Уютный, окружённый с трёх сторон сопками, закуток на высоком берегу Нижней Тунгуски. Вдоль берега, встреч течению: баня, домик начальника партии, парничок, в котором к осени начальник вырастит два горьких и кривых огурца и коими будет несказанно гордиться: на вечной мерзлоте вырастил; жилище для ИТР — баракоподобный шестистенок; балки, продовольственный склад, пекарня. В отличие от ровной линии прибрежных строений, в глубину, по неведомо чьему произволу, разбросаны: материально-технический склад, гараж, радиостанция, вертолётная площадка и, в самом отдалении, выбитая в подножии сопки штольня — хранилище мяса, масла, и других, если случаются, продуктов, требующих низкотемпературного хранения.
Такова база нашей геологической партии. А должность, на которую я зачислен именуется престижно и гордо: проходчик горных выработок. Но что это на деле, пока не пробовал. Полевой сезон только начался, топографическая разметка участка полностью не завершена, поэтому часть проходчиков, и я в их числе, заняты хозяйственной необходимостью. Одни оклеивают свежими обоями стены в доме для ИТР, другие рубят новый балок, третьи на заготовке дров, валят и кряжуют сухостойный листвяжник. А у меня задание особое: сгрести и сжечь мусор и закопать консервные банки.
Тут же, в блёкло-зелёном костюме с начёсом, штаны задом на перёд, чтоб колени в протёршиеся дыры не высовывались, и в больших ему женских резиновых сапогах, суетится меж балков Юрка, сын поварихи. То вырубает растущий окрест тальник, тюкнет раз-другой топором и убежит. То, глядишь, путаясь в проводе, тащит от гаража электрическую дрель, торкает сверлом в стену итээровского дома, нажимает на выключатель и огорчается — не сверлит дрель без электричества.
— Дуст, в речке утоплю! — Из дома грубый, но не сердитый мужской голос. Шутит.
Юрка, он же Дуст, кладёт дрель на землю и заглядывает в дверь, интересуется, кто его топить будет.
— Сейчас свяжу и в Тунгуску брошу, пускай тебя налимы едят.
Юрка исчезает за дверью.
— Дуст! А ты ему в рожу шмальни! — Другой голос, высокий, срывающийся, захлёбывается от торопливости и предвкушения забавы. — Есть рогатка? Вот... шариком... Видишь шарики на окне.
— Я шмальну. Так шмальну по чердаку, что ставенки захлопнутся, — ворчит, несердито по-прежнему, грубый голос. — Ну-ка перестань! — Уже строже. — Убери рогатку, кому говорят! Сейчас задушу, где тут проволока была...
Сезонные рабочие в нашей геологической партии, народ разномастный. В основном, люди незлые, довольно широкой натуры, но с изрядной примесью вольницы и авантюризма. За различные грехи, а иные и не однажды, гостили, по их выражению, у "кума Вертухаева", или как чаще они говорили: "у хозяина". Не всех, конечно, следует стричь под одну гребёнку, но для многих Юрка, просто забава. Пришло настроение поговорить серьёзно — поговорил; взбрело на ум научить чему-то непотребному — научил. А что выйдет из того ученья, не его печаль.
На крыльце дома появляется Юрка с кусочком тонкой алюминиевой проволоки в руках. Улыбающийся щербатый рот его приоткрыт, Юрка полон радости и ищет, с кем бы ею поделиться.
— Иди, иди сюда... чё скажу... — Зовёт меня и сам в нетерпении идёт ко мне. — Тот, бич, удавить меня хотел. Проволокой этой. За шею. Вот так, — прикладывает проволоку к шее, показывает, как бич хотел его душить. — А я её разогнул, из рук у него отобрал и убежал!
Смеётся, доволен своей находчивостью и расторопностью.
— Молодец, перехитрил.
— Ага, — подтверждает Юрка. — А ты мусор, чё ли, сграбливаешь?
— Да. Сгребу и сожгу.
— Не сожгёшь. Дождик будет. Вон туча какая, как окно тёмная. — И тут же, без перехода. — Хочешь, стишок тебе прочитаю?
И не дожидаясь моего согласия, затараторил:
Обезьяна Чи-Чи-Чи
Продавала кирпичи.
