Аннотация: Мифологема судьбы в творчестве лорда Дансейни
Жаркий день взойдет над неудачей.
Все смолчит под тяжестью судьбы.
Ты еще надеешься и плачешь.
Ты еще не понял синевы.
Поплавский
Раньше Олимпа и раньше Аллаха уже был Мана-Йуд-Сушаи, который, сотворив богов, предался отдыху. Никто не смеет нарушить его покой, никто, кроме Скарла. Без устали бьет он в свой барабан, но если перестанет, Мана-Йуд-Сушаи проснется, а миры и боги исчезнут. "И некоторые говорят, что миры и солнца - это лишь эхо барабанной дроби Скарла, другие - что это сны Мана, которые навевает ему стук барабанных палочек Скарла". Так или иначе, в основе всего сущего - рокот Скарлова барабана, и что это, если не Рок - вездесущий, неумолимый, всесокрушающий? Так Рок речет обреченным...
Судьба кельта
Безумная Ирландия втравила тебя в поэзию.
Оден о Йейтсе
В настоящее время можно думать, что идея судьбы вновь просыпается.
Метерлинк
Эдвард Джон Планкетт, восемнадцатый барон Дансейни, "принадлежал к одной из самых знатных семей на Британских островах" ([4], 262). Его родовой замок находился недалеко от Тары, древней столицы ирландских королей. Но жить он предпочитал в Сторхэме, в двадцати милях от Лондона. Его литературная деятельность пришлась на первую половину двадцатого века - время, богатое как политическими потрясениями, так и литературными открытиями. Первых Дансейни сторонился, к вторым оказался в немалой степени причастен.
Но начать нужно с кельтов. С них ведь многое началось. Например, железный век в Европе или фантастическая традиция в европейской литературе. Достаточно вспомнить Артуровский цикл, бичующую фантазию Свифта и романтического "Оссиана" Макферсона. Еще Ренан отметил исключительное воображение кельтов, а также присущую им меланхолию, которая происходит от того, что "они терзают себя, ошибочно почитая грезы реальностью" ([9], 25). Впоследствии о "богатейшей фантастике" кельтов писали многие исследователи ([4], 59). Неудивительно, что из трех отцов-основателей жанра фэнтези - Морриса, Макдональда и Дансейни - двое были "кельтами", а третий, несомненно, испытал прямое влияние гэльского возрождения.
Впрочем, справедливости ради скажем, что с точки зрения возраста Моррис и Макдональд "поотцовее" будут, зато Дансейни, в отличие от них, придумал собственную, совершенно оригинальную мифологию. Это даже кажется странным - с таким-то бэкграундом! - однако тот же Ренан объясняет нам, что кельтами движет нечто "неизъяснимое, дерзкое и титаническое". Уж не Рок ли? Действительно, до той поры мало кто из писателей брал на себя роль "творца целой вселенной", разве что Блейк, да и его нельзя мыслить без христианской мифологии. Дансейни, пусть и калибром поменьше автора "Притч Ада", тоже выдумывал богов и королей не ради простого развлечения. Пожалуй, ни один художник со времен Эсхила не посвящал свое творчество столь всецело идее судьбы, причем в ее самой грозной, роковой ипостаси.
Конечно, у Дансейни, как и у всех, были предшественники. В конце XIX века создатели новой европейской драмы - Ибсен, Метерлинк, Чехов - отказываются от ренессансной концепции человека как творческой силы мироздания и возвращаются к "идее всемогущего Рока" ([5], 270). Чеховский лейтмотив "Все делается не по-нашему" приобретает особенно пугающие черты в "театре смерти" Метерлинка. Его ранние одноактные драмы пронизаны цепенящим ощущением близости Неизвестного, абсолютной власти неких роковых сил, "намерения которых никому не известны" ([8], 17). Влияние Метерлинка на Дансейни несомненно, достаточно назвать пьесу "Полет королевы", художественно повторяющую пятую часть метерлинковского трактата "Жизнь пчел".
