Робинс Г. : другие произведения.

Отношения и то, что они связывают

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Знакомимся с творчеством Гертруды Минни Робинс (она же Бэйли Рейнольдс). Жанр - странные рассказы. В основу положен сборник с указанным названием. Из него взяты только рассказы, поскольку остальное: собравшаяся компания рассказывает их друг другу. Добавлены несколько "странных" рассказов из других сборников, для более полного знакомства с творчеством писательницы.

The Relations and What They Related

G. M. Robins

London

Hutchinson, 1902

  


СОДЕРЖАНИЕ

  
   ЧЕЛОВЕК БЕЗ ЛИЦА
   ДОМ, В КОТОРОМ НИКТО НЕ ЖИЛ
РИМСКАЯ ДОРОГА
   ЗАКОННЫЙ НАСЛЕДНИК
   БЛЭТУАЙТЫ
   БОЛЬШОЕ ЖЮРИ В УИРДЕЙЛЕ
   ВИЛЛА МЕДИНА
   ВИДЕНИЕ В ЛУННОМ СВЕТЕ
   ЛЕГЕНДА ДЕШОНА
   СЛУЧАЙ ВО ВРЕМЯ ПОЕЗДКИ
   ПРИЗРАК УАЙТ-ГЕЙТА
   СОЖЖЕНИЕ ВЕДЬМЫ
   НАСЛЕДСТВО
   СТАТУЯ МАРКИЗЫ

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ЛИЦА

  
   Я плохой рассказчик. А то, что я собираюсь рассказать, не вымысел, а реальный случай. Я выбрал его из многих странных, поскольку не могу его объяснить; возможно, кто-то из вас, более молодой и догадливый, окажет мне услугу и избавит меня от моего непонимания.
   Десять лет назад северную Англию привело в ужас преступление, обстоятельства которого, возможно, сохранились в памяти кого-то из вас. Один из персонажей был моим пациентом, и я расскажу о той роли, которую он сыграл, - все, что мне известно.
   Молодой человек, по имени Рэндалл Ширли, который, кажется, сколотил некоторый капитал в Австралии, женился на девушке-шотландке, мисс Вайолетт Ротсей; во время своего медового месяца они прибыли в Райли, популярный курорт, где в то время я вел свою практику. Однажды миссис Ширли навестила меня, - интересная на вид девушка, чье телосложение не казалось крепким, однако свидетельствовало о ее прекрасном здоровье, в то время как ее внешний вид и манеры - о ее рождении и воспитании; она была привлекательна, определенно привлекательна.
   Мы едва успели поздороваться, как она резко произнесла:
   - Вы хорошо разбираетесь в человеческой психике?
   - Я не специалист в этом вопросе, но мне интересны болезни мозга, - ответил я.
   - Я пришла просить вас об одолжении, - произнесла она с некоторым колебанием и слегка покраснела. - Я хочу, чтобы вы сегодня вечером поужинали в отеле со мной и моим мужем. Мы женаты уже десять дней. Я хочу, чтобы вы притворились старинным другом моей семьи, - естественно, чтобы объяснить ваше приглашение. Мой муж не знает никого из моих друзей, поэтому нет вероятности, что он что-то заподозрит. Здесь я записала некоторые детали, которые помогут вам при случае, если вы сможете сделать то, что я прошу, - мое имя, как зовут членов моей семьи, место, где мы живем, и кое-что еще. Вы готовы откликнуться на мою просьбу и прийти?
   Я, разумеется, был удивлен, но это была далеко не первая странная просьба, с которыми ко мне обращались, и, признаюсь, она пробудила во мне любопытство.
   - Но, как вы понимаете, я должен осведомиться об истинной цели моего визита, - сказал я.
   Она немного подумала, прежде чем ответить.
   - Мне не хотелось бы говорить ничего, что могло бы дать вам ключ к разгадке, - произнесла она, наконец. - Я хочу, чтобы вы были совершенно объективны, - просто наблюдали за мистером Ширли и мной, а потом честно сказали мне обо всем, что показалось вам странным. Поужинав с нами, вы навестите меня на следующий день; и если вы придете между одиннадцатью и двенадцатью, пока мой муж будет на водах, вы застанете меня одну. Тогда мы сможем поговорить.
   Я согласился. Я был уверен, что она искренна; ее взгляд говорил о том, что она - леди во всех отношениях, а в манерах ее чувствовалось сдержанное волнение, вызвавшее у меня сочувствие.
   - Что бы вы ни заметили, - сказала она, поблагодарив меня, - делайте вид, будто ничего необычного не происходит.
   Я обещал. Мы сделали все необходимые приготовления, и в тот же вечер я отправился в отель. Мы ужинали в отдельном кабинете. Муж ее оказался крепко сложенным мужчиной лет тридцати пяти. Он был довольно красив, немного грубоват, но без малейшего шарма, окружавшего его жену. Он принимал воды от ревматизма, его правое плечо двигалось недостаточно свободно. Глаза у него были синие, ясные, спокойные, поначалу внушавшие мысль о глубокой искренности; но очень скоро я почувствовал, что это впечатление обманчиво. В чем я был абсолютно уверен, так это в его преданности жене - преданности человека, который давно уже не молод и любит, если можно так выразиться, "без оглядки". Он мог любить в жизни многое, - наверное, так оно и было, - но так, как он любил свою жену, он не любил ничего, - это было очевидно.
   Я чувствовал, что она наблюдает за мной так же внимательно, как я - за ним. Я видел, что она почти не сводит с меня глаз. По мере того, как продолжался ужин, я все сильнее ощущал: она хочет или ожидает, чтобы я увидел или осознал нечто ускользающее от меня. Я изучал этого человека "на все сто", как говорит современная молодежь. Я чувствовал, что взвешиваю каждое произнесенное им слово, чтобы, сфокусировавшись на нем, получить ключ к разгадке. Он был сдержан, но не замкнут. Его манеры произвели на меня благоприятное впечатление, но его глаза... в них сквозила жестокость... или упорство... или просто уверенность в себе?
   Что они скрывали? Почему решетка была опущена? Цитадели грозила какая-то опасность?
   Постепенно я пришел к выводу, что этот человек защищается. Было что-то, что он хотел скрыть, в особенности от женщины, которую любил.
   Это было все, что я понял, когда настало время прощаться. Я нарочно завел с ним разговор о его жизни за границей, он отвечал просто и непринужденно, не выказывая ни малейшего нежелания отвечать на мои вопросы, стараясь, чтобы его ответы звучали интересно. Но, по мере того, как тянулся вечер, все его мысли - мысли женатого человека в самом начале его медового месяца - становились все более очевидными. Поэтому я раскланялся довольно рано, и на следующее утро зашел к миссис Ширли, весьма озадаченный ее просьбой.
   Она была одна, как и обещала, и не пыталась скрыть нетерпения, очевидно читавшегося в ее глазах.
   - Вы ничего не заметили... ничего? - воскликнула она, казалось, с небольшим испугом. - Я думала, вы его видели... он был так близко от вас!
   Я быстро обернулся.
   Она рассмеялась.
   - О, теперь там ничего нет; это теперь рядом с ним.
   Я вопросительно посмотрел на нее; она жестом пригласила меня сесть.
   - Нам следует это обсудить, - с отчаянием произнесла она. - У меня с головой что-то не в порядке?
   - Не вижу никаких симптомов; но видения, как вам известно, вещь далеко не редкая и не безопасная. Ваши видения... они неприятны?
   Она посмотрела на меня, и я прочел в ее глазах ужас.
   - Вам лучше знать. Это человек без лица.
   - Моя дорогая леди!
   - Я вижу, как он преследует Рэндалла, - то есть, со дня нашей свадьбы. Прежде я никогда его не видела.
   Она помолчала. Я ждал. Через минуту она продолжила.
   - Он был там вчера вечером, стоял за его стулом. Это ужасно, потому что в том месте, где должно быть лицо, у него только сплошная масса шрамов. Он носит нечто вроде белой маски.
   Она снова замолчала.
   - У вас раньше были видения? - спросил я, признаться, ощущая легкую тошноту.
   - О, никогда... Никогда.
   - Вы ему о них говорили?
   Она покачала головой.
   - Почему бы нет?
   - Потому что... - Она встала и пошла проверить, закрыта ли дверь, после чего вернулась. - Потому что я думаю, он об этом знает.
   - Вы думаете, что он знает?
   - Я скажу вам, почему я так думаю. - На мгновение она задумалась, вертя на пальце обручальное кольцо, и ее лицо порозовело - она была очаровательной девушкой. - На следующее утро после нашей свадьбы, - сказала она, - Рэндалл встал рано и пошел купаться. Мы были в Скарборо. Я оделась и спустилась в кофейню, а когда села за маленький столик у окна, он вошел через дверь, выходившую на веранду. Это существо проследовало за ним в комнату. Это меня потрясло, это было ужасно. Я начала было говорить: "О, они не должны пускать такие существа в отель...", но вид Рэндалла, его счастливое лицо и несколько роз, которые он мне принес, заставили меня об этом забыть. Потом, когда он сел, я увидела его совсем близко - рядом с его стулом. Что-то было у него в руке, я не смогла разглядеть, что именно; но в этот самый момент официант принес Рэндаллу горячее мясо, и при этом прошел через это существо, не обратив на него никакого внимания. И я внезапно поняла: оно не было чем-то телесным, я зря принимала его за какого-то несчастного, остановившегося в отеле; но, в таком случае, чем оно могло быть? Ужасная слабость, ощущение подавленности, охватили меня, я лишилась чувств и упала на пол. Когда я пришла в себя, это существо исчезло, и мне не хотелось говорить о нем Рэндаллу, полагавшему, что я просто переволновалась. Вскоре я пошла собираться на прогулку, а когда вернулась в гостиную в шляпке, то увидела мужа сидящим на диване и читающим. Я медленно направилась к нему - ближе, ближе, пытаясь понять, что это такое, рядом с ним. Его глаза были устремлены на книгу, и он не видел, куда смотрю я; приблизившись, я увидела, что это обвило руками его шею, рот и нос, и муж стал задыхаться, словно что-то его душило.
   Он поднял руки к воротнику, он с трудом поднялся на ноги и подошел к распахнутому окну, словно хотел подышать свежим воздухом. Но когда я обратила внимание на лицо Рэндалла, на выражение его глаз, смотревших на меня, я вдруг вспомнила, что однажды уже была свидетельницей такому, когда мы еще были помолвлены. Я вспомнила, как сильно он был взволнован, как старался успокоить меня; сейчас, оглядываясь назад, я была уверена: он хочет узнать, не видела ли я чего-нибудь. В одно мгновение я все поняла. Он знал об этом ужасе, но не хотел, чтобы о нем знала я. Пока мы не поженились, я не видела это; теперь, став его женой, я это увидела... но... я почувствовала, что, чтобы помочь ему, я должна притвориться, будто ничего не вижу.
   - Как странно ты дышишь! - весело сказала я. - Как тогда, когда ты случайно подавился в Глен Биркене.
   Я увидела, по выражению его лица, какое облегчение он испытал. Он внимательно смотрел на меня, как будто не мог поверить, что я не вижу того ужаса, о котором он знал, и с опаской оглянулся назад, в залитую солнцем комнату, но это уже исчезло.
   - Это обычный мышечный спазм, - произнес он извиняющимся тоном. - Не обращай внимания, просто я испугался, что испугаешься ты.
   - О, - ответила я как можно спокойнее, - тебе известно, что мои нервы в полном порядке. Я не собираюсь пугаться всякий раз, когда тебе покажется, что я должна испугаться. - Я специально сказала это чуть вызывающим тоном, чтобы он рассмеялся и поцеловал меня; после этого мы отправились на прогулку, но весь день меня не покидала мысль: "Мы оба сошли с ума? Что будет дальше?" И я решила обратиться к вам.
   Прошлым вечером это не появлялось, пока вы не пробыли с нами некоторое время. Рэндалл становится беспокойным, когда оно приходит. Может ли медицина справиться с этим, или мне лучше обратиться к священнику?
   Я проверил ее пульс: он был спокойным и ровным. Я задал ей несколько профессиональных вопросов; ее ответы только подтвердили мое уже сформировавшееся мнение.
   - Я уверен, - сказал я, - что эта иллюзия возникает в мозгу вашего мужа и передается вам, потому что вы его любите. Вы ведь сильно его любите?
   Она молча согласилась; это было очень выразительное согласие.
   - В таком случае, - сказал я, - это именно он должен стать моим пациентом и, боюсь, что, не осмотрев его, я не смогу вам помочь.
   - Если бы я только могла заставить его прийти к вам! - сказала она. - Но как мне сделать это, не раскрыв, что мне все известно?
   Но в тот день он пришел ко мне сам.
   - Поскольку вы врач и друг Вайолет, - уверенно начал он, - я кое-что расскажу вам, при условии, что вы ничего не расскажете ей, если только мы оба не сочтем это целесообразным.
   Затем он рассказал мне, что в течение последних двух лет его преследует зловещий призрак, который он описал мне почти в тех же самых выражениях, в которых прежде описала его жена, - сильнейший аргумент в пользу моего мнения о том, что видение проецируется из его мозга в ее.
   Он сказал мне, что никогда в жизни не видел подобного существа во плоти. Насколько ему было известно, у него не было врагов; он не испытывал вражды ни к кому. Он, конечно, никогда не калечил, не помогал калечить и не позволял калечить человеческое лицо.
   Я полностью поверил его заверениям; чем дольше я общался с этим человеком, тем больше он мне нравился.
   Следовало прибегнуть к средствам, предоставляемым медициной. Я выписал ему рецепт и дал совет рассматривать видения единственно как вопрос здоровья, упомянув несколько случаев, когда чрезмерное нервное напряжение становилось причиной ужасных галлюцинаций. Они уезжали из Рейли на следующий день, но он обещал написать мне и сообщить, помогло ли ему мое лекарство. Мне удалось сообщить его жене, что он приходил ко мне, и это ее очень успокоило.
   Из Рейли они вернулись в Скарборо, так как тамошний воздух, казалось, больше подходил Ширли, а дней десять спустя север Англии всколыхнули ужасные слухи о случившемся в тамошнем отеле.
   Двое из постояльцев отеля были убиты в своих постелях в одну ночь. Они были совершенно незнакомы друг с другом; они никогда не видели друг друга; она спали в разных комнатах, на разных этажах, пронумерованных соответвенно "2" и "11". Одним из убитых был только что вернувшийся управляющий поместьем в Вест-Индии - его звали Габбет, другим - Рэндалл Ширли.
   Убийца был пойман благодаря описанию, данному молодой вдовой. Он был полукровкой, его лицо было изъедено купоросом. Мотив убийства Габбета был достаточно прост. Именно ему он был обязан своим уродством, поскольку тот жестоко обращался с ним. Он последовал за ним в Англию, чтобы отомстить ему.
   Убийство Рэндалла Ширли было совершено по ошибке. Цифры на дверях гостиничных номеров были римские. Номер предполагаемой жертвы был "11", и негодяй принял "II" за это число. После того, как он убил невинного человека, у него хватило поистине дьявольского самообладания и решимости убить того, кому и предназначалась его месть.
   В обоих случаях жертва была задушена, совершенно особенным способом. Врачи, осматривавшие трупы, полагали, что для блокировании рта и ноздрей было использовано какое-то маленькое странное приспособление; особенностью же было то, что убийство совершилось совершенно бесшумно, так, что молодая жена, спавшая в той же комнате, не проснулась.
   Таков единственный случай, о каком я когда-либо слышал, когда видение в самом деле передавалось от одного мозга к другому; и, подобно другим случаям проявления этого непостижимого дара, не достигло той единственной цели, которая оправдывала бы эту способность.
   Оно стала провозвестником трагедии, но не смогло предотвратить ее.
  