За верёвку дёрнула
И нечайно... пукнула...
Смеётся, заглядывает в глаза, но во взгляде его лишь озорство и нет желания угодить: переменить мнение и пуститься во все тяжкие, в зависимости от моей реакции.
— Неинтересное стихотворение. Послушай, я расскажу.
Сидели два медведя
На тоненьком суку,
Один читал газету,
Другой кричал: ку-ку!
Раз ку-ку, два ку-ку,
Оба шлёпнулись в муку!
— Неправильно ты рассказываешь. Надо: оба шлёпнулись в реку`.
— Правильно, — возразил я, — в книжке написано: в муку.
— Значит, в книжке неправильно. Они, чё, через крышу провалились? В лесу ведь муки не бывает.
И пока я искал, где решение этой задачи, Юрка сам всё разложил:
— А-а, знаю: шлёпнулись — это взаправду, а в муку — понарошку. — И тут же спросил. — А ещё стишок знаешь?
Я рассказал про нашу Таню, которая громко плачет, и про бычка, что идёт-качается, вздыхает на ходу. И больше, к великому моему изумлению, ни одного детского вспомнить не мог. А Юрка тормошил, требовал ещё.
— Не вспоминаются, Юра.
— А ты как следует вспоминай!
Решил не мешать мне, или отыскался у него новый интерес в итээровском доме, убежал туда. Приотворил дверь, сунул голову, постоял так. Потом обернулся и поманил меня рукой.
— Иди, иди сюда. Ну иди, чё покажу... послушай... послушай, как пахнет! — Юрка кивнул в дверной проём.
Я пожал плечами: пахнет как обычно, когда стены оклеивают обоями.
— Помидорами пахнет! — Растолковал Юрка.
И действительно! Смешанный запах клейстера и намокших обоев напоминал немного слежавшиеся помидоры.
— Дуст, выдумываешь всё? Сейчас самого клеем намажу и к стене, вместо обоев, прилеплю, — грубый голос принадлежит сутуловатому чернобородому мужчине с широким плоским носом.
Юрка ещё немного повертелся возле меня, раза два спросил, не вспомнил ли я стишок, велел вспоминать и убежал в свой балок, захотелось ему сгущённого молока. По пути остановился возле раскрытой двери склада и растворился в черноте её проёма. И тут же вылетел, выбитый истошным воплем завхоза:
— Пшол вон! Такой-сякой-разъэтакий! Богом и людьми проклятый! Мать-твою-перемать! И ещё в восемь этажей — мать!
Завхоз наш не какой-нибудь бич, человек интеллигентный, два высших образования имеет.
— Есть же счастливые люди на свете, одного взгляда которых, такие вы...ки боятся, близко не подходят! — Орёт завхоз от избытка интеллигентности.
Юрка улепётывает, длинные вихры его по ветру стелются, а глаза как у зайца, на висках, назад смотрят. Отбежал, огляделся. Не гонится. Достал из кармана рогатку, зарядил подшипниковым шариком. За сарай, в сторонку и окольным путём к складу. Но завхоз уже захлопнул дверь. Не пропадать же заряду! Юрка растягивает резину и пускает шарик в окно склада.
Звон разбитого стекла, опять вопли и сквернословие интеллигентного завхоза.
На шум выбегает Света, Юркина мать, хватает Юрку за руку, тащит в балок. Снова выбегает, отламывает берёзовый прут, сошмаргивает с него листья...
— Первый бич в Туре` будет, — чернобородый, вышедший за водой для новой порции клейстера, кивает в ту сторону, где происходит экзекуция. — Ему "хозяин", поди уж, нары сколачивает.
— Обязательно разве? — Обиделся я за Юрку. — Выкарабкается, мальчишка неглупый. Сам же слышал, что сказал: когда стены оклеивают — помидорами пахнет, и про тучу — как окно тёмная. Многие ли это замечают?
— Он может, да, — согласился чернобородый. — На меня утром набросился: "Ты чё, говорит, не по дорожке ходишь, а как сохатый ломишься, цветы топчешь?!" А цветы-то, цветы... бледные, мелкие... "Всё равно, говорит, не топчи, они живые".
