Аннотация: Достаточно одной отравленой любви, достаточно одного глупого мальчишки и одную руки, которая даст мальчишке оруже, чтобы жизнь десятков людей изменилась навсегда. Достаточно трёх слов, которых когда-то некто не смог произнести.
Не страшно без оружия - зубастой барракуде,
Большой и без оружия - большой, нам в утешенье,-
А маленькие люди - без оружия не люди:
Все маленькие люди без оружия - мишени.
Как в горле ком, в сердце застыла
Вся глупость и злость этого мира.
Выбор сделан. И будьте прокляты те, кто утверждает, что всякий выбор правильный.
- Никогда не думал, чтобы заняться чем-то ещё кроме этого?
- Каждый день думаю. Но, так уж вышло, это - то немногое, что приносит доход, из того немногого, что я вообще умею.
Павел откинулся на спинку кресла, сплетя пальцы замком, захрустел суставами и посмотрел на девушку.
Машка.
Маленькая добрая Машка, его соседка по дому. Что могло связать скромную интеллигентную красавицу, ревностную отличницу и забитого не сложившейся жизнью геймера, несостоявшегося программиста, бывшего члена клуба исторических реконструкций "Средиземье"? Человека, каждая положительная характеристика которого уже давно употреблялась со словом "бывший". Бывший чей-то друг, бывший штатный программист фирмы "Антивирус-про. Мы спасём вас от "наших" хакеров" и прочее, прочее, прочее...
Что, кроме случайности? Как и всё в жизни. Мозер оказался прав - теория хаоса действует идеально.
Их первая встреча произошла около полутора лет назад, как и водится в бульварном романтическом чтиве, весенним днём, когда первые ласковые лучи, словно тропинки в небо, пробивались меж серых, обрамлённых золотом облаков тающей зимы и гладили мокрые, затопленные слякотью улицы огромного города. Она сидела на подоконнике в простеньком матовом платье, обутая в любимые высокие сапоги, постоянно отбрасывая назад мешающиеся длинные каштановые пряди, а карие глаза внимательно скользили по строчкам учебника, увеличенным очками в тонкой металлической оправе. В тот день Павел в кои-то веки сподобился явить свою небритую осунувшуюся от долгого побития нарисованных монстров физиономию в институт. Декан, прекрасно знавший геймера благодаря многочисленным конфликтам на почве постоянно преследовавшего Павла отчисления, отправил горемыку искать некую пятьсот тридцать седьмую аудиторию. Павел, несмотря на очную форму обучения, с трудом представлял себе обустройство родного института и бегал по пустым в учебный час этажам, словно Тесей в лабиринте Крита, ища своего Минотавра - заведующего кафедрой.
И увидел её. Девушка редко видела своего соседа, но сразу узнала в скачущем через ступеньку парне лет двадцати с небольшим Павла. Так и началась их дружба, странная, никому не понятная, в особенности экс-кавалерам Маши, но чрезвычайно живучая.
И вот она сидела перед ним в своих чёрных джинсах и свитере и любовалась бушующей за окном осеней бурей. Листья многоцветьем калейдоскопа метались за стеклом, изрезанным полосками капель. Где-то наверху в вечно открытом выходе на крышу, словно посыпающий гигант, завывал ветер.
В квартире было так уютно этим промозглым вечером, так тепло, что девушка медленно начинала задрёмывать, удобно устроившись на диване, поджав ноги и положив голову на подушку, пробуждаемая только репликами Павла. Тот сидел рядом за видавшем все мыслимые (да и не очень) виды компом, гордо именуемым ласковым словом "пылесос". Сдавлено надрывался астматичный от грязи кулер, во вскрытом системном блоке что-то кашляло, поскрипывало, иногда выплёвывая пыль.
- Ты хочешь всю жизнь прожить, делая модификации для компьютерных игр и продавая доставшиеся в наследство картины?
- Я ничего не хочу.
- Таки ничего? - лукаво улыбнулась Маша, с неизменным изяществом поправив упавшую на нос прядь.
- За некоторым исключением, - улыбнулся в ответ Павел.
- И всё-таки, я считаю, это не занятие для тебя.
- А чем ты предлагаешь мне заниматься?
- У тебя есть диплом и какой-никакой опыт работы, ты вполне мог бы устроиться программистом в какой-нибудь фирме.
- Ну да, ну да... Стану толстым прыщавым компьютерным червём...
- А так не станешь? - усмехнулась Маша. - Я серьёзно. Неужели ты не хочешь чего-то большего в жизни, чего-то большего пыльной неубранной квартирки, старого компьютера и пустого холодильника, единственных двух друзей и тех наркоманов, смысла кроме сведения концов с концами?
- Мне казалось, тебе хорошо здесь. Разве не прекрасно жить так, ловя моменты счастья вместо существования в рутинной обыденности? Жить, а не весь отведённый срок копить деньги на жизнь?
Девушка села и серьёзно посмотрела на Павла.
- Да. Прекрасно. Но это сейчас.
- А вдруг никакого "потом" не будет.
- И правда, - глаза Маши скрылись за каштановым водопадом. - Я пойду.
- Уже? - встрепенулся Павел.
- Да, - как-то слишком резко ответила Маша и исчезла в темноте.
- Подожди, я провожу, - вскочил Павел и в полумраке едва не налетел на диван.
- Спасибо, я найду дорогу, - раздалось из коридора.
Хлопнула входная дверь. Застучали каблуки по плитке подъезда, следуя к лифту.
