Я никогда не писал мемуаров и полагаю, что делать это следует не для увековечивания личности автора в памяти потомков, а для того лишь, чтобы передать читателю конкретные исторические факты из времени, в котором жил и действовал автор, для того, чтобы будущий исследователь собрал как можно больше данных по интересующему его периоду, почувствовал т.н. "аромат эпохи". В данном конкретном случае - эпохи "развитого социализма" в СССР, которая, надо надеяться, ушла в область истории и никогда более не повторится.
Я пишу эти краткие воспоминания по предложению моего друга Анатолия Дубовика, историка и одного из идеологов современного анархизма на Украине. Толя полагает, что мемуаристика такого рода поможет историкам и молодым энтузиастам Движения лучше понять время, в которое жили мы, - представители несколько более старшего поколения сторонников анархистской идеологии.
В мире существуют сотни и тысячи авторов, принадлежавших самым разным общественно-политическим движениям, переживших гораздо больше меня, страдавших значительно сильнее; собственно говоря, я вообще не страдал. Я не сидел в советских тюрьмах, не подвергался принудительному "психиатрическому" лечению. Я не могу поведать читателю ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало правдивые и страшные воспоминания таких "зубров" диссидентства самых разных сортов и борьбы с советским тоталитаризмом, как Буковский, Мурженко, Осипов, Плющ, Менделевич... Кроме того, всегда существует опасность романтизации эпохи и, соответственно, возвеличивания собственной личности в этой эпохе. Попытаемся скрупулезно придерживаться фактов.
Я родился в 1962 г. в Ленинграде, в семье инженеров. Отец и мама происходили из совершенно ассимилированных еврейских семей. Отец родился в 1937 г. в Кременчуге, мама - в 1938-м в Ленинграде. Среди моих предков были не только евреи. Прабабушка моя с материнской стороны, Берта, родилась в конце 19-го века в местечке под Витебском и, видимо, влекомая модными в ту эпоху среди евреев ассимиляторскими идеями, пожелала уйти из дома, дабы вести самостоятельную жизнь: не ждать жениха, которого ей подсунут родители, а зарабатывать на хлеб самой, учиться и получить специальность, чтобы приносит пользу людям. Бегство из семьи привело ее в Витебск, где она, по процентной норме, принятой в царское время для евреев из "черты оседлости", поступила на медицинские курсы и, в итоге, стала врачом. В 1912-1913 гг. она повстречалась с молодым армейским офицером, греком по национальности, Владимиром Совапуло. В результате сей романтической связи прабабушка забеременела. Грек оказался не на высоте; его родители категорически возражали по поводу брака с еврейкой, тем более - некрещеной. Прабабка, не придававшая религии в своей жизни никакого значения, креститься, тем не менее, категорически отказалась. Они расстались, а в январе 1914 г. родилась моя бабушка Кира. Я не буду нудно и долго рассказывать о судьбе ассимилированной семьи, имевшей еврейские корни. Короче: вырастя, бабушка вышла замуж за Николая Васильевича Заплетина, инженера, происходившего из поволжской крестьянской семьи со смешанными русско-татарскими (или чувашскими?) корнями. Так началось и так продолжалось разрушение традиционного, освященного веками, еврейского местечка, еврейского традиционного уклада жизни.
Для чего я пишу обо всем этом? Чтобы читатель понял, какие силы при воспитании столкнулись во мне, появившемся на свет в начале 60-х годов 20-го века. С одной стороны - интернационализм, переходящий в космополитизм, и полное равнодушие к религии со стороны семьи моей мамы, с другой - ярко выраженный поиск своих национальных корней, подспудно начатый под влиянием семьи бабушки со стороны отца.
Мой прадед со стороны папы, работавший на железной дороге в Кременчуге, Ашер Есельсон, обеспечивавший семью из 11-ти детей, был убит царскими казаками, зарублен и сброшен с поезда. Это случилось, кажется, еще до революции. Некий репортер-газетчик, оказавшийся свидетелем убийства, сфотографировал кровавое месиво, оставшееся от еврея-железнодорожника, и поместил снимок в местной газете. Прабабушка, собирая детей-сирот (и среди них мою бабку), в йорцайт, годовщину смерти мужа, доставала эту фотографию и говорила одну-единственную фразу:
- Посмотрите, что русские люди сделали с вашим отцом.
Эти слова, на всю жизнь запомнившиеся ей с детства, неоднократно повторяла и моя бабушка для меня. Потом был 1937-й год, расстрел бабушкиного брата Сюлика (Израэля) - как "троцкиста"; с другой стороны - арест и казнь некоторых других моих родственников, - за несуществующие грехи. Потом был 41-й год. Бегство в эвакуацию с моим малолетним отцом на руках. Фотография зарубленного Ашера пропала, но фраза осталась.
