Фрау Эмма
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
ФРАУ ЭММА
Повесть
Всем, кого затронула и разлучила
Вторая мировая война —
посвящается.
Призрак коммунизма, бродивший в позапрошлом веке по Европе, поиграл молодым вином в головах университетских студентов-марксистов, перебродил в уксус и был выплеснут в сточную канаву за ненадобностью.
Выбравшись из канавы, он долго мыкался по дешевым берлинским притонам с их тощими проститутками, жил под парижскими мостами в обществе местных клошаров, вконец завшивел, да и подался в Россию. А куда ж еще? До Синайских пустынь далеко, а до Америки еще дальше. Только в Россию! Народец там темный, вороватый и распутный. Что ни на есть, а благодатная почва для марксизма. Легко можно прижиться, где хитростью, где посулами, а где и наган из кармана показать!
В России его приняли за своего. Накормили, обогрели, приодели, и он действительно прижился, приободрился и давай воротить. Кому руки за спину, а кому и голову на бок. Целые горы наворотил! Реки красные пролил!
На седьмом десятке лет наш старичок захирел от идеологической импотенции, все больше ворчал, бил себя в грудь и слюной брызгал. Могучая коммунистическая идеология, ведущая прогрессивное человечество по пути развития вверх, повисла гофрированным шлангом противогаза вниз. Ну, вроде, вот она, девка, разделась, лежит, смеется нагло в глаза, а наш дедок елозит по ней, ножками сучит и плачет, сжимая кулаки от обиды и очевидного бессилия. Одно остаётся — это взять флаг в руки, повесить барабан на шею и брести к мавзолею исполнять пролетарскую песню «Интернационал». Вот такой, понимаешь, «марксизм-ленинизм» получился!
А в это время над Европой, в далекой туманной Ливерпульщине, поднимал голову другой «призрак», реальный и смертельный для нашего старичка.
И верно! Спустя десяток лет вся эта битломания и джинсомания докатилась и до «наших деревень». Что тут началось! В магазинах ни хрена нет, но народ не ропщет! У всего населения СССР только одна проблема, — ГДЕ ОТОРВАТЬ ФИРМЕННЫЕ АМЕРИКАНСКИЕ ДЖИНСЫ?!
Меня, как одного из представителей великого племени «совков», эта проблема тоже не обошла. О, какие моральные увечья она мне нанесла!
Немыслимо стыдно было без фирменных джинсов появиться в автобусе, в кинотеатре, перед самим собой в зеркале, а самое страшное — в студенческой аудитории или в общаге. Они служили пропуском в любую богемную или хипповую компании. Без них ты был не просто никто, а — даже слова такого не подберу! Если образно сказать, то без джинсов я чувствовал себя растёртым плевком на асфальте или того хуже, — засохшим дерьмом на кромке унитаза. Вот такое тяжелое время было в стране, а вы говорите коммунизм.
По словам наших общежитских ребят, настоящую «фирму» можно было приобрести в Москве, а конкретно — на «толчке» у станции метро «Беговая».
Не долго думая, я загодя стал собираться в дорогу. Еще с зимы начал копить деньги и всячески экономить, вследствие чего сильно отощал. Так что джинсы, которые одолжил мне в дорогу (за мзду) сосед по общежитской комнате, пришлись как раз впору. Еле дождавшись конца экзаменационной сессии, я отбыл в столицу.
Итак, — трепещи Москва, я скоро буду к Вам!
Москва, однако, передо мной не затрепетала. Она вообще ни перед кем не трепетала. Ей было не до этого. Почему? А потому, что в Москве в самом разгаре шла Олимпиада-80!
Столицу подчистили, подкрасили и подстроили. Некоторых, особо неприглядных москвичей и москвичек, говорят, выловили и скопом развезли по живописным подмосковным оврагам и прочим лесистым окрестностям, под условным обозначением — «101 км». Сажать, морить и расстреливать было уже как-то не принято, из-за негативной реакции международной общественности. А так, вообще — то, рады бы! Санитарные методы нам всегда были только на пользу.
Но, несмотря на все это, некоторые капиталистические страны — подумать только! — посмели бойкотировать московскую Олимпиаду. Я так думаю, оттого, что слабы они против наших физкультурников! Одним словом — империалисты загнивающие, и дорога у них одна — на свалку истории! Что с них взять, кроме джинсов? Ну и хрен с ними. Зато мы на медалях хорошо сэкономили!
До «Беговой» добирался с оглядками и предосторожностями. Почему? Дело в том, что я имел сверхмодную, по тем временам, прическу, то бишь немытые локоны, ниспадавшие на мои отнюдь не спортивные плечи. Короче говоря, моя прическа «подрывала устои социализма» и не вписывалась в праздничный облик столицы.
Боясь быть схваченным и этапированным в пункт «101 км», я, используя рельеф местности, короткими перебежками пробирался к своей заветной мечте.
— Эй, волосатик? — похлопали меня сзади по плечу.
Я втянул голову в плечи, закрыл глаза и обернулся.
— Открыть глаза! — последовала грозная команда.
Я открыл левый глаз. Он у меня лучше видел. Передо мной стояли двое милиционеров. Они были при фуражках и при табельном оружии.