***
Павел вздохнул и вернулся в комнату. Очередная перепалка, ну что ж? Да нет, всё, как обычно, обойдётся, он будет паинькой, Машенька отойдёт, жизнь вернётся в привычное русло. Конечно, вернётся, каждый раз возвращалась, иначе и быть не может. Нет-нет, не может... И всё же... Павел посмотрел в глаза гремящим за окном стенаниям погоды.
Прошло ещё время прежде, чем буря осени ворвалась в его жизнь. И затяжное падение началось.
***
Больше всего он ненавидел просыпаться.
Как бы он ни старался измотать мозг за день, загрузить, забить и без того избыточной информацией, он всегда видел одно и то же. Он ненавидел просыпаться, потому что, открыв затуманенные неизменным видением глаза, он видел всё ту же погружённую в сумерки комнату, всю ту же осеннюю бурю за окном. И сквозь непрекращающийся, отдающий сквозь стекло холодом ноября стук дождя слышал удаляющееся эхо захлопывающейся двери.
Этот звук доводил его до безумия. Каждый раз он надеялся снова нырнуть в пелену невидимого тепла, вернуться в ту, другую комнату, где ласково улыбалась Маша, но холод уже начинал гладить своим ножом его кожу, заставляя ёжиться под одеялом, возвращая обратно в пустую мрачную комнату. Возвращая к реальности.
Возможно, он слишком тяжело принял этот удар, слишком зациклился на своей потере. Но, так уж выходит, от изменения отношения к факту, сам факт остаётся неизменным, как к нему ни относись, и унижение остаётся унижением, и смерть смертью, и потеря потерей.
Он вставал медленно, никогда не потягиваясь, только изредка, как и в это утро, потирая синеватую щетину на щеке. Натягивал брюки с кофтой, нарочито медленно приходя в себя, как и десятки пробуждений ранее, думая о своём сне. Проклятом, неизменном, преследующим его, словно Дамоклов меч. Бывало, обдумав запомнившиеся куски из сна, он невольно начинал выуживать из памяти другие воспоминания, связанные с ней. Конечно, он относился безразлично к плохим, мигом их снова забывая. Зато хорошие жгли, словно в его груди пылал раскалённый стержень. Сердце начинало биться чаще. Иногда в глазах начинало рябить. Ещё реже он чувствовал, как по щеке из уголка глаза бежит, цепляясь за волоски и скользя в морщинках капелька. Он не мог с этим ничего поделать. Да и вряд ли кто-то смог бы. Обычно время принимает на себя роль доктора Менгеле, зашивая раны без анестезии, подкидывая в них соль для пущего веселья. Только на чью-то операцию уходят дни, а на чью-то - годы. Конечно, вначале было хуже. Павел надолго запомнил тот день, когда стало ясно, что сказка кончилась. Не смотря на то, что даже в извечно пустующем дневнике не мог внятно описать его, он помнил всё досконально.
Проклятое ассоциативное мышление не давало покоя даже когда последнее дурманящее тёплое щупальце сна отпускало голову, и его обрывки подобно измерительной рулетке скатывались обратно в сознание. Каждый предмет, каждая комната напоминали о ней. Иногда в бреду хмельного утра Павлу начинало казаться, что он слышит стук каблуков в коридоре или внезапно заигравшую мелодию звонка мобильника. Её мелодию.
Одевшись, он тут же подходил к столу, на котором стоял его компьютер. Из-за плохо задёрнутых штор падал тусклый серый свет, создававший небольшой, изрезанный размытыми тенями полукруг у окна. И всё здесь было серое и тоскливое, как этот нескончаемый дождь за окном, а он был слаб, раздавлен, мёртв, как прилипший к стеклу мокрый болезненно жёлтый лист клёна. Казалось, что здесь не хватало скрипичной игры, самых тонких её нот, колющих душу тупыми иголками звука. Можно было бы прибавить виолончель, но лишь изредка, для придания бархата музыки. Только скрипка. Только высокие ноты.
Он брал пачку крепких сигарет, лежавшую рядом с набитой окурками кружкой. Закуривал и подходил к окну. Всё та же улица старого квартала, сохранившегося с царских времён, четырёхэтажные постройки с обветшалыми стенами, большие окна, на первом этаже - с ржавыми решётками, чёрная полоса дороги, покрытая пёстрыми пятнами листьев, словно кожа змеи. Её обрамлял удивительно широкий тротуар. Белые летом, в дождь его камни обретали зеленоватый окрас, а старые фонари горели даже днём. Чёрно-белый, изредка прорезаемый красным поток автомобилей, мигая фарами, стремился на другом конце улицы к центру, скрываясь за деревьями парка. Ворота в парк начинались недалеко от подъезда дома, где жил геймер. Редко подстригаемая трава словно поддерживала клонящиеся от ветра и старости деревья. Дряхлые голые ветви порой накрывали своими тонкими узловатыми лапами целые скамьи, опирались на фонари, загребали листву, будто надеясь вернуть ушедшее, но та, блистая мёртвой красотой, песком уходила сквозь чёрные когтистые пальцы. Дальше начинался круглый центр парка с импровизированной открытой сценой и фонтаном в виде выпрыгивающих из воды рыб, но высоты четвёртого этажа, на котором обитал Павел, не хватало, чтобы увидеть его.
Окурок шипел в наполненной пожелтевшей водой кружке. На кухне загорался голубой огонь газовой плиты. Вскоре начинал свистеть чайник. Сквозь запах пыли и табачного дыма пробивался тёрпкий аромат утреннего растворимого кофе со сливками и традиционными двумя ложками сахара. Павел делал первый глоток и слегка морщился. Второй шёл лучше. Он возвращался в комнату. Щелчок кнопки тонул в покашливании кулера. Мигал диод модема. Светился имбирным пряником монитор.