В конце 1950-х годов мои родители встретились в Ленинграде. В 1962 г. появился на свет я.
Я учился - сначала в восьмилетке, потом перешел в десятилетку. Психологическое влияние отторжения от большевистской идеологии было сильно, при том, что дед мой со стороны мамы, Коля, был идейным коммунистом, правда - антисталинской направленности. В раннем детстве, гуляя с ним "за ручку" во дворе нашего дома, я слышал:
- Мика! Ленин был хороший человек; Сталин был плохой до войны и после. Во время войны он тоже был хорошим. Понял?
- Понял, деда, - говорил я, хотя не понимал ничего решительно. В русском деде моем уживалась преданность господствовавшей идеологии и обида за отобранный в 37-м партбилет.
Как и почему я стал интересоваться анархизмом? Не знаю. Не помню. Сказалось все: и осознание фальши речей проповедников советского строя (в начале 70-х годов в фальши этого строя уже не сомневался, по-видимому, никто); и детская моя горечь от бабушкиной фразы о том, что царские казаки зарубили ее отца; и влияние деда - если бы не Советская власть, он не стал бы инженером, ученым, кандидатом наук, а остался бы обыкновенным крестьянином и, следовательно, дореволюционная власть была еще хуже, чем новая (теперь я в этом вовсе не уверен); и то, как в начале 80-х, когда мне, уже учившемуся в институте, предложили вступить в партию, и мама, раздувая крылья носа, процедила:
- В моей семье коммунистов не будет!
Определенное влияние оказали, конечно, и "голоса" из-за "бугра". "голос Америки" и "Би-Би-Си" в семье слушали все, даже ортодоксально коммунистический дед. При этом считалось, что "Радио Свобода" и "Свободная Европа" - это уже чересчур, они не объективны. "Голос Израиля" на русском и идиш слушал только мой второй дед (со стороны отца), Хаим; чему-то хихикая и прищелкивая пальцами, он всегда, после очередного прослушивания, объявлял мне только одно, - какая температура воды сегодня в реке Иордан. Наша дальняя родственница, тетя Уля, когда-то - близкая подруга Анны Андреевны Ахматовой, приходя к нам домой, говорила мне, иногда сбиваясь на французский:
- Мишаня, дед твой, папин папа, совсем сбрендил; его не интересует, какой дрек эти коммунисты, чтоб они сгорели. Его интересует, сколько градусов в Иордане. Мир гори огнем, хоть вся планета гори огнем, коммунисты правят бал; так нет, - его интересует лишь одно: сколько сегодня градусов в Иордане. Как будто сегодня к вечеру он полезет в этот Иордан купаться! Эти сионисты совсем чокнутые.
Под сионистами она подразумевала всех, кто не столько проклинает "махтунью" - родную Советскую власть, которую она ненавидела зоологически, - сколько интересуется новостями из Израиля.
К десяти годам я усвоил, что:
большевики - это плохо; царская власть, т.е. власть буржуазии, - тоже мало хорошего; что антисемиты - подонки, но с ними ничего не поделать; что евреем-националистом (тогда я считал, что это равнозначно понятию "сионист") быть стыдно. Кто виноват во всем, что потерпели за десятилетия моя семья и семьи моих родственников, друзей и одноклассников? - Коммунисты и нацисты. Что любой, кто борется с Советской властью и сидит за эту борьбу в лагерях, - святой (тогда я еще не знал, что в диссидентском движении были такие личности, как Огурцов, сторонник христианско-монархического возрождения России, Иванов-Скуратов и Бородин, с их странной трактовкой национального вопроса, и откровенный фашист Фетисов). Не только диссидентское, но и национальные движения, стремившиеся к отделению своих народов от центральной власти в Москве, вызывали симпатию. Литовское, эстонское, украинское, армянское. В январе 1978 года в московском метро прогремел взрыв, устроенный группой Стефана Затикяна. Помню, - никто не верил, что это настоящий теракт армянских националистов. Сходились на том, что это - провокация КГБ в целях расправы с армянским национальным движением. Никому не приходило в голову, что цена такой провокации была бы слишком высока, - официально признать наличие в благополучном СССР настоящего боевого подполья; в результате взрыва были погибшие и раненые, вдобавок ко всему, на Казанском вокзале столицы была обнаружена еще одна, неразорвавшаяся бомба. Спустя более 20 лет, уже живя в Израиле, я увидел по телевизору документальную запись отрывков из процесса над Затикяном и его товарищами. Съемка, естественно, велась операторами госбезопасности. Меня поразило красивое лицо главного обвиняемого, ставшее страшным в момент произнесения последнего слова: "СССР - русско-жидовское государство..." Никогда в жизни ни от одного армянина я такого не слышал. Сразу же вспомнилась фраза в небольшой статье в "Известиях" в 1978 г., в которой описывался процесс; там говорилось о зоологическом антисемитизме главного обвиняемого. Я, помнится, тогда этому не поверил, - пока в начале 2000-х годов сам не услышал этого по телевизору.
Вот, пребывая в такой атмосфере, в возрасте 14-ти лет, я увидел у папы на полке книгу Льва Черного "Новое направление в анархизме", изданную в Санкт-Петербурге, в начале века. Эта книга перевернула мою жизнь, мою пионерско-оппозиционную протоидеологию. Идеология анархизма открыла для меня, что можно быть порядочным человеком вне рядов какой-нибудь конкретной партии; вне какой-то конкретной национальности и религии; вне всего того, что мы, взрослые и дети, презрительно именовали "ИХ системой".
(Теперь, по прошествии чуть ли не трех десятилетий, я думаю, что и в анархистской идеологии был перехлест, - вернее, много самых разнообразных перехлестов и загибов; но до сих пор полагаю, что не было среди общественно-политических учений 19-20 веков более порядочного, честного и открытого, нежели учения Кропоткина и Рудольфа Рокера, учения, базировавшегося не на сиюминутной политической выгоде, а на понятии Свободы и Справедливости, как таковых).
Я был книжным подростком. Я искал на полках библиотек и в букинистических магазинах литературу, имевшую отношение к анархизму, но находил мало, прямо-таки - ничтожно мало: в активе был Лев Черный (Турчанинов); адаптированное для детей, тщательно выхолощенное издание кропоткинских "Записок революционера"; биографии Кропоткина и Бакунина, очень осторожно написанные Натальей Пирумовой. Две последние книги я держал за настольную литературу и, в конце концов, привез с собой в Израиль.
В 1979-м, в возрасте 16-ти лет, не в силах держать в себе открытия Новой Идеологии, я начал рассказывать о ней своим одноклассникам. Большинству ребят, готовившимся к сдаче выпускных экзаменов, все это было глубоко безразлично. Лишь мой "наперсник детских игр", друг и товарищ еще с подготовительной группы детсада, Валера Богданов, слушал меня, раскрыв рот. К группе единомышленников присоединился и Леша Тараканов, и еще пара-другая парней. Имен этих единомышленников я не назову, т.к., в конечном итоге, они сыграли весьма печальную роль в истории нашей группы. Порядочным человеком оказался Тараканов, именно близко к сердцу принявший новую идеологию (встретившись с ним несколько лет назад, приезжая в Петербург, я, кстати, уже не назвал бы его анархистом). Он возглавил "боевой отдел" нашей "организации", который для конспирации назвал "БИ" - "Бандой идиотов". Он же являлся автором герба нашей группы. Тот был частично списан с герба западногерманской РАФ. Посредине поля - автомат типа "шмайсер", в обрамлении слов "За вашу и нашу свободу!" Именно этот герб показал детскость наших представлений о подполье. Настоящим подпольщикам в условиях тоталитарного режима никогда не пришло бы в голову создавать какие бы то ни было гербы, символы и гимны.
Факт: в 1979-м году, в Ленинграде, Городе Трех Революций, мы создали маленькую группу "Черный Передел - 2", идеологию которой охарактеризовали как анархистскую. Мной была написана программа, представлявшая дикую эклектику из кропоткинско-бакунинских идей, из цитат Хорста Малера и Ульрики Майнхоф (которых мы совершенно ошибочно причисляли к анархистам), из пары-тройки фраз Тимоти Лири - идеолога американских хиппи 60-х гг., и Джерри Рубина, идеолога движения "йиппи" того же периода. Все это романтически окрашивалось ссылками на народническую идеологию 70-80-х гг. 19-го века (Желябов-Перовская) и сдабривалось изрядной порцией цитат из братьев Стругацких (в первую очередь - из "Гадких лебедей", без ссылки на источник).
Программа была напечатана в двух экземплярах на пишущей машинке моего деда-коммуниста (и уничтожена в 1984-м, в апреле месяце, когда я почувствовал, что КГБ вплотную заинтересовался персонами некоторых из нас).
С этой программой, с верой в мировую революцию, со смутным осознанием чувства локтя друзей-сверстников, с ощущением, что в 37-м все давно кончилось бы для нас по-другому, - я поступил на исторический факультет ленинградского Педагогического института имени А. И. Герцена.
Здесь я познакомился со своей будущей (первой) женой Ирой Платоновой (Шварцберг) и пошел проповедовать идеи Абсолютной Свободы в массы., то бишь - в круги ленинградской хипповой "Системы", - на станции метро "Невский проспект" и "Гостиный двор", в садик у Казанского собора. Идеи имели определенный успех в кругах местных хиппи и Панков, особенно - идея борьбы с нацизмом. Так как бороться с господствующей идеологией в лице идеологического отдела ЦК КПСС было совершенно невозможно, то мы решили бороться с т.н. "нацистами" в молодежных кругах. Идеология неофашизма среди подростков была довольно популярна в центральных городах России уже в конце 1970-х годов; "нацистов" выявляли по внешнему виду: по своеобразной стрижке и одежде (черные куртки, фуражки со стилизованным изображением свастики, подбритые виски и прочее). Не забуду грандиозную драку между питерскими "нацистами" и панками осенью 1980-го года, на станции метро Приморская, недалеко от Василеостровской. Мы распространяли машинописные листовки, призывавшие бороться с "неонацизмом - неофициальным проводником идей официальной Советской власти". Полуофициальный Ленинградский рок-клуб (впрочем, существовал ли он тогда? Или это культурное явление открылось парой лет позже? Не помню) в своих боевых песнях-намеках дал легитимизацию этой борьбы. Спустя некоторое время, однако, в кафе на улице Зверинской (легендарная Петроградская сторона) я вдруг увидел лидеров питерских Панков и "нациков", сидевших за одним столиком и мирно потягивавших принесенный с собой портвейн (пиво?) и договаривавшихся между собой о следующей битве. Вот тогда у меня в первый раз родилась мысль о том, что все действия молодежной тусовки нашего города (и, наверное, других тоже) регулярно и аккуратно согласуются с Органами.
Листовки мы распространяли на молодежных тусовках, среди "своих". В нашу компанию приходили и уходили люди. Было несколько ярких типов, среди них - некто Леша Зудов по кличке Лева Задов, идейный анархист 18-ти лет, с которым мы не сошлись на почве национального вопроса: евреев он недолюбливал.
В ноябре 1980 г. мы ездили в Выборг, недалеко от финской границы; в одном из пригородных лесов состоялся "смотр" группы. С черным знаменем мы промаршировали несколько километров под заснеженными елями и соснами. Одним из студентов нашего факультета были сделаны отличные фотографии этого шествия; несмотря на мои просьбы дать мне фотографии для нашего "архива", он отказался. Теперь думаю - и слава Богу.
Зимой 1980 г. мою жену Ирину, активную деятельницу ленинградских хиппи, завалили на экзаменах. Делалось это при прямой наводке органов, - никто из преподавателей даже не скрывал этого. За месяц до того Ирина выступила на семинаре по философии, на котором подчеркнула какую-то неувязку у Маркса. Кто-то настучал. Задача деканата теперь была - выкинуть из института, и все. Не 37-й год, все ж таки. "Отделалась легким испугом". Легкий испуг выразился в разрушении центральной нервной системы: Ира лежала в постели несколько месяцев. Рассказывать об этом неприятно, тем более, что это не имеет прямой связи с целью повествования. Расскажу лишь, как после очередного экзамена, когда доцент Островский, ухмыляясь, поставил ей "кол" в зачетку, она вышла из аудитории - и упала. Что-то отказало. Островский же переступил через нее и пошел, посмеиваясь, в деканат. Я схватил ее на руки и держал, глядя вслед доценту. Тогда я, в первый раз в жизни, почувствовал ненависть. Не абстрактную, а вполне конкретную.
В 1981 г. в нашем институтском корпусе кгб-шники нашли стопку листовок, призывавших к освобождению Сахарова и еще к чему-то подобному. В нашем 20-м корпусе находились два факультета - исторический и филологический (литературный). Искали всюду. На нашем "идеологическом" истфаке искали особенно усердно. Взяли нескольких студентов, среди них - Диму Генералова, хиппи-поэта, художника (кажется, сломали), моего близкого приятеля, еврея Рому Миллера (за дружеские отношения с неким Витей Ахаровым, представителем "национал-сталинистской партии"; вмешательство высокопоставленного папы не помогло, - исключили); вызвали и меня. Вопрос был - что я могу рассказать о "студентах Генералове и Миллере". Я сказал, что хорошие ребята, хорошо учатся. "Что-то у вас все хорошие ребята, все хорошо учатся", - со злостью пробормотал гебист, отпуская меня.
Мы тем временем разрабатывали планы свержения большевиков по всей стране. Завели библиотеку, стали строить планы поисков реальных средств по борьбе. Думали о Синявинских болотах, где тьма-тьмущая была оружия со времени Второй мировой.
К тому времени буквы SNZ ("Шварце Неуауфтайлунг - цвай", немецкоязычное название нашей организации) виднелось в Питере во многих подъездах, написанное нами и не нами. Почему именно SNZ? Аббревиатура от "Черного Передела - 2" по-русски звучала неблагозвучно: "ЧПД". Не то ЧП, не то - КПД.
Первого марта 1981 г., в столетнюю годовщину убийства народовольцами Александра Второго, я организовал маленький митинг на Екатерининском канале (при коммунистах - Канал Грибоедова), на том месте, где стоит "Церковь-на-крови". Прохожие дивились. Милиция не подошла.
И вот, весной 1984-го, мой бывший одноклассник Леня Руберт (ассимилированная русско-немецкая семья, из ленинградских немцев), член группы, звонит мне: "Мишка! (гордо) Я написал листовку. "Смерть КПСС!" Повесил ее в моем институте. Пусть знают!"
Господи!
- КАК написал?! От руки или напечатал на машинке???
- От руки.
Через два дня его взяли. Он не додумался ни до чего более умного, как пришпилить рукописную листовку на двери СПЕЦОТДЕЛА своего Кораблестроительного института, в котором учился. Вычислили, видимо, по почерку.
Не знаю точно, что там было написано. Типа того, что СССР - фашистское государство.
В последний день апреля 1984 г. я сидел в институте на лекции. Со мной был чемодан диссидентской литературы. Ее прилежно читала моя подруга Света Кандаурова. Там, помню, было что-то из Александра Исаича, несколько номеров израильского журнала "22", еще что-то. Рукописный ленинградский альманах "ЛЕА" был, по-моему.
Стук в дверь. Входит секретарша деканата.
- Гончарок! Срочно в профком!
Меня что-то дернуло. "Светка, - шепчу, - возьми чемодан, сядь на него, никого не подпускай. Пока не вернусь".
А если бы - не вернулся?
Загубил бы жизнь и ей, и себе?
Кстати, она так и сидела на чемодане с литературой. До последнего. Пока не вернулся.
На дворе - 84-й год. Апрель. Ровно год до начала "Перестройки".
Иду в профком, чувствуя, что все - плохо.
Открываю в главном корпусе дверь.
Какая-то гладкобритая рожа в гражданском костюме, смеясь, рассказывает анекдот бледно выглядящему председателю профкома.
- Здравствуйте. Миша Гончарок, истфак. Вызывали?
Молодой человек с аккуратной стрижкой подхватывает меня под руку:
- Михаил Маркович! А мы Вас заждались! Нужно поговорить. ПРОЙДЕМТЕ!
Никогда в жизни меня еще не называли по имени-отчеству. Мне было двадцать лет. Ну что ж. Коленки трясутся, но - извольте. Пройдемте.
Ввел он меня в маленькую комнату недалеко от институтского профкома. Идя по коридору, эту комнату и не заметишь. Где-то рядом, судя по звуку, уже крутился огромный бобинный магнитофон.
"Беседа" длилась около пяти часов. Спрашивал он меня самые разные вещи. Что за группа такая, почему "Черный передел", почему - SNZ? Какие книжки читаем; что вообще делаем. Всплыли имена некоторых участников, включая Руберта. По тому, как строились вопросы, я понял, что, по крайней мере, двое моих товарищей вольно или невольно излагали органам то, что происходило на наших сходках. Очень неприятно было узнать, что тот же Руберт рассказал все, что знал и не знал, присовокупив ко всему, что это я заставил его написать пресловутую листовку и совершить дикий по глупости поступок - вывесить ее на всеобщее обозрение на дверь институтского спецотдела. По словам офицера ГБ, Леня оказался сущим говнюком, - он плакал, порывался вставать на колени и умолял о прощении, чем привел разговаривавших с ним комитетчиков в состояние, похожее на удивление. Я бы не поверил тому гебисту, но увы, - я хорошо знал, что друг мой Леня, при своих широких плечах спортсмена - большой трус. Кроме того, из разговора я понял, что он, действительно, назвал им имена людей, связанных со мной, в том числе, - людей, совершенно непричастных к детскому нашему подполью.
