Тиранин Александр Михайлович : другие произведения.

Шёл разведчик по войне. Ч.1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Александр Тиранин
  
  ШЁЛ РАЗВЕДЧИК ПО ВОЙНЕ
  Повесть
  
  Часть 1
  
  
  
  С молитвой
  о упокоении Михаила, отца моего, блокадника,
  Екатерины, матери моей, труженицы тыла;
  и о здравии здравствующих и упокоении усопших,
  всех, кто в юности и отрочестве прошёл ту страшную войну,
  начинаю моё повествование...
  
  
  Низкие облака сгущают без того немалую предрассветную тьму. Время от времени в ней пытаются пробить брешь вспышки осветительных ракет, но, не достигнув успеха и едва одолев зенит, быстро иссякают, никнут к земле и пожираются тьмой. Да пулемёт, короткими трассирующими очередями, прочерчивают длинные, но недолговечные пунктиры. Мороз несильный, но мозгло, сыростью и холодом протягивает насквозь. Хочется тепла.
  Часовой прошёл по окопу к ходу сообщения и тихонько спросил у собрата, переминавшегося возле блиндажа.
  - Коль... Никола... на затяжку не найдётся?
  - Нет... Говорил уже... - равнодушно отозвался Никола.
  В блиндаже лейтенант. Спит сидя, положив голову щекой на вытянутые вдоль столешницы руки. Верхняя, пухлая губа его изогнулась арочкой, нижняя немножко отошла от неё и он сладко посапывает. В такт посапыванию медленными толчками сползает с головы ушанка, открывая свету тусклой, заправленной трансформаторным маслом коптилки, белёсый чуб и редкие конопушки на круглом лице.
  Кроме лейтенанта в блиндаже подполковник с артиллерийскими эмблемами. Среднего роста, крепко сбитый, с недлинной, но густой шевелюрой, набегающей от темени на лоб тупым клином, и вытянутыми мысиками от висков. О лице его, широком и продолговатом, можно было бы сказать "ящиком", если б не сглаживал мягких очертаний подбородок.
  Подполковник нервничает. Много курит, ходит по блиндажу, часто посматривает на часы. Да иногда, с завистью, на безмятежно спящего лейтенанта. Впрочем, завидовать особенно нечему: умотался воин.
  Может быть, время подошло или нервы решил поуспокоить, надевает шапку, поправляет накинутую на плечи шинель.
  Лейтенант неведомым образом почувствовал намерение начальства, встрепенулся, помотал головой, по-детски, кулаками, потёр глаза.
  - Пора, - подполковник сказал тихо, но чётко и резко, точно подстегнул.
  Лейтенант молча кивнул, надел шапку, шинель.
  - Проверь, чтоб всё было нормуль. Приступки поставь плотно, чтобы не качались и не скрипели. И чтоб до окончания мероприятия по окопу никаких хождений, - также тихо, но твердо приказал подполковник. И за твёрдостью той слышалось: не будет нормуль, голову откручу, медленно и без наркоза. - Сразу же, как закончим, приступки убери. Лично. Если я по каким-то причинам не смогу убрать.
  - Есть! - Покорно внешне и согласно внутренне ответил лейтенант: они делали важное дело, не допускающее промахов и даже малейших огрехов.
  - Патроны проверь.
  - Проверил, - ответил уверенно, и в подтверждение повернул к подполковнику запасные диски, отстегнул диск своего ППШ и в нём показал такие же зеленые головки - трассирующие пули.
  - Пулемётчиков проверь и ещё раз проинструктируй: чтоб трасса шла чётко по центру прохода. Ни сантиметра вправо, ни сантиметра влево. Строго по центру. Так и передай: на сантиметр вправо на сантиметр влево от заданного азимута - весь расчёт под трибунал пойдёт.
  - Проверю.
  - И сам директрису точно держи, не то, что градуса - ни минуты, ни секундочки в сторону. Понятно?
  - Так точно, понятно, - лейтенант по-прежнему собран, покорен и согласен. Ведь они вместе делают одно очень важное скрупулёзное и ответственное дело.
  - Тогда, ни пуха, ни пера. И, как говорится, с Богом.
  Лейтенант вышел из блиндажа быстро и размеренно, пошёл по окопу. За изгибом на минутку остановился, быстро, но осторожно, не стукнув и не брякнув, сложил двумя ступеньками снарядные ящики, надавил ладошкой, потом и ногами проверил. Плотно стоят, не качаются и не скрипят. Как говорит подполковник - нормуль.
  Поднял взгляд над бруствером, присмотрелся. Трассы пулемётов с нашей стороны шли короткими очередями, но часто. Порой перекрещиваясь над нейтральной полосой. Так и должно быть.
  Двумя-тремя минутами позже вышел подполковник. Оценил обстановку. Огонь немцев заметно ослабел по сравнению с тем, что было час и два часа тому назад: к рассвету немцы нередко снижали интенсивность стрельбы. Ракеты взлетали то справа, то слева через одинаковые промежутки времени. Отследил интервал по часам: 5-6 минут. А ракетчик, похоже, "кочует" по траншее, пускает ракеты из разных точек.
  Отошёл от бруствера.
  - Холодно? - Спросил у часового.
  - Не так холодно, как противно. Климат здесь сырой.
  - На болоте рожденный... - Согласился подполковник. Прикрывая полой шинели огонь зажигалки от несильного, но резкого ветра и ещё больше от противника, закурил. Сделав пару затяжек, протянул портсигар часовому:
  - Согрейся.
  - Не положено на посту, - для порядка отказался тот.
  - Если аккуратно, то ничего страшного. Давай заслоню, - оттянул полу шинели, чиркнул зажигалкой, дождался пока солдат прикурит и погасил. - Присядь. Увидят огонь с той стороны, в момент мину пришлют. А я разомнусь немного и в случае чего шумну. Сиди.
  Подполковник погасил свой окурок, положил его в выщерблину стенки блиндажа и по ходу сообщения вышел в окоп. Часовой в окопе повернулся, чтобы уйти, но подполковник догадался: видел, как он сам курил и дал закурить солдату. Вроде, неловко теперь. Предложил и этому. Он, как и первый, сначала отказался, но долго упрямиться не стал. Закурив, солдат из вежливости решил отойти, но подполковник и его усадил на дно окопа.
  - Кури спокойно, я посмотрю. - И, похоже, был не прочь поговорить. - Сам откуда?
  - С Васильевского.
  - Питерский значит. Можно сказать, местный. А родные где?
  - Отец на фронте. На Юго-западном.
  - Переписываетесь?
  - Да... Только от него давно уж ничего не было. Месяца два.
  - Сам знаешь, сейчас там жарко, не до писем. Фашисты своего фельдмаршала Паулюса освободить пытаются. Не унывай, станет полегче, напишет. А кроме отца есть кто?
  - Мать. Здесь, рядом, в Ленинграде.
  - Держится?
  - Держится. Только... Не самая ж большая она грешница на белом свете. Не понимаю, за что ей так мучиться...
  - В Ленинграде всем сейчас нелегко. И бомбежки, и обстрелы. И с продуктами не густо... Ты уж сам не раскисай и её, по-мужски, поддержи, - попробовал подбодрить солдата подполковник. - Письма почаще пиши. Может банку консервов или хлеба буханку с оказией переправишь. Отпускают навестить?
  - Отпускают. Редко, но отпускают.
  - Так война.
  - Понимаю. Про войну я понимаю. И про обстрелы, и про бомбежки и про нехватку продуктов, это я всё понимаю. Я не понимаю другого, как могут нормальные люди, соседи, с которыми в одном дворе жили, столько лет знакомы, дружили даже... - Голос у солдата перехватило. Гулко сглотнул. Но голоса тем не поправил и быстрым и хрипловатым шёпотом завершил. - Да какие они нормальные... и не люди вовсе...
  Подполковник дал время солдату успокоиться, и спросил.
  - А что такое?
  - Тяжелая история. Стоит ли...
  - Расскажи.
  - В прошлую зиму... Мать осталась с младшими... Сами знаете, какая зима была. Послала Кирюшку, братишку моего младшего, десять лет ему к той поре уже исполнилось... за дровами послала... В дом поблизости бомба попала. Пойди, говорит, щепок каких-нибудь для печки набери. Самой-то... Сил нет. После работы, почти две смены у станка отстояла, да восемь остановок пешком в каждую сторону на блокадном пайке. И рискованно самой. Если патрульные застанут, мародерством, скажут, занимаешься. И ладно, если только оштрафуют. А с детей какой спрос, прогонят и всё. Ждут они его, ждут, а ни дров, ни Кирюши. Посылает тогда Танюшку, сестрёнку, она на два года старше Кирюшки. "Иди встреть, - говорит, - да задай ему хорошенько, чтоб не шлялся неведомо сколько". Ушла Танюшка и тоже пропала. Ну, мать тут уже не сердиться, беспокоиться начала. Оделась и тоже к разбитому дому. Добрела как могла, а их нет.
  Повернула обратно, стала встречных людей расспрашивать: ни налёта, ни обстрела не было, куда дети могли пропасть. Никто не видел. Возле дома соседа встретила, дядю Борю Евстифеенкова, воду на саночках с Невы вез. Он и говорит: "Как же, видел. Возвращался когда с завода, видел, Кирюшка ваш с жиличкой из 34-ой квартиры через двор шёл, я про это потом, когда пошёл за водой, Тане сказал. Она сразу пошла в 34-ю, а я на Неву".
  Не знаю, была б жива мать, если б сосед не смекнул, что может быть беда, да патруля поблизости не оказалось. Позвали патрульных и в 34-ю. По двору шли, видели, дым из трубы, через форточку выведенной, и свет от коптилки. Значит дома. Стали стучать, не открывают. А мать, дядя Боря рассказывал, как закричит, как запричитает в голос: "Здесь они, здесь! Сердцем чую! Беда с ними!"
  Выбили выстрелами замок и задвижку... А там жильцы из 34-ой, муж с женой. И Кирюшка с Танюшкой. Танюшка головой в корыте, кровь с горла стекает, а у Кирюшки голова отрезана и внутренности его рядом, в тазу. К людоедам попались.
  Тут же их порешили, даже во двор выводить не стали.
  
  За спиной солдата, в полутора-двух десятках метров, из-за огромного валуна в окоп неслышно проскальзывает едва различимая, после только что погасшей ракеты, серая фигурка. Из окопа она поднимается по ступенькам из снарядных ящиков, буквально перетекает через бруствер на нейтральную полосу и, пластаясь по снегу, умело укрываясь то за валунами, то в неглубоких, затопленных и покрытых льдом воронках осторожно, но уверенно, движется в сторону немецких окопов придерживаясь трассирующих пунктиров прочерчиваемых пулемётом - они указывают проход в минном поле. При вспышке осветительной ракеты можно разглядеть, что это мальчик лет одиннадцати-двенадцати в серой кроличьей шапке и в светло-сером с овчинным воротником зимнем пальто. За ним, с интервалом в несколько секунд, преодолевает окоп человек в маскхалате. Но ползёт не по следу мальчика, а немного в сторону, к горушке на нейтральной полосе.
  
  - Мать с того дня заговариваться стала. "Я, - говорит, - виновата, собственных детей на смерть послала". А после совсем головой повредилась. Знакомые, которые с ней работают вместе, говорят, стоит у станка, как не живой человек, а будто машина какая. Работу всю делает, без брака и ошибок, а о чём другом заговори, ничего не понимает. Закончится смена, посидит у огня, у них в цеху из двухсотлитровой бочки что-то вроде большой буржуйки сварено, погреется, кипяточку попьет, передохнет, сил наберётся, чтоб в столовую на третий этаж подняться. Поднимется, пообедает и на другую смену остается, или на сборку идёт, так и работает до изнеможения. А если не работает и силёнки хоть слабенькие остались - ходит по развалинам, Кирюшку с Танюшкой ищет. Походит по развалинам, покличет их, поплачет и обратно на завод. Воду в столовую носить помогает, или дрова пилить. Тяжело им, женщинам. Одно ведро по двое носят, а дрова, охапку в одиночку не донести, столовая у них, я уже говорил, на третьем этаже, становятся цепочкой, и как по конвейеру, по полену передают, на большее сил нет. Домой почти не ходит. Дома одна, дома холодно. Спит в цеху. Ящики составит, мешок с ветошью под голову, на себя старый войлок обивочный натянет. Так и спит.
  - Эвакуировать бы надо, - подсказал подполковник.
  - Никак не уговорить. А насильно... Сама не своя становится, кричит, плачет, на людей бросается. Никуда, говорит, без Кирюши и Танечки не поеду. И на заводе её ценят, работает хорошо и безотказная, её и просить-то не надо, сама работу ищет. За это ей то сои, то соевого молока без талонов выделят, а иной раз и премию, дополнительный талон на обед дадут...
  