Начинался очередной день. Бесконечно длинный, тусклый, пропитанный одиночеством и невольными воспоминаниями. И как бы он ни прошёл, рано или поздно наступал вечер, который надо было просто перетерпеть, перепить, перекурить. Пережить, как любил говорить себе Павел. Ночь. Всё тот же сон. Утро.
Тянулись дни. Пролетали ночи. Переживались вечера. Как-то незаметно Павел потерял счёт времени.
***
А однажды пошёл снег.
В тот день Павел, вынимая сигарету из пачки, подошёл к окну и не увидел привычного парка. Плоский, ставший таким привычным мир за окном исчез за сплошной пеленой первых белых хлопьев, мягких, по-своему изящных и бесконечно холодных, как каждый новый день. Исчез парк, исчезла улица.
Исчезли люди.
В те минуты ставший уже привычным мир растворился в девственно чистой пелене, оставив Павла один на один с воспоминаниями. Не свистел чайник, не скрипел паркет под голыми ступнями. Он смотрел за окно в танцующую пустоту, и казалось, что весь мир, как никогда ранее, сузился до маленькой однокомнатной квартирки. Когда-то, в ставшим бесконечностью прошлом, полной простым, но ни с чем не сравнимым счастьем. Чем-то тёплым. Чем-то живым.
Такая пустая.
Такая мёртвая.
В танго сигаретного дыма, во вьющихся подле него змеях, в сизых султанах, разбивающихся о стекло перекатывающимися кольцами он видел её лицо. Он снова и снова вспоминал тёплое прикосновение её губ, таких мягких, слегка влажных, сладких. Он вспоминал вкус слюны, вспоминал, как кончик его языка касался её языка, как руки касались шершавых шерстяных нитей свитера, как пальцы идеально ложились на талию, проходились по округлостям ягодиц. Он вспоминал блеск любящих глаз, заключивших в себя весь мыслимый мир, как длинные каштановые волосы мягко скользили по его щеке. "И нежность в тягость, и пылает сердце от тоски..." Здравствуй, Шекспир. Ты, как всегда, прав...
Как однажды сказка исчезла в тёмных языках пламени шести слов.
Прости. Я больше не люблю тебя.
Павел закрыл глаза и отвернулся. Дым скользил по лёгким, обжигая каждую клеточку. Ему казалось, что он чувствует, как в каждом сосудике, пульсирует кровь, обрисовывая форму бьющихся в агонии органов. Он слишком много курил, но не мог остановится. Воспоминания приходили внезапно, безжалостно пронзали сознание, словно стилет флорентийского убийцы. Внезапно и быстро, не оставляя ни единого шанса, а сломанный клинок, разрезая внутренности, с каждым движением уходил всё глубже и глубже.
Отчего-то вспоминалось письмо Данте Алигьери к Кангранде, строки, дающие определение жанру трагедии. "Произведение с благополучным, счастливым началом и ужасающим концом".
Прости. Я больше не люблю тебя.
- Ты бросила меня умирать одного, - едва слышно произнёс Павел.
Бросила умирать. Смешно... Ничего, правда всегда куда смешнее вымысла. Если только это не твоя правда.
Разве "жить" не значит "хотеть", "стремиться"? Жизнь - это движение.
А значит он был мёртв.
Павел медленно сел на стул. Ещё один пережитый удар невидимого, непобедимого и самого безжалостного убийцы. Сколько не сражайся с прошлым, его сталь войдёт в твою плоть. И как, не договаривайся, сколько не маши белым флагом или не борись, оно не оставит тебя. Ты будешь идти босиком по углям, словно турецкий янычар, и корчиться от боли или свыкнешься с ней. Боль не уходит никогда, иначе никто и никогда так не боялся бы её. И если на теле шрамы со временем затягиваются, то там, внутри они живут вечно, затихая, давая возможность почувствовать глоток свободы, и пылающие с каждой новой раной. Человек, когда-то способный с лёгкостью радоваться просто солнцу или первому снегу, превращается во что-то бесчувственное. Теряется способность дышать полной грудью, мечтать, и женщины начинают искать мечты в дамских романах, а мужчины... А у мужчин порой мыслительный процесс снижается до нижних пределов. Это отупение принято называть взрослением. Чем больше шрамов на твой душе, тем ты взрослее.
Снег... Сколько уже прошло времени?.. Когда началась метель?.. Какой сегодня день?..
Какое это имеет значение?
Пронзительный, вибрирующий звон заставил его очнуться от наваждения. Павел бросился к телефону, словно усталый путник пустыни к пригрезившемуся в дали оазису. Каждый день неосознанно он ждал звонка. Он ждал услышать её голос. Ждал единственного слова.
Прости.
Только ради этого ещё стоило жить.
Он сорвал трубку, едва не снеся старенький телефон на пол коридора. Всё рухнуло, не со столь большой высоты, как тогда, не ровняя на землю всё. Только первые этажи, которые он снова и снова отстраивал, цементируя пустыми надеждами.
- Ральф? - грубый, ещё более искажённый плохим состоянием кабеля голос.
Штейн. Капитан хардбольной команды.
Хардбол... Пострелушки из пневматического оружия калибра 4.5 миллиметра. Парни в камуфляже с дешёвыми винтовками, бьющими свинцовыми пульками от силы метров на пятьдесят. Они штудируют тактику различных спецподразделений мира и, "набравшись опыта" на тренировках, пытаются поразить друг друга, гарцуя среди густых зарослей или в чистом поле. Они думают, что они герои, потому что не боятся причинить боль друг другу. Ну да с этим у людей никогда не было проблем. Они не боятся почувствовать боль. Покрытый медной оболочкой шарик входит в обнажённую кожу быстро, разрывает ткань и проникает в плоть на несколько миллиметров. Они чувствуют себя героями, потому что рискуют по неосторожности на привале выбить друг другу глаз, балуясь с игрушечным оружием, словно неразумные дети, пародирующие фильмы о войне.