Среди указанных им было имя моего друга и однокурсника Игоря Тантлевского, к группе и к анархизму вообще отношения никогда не имевшего. С Игорем мы тогда вместе подпольно учили иврит на квартире преподавателя Валерия Ладыженского. Тантлевского тоже вызывали в органы, за что он на меня потом наорал и совершенно справедливо заметил, что не желает отвечать за моих приятелей-кретинов, которые, по совместительству, являются стукачами, лишь по недоразумению именуя себя анархистами, "что, впрочем, одно другого не исключает".
К слову сказать, Тантлевский ныне - ведущий в России специалист по библеистике и гебраизму, автор многих толстых, солидных книг, профессор, завкафедрой истории религии в Петербургском университете, председатель многих научных комиссий, участник международных конференций по иудаике, проходящих в Иерусалиме.
... Мелькнули в разговоре с гебистом и такие цитаты из наших высказываний, о которых не знал и Руберт; я понял, что гебист цитирует вещи, сказанные мной в беседе с одним парнем из нашей компании, которого мы называли Бригадир. Звали его по-настоящему, кажется, Володя. Спустя много лет мне сказали, что Вова Бригадир и был, по-видимому, настоящим провокатором, причем страсть к этому делу у него была наследственная (Отец его, как выяснилось, был офицером МВД, не то КГБ), - именно он, а не спятивший от страха несчастный Леня Руберт аккуратно докладывал куда надо о происходившем на наших тусовках.
От меня требовалось, чтобы я поступил как настоящий комсомолец: ходил на встречи в молодежные компании хиппи, панков и прочих, - с последующими отчетами, разумеется. Я объясняя, что не понимаю, за что мне достается такая высокая честь: никакой организованной группы не было и нет, никого мы не убили, ни в кого не стреляли, все это было детскими играми, - многие ведь играют "в войнушку", ну и что? Книжки, которые мы читали, мы находили и покупали в официальных букинистических магазинах. Я понял, что стукачи не знали или не хотели сообщить органам о фантастических наших планах свержения строя, - может, опасаясь за собственную шкуру. Ни о программе кружка, ни о гербе, ни о планах поехать как-нибудь на Синявинские болота за ржавым оружием разговора не было.
Раз десять, с разных позиций, он предлагал мне стать осведомителем. Я, чувствуя себя на грани истерики, твердил - "нет". Все это время я, естественно, дико психовал: скверно-добродушная ухмылка гебиста, лампа в лицо, шуршание магнитофонной ленты, - очень действовали на нервы. Я выкурил все свои сигареты; он предложил мне свои. Я взял - и на протяжении последующих часов выкурил всю его пачку. Помню, это была бело-голубая пачка популярных в то время "ТУ". Впоследствии мне сказали, что брать предложенные ими сигареты ни в коем случае нельзя, - они воспринимают это как условный знак потенциального согласия на сотрудничество. Когда в очередной раз я отказался, он стал угрожать. "Вы, Михаил Маркович, историк, будущий педагог; мы не можем позволить таким, как Вы, воспитывать наших детей". - "Ну, не позволяйте, что я могу поделать. Я, действительно, историк. Мне нужно было изучать анархистов-писателей в оригинале, в хрестоматиях и учебниках мало материала. Разве это преступление? Скажите, я конкретно совершил что-то преступное? Нарушил закон?" - Он поморщился: "Да нет. Но все это, с Ваших слов, детская игра эта, дурно пахнет. Помогите нам, еще раз прошу по-хорошему". - "Нет".
Он изменил подход: "Мы знаем, что Ваша жена больна. Хотите, найдем хороших врачей? Бесплатно. Сервис - на уровне". - "Спасибо. Не хочу. И так выздоровеет".
"Тогда - Вы вот должны осенью идти в армию..." (у нас не было в институте военной кафедры, и все выпускники призывались как рядовые) - "... Так, если нам поможете, в армию вообще не пойдете. Хотите?" - "Не хочу. Как все, так и я. То, что Вы мне предлагаете, - незаконно. Как же Вы, представитель официальной организации, можете предлагать такие незаконные вещи..." Он хмыкнул. "Ну ладно. Вот, представьте: идете Вы в армию. А там - оружие. Автоматы. Они, бывает, стреляют. Будете в карауле, - вдруг, нечаянно, кто-нибудь в Вас выстрелит? И убьет. Вот беда-то будет!"
Это, если смотреть со стороны, звучало очень глупо. Но там, в той мерзкой комнате, фантазия моя разыгралась. Только очень большим усилием воли я отказался тогда от болтовни. Просто, в моей семье, пострадавшей в 1937-м, всегда говорили: на такого рода предложения соглашаться нельзя никогда. Ни за что. Один разочек дашь слабину - потом никогда не отмоешься. Они ни за что не отвяжутся, - до самой смерти будут шантажировать той бумажкой, которую предлагают подписать всем соглашающимся сотрудничать. Я же в голове держал одно: "Я же не человек буду, а дерьмо. Всю жизнь". Я старался не вслушиваться в то, что он говорил. Выгонят из института? Ну, не беда. Пойду работать дворником, или там в котельную. Как Витя Цой пошел. Чтобы отвлечься, сидя, я начал раскачиваться на стуле, как старый еврей на молитве.
Он вдруг спросил: "Хотите подышать воздухом? Идите к окну". Я, как робот, подошел к окошку. "Хорошо? Солнце, воздух, люди ходят. Свободные, без угрызений совести. Обернитесь". Я обернулся к нему, встав спиной к окну. - Он стал вдруг медленно прижимать меня к окошку, и - говорил, говорил, говорил что-то. Я вообразил, что он хочет выбросить меня в окно.
Но, видимо, это было последним усилием с его стороны.
"Ладно... Напишите расписку". - "Какую расписку? Ничего подписывать не буду". - "Мне нужно для отчета. У нас тоже отчетность. Без этой расписки я не могу Вас отсюда выпустить. Или, если хотите, поедем на Литейный. Там будете сидеть, сколько нужно будет, а расписку все равно напишите". (На Литейном находилось - и находится до сих пор - Управление КГБ по Ленинграду и области). "Что писать?" - Он вытащил из какого-то металлического шкафа в углу лист бумаги. Дал свою ручку.
Текст этой расписки я помню до сих пор и, надо полагать, уже не забуду:
"Я, Гончарок, Михаил Маркович, обязуюсь не разглашать содержание беседы с сотрудником КГБ". Число, подпись.
Он вывел меня наружу. По лестнице мы спускались вместе. Перед тем, как распрощаться во дворе, он сказал, закуривая:
"Странно. Вы не согласились. Давно я такого не видел... А друзья у Вас - сущее дерьмо. Видели бы Вы этого Руберта. Плакал, в ногах валялся, норовил ботинки нам целовать. Осторожнее. Если продолжите в свои дурацкие игры играть, - полетят головы. Обещаю. Всего хорошего".
И ушел.
Я на негнущихся ногах вернулся в свой учебный корпус. Лекции давно закончились. Во дворе, под деревом, сидела на скамеечке Света Кандаурова. На чемодане с антисоветской литературой.
Дождалась.
Я думаю, что им просто не нужно было тогда заводить дело. Или по разнарядке, или еще по чему. Дело было не в детскости наших революционных игр. Они, если бы нужно было, раскрутили бы все в лучшем виде. Уже потом я узнал, что в том же году в Питере было дело диссидентской группы Мартынова. Вот их раскрутили по полной программе.
Я, вернувшись домой, сказал, помниться, маме: "Ты только не волнуйся. Меня, наверное, выгонят из института". Это все было перед защитой диплома.
А через пару дней позвонил Леня Руберт - как ни в чем ни бывало. Стал хвастать, что офицер, беседовавший с ним (он назвал его по имени-отчеству), оставил ему свою визитную карточку, и вообще они теперь - лучшие друзья. Я не понял, для чего он звонит. То ли - подлец законченный, то ли фантастический дурак. "Леня, - выдавил я, - не звони мне больше никогда". Он что-то сконфуженно хихикнул. Я повесил трубку. Больше он мне не звонил.
И вот что странно. Меня не выгнали из института. Мне дали возможность закончить и защитить дипломную работу. Я же был уверен, что - не дадут, и каждый день был как на иголках. Ведь за гораздо менее опасные поступки - и без "групповщины" - мою первую жену выперли из того же института с треском, - всего за четыре года до этого. Правда, ко мне еще пару раз подсылали стукачей. Стукачи были неопытные, и даже я понял, что они заводят со мной разговор "по наводке". Староста курса, русский парень, подошел ко мне и, избегая смотреть в глаза, затянул что-то о том, что у нас преследуются евреи, не дают продвигаться преподавателям-евреям, даже профессорам. (Куда им еще продвигаться?!) Это было настолько глупо и шито белыми нитками, что я ответил ему торжественно: "Это - провокация сионистов. Евреи живут у нас очень хорошо". Он сразу отошел. Еще были случаи, но я уже не буду о них рассказывать.
И телефон мой прослушивался. Один раз я разговаривал с Игорем Тантлевским, кажется (извиняюсь), - о бабах. Игорь стал чересчур откровенно повествовать о своих победах, и я тоже в долгу не остался. Внезапно в разговор влез незнакомый, пронзительный голос:
- Мужчины! Вы что! Как вам не стыдно! А еще, называется, мужчины! Тьфу!!!
Мы настолько обалдели, что почти одновременно повесили телефонные трубки, - голос еще продолжал кричать. Слышимость была прекрасной.
Надо сказать, я с этой женщиной, - вероятно, сотрудницей соответствующего отдела КГБ (звукозаписывающего или как он там называется), - совершенно согласен. Не помню точно, что и как мы обсуждали, видимо, - достаточно мерзко и не по-мужски, раз даже гебисты взорвались.
Еще одно было - и остается - для меня странным. Буквально через несколько дней после "беседы" мне позвонил активист ленинградского сионистского движения Володя Коренман, мой хороший приятель (ныне - экскурсовод, живет в поселении под Иерусалимом), и предложил поехать встречать бывшего президента Израиля Эфраима Кацира, известного ученого, приехавшего в Советский Союз на научную конференцию, - кажется, по биохимии. Кацир, явившись в Питер, хотел совместить полезное с приятным и встретиться с еврейскими активистами-отказниками.
Я договорился с Коренманом о предварительной встрече. Встретившись, все ему рассказал. Он присвистнул. Сказал, что лично он не боится, но я сам для себя должен решить: идти на встречу с Кациром или нет. Я, по юношеской гордости, решил пойти (пошел бы теперь - не уверен). Встреча должна была состояться у станции метро Приморская, на Васильевском острове. Это уже не относится к теме: скажу лишь, что господину Кациру с супругой встретится с нами не дали и взяли у нас на глазах (мы наблюдали из окна многоэтажки, из квартиры какого-то нервного отказника), подпустив к подъезду. Я видел, как почтенного этого господина закинули в милицейский "козел" без окон, изящно подсадив туда же его жену. Потом "козел" и штук пять машин сопровождения тронулись, оставив меня, сидевшего в отказнической квартире, в испарине. К нам же никто не поднялся даже для того, чтобы проверить документы. Я уверен, что всех нас сфотографировали и записали еще при подходе к дому. Странным в этой ситуации для было и остается то, что все это произошло, повторяю, почти сразу же после "беседы" с гебистом, пообещавшим мне, что "полетят головы", если я продолжу заниматься политическим непотребством.
Головы не полетели.
Вот, собственно, и все. Я продолжал интересоваться теорией и историей анархизма, но навсегда зарекся организовывать какие-либо подобные группы и кружки. Я изучал иврит и идиш и, приехав в Израиль в 1990 г., посвятил себя научной деятельности. Здесь, в Иерусалиме, работая в Центральном архиве истории сионизма, я написал множество статей на русском, иврите и идиш в научные и популярные издания, выпустил три книги и брошюру на темы истории анархизма в разных его ипостасях. Официальная тема моих научных работ - история еврейского анархистского движения (идиш-анархизм). Я переписываюсь со всем миром, с учеными-исследователями, с анархистами, с их библиотеками и архивами, и никто не мешает мне заниматься любимым делом. На работе мне только помогают в этом. Я не скрываю своей идеологии и политической ориентации, и никого это не шокирует. Я люблю эту страну, и для нормальных людей здесь определяющим в контактах со мной является именно это, а не мои политические взгляды.
Единственным последствием неприятных столкновений с официально несуществующим уже КГБ, явилась серия бесед с сотрудниками израильских спецслужб. Я имел глупость после приезда искренне ответить на вопрос их офицера (такие вопросы задаются всем мужчинам в возрасте от 20 до 50 лет примерно сразу же после прибытия самолета с новыми репатриантами в аэропорт имени Бен-Гуриона), - "были ли в СССР у Вас столкновения с органами безопасности или с милицией". Я ответил, что да, были, - и сказал, что на почве анархизма. Боже, что было! Наверное, я был первый анархист, прибывший в том году из России в Израиль. На меня сбежалась смотреть, наверное, половина сотрудников из местного спецотдела. Потом, на протяжении следующего года, меня вызывали в самые разные места по вопросу: "что такое анархизм, почему я анархист, что я собираюсь делать со своим анархизмом здесь, в Израиле". Беседы проходили в гораздо более спокойных тонах, чем это было в России, но постепенно начали вызывать у меня раздражение. Мне показалось, что у советских гебистов и их израильских коллег в манере общения были одни и те же учителя. Я не преминул им это заметить, и добавил во время последнего вызова, что если я совершил какое-то преступление, то пусть мне об этом скажут, а если нет - то пусть отвяжутся.