Да только... При такой жизни как сейчас, из него что-нибудь путное, разве выйдет? А ТУДА ему стоит только раз попасть, такие как он ТАМ быстро ломаются. Так что... Ладно, пойду за водой, доклеивать надо.
Пригромыхал в своих сапожищах Юрка. На щеках корочка наста: засохла растёртая в слезах и сгущённом молоке грязь. И сходу спросил:
— Стишок вспомнил?
Экая оказия с этими стихами — не вспоминаются!
Юрка сел на бревно: локти на колени, подбородок на ладони. Посидел минутку молча. И тихо сказал:
— Как на картинке...
— Что, Юра?
— Всё. Сопки, Тунгуска, балки, дым из бани... Красиво...
Юрка, Юрка, светлый ты человек! Неужели недобрая судьба ждёт тебя?..
— Юра, ты только с мамой живёшь, без папы?
— Почему, без папки? А дядя Гена, чё ли, не мамкин муж? — Объяснил он семейную ситуацию.
К вечеру та, по определению Юрки, тёмная, как окно, туча, разродилась мелким противным дождём с резкими порывами холодного ветра. Недавно переложенная в моём балке печка, толком ещё не просохла, дымит. Пришлось открыть дверь. Напротив, возле дымного, без пламени, костра, тлеющего мусора, всё в тех же сапогах и в том же костюмчике, ставшем под дождём тёмно-зелёным, хлопочет Юрка. Губы лиловые, мокрые волосы сосульками налипли на лоб; ёжится — замёрз.
— Юра, иди домой! — Голос начальника отряда, Мангушева.
— Мне мамка сказала, до десяти гулять.
— Ты слышал? Сейчас же домой! И чтоб до утра, я на улице тебя не видел!
Юркины сапоги, судя по звуку, изрядно наполненные водой, захлюпали в сторону балка, где он жил с матерью и бульдозеристом Генкой Сикачёвым, её сожителем.
Мангушев остановился возле моей двери, кивнул Юрке вслед:
— И что из него выйдет? Был бы тупоголовый, так ладно, не так обидно, пусть мать с отцом переживают. А этого жалко, смышлёный мальчишка и душа у него добрая. Ну, посуди сам, что путное из него может выйти, если от Генки Сикачёва, у которого о чужом потомстве, голова не болит и затылок не чешется, он заботы видит больше, чем от родной маменьки? И Генка, неизвестно сколько с ним нянчится будет. А Светке всё до лампочки. Юрка не умыт, не обстиран — и так ладно, если Генка не заставит или сам за стирку не возьмётся. Бичи разным пакостям учат — всё нормально. Кликуху привесили — Дуст — так ей даже смешно сделалось: остроумно очень. А что осенью сыну в школу и он ни одной буквы не знает, ей наплевать. Ну, посмотри, что делается...
Юркина курточка мелькнула у гаража, за радиостанцией, возле вертолётной площадки и скрылась в срубе недостроенного балка.
Назавтра у Юрки поднялась температура, горлом пошла кровь и его на моторной лодке отвезли в Туру`, в больницу.
— Саша, давай выпьем. Я не люблю одна. Шкиперам больше нельзя, завхоз отказался, а остальные спят, будить не хочется. Поддержи компанию. По-сибирски наливаем, кто сколько выпьет. Вот луковица, закусить. А я без закуски, я запиваю... Будем здоровы! Ты знаешь, зачем я в Туру ездила? На Сикачёва моего... Ты же знаешь Сикачёва... Сказали: поехал в Туру за шестерёнками и три дня его найти не могут. Я как услышала... Ну, говорю себе, берегись Сикачёв, голову проломлю! Приезжаю в Туру. И что ты думаешь? Моя мать мне и говорит: все три ночи Генка ночевал дома. А они, начальник партии и механик, сказали: нет его у тёщи. Ну я им дам прикурить! Я их так отматерю, на магистрали будет слышно!
Я в Туру. Ну, думаю, держись Сикачёв! А он все три ночи дома ночевал. Представляешь?! Наговорили на него. А он знаешь как работает! Ночами спать не будет, если бульдозер неисправный. Пока не отремонтирует. Веришь?
— Отчего не верить? Знаю. На одном участке работаем.