- Ральф? - псевдоним Павла в среде хардболистов. Настоящие имена заменялись кричащими и не очень позывными. Эпатаж, желание самоутвердится хоть придуманным именем.
- Да, капитан.
- Куда пропал, боец? Дела сердечные покоя не дают?
Сама догадливость. Что ты знаешь об этом, тварь? Что ты знаешь о боли? Я столько исповедовался тебе, как ученик сенсею, ты столько говорил в ответ. Ты имел неосторожность давать мне советы, сдобренные неизменным цинизмом, таким жестоким, таким разрушительным, с которым я неизменно боролся до последнего дня.
Павел не сказал этих слов. Как он ненавидел своего капитана, человека, желавшего обнажить его силу и присыпать слабости, желавшего включить под своё лоно истинного бойца - свободного, гордого, отбросившего символы и божества! Павел всегда отказывался верить в его слова, когда их беседы касались Маши.
"Она юна и ветрена".
Нет.
"Она переменчива и рано или поздно захочет что-то изменить, выбросить тебя из своей жизни, сменить на что-то иное. Ты - лишь случайное и оттого временное явление".
Нет.
"Вы банально разные, и твоими усилиями пропасть между вами растёт, натягивая верёвочный мостик любви до предела".
Нет.
"Она ушла из твоей жизни. Выбрось её из головы".
Нет!!!
- Всё в порядке, Штейн.
- Поэтому ты почти восемь месяцев не подаёшь признаков жизни?
- С чего это ты решил меня искать? - бесцветным голосом спросил Павел. - Я, кажется, предупреждал, что временно покину команду.
- Ты мне нужен.
- В чём дело? - Павел сел у шкафа и прислонился лбом к холодному, слегка уляпанному пылью стеклу ростового зеркала. Заросшее, погружённое в тень лицо сливалось с висящем на фоне грязным осенним пальто. Лишь глаза блестели, отражая комнатный свет обратно в зеркало, пронзительно глядя в собственные отражения.
- Идет реорганизация в команде, мне нужно как можно больше бойцов старой закалки. Слишком много новичков, трудно влиять на них и контролировать.
- Я не хочу сейчас этим заниматься.
- Ты почти не вылезаешь из дома.
- Может, я не хочу никого видеть?
В трубке прозвучал усталый вздох Штейна.
- Страдать можно неделю, месяц, два. Но не восемь. Ты даже не пытался самостоятельно выкарабкаться, это нормально. Думал о том, как она там, почему так быстро отошла от разрыва. Хотел что-то делать, даже пытался, не слушая чужих советов. А потом аффект прошёл, руки опустились. Ты, словно амёба, стёк в привычное болото затворной жизни. Только незалеченная, поддерживаемая бесконечными размышлениями, делающими из тебя неудачника, рана, извини за пафос, предала ей новые тона. Раньше ты был просто замкнутым, но вполне хорошим парнем и отличным другом. А сейчас... Ральф, ты сломался, друг мой, и это беспокоит меня. И более всего меня беспокоит анабиоз твоего разума. Нет, анабиоз - вещь хорошая. Ты замыкаешь в консервативном мирке, где редко что-то меняется. Жизнь течёт вяло, цели и стремления не ставятся за ненадобностью, мелкие бытовые нужды удовлетворяются неосознанными автоматическими действиями. Физические и душевные силы расходуются на самотерзания разных форм, вытесняя иные возможности - творчество, спорт, да что там - жизнь.
За все годы он нечасто заводил отношения с девушками. И дело было не в удручающей внешности или подобных характеристиках, сам по себе Павел был излишне замкнут. Его жизнь не была асоциальной, просто он не видел смысла в друзьях, зная, что пройдёт время, дружба увянет, как и любовь. Он знал, как это происходит. Но всё же, всё же иногда в сердце зарождалось что-то светлое, что-то тёплое и солнечное... И с каждым разрывом умирало что-то большее.
- Скажу тебе, как писатель, твоя пламенная речь может быть разбита на парочку афоризмов, но хоть какой-то вменяемостью не блещет, - да, Павел чувствовал себя неудачником. Только неудачник будет, чувствуя чужую правоту в свой адрес, столь неуклюже парировать.
- Ральф, хватит. Ты уже достал со своими затянувшимися депрессняками.
- Штейн. Меня менее всего беспокоит твоё мнение на этот счёт. Как, впрочем, и любое другое. Что до команды... Ладно, я давно не прогуливался. Встретимся в парке у моего дома. Сегодня часа в четыре. У входа.
- Хорошо, - задумчиво протянул капитан и положил трубку.
Какое сегодня число?
Павел посмотрел в сторону входной двери. Когда-то это стало своего рода традицией - вешать календарь на дверь, в полумраке ещё поблёскивал одинокий гвоздик. Когда-то, когда Маша была чем-то большим, чем воспоминанием. Павел развернулся и прижался спиной к стене, уставившись на скучные обесцветившиеся от старости обои. Бледные, некогда зелёные с яркими цветами. Они видели ещё Союз, тогда это было бы признано вершиной моды и, как следствие - отменного вкуса и немалого достатка. Сейчас это были лишь бледные с размытыми пятнами полоски потёртой бумаги, тень прошлого. Такой же тенью должна была стать некогда любимая девушка.