— Ты, это, ты кто? — спросил меня, который повыше.
— Ятуристотсталотсвоейгруппыизаблудился! — залпом выдохнул я от страха.
— Ты, это, больше не ходи здесь. Короче, это, еще не попадайся. Понял?
— Ага!
— Не «ага», а «так точно», — поправил меня, который поменьше.
— Так точно!
— Тогда, это, пока свободен, — разрешили они мне.
Толкучка на «Беговой» представляла собой сборище глубоко несчастных людей, прибывших сюда со всех концов нашей необъятной Родины.
Все они были обижены судьбой и забыты богом. Из-за грехов ли их великих или, может, по неведению, но обделил их Господь двумя заветными штанинами.
Я заметил некоторую странность, царящую в этой толпе. Во-первых, никто ни с кем не торговался. Во-вторых, все просто стояли и чего-то ждали. Я даже невольно возвел свой взор к небу, после чего незаметно примкнул к этой странной «пастве».
Прошло полчаса. Ничего не менялось. Я несмело возроптал: «Товарищи, не здесь ли продают импортные джинсы?» Вся «паства» молча посмотрела на меня, как на заблудшую невесть откуда-то овцу. Ну, ладно, буду стоять, как все и молча ждать манны небесной.
Наконец появились двое энергичных молодых людей. Они всех пересчитали и не спеша, направились к подземке. Вся толпа ринулась за ними.
Потом долго ехали в метро, долго брели через какой-то пустырь, потом преодолевали какой-то забор, пока не пришли на заброшенную стройку.
Не буду описывать подробности, но здесь-то и состоялось основное таинство приобретения заморских штанов. Мне достались джинсы фирмы «Montana»!
Я их нежно погладил рукой, понюхал, пытаясь уловить запах далекой Америки, чмокнул их прямо в ярлык «Montana», напялил на себя и заспешил прочь со стройки, да и вообще из Москвы.
Так, куда теперь? Домой не хотелось. Хотелось покрасоваться перед столичным народишком в обновке, так сказать, показать себя с лучшей стороны и вообще завести новые знакомства. Например, в лице беленькой девчонки в «мини» или, может быть, в лице черненькой в джинсах? Лучше с обеими сразу, решил я, тем более что еще оставались кое-какие свободные деньги!
Поймав такси, я рванул на «плешку», то есть на площадь трех вокзалов. Нет, не за этим, о чём вы подумали. А хотя, кто знает?
В туалете Ленинградского вокзала я, прежде всего, помыл голову под краном. За отсутствием полотенца, обтерся своей футболкой и вышел в зал. А ведь правильно заметил Василий Макарович насчет души, что просит праздника? Но прежде надо создать себе предпраздничное настроение, подумал я.
Купив бутылку напитка с интересным названием «Портвейн 777», я выдул ее из «горла» за вокзальным углом. После этого, не без подсказки паров портвейна, окончательно убедился, что их Олимпиада для меня не праздник.
Рванем вперед, к цивилизации! Где еще у нас в стране она осталась? Правильно, — в Прибалтике! И я взял билет до загадочного города Таллинна.
По сравнению с Москвой, которая меня приятно не удивила, Таллинн удивил меня во всем! Хотя я в Европе никогда не был, — это была явная Европа! Но самым поразительным оказалось то, что я вдруг спинным мозгом почувствовал — чужая жизнь. Это когда нельзя в верхней обуви ходить не в своей квартире. Но ведь все мы считали эту «квартиру» своей? И я понял, что «наш адрес — не дом и не улица» и уж тем более не эта прибалтийская республика. Это был их дом.
Ну, хорошо, согласен, — я в чужой квартире! Тогда, для начала, «пошмонаем по шкафам и комодам», не так ли? Какой же я русский, без этого интереса?
Первым, что попалось мне на пути, был киоск союзпечати. Ага, посмотрим, что тут у вас?! Все печатные издания были на эстонском языке. Надо же? Ни одной родной буквы! Нет, есть, увидел. В глубине киоска на стеллаже притаились родные сердцу «Правда» и «Известия». Обидно конечно, что они не на передней витрине, но как говорится у русских: «По Сеньке и шапка».
— Мне, пожалуйста, вот этот журнал, — указал я на красочное издание с видами Таллинна и достал из заднего кармана джинсов скомканную десятку.
Из-за стекла киоска на меня смотрела седая интеллигентная старуха. Я бы даже сказал не столь интеллигентная, а скорее... ну... как это сказать...
Да, плохо, брат, у нас со словарным запасом. (Это я о себе.)
Ага! Кажется, поймал! От нее исходило тихое достоинство. Оно было в ее глазах!
— Разве можно так обращаться с деньгами? — сказала старуха с легким акцентом, не притрагиваясь к моей мятой купюре.
— Мне, пожалуйста, вот этот журнал, — повторил я, смутившись.
Мы опять на несколько секунд встретились глазами.
— Зачем он вам? Вы все равно не знаете по-эстонски, — ответила она.
— Данке, — вдруг вырвалось у меня, с намеком, что она — фашистка.
— Ауфвидерзейн, — попрощалась со мной старуха.
Шлейф пыли от движущейся автоколонны был виден издалека, задолго до подъезда к селу. Он высоко поднимался к небу, и его чуть сносило ветром в сторону от дороги, прямо на зеленевшие колхозные поля.
По дороге, вперемежку друг с другом, двигались крытые грузовики с прицепленными к ним артиллерийскими орудиями, мотоциклы с колясками и пулеметами на них, пара легковушек и с десяток танков, на башнях которых сквозь утреннюю дымку различались белые кресты.
Колонна двигалась бесшумно, и лишь спустя какое-то время послышался гул, исходящий откуда-то из-под земли.
Еще в воскресенье по радио объявили о внезапном нападении Германии, и фронт уже глубоко продвинулся в глубь нашей территории. Но прошла неделя, а в селе и по району было все спокойно.
Летняя сельская жизнь текла вяло и скучно. Сельпо в связи с последними событиями был опечатан, а единственного гармониста срочно мобилизовали в Красную Армию. Из всего начальства в селе остался только бухгалтер-учетчик. Остальное же руководство еще в начале недели отбыло в район «за указаниями» и с тех пор от них ни слуху, ни духу.
Война, видно, с разгона проскочила мимо села, потом отдышалась, перекурила и решила заглянуть. Какой-никакой, а и у войны должен быть порядок.
Не останавливаясь, колонна с шумом и грохотом проследовала по центральной улице через все село и исчезла за горизонтом, оставив после себя запах гари и клубы пыли. И опять тишина. «Вот те и война!» — прокашливались от пыли поселковые. «Да что-то не похожи на наших-то?» — судачил кто-то. «Темнота! То ж немец проехал!» Бабы дружно перекрестились, а дедки зацокали языками: «Силища-то, какая у германца!»
Снова в селе воцарилась сонная жизнь, изредка нарушаемая криками петухов, блеянием коз и ленивым лаем собак. Из всех колхозников на работу выходил один лишь сторож МТС. И то по привычке. Остальные же ждали «указаниев сверху».
Второе «нашествие врага» случилось спустя три дня.
В отличие от первого, оно было тихим и спокойным. В село приехали солдаты на двух мотоциклах с колясками и черный блестящий автомобиль. Медленно проехав до конца села, они вернулись на площадь к сельсовету и, развернувшись, остановились.
Из автомобиля вышли двое немецких офицеров. Блеснув на солнце своими портсигарами, они огляделись и закурили. Солдаты в касках и с автоматами, висящими на их шеях, остались сидеть на мотоциклах.
Офицеры спокойно курили, облокотясь на свой автомобиль, и о чем-то переговаривались между собой.
Как всегда первыми к площади прибежала пацанва. Встав в сторонке, они с любопытством разглядывали красивых офицеров, которые не обращали на последних никакого внимания.
Наконец один из них обернулся к пацанам и произнес: «Комм! Комм цу мир!» Мальчишки замерли на месте, готовые в любую секунду сорваться прочь. «Комм, комм!» — улыбался офицер, подзывая их рукой в черной кожаной перчатке.
Пацаны вывели из своей толпы самого маленького и подтолкнули его к машине: «Иди!»
Офицер достал из бокового кармана своего кителя плитку шоколада и, присев перед малышом на корточки, отдал ему. Пацанва мгновенно окружила офицера. Тогда тот взял из рук малыша шоколадку и, не снимая перчаток, поделил ее на всех.
Тем временем к площади уже стянулись любопытствующие селяне. Они по вековой привычке пришли получить распоряжения от нового начальства.
Другой офицер, вероятно старший, обратился к толпе на чистом русском языке: «Есть ли кто-нибудь из руководства села?» Народ заволновался, клича бухгалтера: «Макарыч! Где Макарыч? Выходь, тебя офицер требоват!»
Макарыч сдернул с головы картуз и, кланяясь, подошел к автомобилю. Немцы что-то коротко ему объяснили, сели в свой автомобиль, и вся «делегация» уехала.
«Ну, что они? Каких указаниев надавали?» — окружили сельчане Макарыча. Тот приосанился, надел картуз и громким голосом отдал распоряжения: «Офицер казав, щоб порядок у сельсовете быв, щоб комнаты свободны булы от хламу и щоб сани колхозны с плосчади расташшить! К вечору, казали, будуть уздеся!»
Макарыч потом высоко пошел. Немцы назначили его старостой села. Нет, это не полицай, ты не путай. Это все равно, что у нас управдом сейчас. Его потом лесные бандиты убили. Повесили на березе. А дочку его, девчонку, к себе в лес увели. Она после того головой помутилась. Да. А офицера того, с шоколадкой, звали Отто Дитц.
— Простите, как вы сказали? — перебил я собеседника.
— Штурмбанфюрер Отто Дитц. Ты не поверишь, — это был дед моей будущей дочери. Кто бы мог тогда подумать? Да. Война, брат, такого наворотила!
Он отпил из своего бокала, поковырял вилкой в тарелке и, скомкав в кулаке бумажную салфетку, продолжил свой рассказ.
Да что мне эта старуха — киоскерша?! Плевал я на нее! Но настроение было испорчено. Подлила таки яду старая стерва.
Так, ну ладно! Как там поётся у Владимира Семеныча? «Я и это залечу!»
Посмотрим, что у них имеется в наличии из благородных напитков?
Я зашел в уютный магазинчик. Обалдеть! Такого я еще не видел! В смысле того, что никогда не видел такой фигурной стеклотары. Мои глаза разбежались! Один влево, другой вправо. Так и окосеть не долго! Слева слышна английская речь, справа немецкая, а прямо по курсу, от продавщицы — эстонская. Короче, спросить о моем любимом напитке «Портвейн-777» было не у кого.
Я стал скрупулезно высматривать на витрине три заветные цифры.
Ха! Я так и знал! Моего любимого напитка, конечно же, не оказалось. Более того, они даже о таком никогда и не слыхивали! Да, да! Я спрашивал у них (правда, по-русски) и никто мне толком не ответил. Тоже мне, блин, цивилизация!
Пришлось купить бутылку коньяка «Апшерон». Все же не так дорого и породнее будет, хотя и азербайджанский.
Настроения никакого не было, несмотря на новые «Montana». В голову закралась гнусненькая мыслишка: «А, может, все мы ошибаемся, думая, что американские джинсы — это и есть счастье?» За ближайшим углом, откупорив бутылку, я с наслаждением утопил эту мерзкую мысль в коньяке. Ну, надо же, как быстро достала меня эта чертова Эстония!
От выпитого коньяка незаметно появилось благодушное настроение, и в голову пришла уже другая, простая и ясная мысль: «Montana» — это не штаны. «Montana» — это СВОБОДА!
И тут передо мной явилось Чудо! Да, друзья мои, чудеса, оказывается, могут быть совсем рядом! В золотом ореоле заходящего солнца я вдруг увидел силуэт Волшебного Города! Это был Старый Таллинн!
Как завороженный, напрямую, через газоны, с недопитой бутылкой в руке, я пошел в Сказку. Быть может, ждет меня там прекрасная Принцесса, думал я, спотыкаясь о бордюры и прикладываясь к бутылке.
Поутру я очнулся в кустах Старого города. Меня разбудил девичий голос:
— Молодой челловекк, вы сачем стесь лежитте?
— Устал, вот и лежу, — открыл я левый глаз.
Она стояла у моего изголовья так, что я невольно глядел ей под юбку. В руке у нее были большие садовые ножницы, которыми она остригала кусты.
— Идитте лежитте на лафке. Вон тамм. На семле лежатть неприлично.
Я поднялся с газона. Ага! Беленькая, в «мини». Как я и мечтал!
— Жека, — протянул я ей руку для знакомства.
«Беленькая» никак не среагировала.
Я отряхнулся и пошел на выход из Города.
— Поднимитте и заберитте свою бутылку! — крикнула она мне вслед.
Пришлось вернуться.
— Вы приесший? — спросила «беленькая».
— Нет, я уже отъезжий!
— Мое имя Анне, — назвалась она.
Немцы, как и обещали, нагрянули к вечеру. Подъехало множество крытых машин с солдатами, с какими-то ящиками, которые заносились в избу сельсовета. Было много танков, орудий и автоцистерн с горючим. Они остановились на пустыре за селом. Там же в палатках расселилась основная масса солдат. Офицеры же, по согласованию с местными жителями, расквартировались в некоторых избах, а так же в самом сельсовете.
Все кругом двигалось, перемещалось с места на место, и только к ночи успокоилось. Ночью немцы отходили от своих дел. Ночью они, согласно с их распорядком, — спали.
На местных жителей оккупанты не обращали никакого внимания. Да и те в большинстве своем сидели по избам, посматривая на происходящее из своих окон. Даже мальчишки куда-то подевались. Днями напролет в село прибывала и снималась с места новая техника с солдатами. Сатанинское действо войны медленно и зловеще набирало обороты.
Работала огромная военная машина, в которой вертелись и двигались хорошо смазанные мощные валы, шестеренки, рычаги и колеса. Люди, которые сумели запустить эту машину уже не могли ее остановить. Она, в предвкушении желанных ей бед, горя и крови, постепенно выходила из-под их контроля и начинала жить по своим жестоким законам. Для огромных масс людей, обслуживающих этот механизм смерти, война являлась ежедневной упорядоченной и тяжелой работой. И казалось, что управляла всем этим какая-то невидимая сверхъестественная сила, которая была неподвластна ни Богу, ни даже Дьяволу.
В сотрудничестве с местными жителями немцы не нуждались и никого не беспокоили. Напрасно перед ними прохаживался Макарыч, стараясь быть в чем-то задействованным. Еда, вода, чашки, ложки, сапожные щетки и даже патефон,- все у тех было своё. От сельчан им ничего не было нужно.
Местные жители успокоились и приободрились. Макарыч строго каждое утро ходил к сельсовету, сторож все так же охранял никому не нужную МТС, правда, старую «берданку» у него немцы на всякий случай изъяли. Остальные же ждали «указаниев от начальства», потом плюнули на все и занялись своими текущими делами по хозяйству.
Некоторые мужички, у которых всякое хозяйство отсутствовало, стали куда-то незаметно исчезать из села. Одновременно с ними стало кое-что пропадать из домашней скотины, одиноко пасущейся за селом.
К осени по селу поползли слухи, что в окрестных лесах прячутся красноармейцы — окруженцы. Поговаривали даже, что в лесах образовались аж три партизанских отряда. Они поделили меж собой окрестные деревни и кормились каждый со своего участка.
Две партизанские группировки перестрелялись друг с другом из-за споров за сферы влияния. Осталась одна «партизанская бригада» во главе с местным бандюгой по фамилии Горячев. Немцев они обходили стороной, да и те покуда их не трогали.
Жители сел и деревень устали кормить бандитов и боялись их пуще немцев. Периодически за «защиту от фашистов» бандитам нужно было платить, и платить не только едой. Как-то с первым снегом поселковые обманом заслали к бандитам шестнадцатилетнюю местную дурочку — Феофанихину дочь. Повезла она в лес на салазках шматки сала и бадью самогона.
Вернулась девка из леса только через месяц. Партизаны пользовали её всей бандой круглосуточно. Феофаниха, заметив, что дочка забрюхатела, тяжело переносила позор. Постоянно била и таскала её за волосы. Девка, хотя и дурочка, взяла и повесилась в своем сарае.
Немцы постоянно торопились, вероятно, им от их начальства была дана команда к зиме покончить с Россией. За все то время, что они находились в селе, среди их солдат ни разу не было замечено ни одного пьяного. Дисциплина у них была жесткая! Ни одна курица от них не пострадала, не говоря о жителях села. Это был настоящий вермахт, ещё не озверевший. Это был их первый эшелон.
А потом пошли отщепенцы, сброд и всякое дерьмо. Эти стали жечь, вешать и расстреливать. Короче, — мразь та же, что и наша. Дерьмо, оно ведь не имеет национальности. Так, пахнет себе на просторах России или Баварии. В России только, почему-то, вонь больше. Что ж теперь, ругаться? Державу немец захватил. Беда. А мы всё о говне! Говно говном, — сказал убогий Федька-дьячок, а зубы немчара обломаить. Сюды к нам собака свой хрен не сувала, а он сунулся. Хе-хе! Могила тебе тут будет, брат немец.
Глубокой осенью все немецкие солдаты неожиданно снялись с места. У них намечалось какое-то большое наступление на фронте. В селе стали открыто хозяйничать партизаны. Меня к себе в банду зазывали, грозились силой увести. Мне тогда уже минул семнадцатый год.
Однажды ночью через село проходили наши солдаты из окружения. Командир у них был серьезный, при генеральском звании. Мать тогда и сказала мне: уходи сынок с ними, все лучше, чем к бандитам в лес. По совету матери, той же ночью я покинул село и ушел с нашими солдатами.
Он замолчал, выпил еще, закурил и, глядя на ночные огни, проплывающие за окном вагона, продолжил свой рассказ дальше.
Анне оказалась студенткой. Иногда подрабатывала переводчицей для немецких туристов или подравнивала кусты в музейной части города. Ее родители жили в сельской местности, на небольшом хуторе. Анне же во время учебы жила в Таллинне у своей бабушки.
Бабушкина квартира была обставлена старой темной, почти антикварной мебелью. Естественно, что особое впечатление на меня произвела массивная резная кровать, на которой, по моим догадкам, спала Анне.
Из окна её комнаты открывался чудесный вид на Волшебный Город.
— Ань, у меня в детстве была книжка «Волшебник Изумрудного Города». В ней были картинки, напоминающие твой Старый Таллинн.
— Я приготовлю кофе! — ответила Анне из кухни.
А я не мог оторваться от окна.
Из зелени парков поднимались обрывистые склоны, незаметно переходящие в крепостные стены с оборонными башнями. Узкие кривые улочки, покрытые булыжником, готические фасады зданий, высокие черепичные крыши с трубами, во всем ощущался дух средневекового города — крепости.
Мы сидели на кухне, и пили кофе с печеньем «Юбилейное».
— Почему ты не остановился в гостинице? — спросила меня Анне.
— Не успел, — соврал я.
Не мог же я ей сказать, что весьма стеснен в средствах из-за этих джинсов.
— Да мне и так хорошо! — прикинулся я дураком.
— Хорошо спать на улице?
— Я сегодня уеду, — опять соврал я. — А может завтра.
— А откуда ты, где твой дом? И зачем ты приехал в Таллинн?
Наврать или правду сказать, машинально подумал я. Странно, но врать ей не хотелось. А почему бы ни наврать? Но, разве можно врать... Принцессе?! Так-так, приехали. Не ожидал я этого от себя вдали от «родных берёз»!
— Я из Магнитки. Это далеко, на Урале.
— Никогда не слышала о таком городе.
— Обыкновенный город, только копоти от его металлургии много. У нас там даже есть свой немецкий квартал. Его пленные немцы построили на свой немецкий манер. Красиво получилось.
— Моя бабушка наполовину немка, наполовину эстонка. А мама по отцу наполовину русская. Вот теперь представь, кто я такая? — сказала Анне.
— Ну, и что? Я по матери вообще татарин!
— О, так ты монгольский потомок Золотой Орды?! — удивлённо засмеялась она.
— А в Таллинне я оказался совсем случайно! В Москве немножко выпил прекрасного вина, и после этого Небесный голос мне сказал, чтобы я немедленно поезжал в Таллинн за своим счастьем!
— Ну, сейчас ты скажешь, что я и есть твое счастье, — улыбнулась Анне.
— Не знаю, но разве может голос с Неба обмануть?
Анне встала из-за стола и подошла к окну. Я смотрел на её русую косу с вплетённой коричневой лентой, на розовые мочки ушей с маленькими золотыми серьгами, на загорелые стройные ноги со следами комариных укусов. Как ни странно, но эти волдыри от комаров, которые она расчесала до крови, окончательно «свели меня с ума». О, Боже! Как она прекрасна! Ну, принцесса — и всё тут!
— Сейчас придет бабушка, — сказала Анне. — Я видела её из окна.
Раздался звонок в дверь. Так и есть, это пришла бабушка. В темноте прихожей я не сразу разглядел её, а когда разглядел, то обалдел. Это была та «фашиствующая» старушенция из газетного киоска.
— О, у нас гости? — узнала она меня, абсолютно не удивляясь.
— Бабушка, познакомься! Это Жека. Он из Магнитки, — представила меня Анне.
— Из какой такой магнитки?
— Это в России, на Урале есть такой город, — объясняла ей Анне.
— Хельга Оттовна Дитц! — чётко и раздельно произнесла бабушка.
— Очень приятно, — промямлил я.
— Мы не могли с вами раньше встречаться? — спросила меня Хельга Оттовна, чуть приподняв одну бровь и с любопытством ожидая моего ответа.
— Не думаю, вряд ли, — отвёл я глаза.
— Зер гут. Тогда возьмите вот это, — и она протянула мне журнал, который я хотел купить в её киоске.
— Данке, — как назло вылетело у меня от удивления.
— Не удивляйтесь, — успокоила меня фрау Дитц. — Просто я утром видела тебя с Анне вместе, вот и прихватила журнал на всякий случай.
— Сколько я вам должен? — полез я в карман, не придумав ничего глупее.
— Считайте, что это мой подарок, — ответила Хельга Оттовна, вероятно вспомнив о моём мятом червонце.
— Объясните мне, наконец, что-нибудь? — очнулась заинтригованная Анне.
— Молодой человек тебе всё объяснит, — сказала ей бабушка. — Да, ты не забыла, что мы вечером едем к твоим родителям?
— Бабуль, я не могу! Я обещала Жеке показать наш Таллинн. Я приеду завтра утром. Хорошо?
Ха! Во даёт! Ничего она мне не обещала, открыл я рот от удивления. Фрау Дитц надела на нос свои очки и вперилась в меня, как капрал на солдата Швейка. Неужели «облом», с тоской подумал я и покраснел под её взглядом.
— Анне, я надеюсь, что ты...в твои годы надо быть... — дальше она резко закончила по-немецки и удалилась к себе в комнату.
— Не обращай внимания, — извинилась Анне за бабушку. — Она, когда волнуется, всегда срывается на немецкий.
— Уже знаю, — вспомнил я про киоск.
— Ну, пойдем, покажу тебе Старый город, раз уж обещала!
— Когда обещала? Что-то не припомню, — наморщил я лоб.
— Ты просто пропустил мимо ушей! — лукаво улыбнулась Анне. — Пошли!
В начале войны в тылу у немцев оказались разрозненные части Красной Армии — окруженцы. Многих из них никто и не окружал. Просто продвижение германских войск было настолько стремительным, что некоторые наши части, так и ни разу не вступив в бой, оказывались в тылу врага. Осознав это, они соединялись в большие группы и, сохраняя единоначалие, с боем пробивались к своим.
Другие, наоборот, разбивались на мелкие группы, где каждый был сам себе командир, и добровольно сдавались в плен, думая, что Советский Союз уже давно пал. Этому очень способствовало отсутствие всякой связи с внешним миром. Доходило до того, что начинали путать дни недели и числа месяца, а о положении на фронте гадали каждый на свой лад. Командиров своих ни во что не ставили, за их тупую довоенную уверенность, что «если завтра война, то на чужой территории и с малыми потерями».
На долю каждого окруженца выпадут жестокие испытания, как в военные, так и в послевоенные годы. У каждого, кто выйдет к своим, в анкетах будет стоять пометка: «Окруженец». И этим всё сказано. «Виновен!» — вынесет каждому из них свой вердикт Родина-мать, замахнувшись одной рукой со знаменитого плаката, а другой, тыча под нос листок с приговором.
Группа до полутора сотни бойцов во главе с генералом Вахрушевым выходила из окружения, ежедневно преодолевая до десяти и более километров. Его дивизия оказалась в окружении на подступах к Смоленску, в районе Могилёва.
А сводки Информбюро лживо сообщали о том, что наши войска под Смоленском разгромили ещё две немецкие дивизии. Да, разгромили. Но не мы, а немцы. Разгромили три стрелковые дивизии и около десяти тысяч бойцов народного ополчения. Из-за бездарного руководства Верховного командования, из-за страха и лжи, на которых в ту пору всё держалось.
Шли на восток, ориентируясь на заход солнца, далеко обходя встречные населённые пункты, занятые врагом. Питались редко попадавшимися ягодами, иногда подстреливали что-нибудь из дичи или из случайного зверья.
Через месяц блужданий по лесу вышли на окраину степной зоны, простиравшейся до самого горизонта. Дальше днём идти было опасно. По грохоту артиллерии, по пролетавшим в небе самолетам и по ночным багровым всполохам со стороны горизонта угадывалось, что линия фронта была уже рядом.
Генерал собрал офицеров и попросил каждого высказать своё мнение о сложившейся ситуации. После короткого обсуждения обстановки, решили с боем пробиваться к своим, понимая безумство этого решения. Но другого пути не было. Полторы сотни бойцов — это всё, что осталось у генерала от нескольких пехотных полков после первых боёв.
Он ещё раз приказал пересчитать весь личный состав, оружие и боеприпасы. Расклад получился грустным: по три-четыре патрона на винтовку, несколько десятков гранат, у офицеров личное оружие, у девятнадцати бойцов плюс у меня — вообще никакого оружия.
— У кого нет оружия, будут забирать его у погибших при прорыве, — сказал генерал и, обернувшись ко мне, спросил: — Стрелять умеешь?
— Нет.
— Лейтенант Галимзянов, обучите парня обращению с винтовкой. Выступаем сегодня ночью, — закончил генерал.
Бойцы, приспособившись, кто как мог, дремали у костров. Генерал сидел на поваленном дереве и, размышляя о чём-то, курил самокрутку. Он прошёл германскую и гражданскую, от царского офицера до генерала Красной Армии. Его супруга уже много лет хранила Георгиевский крест, тогда ещё поручика Вахрушева, как память об их молодости. Генерал не раз смотрел в лицо смерти, но судьба благоволила ему. На этот раз смерть прогуливалась между деревьев по первому снегу, девушкой, в белом меховом манто, разглядывая лица дремавших солдат. Седой Вахрушев смотрел на неё и думал, что она совсем и не страшна.
Он жестом подозвал меня к себе.
— Этой ночью все полягут в этой степи. Все, кроме тебя.
Достав из своего планшета листок бумаги, он что-то написал на нём, свернул вчетверо и протянул мне.
— Здесь адрес моих. Они в Ленинграде. Найди их после войны и скажи, что я принял смерть в бою.
— А если меня убьют?
— Нет, я сейчас наблюдал за ней. Она к тебе не подошла.
— Кто? — испугался я. — Вы бы поспали.
Ночью, растянувшись в три длинные цепочки, группа двинулась к линии фронта. Средняя, под прикрытием с флангов, и должна была прорваться к своим.
— От меня не отходи, — приказал мне Вахрушев.
Пройдя по степи несколько километров, генерал распорядился выслать вперёд разведку из трёх человек. Сквозь усиливающуюся метель были слышны редкие выстрелы и пулемётные очереди. Иногда в небо взлетали осветительные ракеты, и ветер доносил обрывки чужой речи.
Прошло около полутора часов. Близился рассвет. Разведка не вернулась. Генерал в последний раз взглянул на светящийся циферблат своих часов и сказал просто: «Пошли».
Мы, не успев пройти и километра, сразу же попали под плотный миномётный огонь. Впереди, ослепляя глаза, вдруг зажглись прожекторы. С нескольких точек ударили пулемёты, срезая, видимых как на ладони, идущих в атаку, бойцов. Подобрав винтовку убитого Галимзянова, я упал в снег. Надо молиться, подумал я, но не знал как. Рядом разорвалась мина. Генерала ранило в обе ноги. Он упал, и снег под ним обагрился кровью. Волоча винтовку за ремень, я побежал вперёд, в ворота ада.
— Стой! Назад! — закричал Вахрушев.
Я обернулся.
— Подойди, — навёл он на меня свой пистолет. — Ляг рядом и дай сюда винтовку.
Генерал снял с неё затвор и закинул куда-то в снег. Затем вытащил из обоймы своего пистолета все патроны, кроме одного, и запустил их вслед за затвором.
— Не стреляй в них, не надо, — сказал он. — Ты помнишь, о чём я тебя просил?
— Помню.
— Найди их. Прощай! Отвернись...
Я заплакал и смотрел на него.
— Отвернись! — закричал Вахрушев.
Я отвернулся. Раздался выстрел. Генерал застрелился.
Подошли немецкие солдаты. Уважительно потрогали генерала сапогами. Они удивлённо глядели на мою гражданскую одежду и винтовку без затвора. Один из них взял её за ствол и выдернул из моих рук. Размотав её над головой, солдат ударил меня прикладом по голове, и я провалился в темноту.
После войны я искал его близких в Ленинграде. Узнал, что его жена была арестована и пропала где-то в сталинских лагерях. Другие его родственники — кто погиб в блокаду, а кто затерялся в эвакуации. А мне остаётся одно — это выйти сейчас в тамбур и закричать на всю Россию: генерал погиб достойно! Кому закричать? Самому себе?
«После огромного пожара 1288 года, уничтожившим все деревянные строения, в городе появляется значительное количество каменных зданий, а к концу XIV века в городе запрещается строительство деревянных построек», — рассказывала мне Анне тоном профессионального экскурсовода. На нас оглядывались прохожие. Она, сдерживая смех, продолжала: «Распространение протестантства в Эстонии приводит со временем к ликвидации некоторых католических институтов,...монастырь цистерцианок преобразуется под учебное заведение благородных девиц...»