Но там, где у иных авторов судьба предстает в виде недифференцированного господства, у Дансейни действует целый сонм роковых сил, которые на разные лады терзают горемык-человеков. Силы эти не то чтобы враждебны, скорее совершенно равнодушны к страданиям и мольбам смертных; так машинально мы прихлопываем комара. Дансейни в десятках коротких рассказов и пьес изображает по сути одно и тот же: предсмертный писк такого комара. "Комариность" задает и тон: никаких эдиповых трагедий, никакого эпического богоборчества, только ирония, иногда поднимающаяся до поэтической романтики, но чаще бьющая ниже пояса насмешкой, издевкой, сарказмом. "Человек - это звучит смешно!" - так бы переиначил Дансейни знаменитую горьковскую тираду. Но прежде чем узнать, есть ли что-то для "комара" за пределами всесильного Рока, следует поближе познакомиться с многообразными ликами последнего. Или, другими словами, выяснить, чьи же марши выбивает барабан Скарла.
Боги и человек
Тщетно мы, люди, гадаем и ждем. Ничего мы не знаем.
Все совершается так, как порешит божество.
Феогнид
Отечественный лингвист Арутюнова выделяет пять "ликов судьбы": "Распределитель, Игрок, Режиссер, Заимодавец, Судья" ([5], 310). Поразительно, но в творчестве Дансейни присутствуют они все и даже сверх того! Вряд ли ирландский лорд штудировал труды исследователей этой темы, тут сработало художественное чутье. Жанр фэнтези дал ему возможность персонифицировать каждый из "ликов судьбы", что в свою очередь позволило усилить эффект от волюнтаризма, непредсказуемости, необоснованности рокового жребия. Как пишет культуролог Сапронов, "Судьба - это божество, которое всего требует от человека, не требует даже, а молча забирает, и ничего, никакой малости ему не дает" ([7], 30). Факторы справедливости, разумной необходимости, причинно-следственного детерминизма, которыми определял судьбу, например, Белинский ([6], 79), ничего не значат в мире Дансейни, здесь царствуют слепые стихии Рока, выдирающие из рук друг друга игрушку-человека. И первыми в игру вступают боги...
Уже по названию первых сборников Дансейни - "Боги Пеганы", "Время и боги" - мы понимаем, кто их главные герои. Богов в Пегане очень много: Киб - бог жизни, Слид - бог воды, Рун - бог движения, Йохарнет-Лехей - бог сновидений и фантазий. Есть и особый бог для судьбы - Дорозанд. Все вместе и каждый по отдельности они - "режиссеры" человеческих жизней. Иногда они вмешиваются в людские судьбы с какой-то целью, но чаще - ради шутки или проказы. "Давайте позовем к нам наверх человека, чтобы смеяться над ним в Пегане" ([1], 56) - так начинают боги свой день. Вот одна из их шуток: создать душу великого царя и вложить ее в тело презренного раба ("Шутка богов"). А вот другая: подслушать, как придворные просят короля покинуть опостылевший курорт, потому что его-де намереваются разрушить боги, и действительно уничтожить город - вместе со всеми людьми, разумеется ("Смех богов").
Ведомы богам и сильные чувства: например, месть. Мстят они смертным много и охотно, хотя иногда невпопад. Так боги отомстили за Меол Ки Нинга, послав на землю испепеляющую молнию. А то, что она угодила не в виновника, а в проходившего мимо бродягу, - всего лишь ирония судьбы. Горе, впрочем, тому, кто разгневает богов по-настоящему. Таких они лишают не просто души и разума ("Южный ветер") или жизни ("Тайна богов"), но даже самого бытия, стирая из памяти потомков ("Король, которого не было"). Не удивительно, что их воля не оспаривается - богоборцев Пегана практически не знает. Королю Золотых островов поднесли две одинаковые склянки: в одной - смертельный яд, в другой - бесценное вино. "Какую взять?" - спросил он жреца. "Эту", - был ответ. Но король усмотрел колебание в глазах советника. Решительности ему было не занимать - и он выпил из другой. "Почему ты солгал?" - набросился он на жреца. "Увы, - ответствовал тот, - но боги действительно указали на яд". В сомнениях провел король Золотых островов ночь, а поутру выпил роковую склянку. Ибо кто мы против судьбы?
