Ариадниной нитью нашего исследования будут слова Аристотеля из "Поэтики": "Вообще же невозможное в поэзии следует возводить к лучшему или к полагаемому. Для поэзии более предпочтительно убедительное, хотя и невозможное, чем возможное, но неубедительное. Например, [невозможны] такие [люди], которых рисовал Зевксис, но это лучше: ведь парадигме следует быть превосходящей" (перевод В. Я. Янкова). Сказанное здесь о поэзии прекрасно подходит и к фантастике. Чтобы доказать это, мы проанализируем сначала второе предложение отрывка из "Поэтики", затем первое и закончим третьим. Тогда и откроется перед нами, пусть в общих чертах, замысел того, что может быть названо "превосходящей парадигмой" в современной фантастике.
Для фантастики более предпочтительно убедительное, хотя и невозможное, чем возможное, но неубедительное. На первый взгляд, фраза чуть ли не аксиоматична. Действительно, любое художественное произведение ценно для нас своей убедительностью - идет ли речь об изображенном на картине, или сыгранном на сцене, или выписанном в романе, не важно фантастическом или реалистическом. Однако если для реалистического произведения убедительность выходит на первый план, а некоторые невозможности мы ему, скорее, прощаем, то фантастическое произведение стремится к обратной перспективе. Оно ставит на невозможное, стремясь остаться убедительным. Но как может быть убедительным заведомо невозможное? Конечно, в истории человечества хорошо известен один инструмент для этого: религиозная вера. Сила этого инструмента выражена ярким афоризмом Тертуллиана: "Верую, ибо абсурдно", который дословно звучит так: "Сын Божий распят - это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий - это совершенно достоверно, ибо нелепо; и, погребенный, воскрес - это несомненно, ибо невозможно".
Но фантастика не претендует на религиозные откровения! На то она и фантастика, в конце концов. Как же может она убедить своего читателя в невозможном, не прибегая к требованию веры? Для этого у нее есть два пути, один из которых условно назовем "бегством в реализм", другой - "восхождением к парадигме". Негативная коннотация "бегства" и позитивная - "восхождения" не случайны и вскоре будут обоснованы.
Так уж сложилось, что торный путь фантастики - убедить читателя, что происходящее на ее страницах каким-то образом причастно нашей реальности, и, более того, что эта причастность - самое главное и определяющее все остальное. Например, очень распространён мотив "попаданца": наш современник попадает в прошлое, будущее, другую планету, альтернативную реальность, сказочный мир и т.д. Убедительность этому "невозможному" сюжету придает "реалистичное" поведение главного героя: он познает новый мир, сражается за жизнь и свободу, находит друзей и врагов, влюбляется и ревнует, тоскует по дому и т.п. Таким образом, окружающий его фантастический мир - лишь антураж, вычурные декорации для тех человеческих деяний и страстей, что составляют основное содержание любого реалистического произведения. А если даже обходятся без попаданца, все равно фантастические герои в основном озабочены тем же, чем и мы с вами; этим нехитрым приемом достигается эмоциональный контакт, переживание и, наконец, катарсис.
Такой прием и называется бегством в реализм: каким бы фантастическим не был мир за окном, каким бы техническим (или магическим) могуществом не были наделены его обитатели, какие бы грандиозные задачи они перед собой не ставили, но если задачей самого автора является убедить читателя, что его герои, в сущности, такие же, как мы, что им не чуждо и дорого человеческое - причем в том понимании, в каком его понимаем мы, то мы имеем дело с конфетой реализма, завернутой в фантастический фантик. Разумеется, ничего против реализма как такового не имею; но разговор у нас все же о фантастике.
А раз так, то каков второй путь, который позволит нам остаться в пределах собственно фантастического и, даже более, усилить и укрепить их? На этот путь, восходящий к пока необозначенной парадигме, указывает нам первая часть фразы Аристотеля, которую мы теперь прочтем так: Вообще же невозможное в фантастике следует возводить к лучшему или к полагаемому. Разберем подробнее.