  Мальчишка остановился, подобрал возле воронки два камешка-кругляша, обернулся к окопу и тихонько постучал камень о камень.
  Солдат, уже докуривший, насторожился, прислушался. Через некоторое время опять стук. Часовой вытянул шею в сторону нейтральной полосы, поправил, чтоб удобнее было стрелять, автомат, снял его с предохранителя.
  - Что-нибудь не так? - полюбопытствовал подполковник.
  - Вроде стучал кто-то, потихоньку...
  - Да? Тогда тихо стой, не шебарши ногами. Вместе послушаем. - Подвинулся ближе к часовому, и, как бы ненароком, отвёл ствол его автомата в сторону.
  Послушали. Стук не повторился.
  - Показалось. Или ветер скатил, - решил подполковник. И вернулся к рассказу часового. - Жуткая история, что говорить. Война, она не только героизм выявляет, она и мерзость человеческую с изнанки наружу выворачивает. Ну ладно, смотри тут...
  - Есть, смотреть. Товарищ подполковник, можно Вас попросить...
  - Что? Ещё папироску?
  - Нет. То есть, если угостите, не откажусь. Я о другом попросить хотел. Мало ли, будете у нас в подразделении, не рассказывайте про то, что я Вам сказал. Про мать. И про всё остальное. Не хочу, чтобы про неё плохо думали. И служат у нас не только ленинградцы, зачем им про таких нелюдей знать...
  - Зовут тебя как?
  - Виктор. Рядовой Виктор Симахин, - на всякий случай поближе к уставу отрекомендовался солдат.
  - Не скажу, Виктор. - Пообещал подполковник и раскрыл портсигар. - Возьми, парочку возьми. Но с условием, выкуришь, когда сменишься. Договорились?
  - Так точно.
  - Смотри здесь.
  Подполковник прошёл по окопу, потихоньку, чтоб не стукнуть и не брякнуть, убрал ящики-приступки за окоп. С полчаса ещё походил нервничая и прислушиваясь: как там? И, вслушавшись, ненадолго послаблялся в нервном напряжении. Опыт ему подсказывал - беспокоиться пока не следует: огонь со стороны вражеских укреплений вёлся ровный и спокойный. Значит, немцы ничего не заподозрили.
  Поёжился. Но шинель так и не застегнул, лишь защепил пальцами на груди. Вернулся в блиндаж.
  Симахин подошёл к ходу сообщения и предположил:
  - Наверно кого-то с той стороны ждут. Особист уже в который раз из блиндажа выскакивает, будто покурить.
  - Нам дал покурить - и спасибо. А ждёт кого или не ждёт, то его забота, - отозвался более практичный и менее любопытный Никола.
  
  На пересечении двух пулемётных трасс, мальчик повернул и пополз ориентируясь на ту, что прежде шла сбоку под углом. Она вывела его к завалу камней. Протиснулся в щель между валунами - ему, невеликому ростом, там можно было достаточно просторно разместиться.
  Но здесь ещё холоднее, не только холодный воздух, но и промёрзшие камни вытягивают тепло из тела.
  Мальчик осторожно, чтобы не поднять шума, достал из торбы сухарик, втолкнул за щёку. Сел на торбу, поглубже натянул ушанку с завязанными под подбородком ушами, скрестил руки на груди, засунув ладони под мышки, склонил голову, стараясь дышать за ворот пальто. Так тепло меньше расходуется. Затих, и не отрываясь взглядом от лаза стал медленно и аккуратно рассасывать сухарик. На дольше хватит и риска меньше - если сильно сосать, то зубы быстрее расшатываются и кровь из дёсен идёт.
  
  Начало лета 41-го.
  В Раухумаа, небольшой карельской деревеньке севернее Ладожского озера, русские солдаты бетонировали силосную яму. Потом внезапно стройку прекратили и вернулись в свой палаточный военный городок, а оттуда, вскоре, их перебросили ещё куда-то, по слухам, на строительство долговременных огневых точек Сортавальского укрепрайона.
  Воспользовавшись их отсутствием и решив, что не взято солдатами, то им больше не нужно, ребятишки перетащили лодку-плоскодонку, в которой военные строители размешивали бетонный раствор, в ирригационную канаву. Канава та была метра четыре шириной да с полсотни метров длиной. Но для них лодка была кораблем, а канава морем.
  Лодку как смогли, осмолили, что стоило не только немалого времени, но и ошпаренных смолой голых рук и босых ног. И слёз - если брызгал смолу сам, или тычков и затрещин - если брызги смолы летели из чужого черпака - приколоченной к палке консервной банки. Из досок вытесали весла, а уключинами стали прибитые к бортам скобки из сложенных вдвое полосок кровельной жести. Плоскодонку спустили на воду и опробовали. Она вихляла от берега к берегу, и нередко врезалась в него. Но просмолённой оказалась довольно удачно и почти не текла. Впрочем, водонепроницаемость, возможно, объяснялась не умелостью просмолки, а пропитанностью её бетонным раствором.
  Однако, самым сложным оказалась не подготовка корабля к плаванью, а распределение должностей. Никто из старших ребят не захотел быть простым матросом, зато претендентов на капитанский пост оказалось почти столько же, сколько и участников. Не зарились на него только двое первоклассников, которые были довольны уже тем, что их вообще приняли в команду.
  В конце концов порешили установить четыре командирские должности: капитан, помощник капитана, командир команды гребцов, боцман. Капитаном стал Генка Лосев, мальчик сильно переживавший из-за своего невысокого роста. Поэтому он занимался почти всеми видами спорта, кроме штанги, а чтобы лучше расти, каждый день ел грецкие орехи. Помощником капитана выбрали улыбчивого, доброжелательного ко всем, и особенно к добрым людям Шурку Никконена, командиром команды гребцов Мишку Нарожного, мальчишку сообразительного на всякие технические хитрости, да к тому же с умелыми руками. А боцманом Микко (или по-русски Мишу) Метсяпуро, наверное для того, чтобы не оставить старшего по возрасту без командирской должности. Общительный и непоседливый, много читавший, любивший пересказывать прочитанное и, мягко говоря, фантазёр при этом, он мало соответствовал классическому представлению о боцмане - старом морском волке, суровом, молчаливом, требовательном к себе и к подчинённым. Многие считали его легковесным и несерьёзным. Матросами стали два Анатолия, младшие братья Генки Лосева и Шурки Никконена, неразлучные друзья, у которых на двоих и прозвище было одно - Два-Толяна. А если речь заходила об одном из них, то говорили - Пол-Толяна.
  Формально обязанности гребцов возлагались на матросов, но они быстро выдыхались, и на веслах по очереди сидели все, включая капитана.
  Днём, как только справлялись с прополкой и другими, порученными родителями делами, или сбегали от этих дел, команда собиралась на берегу возле лодки, то есть возле корабля. Помощник капитана Шурка Никконен строил команду в шеренгу, по "Вахтенному журналу" делал перекличку и докладывал капитану, что вся команда в сборе (или отсутствуют такой-то и такой-то). После чего капитан приказывал.
  - Команде на корабль!
  Все размещались в лодке.
  - По местам стоять, со швартов сниматься!
  Боцман отдавал швартов - отматывал от вбитого в берег колышка верёвку с размочаленным после узла концом. На чём, собственно говоря, все боцманские обязанности заканчивались. По крайней мере, до возвращения из плавания, когда ему надлежало привязать лодку к колышку.
  - Полный вперед! - Командовал капитан.
  - Полный вперед! - Повторял помощник капитана.
  - Гребцам на весла! Полный вперед! - Усугублял команду командир гребцов.
  Лодка выходила на середину канавы, чтобы весла пореже цеплялись за осоку и другую водную и прибрежную растительность, а то и за самый берег. А команда славного брига, клипера или фрегата, в зависимости от ситуации, отправлялась к необитаемым островам, исследовала необжитые ещё земли, или участвовала в безжалостных боях то с пиратами, то с дикими кровожадными туземцами.
  Дел предстояло немало. Хотели выровнять площадку, где происходили утренние построения, установить на ней флагшток, сделать два флага, один большой на площадку, другой поменьше, на корабль. И надо было придумать название кораблю.
  Но ничего больше не успели, - началась война.
  
  Забрезжило. Высоко в небо ушла автоматная трасса. Потом из той же точки вторая, но пониже, под углом градусов в сорок пять. Пора. Поеживаясь, озяб даже за недолгое, но неподвижное сидение меж камней, мальчик выбрался из укрытия, и теперь не таясь пошёл к немецким окопам, придерживаясь визуальных ориентиров, указывающих безопасный от мин путь. Вдоль автоматной трассы, на расщепленную берёзку, от неё на "седло", на камень с выемкой посредине, дальше на пенёк, потом на воронку, которую надо обойти справа...
  - Хальт!
  Остановился.
  - Хенде хох!
  Поднял руки.
  - Ком!
  С поднятыми руками подошёл к немецкому окопу и спрыгнул в него.
  
  Подполковник дождался лейтенанта.
  - Нормуль?
  - Так точно.
  Кивнул в знак одобрения, попросил "сварганить чайковского" и опять вышел из блиндажа. На этот раз шинель надел в рукава и пуговицы застегнул. Стал внимательно всматриваться в нейтральную полосу и часовым приказал.
  - Смотрите получше. Но с оружием аккуратно, без команды не применять. Понятно?
  - Так точно, - Симахин со значением посмотрел на Николу.
  Тут же, неожиданно для часовых через бруствер переметнулся человек в белом маскхалате и не успели они сообразить как им на это реагировать, а подполковник уже крепко обнял его, и шёпотом, чтоб не слышали солдаты, спросил:
  - Ну, как?
  - Нормально.
  - А там?
  - Похоже, порядок.
  И оба быстро ушли в блиндаж.
  - Что я говорил?! - Самодовольно сказал Симахин. - Оттуда человека ждал.
  - Я разве возражал? - Пожал плечами Никола.
  
  В немецком блиндаже несколько солдат и фельдфебель. Фельдфебель крупный, лицо широким овалом, а если в профиль смотреть, то в три прямые линии: одна наклонная линия - высокий, немного откинутый лоб, маленькая уступочка переносицы и вторая линия, более наклонная - нос, опять уступочка и третья, вертикальная - верхняя губа и тяжёлый подбородок. От верхней трети этой, вертикальной линии, выдаётся свисающим полукружьем нижняя губа. И надменность и скепсис в той губе, и убеждённость в собственном превосходстве надо всеми.
  Открывается дверь, солдат быстро, рукой за плечо, вдвигает в блиндаж мальчика, быстро закрывает за собой дверь, чтоб не расходовать без нужды тепло, и докладывает.
  - Шёл с русской стороны.
  - Шпион? - Вопрошает фельдфебель и грозно и недоверчиво смотрит на мальчика.
  Мальчик снимает серую кроличью шапку, кланяется. Невысокий, светлые волосы острижены "под нуль", худенький, но не истощённый, как другие блокадные дети. Глаза голубовато-серые, спокойные, лицо худощавое, несколько суженное к подбородку. Ничего примечательного, мальчик как мальчик.
  - Гутен морген, хювят херрат. Их бин нихт вакоилия!*1
  - Вебер! - Позвал фельдфебель. - Переводи, что этот рыжий лопочет. Я их белиберду не понимаю.
  - Говорит, родители пропали без вести, дом бомбой разрушило, ходит по родственникам, живёт у них. А родственники у него и на той и на этой стороне, - перевёл Вебер.
  - Почему болтается, не живёт на одном месте?
  - На одном месте, говорит, прокормить его не под силу, самим еды не хватает. А если недолго поживёт, то не особенно в тягость.
  - Большевикам жрать нечего - это хорошо. Спроси его, как он через русские окопы перешёл?
  - Говорит, сидел за большим камнем. А когда часовой пошёл к землянке курить, перебрался через окоп.
  - Да врёт он всё! - Заключил фельдфебель. - Врёт. Чтоб русский солдат ушёл с поста курить - никогда не поверю. - Выдержал паузу для пущего эффекта. - Водку он жрать пошёл, а не курить. Потому что все русские пьяницы. Бездельники и пьяницы! - И первый загоготал, но вдруг перешёл от остроумия к злобе и прошипел. - Пьяные ленивые свиньи! Ничего, скоро мы вас научим работать и уважать порядок!
  Так же резко переключился на мальчика.
  - А нейтральную полосу, через заграждения как прошёл? Почему на минах не подорвался?
  - По чьим-то свежим следам шёл.
  - По свежим следам? - Фельдфебель въедливо посмотрел на мальчика и дал команду. - Обыщите его!
  Вытряхнули и даже вывернули наизнанку матерчатую сумку мальчика. Но кроме нескольких кусочков сухого черного хлеба, да одного кусочка серого, домашней выпечки, пары картофелин, сваренных в мундире, тупого столового ножа, с наполовину обломанным лезвием в ножнах - в свернутой в трубочку бересте да крупной соли в аптечном пузырьке ничего там не было.
  - Ищите лучше, - настаивал фельдфебель.
  Мальчика раздели и так же тщательно осмотрели одежду, прощупали даже швы и заплатки, не говоря уже о подкладке и карманах. Но и тут безрезультатно. Вернули одежду.
  Очень кстати, замёрз мальчишка меж камнями сидеть, да ещё тут раздели, кожа у него, как у щипаного гусака, от холода пупырышками покрылась.
  Но вида не показал, оделся спокойно и не торопясь.
  