Абсолютная непредсказуемость всесильного Рока вынуждает согласиться с пророком Йонафом: "Человек Ничего Не Знает". Не ведают ничего и пророки, несмотря на свой "околобожественный" статус. Некоторые, впрочем, могут указать на Тайну богов - но какой от этого прок, если она "начертана неразборчиво и на неизвестном языке" ([1], 53). Да что пророки - даже боги не знают своей Тайны - только Худразей, бог веселья, познал, с тех пор ходит угрюмый и молчаливый. Поэтому напрасно взывать к богам с молитвой - все равно что увещевать расшалившихся детей. Лучше для людей - не знать богов вообще, такое иногда возможно. У обитателей Счастливых островов не было богов, оттого не знали они войн и нужды. Любопытство привело их, однако, к тем "странным созданиям, не людям и не животным, которые вечерами отвечают на молитвы" ([2], 94). Увидели они, как улыбающиеся боги играют армиями и королями, словно в шахматы, и все во имя богов. Ужаснулись, бежали, но было поздно. По их следам на Счастливые острова пришли боги, и вскоре стали те острова Пустынными, и все "Во имя богов".
Но даже жители Счастливых островов смертны, а значит какой-то из ударов барабана Скарла станет для них последним.
Изощренный судья
Смерть - тоже бог, но особый; он "судия человеков". Зовут его Мунг. (Тут стоит отметить, что абсолютно все боги, божества и прочие сущности у Дансейни мужского пола. Можно проинтерпретировать этот сам по себе любопытный факт в том смысле, что подчеркивается жесткий, властный, произвольный характер Рока в противовес предопределяющим и в какой-то мере справедливым предписаниям женских ликов судьбы, хорошо нам известных под именами античных мойр и парок, скандинавских норн, славянских рожаниц и судениц).
Судит Мунг не то чтобы предвзято, но изощренно. Любимая его поговорка молящим об отсрочке: "Ты не печалишься тем миллионам лет, что прошли до тебя, какое тебе дело до тех лет, что будут после тебя?". Любит Мунг забирать жизни, оставляя людей буквально в дураках. Много лет злобные каннибалы Гиббелины накапливали несметные сокровища, заманивая ими охотников за удачей. Алдерик, Рыцарь Ордена Града и Штурма, внимательно изучил промахи других и выработал смелый план. Всего-то нужно оседлать дракона, пройти сквозь Непроходимый Лес, прорубить толстенную башню и проплыть водами древнего Океана. Все было сделано, карманы набиты изумрудами, но кто это встречает нашего рыцаря, навострившегося в обратный путь? Уж будьте покойны, мясной крюк Гиббелинов не заржавеет.
А как-то случилось наоборот: Мунг оставил человека в дураках, не забрав его жизнь. Произошло это с пророком Йун-Иларой, посмевшим хулить Мунга. Он-де безжалостный убийца и тому подобное. "Разве может человек оскорбить бога?" - пожал плечами Мунг и не пришел за Йун-Иларой. Летели года, пророк дряхлел, гнил заживо, а смерти все не было. Взмолился Йун-Илара: "Нет желаннее Мунга! Твой дар превыше всего!". "Разве может человек оскорбить бога?" - пожал плечами Мунг и ушел прочь от разваливающегося по частям Йун-Илары ([2], 35).
