
Нарисованы кровью знаки, да придёт колдовская ночь, будь Самайн мне отцом и братом, кто ещё сможет мне помочь - кто позволит с улыбкой яростной от клетей отодрать себя?
Кто дорогу положит под ноги, повлечёт меня вверх - назад.
Не беда если цену выставят, я себя пристрочу к огням, я готова томиться истово, я готова уйти к теням, мне за радость рубины клятвы вместо честных уставших глаз...
Берегитесь Самайна, люди, он уводит детей в закат.