Мы, я и Света, сидим на ящиках с вермишелью на палубе грузового теплохода, в просторечии самоходки, которая везёт пополнение продовольствия и оборудования для нашей геологической партии.
Сикачёв с опухшим и обрюзгшим лицом (три дня он охмурял леспромхозовского кладовщика, выманивал у него шестерни для бульдозера, которых на складе нашей экспедиции не оказалось), и с добытыми правдой и неправдой запчастями, ещё утром отбыл на вертолёте.
Где-то бегает выписанный из больницы Юрка. И по тому, с какой части палубы доносится шум, можно определить — он там. Скучно ему, вот и тормошит, будит засыпающих после утомительной погрузки рабочих.
— Наливай ещё. А сам чё не всё выпил? Ну смотри, по-сибирски пьём, кто сколько хочет. Только приедем... Я им задам. Я им устрою весёлую жизнь! Начальник партии ладно, в Туре не был, что ему механик сказал, то и повторил. А уж этот... механик... у меня попрыгает! Он у меня не найдёт куда спрятаться! Я, за своего Сикачёва, кому хочешь горло перерву! Знаешь, какой он человек! Весной, как раз перед майскими праздниками, мне и говорит: "Выходи, Светка, за меня замуж". Представляешь! Я сначала внимания не обратила, врёт, думаю. А он, через несколько дней, опять: выходи.
Как поняла, что всерьёз, обмерла даже.
— Да ты в своём уме? — Говорю. — Я же старуха, на пять лет тебя старше, у меня ребёнок на руках, из магазина по статье уволили — и ты на такой жениться собираешься?
А он:
— Сказал женюсь, значит женюсь.
Вот какой человек!
Заботится обо мне. Тебе, говорит, Светка, пить нельзя, а ты пьёшь. Нет, не ругается, только скажет: нельзя ведь тебе, Светка. Вот как. А я срываюсь. Пока всё хорошо — и грамма не надо. А как неприятность — сорвалась. А неприятности... Натура у меня дурная, язык за зубами держать не умею, что о человеке думаю, то в глаза ему и леплю. А кому нравится...
Из-за этого, да из-за первого мужа, Юркиного отца, такая вот сделалась. Бил он меня. Чуть не с первого дня бить начал. Настроение плохое — бьёт, с начальством поругался — бьёт, выпить не на что — опять бьёт. И на работе... В магазине тогда работала... Там свои шуры-муры: директор для своих, завотделом для своих, а до нас, до прилавка, ничего стоящего не доходит. Я шум подняла: чтоб всё по справедливости было. Вот и смотрели волком, случая ждали. Дождались. Недостача была. Триста рублей. А с чего недостача? Что-то в долг знакомым давала, если без денег заходили. И никто не разу не обманул: не через день, так через неделю обязательно рассчитаются. А ещё сами же, директор с завотделом, куда-нибудь посылали: тому помоги, той подсоби, а в отделе, пока покупателей немного и ученица постоит. Выбрали удобный момент, сделали ревизию. Триста рублей недостача. А на тетрадку, куда я долги записывала, никто и смотреть не стал: не имела права без денег товар отпускать. И не набиралось по тетрадке триста рублей. Выходит ученица, когда одна в отделе оставалась, деньги не только в кассу клала. Или подговорили её... Турнули меня по статье.
— Хорошо в суд не передали.
— В суд передавать они не станут, испугаются. Мне тоже есть что на суде рассказать. Другое меня беспокоило...
Болела я. Жизнь какая у меня была... тебе говорила. Как-то, ещё недолго с первым прожили, побил он меня, я к подружке. А у той компания. Выпила побольше и на душе легче стало. С того и пошло. А где мужики да бабы вместе пьют, там не без этого... сам понимаешь, у пьяной бабы — чужая... Болезнь у меня не страшная была, да запустила я. На магистраль лечиться ездила. Доктор, спасибо ему, хороший попался, пожилой, из пленных немцев. На нашей, на сибирячке, женился и насовсем тут остался. "Твоё счастье, — сказал, — что молодая. Вылечу. Была бы постарше, возиться бы с тобой не стал: вырезал бы всё и собакам на помойку выкинул. И живи как знаешь, раз ума нет".