ДОМ, В КОТОРОМ НИКТО НЕ ЖИЛ

   Мне казалось, я должна принять это предложение, хотя бы даже только ради детей. Это бы все изменило! Если бы мне не нужно было оплачивать аренду и платить налоги, расплачиваться по долгам в течение этого года, возможно, мне удалось бы свести концы с концами, ибо к следующему году со всем этим будет покончено, и я смогу жить на свой собственной небольшой доход.
   Я была полна решимости расплатиться, чего бы мне это ни стоило; но расходы на операцию, на лечение, на смерть, оказались значительнее, чем я могла себе это позволить в своем положении, и оставили нас, то есть моих маленьких девочек Рут и Леттис, и меня саму, несчастными в нашем одиночестве.
   Однако теперь, когда особняк на Белгрейв-сквер, охотничий домик и яхта остались в прошлом, я вздохнула свободнее; причем признаком моей свободы служила для меня моя вдовья одежда, свободы - на которую я едва смела надеяться. Чарльз Престон лежал в могиле, а вместе с ним я похоронила горькие мысли о том, что он заставил меня страдать. Слава Богу, об этом знала только я. Теперь нет нужды говорить об этом кому бы то ни было; страдания и борьба закончились, и кошмаром стало бы, если бы другие узнали о том, что довелось испытать мне. Да почиет в мире!
   Я была тронута тем, что предложение помощи исходило от Сидни Локка, ибо за десять лет, прошедших с момента моего замужества, я ни разу не видела его. Он прислал мне роскошный свадебный подарок, но на свадьбе его не было. Я хранила этот жемчуг, продавая драгоценности, которыми осыпал меня Чарльз, потому что он был единственной вещью, полученной от человека, помнившего меня по временам старого викария. Сидни был очень внимателен. На самом деле, я полагала, он ревнует меня, когда Чарльз совершенно задурил мне голову своим ухаживанием, длившемся почти шесть недель.
   И вот теперь, спустя десять лет, раздался голос Сидни, обратившийся ко мне из далекого прошлого.
   "Я огорчен, а также удивлен, узнав, что Престон оставил вас в беде. Будет ли позволено старому другу обратиться с предложением? Со времени нашего знакомства, я стал землевладельцем, и у меня имеется красивый дом в Дорсетшире, который я хотел бы вам предложить, поскольку полагаю, что в настоящий момент вы можете чувствовать склонность к тихой сельской жизни. Дом довольно хорошо обставлен и не слишком велик, чтобы ощущать в нем неудобство. Если бы вы согласились воспользоваться им в течение года или долее, вы оказали бы мне большую услугу, поскольку по его поводу распространяются глупые истории, будто в нем обитают привидения, и, как это ни смешно в наши дни, тем не менее, я не могу этого допустить. Если бы вы согласились пожить в нем и опровергнуть всякую чепуху, я до конца своих дней считал бы себя вашим должником. Воздух там очень чистый, а соседи - приятные люди, так что, уверен, вы остались бы довольны".
   Он не знал, не мог знать, этот человек, писавший мне, как много значило для меня его предложение, в каком бедственном положении я находилась, как велика была проблема относительно надлежащего размещения и удовлетворения простейших потребностей Рут, Леттис, меня самой и старой Дарли, моей няни. Это отдаленное место было как раз таким, в каком мы нуждались; нам не пришлось бы заботиться о нарядах, а питание там было дешевым и обильным.
   - Дарли, - сказала я, - это наше спасение.
   - Ты никогда не примешь такое предложение от бывшего возлюбленного, - возмутилась та.
   - Дарли, что ты имеешь в виду? Мистер Локк никогда не был моим возлюбленным.
   - Как бы не так. Много ты в этом понимаешь, - это было что угодно, но только не вежливый ответ.
   - Кроме того, - с достоинством продолжала я, - это одолжение взаимно; я окажу мистеру Локку услугу, поселившись в его доме, который меблирован, но не имеет арендатора. В это время года сдать дом трудно. Я приму предложение с тем условием, что дом по-прежнему останется "предложенным к аренде", и мы оставим его, как только появится подходящий арендатор.
   Я не стала рассказывать Дадли о глупых местных суевериях; пожилые деревенские женщины суеверны в своем подавляющем большинстве.
   В Деннисмор Холле не было смотрителя, поэтому я послала бывшего кучера и его жену, чтобы они приготовили все к нашему прибытию. Они долго служили у меня и были людьми, на которых я вполне могла положиться. Я была уверена: что бы ни случилось, мистер и миссис Флетчер призраков не увидят.
   Флетчер приготовил странного вида коляску и встретил нас на маленькой придорожной станции. Было приятно, что он рад снова нас видеть. Путешествие было долгим, короткий зимний день угас быстро, так что после долгой поездки по холоду, мы добрались до нашего нового жилища в кромешной темноте.
   Миссис Флетчер приветствовала нас радостной улыбкой, - гарантией того, что ничто не нарушило ее спокойствия; накрытый чайный столик выглядел уютно и по-домашнему в столовой с низким потолком, покрытый льняной скатертью и нашим семейным серебром.
   Дом мне понравился - комнаты были невелики, многие из них имели странную планировку. Большая часть мебели относилась к временам королевы Анны, с присутствием некоторых иностранных предметов, о возрасте которых можно было только догадываться. Стены были толстыми, подоконники широкими, коридоры темными. Дом был достаточно стар и, как мне показалось, вполне подходящим для обитания призраков. Я не верю в привидения. Но избегаю этой темы с тех пор, как однажды, во время супружества, у меня возникла странная иллюзия... но это уже другая история. После этого у меня появилось такое чувство, что если я поверю в привидения, то непременно начну их видеть. Иногда мне казалось, что у меня имеется некий третий глаз, который я могу держать закрытым; и я решила не открывать его во все время моего пребывания в Деннисморе.
   Дарли была единственным человеком, которому я рассказала о своем любопытном опыте. Она назвала его вторым зрением и объяснила примесью крови горцев со стороны матери. Я слышала, это называют также Четвертым Измерением. Если это так, то нет сомнений в том, что три измерения - самое удобное число для смертных.
   В основном, Деннисмор Холл был двухэтажным, хотя наверху, под фронтонами, имелось несколько просторных чердаков, достаточных, чтобы там размещались слуги. Эти помещения мы, - миссис Флетчер и я, - однако, решили не занимать, согласившись, что в столь уединенном уголке будет лучше, если наш единственный защитник-мужчина займет такое место, откуда ему будет легко, в случае надобности, прийти нам на помощь.
   У меня и Рути были очаровательная комната, соседняя с той, которую занимали Дарли и Леттис; в ночь нашего приезда мы все крепко спали, наслаждаясь отдыхом.
   На следующее утро нашим глазам открылся изумительный пейзаж. Величественный простор Дорсетширской долины, поросшей кое-где соснами; журчащий в своем каменном русле ручей, холмы, лежавшие между нами и морем, - все это составляло единое целое, заставлявшее почувствовать красоту жизни.
   Было ужасно холодно, и у нас горели все камины, поскольку Флетчер обнаружил среди надворных построек запас дров, которых нам хватило бы на всю зиму.
   Позавтракав, мы вышли из дома и осмотрели сад, старые конюшни, пустые свинарники, заброшенный птичий двор; затем, покинув пределы наших владений, отправились вниз вдоль неторопливо струившегося ручья, к темному, неподвижному мельничному пруду в глубокой впадине.
   Мельница также оказалась старой. Ее колесо неподвижно застыло над заросшим водорослями шлюзом. Здесь царило великое запустение, заставившее меня повернуть назад и поторопить своих дочерей; я чувствовала, что не хочу здесь задерживаться.
   Но сам Деннисмор был очарователен. Мы обошли весь дом, который и в самом деле оказался невелик; мы с Флетчером решили завести несколько кур и свиней, чтобы обеспечить его работой, а также сделать дом немножко повеселее. Вик, наш большой сторожевой пес, уже расположился в доме. Я подарила его Флетчеру, когда стала испытывать трудности; Рут и Леттис привезли двух персидских кошек, Фатиму и Селима, а также обладавшего вздорным характером терьера по имени Ларки, - в общем, у нас появилось маленькое, настоящее домашнее хозяйство.
   Поначалу, основной нашей заботой было стремление обеспечить себя продуктами. Каждое утро нас снабжали молоком, яйцами и маслом с маленькой соседней фермы; все остальное мы должны были раздобывать сами - и пока не осознали этого в полной мере, нам приходилось питаться своеобразными блюдами, приводившими маленьких девочек в восторг.
   Я была уверена, что проведу самую прекрасную зиму со своими детьми, что я буду наслаждаться странным новым ощущением свободы, а на досуге развивать свои навыки резьбы по дереву, чтобы, если это будет возможно, увеличить с ее помощью свой доход. Когда дети отправились спать, я села и написала Сидни Локку благодарное письмо.