  В блиндаже человек, которого дожидался подполковник, молча кивнул и протянул руку лейтенанту. Снял маскхалат и ватник. Остался в грубошёрстном свитере, ватных штанах и валенках. Вопросительно взглянул на подполковника.
  - У себя переоденешься. А сейчас, - уже лейтенанту, - пока старший лейтенант по быстрому чайком согреется, скажи пулемётчикам, пусть пальбу прекращают.
  - Есть! - Лейтенант согласно кивнул, козырнул и вышел.
  Дождавшись, когда лейтенант отойдёт от блиндажа, подполковник тихо, едва не шёпотом, потребовал от старшего лейтенанта
  - Рассказывай.
  - Прошло как отрабатывали, - так же тихо ответил тот. - За десять минут до назначенного времени выдвинулись из землянки к валуну. После трёх вспышек зажигалки перебрались через наш окоп, он отсиделся в гроте, а потом прошёл в расположение немцев.
  - Как там встретили?
  - Можно сказать, стандартно: задержали и увели сначала в блиндаж на передовой, а потом, сразу же, в глубину расположения.
  - Грубостей или чего-то необычного не было?
  - Нет. При задержании, нет.
  - Будем надеяться, что и потом будет всё в порядке, участок здесь не особенно боевой. Конечно, через "тропу", где нет постов боевого охранения, было бы безопаснее. Но надо, обязательно надо, что бы немцы поверили: наши войска сосредотачиваются для удара в районе Восьмой ГЭС и Второго Городка.
  Помолчал, редко и ритмично постукивая ногтями, плоской их стороной, по столешнице.
  - В сто, в тысячу раз легче было бы самому пойти, чем вот так... ребёнка посылать. - Приподнял руку и несильно, но резко стукнул внутренней стороной кулака по столу. - И деваться некуда. Надо.
  Успокаивая себя прошелся по блиндажу туда-обратно и позвал.
  - Мартьянов!
  В блиндаж вошёл Никола-часовой.
  - Сейчас, как только вернётся лейтенант, уходим. После ухода приберёшь здесь, на это тебе пять минут, и догоняй нас.
  - Понятно.
  - А пока иди на пост.
  - Есть!
  - И ты с чаем не рассиживайся, пей скорее, - нервно подогнал старшего лейтенанта.
  - Угу, - согласился тот, и не желая усугублять нервность начальства, подул на поверхность напитка и насколько позволяла температура сократил время между глотками: подполковник вообще к каждому выводу разведчиков относится трепетно, а уж когда ребятишек выводят - будто целиком из нервов сплетён. Тут его лучше не раздражать. Но по-прежнему давал каждому глотку не торопясь скатываться в желудок и максимально прогревать организм.
  Старший лейтенант допил чай, и втроем, вместе с возвратившемся лейтенантом, отправились по ходам сообщения, от передовой в глубину расположения. Но штаб и иные службы обходили стороной, пока не вышли к сокрытой в лесочке возле шоссе раскрашенной белыми камуфляжными разводами эмке.
  - Он ещё нужен? - Лейтенант указал на солдата охранявшего легковушку.
  - Нет. И ты, лейтенант, можешь идти отдыхать. Теперь мы сами управимся. Обеспечение пока не снимай. - Подполковник протянул ему руку. - Спасибо за помощь.
  Подошёл Мартьянов.
  - Порядок? - Спросил подполковник.
  - Так точно, порядок. - Ответил Никола.
  - Что говорят?
  - Часовой что было, то и говорит: своего человека с той стороны дожидались. А остальные ничего не видели.
  - И как он считает, дождались?
  - Считает, дождались.
  - Наблюдательный. А болтать не будет?
  - Лейтенант предупредил и его, - Мартьянов не удержал улыбки, - и меня, - чтоб о Владимире Семёновиче, о товарище старшем лейтенанте, - посмотрел со значением на человека в ватнике, - никому ни слова.
  - Будет молчать, на следующее мероприятие опять возьмём. А вот тебя... Надо подумать.
  - Почему - подумать?.. - Заволновался Мартьянов.
  - Потому что, не кичись боб, не слаще гороха. Намокнешь - тоже лопнешь. Нечего над старшим по званию зубы скалить. Лейтенант правильно предупредил. И его, и тебя.
  - Виноват!
  - То-то же. А окурок, что я в стенке блиндажа оставил, он забрал или ты?
  - Я. Он говорит: возьми себе, меня товарищ подполковник двумя целыми папиросами угостил.
  - Так и сказал: товарищ?
  - Нет, это я для вежливости. И чтоб по уставу было.
  - Понятно. А о чём-нибудь расспрашивал?
  - Нет, не расспрашивал. Вначале говорил: похоже, с той стороны кого-то ждём. А когда товарищ старший лейтенант вернулся, сказал: ну что я говорил.
  - А ты ему что ответил?
  - Сказал, что я и не возражал.
  - Понятно. А он не сказал, как определил, что человека ждём?
  - Да он... это...
  - Не мямли, как двоечник у доски.
  - По Вашему поведению. Сказал, что Вы, товарищ подполковник, часто выходили из блиндажа будто бы покурить, а на самом деле, наверно с той стороны человека ждёте.
  - Наблюдательный, - повторил подполковник. - Ну хорошо, товарища старшего лейтенанта мы дождались. Больше нам здесь делать нечего. Прогревай, Коля, машину и поедем.
  Мартьянов сел на водительское место. Подполковник отвёл старшего лейтенанта в сторонку.
  - Значит и Мартьянов ничего не заметил. Это хорошо, аккуратно сработали. - Мельком глянул на часы и долгим взглядом на линию фронта, даже туловищем подался в ту сторону. - Как он там? А?
  - Будем надеяться, всё хорошо...
  - Будем. - Помолчал и тихонько проговорил. - Не к лицу мне, коммунисту, такое говорить, но иногда, особенно если ребят выводим, помолиться за них хочется. Был бы верующим, хоть втихаря, да помолился бы... - Снова глянул на часы и распорядился. - Пройди к лейтенанту, скажи пусть снимает обеспечение. И пощупай его аккуратненько, что он думает о сегодняшнем мероприятии. И сразу обратно. Дел много, пора возвращаться, а путь не близкий. Да, ещё один момент, Симахин вроде неплохой паренёк, может пригодиться. Попроси лейтенанта от моего имени, пусть присмотрится к нему. Только не говори зачем.
  Когда старший лейтенант вернулся, подполковник вопросительно посмотрел на него.
  - Что лейтенант?
  - Считает, что разведгруппа ушла в поиск. Но ни состава, ни задач, естественно, не знает.
  - Это хорошо, - подполковник удовлетворённо кивнул.
  - И к солдату присмотрится.
  - Угу. Пусть присматривается. Поехали.
  
  - Ахтунг!
  В блиндаж вошёл обер-лейтенант. Белокурый высокий, стройный и даже элегантный, насколько можно быть элегантным на передовой. Его охрана, два автоматчика, в подстать командиру, ладно пригнанной форме, встали у двери положив руки на шмайсеры.
  Фельдфебель доложил. Офицер повернулся к мальчику. Длинный тонкий крючком нос несколько портил его, однако делал лицо запоминающимся.
  - Paivaa, herra upseeri!*2 - Поздоровался мальчик.
  - A-a, Mikko, - узнал его обер-лейтенант, и даже улыбнулся, - huomenta, herra Metsapuro! Здравствуй, господин Лесной Ручей. Всё течёшь? Даже зимой? - Немец немного говорил по-фински.
  - К родственникам хожу. Жить где-то надо.
  - Как на той стороне? - Перешёл немец на более знакомый ему русский. По-русски он говорил с акцентом, но слов не коверкал.
  - Голодно. Даже у тех кто с огородом живёт с едой плохо. Власти оставили по 15 килограмм картошки на едока, а остальное приказали сдать в фонд обороны. Разве зиму с этими харчами переживешь? В городе совсем плохо, кошек и собак ещё в прошлую зиму съели.
  - Сдаваться когда собираются?
  - Вроде бы, совсем не собираются. Говорят, от голода может кто и уцелеет, а если сдаться, то немцы всех расстреляют.
  - Это враньё, большевистская пропаганда. И ты, когда пойдёшь снова туда, скажи, что немцы народ культурный и гуманный, никого расстреливать не собираются. Конечно, если добровольно сдадутся.
  - За такие разговоры они сами расстреливают. На месте. Без суда и следствия. По строгости законов военного времени. Везде, на всех стенах и на всех столбах бумаги наклеены, а в них написано: за невыполнение приказов, за распространение панических и пораженческих слухов привлекать к ответственности по строгости законов военного времени.
  - Понятно. Линию фронта как перешёл?
  Микко повторил то, что уже рассказал фельдфебелю.
  - А к линии фронта как шёл?
  - И в Парголове был, и в Токсове. Потом в Чёрной Речке, а оттуда через Колтуши в эту сторону пошёл.
  - Постов много?
  - Да.
  - Документы часто проверяют?
  - У всех. Но у меня не спрашивали - какие у меня документы. И потом, я у родных останавливался пожить, может поэтому не трогали.
  - Покажи на карте, где посты стоят.
  - Не... На карте не могу. Карту я не понимаю.
  - А о чём просил тебя посмотреть - посмотрел?
  - Да. Там стволы какие-то.
  - Что за стволы? Пушки? Гаубицы? Какой калибр?
  - Не знаю. С дороги не разглядеть, а ближе не подойти, колючая проволока и часовой. Страшно, застрелит ещё.
  - Колючая проволока от дороги далеко?
  - Близко. И лес вырублен. Всё открыто. Не подойти. И часовой. Застрелит запросто.
  - По пути что-нибудь интересное видел?
  - Не... Я по лесу, по просёлку шёл. Что там увидишь? С большой дороги меня сразу прогнали. Когда от тётки Клавдии шёл. Я хотел в Невскую Дубровку пройти. А там танки, тягачи с пушками, машины с солдатами. Вся дорога забита. Уходи, говорят, парнишка, а то под колёса или под гусеницы попадёшь, или ещё куда. Я и ушёл на просёлок, а потом в Колтуши повернул.
  - Где это было?
  - Что было?
  - Танки, машины, пушки... Где тебя с шоссе согнали?
  - Не припомню точно, где-то уже за Марьиным. Я как раз из Чёрной речки от тётки Клавдии, подкормился у неё и в Невскую Дубровку, к крёстной моей, к тёте Василисе хотел пройти. Но с дороги прогнали, тогда в Колтуши, к тёте Кате пошёл. У тётки Клавдии сытно, но очень тесно. Под столом спал, больше негде.
  - Фляшенхальс...*3
  - Что? - Не понял Микко.
  - Отчего тесно? Семья у тётки большая?
  - Нет. Солдат много. Она им стирает, бельё чинит. А они ей крупу, хлеб дают. А ещё картошку и овощи разные. Иногда даже консервы.
  - В каком направлении двигалась техника? Танки, машины - куда шли?
  - Я не знаю, не спрашивал. Там спроси только, сразу куда следует отправят. По строгости законов военного времени.
  - Но ты же видел: поперек твоей дороги они двигались, по пути с тобой или навстречу.
  - А-а, навстречу. - Сообразил-таки Микко. И подтвердил. - Навстречу ехали. Я от тётки Клавдии шёл, а они навстречу, из-за поворота.
  - Значит, скорее всего, двигались в направлении Восьмой ГЭС или Второго городка?
  - По той дороге можно доехать... Да. Но там другой берег и линия фронта. Может туда поехали, или свернули потом, не знаю.
  - Много техники в колонне?
  - Не знаю. Меня ж прогнали. Я стоял, стоял, ждал когда проедут. А потом не дождался, пошёл. Прошёл немного, меня и прогнали. Легковушка затормозила и командир из легковушки выглянул и прогнал. Уходи, говорит, парнишка, а то под колёса попадёшь или под гусеницы. Я и свернул на просёлок.
  - Стоял долго?
  - Нет, только притормозил. Сказал, чтоб я уходил с большака и дальше поехал.
  - Не про то я, - рассердился на его бестолковость офицер. - Ты долго стоял, ждал пока колонна пройдёт?
  - Не знаю... Наверно... Замёрз даже.
  -Значит колонна большая была.
  - Да. Не маленькая.
  - А до Невской Дубровки так и не дошёл?
  - Дошёл. Потом, после Колтушей.
  - И как там, с дороги тебя не прогоняли, чтоб под колёса или под гусеницы не попал?
  - Прогоняли.
  - Те тоже навстречу из-за поворота?
  - Нет, они прямо.
  - А та дорога куда ведёт?
  - Не знаю точно, к Порогам вроде бы.
  - Хорошо. А что за техника?
  - Да всякая. И машины, и танки, и тягачи с пушками.
  - Колонна большая? Больше чем та, которую раньше встретил?
  - Не знаю даже, - пожал плечами.
  - Ну ладно.
  Офицер отозвав фельдфебеля, за спиной Микко, приложил палец к губам и приглушив голос спросил по-немецки.
  - Обыскивали?
  Фельдфебель кивнул.
  - Ну и?
  - Ничего. Если не считать вшей и грязи.
  - Хорошо обыскали? - Не поддержал его наиграно брезгливого тона офицер.
  - Конечно. Полностью. И швы, и заплатки прощупали. В соответствии с Вашими инструкциями.
  - Гут, - одобрил действия фельдфебеля обер-лейтенант. - И снова обратился к Микко. - В Колтушах долго был?
  - Нет, только переночевал. У тёти Кати тоже тесно, а с едой хуже.
  - Какие части там стоят?
  - Не знаю, не спросишь...
  - Танки, пушки на улицах есть?
  - Есть. И танки, и пушки.
  - Танков много?
  - Много.
  - А пушек?
  - Не очень.
  - Значит, танков больше?
  - Да, больше.
  - Хорошо, молодец, - похвалил мальчика. А сейчас куда и к кому путь держишь?
  - К тёте Христине в Никитола. Подкормлюсь у неё немного.
  - Подкормись, - одобрил его намерение обер-лейтенант. И попросил. - Расскажи солдатам, что ел русский мальчик, который сидел на снегу.
  - Какой мальчик?
  - Про которого ты рассказывал, что он сидел на снегу и что-то ел. Вспомнил?
  - А-а, - догадался Микко к чему клонит офицер. - Так это ещё в прошлую зиму было.
  - Не важно в прошлую или в эту. Солдаты здесь недавно, ещё не слышали, а им полезно такое знать. Рассказывай и подробно, - потребовал офицер.
  - Шёл я тогда из Куйвози в Лесколово. - Микко говорил, а лейтенант переводил. - Смотрю на сугробе возле дороги, парень сидит, постарше меня, и что-то ест. Вроде как лопата в руках у него, только короткая и толстая. Подошёл ближе, смотрю: он на собаке сидит, ногу заднюю от неё отрубленную грызет. Собака вся белая, в инее. Наверно всю ночь пролежала. Топором стружек на ноге наделает, отгрызает стружки и жуёт. Я как увидел топор, так перепугался... Ну, думаю, сейчас он меня топором зарубит... И меня съест. Сильно испугался. Хорошо на лыжах был. Не помню, как Лесколово проскочил. Опомнился уже в Верхних Осельках.
  Солдаты брезгливо рассмеялись, отплевываясь. Одного, невысокого круглолицего крепыша, чуть не стошнило.
  - Вот тебе за усердие, - офицер подал Микко плитку эрзац-шоколада. - В другой раз больше разглядишь, больше расскажешь, больше получишь. Хочешь много продуктов и много денег?
  - Хочу.
  - Тогда внимательно смотри, что и как у русских, хорошенько запоминай и мне рассказывай. Тогда дам тебе много продуктов и много денег.
  - Память у меня не очень хорошая. От голода. И часовые там везде. Чуть что, стреляют без предупреждения, по строгости законов военного времени.
  - Ну, в тебя, в ребёнка, вряд ли станут стрелять, - не поддержал его боязливости офицер. И фельдфебелю. - Отведи его, пусть покормят и с собой что-нибудь дадут. А то помрёт союзник с голоду, после изысканных русских деликатесов из мороженой собачатины. И под хохот подчинённых вышел из блиндажа.
  Фельдфебель продовольственный вопрос разрешил по-своему.
  - На, руди, - кинул на стол пачку галет. - Ешь, но больше не рассказывай такого после завтрака.
  Микко поблагодарил и аккуратно уложил в торбу.
  - Отведи его на кухню, если есть чем, пусть покормят и хлеба с собой дадут, - это фельдфебель уже Веберу. - Поест, и сразу же бегом отсюда, не место ему здесь. И скажи обер-лейтенант приказал выдать мальчику сухой паёк. Что выдадут, принесёшь сюда.
  - Яволь.
  На "руди-рыжего" Микко отреагировал спокойно, хотя и был русым: что с этих немцев возьмёшь, для них всякий финн будь то белокурый карел или черноголовый остяк, всё равно "рыжий".
  