— Ань, кончай придуриваться, люди смотрят!
— Пойдем, зайдём в кафе на Раэкая, заодно покажу тебе городскую ратушу, — предложила она.
Мы сидели за столиком у окна, ели мороженое в вазочках и пили вино с труднопроизносимым эстонским названием.
— Видишь вон ту высокую башню с флагом? Это Длинный Герман.
— Он скорее толстый, чем длинный, — ответил я.
Анне ещё что-то говорила, показывая в окно пальцем, с розовым лаком на ногте. А я смотрел на неё и влюблялся. И было легко, как в детском сне...
— Да очнись ты? — тряхнула она меня за плечо.
— Ань, давай за что-нибудь выпьем?
— За что?!
— За Принцессу.
— У тебя есть принцесса? — спросила Анне.
— Есть.
— Ну, давай за твою принцессу! — улыбнулась она и подняла бокал.
Потом опять бродили по городу, и Анне продолжала «проводить экскурсию». Она что-то тараторила, а я вертел головой по сторонам, прислонял ладони к средневековым стенам, прикладывался к ним ухом, стучал каблуком по булыжной мостовой, наслаждаясь звуком, и даже потрогал булыжники на ощупь. Анне смеялась надо мной и тянула за руку дальше.
Вернулись домой уже затемно. Я с наслаждением смыл под душем всю пыль, что собрал с улиц и газонов Таллинна. Потом ужинали яичницей с кофе.
Ночью фрау Дитц напомнила о себе боем огромных напольных часов, стоящих в её комнате, но она, конечно же, опоздала. Мы с Анне, угомонившись от безумств, свойственных нашей молодости, просто лежали в темноте и болтали ни о чём.
— Ань, наверное, на этой кровати спали ещё твои бабка с дедом? — спросил я.
— Нет, бабушка с дедом на этой кровати не спали. Дед пропал сразу после войны. Я тебе говорила, что он был русским. Его пригнали с военнопленными из России. Он работал у бабушкиных родителей в усадьбе. Через год родилась моя мама. В конце войны деда арестовали русские военные и куда-то увезли, а родителей бабушки убили. Она не любит об этом рассказывать. От деда остался только какой-то ленинградский адрес. После войны она искала его по этому адресу, но он, оказывается, там никогда не жил. А бабушка так и не вышла замуж. Странно, почему она оставила нас одних? На неё это не похоже.
Анне повернулась ко мне спиной.
— Обними меня и будем спать, — сказала она.
Обняв её, я уткнулся носом в тёплый запах её макушки. Наверное, так пахнут дети, отчего-то подумалось мне. Анне заснула.
И тут только до меня стало доходить всё происходящее. Огромная квартира с непривычной массивной мебелью, тяжёлые тёмные шторы на окнах, ночной бой часов из какого-то другого минувшего времени, спящая рядом девушка, которую я совсем не знаю и одновременно знаю её целую вечность. Что происходит? Такое чувство, что всё это время, с самой Москвы, кто-то настойчиво вёл меня сюда за руку. Но зачем? Наваждение какое-то. Нет, так не бывает!
«Бы-ва-ет!» — пробили часы из комнаты фрау Дитц.
Утром Анне собиралась к родителям, и я тоже решил уехать. По расписанию был один утренний поезд до Москвы.
Анне подписала мне свою фотографию, с адресом на обратной стороне, и вызвалась меня проводить.
Железнодорожный вокзал был почти рядом, и мы пошли пешком. Анне была серьёзна и почти всю дорогу молчала. Я чувствовал себя в чём-то виноватым.
— Ещё есть время, — вдруг сказала она. — Пойдем, зайдём в одно место?
Анне привела меня к небольшой церкви, фасад которой украшали большие часы, с ярко расписанным циферблатом. Это была церковь Святого духа.
Мы вошли в небольшое по размерам помещение, и подошли к алтарю. В его центре находилась сидящая на престоле фигура Божьей Матери.
В церкви мы были одни. Я взглянул на Анне. Она перекрестилась, сложила ладони у груди и что-то беззвучно шептала. Я чувствовал себя лишним. Закончив, Анне взяла меня за руку, и мы вышли из церкви.
За несколько минут до отправления поезда мы стояли у вагона и опять молчали. Вот вагон чуть заметно тронулся с места. Я прижал Анне к себе, понюхал и чмокнул её макушку. Она быстро выплела из косы ленту и повязала галстуком на моей шее.
— Это бабушкина лента. Лента будет хранить тебя, а ты храни ленту.
— Я напишу и обязательно приеду, если ты хочешь!
— Хочу, — ответила Анне.
Запрыгнув в вагон, я стоял в дверях и смотрел на удаляющуюся фигуру моей Принцессы, пока она не пропала из виду.
Моё место в купе оказалось на нижней полке. Хорошо бы до Москвы ехать одному, подумал я, и, подложив под голову свою сумку со старыми джинсами, растянулся во весь рост. Перед глазами стояло лицо Анне, и я стал думать о ней.
«Милая, милая Анне, милая, милая Анне,...» — стучали вагонные колёса.