Павел никогда не пользовался успехом у представительниц противоположного пола, хотя вполне мог бы, уделяй он внимание внешности и образу жизни. Но девушки ему были безынтересны, любовь, какую бы форму она не приняла, была чем-то далёким и маловажным. Но однажды она стало всем. Радугой после дождя, многоцветной дорожкой в новый мир. В цветной мир, где счастье, забота, понимание и ласка - вот же они. Где одиночество и добровольная темница собственной комнаты становятся неприемлемыми, теряют свою мнимую ценность, и дом становится не крепостью, а домом в прямом смысле этого слова. Местом, где ждут, где тепло и уютно, где вместо привычного полумрака царствует свет, вместо дроби нажимаемых клавиш звучит смех. Дом там, где твоё сердце. Его сердце было с ней. А теперь у него нет дома.
Лишь тень и воспоминания.
Павел смотрел в одну точку, чувствуя, как где-то внутри, в душе, рождается что-то незнакомое, и мысли текут по клеткам мозга сами.
Она подарила ему величайшее сокровище. И сама же отняла.
"Я не люблю тебя".
У него отняли счастье.
"Прости".
Она отняла. Мир чёрно белый. Есть те, кто за, и те, кто против.
"Прости, если сможешь".
- Не смогу, - тихо сказал Павел.
Это же так просто. Что бы сделал любой другой, причини ему кто-то боль? На удар отвечают ударом. Здесь не важны принципы и морали. Да что это вообще? Размытые понятия, пирит, золото дураков.
Если ты захочешь, можно всё. Можно достать до звезды, можно стать миллиардером, только усилия и фанатизм, можно стать для кого-то всем, можно...
Отомстить.
Кто дал право?
А кто вообще тут раздаёт права?
Павел чувствовал, как глаза расширяются, а кровь отторгается от лица.
Я взял это право!
Кто-то говорил, что зло всегда возвращается к тому, кто чинит его. За всё придётся платить.
- Да. Именно, что за всё придётся заплатить.
Но мысли, словно абстракция, сменили цвет и превратились из крысиного короля в лиловый цветок. Мстить? Но это же Маша, Машенька, самый родной и близкий человечек...
Была.
Она отняла всё, что могло согреть душу.
Но если у неё были причины?
У неё был выбор: подкорректировать свою жизнь ради их общего будущего или жечь мосты, зная, что Павел окажется в глотке пылающей боли. И она сделала выбор.
Предательство.
А это и есть предательство.
- Паскуда, - Павел не узнавал свой голос. Хриплые, перетекающие в железо нотки. - Боль - это бумеранг.
Но что делать? Подставлять перед друзьями, унижать? Как? Он не видел её восемь месяцев. Он лишь призрак в этом мире, её друзья всегда будут искать для неё оправдания и поддерживать, а его подлости лишь укрепят её. Она мало общается с родителями, но и они не оставят её без опеки, когда она будет рыдать в подушку, эти изнеженные интеллигенты найдут способ успокоить её. И его удар вернётся к нему же.
Но как?
Друзья, родители... Она.
Павел поднял глаза и посмотрел в свою комнату, на плакат, висящий на шкафу. Это был постер компьютерного боевика "Blut und Ehre", старого, ещё с тех времён, когда "кровавые" игры не были запрещены в Германии.
- Blut und Ehre. А почему бы нет? - в зеркале отражался силуэт его профиля, но и в тени можно было увидеть, как исказилось лицо в какой-то неестественной улыбке. - Или мы только в игрушках боги?
***
В этом году зима пришла рано. Словно монгольская орда, облачившаяся в белое, она пришла из неоткуда и залпом тысяч и тысяч мокрых снежных стрел накрыла город. Дверь подъезда была открыта круглый год, и Павел, только выходя из квартиры, почувствовал холодное дыхание белой старухи. Отчего-то вспомнилась сказка о Снежной королеве.
Интересно, что было бы, если бы Герда предала Кая и бросила умирать с осколком льда в сердце?
Скоро узнаем, усмехнулся про себя Павел. Мир был бледно-серым, снег, стены, дома темнели с каждой минутой, давай возможность уличным фонарям блеснуть своим мёртвым, почти могильным светом. Наверное, так светятся приведения. Первым в глаза бросалось темнеющее небо, ещё более тёмное в свете этих фонарей. Ровное, без единого просвета, только покрытая танцующими пятнышками снежных хлопьев.
Капитан ждал его у ворот.
Есть на свете вещи, которые не меняются. Не менялся набор капитанских масок. Если не камуфляж, армейские ботинки, шимаг на шее и тёмные очки пилота, прячущие глаза, то чёрное пальто с тёмным шарфом, брюки, туфли, блютуз-гарнитура на ухе. Лишь насмешливая улыбка и причёска "бобриком" оставались неизменными при любой одежде. Он был на голову выше Павла и, несмотря на не самое богатырское телосложение, мог завязать в узел любого.
Парк был тих в этот час. Чудесным образом стены деревьев сдерживали звуки города, лишь иногда взвизгивали сигналы раздражённого водителя.
- Думаю, задавать вопросы о твоём состоянии не имеет смысла? - Штейн любил риторические вопросы. Всегда задавал их, глядя нарочито вперёд. Он вообще редко смотрел на собеседника, лишь только когда пытался его в чём-то убедить.
Павел не ответил.
Снежок сдавленно хрустел под ногами, новые и новые хлопья скрывали две цепочки следов. Деревья всё больше сливались в сплошную тёмную стену, оставляя перед ними лишь белую, плохо освещённую полосу дорожки. Мимо проплывали скамьи, превратившиеся в пушистые, похожие на диванчики, сугробы.