Роковой характер смерти усиливается ее насильственностью. "И жили они долго и счастливо" не про героев Дансейни. Наши индоевропейские предки, тоже, по-видимому, редко умиравшие в постели, имели одно слово для "насильственной смерти" и "судьбы" ([5], 117). Но разве только смерть убивает нас? Что если уже рождение - это насильственное наделение бытием, а сама жизнь - насильственное (пусть и растянутое на десятилетия) его лишение?
Барабан Скарла стучит все громче - теперь каждый удар ранит, ибо провожают они невозвратное время.
Истинный владыка
Время - великий кредитор. Его ссуда - тот или иной срок, по истечению которого неизбежно следует расплата. В этом смысле время и смерть - "близнецы-братья", что и позволило Флоренскому утверждать: "Смерть - это мгновенное время, а Время - длительная смерть" ([10], 530). Однако в мире Дансейни не все так просто. Когда дело касается сроков смертных, Время - послушный пес богов. Чаще всего ему приказывает Сиш, Разрушитель Часов. Если люди решаются на борьбу с Временем, обычно это выглядит так: чем ближе подбираются они к его логову, тем сильнее серебрятся их виски, тем длиннее вырастают бороды, тем тяжелее руке держать меч. Пока не падают они побежденными стариками на колени. А между тем их селения, лишенные на долгие годы мужчин, легко завоевывают соседние племена ("В Земле Времени").
Но есть свой роковой срок и у богов. (Кстати, слышимое здесь сродство вполне прямое, от древнерусского рокъ "судьба; время, срок, год" ([5], 240)). Когда Мана-Йуд-Сушаи проснется, пес-Время откажется повиноваться богам, и те вынуждены будут удалиться за Пределы миров, перестав быть богами. Иные же считают, что на защиту богов выйдет Мунг - три дня станут биться Смерть с Временем, пока не уничтожат друг друга. Впрочем, это лишь "ересь сайготов": возможно ли умереть тому, кто в конечном итоге властвует и над богами, одних погружая в забвение, других освежая в памяти людей ([2], 613)? В новелле "Странствия короля" говорится, что на троне богов восседает его истинный владыка - Время, по какой-то странной прихоти ставший рабом богов "на некий срок" ([2], 147). Причина сего нам не известна, но, возможно, она записана в Книге судеб, где отмечено абсолютно все, что было, есть и будет.
Бой барабана звучит теперь громом переворачиваемых страниц, ибо книга та огромна и владелец ее - не человек и даже не бог.
Бессмертный чтец
C бесчеловечною судьбой
Какой же спор? Какой же бой?
Г. Иванов
Трогул - таково имя существа, распределяющего и предопределяющего участь каждого. По-видимому, он предписывает судьбу и богам, раз сидит "позади них". Этим он напоминает архаичных божеств судьбы: гомеровских Айсу и Мойр, от которых получали (путем жребия) свою долю силы и власти Зевс, Посейдон и другие ([6], 129). Умолять Трогула перелистнуть обратно хоть одну страницу, разумеется, совершенно бесполезно ([1], 41); более того - то, что он перелистывает, превращается в абсолютно неизменную, а потому вечную данность. Годы, которые прошли, "окаменевают" в невероятного размера идолов, к ногам которых приносят свои жертвы и короли, и боги, и само Время ([2], 295). Это "Единственные Бессмертные" на свете.
В фигуре Трогула Рок у Дансейни достигает пика детерминированности и предрешенности. По словам Лосева, судьба "есть нечто такое, что движет всем, и в то же время непознаваемое" ([5], 209). Непознаваемость Трогула заключается в том, что он "не бог, не чудовище", "не воет, не дышит", люди называют его разными именами, и никто не знает, где он находится ([2], 30). Но такая классическая ипостась судьбы ирландскому лорду не очень интересна. Он предпочитает наделять роковой силой куда более эфемерные вещи: шутку, игру, грезу. Поэтому Трогул упоминается в корпусе дансейниевских текстов раза два-три. Другие, более деятельные фигуры оттеняют Трогула, также находясь за спинами богов.