..........................

   Через неделю после нашего вселения случилось первое любопытное происшествие; и если бы не Сидни, я бы ничего не заметила.
   Поскольку резьба по дереву оставляет после себя много мусора, я выбрала для этого занятия одну из комнат на чердаке. Там было много света - качество, отсутствовавшее в нижних комнатах; я принесла туда керосиновую печку, чтобы она обогревала помещение.
   В тот день, когда миссис Флетчер мыла и прибирала эту комнату, я встретила ее на площадке винтовой дубовой лестницы, которая вела в мою "мастерскую".
   - Извините, мадам, но на вашем месте я бы не позволяла мисс Рути бегать по комнате, пока пол не высох, - сказала она.
   - Мисс Рути! - сказала я, удивленно взглянув на нее. - Она ушла на прогулку с Дарли.
   - Думаю, вы ошибаетесь, мадам, - почтительно ответила миссис Флетчер. - Она только что поднялась по лестнице, когда я мыла пол, проникла на чердак, а когда я крикнула, что окна открыты, быстро спустилась.
   С минуту я молчала. Я знала, что детей и Дарли нет дома, в нем оставались только я и миссис Флетчер, поскольку мистер Флетчер работал в саду и, кроме того, его походку вряд ли можно было спутать с походкой ребенка. Но мне ни в коем случае не следовало беспокоить миссис Флетчер, поэтому я сказала:
   - Возможно, они еще не ушли; я пойду и поговорю с мисс Рути.
   После чего, сильно озадаченная, спустилась вниз, поскольку была уверена - детей в доме не было.
   На следующий день я не поднималась в свою мастерскую, потому что нас пригласили на чай в дом священника, отстоявший от нашего на две мили.
   Мистер и миссис Рендл с нескрываемым интересом спросили, как нам нравится Деннисмор, и, несмотря на их осторожную сдержанность, я ясно увидела, что они очень удивлены нашими заверениями в тихой и счастливой жизни в особняке. Я немного беспокоилась, не спросят ли они о чем-нибудь странном в присутствии детей, но они, без сомнения, сами все поняли и выглядели образцом благоразумия. Единственно, викарий вспомнил о предыдущих арендаторах, заметив:
   - Мы были рады, когда дом сменил владельцев; покойных владельцев нельзя было назвать хорошими людьми.
   Мне хотелось бы расспросить его подробнее, но я решила, что лучше будет этого не делать. Вместо этого, я пригласила их на чай в Деннисмор. Я заметила, что они переглянулись. Миссис Рендл ответила согласием, но произнесла что-то о темных вечерах, простуде викария, и испытала очевидное облегчение, когда я вместо чая пригласила их на обед. Я испытывала гордость за себя, возвращаясь в наш дом с привидениями тем вечером. Как же суеверны некоторые люди!
   В ту ночь мне приснился сон - об остановившемся мельничном колесе, о темном пруде и о том, что на его берегу сидит дрожащий полуодетый ребенок, рыдающий так, словно сердце его вот-вот разорвется.
   Я начала просыпаться. Свет ночника мерцал на занавесках и низком потолке, высвечивал полную фигуру Рути, свернувшуюся калачиком рядом со мной; но жалобные рыдания не прекращались - они были слышны по-прежнему - они были не во сне, а наяву. Должно быть, это во сне расплакалась Леттис, и я удивилась, почему Дарли не проснулась, чтобы утешить ее.
   Я бесшумно выскользнула из постели и, подойдя к полуоткрытой двери между нашими комнатами, заглянула. Дети спокойно спали. Я приблизилась к маленькой кроватке Леттис и услышала ее мягкое ровное дыхание, увидела ее пухлые щечки и блестящие кудри. Затем я поспешила назад; и когда стояла в морозной тишине ночи, колеблясь, мне впервые пришла в голову мысль, что шум, который я слышала, мог издавать призрак. Он все продолжался, а для ушей матери нет более мучительного звука, чем отчаянный плач ребенка. У меня мороз подирает по коже, когда я вспоминаю этот жалкий, прерывистый плач. Он звучал приглушенно, как будто доносился из другой комнаты - сверху, насколько я могла понять.
   Накинув теплый халат, я зажгла свечу и осторожно открыла дверь комнаты. Длинный узкий коридор снаружи был погружен во мрак. Я прислушалась; плач прекратился. Спустя несколько минут ожидания, тишина стала действовать мне на нервы, и, вернувшись в спальню, я закрыла дверь.
   Рыданий не было слышно. Все было так тихо, так по-домашнему, как только это вообще возможно. Затем, отодвинув штору, я выглянула в ночь. Было совершенно темно. Бросив взгляд на спящую Рут, я тихонько приоткрыта окно и вытянула руку со свечой, осветившую грядки под окном. Ночь стояла тихая, свеча горела ровно. На дворе не было больших кустов, и если бы там находился какой-нибудь ребенок, свет должен был бы привлечь его внимание. Но не было ни шороха, ни какого-либо движения. Либо рыдания были продолжением кошмара, продолжившегося после того, как я проснулась, либо они относились к чему-то, находившемуся вне диапазона обычных переживаний. Я вернулась обратно в постель, ощущая себя маленькой, испуганной девочкой; на следующее утро я обошла дом и приусадебный участок - не найдя ничего, что могло бы пролить свет на эту тайну.
   Я никому ничего не сказала; более того, я была готова считать случившееся плодом фантазии. Казалось вполне естественным, что сейчас мои нервы не совсем в порядке, поскольку, после стольких лет напряжения, я могла позволить себе расслабиться; но во мне проснулась решимость не оказывать никакой поддержки тому состоянию рассудка, в котором человек начинает пристально вглядываться во все темные углы и прислушиваться к малейшему звуку.
   Следующий день был поистине прекрасен, и дети с удовольствием отправились на прогулку с Флетчером, узнать, каков лед на пруду, - так что я могла позволить себе заняться резьбой по дереву. Проходя по лестнице мимо миссис Флетчер, я спросила, хорошо ли она спала, и она ответила, что, как обычно, они с мужем за ночь ни разу не проснулись.
   Моя мастерская выглядела очаровательно. Было солнечно, печка прекрасно грела. Работа, без сомнения, была наилучшим лекарством для излечения болезненных галлюцинаций, и долгое время я усердно трудилась. После пары часов непрерывной работы я ощутила голод, и вдруг услышала легкие шаги на дубовой лестнице, не покрытой ковром.
   Это меня совершенно не удивило. Шаги ребенка означали, несомненно, что Рут или Леттис пришли позвать меня обедать. Дверь была заперта; она представляла собой обычную чердачную дверь с защелкой внутри. Я увидела, как она сдвинулась, дверь медленно открылась, и в комнату заглянул маленький мальчик. На вид ему было лет десять-одиннадцать, лицо белое, темные глаза - большие и ничего не выражающие. Он был так худ, что мое сердце болезненно сжалось, когда я смотрела на него; его худенькая маленькая рука, вцепившаяся в дверь, была покрыта язвами, характерными для постоянно недоедающих детей бедняков. На левой скуле имелся багровый синяк. Без сомнения, передо мной стояло то самое существо, которое рыдало ночью, - а я, суеверная дурочка, из-за глупой истории о призраках поверила, будто его жалкий плач был иллюзией! Я вскочила на ноги.
   - Бедняжка! - воскликнула я. - Что ты хочешь?
   Он отступил за дверь, - были видны только его голова и часть туловища. Когда он исчез, я, к своему изумлению, увидела, что задвижка находится в прежнем положении, то есть, дверь надежно заперта. На то, чтобы отодвинуть ее и выглянуть наружу, понадобилось несколько мгновений; там никого не было.
   Я быстро огляделась. Лестница находилась напротив, примерно в двенадцати футах справа от меня. В коридоре имелись еще три двери - все они были заперты. Я не испугалась увидеть ребенка посреди дня, и мне казалось, он должен прятаться в одной из этих комнат, среди старой мебели и панелей, а его глаза выглядели такими испуганными, исполненными желания убежать, что, вполне вероятно, он мог спрятаться в какой-нибудь из них. Мне показалось, что его нужно как-то обезопасить, поэтому я быстро спустилась по лестнице, закрыла дверь, заперла ее снаружи, забрала ключ и поспешила на кухню.
   Дарли и миссис Флетчер были здесь.
   - Миссис Флетчер, - задыхаясь, проговорила я, - каким-то образом в этот дом проник ребенок - маленький мальчик, который, кажется, наполовину обезумел от страха. Он спрятался где-то на чердаке и, должно быть, умирает с голоду! Позавчера слышали, как он ходил, а я, проснувшись ночью, услышала, как он плачет. Он заглянул в мою мастерскую, но, стоило мне заговорить с ним, он тут же убежал.
   Обе слуги безучастно смотрели на меня.
   - Я думаю, вы ошибаетесь, мэм, - сказал Дарли.
   - Моя дорогая Дарли, говорю тебе, я видела его, но он убежал! Я заперла дверь у подножия лестницы, так что он оказался в ловушке, оставшись наверху; вы мне поможете его найти?
   Слуги пошли со мной. Миссис Флетчер осталась у лестницы, чтобы поймать мальчика, если тот выбежит. Странность заключалась в том, что все комнаты, кроме мастерской, были заперты на ключ. Тем не менее, мы их осмотрели.
   Никаких следов мальчика, вообще, какого-либо живого существа, мы не нашли.
   - Это ужасно; у него должно быть какое-то укрытие, - настаивала я. - Почему он прячется? Почему он так напуган? Я говорила с ним очень нежно.
   Дарли не ответила; в ее глазах, устремленных на меня, ясно читалось беспокойство, и я замолчала. В глубине души я знала, что дверь моей мастерской не открывалась; это, скорее всего, мне просто привиделось. Я была единственным человеком, знавшим о возможном существовании призрака, и единственным, оказавшимся по-настоящему встревоженным. Да, но как насчет шагов, которые миссис Флетчер слышала на этой лестнице?
   Я осознала, что мое чувство благодарности к Сидни Локку стало ослабевать.
   Трудно было решить, какую линию поведения следует избрать в отношении слуг. Глядя на их серьезные, внимательные лица, я поняла, как неудобно, почти невозможно, было бы покинуть это жилище, предложенное мне в моем бедственном состоянии. Но если Флетчеры испугаются и откажутся остаться, что тогда делать мне? От жены викария я узнала, что ни один местный житель не станет служить в Деннисморе.
   Возможно, появление призрака ограничивалось верхним этажом. Достаточно было всего лишь не пользоваться им. Я сожалела, что сказала слугам о происшедшем; но мне казалось верхом глупости вообразить, будто ребенок может оказаться чем-то нереальным!
   Я начала бормотать извинения; это был кошмар, переутомление, разыгравшаяся фантазия; я, конечно же, последую совету Дарли - выпью бокал вина за обедом и лягу.
   Остаток дня нельзя было назвать приятным; расшатанные нервы не давали мне покоя ни на минуту. Однако глубокий сон освежил меня, и на следующее утро мне стало за себя стыдно; гораздо легче поверить в то, что виной всему нервы и воображение, чем в то, что на мгновение приподнялась завеса между видимым и невидимым.
   Это убеждение подтверждало то, что в течение недели ничто не нарушало нашего спокойствия. Дети были здоровы, воздух прекрасен, и даже Дарли понемногу перестала смотреть на меня так, словно опасалась, не случилось ли у меня легкое помутнение рассудка.
   Но однажды ночью - на восьмой или девятый день после первого случая - меня снова разбудили рыдания. Это было невыносимо; мне нужна была уверенность в том, что виной всему единственно моя фантазия. Поспешив в комнату Дарли, я разбудила ее и шепотом велела встать и идти ко мне в комнату.
   Посмотрим, сошла ли я с ума.
   - Ты слышишь это? - прошептала я.
   Она заметно побледнела; ей не нужно было ничего отвечать; очевидно, она тоже это слышала.
   - Дарли, - торжественно произнесла я, - осмелишься ли ты подняться со мной на чердак и убедиться, что там никого нет?
   - Да, мадам, осмелюсь, - просто ответила она. - Но там, наверху, без сомнения, есть ребенок, как вы и сказали.
   Мой смех, наверное, прозвучал несколько издевательски.
   - Неужели он провел там девять дней без еды? Он умирал с голоду, когда я увидела его! Нет, Дарли, я скажу тебе то, в чем уверена. В этом доме водятся привидения. Мистер Локк знал, что об этом идут разговоры, но не верил им. Теперь ты сама могла убедиться, что это - правда.
   Ужасные звуки стихли. Дарли решительно повернулась ко мне.