У попыток вообразить лучшее или предполагаемое применительно к человеку и человечеству давняя история. Более всего эти попытки известны под именем утопий. Их авторы вдохновлялись тремя, иногда параллельными, иногда обособленными, векторами: техническим прогрессом, стремлением к идеальному общественному строю и улучшением самой человеческой природы (или породы, если угодно). Технический прогресс мы косвенно уже затронули; сегодня он менее всего утопичен, поскольку давно стало понятно, что никакие могучие роботы сами по себе счастливым человека не сделают. Конечно, удовлетворение первичных потребностей человека - дело именно техники; не нужно ждать второго пришествия Иисуса, чтобы накормить всех страждущих пятью хлебами, достаточно освоить сверхдешевый синтез пищи. Проблема в том, что за первичными потребностями у человека встают Тибетским нагорьем вторичные, далее Гималаи третичных, а четвертичные и следующие и вовсе необозримы. И ожидать, что труд, в том числе техника, сделают нам, как, по уверению Энгельса, уже было когда-то, нового человека - затея напрасная и даже вредная.
И вот что еще в связи с техническим прогрессом интересно. Пальму первенства по части предвидения и прогнозирования новых технических средств и возможностей уверенно перехватывают у литераторов ученые. Времена гениальных одиночек типа Жюля Верна прошли; сегодня ученые действуют широким междисциплинарным фронтом, имея в своем распоряжении, кроме общечеловеческого воображения, еще и недоступные прочим приборы и лаборатории, непонятные посвященным теории и гипотезы, подстегивающие их деятельность регулярные симпозиумы и конгрессы, а, кроме того, они вынуждены временами, ради новых грантов и внимания спонсоров, переводить свои "формулы" в общедоступную речь. Так появляются современные научно-популярные книжки, плотность и фантастичность идей в которых значительно выше, чем у любого нынешнего фантаста. Таким образом, если хочешь хорошей научной фантастики о технике будущего - читай научпоп, например книги японского физика Митио Каку, удивительного Стивена Хокинга или технологического футуролога Рэймонда Курцвейла. Вот кто сегодня Жюли Верны; старомодные же в своем одиночестве литераторы этот бой проиграли.
А как дело обстоит на двух других фронтах? Для ученых значительно хуже (их даже порой жаль). Кровавые эксперименты XX века (да и более ранних столетий) по организации идеального общественного строя и поиску путей улучшения природы человека (а чаще всего именно породы) вызвали закономерную реакцию отвращения и страха перед подобным в будущем. Сегодня эти скользкие темы поднимаются учеными очень неохотно и максимально политкорректно; ведь так легко "заработать" обвинение в расизме, фашизме, тоталитаризме и прочих "измах". Предпочитают отмалчиваться и философы, пряча бороды в сверхироничный постмодернизм. Но разве не святое дело всякого честного и подлинного исследователя проверить, а не выплеснули ли с водой и ребенка? Нацисты, что там говорить, хорошо "удружили" миру, надолго дискредитировав такой древний символ, как свастика, такое чисто теоретическое занятие, как сравнение рас, такую перспективную отрасль науки, как евгеника. И все же от разговора о евгенике нам не уйти, коль скоро первый слог этого греческого слова εὖ означает лучший. Такова, как мы помним, и "невозможная" цель фантастики в нашем истолковании.
Но пора уже прочесть и третью часть аристотелевской фразы: Например, [невозможны] такие [люди], которых рисовал Зевксис, но это лучше: ведь парадигме следует быть превосходящей. Что она для нас означает? Был некий древнегреческий фантаст Зевксис, который, сообразно своему пониманию лучшего или предполагаемого, изображал "невозможных" людей. Речь не идет о том, что он рисовал кентавров и прочих человекозверей, ибо чем же они лучше? Нет, его творения превосходили человека, сообразуясь с некой парадигмой, или образцом, совершенной моделью, высшей идеей. То, что они оставались невозможными, пусть нисколько не смущает; ведь мы не ученые, которым под "невозможное" никто грантов не даст; мы вольные фантасты, которым чем невозможнее, тем лучше, лишь бы было убедительно. И поскольку поворот к реализму мы уже, не оглядываясь, прошли, то теперь именно парадигма наделяет наши творения убедительностью подлинного.