Я, когда дело до совместной жизни дошло, Генке про болезнь сказала, чтоб никакой тайны от него не было. А он только спросил:
— Сынов да дочек мне нарожаешь?
— Чё ж не нарожать, — отвечаю. — Рожалку мне доктор починил.
— Тогда, — говорит, — и разговорам конец.
А я всё равно, когда на магистрали была, зашла, проверилась у того доктора. Смешной такой дядечка. Генрих Карлович Кислер. Осмотрел меня, анализы прочитал и говорит:
— Скажи мужу, чтоб второй дом начинал строить. Нарожаешь столько, что все детки в одном не поместятся.
Тихонько засмеялась и, даже невзирая на выпитое, глаза её залучились. Наверное, в благодарность доктору за добрые слова и за лечение; и в радость грядущему обильному материнству.
— Мама, можно печенья? — Перебил её приползший по ящикам Юрка.
Света достала ему из сумки пачку печенья.
— Мам, я к рулевому пойду. Ладно?
— Ладно. Нет, подожди. Расскажи-ка дяде новое стихотворение, какое знаешь.
Сидели два медведя...
По обычаю своему, без предисловия, начал Юрка, быстро оттараторил и даже свои две строчки добавил:
И от этого шлепка
Вышла пыль до потолка!
— О! — Света пригласила меня восхититься.
Действительно молодец, с одного раза запомнил.
— Расскажи другие, — потребовала она.
Юрка рассказал про нашу Таню и про бычка, который идёт-качается.
— Ну ладно, иди к своему рулевому, — проводила взглядом и повернулась к мне. — А умный мальчишка, правда?
— Конечно. И душа светлая.
— Да... Душа у него жалостливая. Только болеет часто, — вздохнула. — Желудок у него больной и лёгкие. Врачи говорят, дольше надо было лечить, а я за две недели соскучилась, забрала. Не могу, когда его долго нет. Из-за этого у матери не оставляю. А когда со мной, нервничаю, кажется, отец его, первый муж, который бил меня, тут, рядом. Прямо лихорадка колотить начинает...
Опять вздохнула.
— Такие вот дела получаются... Ну, разливай остатки. По последней, и хватит.
Как только Сикачёв отремонтировал бульдозер, его перебросили вглубь тайги, на месторождение Дулисмакан. И следом за ним потянулись Света с Юркой.
Вновь я увидел их только в конце августа. Света увольнялась и ходила с бумагами то к завхозу, то к начальнику партии. При ней, иногда задерживаясь или отбегая в сторону, чтобы удовлетворить возникшее любопытство, а чаще рядом, семенил Юрка, в тёплых высоких ботинках, в пальто, застёгнутом на все пуговицы и с папкой-скоросшивателем в руках.
Когда Света справилась с делами, я зазвал их к себе, погреться и попить чаю. Конец августа в тех краях — уже осень, погода стояла холодная и слякотная, а самоходку, с которой они отправляются в Туру, загрузят через час, не раньше.
Света заметно располнела, особенно в груди и в талии. И в манерах её, теперь преобладали спокойствие и степенность. Уезжает до конца сезона потому, что кашеварить больше не может, тошнит её от кухонных запахов. И Юрке скоро в школу. Надо форму, тетрадки, учебники купить. И вообще, подготовиться. Буквы он уже знает, практикантка Люба Стрелкова нарисовала самодельную азбуку, (Света кивнула на скоросшиватель, с которым Юрка даже за столом не расставался), и слова из букв составлять научила. Счёт до двадцати выучил, складывать и вычитать умеет: до двадцати на палочках, а в пределах десятка — в уме. Но всё равно, то что знает надо перед школой повторить, чтоб лучше запомнил и не глупее других был.
Как бы между прочим, упомянула, что вчера на Дулисмакане сделала небольшую отвальную, поставила четверть бражки. Но сама ни граммочки не выпила, даже не пригубила. Ей теперь совсем нельзя. И что Сикачёв сказал: как только закончится сезон и он вернётся с поля — обязательно распишутся в ЗАГСе, чтоб всё как у людей было.
Поправила перстенёк с рубинового цвета стёклышком на правом безымянном и с достоинством добавила: