Буханка черного
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
БУХАНКА ЧЕРНОГО
Повесть
Все помню я... Но нет уж в мире нас,
когда-то юных и блаженных!
И. Бунин
Однажды утром я проснулся с ощущением нежности и тепла в груди. Мне приснился взгляд далекой женщины, которую я почти забыл. Не открывая глаз, я пытался вспомнить то время и, прижав ладони к груди, старался сохранить тепло от приснившегося мне сна.
Вся эта история, о которой я хочу рассказать, случилась во время моей армейской службы. Я никогда никому о ней не рассказывал, считая ее грустной и непонятной для ушей знакомых ребят, которые рассказывали о своей армейской службе задорные небылицы и анекдотические случаи. «Да что рассказывать?» — отвечал я на их расспросы. «Сами служили, — знаете». Да и как можно рассказать о тепле женских глаз? Я не знаю, какие нужны слова для этого.
Но это рассказ не о любви, а о большой человеческой глупости. Хотя кто знает, может и о любви тоже.
Начальник штаба подполковник Демин по воскресеньям, после завтрака, имел обыкновение прогуливаться по тенистой аллее, от штаба в сторону плаца.
Это был осанистый мужчина средних лет, с красивым профилем лица. В руках, которые он держал за спиной, у него всегда находился свернутый в трубочку журнал «Огонек».
Со стороны казалось, что он раздумывает о чем-то возвышенном, для остальных непонятном. Иногда он останавливался и впадал в созерцание окружающей действительности. Он явно тяготился своей службой.
— Эй, воин! — очнулся он от созерцания, — подойдите ко — мне! — подозвал он недавно призванного солдата, проходившего мимо.
— Почему честь не отдаете? — мягко поинтересовался подполковник.
— Я забыл, — ответил воин, и его белая незагорелая шейка затряслась.
— Куда же вы путь держите? — полюбопытствовал начальник штаба.
— Я иду из столовой в казарму.
— Почему один и вне строя?
— Я оставался убирать чашки и ложки со столов.
— А зачем вы идете в казарму?
— А куда идти?
— Отвечать на вопрос! — повысил голос подполковник.
— Не знаю, может еще что прикажут, — отвечала «белая шейка».
— А если не прикажут, что вы будете делать?
—?
— Отвечать на вопрос! — закричал подполковник.
— Не знаю, наверное, буду курить в «месте для курения».
— А когда покурите, чем вы будете заниматься? — вконец озадачил он воина.
«Белая шейка» затряслась в мучительном раздумье.
— Не знаю, буду опять курить...у меня, по распорядку, личное время.
— Сержант, подойдите ко мне, — окликнул подполковник проходящего мимо старослужащего.
Сержант, отдавая честь, строевым шагом подошел и доложил:
— Сержант Гуревич по Вашему приказанию прибыл!
— Куда путь держите, сержант? — мягко поинтересовался подполковник.
— В казарму!
— Зачем?
— Проштудирую воинский устав и законспектирую «Решения XXV съезда КПСС»! — прогавкал сержант Гуревич.
— Довольно, идите, — поморщился подполковник.
— Есть! — еще громче гаркнул сержант и ушел.
— Ну, так что воин, как вас не знаю? — спросил подполковник «белую шейку».
— Рядовой Бойко, — прокрякал воин и свесил крылья до колен.
— Ну, так чем же ты намерен заняться, рядовой Бойко?
— Буду конспектировать устав, — смекнул Бойко от страха.
— Иди с глаз моих, Бойко, — сказал подполковник и, похлопывая журналом по ноге, продолжил свой путь дальше.
Со стороны плаца послышался шум.
На плац медленно въезжала телега, запряженная старой низкорослой кобылой. На телеге был укреплен огромный металлический чан, который при каждой выбоине гудел как колокол. На одной его стороне голубой краской было намалевано: ЯК-40, на другой: МОСКВА-ЕРЕВАН, а сзади — ДМБ-75.
Все это сооружение двигалось в направлении столовой, за пищевыми отходами для свинарника.
Ответственным за обеспечение продовольственным довольствием хрюкающего личного состава был восседавший на телеге тяжелозадый армянин Набалдян.
Он был в одних галифе, сапогах и пилотке без звездочки, которая каким-то чудом держалась на его затылке. На животе, плечах и спине Набалдяна произрастала черная курчавая шерсть, распространявшая в воздухе легкий запах его свинячьего офиса.
Увидев это, подполковник Демин поморщился и заспешил прочь в сторону штаба.
От толпы курящих старослужащих отделился мордатый москвич Карасев и пронзительно заорал тоненьким голоском в сторону экипажа:
— Набалдян с воза — кобыле легче!
— Пашоль ти на хю, — безразлично ответил ему армянин, покуривая папироску.
Карасев подбежал к лошади и со всего маху треснул её по крупу. Лошадь дернулась и Набалдян свалился с «воза». Курящие тоже попадали от смеха.
— Я твой мама... и твой сестра... и брата ибаль! — орал Набалдян Карасеву.
Про маму Набалдяна Карасеву было говорить опасно, так как это могло закончиться ударом ножа армянина в его безволосый живот. Поэтому Карасев, предварительно отбежав к своим, ответил примирительно:
— Да тебе только твоя кобыла даст, козёл вонючий!
В середине 70-х меня призвали в Вооруженные Силы Советского Союза.
Я попрощался на два года со своими близкими, друзьями, а также с прекрасной девушкой Катей.
Из Свердловска оставшийся путь до места службы мы, около сотни призывников, должны были преодолеть самолетом. «Раз самолетом, значит, закинут далеко», — рассуждали пацаны между собой.
Лейтенант, сопровождавший нас, в ответ на наши расспросы загадочно улыбался.
— Ну, в какие хоть войска? — не отставали мы от него.
— Прилетим, — узнаете! — улыбался он.
Летели мы пассажирским лайнером «Аэрофлота» и, как принято было в те годы в «Аэрофлоте», бортпроводницы кормили нас курицей с рисовым гарниром и поили растворимым кофе в блестящих пакетиках. Было весело, и во всеобщем оживлении по салону самолета летали обглоданные куриные ножки.
По пути следования было несколько посадок для дозаправки самолета. А когда заправлялись в Хабаровске, то я вспомнил географию и сделал вывод, что летим мы во Владивосток. «В Морфлот на три года», — опустилось у меня все внутри.
При взлете из аэропорта Хабаровска, в тамбуре, между салонами, что-то пронзительно засвистело. Наш лейтенант перестал улыбаться, и мы вместе с ним тоже. Луна в иллюминаторах запрыгала, и по салону забегали трое в летной форме. Через некоторое время эти трое что-то там сделали, и свист прекратился.
Как потом выяснилось, это «девчонки дверь на улицу не плотно прикрыли» и поэтому в салоне свистело. Позже, когда я об этом рассказал одному знающему человеку, то он сказал, что я все вру, потому что при незакрытой двери, мы все должны были упасть с высоты и больно удариться о землю.
А когда мы приземлились в конечном пункте, то я прочел на здании аэровокзала: «Петропавловск-Камчатский».
Так как мы прилетели ночью, то нас спешно разместили ночевать на полу кинозала солдатского клуба военной части, которая находилась недалеко от аэровокзала.
Всю ночь в клубе были слышны какие-то хождения и снования. Потом меня кто-то похлопал по плечу и сказал:
— Пошли!
Я вышел в коридор, где горел тусклый свет. В коридоре уже находились несколько призывников и двое бравых солдат, которые приятельски предложили отдать им курево и деньги, если они у нас есть. Мы по-свойски «поделились» табачком и ответили, что все деньги пропиты по дороге. Тогда, к нашему удивлению, солдатики нас обыскали. У меня нашли три рубля. От избытка радости они незлобно врезали мне по морде. Два раза.
Утром на некоторых из нас вместо гражданских брюк были солдатские галифе, вместо курток и ботинок — грязные бушлаты и стоптанные сапоги.
Интересно, зачем им ношеные вещи?
Забегая вперед, отвечу: — для отлучки в «самоход», то есть в самоволку.
Все это нами возбужденно обсуждалось, когда в зал вошел сержант и крикнул:
— Музыканты есть?
Кто-то отозвался, но оказалось, что баянисты уже есть и нужен гитарист. Я поднялся и подошел к сержанту.
В комнате, куда привел меня сержант, в творческом беспорядке громоздились усилители, музыкальные колонки, валялись шнуры, барабаны и пустые бутылки. На стенах висели плакаты Софии Ротару и ВИА «Самоцветы», на стульях лежали электрогитары, на подоконнике стояла алюминиевая миска полная окурков.
Сержант сунул мне в руки гитару и сказал: «Играй». Я как можно изящней подергал за струны, что не составило мне большого труда, так как на гитаре я играл с пятнадцати лет и даже успел поработать в ресторанном оркестре.
Сержант чуть послушал и вышел, оставив меня одного.
Я подошел к окну и уставился на гнусный ноябрьский пейзаж. Между рамами окна сидела и смотрела на меня зеленая тоска в виде смятого почтового конверта. Хотелось жрать.
Вернулся сержант уже с майором и, указав на меня, сказал: «Вот!»
Майор оказался замполитом части. Под его покровительством находился местный вокально-инструментальный ансамбль, в творческий коллектив которого я сразу же благополучно влился.
Пройдя десятидневный карантин, мы стояли на плацу, построившись в одну шеренгу. Вдоль строя медленно шел прапорщик, лет тридцати пяти, и с сочувственным сожалением смотрел на нас. За ним шел сержант и что-то записывал себе в тетрадь.
— Как фамилия? — спросил прапорщик, остановившись возле меня.
— Кузьмин, — ответил я.
— Это ты музыкант?
— Так точно.
— Ну-ну, — усмехнулся он в усы и, обернувшись к сержанту, сказал, чтобы тот записал меня.
— Как фамилия? — спросил он следующего.
— Матвеев.
Сержант записал и его.
Пройдя вдоль строя, прапорщик выбрал себе двадцать человек. Это был мой будущий старшина роты.
Ребята — музыканты убедили замполита определить меня — для удобства репетиций — на должность хлебореза, так как настоящий хлеборез собирался на «дембель».
Так, я бы сказал, неожиданно удачно, началась моя служба в военно-строительном отряде, в простонародье называемом «стройбатом», личный состав которого занимался строительством ВПП — взлетно-посадочной полосы.
Моим домом на два года стала казарма барачного типа, основное место в которой занимало спальное помещение с двумя ярусами кроватей. В торце казармы находилась Ленинская комната, над дверью которой висел черно-белый телевизор «Аврора».
Вся ленкомната была красного цвета от наглядной агитации, в которой имели место «призывы ЦК КПСС», «Камчатка — рыбный цех Родины», фотографии исколотых штыками погибших солдат с острова Даманский, портреты членов Политбюро и выписка статей из уголовного кодекса за изнасилование.
В мои обязанности входила доставка хлеба из гарнизонной пекарни и нормированная выдача его для питания личного состава. После завтрака я уезжал в пекарню, получал хлеб и возвращался. Так было каждый день. Общий отбой меня не касался и я, ссылаясь на занятость и репетиции в клубе, мог приходить в казарму поздно.
В первую же ночь старослужащие просто так набили мне морду. «Чтоб не борзел». Но в дальнейшем, по мере снабжения мной их ночных пьянок «закусью», страсти улеглись. Всего-то и делов? Да жрите! Не жалко, не мое.
Водителем хлебовозки был старослужащий — грузин Зураб Чивадзе. Иногда по пути в пекарню мы заезжали на почту, где он получал посылки и денежные переводы из дома. Крутя свою баранку, он спрашивал меня:
— Дарагой, зачэм ты в армыю прыехал? Сыдэл бы дома! У тэбя нэвэста ест?
— А ты зачем приехал?
— Э-э, — отвечал он, — я от турмы уехал и нэвэсты дома у мэня нэт. У мэня дома «Волга» ест!
Остальные шоферы части тоже были грузинами, и в гараже у них была своя маленькая Грузия.
— Ты заходы к нам, угощу тэбя хорошей чачэй! — приглашал Чивадзе, абсолютно игнорируя свое «дедовство» по службе, которая для него была вынужденным недоразумением.
А впервые выехав в качестве музыканта в «Дом офицеров», я был просто поражен. В разгар вечера в танцевальном зале появился молодой мужчина в модно потертых фирменных джинсах, батнике и в черном кожаном пиджаке. На его кавказском носу восседали полутемные очки-"капли». Он улыбался в усы всеми зубами, как знаменитый артист Кикабидзе.
Это был Зураб Чивадзе.
Наш барабанщик, Серега, пояснил мне, что так Зурабчик здесь баб «снимает», то бишь жен отсутствующих офицеров. Чивадзе пил, но не напивался, короткие встречи с дамами проводил в уединенных местах клуба и по окончании вечера, переодевшись в солдатское, исправно отвозил нас с нашим музыкальным скарбом в часть.
Мне казалось, что я крепко ухватил службу за рога, и она протекала размеренно и спокойно, за исключением сердечной тоскливости по девушке Кате. «А еще спешу сообщить вам, любезная Катерина Матвеевна, что...» — вспоминал я Сухова, из «Белого солнца пустыни», садясь писать письмо своей Катерине.
Однажды я случайно попал на «отбой» в казарму. Как только погас свет и ушел старшина, на тумбочку взобрался кто-то из «молодых» и провозгласил: « Дембель стал на день короче, дембелям — спокойной ночи!»
— А «молодым» что? — выкрикивал кто-то из «дедов»
— Х...! — орали хором «молодые».
— Куда?
— В ж...! — орали опять пацаны.
— Зачем?
— Чтоб голова не болталась!
«Деды» при этом посмеивались и дружно закуривали в темноте. Все это для меня было весело и удивительно, и я не знал, что так происходило каждый день.
А как-то вечером в казарме раздалась команда: «рота стройся». Перед строем выхаживал командир роты — капитан Суслов. Он был в офицерской фуражке, бежевом плаще и кедах, с не завязанными шнурками.
— Мы, ленинградцы, достойно перенесли блокаду! — сообщил перед строем капитан Суслов.
Я быстро подсчитал про себя, что тогда ему было лет семь, и заметил на капитанском лице очевидную нетрезвость.
— А вы разгильдяи... алкаши... «деды», вашу мать... — и он забыл, что хотел сказать.
— Леш, иди домой, — прервал его старшина и дал команду «разойдись».
Интересные, однако, вещи происходили в казарме. Весь личный состав роты, оказывается, условно делился на русских и «чурбанов». Между ними происходила вражда, но никто не знал из-за чего. Глупо было бы предполагать, что причинами этого были пение азербайджанцами в казарме песен на своем языке или пожирание русскими кусков свинины из каши. Я нейтрально предположил, что это идет из глубины веков, на генном уровне или по причине неправильного строения мозгов.
Москвичи вели себя непринужденно, позволяли себе поругиваться и посмеиваться в сторону командования. Они отличались живостью ума и прагматизмом, чем вызывали раздражение у ребят с Урала и Сибири. Кавказцы всем им улыбались и тут же «посылали» их на своем языке. Просто в армейских штабах имелось мнение, что без грузин, армян и азербайджанцев, возведение ВПП на Камчатке будет практически неосуществимо. Те же с этим были категорически не согласны. И не только с этим. Ну, например, камчатские погодные условия и меню в столовой их совершенно не устраивали.
Как и во всех больших коллективах, в роте были свои колоритные персонажи. Из всех особенно выделялся своей могучей фигурой и суровым взглядом мой земляк, уралец Ковалев. По характеру он был спокойным, на гражданке имел профессию тракториста, а здесь работал на грейдере. Он мог выпить ведро водки, после чего его старался не будить даже командир роты, остерегаясь раздражительного характера тракториста.
Однажды Ковалев совершил положительный поступок. Он спас женщину от группового развратного действия над ней.
Как-то Зудин и Гуляев — оба с Алтая — два неисправимых самовольщика, привели ночью в казарму пьяную «бичиху» и закрыли ее в сушилке для бушлатов. К ней быстро образовалась очередь в человек сорок. Ковалев, не соблюдая очереди, зашел первым. Через час он вышел с мокрой шеей и сказал: « Скоты, что вы делаете, пожалейте женщину»! Выпущенная им «бичиха» тут же скрылась через дырку в заборе.
Очередь возроптала. Больше всех сокрушался розовощекий москвич Карасев: « Как же так, ведь счастье было так близко! Бей Ковалева!» — призывал он обманутых очередников. На это Ковалев дал ему в глаз, вследствие чего у Карасева образовался большой фингал. На этом все тут же успокоились и, матерясь, легли спать.
В роте был всего один парень с высшим образованием. Звали его Николай Николаевич Николаев. Служить ему полагалось полтора года, вместо двух. Этим он всех раздражал и поэтому всегда обособлено, протирая свои очки платочком, читал прессу в ленкомнате.
Николай Николаевич учился в Ленинграде и имел диплом филолога. Иногда он подходил ко мне и предлагал партию в шахматы. Я играл с ним из вежливости, делая ходы наобум. Николай Николаевич смотрел на меня из-под очков, не понимая логики моей игры. Его образование годилось здесь только для написания заметок в «Боевой листок».
— Пригодится ли служба для твоих филологических наблюдений? — спросил я его как-то за игрой.
— Как вам сказать, Евгений, ребята обходятся малым количеством слов, половина которых взята из народного языка или, мягко говоря, являются обыкновенным матом, — ответил он.
— Значит, служба тебе ничего не дает?
— Ну, если смотреть шире, то есть свои плюсы и минусы.
— Какие плюсы?
— Я думаю, если бы не служба, то я никогда бы не попал на Камчатку.
— И не научился бы наматывать портянки, — добавил я.
— Служба в армии — есть наша почетная обязанность, — возразил он, ставя мне мат.
— Николай Николаевич, я подозреваю, что в место армии нам подсунули что-то другое.
— Мы должны стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы, — сказал он, расставляя шахматы.
— Да, я это читал в уставе.
— Ну, а если говорить о минусах, то, думаю, я больше был бы полезен сейчас своей семье, — сказал он и показал мне фотографию жены с ребенком.
С фотографии глядела девушка в очках и маленькая девочка с бантом на голове.
В одну из пьяных ночей в казарме Николай Николаевич пытался вступиться за «молодых»: «Остановитесь, что вы творите, вы же люди!» На это он получил от «людей» удар в лицо, вследствие чего очки его упали и разбились. Он долго мучился без них, пока ему жена не выслала новые.
Мы с Чивадзе все так же каждый день ездили за хлебом. Иногда брали с собой сержанта — киномеханика и заезжали за «духовным хлебом» — фильмами для показа личному составу части.
Так в заботе о «хлебе насущном» пролетело лето.
Чивадзе жаловался мне на своего командира, лейтенанта Сорокина. Тот, вроде, выразился в адрес Чивадзе «мать твою». Зураб это понял буквально. Ну понятно, он же кавказец. Но у русских ведь через каждое слово «мать», и Чивадзе затаил обиду. Мне был не интересен их конфликт, и я все пропускал мимо ушей.
— И как с этым аслом Надэжда Ныколаевна живет? — спрашивал он меня по дороге в пекарню.
— А кто такая Надежда Николаевна? — поинтересовался я.
— Как? Ты нэ знаэшь? Это ево жина! Красависа! У нас в штабэ работаэт.
Раз в месяц Надежда Николаевна Сорокина ходила по казармам и выдавала солдатские деньги. В этот день от нашего старшины всегда пахло дорогим одеколоном «Командор», по цене пятнадцать рублей.
Двадцати двух лет от роду, с красивыми чертами лица, с теплым, чуть печальным взглядом, она была как бы из другого времени, из раздела русской литературы девятнадцатого века, почти одна из «Трех сестер» Чехова.
При ее появлении заметно убавлялся мат в разговорах солдат, резко обозначалась выправка, а у некоторых, например, у старшины, наблюдалась тихая задумчивость и уход в себя, чего не происходило при других женщинах из штаба. Глаза госпожи Сорокиной, как бы говорили: «Простите меня, но я не виновата, что вас всех сюда занесло».
А уже зимой, возвращаясь с хлебом из пекарни, Чивадзе остановил машину на одной из тихих улиц гарнизонного городка.
— Падажды, я скоро, — сказал он мне и ушел.
Странно, куда это он, подумал я. Магазинов, вроде, рядом нет.
Чивадзе вернулся только через час.
— Где ты был, а если патруль? — психовал я.
— Я был у Нады! — заулыбался он, — ана сэводна адна дома!
— Зачем она тебе? — спросил я. — У тебя же баб полный «Дом офицеров».
— А у мэна лубов! — объяснил он мне, подняв указательный палец вверх и проворачивая им в воздухе.
В роте, кроме прочих «дедов», были два «деда в законе». На гражданке они уже «привлекались органами» и поэтому имели авторитет. Оба они были с Приморья. Сутулый и косолапый Урвачев, придя с работы в казарму, облачался, смотря по погоде, в шерстяные носки и шлепанцы. Поверх нательной рубахи он был стянут цветными подтяжками для брюк, что считалось «дедовским» шиком.
Урвачев с хозяйским видом прохаживался по казарме, как у себя дома по кухне, поправляя неровно стоящие табуретки вдоль кроватных рядов, включал телевизор, и минуты две смотрел на дикторшу «Новостей». Потом он шлепал в ленкомнату. Там расставлял для кого-то шахматы на доске и складывал в стопку, валявшиеся в беспорядке, газеты. Сев в углу, он рассматривал картинки в журнале «Советский воин», ожидая подхода остальных картежников.
Второй авторитет, Кравцов, был коренастым и ладно скроенным парнем. Он расхаживал по казарме в тельняшке, что было запрещено старшиной. Тельняшка для старшины была, что красная тряпка для быка.
Кравцов ходил и «отвешивал пиявки» молодым солдатам.
Делалось это так: на стриженую голову «молодого» накладывалась ладонь, и оттягивался средний палец. При отпускании оного, происходил удар по бедной голове, и на ней образовывалось вздутие в виде шишки. Кравцов был мастером «пиявочных» дел. Не каждый обладал таким искусством. «Молодое пополнение, строится на вечерние «пиявки»! — давал он команду и садился на табуретку. Со словами «такой-то на «пиявку» прибыл», подходил «молодой» и, сняв пилотку, наклонял свою голову. Получив «пиявку», он пятился назад со словами: «Служу Советскому Союзу». Спустя некоторое время, «молодые» уже постигали это мастерство друг на друге.
Как-то при мытье полов в казарме, старшина, завидев тельняшку Кравцова, спросил у него: «Почему не участвуешь в уборке?». Кравцов ответил, что «тряпочки не хватило». «Снять тельняшку!» — приказал старшина и, разорвав ее, бросил в грязную лужу на полу. «Вот тебе и тряпочки», — сказал он. Вечером, к удивлению «молодых», Кравцов был в новенькой тельняшке.
Опять в роту из «карантина» пришло молодое пополнение. Оно было с бледными лицами и в обмундировании не по росту. Рукава были длиннее рук, а галифе свисало на сапоги, в виде шаровар. Пилотки прикрывали уши, если те не торчали. Все, по уставу, были утянуты ремнями по окружности головы, и поэтому гимнастерки к низу расходились широкими сарафанами, почти до колен. Новобранцы были стрижены наголо и смотрели вокруг не моргающими глазами. Они кучкой сбились в стороне и были похожи на огромных птиц — грифов, случайно залетевших сюда с каньонов Америки.
— Ну что, ребятки, все еще домашними пирожками серете? — поприветствовал их Кравцов.
«Птицы» моргнули.
— Небось, еще недавно баб за сиськи тягали? — предположил Урвачев.
Все «птицы» одновременно повернули на него головы.
— Тягал? — спросил Урвачев у крайнего толстячка.
— Тягал! — ответил тот и заулыбался.
«Птицы» встряхнулись и приободрились.
— А почему руки в карманах? Замерзли?
— Не-е, — издали звук «птицы».
— Всем зашить карманы на штанах! — приказал Урвачев и пошлепал в Ленкомнату.
— «Тигало», ты старший. Как зашьете, — доложишь, — сказал Кравцов «тягале за сиськи».
После зашитых карманов «птицы» ходили по казарме с повисшими крыльями и всем своим видом соблазняли «дедов» дать им пинка под зад. Просто так. Но все было впереди. Впереди был отбой и вся ночь. Впереди был милый сердцу праздник!
Ночью принесли боксерские перчатки и организовали среди молодых бойцов турнир по боксу.
— Тигало, подъем! — крикнул Урвачев, — и ты, житель гор, тоже, — сдернул он одеяло с молодого азербайджанца.
— Мая не понимат! — упирался азербайджанец, и его пинком вывели на «ринг».
Тигало вначале испугался, но, увидев тонконого азербайджанца, успокоился. Ему была дана инструкция: «если не вырубишь чурбана — убьем». Противнику было сказано то же самое.
Бой был захватывающим! Тигало молол азербайджанца, как чурку, как вдруг у него на заднице лопнули трусы. Тигало прикрыл голую задницу правой перчаткой и тут же получил прямой и серию ударов по морде. Тогда открыв свой зад, он ринулся в атаку.
— Бей его! — орал, свалившийся с койки Карасев. Азербайджанец, извернувшись, подставил Тигале подножку и тот, мутно сверкнув задницей в воздухе, упал на «ринг»! Под азербайджанские крики: «сене гёт сычим!» бой был окончен. Перевод с этой фразы означал: «Я имел половой акт с твоей ж...»
— Это тебе не баб за сиськи тягать, — сказал Кравцов Тигале и дал ему в глаз кулаком без перчатки.
Оба боксера до утра были посланы «на туалет». Не исключено, что там их бой продолжился.
После еще двух боев, окончившихся для бойцов мытьем туалета, был объявлен «рыцарский турнир». «Деды» выбирали из «молодых» себе «коней». Забравшись на их плечи, рыцари на скаку сходились в поединке. Кто кого сбросит с «коня» — тот победил.
«Кони» иногда падали под седоками, но те, с криком «загнанных лошадей пристреливают», вскакивали на них снова и кидались в бой. Выдохшихся «коней» меняли на свежих, и турнир продолжался. Он прекратился, когда «свежих» лошадей уже не оставалось. «Рыцари» тоже устали и тогда были объявлены танцы народов СССР.
— Азербайджанская ССР на сцену! Следующей приготовится Армянской ССР, а в конце русский танец «казачок»! — объявил Карасев.
Танцы были самым безобидным из всего, что было уготовано для «молодых». Они знали, что теперь их бить не будут и готовы были плясать до утра. Танцоры, в трусах по колено и кривыми, тонкими ногами, исполняли что-то похожее на «лезгинку». Один из них схватил табуретку подмышку и наяривал по ней ладонями, используя ее в качестве барабана. В центр круга выходили самые умелые танцовщики, а остальные, припав на одно колено вокруг них, хлопали в ладоши. Веселье было в самом разгаре, когда дневальный, выбежав из умывальника, в окна которого просматривалась дорога к казарме, крикнул:
— Дежурный по части!
Все разбежались по своим кроватям и затихли. Вошел старший лейтенант Сорокин. Дежурный по роте доложил ему, что все в порядке и без происшествий. Но вероятно романтическое служебное рвение толкнуло Сорокина проследовать в темное спальное помещение, где его и ждал неожиданный сюрприз. Из дальнего угла тоненьким голоском было произнесено»: «Лейтенанту Сорокину что?»
— Х...!!! — хором выдохнула вся рота.
Наверное, старший лейтенант пожалел, что вообще зашел в казарму, но теперь ему нужно было выходить из скверного положения. Он, как и все другие офицеры, попавшие в такой конфуз, повел себя стандартно, дав команду «рота подъем по полной форме». Зажегся свет, и рота, быстро одевшись, построилась. Дежурный по части шел вдоль строя и не знал что делать. Как наказать ночью сразу сто тридцать человек? Бесполезно выявлять, кто кричал, а кто нет, и никто не гарантирует, что это не повторится, как только погаснет свет.
— Зачинщики будут выявлены и наказаны! Отбой! — сказал он и направился к выходу.
Как только погас свет, на спину старшему лейтенанту прилетел сапог и упал ему под ноги. Он незаметным движением ноги отшвырнул его в сторону и вышел из казармы. Старослужащие дружно закурили, и начался «базар». Все, что произошло, делалось с одной целью, чтоб офицерам было не повадно нарушать ночную жизнь казармы.
Я накрылся с головой одеялом. Завтра старшему лейтенанту Сорокину придется актерствовать лицом, как будто ночью ничего особенного с ним не произошло. Было жаль Надежду Николаевну, и я заснул.
Приближался Новый год. Я заметил, что у некоторых старослужащих имелся свой «молодой» для выполнения разных мелких поручений. Приметив, одиноко сидящего на табуретке молодого солдата, с взглядом, полным тоски, я спросил у него:
— Как тебя зовут?
— Бойко Саша, — ответил он.
— Что ты должен делать для старшего товарища по службе? — спросил я.
— Чистить сапоги, пришивать подворотнички, бегать в магазин за вином, стоять на «стреме» и отдавать деньги, если будут, — перечислил он.
— Саша, у меня сегодня репетиция в клубе и меня в казарме не будет. Заменишь мне постельное белье? — попросил я его.
— Ладно, — сказал он.
Я обернулся и неожиданно поймал взгляд старшины. Он усмехнулся в усы. Он все слышал.
В роте началась подготовка к встрече праздника. Под одной из коек был оторван кусок половицы. В дыру закладывались бутылки со спиртным, в основном с портвейном. Потом дыры заделывались этой же половицей. В дополнение к этому, под самый Новый год, бутылки рассовывались в снег вокруг казармы.
Офицеры знали об этом и перед Новым годом проводили не всегда удачные раскопки. В двенадцать часов ночи был праздничный ужин в солдатской столовой. Кто-нибудь из командования части поздравлял личный состав. После этого все расходились по казармам на отбой. Ночью в каждой казарме проводились свои «новогодние вечера». В углу «дедов» распечатывались бутылки, и был слышен веселый звон стаканов.
— Господа «деды», наполните, пожалуйста, бокалы! — попросил ведущий «вечера» Карасев, постукивая вилкой по бутылке.
«Деды» наполнили.
— А теперь заслушаем новогодние поздравления от молодого пополнения нашей роты! — объявил Карасев.
На тумбочку, босиком, в одних кальсонах забрался «молодой» и начал читать по бумажке:
— Дорогие дедушки, позвольте от всего сердца поздравить вас с Новым годом! Вся молодежь роты желает дедулькам много водки, вина, хорошей закуски, баб без триппера и скорейшего дембеля! Мы со своей стороны обязуемся облегчить конец вашей службы и по отбытии вас домой, достойно продолжить «дедовское» дело! Ура!
— Аплодисменты оратору! — поднял стакан Карасев. «Дедовский угол» и следом вся рота дружно зааплодировали, оратора заставили выпить стакан портвейна и пинком отправили спать.
— Прошу тишины! — застучал ложкой по бутылке Карасев. — Предлагаю заслушать поздравления от братских республик.
На тумбочку, поддерживая кальсоны руками, влез азербайджанец Мамедов.
— Дорогие дедушки, аксакалы, пускай ваш писькам всегда стоит и денег много будет. А щас мая поет пэсну:
«На речка, на речка, крутой берыжочка мыла Марусэнька белый нога...»
После песни все «деды» прослезились от слабости сердца. Мамедов сам прибежал в угол, выпил стакан и попросил второй. Кравцов «отвесил» ему три «пиявки» и тот, схватившись за голову, ушел.
— Вай, как выно галава шумыт! — качал он головой.
Ко мне подошел Карасев и пригласил к «дедам». Налив мне стакан и достав гитару, они попросили:
— Кузя, сбацай «Камчатскую дембельскую»?
Я выпил и, взяв гитару, стал ее настраивать. «Деды» притихли и налили мне второй стакан. Я выпил еще и запел. «Деды» тут же подхватили песню:
«Прощай аэродром, мы больше не придем,
Смотреть, как самолеты поднимаются...»
В центральном проходе казармы Урвачев с Ковалевым уже построили десять «молодых» и заключали между собой пари:
— На каждого по удару и чтобы все были вырублены, — говорил Ковалев Урвачеву, наматывающего полотенце на свой кулак.
— Смирно, козлятки! — сказал он пацанам и стал наносить удары.
Если упал, то, значит — нарочно, устоял — пощады не жди. Шло элементарное избиение в пьяном угаре.
Стройбаты Родины встречали Новый год!
«Вечер» был в разгаре, когда я поднял не спящего Бойко и забрал его к себе в хлеборезку.
— Ты сиди здесь, под утро выпущу. Я буду у поваров, — сказал я, закрывая его на ключ.
У поваров конспиративно пили водку и закусывали розоватой селедкой из деревянной бочки. «А еще спешу вам сообщить, любезная Катерина Николаевна, что сижу я сейчас у повара Бочарова и пью за ваше драгоценное здоровье!».
Зима была вьюжной и тянулась долго. Мы с Чивадзе возили хлеб, солдаты строили ангары для самолетов, госпожа Сорокина выдавала по казармам деньги, «деды» гоняли «молодых», а «дедов» гонял старшина.
С крыши гаража закапали сосульки, и весь гараж стал готовиться к дембелю. Грузины как дети играли в снежки и угощали меня своей чачей. От девушки Кати приходили письма с фотографиями, и все было хорошо. Пока не пришел тот день.
Ребята из клуба попросили меня забрать в гараже гитару, и я зашел к грузинам. Они втроем сидели и закусывали, подливая в стаканы из маленькой канистры.
— О-о! Евгений! Садысь дарагой, — пригласили они меня к столу.
— Да я за гитарой, — в нерешительности сказал я.
Из-за перегородки вышел заметно нетрезвый Чивадзе с фотоаппаратом в руках.
— Бабу хочэшь? — спросил он меня.
— Нет, возьми себе, — ответил я, морщась от чачи.
— Зря. Там лэжит. Жина камандыра Сарокына.
Я встал и пошел за перегородку. На топчане, закрыв глаза, лежала Надежда Николаевна. Юбка на ней была задрана, а нижнее белье спущено до колен. Я бросился к ней и одернул юбку.
— Надежда Николаевна, вставайте! — тряс я ее с ужасом, не зная что делать с ее бельем на коленях.
— Я вез эё в штаб, а по дорогэ она заснула, — сказал Чивадзе, застегивая футляр фотоаппарата.
— Он ее дома шампанским с таблетками угощал, — сказали друзья Чивадзе.
— Мудак! — бросился я на него, пытаясь вырвать у него фотоаппарат.
Подняв фотоаппарат над головой, Чивадзе схватил меня за ухо и, пригнув, стукнул коленом в лицо. Я свалился на стул и из моего носа потекла кровь.
— Щэнок! — сказал Чивадзе и сплюнул на пол.