   - Только дети верят в призраков, мадам. Но мы-то с вами знаем, что их не существует. Кто-то жестоко обошелся с ребенком, и это привело к такому плачевному результату, и наш долг - позаботиться о несчастном. Идемте, мадам, запрем детей, после чего вместе поднимемся на чердак. Мы должны найти его.
   Она зажгла две свечи, и мы потихоньку выбрались из комнаты и пошли по коридору. В другой его стороне были двери комнат, которыми мы не пользовались - две спальни, одна - с примыкающей гардеробной, а также ванная комната.
   Они находились в той части коридора, которая была нам не видна, - коридор изгибался под прямым углом. Когда мы повернули за угол и оказались в той его части, которая вела прямо к дубовой лестнице, я резко остановилась.
   В дверях гардеробной стоял мужчина. Он к чему-то прислушивался; в правой руке он сжимал трость. Я ясно разглядела его лицо и могу сказать: оно выдавало самого ужасного, самого подлого, самого ничтожного человека, с каким мне приходилось сталкиваться. Ему могло быть от пятидесяти до шестидесяти лет, и, пока я смотрела на него, я начинала испытывать отвращение, вызывавшее тошноту.
   - Смотри, - шепнула я Дарли, - быстрее! Ты видишь его, вон там, у двери?
   Она выглядела озадаченной; в одно мгновение стало ясно, что она ничего не видит. А еще стало ясно, что дом посещается призраками, и я обладаю ужасным даром - видеть то, чего не видят другие.
   - Мы можем вернуться, Дарли, - сказала я. - Наверху нет никакого ребенка, как нет и никакого мужчины там, у двери, где я его вижу.
   Как только эти слова были произнесены, страх исчез; все, что оставалось сделать Дарли, это помочь мне на ватных ногах дотащиться до кровати.
   На следующий день я написала Сидни Локу.
   "Я чем-то обидела вас в прошлом, что вы решили подвергнуть меня ужасам пребывания в этом месте? Если так, то вы достигли своей цели; я испытываю страдания.
   Дом действительно посещается, как я полагаю, убийцей и его жертвой. К счастью, призраки пока беспокоят только меня, но мне даже подумать страшно о том, как долго я смогу выдержать это напряжение; кроме того, следует учитывать возможность того, что, несмотря на все мои старания, дети могут испытать шок, который негативно повлияет на их нервные системы в будущем. Я в полном недоумении. Как вы думаете, Общество по исследованию оккультных явлений способно что-нибудь сделать? Мне не хочется думать о переезде, но я не смогу долго выносить подобное соседство".
   Спустя два дня после отправки этого письма к дверям Деннисмора подъехал сам Сидней Локк!
   Мы сидели за чаем, когда он приехал, и, пока девочки не легли спать, разумеется, нельзя было и словом перемолвиться относительно цели его визита. Но в каждом его взгляде я читала смесь тревоги и недоверия - и какое-то другое, теплое чувство, о существовании которого в прежние времена я даже не подозревала, и полагать которое существующим сейчас было бы чистым тщеславием!
   Чего только не способна вообразить себе женщина!
   Но видеть его было, конечно, приятно, и само сознание его заботы придавало уверенности.
   Конечно, он приехал, чтобы остаться. По соседству не было другого места, в котором он мог бы остановиться. Поэтому Дарли приготовила для него комнату, а когда Рут и Леттис легли спать, мы с ним сели у камина, и я рассказала ему все, что видела и слышала.
   Он казался таким ошеломленным и расстроенным, что я даже удивилась.
   - Кто рассказал вам о Хаггардах? - спросил он, наконец.
   - Кто такие Хаггарды? - вопросом на вопрос ответила я.
   - Люди, жившие в этом доме до того, как мой дядя купил его.
   - Никогда не слышала о них, - ответила я.
   - Это действительно так? Вы не наводили справки по соседству?
   - Нет. Единственный человек, говоривший с нами об этом доме, это викарий, сказавший, что покойные владельцы не были хорошими людьми, и он рад, что поместье перешло к другим владельцам.
   - Видите ли, - сказал он после продолжительной паузы, - дом принадлежал флотскому капитану, которого звали Ньюмен. Хаггард был его шурином, человеком, за всю жизнь не совершившим ни одного хорошего поступка, но ради сестры, которая была за ним замужем, Ньюмен позволил им жить здесь и поручил их заботам своего единственного сына, чья мать умерла. Хаггард, по-видимому, решил, что, поскольку жизнь капитана постоянно подвергалась риску, было бы неплохо избавиться от мальчика, что сделало бы его наследником дома и капитала. Его жена, должно быть, была таким же плохим человеком, как и он сам, или же ему просто удалось ее запугать. Они рассказывали, что у ребенка не в порядке с головой, что он упрям и отвратителен в своих привычках. Но, как ни глухи эти места, слухи о жестоком обращении с мальчиком все же гуляли по окрестностям. Наконец, ребенок исчез; они сказали, что он убежал, исполнив свою угрозу, которую часто повторял. Непередаваемое горе и негодование отца привели к совершенно противоположному эффекту, нежели ожидал Хаггард. Капитан выгнал их обоих, продал поместье и составил завещание, оставив свои деньги Обществу защиты бедных и нуждающихся. Он все еще жив, и Хаггарды тоже, насколько мне известно.
   - Ребенок был умерщвлен, - убежденно заявила я, - а его тело спрятано где-то в этом доме, или зарыто по соседству с ним, я в этом уверена.
   - Мне кажется, вы правы, - сказал он, немного подумав. - Конечно, было вполне вероятно, что ребенок, с которым плохо обращались, мог убежать, но еще более вероятно, что мужчина избавился от него, поскольку полагал, что может сделать это безнаказанно.
   - Он не мог убежать, - с содроганием произнесла я. - Вы вряд ли могли встретить более забитое, несчастное существо.
   - Но ведь истории о призраках, - сказал он, наконец, с озадаченным видом, - неправда?
   - Я не могу этого утверждать, - ответила я. - Могу только повторить вам то, что я видела и слышала, а также то, что миссис Флетчер слышала шаги, а Дарли - рыдания. Но я не боюсь... то есть, теперь, когда вы здесь...
   Он перебил меня.
   - Теперь, когда я здесь... - начал он и замолчал. - Я знаю, - продолжал он, - вы ведь не думаете, будто я хотел подвергнуть вас подобному испытанию.
   - Конечно, я это знаю, и мне стыдно, что я написала обратное в своем письме, но я была слишком взволнована; мне казалось, что мне никогда снова не обрести спокойствия. Кроме того, - добавила я как-то невпопад, - я вас тогда еще не видела.
   - Но теперь, когда я перед вами, вы не склонны меня обвинять?
   - Нет.
   - И доверяете мне?
   - Да.
   - Что ж, я постараюсь соответствовать вашему мнению, - сказал он, внезапно поднялся и принялся ходить по комнате. - Значит, я могу остаться здесь, скажем, на неделю, и провести расследование?
   Я согласилась и, поскольку было уже поздно, мы расстались.
   На следующий день о расследовании не было сказано ни слова; впрочем, как и ни о чем другом, кроме катания на коньках.
   Мельничный пруд покрылся блестящим черным льдом толщиной в пять дюймов, и Рут с Леттис потащили нас туда сразу после завтрака. Они пришли в восторг, обнаружив, что Сидни умеет кататься; но что касается меня, - я не могла, как ни старалась, избавиться от того зловещего впечатления, которое всегда производило на меня это место.
   Даже дом не производил на меня такого впечатления. Этот пруд!.. Его вода казалась мне населенной призраками. Тишина, странная тишина, черные тени зимних елей и лиственниц, весь день отбрасываемые на него солнцем, мрачный вид застывшего колеса, словно бы ужасавшего того, что, как оно знало, покоится под гладкой поверхностью, - все это действовало на меня угнетающе, мне хотелось как можно быстрее оставить это место. И все же мне не хотелось оставлять детей на попечение Сидни, под влиянием беспочвенных, фантастических страхов.
   Мы отправились домой обедать, где я, к своей невыразимой печали, обнаружила, что мне придется вернуться на это ужасное место. Леттис только-только училась постигать внешний мир, Сидни, казалось, была увлечена этим не меньше ее.
   Мы вернулись, и я, скользя по льду, изо всех сил старалась думать о других вещах, стараясь не подпасть снова под влияние, как мне казалось, атмосферы зла, царившей в этом месте.
   Короткий день близился к вечеру; дети не должны были оставаться здесь в сумерках. Я распорядилась возвращаться, и они, недовольно ворча, сели на берегу, чтобы Сидни снял с них коньки.
   Я медленно катилась, направляясь к ним, когда какой-то странный импульс заставил меня взглянуть в сторону противоположного берега, где тень деревьев была совсем густой и черной.
   На поверхности пруда что-то лежало, или плавало, наполовину погруженное. Медленно, очень медленно направилась я туда, охваченная ужасом; это было тело ребенка!
   Я видела маленький подбородок, беспомощно откинутый назад, серые очертания изможденного лица, вялость ослабевших конечностей.
   Неужели остальные тоже это видят?.. От ужаса, у меня перехватило дыхание. Прошло, может быть, полминуты, но мне это время показалось часами; я о многом успела подумать; видения, одно страшнее другого, плыли у меня перед глазами, прежде чем я начала осознавать, что лед - толщиной в пять дюймов, и что плавающее тело - всего лишь иллюзия.
   Сквозь шум в ушах, я слышала пронзительные, смеющиеся голоса детей, раздающиеся в морозном сумеречном воздухе; меня что-то давило, я испытывала тошноту; красная дымка заката слепила мои глаза кровью и огнем.
   Как мне потом рассказали, я не издавала ни звука, застыв, точно статуя, точно лед поднялся по моему телу к моему сердцу. Они вдруг почувствовали что-то странное в этой моей неподвижности. Сидни в несколько движений пересек пруд; я не слышала его приближения, но он успел подхватить меня, когда я упала в обморок и в течение двух часов не приходила в себя.
   Утром у меня появились симптомы лихорадки; в течение нескольких дней меня удерживало в постели то, что доктор назвал простудой, осложненной лихорадкой и бредом.
   Все это время призрак маленького мальчика постоянно показывался и исчезал. Он стоял у моей кровати, стучал в дверь, сидел на корточках у камина, словно желал согреться. Конечно, я не придаю этим видениям серьезного значения; они были прямым результатом высокой температуры и полностью исчезли, как только градусник стал показывать меньше сотни.
   С тех пор я никогда его больше не видела, и вы, возможно, склонны будете думать, подобно большинству людей, слышавших эту историю, что призрак Дэннисмор Холла был просто результатом моего предболезненного состояния.
   Что касается справедливости такого мнения, вы вправе делать собственные выводы из представленных вам фактов; но, прежде чем прийти к окончательному заключению, выслушайте то, что я должна добавить к прежде сказанному.
   Когда наступила оттепель, мельничный пруд осушили, и в том месте, где я видела безжизненное тело, были найдены кости ребенка.
   Кому они принадлежали, выяснить не удалось; был установлен только тот факт, что скелет принадлежал мальчику, одного возраста с исчезнувшим сыном капитана Ньюмена.
   Был ли убит несчастный ребенок, сам бросился в воду или случайно нашел свою смерть, вряд ли это когда-нибудь станет известно. Капитан Ньюмен похоронил кости рядом со своей женой, на кладбище, чья ранняя смерть оставила его сына несчастным сиротой. Хаггарды предстали перед судом, но, хотя имелось много свидетельств их жестокости и скупости, никто не мог обвинить их в убийстве. Последнее, что я слышала о них, - их отправили в работный дом, где они искупают свое преступление, по крайней мере, частично.
   Мы все еще проводим часть года в Дэннисморе. Ни у нас, ни у тех, кто арендует его, пока нас там нет, проблем не возникает. Никакие привидения в нем больше не появляются, по крайней мере, никто на них не жалуется.
   Следует также добавить, что с той поры, как священник предал несчастные останки вечному упокоению, под звуки гимна воскресения Святого Петра, ни он, ни его жена больше не боятся приходить к нам на чай, даже в сумерках зимнего вечера.
  

РИМСКАЯ ДОРОГА

  
   Это случилось лунной октябрьской ночью, когда Нона Которн оказалась на отдаленных пастбищах фермы своего отца, желая умереть.
   Ферма Андридж расположена на Виа Джулиа - древнеримской дороге, по которой легионы древних римлян продвигались на запад, от Верулама до Уэльса. В те дни она была торговым трактом. Теперь же она почти заброшена и, можно сказать, потерялась в водовороте времени.
   Ноне дикая, плохо возделанная земля напоминала огромное кладбище, в особенности это большое пастбище, носившее название Лекланд, на котором еще хорошо были заметны остатки римской дороги.
   Старый мистер Уоррен, чьи владения примыкали к их владениям, был немного антикваром, и это он сказал Ноне, что на самом деле Лекланд представляет собой кладбище, поскольку когда-то здесь разыгралась кровопролитная битва. Мистер Уоррен был единственным человеком ее социальной группы, с которым Нона поддерживала дружеские отношения. Соседи Которнов избегали их, потому что Джордж Которн был у них на плохом счету.
   Он не был уроженцем этой местности, а купил ферму и поселился на ней при обстоятельствах, так до конца и не получивших должного объяснения. Вскоре после этого его жена умерла, и местное общество было шокировано его женитьбой на служанке. Эта женщина, ее звали Кэролайн, с тех пор очень много работала, только теперь уже не получая жалования за свою работу, добросовестно обстирывала и одевала Нону и боялась своего мужа, как побитая собака боится своего хозяина.
   Нона постепенно из девочки превращалась в женщину - с темными бровями, мрачную, казавшуюся обиженной на общество, избегавшее ее, и в то же время страстно жаждавшую иной жизни, чем та, которой жила.
   Уединенность места, в котором она обитала, нравилась ей. Было время, когда эта местность была густо населена. Теперь же она пришла в полное запустение. Атмосфера здесь напоминала тоскливое одиночество покинутого дома. Блуждая по Лекланду, она говорила себе, что земля под ее ногами есть прах людей, чья пролитая кровь увлажнила ее, а с безмолвного склона холма эхом доносился топот марширующих легионов.
   Сегодня вечером она пришла сюда, охваченная отчаянием, в последнее время медленно отравлявшим ей жизнь, проникавшим до самых ее костей. Ее отец, в течение последнего года или около того, пил. Это превращало дом, всегда пропитанный несчастьем, в настоящий ад для гордой, чувствительной девушки. Сегодня вечером он впервые поднял на нее руку, и вопрос, неожиданно возникший сам собой, заключался в том, как ей следует поступить?
   Которн не был стариком. Он может прожить еще много лет. У нее в кармане не было ни гроша; никогда в жизни у нее не было больше одного-двух шиллингов. Что могло ожидать ее в будущем, кроме постепенного унылого угасания? Ей не с кем было посоветоваться. Ее отношение к жене ее отца можно было назвать мягким, терпеливым презрением; к тому же, бедная Кэролайн никогда не имела никакого влияния на своего мужа-тирана.
   В летнее время жизнь была более терпимой, поскольку существовал открытый мир, в который можно было убежать, и единственным временем, когда она была вынуждена находиться рядом с отцом, было временем приема пищи. Сейчас же почти наступила зима; эта благодатная ночь вполне могла стать последней в своем роде. Ей предстояло тепло кухонного очага и ужас наблюдения, как отец ее все глубже и глубже погрязает в скверне порока.
   В конце концов, ей пришла в голову мысль обратиться за советом к старому мистеру Уоррену. Но ее сдерживала застенчивость. Она знала, что у старика гостит его друг-собрат по антиквариату, и вздрогнула при мысли, что ей придется столкнуться лицом к лицу с незнакомцем.
   Она сидела на камне, в туманном лунном свете, в том месте на гребне, где проходила римская дорога, которое носило название Перекрестка. Казалось, здесь главную дорогу пересекала тропинка, поднимавшаяся вверх по склону к тому, что сейчас было ровной площадкой. Нона придумала для себя историю о том, как знатный лорд владел крепостью, располагавшейся на холме. Она часто представляла себе, как страж выглядывает с вершины круглой земляной башни, высматривая приближение неприятеля по дороге.
   В углах, образованных пересечением тропинки и дороги, густо росли кусты утесника. Луна отбрасывала их тени на дерн, казавшийся черным бархатом.
   Когда она села, вокруг нее воцарилась мертвая тишина, а ее разум погрузился в какое-то оцепенение страдания. Ее невидящий взгляд был прикован к зарослям утесника, и она подумала, что густая тень одного из них похожа на скорчившуюся фигуру.
   Ужас одиночества был незнаком девушке. Она проводила в одиночестве большую часть времени. Она боялась пьяного гнева отца, но не прекрасной открытой местности, не памяти о погибших. Однако сейчас она вздрогнула, ее сердце забилось чаще. Она была уверена, что возле большого куста возникло какое-то движение.
   Должно быть, это овца, отбившаяся от отогнанной домой отары. Но овца была бы более светлой, подумала она. Она сосредоточила все внимание на движении, в реальности которого не приходилось сомневаться.
   Она не ошибалась. Там кто-то был.
   Слишком заинтригованная, чтобы испугаться, она смотрела, затаив дыхание. Это был дикий зверь? Первой мыслью, пришедшей ей в голову, было - это волк, хотя она понимала, что это чепуха. Во всяком случае, существо, кем бы оно ни было, передвигалось на четвереньках и было покрыто шерстью...
   Его голова была опущена и направлена в сторону куста, оно скрывалось в глубокой тени. Казалось, оно скребет и роет. Пригоршня земли и камней с тихим шелестом упала на невысокую траву. Нона видела, как она упала.
   Она видела, как двигаются передние конечности существа, пока оно рыло землю. Когда ее глаза привыкли к черному силуэту в тени, она смогла получше разглядеть его очертания. И заметила, что задняя лапа - вовсе не лапа, а голень с огромной ступней.
   Значит, это существо было человеком?
   Она впервые почувствовала страх. Откуда он мог появиться? В Англии нет диких людей, одетых в шкуры!..
   Затем она разглядела очертания головы, которую скрывал какой-то капюшон, казалось, спереди топорщившийся шерстью.
   Существо по-прежнему стояло на четвереньках и рыло землю, выбрасывая пригоршни земли. Потом вдруг замерло, склонилось, кажется, что-то схватило, внимательно осмотрело - после чего медленно поднялось и присело на корточки, держа найденное в обеих руках.
   Если бы оно оглянулось, то увидело бы ее!..
   Луна сейчас светила так ярко, что пошевелиться означало бы выдать свое присутствие. Лучшим для нее было оставаться в неподвижности. Она могла бы разглядеть лицо существа, если бы не капюшон, скрывавший его; она могла видеть только бороду и блеск глаз. Существо с радостью смотрело на то, что, по-видимому, извлекло из земли. Она услышала слабый звон. Скованная ужасом, она наблюдала, как странное существо подняло голову и украдкой огляделось, словно желая убедиться, что его никто не видит. Она подумала, что он, должно быть, заметил ее, но не подал виду, - хотя она была хорошо освещена луной, и свет ее с каждой минутой становился все ярче. Он снова склонился, царапая или роя землю; она не думала о побеге, пока он вдруг не поднялся на ноги.
   Она увидела блеск глаз и оскаленных зубов. Охваченная безумным ужасом, она вскочила на ноги; существо шагнуло к ней, протягивая руки.
   Вскрикнув, она развернулась и бросилась бежать, успев заметить смутный силуэт еще одной фигуры, поднимающейся по склону холма, наполовину скрытой зарослями утесника. Так быстро, как только может бежать девушка, выросшая в деревне, она побежала к амбару на соседнем пастбище. Его дверь могла быть открыта, хотя шанс на это был невелик. Если бы ей только удалось спрятаться внутри и запереть засов...
   Она не оглядывалась, а просто мчалась вперед, однако услышала, как мужской голос крикнул ей: "Стойте! Подождите! Я сейчас помогу вам!"
   Но она не понимала смысла этих слов. Ее охватила паника. Она не смогла бы остановиться, даже если бы захотела. Дыхание причиняло ей боль, когда она делала вдох, сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди. Она смутно увидела впереди себя черную громаду амбара. А потом нога ее провалилась в кроличью нору, и она ничком упала на землю.
   Почти сразу же она почувствовала прикосновение чьих-то рук, ее осторожно подняли на ноги. В тени амбара было очень темно, она ошеломленно вглядывалась в лицо мужчины.
   - Что вас так напугало? Что? - спрашивал он, задыхаясь. - Вы так бежали!.. Почему?..
   - Потому что он гнался за мной, - воскликнула она, разглядев перед собой полного, довольно неопрятного, но вполне современного английского джентльмена. - Это были вы? - возмущенно ахнула она, приложив руку к голове. - Что вы там делали? Какая чепуха! И когда вы успели переодеться?
   - Я? Переодеться? - воскликнул он. - Что за нелепость! Я прогуливался по этому чудесному старому полю с привидениями, когда услышал крик и увидел, как вы бежите. Вы хотите сказать, что это я вас так напугал?
   - Да! - ответила она, слишком потрясенная, чтобы стесняться, хотя и узнала в мужчине друга и соратника мистера Уоррена по археологическим раскопкам. - Вы отрицаете, что копали под кустом утесника, накрытые овчинным ковриком?
   - Конечно, отрицаю - полностью! Я не делал ничего подобного.
   - Значит, оно, - пробормотала она, - это... существо... все еще там... Вы его видели?
   Он помедлил с ответом.
   - Мне показалось, я заметил какое-то движение, - с сомнением произнес он. - Но нас разделял огромный куст. Хватит ли у вас смелости вернуться со мной и выяснить причину вашего страха?
   - Да, да, давайте вернемся! Я не могла ошибиться. Это был цыган или бродяга. Он что-то выкопал. Мы найдем это. Как раз на Перекрестке.
   - Вот как! - он с интересом взглянул на нее, пока они поспешно шли назад. - Так вы полагаете, это был Перекресток?
   - Я думаю, это было дорогой, которая вела к старому земляному валу, на полпути к вершине холма.
   - Это более чем вероятно. Вы ощущаете старину?
   - Лучше думать о чем-то менее несчастном, чем наша теперешняя жизнь, - с горечью ответила она.
   - Звучит печально, - сказал он, не сводя глаз с темной, непокрытой, кудрявой головы своей спутницы. - Интересно, что вы там видели? Никто и ничто не преследовало вас, когда вы так отчаянно спасались бегством. Вы уверены, что вам не почудилось? Иногда, в определенных обстоятельствах, мы способны видеть то, чего нет на самом деле.
   - Мы скоро найдем ответ на этот вопрос, - твердо ответила она. - Вот это место. Здесь должна быть яма, которую он выкопал.
   Они оглядели залитое лунным светом поле. Никого видно не было. После чего склонились над тем местом, где копал странный человек. Трава, довольно высокая, не имела никаких признаков того, что кто-то ступал на нее. Земля не была потревожена. У Ричарда Уайброу были с собой спички; они присели и осмотрели подножие куста с величайшей тщательностью. Потом взглянули друг на друга, и на щеках Ноны разлился румянец.
   - Вы действительно думаете, что я все выдумала?
   - Нет, - твердо ответил он, - по той причине, что уверен - я и сам что-то видел. Я медленно поднимался по склону, когда мне почудилось какое-то движение и, осторожно продолжая двигаться, я внимательно всматривался. Я не мог видеть вас, поскольку вы были скрыты кустарником; но когда я приблизился к нему, мне показалось, будто кто-то, сидевший на земле, поднялся на ноги. Потом я услышал ваш крик, и он отвлек мое внимание. Я побежал за вами. Что стало с тенью, я сказать не могу, но кое-какие предположения у меня есть.
   - Какие же?
   - Что он вернулся домой.
   - Домой?
   - Я склонен полагать, что он вернулся в свое время, - время Перекрестка.
   Нона побледнела. Ее лицо, в лунном свете, было напряжено.
   - Призрак? - выдохнула она.
   Уайброу махнул рукой в сторону изгиба тропы.
   - Каждый день, - сказал он, - когда старый лорд покидал свою крепость, на Перекрестке сидел нищий. Многие приходили и уходили из поместья лорда Андриджа, и нищий скопил значительную сумму. В те дни, несмотря на правление доброго короля Артура, в Британии не существовало сберегательных касс, поэтому он закопал свои деньги под изгородью, рядом с тем местом, где обычно сидел. Когда пришли саксы, они устроили резню, и нищий был убит вместе с прочими, так и не сумев воспользоваться своим сокровищем. Мы верим в то, что сердце человека остается там, где лежит его сокровище. Так что не было бы ничего удивительного в том, если бы его тело время от времени становилось видимым.
   Нона вздохнула с облегчением.
   - Он протянул ко мне руки, словно хотел привлечь мое внимание, - запинаясь, проговорила она. - Если бы только я не оказалась такой трусихой!.. Значит, вы полагаете, что здесь все еще могут лежать его спрятанные сбережения?
   - Я думаю, стоит прийти сюда с лопатой при дневном свете.
   - Ах, - воскликнула Нона; голос ее дрожал от внезапно охватившего ее волнения, - вы ведь позволите мне помочь вам, не правда ли? Мне так нужны деньги - чтобы уехать отсюда! Это земля моего отца! Если мы найдем клад, он будет принадлежать ему, не так ли?
   Он покачал головой.
   - Закон говорит иное. Монеты и все такое принадлежат короне, если вы не сможете доказать, что они являются собственностью вашей семьи. Вас могут оштрафовать за сокрытие любого найденного вами клада. Тем не менее, насколько мне известно, вам дают вознаграждение за то, что вам удастся найти.
   Она вздохнула с облегчением.
   - Значит, если бы его нашла я, отец не смог бы отказать мне в достаточной сумме, чтобы я могла уехать отсюда? - с нетерпением спросила она.
   Он серьезно взглянул на нее, поглаживая свои большие усы.
   - Даже не знаю. Я бы так не поступил, если бы оказался на месте вашего отца, - торжественно заявил он.
   - Вы бы так не поступили?
   - Нет. Я сказал бы: "Берите сколько хотите, но при условии, что вы останетесь".
   Она бросила на него взгляд, полный жалости, казалось, говоривший: "Как легко люди рассуждают о том, чего не понимают!" Ей пришло в голову, что Уоррен говорил ему о владельце какого-то земельного участка по соседству как о плохом человеке, а о его дочери - как о человеке, заслуживающем жалости.
   - Полагаю, - сказал он, - что имею честь беседовать с мисс Которн?
   Она кивнула, сжав губы, что сказало ему о многом.
   - Это все объясняет, - пробормотал он. - Могу ли я проводить вас домой? Мы ведь не можем быть вполне уверены, что встреченный вами Бедный Том пришел сюда из времен короля Пендрагона? Возможно, он сбежал из какого-нибудь окружного приюта и нашел себе убежище в какой-нибудь норе. По крайней мере, я буду уверен, что по дороге домой с вами ничего не случилось.
   По дороге они говорили совсем немного, вполголоса, потому что для них обоих эта местность была землей призраков. Он жалел одинокое существо рядом с собой всей жалостью чувствительной натуры, слишком застенчивой, чтобы познакомиться с девушкой. Она настойчиво просила его пока ничего не рассказывать его другу об их приключении; она, со своей стороны, не собиралась ничего рассказывать своему отцу.
   - Пусть это останется нашей тайной, - попросила она, - пока не узнаем, что из этого выйдет. Встретимся на Перекрестке завтра утром, в одиннадцать, и будем копать.
   Он обещал ей с таким удовольствием, что сам был удивлен. Он вернулся в дом своего друга в неоправданно приподнятом настроении и лежал без сна, пока не стало светать. Было ли это только потому, что несчастная девушка, обиженная судьбой, сказала наша тайна?
   Они встретились на следующий день, под высокой нежной синевой октябрьского неба. Буковые рощи неподалеку казались бронзовыми и золотисто-коричневыми, расстояние скрадывалось, воздух был летним.
   Он сидел на камне, на котором ночью сидела Нона, и курил трубку; но когда она подходила к нему, он отложил трубку в сторону, наблюдая за ее гибкой, стройной, молодой фигурой, пока она пересекала пастбище. В лунном свете она казалась ему достойной жалости. Сейчас он был рад обнаружить, что при дневном свете она выглядит очаровательно. Он был уверен, что никогда не решился бы на знакомство, если бы не их случайная встреча. Но Рубикон был перейден. Когда он встал и снял кепи, то увидел дружелюбную улыбку на ее лице, подобную игре солнечного света на затененном пруду.
   Они оба принесли с собой инструменты и принялись за дело, оказавшееся вовсе не легким, поскольку им требовалось снять много земли, чтобы добраться до ее древнего уровня. Нона поняла, что если бы она копала одна, это отняло бы у нее несколько дней. Уайброу с лопатой умел обращаться хорошо, а ученица у него оказалась способной. Им обоим было жарко, они устали, и он уже начал было поглядывать на часы, когда из-под лопаты Ноны вывернулся маленький черный диск, который она подхватила с радостным возгласом.
   -Нашла! Нашла! Я так рада!
   Стоя на коленях на краю ямы, она взглянула на него, как никогда прежде не смотрела ни на кого, - как на человека своего круга. На ее лице проступила краска. Какое-то время она могла только стоять на коленях и смотреть на него. Позволив себе несколько мгновений наслаждаться ее чувствами, он перешагнул яму и опустился на колени рядом с ней.
   - Что-то интересное? - лукаво спросил он.
   - Ужасно интересно; здесь, в Андридже, жизнь так скупа на острые ощущения, - в тон ему ответил она, но голос ее предательски дрогнул.
   - Копайте дальше, - предложил он. - Да, вне всякого сомнения, это монета, но одна ласточка погоды не делает, а он, возможно, забрал свой клад, случайно оставив лишь одну эту монету.
   Она сделала так, как он велел, но ее руки дрожали, когда она наклонилась, и через минуту он со смехом забрал у нее лопату и принялся копать сам, так, что вскоре спрятанное представилось их глазам в полной мере.
   Клад, очевидно, лежал в кожаном мешочке, сейчас полностью истлевшем. Монет было много, но все они были низкого достоинства. Рисунок на некоторых был различим вполне ясно, иные были истерты до гладкости. Они относились, скорее всего, к эпохе поздних римских императоров. Среди них было что-то еще - небольшой сверток, завернутый в кусок пергамента, по-видимому, когда-то перевязанный ремнями.
   В нем были три кольца, прекрасной работы камея, казалось, выпавшая из оправы, и огромная необработанная бирюза, оправленная в золото и имевшая отверстие, чтобы ее можно было носить как амулет.
   Задыхаясь от волнения, они одно за другим вытаскивали из ямы свои сокровища и были так поглощены этим занятием, что не услышали шелеста шагов по мягкому дерну и вздрогнули, когда на них упала чья-то тень. Они подняли головы, и Нона увидела, что рядом с ними стоит ее отец, уставившись удивленным взором на дыру в земле и кучку извлеченных монет.
   Джордж Которн в настоящий момент был почти трезв, но мрачен, как это обычно бывало похмельным утром.
   - Мой отец, - торопливо пробормотала девушка, поднимаясь на ноги. - Отец, это... это джентльмен, который остановился у мистера Уоррена.
   - Вот как! А что делает друг мистера Уоррена на моем поле?
   Уайброу также поднялся и ответил как можно вежливее.
   - Рад познакомиться, мистер Которн, - произнес он. - Меня зовут Уайброу, Ричард Уайброу, я интересуюсь древностями. Я даже написал книгу о римских памятниках в Великобритании. Мисс Которн была так добра, что помогла мне в моих исследованиях, которые привели к любопытной находке.
   - Похоже, что так. - Налитые кровью глаза мужчины остановились на почерневших монетах. - Полагаю, эти вещи имеют какую-то ценность для коллекционеров, - сказал он, стараясь скрыть волнение в голосе. - Но могу ли я узнать, что заставило вас копать здесь? Зачем было прятать монеты в таком отдаленном месте?
   Уайброу объяснил, что место, на котором они стоят, представляет собой древний перекресток, но почувствовал, что этого ответа недостаточно.
   - Дело в том, - неохотно продолжал он, - что мисс Которн... и я тоже... вчера вечером видели здесь нечто вроде призрака.
   - Ого! - неприятным образом произнес отец Ноны. - Значит, вы встречались здесь вчера вечером! Вот как! И, разумеется, совершенно случайно!
   - Разумеется, - холодно ответил Уайброу, испытывая сочувствие к дрожавшей девушке, стоявшей рядом с ним. - Если хотите, назовем это оптической иллюзией. Во всяком случае, нам обоим показалось, будто мы видели оборванца в накинутой на плечи овечьей шкуре, с бородой, копавшегося в земле именно в этом месте.
   - Вы меня удивляете, - произнес Которн таким тоном, каким мог бы сказать: "Вы лжете".
   - Возможно, нам просто показалось, - спокойно продолжал Уайброу. - Во всяком случае, мы решили, что это место стоит проверить, и, как видите, не зря.
   - Странная история, - помолчав, сказал Которн. - Не знаю, что и подумать. В последнее время я был нездоров. Однако, то, что я вышел на прогулку сегодня утром, избавляет вас от необходимости помогать моей дочери отнести эту находку в наш дом, а я не сомневаюсь, что вы были бы достаточно любезны, чтобы это сделать. Разрешите пожелать вам доброго утра, сэр.
   - Но, отец! - воскликнула Нона с пылающим лицом. - Как ты можешь? Если бы не мистер Уайброу, я никогда бы ничего не нашла! Он копал больше часа! Без него нам не удастся распорядиться найденным лучшим образом. Ты знаешь, что клад необходимо отдать правительству?
   Которн неприятно улыбнулся.
   - Конечно, я это знаю, - спокойно ответил он. - И вполне могу обойтись без помощи этого джентльмена. Я вижу, дорогая, ты предусмотрительно захватила с собой сумку. Мы поместим эту ценную находку в нее и отнесем в безопасное место.
   - А мне пора вернуться домой, - сказал Уайброу, с показной поспешностью взглянув на часы. - Моему хозяину, я уверен, будет интересно узнать о находке. Мне кажется, кольца особенно хороши. До свидания, мисс Которн. Могу ли я попросить вас показать находку Уоррену завтра утром, если она его заинтересует? - осторожно спросил он.
   - Мне будет не очень удобно принять вас и мистера Уоррена завтра утром, - последовал нерешительный ответ. - Я скажу вам, когда это будет возможно.
   Уайброу понял, что ничем не сможет помочь девушке, если задержится. Сейчас было лучше всего уйти, и найти способ встретиться снова как можно скорее. Он помог Ноне собрать монеты в сумку и откланялся.
   Девушка шла домой рядом с отцом, не произнося ни слова. Когда они пришли, тот сказал:
   - А теперь, скажи мне истинную причину, по которой этот парень предполагал, что найдет клад на моей земле.
   - Он сказал тебе правду.
   Он бросил на нее грозный взгляд, грязно выругался, но не прикоснулся к ней, поскольку вспомнил, что как-то раз ударил ее, будучи пьяным, и до сих пор стыдился этого поступка.
   - Сколько раз вы с ним встречались?
   - Один. Вчера вечером, как он и сказал.
   - Ты лжешь! Вы вели себя, точно сговорившиеся воры, когда я увидел вас!
   Она молча отвернулась.
   - Погоди! Не уходи, пока не услышишь, что я тебе скажу. Ты никогда больше не должна ни словом упоминать о своей находке. Ты больше никогда не встретишься с этим человеком. Ты не должна без особой надобности покидать дом, пока он не уберется отсюда. Ты меня поняла?
   - Ты глуп, - вырвалось у нее. - Как ты можешь скрыть находку, если мистер Уоррен знает о ней? Власти могут оштрафовать тебя за ее сокрытие.
   - Предоставь мне самому позаботиться о себе, да и о тебе тоже, - воскликнул он с неожиданной яростью. - И придержи язык! Не вздумай перечить мне, иначе пожалеешь об этом!
   Боясь, что не сможет держать себя в руках, Нона поспешила наверх, в свою комнату. Ее сердце разрывалось. Прошлой ночью надежда улыбнулась ей. Но теперь над Андриджем нависла тень, и от надежды не осталось и следа.
   Она ничего не могла поделать. Ближайшая почта находилась почти в миле от дома. Кэролайн не осмелится помочь ей. Ее отец, обычно не обращавший внимания на ее уходы и приходы, в том случае, если это затронет его интересы, будет наблюдать за ней как кошка за мышью, в этом она не сомневалась. Единственное, что ей оставалось, это верить в то, что мистер Уоррен и его друг приедут раньше, чем ее отец успеет распорядиться своей добычей.
   Остаток дня она провела в своей комнате; Кэролайн принесла ей ужин, как только хозяин дома уединился с бутылкой.
   Джордж Которн сидел в одиночестве на кухне. Его воображение рисовало ему радужные картины. Он приписывал находке невероятную ценность. Он знал нескольких человек в Лондоне, которые могли бы дать за нее хорошие деньги. Он уже имел с ними дело. Завтра же он поедет в город и выяснит, насколько на самом деле ценной окажется находка его дочери.
   Ночь, как и день, выдалась теплой и тихой. Створчатое окно было распахнуто настежь. Царила глубокая тишина, если не считать леденящего кровь крика белой совы, пронесшейся за окном в свете, отбрасываемом стоявшей на столе лампой. Дрожащей рукой он принялся составлять список вещей. Это занятие целиком поглотило его. Опись была почти завершена, когда он вздрогнул и поднял голову, в припадке беспричинного страха. Ему показалось, что он не один. Он оглядел кухню. В ней никого не было. Его вороватый взгляд переместился к окну.
   Там, извне, из мрака бездыханной, грозной ночи, на него кто-то смотрел. Он различил сверкающие глаза, оскаленные зубы, густую бороду, меховую накидку... Парализованный ужасом, он смотрел, как худая темная рука, похожая на обезьянью лапу, легла на подоконник.
   Должно быть, он очень пьян, - гораздо пьянее, чем обычно! Но ведь он выпил только полбутылки бренди! Великие Небеса! Белая горячка? Нет, это невозможно!
   Он дрожал от ужаса, пот лил с него градом. Это был просто обман зрения, и все же он не мог не испытывать смертельного страха перед ним. Этот Уайброу солгал ему! Ну да, конечно! То, что он видел, имело единственную цель - напугать его! Уайброу, джентльмен, интересовавшийся древностями, нарядился в костюм призрака или дьявола. Будто бы он, Джордж Которн, мог поддаться на такой детский розыгрыш! Он громко рассмеялся и поманил пальцем медленно вползавшую тварь.
   - Прошу! - хрипло воскликнул он. - Я узнаю тебя! Я еще утром понял, кто ты на самом деле, обыкновенный жулик! Но ты просчитался, потому что... потому что у меня есть револьвер... заряженный револьвер, лежащий в ящике стола... и, клянусь Богом, я собираюсь им воспользоваться... Ну же, смелее!..
   Он выхватил заряженное оружие из ящика стола, в котором хранил его, к ужасу бедной Кэролайн. Услышав его слова, в которых прозвучал вызов, существо у окна прыгнуло в комнату.

......................

   Весь день Дик Уайброу так суетился, что хозяин не мог понять, что случилось с его обычно спокойным, уравновешенным гостем. Тот вернулся к обеду, очень грязный, сказав, что занимался раскопками на римской дороге; но результаты, по-видимому, оставляли желать лучшего, - по крайней мере, он не хотел их обсуждать. Он не знал, чем себя занять, отказался обедать и, наконец, выкурив трубку, объявил, что вечер слишком жаркий для этого времени года и что ему хочется пойти прогуляться. Мистер Уоррен был в том возрасте, когда после обеда предпочитают посидеть у камина, если только не имеется каких-либо неотложных дел. И он позволил Дику идти на прогулку одному.
   Уайброу не мог сказать, чего именно ему хотелось, или чего он опасался. Им овладело смутное беспокойство, усиливавшееся по мере наступления сумерек.
   Появление этого человека, Которна, внушило ему отвращение. Его лицо показалось ему лицом дегенерата. Этого лица было вполне достаточно, чтобы объяснить ему тревогу девушки и ее смятение. Ему было невыносимо думать, что она может подвергаться со стороны этого человека, когда он находится в состоянии алкогольного опьянения.
   Было что-то еще. В ярком полуденном свете, когда они с девушкой встретились на пастбище, он заметил у нее на лице потемнение, которое принял за синяк. Она ничего не сказала по этому поводу, но он заметил, что когда отец ее появился, так неожиданно, она невольно вздрогнула, точно ожидая удара.
   У Дика защемило сердце. Ему было невыносимо вспоминать об этом. Он направился к Андриджу, не имея ни малейшего представления, что будет делать, когда доберется туда.
   Дом был очень старым и, в сонном лунном свете, напоминал сказочный замок; он не мог не восхищаться серым камнем, покрытым лишайником. Приближаясь, он издалека услышал лай собаки во дворе и подумал, нет ли поблизости еще кого-нибудь.
   Когда он приблизился, хриплый лай затих, а затем снова возобновился, когда собака, должно быть, услышала его шаги. Он свернул с дороги и пошел по тропинке среди шотландских елей, к фасаду дома.
   В доме было освещено только верхнее окно. Он подумал, что это комната мисс Которн. У маленькой калитки, за которой начиналась узкая полоска запущенного сада, он остановился и взглянул на окно, желая внушить себе, что девушка в безопасности, и это желание становилось все сильнее, поскольку он медлил с уходом. Аромат леса, неподвижный воздух и бледно-золотой лунный свет действовали на него, подобно магическим чарам. И он сделал то, на что еще вчера не считал себя способным; наклонившись, он поднял пригоршню камешков и бросил в освещенное окно наверху.
   По шторам скользнула чья-то тень - и его сердце учащенно забилось. Створки распахнулись и, как он и надеялся, - не смея быть уверенным, - выглянуло лицо Ноны. Облако волос, освещенное свечой позади нее, делало девушку похожей на привидение.
   - Это и в самом деле вы? - вполголоса спросил он.
   - Ах, а это - вы? - ответила девушка голосом, в котором прозвучало немалое облегчение. Она отодвинула штору. - Войдите через калитку в сад, тогда мы сможем поговорить, - прошептала она. - Он - на кухне, в другом конце дома. О, вы не представляете, как я рада, что вы пришли! Он забрал нашу находку и, конечно же, не собирается ее никому отдавать! Я в таком отчаянии!.. Он запретил мне выходить из дома, пока вы не уедете...
   - Но почему? - возмутился Дик. - Что он имеет против меня?
   Нона некоторое время смотрела на него, после чего прикрыла глаза.
   - О... я... не думаю, чтобы он что-то имел против вас; просто он полагает, что вы собираетесь донести на него властям. Он хочет избавиться от находки, прежде чем вы успеете что-либо предпринять. - Она говорила торопливо и смущенно, поскольку ей не хотелось, чтобы Уайброу неверно истолковал ее слова.
   - Он может поступить с этим кладом так, как ему заблагорассудится, - ответил тот. - Лишь бы он только оставил вас в покое... Но вы сказали, что рады меня видеть, не так ли?
   Он понизил голос, произнося эти слова, и Нона, покраснев, молчала. В наступившей тишине до них вдруг донесся хриплый крик.
   - Это ваш отец? - неловко спросил он.
   - Да. Он часто так кричит, словно бы разговаривает с кем-то, кого на самом деле нет. Мы к этому уже привыкли...
   Ее прервал еще один звук - выстрел, очень громкий, а затем второй и третий. Кто-то что-то выкрикнул, с ужасным акцентом, и почти сразу же послышался вопль - протяжный вопль агонии и страха.
   В тот же миг в дверь комнаты постучала Кэролайн.
   - Нона, я должна спуститься; у него револьвер, и пусть лучше он убьет меня, чем себя, - крикнула она. - Может быть, ты сбегаешь на чердак, разбудишь Джеймса и скажешь ему, чтобы он принес веревку на случай, если нам придется его связать?
   - Да, да, конечно, - поспешно ответила девушка. Она вернулась к окну, сказала Уайброу, что происходит, и попросила его подождать, пока она не вернется. Затем она исчезла, и Дик снова остался наедине с лунным светом, тишиной, ароматом южного леса и слабым рокотом грозы, приближавшейся очень медленно.
   Он колебался, раздумывая, не пойти ли и ему на кухню, когда какое-то движение около угла дома привлекло его внимание. Что-то, кто-то - человек, в какой-то грубой одежде, - взобрался на стену и бесшумно исчез среди зарослей шотландских елей. Как только это случилось, дворовая собака вновь разразилась громким возбужденным лаем. Испугавшись, что случилось что-то страшное, Уайброу бросился вслед за смутно различимым нарушителем.
   Он тщательно обыскал заросли, но ничего не увидел и не услышал. Ему казалось невероятным, чтобы человек мог исчезнуть в одно мгновение, если другой преследует его по пятам. Он стоял в нерешительности, разгоряченный, задыхающийся, вытирая лоб и размышляя, где мог спрятаться незваный гость, когда со стороны дома донесся голос Ноны, с ясно различимыми нотками ужаса.
   Он побежал туда. Она стояла в открытой двери, ее лицо было белым, как бумага, руки дрожали, она едва держалась на ногах.
   - Идемте! Идемте! - пробормотала она. - Вы только взгляните, что случилось!
   На кухне, когда он вошел, все было тихо и спокойно. На столе горела лампа, окно было распахнуто навстречу жаркой, душной ночи. Джордж Которн сидел, откинувшись на высокую спинку стула. Глаза его были широко открыты, как если бы он увидел перед собой что-то ужасное, а опущенная правая рука сжимала револьвер. Перед ним кучей лежали монеты - клад нищего. Он успел составить подробный список, и когда они впоследствии сравнили его с тем, что лежало на столе, выяснилось - ничего не пропало. Драгоценности также остались нетронутыми.
   Джордж Которн был мертв. Кэролайн, вбежавшая в кухню, поначалу подумала, что у него припадок. Однако, прикоснувшись к нему, она увидела, как голова его безвольно упала набок.
   Джеймс был послан за врачом. В его ожидании, Кэролайн, Нона и Уайброу сидели на кухне. Ни единый звук не нарушал тишину, кроме отдаленного ворчания грома. Собака также больше не лаяла.
   Уайброу сидел, сжимая холодные пальцы девушки в своих, стараясь согреть их, всем своим существом сознавая, что будет помнить это ночное бдение всю свою оставшуюся жизнь.
   Врач пришел, когда уже забрезжил рассвет. Ему потребовалось всего несколько мгновений, чтобы понять - у мертвеца сломана шея. На его горле виднелись багровые отметины, а их размер говорил о том, что преступник обладал чрезвычайной силой.
   Убийца, однако, так и не был найден. Он не оставил никаких следов, за исключением багровых отметин на шее жертвы. И еще примятых цветов на клумбе возле окна, через которое он предположительно вошел и вышел. Все три пули, выпущенные убитым, были найдены - две угодили в деревянную раму, третья - в землю снаружи. Было очевидно, что жертва стреляла в кого-то, появившегося со стороны окна.
   Ничего похищено не было. Это дело оказалось самым запутанным из всех, какие случались в деревне со дня ее основания. И это давало широкие возможности воображению местных жителей.
   Решивших, что поводом к совершению преступления стала месть.
  