  Медленно рассасывая кусочек пластилиноподобного эрзац-шоколада, идёт Микко по широко расчищенному и хорошо укатанному шоссе. Немцы и финны за дорогами следят, тут иного не скажешь. У дуплистой осины возле дороги останавливается, справляет малую нужду. И одновременно с этим действом запускает руку в дупло, вынимает оттуда ольховую веточку и два прутика, берёзовый и осиновый. На ольховой веточке три побега.
  "Лыжи в тайнике номер три". Повертел берёзовый и осиновый прутики, расшифровал и их значение: "Углубиться в тыл противника и переместиться в расположение финских воинских частей. До выхода в расположение финнов, в населённых пунктах останавливаться только на ночлег. В первых двух по ходу движения населённых пунктах не останавливаться даже на краткий отдых. В пути вести маршрутную разведку".
  Застегнул штаны и пальто и используя естественные при этом движения и боковое зрение осмотрелся. Никого. Достал из кармана пальто еловую шишку, сломал её пополам и верхнюю часть опустил в дупло: "у меня всё в порядке". Ещё раз осмотрелся. Всё спокойно. Вышел на дорогу.
  
  Последние дни предблокадного Ленинграда. Сушь, жара. Множество народа работает на оборонительных рубежах по окраинам города. И сам город готовится к уличным боям и потому больше похож на военный лагерь. Оконные стёкла перечёркнуты белым крест-накрест, заклеены полосками бумаги. Иные, однако же, видимо хозяйки их даже в таком военном деле не захотели отстраниться от красоты и уюта, заклеены не простенькими полосками, а широкими лентами с прорезанными в них узорами. Были и целые картины с танками, самолётами, бомбами, пушками, но те вырезаны угловато и не очень умело - детские. Всё деревянное - сараи, амбары, заборы, разбирается и увозится к линии обороны, где используется на перекрытия блиндажей, укрепление траншей и окопов. А непригодное для этих целей - на дрова.
  На улицах траншеи, надолбы - бетонные пирамиды, рельсовые "ежи" и сваренные накрест трамвайные колёсные пары. Баррикады, способные сдерживать не только пехоту, но и танки. На площадях и в угловых домах на перекрёстках, в полуподвалы и в первые этажи встроены огневые точки. Они мощно укреплены и способны сохранить целостность и боеспособность, даже при полном обрушении всех верхних этажей. Подворотни также переоборудованы в ДОТы. Витрины магазинов забраны щитами или заложены мешками с песком.
  Точки ПВО на набережных, на площадях и на Марсовом поле.
  Разрушенные дома. На стенах уцелевших - правила поведения и обязанности населения как во время воздушных налетов и артобстрелов, так и в иных ситуациях. Приказы и распоряжения военных и городских властей, которые, как правило, заканчивались пугающим Мишу, но уже привычным для ленинградцев обещанием: виновные будут привлекаться к ответственности по законам военного времени. Щели для укрытия. Много военных. По улицам танки, машины с людьми и техникой, подводы с брёвнами, иным строительным материалом, дровами и колонны солдат. В небе аэростаты воздушного заграждения. У продовольственных магазинов жмутся к стенам домов длинные, унылые, неуверенные в успехе, но обречёно стоящие очереди: дети, калеки, старики и старухи, немного женщин и совсем нет в них мужчин.
  Тоже на проспекте 25-го Октября, который кто по привычке, кто для краткости, кто и по иным причинам звали по-старому Невским. Несколько бабулек у Думы под репродуктором, дожидаются сводок с фронта. Елисеевский, знаменитый гастроном Љ1, прежде барственно сверкавший зеркальными витринами и кичливо демонстрировавший изобилие продуктов, ныне мрачен, если не сказать нищ и убог.
  Впрочем, перед войной не только Елисеевский мог похвастаться изобилием. Предвоенный ассортимент в продовольственных магазинах был достаточно насыщенным, казался даже богатым, по сравнению со скудностью предыдущих лет.
   Разбитые взрывной волной витрины Елисеевского снизу доверху забраны деревянными щитами. По верху щитов тянется транспарант "ЗАЩИТИМ НАШ ЛЮБИМЫЙ ГОРОД ЛЕНИНГРАД". Под транспарантом приказы, воззвания, обращения, извещения военных и городских властей о введении осадного положения и приказ, в этой связи, запретить пребывание на улицах с 10 вечера до 5 утра. Большой квадратный стенд с фронтовыми сводками и перед ними 2-3 человека читающих. Да ещё немногие останавливаются перед стихами казахского поэта-акына Джамбула.
  
  Ленинградцы, дети мои!
  Ленинградцы, гордость моя!
  Мне в струе степного ручья
  Виден отблеск невской струи...
  Эти стихи знали наизусть и повторяли про себя почти все жители города.
  
  К вам в стальную ломится дверь,
  Словно вечность проголодав,
  Обезумевший от потерь
  Многоглавый жадный удав...
  Сдохнет он у ваших застав
  Без зубов, без чешуи.
  Будет в корчах шипеть змея...
  Будут снова петь соловьи.
  Будет вольной наша семья.
  Ленинградцы, дети мои,
  Ленинградцы, гордость моя...
  
  И совсем свежим обращением, принятом на недавнем общегородском митинге женщин-ленинградок:
  
  Мужья наши, братья, сыновья!
  Помните - мы всегда вместе с вами. Не сломить фашизму нашей твёрдости, не испугать нас бомбами, не ослабить лишениями. Мы говорим вам сегодня, родные: "Не опозорьте нас! Пусть наши дети не услышат страшного укора: твой отец был трусом!"
  Лучше быть вдовами героев, чем жёнами трусов.
  Женщины Ленинграда! Сестры наши! Ключи города, наша судьба - в наших руках... Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! Никакие лишения не сломят нас... Скорее Нева потечёт вспять, нежели Ленинград будет фашистским!
  
  Под обращением подписи знаменитых жительниц Ленинграда: профессора Мануйловой, поэтесс Анны Ахматовой и Веры Инбер, артисток Мичуриной-Самойловой и Тамары Макаровой, домохозяйки Ивановой, первой женщины награждённой за тушение вражеских зажигалок.
  Мише их имена ничего не говорили, стихи он читал лишь те, что задавали по школьной программе, лица актёров запоминал по именам или фамилиям сыгранных ими героев. Но слова обращения отнёс и к себе. Ему уже одиннадцать лет и он мужчина. Оглядел прохожих. И теперь увидел в них не только усталость и замкнутость, но ещё волю, непреклонность, решимость и уверенность. Уверенность в том, что и эту беду наша страна переживёт.
  Затолкал в брюки выбившуюся рубашку, поправил матерчатую сумку с небогатым пропитанием, попробовал глянуть на себя со стороны, похож ли и он на других защитников Ленинграда. Вышло - похож. И перенимая у встречных твердую, собранную походку двинулся дальше.
  В парках, скверах и других более или менее подходящих местах группы людей в военном и в штатском, с оружием и без него проходят науку обороны. Учатся штыковому бою и стрельбе. Но в городе не постреляешь и потому прицелившись в лист фанеры, доску или кирпич "всухую" щёлкают бойками по пустому патроннику. Однако командиры и при такой стрельбе видят ошибки и раздражённо, видимо, от усталости повторять одно и то же, выговаривают: "Да не дергайте вы так! Сколько можно говорить! На спуск надо нажимать плавно, одним равномерным движением. От дерганья ствол отклоняется вправо. Будете в Германию целиться, а пули на Северный полюс полетят!" Учатся перевязывать раненых, надевать противогазы и себе и тем же раненым.
  В саду МОПРа*4 возле недавно настроенных для тренировок деревянных домиков идут учения по тушению зажигалок. Пожарные в брезентовых костюмах перед строем вытянувшихся в одну шеренгу стариков, женщин и школьников воспламеняют зажигательные бомбы. Длинными, похожими на кузнечные, клещами хватают их, бросают в бочки с водой или засыпают песком, гаснуть там смиренно и безопасно для города, для жителей его и имущества его. За ними те операции повторяют выходя из шеренги обучаемые. Особенно стараются мальчишки-школьники. И наверное от усердия у них получается ловчее и быстрее, чем у остальных.
  Там же, на аллее, тянущейся вдоль улицы Третьего Июля*5 , разновозрастная и пестро одетая, но поголовно подпоясанная ремнями группа человек в тридцать учится строевому шагу. Невысокий командир её с сержантскими кубарями в петлицах выгоревшей чуть не до бела гимнастёрки, единственный человек в военной форме, по южному гхэкая и нажимая на "о" кричит:
  - Взво-од стой! Нале-ву! - И дальше одной фразой, без пауз. - Рота ровнясь! Рота смирно! Боець Голубыв вытти из строю! Тры нарада на работу! Стать у строй!
  Боец Голубев не только не вышел из строя, но и шелохнуться не успел, как командирский голос повёл внимавших и подчинённых ему людей дальше.
  - Баталь-ён напра-ву! С места.. С песнь-ой... Шаго-ом... Арш!
  Военные люди в штатском пошли, не стройно, но старательно припечатывая к дорожке каблуки и подмётки, и запели ещё незнакомую Мише песню:
  
  Вставай, страна огромная,
  Вставай на смертный бой
  С фашистской силой тёмною,
  С проклятою ордой...
  