Барабан Скарла наигрывает что-то ироико-романтическое. Пришло время большой игры.
За спинами богов
У слепой богини два лица.
Боэций
Человек - лишь игралище случая.
Геродот
Представления о слепом и случайном характере судьбы, о случайном жребии наиболее архаичны ([6], 125). Однако связаны они, прежде всего, со справедливостью: что бы ни выпало, боги не ошибаются, значит тебе полагается именно это. Позже возникает другое понимание случая: как удачи, фортуны, способной наградить человека ни за что, по прихоти ([5], 232). Философы переосмыслили эти два подхода в категориях необходимости и случайности (Фатум и Фортуна у Цицерона). Дансейни, как мы уже говорили, в любой концепции судьбы интересует ее самый роковой вариант. Поэтому он сталкивает Судьбу (Fate) и Случай (Chance) лбами, заставляя играть в бесконечную игру, где пешками являются боги (кстати, именно такова Тайна богов, погрузившая в уныние Худразея), а выигрышем - возможность начать все заново, смахнув надоевшие фигурки с космической доски.
Этим остроумным приемом Дансейни практически сводит на нет как гипотетическую справедливость необходимости, так и возможную удачу случайности. Большая игра ведется по неизвестным нам правилам, результат до людей доходит через "посредников" (вспомним, что боги тоже играют смертными!), справедливость отменяется броском костей, а случай становится фатальным. Абсолютная непроницаемость "сверхбожественных" Игроков подтверждается еще и тем фактом, что из всех "ликов судьбы" у Дансейни только к ним никто ни разу не взывал с молитвой. Даже Трогул, даже Мана-Йуд-Сушаи, которому "никто не смеет молиться", все же удостаивались внимания наиболее прозорливых пророков, но не эти роковые персонажи. Отчасти это объясняется местью богов, рьяно защищающих свою Тайну, но главная причина - отсутствие у них хоть какой-то воли и самостоятельности. Взаимно нейтрализующие друг друга, Судьба и Случай оказываются только функцией Космической игры - они лишены возможности делать самостоятельные ходы и разыгрывают каждый раз одну и ту же партию ([1], 124).
Тут мы подступаем к самым интригующим идеям Дансейни, но прежде должны подняться до абсолютных высот непостижимого и всевластного Рока. Мало кто в мировой культуре достигал их, уж слишком необычно дышится здесь. Барабан Скарла замирает в отдалении, его удары не громче сердечного пульса.
Мир как сон
Я тот, кто спит, и кроет глубина
Его невыразимое прозванье:
А вы, вы только слабый отсвет сна,
Бегущего на дне его сознанья!
Н. Гумилев
Борхес в эссе "Ирландия" отдает дань кельтскому упоению грезами. Он вспоминает Эриугену, "для которого вся наша история - лишь долгий сон Бога", и Беркли, "считавшего, будто все мы в неисчислимых подробностях снимся Богу" ([11], 234). Третьим - last but not least - в этом списке по праву должен быть назван Дансейни, провозгласивший сны и грезы единственной реальностью ([2], 129). В прологе статьи мы уже цитировали то место из Дансейни, где миры называются снами Мана-Йуд-Сушаи, в других местах он пишет, что и боги - это сны творца ([2], 14), а люди - сны богов ([2], 716). В этом нет противоречия - в царстве грез все возможно и взаимопроницаемо. Вспомним хотя бы Чжуан-цзы, так и не решившего, кто кому снится.
В столь зыбком мире нет ничего определенного, царствует полный хаос, и любое решение, любое случившееся действие - есть решение и действие Рока. Если человек - это всего лишь чей-то сон, то понятно, что всесилие и непознаваемость Рока достигают невиданного апогея: как персонажу сна достучаться до сновидца, тем более, если тот спит? А уж вложенные друг в друга сновидения и сновидцы и вовсе делают эту задачу безумной. Никто еще не создавал столь фантастической и глубокой гипнологии. Уже за это ирландскому лорду место на литературном Олимпе обеспечено.
Но и с философской точки зрения Дансейни вполне оригинален. Эриугена и Беркли не сомневались в благости и провидении Творца; древние индусы полагали, что Господь уничтожает миры засыпая, а просыпаясь, творит их заново ([12], 41), что отвечает общекультурной практике ассоциировать сон со смертью, жизнь с пробуждением. И только у Дансейни мир это сон, а пробуждение спящего бога ведет к исчезновению мира. (Справедливости ради отметим, что подобная идея присутствует у Кэрролла в "Алисе в Зазеркалье", но лишь в качестве очередного парадокса, не более). Кстати, здесь опять заявляется архаика: Элиаде пишет, что верховные боги многих "примитивных" племен принадлежат к категории dei otiosi - отдыхающих, бездеятельных, которым не молятся ([13], 153), хотя, конечно, речи именно о сне в данном случае нет.
Так что же: мы пали ниц перед Роком, чтобы никогда не подняться? Боги, Время, Смерть, Предопределение, Случай и божественный Сон непрестанно терзают нас, словно щенки игрушку? Есть ли хоть малая надежда на утешение человеков? Как ни странно, первым руку помощи протягивает Скарл. Похоже, без его барабанного боя не было бы для нас даже самой малости - бытия-во-сне. Рокот рокового барабана не только вызывает к жизни сны-миры, он не дает Мана-Йуд-Сушаи погрузиться в глубокий сон, сон без сновидений, а значит без бытия. Вторым союзником оказывается, пусть также невольно, Космическая игра, вечно повторяющая сама себя.
Вечное возвращение
Все возвращается: Сириус, и паук, и твои мысли
в этот час, и та мысль, что все возвращается.
Ницше
В нескольких местах Дансейни подробно разъясняет ту удивительную мысль, которая хоть и стала хорошо известной после Ницше, но так и нашла легкого понимания. Речь идет о вечном возвращении того же самого. Идея эта весьма старая, еще Пифагор говорил: "Все, что некогда произошло, через определенные периоды [времени] происходит снова, а нового нет абсолютно ничего" ([14], 143). Но обычно под цикличностью мира имеют в виду повторение лишь общих принципов, универсалий, а не тотальное воскрешение всего, вплоть до пауков и прожилок на листе. Ницше первый отчетливо заявил о необходимости подобного возвращения: "я ищу вечности для каждой вещи". А Дансейни поэтически описал это как расцвет "того же желтого нарцисса, в тот же весенний день", только миллиарды лет спустя ([1], 124).
Зачем им обоим такое возвращение? Ницше исходит из концепции мгновения как полюса (полдня) вечности. Его философский герой (Заратустра) здесь и сейчас осознает себя на пике бытия, желая, разумеется, продлить это состояние и далее. Так его становление прекращается и начинается вечное бытие; точнее, становление продолжается, но уже как ставшее бытие, которое вечно повторяет самое себя ([15], 344). Свою мысль Ницше называет "идеалом человека, преисполненного задора, жизни и мироутверждения, человека, который научился не только довольствоваться тем, что было и что есть, и мириться с ним, но хочет повторения всего этого так, как оно было и есть" ([15], 277).
Однако из предыдущего изложения мы нарисовали себе другой портрет Дансейни - фаталиста и злого ироника, - разве о таком говорит Ницше? Действительно, у ирландского лорда нет упоения героизмом и фатумом, как у немецкого философа, тем не менее его ницшеанство творчески осмыслено и глубоко принято. Выстроив вселенную на незыблемом фундаменте Рока, вдоволь посмеявшись над людишками, воображающими себя "королями" и "пророками" мира сего, отказав им даже в малой милости богов, он не мог не дать им новую веру, прекрасную надежду, что и Великие не всесильны, что все, ими отобранное, может вернуться вновь, все, ими сломанное, срастется, все, ими поруганное, зацветет прежними красками. А поскольку Роковые Великие властвуют абсолютно над всем, вплоть до чувств и фантазий, значит надлежит вернуться всему, и возвращаться вновь и вновь, бесконечное число раз. Тогда повторение даст закономерность, а закономерность отнимет у Рока его случайность, фатальность и непредсказуемость. Пусть Рок останется буйствовать внутри цикла, с точки зрения многих циклов он отменяется.
И тогда, в унисон говорят Дансейни и Ницше, "никто не пожалеет о миллиардах лет, что пролегли между тем днем и этим" ([1], 124), "между последним мгновением сознания и первым проблеском новой жизни" ([15], 345). А теперь сами решите, к творчеству кого из них относятся следующие слова: "Идея о вечном возвращении только и может помочь избежать любой дискредитации мира... божество же и всякое бытие, противостоящее этому миру, делает излишним" ([16], 490). Ну разве это не о Роковых Великих и "дискредитации" ими человеческого мира? И наконец отметим, что и у Ницше, и у Дансейни эта идея существует как возможность, как надежда и "должна стать религией самых свободных, самых веселых и самых возвышенных душ - прелестный луг между золотом льда и синевой неба!" ([15], 332). Теперь уже нет сомнений, что Дансейни был именно такой "душой", мечтавшей о том времени, когда "поэты станут лидерами, ибо из всех материалов, с которым работают люди, грезы - самый сложный" ([2], 794).
Пришел срок озвучить подлинное завещание ирландского лорда, по совместительству поэта, философа, отца фэнтези, любителя шахмат, путешественника, кельта: в конечном итоге на свете "нет ничего - кроме твоих грез и тебя" ([2], 129).
The rest is silence.
Последние слова Гамлета
Трогул перевернет последнюю страницу Книги судеб. Очередная Космическая игра завершится. Барабан Скарла умолкнет. Боги, бросив прощальный взгляд на миры, служившие им послушными игрушками, взойдут на золотые галеоны, готовясь отплыть к Океану Безмолвия. Мана-Йуд-Сушаи восстанет ото сна и смеясь смахнет остатки миров-сновидений. Настанут времена, когда Времени не будет. "Тогда Скарл закинет барабан за спину и уйдет в пустоту, потому что труд его завершен". Дальше - только тишина...
Библиография
1. Дансейни Э. Рассказы сновидца. - СПб.: Амфора, 2000.
2. Дансени, лорд. Книга Чудес: Рассказы. Пьесы. - оПУС М, 2013.
3. Дансени, лорд. Дочь короля эльфов. - М.: АСТ, 2003.
4. Гопман В. Л. Золотая пыль: Фантастическое в английском романе: последняя треть XIX-XX вв. - М.: РГГУ, 2012.
5. Понятие судьбы в контексте разных культур. - М.: Наука, 1994.
6. Горан В. П. Древнегреческая мифологема судьбы. - Новосибирск: Наука, 1990.
7. Сапронов П. А. Феномен героизма. - СПб.: Гуманитарная Академия, 2005.
8. Верхарн Э. Стихотворения. / Метерлинк М. Пьесы. - М.: Художественная литература, 1972.
9. Йейтс У. Б. Видение: поэтическое, драматическое, магическое. - М.: Логос, 2000.
10. Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. Том 1 (II). - М.: Правда, 1990.
11. Борхес Х. Л. Собрание сочинений в 4 т. Т. 4. - СПб.: Амфора, 2011.
12. Вишну-пурана. - СПб.: ОВК, 1995.
13. Элиаде М. Мифы, сновидения, мистерии. - К.: Ваклер, 1996.
14. Фрагменты ранних греческих философов. Часть 1. - М.: Наука, 1989.
15. Хайдеггер М. Ницше. Т. 1. - СПб.: Владимир Даль, 2006.
16. Ясперс К. Ницше. - СПб.: Владимир Даль, 2004.