- Буду предельно линеен, - командирским тоном продолжил Штейн. - Мне ой как не нравится всё, что с тобой творится, впрочем, это вполне решаемо. Думаю, для начала заглянем в какой-нибудь клуб, лучше "Атлас". Поверь мне, сам прекрасно знаешь, у меня тоже был далеко не самый простой разрыв. Отходил долго, кутил, гулял, имел левые связи. Это помогло не сойти с ума. Прошло время, я встретил Софию, и вот жизнь снова стала тихой тёплой рекой. Ральф, прекрати думать о ней, о том, какой ты разнесчастный, это не решит проблему. А проблему решить надо, ведь твоя жизнь, как бы тебе это не казалось странным, не закончилась. Ральф, хватит, всё. Представь, сколько у тебя новых возможностей. Вон сколько на улице девчонок, подойди, познакомься. Какой смысл чахнуть?
Павел посмотрел в глаза капитана, вернее, попытался увидеть их за блеском чёрного пластика очков.
- Штейн. Знаешь, всё это красиво и логично. Жаль только, логика - очень хрупкая вещь, особенно железная. А знаешь, почему? Она линейна. Штейн, я просто не хочу. Ничего, по крайней мере, сейчас. Не могу сказать, что доволен своей жизнью, но ты сам знаешь, у каждого свой срок реабилитации.
- А с ума сойти ты не боишься?
- Зависит от того, что вкладывать в эти слова. Учитывая, что абсолютно все люди старше девятнадцати лет имеют то или иное отклонение в психике.
Штейн остановился и, поправив кожаные перчатки, сложил руки на груди.
- Верно. Только вот отклонения имеют дурное свойство развиваться. Одно дело депрессия или склонность к ней. Другое - маниакально-депрессивный психоз. Это двадцатилетняя девчонка, недавно расставшаяся с парнем и переживающая отходняк после аффекта и "Техасский снайпер". У одной - временное помешательство. У второго - серьёзное заболевание, идущее из детства.
- Маниакально-депрессивный психоз...
- Да. Осторожно, Ральф. Когда долго живёшь отшельником, начинаешь замыкаться в себе, самая бредовая идея получает статус "фикс". Помнишь нашу извечную тему "если бы я был киллером"?
- Помню.
Конечно, помнил. Однажды, когда Павел ещё активно занимался литературой, Штейн натолкнул его на мысль написать историю про киллера. Они проводили целые вечера, скрашенные бутылками дешёвого пива, рассуждая, споря о том, как герой должен устранить очередную цель. Обыгрывались самые разные сценарии, сведущий в оружие и тактике войск специального назначения капитан бессмертной бритвой Оккама неустанно обрубал самые невероятные операции, предложенные богатым воображением Павла. В итоге рассказ был написан и продан за вполне неплохую сумму, однако, игра эта осталась. Они оба погружались в неё в тяжёлые минуты тоски или вездесущей скуки, планировали, спорили, смеялись, как взрослые, жестокие двадцатитрёхлетние дети, готовя продолжение истории.
- Неплохой способ отвлечься. Вон видишь скамью? - Штейн указал на скамейку метрах в десяти впереди. Ещё один присыпанный снегом холмик, едва различимый во всё усиливающемся снегопаде. Ближайший фонарь не работал, и тьма придавала скамье причудливые, танцующие с желтовато-белыми хлопьями очертания.
- Вижу.
- Предположим, там находится цель.
- Винтовка. СВД, лучше с глушителем. С крыши вон того магазинчика.
Крыша была действительно хорошая. На ровной, укатанной рубероидом поверхности высились вентиляционные надстройки, в центре стоял пятиметровый стилизованный повар на железном каркасе.
- Бред. Сколько раз говорить, СВД с глушителем - киношная сказка. Нужно всё сделать тихо и быстро. А главное, хоть какое-то время это должно выглядеть естественно. Я бы сделал так... Удар ножом в шею, между шестым и пятым позвонками.
- Дитя неразумное, - засмеялся капитан. - Глупо. И тебя не хватит на настоящее убийство. Не аффект, а холодный расчёт.
- Почему глупо? - слишком резко изменился голос Павла.
- Сатисфакция с бросившей тебя женщиной? Ты её ещё на дуэль вызови.
- А почему ты не убил в своё время Марину?
- Потому что любил, - Павел не видел его глаз, но чувствовал, как напряжённо и подозрительно они смотрят на него.
- А ради удовольствия?
- Отчего?
- От того, что предательство наказано.
- Причём здесь предательство? Так, всё, Ральф. У тебя опять разыгрался депрессняк. Знаешь... Думаю, у меня есть и другое лекарство. Пойдём.
Наверное, где-то светила луна. Где-то были звёзды. Эти прекрасный огоньки давно канувших в лету светил, чей свет шёл к Земле даже после смерти источников. Но кого это волнует, ведь мы видим лишь серебряные искорки на иссиня-чёрном небе, мы загадываем желания, встречаем первые "слёзы ангела", когда закат пылает лишь у самого горизонта, и у фиалкового неба появляются глаза. Мы провожаем их, сидя на берегу реки в походе, когда Фаэтон возвращается к нам на своей колеснице.
Но как просто эти звёзды, эти маленькие чудеса утрачивают своё значение, когда их скрывает пелена туч... Или безумия.