  А Миша так и не поняв, чем провинился боец Голубев, и даже не увидев, кто он, забыл о нём и пошёл дальше, поеживаясь от слов песни:
  
  Пусть ярость благородная
  Вскипает, как волна
  Идёт война народная,
  Священная война.
  
  Лица у всех встречных, и у военных, и у штатских худые, серые, усталые; сжатые губы, озабоченные глаза, взгляд их сосредоточен и направлен внутрь, вглубь себя. Разговоры, если случаются, немногословны. И в основном, о войне. И усталый, ещё не ведающий своей судьбы Миша, одолевая усталость, идёт по не менее усталому и так же не ведающему предстоящей блокадной судьбы Ленинграду.
  Возле домов, в незанятых под огневые точки подворотнях, стоят девушки со звездочками на беретах, с красными повязками на рукавах и с противогазными сумками через плечо. И забыв о своих объектах смотрят на южную половину неба: оттуда резкий, бьющий по ушам грохот зенитной пальбы, там умело лавируя между аэростатами и удачливо уклонясь от зенитных хлопков, юлит немецкий истребитель. Прохожие, кому позволяет время, останавливаются посмотреть, чем закончится фокусничанье немца. И кто остановившись, кто на ходу, даже женщины, посылают ему злые и очень злые пожелания и грозят кулаками.
  Уменье немца подвело или забыл он, что нельзя судьбу искушать и за то удача от него отвернулась, - зацепился самолет крылом за трос аэростата, тут же и залп зенитки подоспел. И за криками ленинградцев: "Ура!", развалился самолет на части и летчик полетел вниз вначале комком, а затем завертело его, закрутило, распластался, раскинул руки и ноги во все стороны. Может быть ранен был, или контужен, а может и мёртв уже, но так и не раскрыв парашюта, пропал за крышами домов.
  - Отлетался, сволочь, обрезали тебе крылья! - Подвёл итог пожилой мужчина с большими седыми усами. - Дайте время, не только крылья пообрезаем, но и всем вам головы оторвём. - Поднял за лоб, чуть не до темени, до того низко надвинутый козырёк кепки и зашагал, твёрдо ставя ноги на панель.
  Взбодрившись от увиденного, Миша прибавил шагу.
  Вот и улица. Метров триста по ней и его переулок. На углу раньше стояла тележка мороженщицы и родители, чаще папа покупали ему мороженое. Мама тоже была не прочь побаловать сына, но боялась, не простудил бы горло ребёнок и поэтому покупала конфеты. Этой весной стали продавать новое мороженое, Мише особенно понравилось в вафельных стаканчиках и в бисквитах. Мороженое он любил и если была возможность, ел не сразу, ждал когда оно немножко подтает и пропитает стаканчик. Только тогда получалась самая настоящая вкуснятина.
  Перед войной его родители, как впрочем и все ленинградцы, часто ходили в кино, в театры, в гости и приглашали друзей к себе. В Европе шла война, и естественно, никакая вечеринка не обходилась без разговоров "о международном положении". Австрия, аншлюс, Чемберлен, Деладье, Чехословакия, предательство - нередкие слова в застольях. Войну предчувствовали, внутренне к ней готовились. Нередко вспыхивали споры. Молодые, преимущественно военные, пророчили коротенькую войнушку "малой кровью, могучим ударом" и на чужой территории. Люди пожилые, особенно хватившие "империалистической", с сомнением покачивали головами: если не дай Бог с немцами война, то с ними так просто не справишься - германец воевать умеет. Комсомольцы героически пели: "Если завтра война, если завтра в поход..."
  И все надеялись - обойдётся.
  Потому что не оставалось ничего кроме надежды, всякий внимательно присматривавшийся к обстановке видел - страна к масштабной и затяжной войне не готова. И потому надежда заменяла уверенность. Надеялись, что Советское правительство удержит страну в стороне от войны, изыщет такую возможность. Хотели верить этому и верили. Хотя международная обстановка - оккупация Дании, вторжение в Бельгию, Голландию, Норвегию, Грецию, Югославию, падение Парижа, бомбардировки Англии, концентрация немецких войск вблизи советских границ и размещение их в Финляндии - указывала совсем на иное.
  
  Всё быстрее и быстрее, чем ближе к дому, тем быстрее идёт Миша. В свой переулок уже вбежал. И остановился: вместо дома - груда кирпича, штукатурки, искорёженного металла. В сторонке сложенные штабели: целые брёвна отдельно, доски отдельно, ломаные брёвна в кучу, на дрова. Даже щепок и дранки небольшая копёшка набрана.
  Направился к развалинам, но его остановила женщина с повязкой на рукаве и противогазом через плечо.
  - Эй, малый! Тебе что здесь нужно?
  - Это мой дом. Здесь мы жили. Здесь мои родители...
  - А ты чей будешь? Откуда взялся?
  - Метсяпуро. От бабушки пришёл.
  - Мицапуров?.. Нет, про Мицапуровых не помню, погибли или живы. Народу много погибло. Бомба все перекрытия пробила и взорвалась в подвале, в бомбоубежище. Считай, никто не уцелел. Ты сходи к участковому, он сейчас в домоуправлении размещается. Мало ли что могло случиться, может твоих, на счастье, в тот раз дома не было. Да поторопись, он долго на месте не сидит.
  - Метсяпуро... Метсяпуро... - участковый посмотрел в журнал. - Ага, нашёл. Метсяпуро Вейно Яковлевич... Метсяпуро Анна Матвеевна... Погибли. Тела отправлены на общее захоронение... Такие вот, Миша, дела невесёлые. Война, одним словом.
  И не давая мальчику времени опомниться и заплакать.
  - Бабка твоя где живёт? Надо вас как-то определять. Сейчас будем думать как тебя с бабушкой на Большую землю отправить.
  Участковый наклонился к железному ящику отпер его, нашёл нужный бланк, но когда выпрямился, увидел по другую сторону стола пустой стул.
  
  А Миша бежит по улице, не видит от слез ничего.
  Забился в расщелину у какого-то полуразрушенного дома и заплакал не сдерживая ни слёз, ни рыданий. Выплакавши все силы затих, забылся и так просидел, пока не склонилось солнце к крышам домов и не потянуло прохладой.
  Выбрался из расщелины, подошёл к обломанной водопроводной трубе, из которой тоненькой витой струйкой сочилась вода. Снял куртку, сбил с неё пыль, отряхнул брюки. Умылся, тщательно пригладил влажными ладонями волосы, повесил матерчатую сумку через плечо и выбрался на улицу - он уже твёрдо знал куда ему идти.
  
  Воспользовавшись многолюдьем, проскользнул в военкомат. И быстро, прячась за спинами взрослых в штатском, мимо дежурного. Отыскал кабинет военкома.
  - Отправьте меня на войну! - Безо всяких там "разрешите войти", "здравия желаю" и прочих церемоний потребовал Миша. - Сегодня же!
  Замороченный, замотанный военком, с отсутствующим взглядом безрезультатно крутивший ручку полевого телефона, не сразу врубился в ситуацию и спокойно отозвался:
  - Поди домой да скажи мамке, чтоб всыпала хорошенько, - похоже, к подобным ходокам он уже давно привык. Но тут же, словно только что осознал случившееся, возмутился. - А ты как сюда попал? Кто тебя пропустил? - И осерчал - Дежурный! - Нажал кнопку звонка, - Чернинзон! Капитан Чернинзон! - И пообещал - Ну ты у меня за всё получишь. Сам на пост у дверей станешь, раз часовые ворон считают.
  - Нету мамы. Погибла она. И отец погиб. Я пришёл, а в дом бомба попала и они погибли. - Настаивал на своём Миша. - Мне некуда деваться, мне на фронт надо.
  - Откуда пришёл? Чернинзон! - Опять безрезультатно нажал кнопку звонка.
  - От бабушки.
  - Вот и возвращайся к бабушке. И документы на эвакуацию оформляйте быстрее, пока есть возможность эвакуироваться.
  - К бабушке мне не пройти. Бабушка в Ляскеля.
  - Где-е?.. - Не поверил военком.
  - В Ляскеля. В Карелии. Я только сегодня оттуда пришёл.
  - Откуда? - Другой военный просматривавший папки с документами даже привстал из-за стола. Это был уже знакомый нам по передовой подполковник, правда, сейчас ещё капитан, и эмблемы у него другие, связиста.
  - Из Ляскеля, - в третий раз сказал Миша.
  - Васильич, - не по уставу попросил капитан полковника-военкома, - где я могу с этим Афанасием Никитиным поговорить? Чтобы мы никому не мешали.
  - Возьми ключ от третьего кабинета. И беседуй сколько нужно.
  - Спасибо. И голодный, наверно, мальчишка... - Намекнул капитан. - Заимообразно.
  Полковник достал из стола открытую банку тушёнки, в которой оставалось не меньше половины содержимого, четвертинку серого хлеба и проворчал.
  - Ты у меня "заимообразно" уже целый ящик набрал. А отдачи не видно.
  - Будет отдача, - заверил капитан. - Будет.
  Вручил тушёнку и хлеб мальчику и повёл за собой.
  - Тебя как зовут?
  - Михаил.
  - Ты, Миша ешь, не стесняйся. - Капитан пододвинул банку и нарезал хлеб. А когда мальчишка поел, поинтересовался, - Карту читать умеешь?
  Миша неуверенно дернул плечом.
  - В школе проходили...
  - Тогда давай вместе разбираться. Вот эти квадратики - Ленинград. Это Финский залив, тут Ладожское озеро, а вот этот кружок - Ляскеля. Теперь давай вспоминать как ты шёл...
  - Из Ляскеля в Хелюля, потом Сортавала... Лахденпохья...
  - Значит, вдоль железной дороги.
  - Нет, не всегда. До Хелюля по заливу шёл. Вот здесь, - повёл пальцем по карте. - Через Рауталахти. От Сортавалы опять вдоль озера, видите, так короче, через Хаапалампи и Мийнала. К родственникам ещё заходил на хутора. Если по пути то вдоль железки шёл, а нет - в сторону уходил. Чтобы короче было. Или если родные там. Поживу у родных немного, отдохну, поем. А пойду дальше, что-нибудь с собой дадут.
  - У тебя там много родни?
  - Да. Считай все Метсяпуро и в Карелии, и в Финляндии наши родственники. И Олкинен, и Раутанен - тоже наши родственники. И в Лапландии тоже есть родные, но я их никогда не видел. Вот, - Миша положил на стол бумагу, список родственников и их местожительство. - Это мне бабушка написала, когда я от неё в Ленинград пошёл.
  Капитан взял листок, и как отметил Миша, быстро, одним взглядом сверху вниз просмотрел его.
  - Как же она не побоялась тебя одного отпустить?
  - Знала, что все равно уйду.
  - Хм... - Капитан взглянул на мальчика повнимательнее. - Финский язык хорошо знаешь?
  - Так же как русский. Отец со мной дома часто по-фински разговаривал.
  - А немецкий?
  - Некоторые слова. Можно сказать, не знаю.
  - Через линию фронта как прошёл?
  - Не знаю. Шёл... То немцы, то финские части. А потом из леса вышел - уже наши.
  - На карте можешь показать?
  Миша с полминутки посмотрел на карту и провёл ногтем большого пальца.
  - Вот здесь.
  - Так, хорошо. Теперь давай посмотрим, где финские части видел, где немецкие.
  - Немцев я почти не видел, только вначале. А потом я сюда пошёл, на Карельский перешеек. А здесь всё финны.
  - С финнами, я имею ввиду солдат, офицеров, разговаривал?
  - Конечно. Подходил, когда у них обед или ужин. И меня кормили. Расспрашивали, конечно, кто я да что. А потом кормили.
  - А ещё что говорили?
  - Говорили: не иди к русским, а то русский тебя пук-пук, застрелит.
  - А о своих намерениях, далеко ли они идти собираются, не говорили?
  - Так чтобы конкретно... Я же не спрашивал.
  - Ну а из разговоров, что-то может запомнил?
  - Да так, неопределённо... не от них зависит. Говорят, мы солдаты, куда прикажут туда и пойдём.
  - А их настроение? Сами они что думают?
  - Сами говорят: до старой границы дошли, свою землю вернули, зачем нам для немцев стараться.
  - Значит, настроение такое: дальше старой финской границы не идти.
  - Не у всех, правда...
  - Но из тех с кем ты разговаривал у большинства или таких меньше.
  - Да. У большинства. Многие не хотят дальше идти. Свою землю, говорят, вернули, а русская земля, всё равно немцам достанется.
  - Хорошо. Спасибо. А на этой стороне у тебя кто из родных остался?
  - Я всё равно на фронт уйду!
  - Не к тому я разговор веду. У меня другой вопрос... Мог бы ты, не сейчас, а когда отдохнешь, силы восстановишь обратно к бабушке сходить?
  - Зачем?
  - Бабушку навестишь, других родственников на хуторах. А по пути, если согласишься конечно, кое-какие наши просьбы выполнишь.
  - Какие? - Не понял ещё Миша.
  - Посмотришь что, где и как, какие части, какое у них вооружение. Какое настроение у солдат и офицеров. И нам сообщишь.
  - В разведку! Ух ты! А сообщать как? По рации! И оружие дадите?! Какое?
  - Тише ты, разведчик. Не ори. Двери тонкие, а за дверями народу полно.
  - Ой! - Миша оглянулся на дверь, втянул голову в плечи и прикрыл рот ладошкой.
  - Здесь есть у кого остановиться?
  - Да. В Парголове есть родные, и в Дибунах знакомые. И в Токсове и в самом городе. И ещё...
  - Вот и хорошо. Поживи у кого-нибудь из них денька три-четыре. Отдохни, обдумай хорошенько: дело это не простое и не лёгкое и может быть даже опасное. Если не передумаешь, вот тебе телефон дежурного. Ну-ка, назови мужское имя, которое тебе первым на ум придёт.
  - Костя... Сосед у меня был... Дружили мы с ним. Теперь нет его.
  - А что с ним стало?
  - Хулиганы... ножом... в прошлом году. Пошёл Алку, невесту свою провожать, а они привязались: сначала - закурить дай, потом - денег. Он за невесту испугался. Беги, говорит, а сам их сдерживать стал, чтоб они за ней не погнались. Драка завязалась, он бы их побил, у него первый разряд по боксу, да они его несколько раз ножом... Ровно через месяц, как из армии пришёл, день в день.
  - Их-то хоть поймали?
  - Сразу же. Алка ведь милицию звать побежала.
  - Понятно. Значит так, позвонишь дежурному и скажешь, что ты Костя, племянник Валерия Борисовича. Валерий Борисович это я. И дежурный тебе объяснит как со мной связаться. Понятно?
  - Конечно.
  - И ещё раз прошу: подумай хорошенько. Если не согласишься - я всё пойму правильно. Лучше отказаться сразу, чем потом завалить дело. Но в любом случае - о нашем разговоре никому ни слова.
  
  На лыжах бежать и бойчее и веселее.
  "Так. Подобьём бабки. За линию фронта вывелся нормально. Немцы в первом блиндаже, на передовой, практически не задерживали, сразу отвели в глубину. Во втором блиндаже обыскали, убедились, что ничего нет - тоже хорошо. Обер-лейтенант... Третий раз уже встретились, а ни имени, ни фамилии не знаю. Валерий Борисович знает, но не сказал: начнут допытываться откуда знаешь, что тогда говорить будешь? Только предупредил, что он из разведотдела 1Ц и, что хорошо разбирается в своём деле, с ним надо быть осторожным. А вот интересно, обер случайно в блиндаж зашёл или вызвали? Какая-то система оповещения существует? Ведь при мне из блиндажа никто не уходил и звонили только один раз. Вроде бы интересовались, когда будет обед или что будет на обед. Плохо, мало слов немецких знаю... На самом деле, интересовались обедом или это условная фраза? Впрочем, если по вызову пришёл, то могли сообщить даже из окопа. Тогда почему пришёл разведчик? Хотя... хотя отделы 1Ц в прифронтовой полосе и контрразведкой занимаются. Раз так, то концы сходятся. И обер отпустил, значит подозрения у него насчёт меня не было.
   И дезу*6 похоже, заглотил про колонну с машинами, артиллерией и танками. Колонна действительно была и Валерий Борисович велел обязательно рассказать про неё немцам. И про танки в Колтушах. Значит, все эти передвижения, какая-то широкомасштабная деза. Какая, ему не известно, но танки и другая бронетехника всегда концентрируются там, где готовится наступление, это известно любому разведчику. Но... но если об этой концентрации организовывают утечку информации, ставят в известность врага, то... то и глупый догадается - не здесь будут наступать. А может быть и вовсе наши наступать не собираются, дёргают фашистов да схемы и способы перегруппировки их войск изучают. Или отвлекают немецкие войска на себя, оттягивают с других, жарких для нас направлений, или иные какие задачи решают. Тут много всякого может быть. Это уже не его ума забота, а чужой огород.
  А грамотно слил оберу информацию: ничего, мол, не видел, колонна с танками и машинами всю видимость загородила. - Улыбнулся. - И про легковушку: недолго стояла, только притормозила... - Улыбка как пришла, так и улетела. - "Не кичись боб, не лучше гороха, - любит повторять Валерий Борисович, - намокнешь, тоже лопнешь". Немцы ни в разведке, ни в контрразведке дураков не держат. Не переборщил ли, лопушком прикидываясь? Может быть, они решили пока не трогать, а за мной наружку установить? - По телу от коленок к макушке лихорадя кожу быстрая волна из тысяч мурашек пробежала. Микко замедлил бег, без резких движений, боковым зрением огляделся. Никого. Отлегло. - Зачем? Выявить связи? Нет, не похоже. Если б подозрение было, обер так быстро не отпустил, попытался бы подольше поговорить, на противоречиях поймать или на испуг взять. А связи мои, с родственниками, они и так давно знают. Но расспрашивал, и покормить велел, и с собой дать. Бдительность усыплял? А зачем, если с ходу мог взять меня в оборот.
  Похоже, тут другое... Видно, чувствуют шевеление в наших войсках, а достоверных фактов мало, разобраться в чём дело не могут. Вот и ловят каждое слово с той стороны. Значит, схема была такая: из окопа или из первого блиндажа сообщили, а представитель из отдела 1Ц пришёл, чтоб сразу два дела сделать: меня проверить и информацию, какую удастся, снять. Так что, пока... тьфу, тьфу, тьфу... Похоже, всё идёт удачно". И не удержался, кольнул обера. "Посты ему на карте покажи... А с какой целью про карту спрашиваешь? Меня проверяешь? Или самим узнать кишка тонка?"
  Опять улыбнулся, вспомнил, как в прошлом году осенью, когда Владимир Семёнович велел ему аккуратненько передать немцам информацию о том, что с берега Невы, от Невской Дубровки ушла понтонная часть, он, вообразив невесть что, сказал об этом Валерию Борисовичу. Валерий Борисович подтвердил, что действительно оттуда убыл инженерный батальон, сведения об этом обязательно нужно передать немцам и желательно добавить, что по разговорам солдат, направляются они в сторону Усть-Тосно. Не точно, точно ему знать не откуда, но вроде бы туда.
  Миша потом глаза стыдился на Владимира Семёновича поднять, неловко было за свое подозрение.
  
  А в Невской Дубровке у него крёстная, тётя Василиса живёт.
  Одно лето, когда мамина мама, баба Аксинья или кратко Бабаксинья, к которой Мишу всегда отправляли на лето, занемогла, сделали ей операцию аппендицита, Миша остаток каникул доживал в Невской Дубровке у крёстной Василисы и её мужа дяди Макара, шестым ребёнком.
  Крёстная прихрамывала, ещё совсем молоденькой девчонкой упала с лошади и что-то в ноге повредила. Первое время ступить на ногу не могла, свозили её к деревенскому костоправу, костоправ ногу на место поставил и она пошла, но хромота осталась.
  Когда дубровские пчеловоды начали качать меды, крёстная напекла пышных шанежек, часть их уложила в тарелку, перевязала платком и пошли они к дяде Григорию и тёте Лукерье.
  Дядя Григорий и крёстная сели покалякать о житье-бытье, о прошедшем сенокосе, о видах на урожай картошки и иной огородины, а тётя Луша, жена дяди Григория, не покидая, впрочем, совместного с мужем и подругой разговора, налила полную миску, чуть не до краёв, светло-жёлтого, тягучего, янтарем отливающего на солнце, ароматного и уже на один только взгляд вкусного мёда. У Миши слюны полон рот набежал, жидкий мёд редко ему приходилось кушать, а он его очень любил. И поставила другую миску, с нарезанными на прямоугольники сотами, налила большую кружку молока и рядом крынку оставила: мало будет, наливай сам сколько хочешь. Это ж какое лакомство!
  Дядя Григорий ласково посмотрел на растерявшегося перед таким богатством Мишу, погладил по голове и певучим баритоном подбодрил.
  - Кушай, сынку, кушай.
  Крёстная развязала узлы, высвободила шаньги и подвинула тарелку Мише.
  - Кушай, Мишенька, у дяди Гриши хороший медок.
  - Бог дал, мэд в этом году есть, - согласился дядя Григорий.
  Однако через некоторое время она с тревогой стала посматривать на крестника.
  - Мишенька, ты много-то не ешь....
  - Та нэхай. Разнотравье дюже полезьний для здоровья мэд, в нём вреда нэма. Кушай, дитятко, кушай, - вступился дядя Григорий за мальчика.
  - Не переел бы, а то плохо станет, - объяснила своё волнение крёстная.
  - Тай ти шо, Васылина... Дытына бильш чим трэба, николи нэ зъист.
  Но либо дядя Григорий был слишком большим оптимистом по части Мишиного аппетита, либо Миша чересчур усердным едоком. Плохо ему не стало, однако мимо принесённого от дяди Григория трёхлитрового бидона мёда потом целую неделю ходил с полным равнодушием, а в первый день даже отворачивался, особенно, когда "макарята", так звала крёстная пятерых своих чадушек, усердно лопотали ложками в миске с мёдом, да подначивали младшую Полинку, воображавшую за столом в новой бежевой майке с узкими лямками из чёрных ленточек.
  - Полин, ты мёд-то на шаньгу намазывай.
  - Ага, я намазываю, - рдела Полина и от мёда и от заботы старших братьев.
  - Ты намазывай, Полина, намазывай.
  - Да намазываю я, намазываю.
  - Нет, Полина, ты накладываешь. А медок-то нужно намазывать.
  - А ну вас, за собой следите. Отстаньте, - и продолжала по-своему.
  Братья на тот случай отстали, но после, стоило Полине в чём-то оплошать, кто-нибудь из "макарят" тотчас объявлял ей разницу между обильным вкушением мёда и серьёзной работой.
  - Да-а, Полина. Это тебе не мёд на шаньгу накладывать.
  Сейчас на месте дома дяди Григория и тёти Луши угли да обгоревшие деревяшки и когда был там Миша, пахло не мёдом, а залитым костром, дымом, мокрыми головешками да сырой золой. Разбомбили фашисты проклятые дом дяди Григория. И пасека тоже сгорела.
  - Ну, падлы, будет вам! - Пообещал Микко фашистам.
  У крёстной хозяйство сохранилось. И дом, и огород, и корова. Хлеба, как всем, недоставало, но за счёт усадьбы держались, голодные не сидели. По весне на поля ходили, вытаявшую картошку собирали и делали из неё "тырники". Картошку мыли, клали под донце, а на донце камни, отжимали мерзлотную влагу, сероватую и пузырчатую. Стёкшую жидкость отдавали корове, отжатую картошку толкли и пекли лепёшки. А если ещё и посолить удавалось, то вполне съедобно было.
  Хотя жили с крёстной двое младших, Сергей и Полина, хозяйство она вела, практически, одна. Сергей этой весной закончил ремесленное училище и работал токарем на заводе "Арсенал". Забрал из бани, к ворчливому недовольству матери, короткую и широкую скамейку, на которой корыто для стирки белья хорошо помещалось и высота удобная, спину не ломала, и увёз на завод - ему нужнее, росту до станка не хватает. А поселился на жительство в заводском общежитии.
  Разумеется, когда приезжал в Дубровку, матери помогал. Но не часты были те посещения, работы много, иной раз сутками из цеха не уходил. Прикорнёт где удастся, под верстаком или на ящиках, поспит несколько часов и снова к станку. Нередко мать не дождавшись сына, сама ехала в Ленинград к проходной, везла ему домашний доппаёк.
  Муж и три других сына воевали. Отец и два старших на разных фронтах, а шестнадцатилетний Василий под Ленинградом, в ополчении.
  Самая младшая в семье и единственная дочь у родителей Полина, ровесница Миши, работала на торфоразработках, укладывала торфяные брикеты на транспортёр. Уходила каждое утро и возвращалась к вечеру, чуть живая от усталости. Так что дома с неё помощи было не особо много. Но одно то хорошо, что хлеб какой ни какой, в дом она приносила.
  
  Быстро проскочил небольшую деревеньку.
  "Не останавливаться... Не останавливаться, так не останавливаться. Кто их знает, почему. Может быть для меня опасно, может быть к мероприятию какому готовятся, не хотят, чтобы я немцев насторожил, а может быть... Может быть и без меня там наши глаза и уши есть. Да мало ли что может быть, не до чужих забот, со своими бы справиться".
  
  За деревней... За деревней то же место, но не зима, а лето. Стайка ребят и растворившийся среди них Микко, спешит по своим ребячьим делам. Навстречу немцы-фельджандармы катят на велосипедах. Останавливают ребят, обыскивают. У одного находят клочок чистой бумаги и огрызок карандаша.
  - Шпион?! - Кричит немец.
  - Нет, - отвечает тот по-русски.
  - Русский шпион, - уже утверждает жандарм. И бьет кулаком в лицо. Бьет как мужика, изо всей силы. Наступает упавшему мальчишке сапогом на горло и стоит так, пока мальчик не перестал трепыхаться.
  
  Микко невольно ускоряет бег, изо всех сил отталкивается палками - прочь, прочь от этого страшного места.
  Не так быстро как первую, прошёл и вторую деревню, вытянувшуюся вдоль речки.
  И опять повезло. Ближе к вечеру его догнал санный поезд, мобилизованные немцами на извоз крестьяне из русских деревень. Поведал и им свою легенду, вернее, часть её.
  Упомяни, что совсем недавно был в Ленинграде, начнутся расспросы: что там и как там. Правду говорить рискованно, вряд ли немцы такое скопление русских без своих глаз и ушей оставили, наверняка в группу внедрены предатели. А говорить то, что было отработано в соответствии с легендой, как линия поведения - зачем своих, уж если не обманывать, то вводить в заблуждение и душу им травить, рассказывая только про бедствия блокадников.
  Посочувствовали и взяли с собой.
  - Садись в любые сани и поезжай, пока по пути.
  Но о себе мало что сказали. Может быть его опасались, может кого из своих подозревали, а скорее всего, жизнь под оккупантом приучила их сто раз подумать, прежде чем слово сказать.
  Поздно вечером, остановились на ночлег. Поужинали как-то уныло, лишь бы "кишку набить", и сразу же легли спать.
  Хотелось спать, и глаза закрывались, но сон не шёл. Лезло в голову, проигрывалось то, что предстояло ему сделать здесь, за линией фронта. А когда эти заботы оставили, громко храпевший дядька мешал заснуть. Его будили, поворачивали на бок, но заснув он снова ложился на спину и начинал храпеть.
  
  Мама вспомнилась.
  Как-то, Миша тогда в очередной раз перечитывал островную жизнь Робинзона Крузо, а мама вывалив из мешка на пол старые носильные вещи и тряпочки перебирала их, подозвала его нежным, умильным голосом.
  - Мишутка, подойди ко мне, сынок.
  - Что?
  - Твоя, - мама приложила к его груди маленькую распашонку. - Давай примерим?
  - Ну вот ещё... Чего придумала, - недовольно проворчал Миша. - На один палец только налезет.
  - Какой же ты тогда крошечный был. И хорошенький.
  Усадила Мишу рядом с собой на пол и рассказала, что они, особенно папа, очень хотели мальчика, сына. Папа даже имя заранее приготовил. И когда мама была в интересном положении, папа часто прижимался щекой к её животу и тихонечко окликал.
  - Миша-а, Мишенька-а, ты меня слышишь?
  - А если там девочка? - Сомневалась мама.
  - Тогда в следующий раз будет Миша, - не огорчался папа и такому разрешению от бремени. И сейчас оптимизма не терял, опять принимался звать. - Миша-а, Мишутка-а...
  Поначалу мама смотрела на папины затеи только как на желание подольше быть возле неё и ласковее к ней относиться. А потом, с положенного срока, вдруг стала чувствовать как в ответ на папины призывания ребёночек толкает изнутри, может быть ручкой, или ножкой.
  - Слушай! Ты только посмотри - слышит и отвечает!
  Восхищалась мама, восхищался папа, восхищались они вместе и с сияющими глазами прижимались друг к другу, обнимались, сливались в одно целое - едина плоть бысть.
  Удивительно было Мише слышать об этом, потому что в жизни папа с ним особенно нежным и ласковым не был. Он заботился о сыне, непременно откладывал свои дела и помогал Мише, если Миша его об этом просил или сам видел, что сыну нужна помощь. Находил время погулять, рассказывал поучительные истории, и были те истории не нотации, но наставления к жизни.
  - Запомни это, мало ли окажешься сам или кто-то из твоих друзей в таком положении, будешь знать как поступить.
  На похвалу не был жаден, подбадривал и поддерживал все благие Мишины намерения. И никогда не отмахивался от вопросов. Если не знал ответа, обещал узнать, либо советовал где об этом прочитать или у кого из знакомых спросить, кто лучше знает.
  Но с той поры как Миша подрос, на руки его, практически, не брал, разве что по необходимости поднять или перенести, не сюсюкал и ласковые слова говорил редко. Любил не меньше, но в любви его забота о будущем сына, об умении его обустроиться в жизни, с годами всё больше выходила на первый план и всё дальше оттесняла нежность и вообще эмоции.
  Мише этого, видимо, не хватало и он сам домогался общения с папой. Взбирался на диван, когда папа сидел на нём, обхватывал за шею и пытался растормошить отца на борьбу. Но папа не поддавался. Нередко мама принимала Мишину сторону.
  - Ваня, поиграл бы с ребёнком...
  Отец отнекивался.
  - Не умею... Не знаю как...
  Но однажды уступил навязчивости сына и уговорам жены, и на второй минуте "борьбы" выронил Мишу из рук - и плач, и слёзы, и кожа содрана на плече.
  После этого мама уже не Мишину, но папину сторону держала.
  - Не мешай папе, пусть отдыхает. А то опять стукнешься и плакать будешь.
  Много раз просился к папе на работу, покататься на машине, на настоящей "скорой помощи" проехать, ветром пронестись по улицам с сиреной под восхищённые взгляды всех идущих и завистливые медленно едущих. Но папа кататься не брал, нельзя, говорил. А почему нельзя, не объяснял.
  Объяснила мама.
  - Больные всякие бывают. А папе и на дорожные аварии ездить приходится, там кровь, увечья. Опасается, не испугался бы ты.
  - Я не испугаюсь, я не буду бояться, - обещал Миша.
  Но папа оставался непреклонным. Взял Мишу только тогда, когда отозвали его из отпуска на неделю раньше срока, но не на "скорую", а на другую машину. Вот тогда Миша накатался с папой "под самое горлышко". Развозили и медикаменты, и медоборудование, и мебель, и бельё возили из больниц в прачечные и из прачечных в больницы.
  Каждое утро вставал вместе с папой рано-ранёхонько, завтракал через силу, есть в такую рань не хотелось, а не кормленного папа не брал: "не заправленную машину на линию не выпускать!" И выходили из дому на свежеполитый асфальт, в свежий прохладный воздух. Потом ехали в трамвае, сначала в полупустом, можно было и в середине сесть, и в любом конце вагона, и на площадку выйти. А на "гаражной" остановке, из вагона они уже не выходили, а вытискивались.
  Днём солнышко накаляло машину и в кабине вкусно пахло парами бензина и горячей обивкой сидений. Этот запах Миша помнил и ощущал даже сейчас, на морозном воздухе.
  Когда по городу ездили, папа попутно показывал достопримечательности Ленинграда и характеризовал их.
  - ...Медный Всадник, поставлен на монолит, на гром-камень. ...Памятник Николаю Первому, посмотри, держится только на двух опорах, на двух задних ногах коня. ...Исаакиевский собор, построен на сваях из лиственницы. ...Александрийский столп, полностью вытесан из монолита, стоит безо всякого крепления, под собственным весом.
  Видимо для него важна была опора, основа сооружения. А может быть и всякого существования.
  Ремнём отец наказал его один раз в жизни, дважды несильно шлёпнул, и то по маминому настоянию. Когда Миша без спроса взял и разрезая на две половинки длинный карандаш нечаянно сломал папину бритву, которую ему баба Аксинья отдала. Раньше это была бритва деда Матвея.
  Мама работала на трикотажной фабрике. Но что она там делала, Миша толком не знал, вроде бы пар регулировала. О её работе дома почти не говорили. Ходила туда, потому что надо ходить на работу. А жила семьёй и домом. Она умела и любила вязать, и на спицах, и крючком. И вся их комната была в подзорчиках, салфеточках, накидочках. И у папы и у Миши всегда были вязанные свитера, шарфы, рукавички.
  И ещё папа называл маму "наша вкусноделательница". Наверное потому что мама вкусно готовила, и потому что в очень редких случаях готовила просто еду, но всегда "делала что-нибудь вкусненькое". И мужчинам своим, даже самые обычные носки, не просто покупала, но дарила. В свою очередь, если папа, даже по её просьбе, покупал с получки сковородку, а Миша лобзиком выпиливал из листа фанеры подставку под ту сковородку, мама знакомым хвалилась.
  - Ваня мне сковородку подарил. А Мишутка подарил для сковородки подставку.
  Иногда папа подшучивал над ней.
  - Аннушка, я тебе подарок принёс, - и клал на стол кусок говядины.
  - Вот спасибо, - радовалась мама. - Сейчас я вам что-нибудь вкусненькое сделаю.
  Резала говядину на пластики, обязательно поперёк волокон, укладывала слоями в глубокую сковородку, сверху обкладывала кольцами лука, посыпала тёртым сыром, поливала майонезом и ставила в духовку. Достав готовое кушанье, показывала аппетитную золотистую корочку и накладывала в тарелки.
  - Ну, пробуйте, как получилось.
  А получалось очень и очень вкусненько.
  Но вот шить мама не любила. Порвавшееся штопала, а новых вещей сама никогда не шила, хотя была у них швейная машинка.
  - На руках не шитьё, а на машине шумно очень, всю голову продолбишь, пока что-нибудь сошьёшь. Лучше я Марине свитерок или джемперок свяжу, а она мне юбчонку или платьишко сошьёт.
  Тётя Марина - мамина подруга. Раньше они вместе работали, а потом тётя Марина с фабрики уволилась и перешла, из-за жилья, работать в домоуправление в Дзержинский район, на благоустройство территории. А сейчас работает сантехником в аварийной службе. В сантехники перешла когда война началась и все мужчины ушли на фронт.
  Миша не любил, когда мамы не было дома. Ему всегда хотелось пусть самого незначительного подтверждения её существования и её присутствия, стул ли под ней скрипнет, или она на кухне посудой звякнет. Когда мама рядом и на душе веселей.
  А с папой иначе. С ним не было весело, но с ним было уверенно и покойно. Даже если он не рядом, а на работе. Папа есть, значит будет всё и всё будет хорошо.
  
  Наутро, прислушиваясь к разговорам обозников, Миша понял, что немцы, в последнее время, стали особенно нервными и подозрительными. По мнению крестьян, ждали наступления Красной Армии. Постепенно стала понятной и причина подавленного настроения: немцы готовились к обороне, а их, русских людей теперь заставят возить боеприпасы к передовой и строить укрепления. А куда денешься? На извоз брали только из семей и зачитали приказ: за плохую работу или побег будут расстреляны и саботажники и их семьи. И расстреляют, не пустые то обещания. При каждом рейдировании, на каждом маршруте видел Миша зверства оккупантов. Расстрелянные по оврагам и повешенные на площадях и улицах не смирившиеся с оккупантами патриоты и их семьи, от малого до престарелого. Разрушенные города, сожжённые деревни, колонны их жителей, гонимые на рабство в Германию. Эшелоны вывозимого продовольствия и промышленного оборудования. Не напрасно говорили: "Фашистский вор на грабёж и разбой скор".
  Где-то он читал, дословно уже не помнит, но суть тех слов такова: Если ты не пойдёшь воевать за свою страну, то на твоей совести будут смерть и плен твоих соотечественников, которых ты мог защитить и не защитил.
  Конечно, возраст у него ещё не солдатский. Но разве мало взрослых отказалось от брони и ребят, которые приписали годы к своему возрасту и пошли если не в армию, то в ополчение. И в партизанских отрядах немало ребят его сверстников, в том числе и разведчиков. А он чем хуже? Или фашисты ему мало зла принесли? Или он не ленинградец? А почти у всех ленинградцев была внутренняя установка: "Вы нас не возьмёте. Назло вам, подлюки фашистские, выживем. И с вас, гадов, с живых не слезем. Живыми вы от Ленинграда не уйдёте. Ни один".
  Значит и ему ходить по немецким тылам, искать их уязвимые места, чтобы ни один фашист не ушёл живым с нашей земли.
  
  Поутру пути их расходились и после завтрака, не дожидаясь обоза Миша стал собираться в путь.
  Отошёл в сторонку, легонько стукнул лыжи полозьями друг о друга, задержавшиеся снежинки смахнул варежкой. Возле остановились два парня лет пятнадцати, один среднего роста с остреньким личиком и проворными немного раскосыми глазами, несколько походивший на лисичку, сказал товарищу, высокому, с насупленными, сросшимися в одну линию чёрными бровями.
  - Слышал сейчас полицаи между собой говорили. В Рямзино будем возить боеприпасы.
  - Значит, не к самой передовой...
  - Нет. К передовой или немцы или полицаи будут довозить. А в Рямзине, говорят, вроде перевалочного пункта. Немцев там почти нет, только охрана у склада. Да ещё полицаи. Дёргались сейчас, советских диверсантов боятся, - и повернулся к Мише. - Слышишь, пацан, пойдёшь дальше, через Дерюгинский лес осторожно иди, там партизаны. - И взяв Мишу за плечи тряхнул хорошенько, впился глазами в глаза. И озлобление, и бессилие и мольба в его раскосом взгляде. - Ты всё слышал? Там партизаны.
  - Мне-то что... - Миша равнодушно пожал плечами.
  - Шкура, - почти без звука выдохнул парень и толкнул мальчика в сугроб.
  Миша молча встал, отряхнул пальто, сбил снег с шапки. Надел лыжи и оттолкнулся палками.
  - Сам ты дурак!
  - Что-о?! Ах ты, шкет! - Парень бросился за Мишей.
  Но попробуй догони карела, когда он на лыжах! И ветер не догонит.
  Миша лишь слегка повернув голову, боковым зрением оглянулся на парня: "Что, съел? Только себя умным считаешь? А вышло - сам дурак". И тут же одернул себя: "Что ж это я на своих-то. И потом, он не виноват, откуда ему знать кто я. Нет, напрасно я его обозвал, не надо было". - Заскреблась досада: ошибку допустил, следовало бы помягче выйти из ситуации. Как? Ну, например: "Мне Дерюгинский лес совсем не по пути". И себя бы не расшифровал и человека, своего человека, не обидел бы. И самое главное, не привлёк бы к себе внимания. Обидчики запоминаются. И кто знает, окажись Миша снова в этих краях, как отнесутся к нему парни? Безграмотный поступок. А если они проверяли его по заданию тех же полицаев? Нет, не похоже, тогда действовали бы конкретнее, попросили бы напрямую.
  "Ладно, если встретимся, придумаю как помириться".
  Миша остался вполне доволен таким решением. И великодушие ему понравилось ещё больше, чем месть. Но душу долго скребло: оплошал, поддался эмоциям и безграмотно поступил.
  
  Сообщение об обозе и об услышанном от парней о "перевалке" в Рямзине оставил в первом же по ходу "почтовом ящике", добавив, что информация нуждается в проверке и подтверждении.
  Ну вот, ещё одно, хоть и не запланированное мероприятие провёл. В какой-то степени повезло.
  Как ни скользко и ненадёжно везение разведчика, но отрицать и тем более отвергаться его Миша не мог. А однажды везение ему жизнь спасло. Ну, бабушка Аксинья сказала бы: "Господь сохранил" или "Ангел-хранитель уберёг". Спорить с ней, чтобы не обижать, Миша не стал бы, однако, сам он ни в Бога, ни в Ангела-хранителя не верил.
  Так вот, в первых числах ноября 1941 года вывелся он за линию фронта. Задание - разведрейд. Возвращение, Миша до сих пор помнит это число и, возможно до смерти не забудет, было назначено в ночь на 14 ноября в районе железнодорожной станции Погостье.
  И буквально накануне выдвижения к линии фронта, километрах в двадцати от Погостья, свалился он с животом и температурой. Видимо, съел что-то подпорченное или иначе инфекцию занёс. Ни есть, ни спать толком не мог. Трое суток отпаивала его бабушка, бабулечка Антонина Васильевна отваром тысячелистника и конского щавеля, пока спала температура и прекратило свистать изо всех щелей. Ещё сутки отсыпался и отлёживался и шестнадцатого отправился к линии фронта.
  На подходе к деревне Виняголово, что в четырёх километрах от Погостья, остановил его шедший навстречу дедок в стёганной суконной ушанке домашнего шитья, с завязанными на затылке ушами и c еловым узловатым посошком в руке.
  Остановился, поправил котомку за плечами, внимательно осмотрел Мишу и спросил.
  - Ты, хлопчик, куда путь держишь?
  - Так. Хожу. Родители без вести пропали, вот и хожу по добрым людям. Я им по хозяйству помогу, они меня покормят.
  - Возвращайся хлопчик, нельзя тебе туда. Твоих третьего дня немцы арестовали, когда они линию фронта хотели перейти. Сейчас их в Виняголове в бане держат под замком. И охрана выставлена*7.
  - Ошибаетесь, дедушка. Нет у меня никаких своих. Один я, сирота.
  - Ошибаюсь не ошибаюсь, путаю не путаю... Неважно это. Одно говорю - тебе туда нельзя. Убьют.
  Ухватил мальчика за запястье и вёл так обратно с полкилометра, до развилки. Вёл молча, о себе не рассказывал и вопросов никаких не задавал. У развилки махнул посошком вдоль большака и сказал.
  - Ступай в прямом направлении. А мне сюда. - Повернул на боковую дорогу и вместо прощальных слов добавил. - Я в Гражданскую партизанил. Красным партизаном был, значит. Смекаешь?
  И не нуждаясь в ответе, ушёл по разбитой просёлочной дороге.
  Вот так. Как говорится, не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь. Не свались он с животом - и хана ему.
  
  До деревни Ханхилампи, охватывающей полукольцом ламбушку - небольшого озерцо, добрёл уже в сумерках - зимой на севере темнеет рано.
  Постучался в один из домов.
  - Кто там? - Женский голос.
  - Хозяйка, пустите погреться.
  - Нет у нас места. Сами в тесноте живем.
  - Мне места не надо. Посижу где скажите, согреюсь немного. А как буду в тягость, то дальше пойду.
  - Погреется он. Ты в лес ездил, дрова пилил, колол, чтобы греться... - Проворчала хозяйка, однако дверь отперла и в дом впустила.
  Это была молодая, но утомлённая работой и заботами карелка. И как раз сейчас она с двумя малыми детьми собиралась за стол. Видимо, этим объяснялась её неприветливость: самим еды в обрез и ещё один рот объявился.
  - У меня своё, - чтобы успокоить её Микко положил на стол варёные в мундире картофелины и кусочки хлеба.
  Женщина потрогала картофелины, вздохнула.
  - Они же мёрзлые, как ты их есть будешь? А туда же: со своим пришёл. - Посмотрела на Микко: ребенок, совсем ещё ребенок. - Ешь, что на столе. Как говорят, где трое прокормятся там и четвертый с голоду не помрет. Ты чей будешь?
  - Метсяпуро. Микко Метсяпуро.
  - Не слышала. Куда ж ты, на ночь глядя, собрался, Микко Метсяпуро?
  - К родным. Поживу у них немного.
  - А с родителями почему не живешь?
  - Дом разбомбили. Родители пропали без вести.
  - И у нас дом разбомбили. Мы тогда в Териоки*8 жили. А зимой 39-го русские начали войну, напали на Териоки и в сеновал снаряд попал. Как занялось пламя, всё в миг сгорело: и дом, и дровяник, и хлев со скотом и всё, что нажили. Даже яблони и вишни, которые ближе к дому росли - сгорели. Ничего от хозяйства не осталось. Хорошо сами уцелели.
  Переехали сюда, в Ханхилампи, к матери мужа. Свёкор незадолго до того умер, да и свекровь болела, на полтора года только свекра пережила. Усадьба к нам отошла. Хорошая усадьба.
  А в сорок первом опять война... Мой добровольцем пошёл. Дом свой в Териоки отвоевывать. А что там отвоевывать - всё сгорело. И зачем? Здесь усадьба хорошая. Свёкор всё добротно делал, не на один день строил. Дом просторный, хлев тёплый, большой сеновал, дровяник, яблони, вишни, сливы, огород... Надел взял большой, обустраивался просторно, чтоб, как говорится, соседей локтем не толкать Ох, мужики, мужики... Не хотите вы мирно жить, без войны. Пошёл в Териоки голую обгоревшую землю у русских отнимать: моя земля, сказал. Вот и отнял. Навечно отнял - лежит теперь в Териоки.
  Миша ел не торопясь, чтобы насытиться малым. Набросься на еду - подозрение может быть, сказал, от одних родственников к другим идёт, а голодный будто неделю не кормили.
  После еды помог женщине по хозяйству. Потом попили чаю - заваренных брусничных листьев. Хозяйка уложила детей и для Микко принесла большую охапку соломы. Выровняла, застелила старым покрывалом. Он положил под голову сумку, на сумку шапку, а вместо одеяла - пальто.
  Улеглась и сама. И опять принялась пилить погибшего мужа.
  - Здесь ему земли мало, Териоки пошёл отвоевывать...
  "К чему это она опять про Териоки? - Насторожился Микко. - Проверяет?!" - И сказал.
  - Териоки, - это финская земля.
  - Финская земля... Финской земли знаешь сколько раньше было? До Урала. А на севере за Урал, до Оби и даже за Обь. Что ж, теперь идти у русских Петербург отвоевывать, у немцев Псков и Новгород, у татар и башкир Урал и Заволжье отбирать, раз всё это раньше финские земли были?
  Микко попытался было вставить слово, но попробуй кто вставить хоть звук в монолог осерчавшей женщины.
  - Нет, вам, мужикам лишь бы воевать, а о семье думать вы не хотите! Учитель истории говорил, что в давние времена, чуть ли ни при рождении Христа русские, они тогда венетами*9 назывались, на финские земли пришли. Вся северная да и часть средней России, ближе к северу - это бывшие финские земли. И всегда мы с ними жили по соседству и ладили. Потому что своё доброе имя ценили, друг друга уважали. Русские землю пахали, хлеб растили, финны охотились, рыбу ловили, грибы, ягоды собирали. Каждый занимался своим делом, не лез в чужие угодья, не считал себя умнее соседа, не поучал, не отбирал то, что сам не заработал. Одним словом, по-людски жили. А тут... В тридцать девятом русским мало земли показалось... До Тихого океана всё под себя подобрали, нет мало, подай им ещё и Карелию. Теперь нашим воевать засвербело... Вот и навоевался. Ему что, лежит в своем Териоки. А мне... Как мне одной хозяйство вести? Как детей растить?.. - Всхлипнула. Посморкалась. - Я ведь учительницей была в младших классах. И хотела потом, когда дети немного подрастут, доучиться, стать учительницей истории. А сейчас какое учительство, когда хозяйство на руках...
  Но услышав сонное посапывание мальчика, буркнула.
  - Все вы одинаковые, - и потихоньку выплакавшись, повсхлипывала, повздыхала и тоже заснула.
  Утром Микко помог немного по хозяйству, позавтракал солёной рыбой и чаем из заваренных брусничных листьев и, поблагодарив хозяйку, собрался дальше.
  Хозяйка на прощанье положила в банку из-под тушёнки солёных грибков и дала краюшку хлеба. Перекрестила вслед и прошептала.
  - Помоги ему, Господи. И не попусти такого с моими детьми...
  
  А его учительница в младших классах была не такая молодая, совсем старенькая...
  
  _________________________________
  
  П р и м е ч а н и я:
  
  1 Здравствуйте, уважаемые господа. Я не шпион. (Смесь финских и немецких слов).
  2 Здравствуйте, господин офицер.
  3 Бутылочное горло. Так немцы называли неширокий, 12-14 километровый, но сильно укреплённый и насыщенный военной техникой и солдатами Шлиссельбургско-Синявинский выступ своих войск южнее Ладожского озера.
  4 Михайловский сад.
  5 Садовая улица.
  6 Дезинформацию.
  7 Вероятнее всего, это была группа Николая Кузьмина состоящая из 6-7 подростков. 15.11.41 г. группа задержана фашистами при попытке перейти линию фронта. Расстреляны 05.12.41 г. на льду реки Мги возле деревни Виняголово. По некоторым сведениям самому младшему из них, двенадцатилетнему пареньку, удалось бежать. Дальнейшая судьба его неизвестна.
  8 Сейчас г. Зеленогорск.
  9 Отсюда: venalainen - русский, русская; venaja - русский язык.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"