Что же подразумевается под парадигмой? В первую и главную очередь, новый, улучшенный неким (евгеническим) образом человек. Внесем ясность: этот "новый человек" должен так же превосходить нынешнего, как нынешний превосходит всяких зверушек. Больше ясности: превосходство должно быть не в области техники (у нас есть компьютеры, у них нет), а в первую очередь в области сознания. "Новый разум" должен относиться к своему предшественнику так, как тот относится к инстинктивной психике животных. То есть быть сверхразумом. Еще труднее с нравственным поведением: здесь мы более всего животные, по-прежнему часто руководствующиеся принципами "война всех против всех" и "своя рубашка ближе к телу". Но есть примеры иного понимания и иного поведения - почему бы им не стать основой для "новой этики"? И совсем близко к парадигме мы поднимаемся, когда говорим о "новом человеческом духе", для которого все прежние проявления духа (интуиция, воля, мышление, воображение, самость) будут полностью преображенными и возвышенными.
Вообразить себе такого "нового человека" - уже сам по себе восхитительный интеллектуальный опыт, а если еще и наполнить плотью и кровью обстоятельства его существования, зарядить его энергией к новым свершениям, поставить его перед столь грандиозными задачами, которые сегодня даже не осознаются как таковые! Кому такое под силу? Только фантастам. Фантастам-литераторам, фантастам-мыслителям, фантастам-утопистам. Их не пугает "невозможность" такого проекта, они одни способны устоять перед "бегством в реализм" и озабоченностью, "как можно использовать это уже сейчас", они, в целом, застрахованы от осуждения по части неполиткорректных тем, так как их стихия ведь - чистая фантазия, а их убедительность - только в соответствии с ими же самими принятой парадигмой.
Впрочем, остается еще целесообразность этого проекта. Нужно ли вообще воображать "нового человека"? Чем нас не устраивает старый, конечно во-многом не совершенный, но такой родной? Подлатаем, героизируем и в тираж? Частично мы уже ответили на эти вопросы. Он, то бишь нынешний человек - не лучший. Даже с научной точки зрения наивно предполагать, что эволюция, создавшая наземных из рыб, млекопитающих из звероящеров, людей из обезьян, остановилась на достигнутом. Но куда важнее осознать: у человечества до сих пор нет другой цели, кроме выживания в каждую отдельную минуту и продолжения себя в пространстве и времени. Причем эта цель поставлена не нами, а досталась в наследство с прочей биологией. Конечно, есть почтенные идеалы чистого познания, но они также не ведут к осмысленной цели. Человечество похоже на марафонца, который по принципу Портоса "бежит, потому что бежит": старт забыт, финиш неизвестен, судей и зрителей нет, правил тоже... О какой награде мечтает такой бегун (беглец?), зачем вообще бежит? Уж не для того ли, чтобы была хоть иллюзия цели? Но не пора ли иллюзию облечь в одежды осмысленной идеи?
Парадигма "нового человека" сегодня - это пока в большей степени фантастическая парадигма, чем научная или философская. Пусть хоть такая. В конце концов, как считал Циолковский, именно фантасты идут в авангарде проникновения в неизведанное - познание и освоение нового начинается именно с их фантазий, и только затем подключаются мыслители, инженеры и техники. Принимать на всеобщее рассмотрение, а тем более "в реализацию", фантастические идеи о "целях человечества", "новом человеке" и путях его появления - так вопрос пока не стоит; главное, побольше таких идей выдвигать, формулировать, моделировать. Количество в конце концов перерастет в качество. Если же не выдвигать, то когда-нибудь, как тот Фидиппид, первый марафонец, рухнем замертво. И, в отличие от него, совершенно напрасно.
Посмотрим же теперь, как обстоит дело с современными Зевксисами, иными словами, какие из фантастов руководствовались в своем творчестве "превосходящей парадигмой". Так, космическую точку зрения занимал все тот же Циолковский. В своих научно-фантастических и натурфилософских работах он воображал миллиардолетнюю эволюцию человечества - вплоть до обретения лучистого состояния и слияния с космосом. Предлагал он и конкретные пути к достижению лучшего общества, основанные на многоступенчатом отборе наиболее одаренных и нравственных людей, а также на всемерной поддержке гениев во всех областях деятельности. Поистине прекрасна его вера в то, что "во вселенной господствовал, господствует и будет господствовать разум и высшие общественные организации".
Пожалуй, наиболее впечатляющую картину развития жизни, человечества и космоса изобразил английский писатель Олаф Стэплдон. В романе "Последние и первые люди" (1930) описаны два миллиарда лет существования человечества, точнее множества человечеств, так как одни разумные биологические виды сменялись другими. Были среди них гиганты, были крылатые существа, были состоящие из одних мозгов, запертых в рукотворных башнях. Несмотря на калейдоскоп глобальных катастроф и регулярную необходимость для разума начинать все заново, с пещерного века, некоторые человеческие виды ставили и решали задачи, выходящие далеко за пределы сиюминутной необходимости, но рассчитанные на миллионы лет труда всей расы. Как то: выведение нового, более совершенного вида себе на замену, достижение бессмертия и духовной мудрости, обретение способностей к проникновению в прошлое, установление идеального социального порядка. Последние люди, нашедшие приют на Нептуне, после того как ближайшие к Солнцу планеты оказались сметены газовым вихрем, развились до пробуждения единого "расового разума", в котором каждый индивид испытывал непрерывное трансовое состояние, расширяющее его сознание до космического.
Еще более грандиозные идеи были выдвинуты Стэплдоном в романе "Создатель звезд" (1937). Здесь повествование охватывает уже многие десятки и сотни миллиардов лет, многие галактики и космосы. Хотя непосредственно человечество не рассматривается (как предполагается из первого романа, оно погибло на Нептуне в самом начале развития нашей Вселенной), эволюция других разумных видов в целом одинакова и подобна сходящимся тропкам в саду. Каждая раса проходит длительные этапы сначала объединения в "мировой разум", при котором "социальная сплоченность индивидуумов становится такой же прочной, как взаимосвязь элементов нервной системы", затем телепатического объединения с соседями по галактике и создания "галактического разума", в котором в роли индивидуумов выступают уже целые расы и "мировые разумы". Финал - появление общекосмического разума, объединяющего всю разумную материю Вселенной (а ею, в какой-то мере, являются также звезды и туманности), и его просветление в "моменте истины космоса", когда перед ним открывается истинная причина Вселенной, истинное понимание сути вещей и смысл бытия.
Мысленным экспериментам с эволюцией разума и социальной организацией было посвящено все творчество американского фантаста Фрэнка Герберта. Вспомним человеческий муравейник в "Улее Хельстрома", генное бессмертие в "Глазах Гейзенберга", абсолютно иной разум в "Звезде под бичом" и, наконец, два цикла о богоподобных созданиях: "Пандора" с кораблем-богом и "Дюна" с человеком-червем, богом-императором, ведущем людей "Золотой тропой" - к новым, сверхчеловеческим возможностям, к новым, более совершенным формам общества и индивида. Впрочем, известный скепсис Герберта не позволил ему живописать "новый мир", а величественная фигура Лето II так и осталась одиноким воплощением бога на земле.
Из других произведений, написанных с точки зрения "превосходящей парадигмы", отметим "Розу Мира" Даниила Андреева, "Туманность Андромеды" и "Час Быка" Ивана Ефремова, цикл романов, посвященных "Миру Полудня", братьев Стругацких, "Конец детства" и "Город и звёзды" Артура Кларка... На полноту список, разумеется, не претендует, но явно негусто. Большинство произведений, описывающих будущее, так или иначе описывают настоящее, разве что у каждого личный звездолет, да гравидеструктор вместо "макарова". Между тем история ясно свидетельствует: те, кто пытались вообразить будущее, отталкиваясь от настоящего, терпели крах. Хрестоматийные "прогнозы" XIX века о том, что в XX-ом города будут завалены кучами навоза из-за переизбытка лошадиного транспорта, растаяли как дым под тяжелой поступью непредсказуемого потока событий. Мы не может предсказать будущее как таковое, но можем изобразить его таким, каким ему лучше быть. Мы не можем, да и не должны, навязывать свою версию будущего кому бы то ни было, поэтому изображаем его невозможным, хотя и убедительным. Убедительным, потому что оно подчиняется не прихоти автора, но силе превосходящей его парадигмы.
Проект "Новый человек, новое человечество", несмотря на все тысячелетия утопий, юный проект. Его со времен Платона начали разрабатывать философы, затем, в начале XX века, продолжили ученые-евгеники. Последние, в своем извечном стремлении побыстрее дать результат, наломали немало дров. Теперь этот проект - в ведении фантастов. Это более безобидные существа - но не менее талантливые, не менее мыслящие, не менее открытые новому. Им и представлять будущее сегодня, им и рисовать нового человека, им и убеждать нас в лучшем, каким бы невозможным оно не казалось.