Павел почти ничего не видел, только лишь выделялось на фоне снега чёрное пятно капитанского пальто. Они свернули с аллеи и шли, проваливаясь по колено в снег к самой заброшенной и безлюдной части парка, где обычно проводились собрания команды или совет офицерского состава - наиболее опытных бойцов, способных вести за собой группки "солдат". Сходки проходили у небольшого прудика, на вершине крутого обрыва. Там же располагалась своего рода база хардболистов - заброшенная лаборатория, где проходили исследования воды водопровода в этом микрорайоне. Из-за трёхуровневого бомбоубежища, на котором лаборатория, собственно, и была построена, это место быстро облюбовали наркоманы и бездомные, здесь собирались подростки, объявившие себя сатанистами, реже - скинхеды или просто шпана. Выкуривать весь этот сброд пришлось долго, но, тем не менее, в результате членам команды удалось не только отбить столь привлекательное местечко, но и сделать его пригодным для тренировок. Порой летом на базе дежурил постоянный персонал - третий, самый нижний, уровень был достаточно обустроен для жилья. Там же находилось стрельбище.
Полуобгоревшая бетонная коробка площадью десять на десять метров встретила их запахом сырости, экскрементов, чего-то сгнившего. Под ногами тёрлись друг о друга осколки бетона и мусора, создавая неприятное эхо. Лязгнула тяжёлая ржавая дверь. Павел осторожно, прощупывая ногой каждую ступеньку, отправился вслед за командиром. Спустя несколько пролётов они остановились. Послышалось шуршание ткани, капитан, подсвечивая телефоном, нащупал рубильник. Где-то грохнуло, выбросило сноп искр. Замигали старые, покрытые коркой пыли лампы, и перед ними открылся коридор третьего уровня. Слева был вход в жилые (если их можно так назвать) помещения. Справа в конце коридора светлели истерзанные пульками мешки с мукой.
- Каждый раз думаю: скажешь кому-то, что здесь база хардболистов - да в жизнь не поверят, - голос Павла эхом отражался от зеленоватых бетонных стен, звучал в жилах коммуникаций, отдавался эхом где-то наверху.
- Естественно, - спокойно подтвердил капитан, ища что-то среди уходящих в потолок труб. - Всеобщее отрицание и стереотипное мышление. После вопроса "а что такое хардбол?" и фразы "да вы чокнутые!" прозвучит что-то вроде "база под заброшенной лабораторией, да, ага, и мутанты в канализациях". Люди, увидев тело на улице, сначала будут ржать, потом решат: псих, больной, пьяный, обколовшийся. Запаникуют, только заметив кровь. А если и крови нет, то... Повторюсь: всеобщее отрицание. Нежелание верить в "бред", и это только нам на руку. Зачем людям, не способным увидеть маленькую радость под самым носом, верить в то, что возможно всё? Люди есть стадо, а мы - волки, хорошо маскирующиеся под овец. И нам верят, и будут верить, даже когда из-под шкуры у кого-то будет видна волчья морда. Пусть они читают про зону 51 и призраков и не будут знать, что за стеной живёт маньяк. Или человек, с которым можно прожить жизнь. А самое главное, у них обязательно найдётся куча аргументов и сарказмов против правды. Зло банально. Ага...
Он, кряхтя, извлёк из-за толстой окрашенной в чёрное трубы продолговатый сейф, прикованный к трубе тремя цепями.
- Хочешь знать, почему я запретил вам прикасаться к нему? - заговорчески подмигнул Штейн. - Закрой дверь и подойди сюда.
Звякнули ключи, и дверца почти бесшумно открылась.
- Юнкер? - иронично спросил я, увидев содержимое. Цельнометаллическая пневматическая модель автомата Калашникова образца семьдесят четвёртого года. Основная рабочая лошадка команды.
- Посмотри на переключатель режимов огня. У пневматического автомата положений два: "огонь" и "предохранитель". А здесь...
- Три.
- Ещё на магазин взгляни.
- Это что, огнестрел?
- Нет, это маленькая тайна. И ты знаешь, как я поступаю с предателями.
- Знаю, - как-то отрешённо сказал Павел.
- Обойма полная. Бей одиночными. И захлопни нормально дверь, не хватало ещё, что бы кто-то посторонний слышал выстрелы.
Ржавая дверь сдавлено лязгнула, переливаясь в свете ламп слоями тёмно-рыжей ржавчины. Отчего-то вспомнился какой-то фильм о затонувших кораблях, когда ныряльщик открывал дверь отсека очередного корыта с угрожающим скрежетом, уходил всё дальше, отрезая себе путь назад. Отчего-то же вспомнилась какая-то невесёлая мелодия. Обычный трек благополучно забытой Павлом рок-группы, медленный грустный, никакого вокала, только инструменты. Что-то тоскливое, но тёплое.
Капитан опёрся локтём на трубу, пристальный, несколько насмешливый взгляд был прикован к Павлу, словно ожидая вопросов, упрёков, возможно, и паники. Ему интересно. Павел всё это прекрасно знал. Никогда не палиться. Никогда не выдаваться.
Это отнюдь не походило на компьютерные игры. Хлопок, едва заметный оглушённому слуху ход затвора, автомат прыгал в руках, хотя Павел прильнул к прикладу. Так странно. В очередном шутере всё казалось легко, главное - уметь сдерживать подпрыгивание ствола. Реальность куда более поэтична, чем всякий вымысел. Ствол плясал, как заведённая игрушка, пули звенели о трубы, вышибали бетонные искры из стен, жужжал рикошет. Одна пуля просвистела у Павла над головой, вторая едва не угодила в правую ногу капитана. Мешок изредка вздрагивал, оставляя белые мучные пятна на стене.
В какой-то миг выстрелы стихли. Последняя гильза упала и покатилась по полу, посылая во все стороны холодное эхо. Повисла тишина, давящая, пустая, прерываемая только шумным дыханием Павла.
- Да... - ухмыльнулся капитан. - Как обращаться с оружием, ты явно забыл. Во-первых, я, кажется, сказал: бей одиночными. Во-вторых, стоя вести огонь из автомата с твоим нынешним уровнем физической подготовки было бы несколько самонадеянно. В конце концов, расстояние не самое большое, а попал ты в цель далеко не сразу. Противник, будь он хоть таким же Ральфом, имел бы все шансы угробить тебя раньше. Это не американская дуэль, и стреляешь ты не навскидку.
Павел опустил автомат и потёр ушибленное прикладом плечо.
- Лучше расскажи, откуда такое добро.
- Ну прямо так и расскажи, - Штейн подошёл к другой трубе и снова принялся шарить рукой по покрытым паутиной щелям. - Ты прекрасно знаешь, я обожаю оружие. А всякое вожделение по своей природе требует удовлетворения. Вот не даёт пареньку девушка - он снимает шлюху и, воображая объект страсти, удовлетворяет своё вожделение. Или за неимением средств, обнимает подушку и пишет слёзные баллады о несчастной любви. А я удовлетворяю своё вожделение, добывая некоторые, особо интересные образцы... Как тебе это?
В покрытой узкими белыми шрамами руке блеснул чёрный ствол. Регулируемый приклад незаметно переходил в пистолетную рукоять, несколько угловатое цевьё завершалось небольшими сошками.
- PSG-1, - с нескрываемой гордостью представил капитан. - Модифицированы приклад и цевьё, но автоматика не претерпела изменений; немного легче тяжеловатого оригинала. Шестикратная оптика - идеал для городского боя. Обойма на пять патронов калибра 7.62. Изящнее многих женщин и смертоносней большинства мужчин. Мечта киллера-дилетанта.
- Почему дилетанта? - спросил Павел, не отрывая взгляда от оружия.
- Новички в этом искусстве - да-да, именно искусстве - предпочитают винтовки, убивают с приличного расстояния. Более опытные берут в руки пистолет, подходят ближе. И только профессионал работает в тесном контакте, с ножом в руке или маскируя убийство под неудачное для жертвы стечение обстоятельств. Имеют возможность взглянуть в угасающие глаза жертвы.
- Много ли удовольствия... - пробормотал Павел.
- Это своего рода проверка профессионализма и решимости. Лишь когда ты перестаёшь ощущать холод в груди, глядя в поблёкшие, омертвевшие роговицы, ты можешь дать гарантию заказчику на точное и качественное выполнение работы.
- Твой фанатизм иногда кажется мне болезненным.
- В смысле?
- Ты слишком увлечён всем, что связано со смертью.
- Я несостоявшийся патологоанатом, - напомнил Штейн. - У каждого своё увлечение. Кто-то одержим оперой, кто-то - смертью. Кто-то вон - самоистязанием. Надеюсь, дорогой меланхолик, тебе стало легче?
- Отчасти.
Штейн как-то странно улыбнулся.
- Ладно. К этой малышке я даже прикоснуться не дам. Теперь к делам команды...
- Оставим их пока. Вряд ли я смогу подсказать что-то стоящее, - прервал Павел. - Я пойду, извини.
- Стоп-стоп-стоп! - поднял руку капитан. - Так просто я тебя не отпущу. Ты ещё успеешь вернуться к своему писишнику, тёмной комнате и вселенской тоске. Будь другом, помоги хотя бы в этом: составь мне компанию этим вечером. Я не отказался бы от прогулки в "Атлас".
- Штейн, у меня едва хватает денег сводить концы с концами, - вяло запротестовал Павел.
Привычка звала его обратно в берлогу, отрицая любую свежую струю, рвущуюся в его жизнь. Но что-то парировало в ответ, давило недавние мрачные мысли, что-то требовало.
А почему нет?
Ради чего?
Почему не развеяться?
Не стоит. Идём домой.
Алкоголь лишним не будет.
Купишь пива или немного водки, вынесешь остатки мозга один, как ты любишь, послушаешь что-нибудь медленное, грустное, как осенний дождь, под настроение...
Выпьем, язык развяжется. Поболтаем со Штейном, может познакомлюсь с кем-нибудь.
Молчание в ответ.
Или не стоит всё заводить по новой, я не смогу любить, как раньше, так же преданно, чувственно, отдавать себя всего... А хотя кто тут требует любить? Флирт, алкоголь развязывает и расковывает. Немного порошка. Разговоры ни о чём, незнакомые опьянённые глаза. Смех, слова, секс. Почему нет?
Штейн улыбался, словно читая его мысли.
- Будет тебе, в следующий раз угостишь пивом. Сегодня гуляем за мой счёт.
- Гуляем, - впервые за долгое время Павел улыбнулся. Как когда-то давно - задорно, предвкушая что-то новое. Искренне.
Капитан довольно кивнул и убрал винтовку. Павел так и не смог понять, где именно она находилась всё это время, впрочем, за трубами было множество отверстий, выемок, искусственных и дефектных щелей.
- Никому ни слова, Ральф, - напомнил Штейн, снова лязгая рубильником. - Чёрт, докатился. На какие жертвы иду! С чего ж такое...
- И правда, - фыркнул Павел, пытаясь нащупать ногой ступеньку.
- Люблю тебя, дурачка. И кстати, тебе стоит снова заняться писательством. Неплохое лекарство, а главное, с моими связями мы сможем продать несколько удачных опусов.
- А почему нет? - довольно ответил Павел.
В эти минуты с его души свалился огромный камень. Сквозь занавес тлеющей боли, и автоматизма почти атрофированное чувство собственного "я" ожило, заставило вспомнить отголоски прежней жизни. Что-то неуловимо знакомое, полное какого-то простого, не романтического, не ценимого, но счастья. Ощущение свободы, лёгкости и почти детской беззаботности, смешанной с готовностью на всё. На любой поступок, на любое приключение.