ЗАКОННЫЙ НАСЛЕДНИК

  
   Бэзил Терстан окинул взглядом, в котором все еще читалось легкое удивление, массу старых кирпичей, скрепленных известковым раствором, и простирающиеся вдаль поля, засеянные зерном, составлявшие его наследство.
   До вчерашнего дня все жалюзи в Чертон Филд были опущены, слуги передвигались по темным коридорам осторожными шагами и говорили вполголоса. Но вчера гроб, в котором покоились останки Альфреда Брайса, по гравийной дорожке деревенской улицы, был отнесен к месту вечного упокоения на поросшем зеленой травой церковном кладбище; а сегодня утром дом распахнул настежь все окна навстречу радостному июньскому утру, и новый хозяин, стоя посреди розовых кустов и ранних роз, осмелился произнести про себя:
   - Это все мое.
   Это было для него полной неожиданностью. Альфред Брайс был эксцентричным, молчаливым человеком, которого очень не любили его ровесники. Он жил полноценной жизнью, и немногочисленные родственники с определенной уверенностью полагали, что его деньги будут завещаны разным лицам, чьи притязания нельзя было считать строго законными.
   Но завещания он не оставил.
   Мерсон, служивший ему много лет, предложил ему услуги в этом отношении, когда болезнь, продлившаяся недолго, уложила его в постель, но встретил резкий отказ. Он не станет составлять никакого завещания, пусть его деньги достанутся чертям. Вытащив из-под подушки банкноты на сумму в пятьсот фунтов, он протянул их Мерсону.
   - Вот твоя доля добычи, и держи язык за зубами, - сказал он.
   Но тот отказался взять их.
   - Хочешь, - бери, не хочешь, - не бери, - сказал его хозяин, - только это все, что ты можешь получить.
   Но он вспомнил об этом во время следующего визита доктора и попросил того засвидетельствовать дар.
   - Теперь никто не сможет сказать, что ты украл его, - усмехнулся он.
   Итак, он скончался, и был вызван ближайший родственник, Бэзил Терстан, банковский клерк, единственный ребенок покойной кузины Брайса - Клары.
   Поместье нельзя было назвать роскошным, но, помимо него, имелось кое-что еще. В течение многих лет с недвижимости накапливался доход, и Бэзил, бывший деревенским жителем, хотя и находившимся до сих пор в городском плену, видел, что земля может приносить больше, если обращаться с ней должным образом. Для него случившееся было похоже на сказку. Он никогда не мечтал получить в наследство собственность своего кузена. Во-первых, они не общались, а во-вторых, Альфред Брайс, судя по всему, был здоровым, сильным мужчиной, чуть старше пятидесяти.
   Но он умер и был похоронен, а Чертон Филд теперь принадлежал законному наследнику.
   Он глядел вокруг горящим взором и думал о том, что уже начинает любить это место. У него не было другой мысли, кроме как жить и умереть здесь.
   Почтальон, показавшийся на подъездной дорожке, коснулся фуражки, приветствуя нового хозяина, и протянул ему пачку писем. Бэзил неторопливо вернулся в дом к завтраку, перебирая почту. Одно из писем было адресовано покойному: Альфреду Брайсу, всего лишь десять дней назад прогуливавшегося по этому самому саду перед завтраком! Этот конверт вызвал у нового хозяина странный трепет. Письмо к мертвому! Адрес был написан красивым почерком, очевидно, женским. Как управляющий поместьем, он, конечно, должен вскрыть его. Он его вскрыл, осторожно разгладил, прислонил к солидному старому шеффилдскому кофейнику и прочел, пережевывая жареную курицу.
   "Элленден,
   Кэрнс, Северное побержье.
   Дорогой Тэфф,
   Как видишь, мне понадобилась целая неделя на то, чтобы обдумать твое предложение, и, знаю, ты будешь рад услышать, что я наконец-то собралась с духом и сообщила папе ужасную новость. Он воспринял ее почти спокойно, можно сказать, бури не было. Так что ты был прав, и я вполне могла бы сделать это еще два года назад. Но не будь ко мне слишком строг. Что сделано, то сделано, и нет причин, почему бы всем не узнать об этом. Завтра я отправляюсь в Чертон Филд, и ты должен предупредить слуг, что я приезжаю. Конечно, я привезу с собой отца, - я не смею оставить его одного; но если ты предоставишь ему комнату в конце восточного коридора, не думаю, чтобы он стал сильно нас беспокоить. Я действительно удивлена, что ты хочешь быть со мной после того, как я себя так вела! Я должна постараться загладить свою вину, став самой покладистой женой на свете и сделав все возможное, чтобы искупить свою двухлетнюю вину. Я страдала не меньше твоего, если это может тебя утешить.
   Надеюсь увидеть тебя в тот день, когда ты получишь это письмо, - признаюсь, что, приняв решение, я не теряю времени даром.
   Верь мне, дорогой,
   Твоя любящая жена,
   Крисси Брайс
   P.S. Поезд отправляется с Чартон Роуд, 4.23"
   Утро было душным, и, может быть, вполне естественно, что первое впечатление, произведенное этим письмом на Бэзила, заставило его вытащить носовой платок и провести им по лбу. Затем, под барабанную дробь сердца, он принялся осмысливать факты.
   У его кузена осталась вдова; вдова не знает о его смерти; она и ее отец прибудут сюда сегодня.
   Мир рухнул и рассыпался прахом у его ног. Он был королем своего замка меньше одного дня. У него закружилась голова. Должно быть, это обман. Если бы у его кузена осталась жена, разве он не составил бы завещание? Но на этот вопрос однозначного ответа не существовало. Вне всякого сомнения, он не верил, что его болезнь серьезна. Казалось вероятным, что он ждал этого письма. Он, по всей видимости, поставил какой-то ультиматум. Вне всякого сомнения, их отношения с женой были весьма своеобразными. Если бы письмо, лежавшее перед Бэзилом, дошло до того, кому предназначалось, умирающий, скорее всего, подтвердил бы наличие у него жены перед всем светом, составив завещание. И легко было представить себе, как он отказывается признать жену, в течение двух лет, по-видимому, отрекавшуюся от него; это было наказанием для нее - заставить ее доказывать, что она - его жена. Эти мысли напрашивались сами собой.
   Доказывать? Конечно, она должна будет доказать! Несомненно, она сможет это сделать, а для Бэзила Терстана это означало возвращение к старой конторке в банке.
   Ну почему она не написала раньше? Почему не избавила его от этих нескольких дней в раю?
   Ему нужно было с кем-нибудь поговорить, проконсультироваться. В отсутствие других советчиков, он позвонил в колокольчик, вызывая Мерсона.
   - Мерсон, - резко произнес он, - у вас есть какие-либо основания полагать, что ваш бывший хозяин... был женат?
   Мерсон стоял с застывшим лицом.
   - Нет, сэр; но я знал, что он хотел бы быть женатым.
   - Вы знали, что ему этого хотелось? Кто же эта дама?
   - Мисс Крисси Макнотен, сэр. Ее отец был отставным морским капитаном, он ушел в отставку по состоянию здоровья. Она отказалась покинуть его.
   Бэзил опустился в кресло. Он почувствовал, как судьба затягивает вокруг него сеть.
   - А где она жила? - тихо спросил он.
   - Около Кэрнса, неподалеку от Эдинбурга, сэр. Эту леди нельзя было не пожалеть, ее отец постоянно ругался; никто никогда не слышал, чтобы люди так ругались, сэр.
   Мерсон быстро и ловко собирал тарелки с едва тронутым завтраком; он пока еще не осознавал серьезности возникшей ситуации.
   - А он, мой кузен, переписывался с мисс Макнотен?
   - О, да, сэр, он часто писал ей.
   - Он писал ей, когда болезнь уложила его в постель?
   - Да, сэр. Я как раз принес почту, когда у него случился инсульт. От нее было много писем, сэр, но он все их сжег. Мне казалось, письма от нее могут его взбодрить, ведь он так любил ее; но он бросил их в огонь, а когда я хотел спросить, почему, он резко оборвал меня.
   - Они были женаты, - тихо произнес Бэзил. - Это ясно; она не знает, что он умер, и приезжает сюда сегодня.
   У Мерсона отвисла челюсть.
   - Женаты, сэр? Вы в этом уверены?
   - Раз уж ты так много об этом знаешь, думаю, тебе лучше прочитать это письмо, - ответил Бэзил.
   Мерсон взял письмо и внимательно прочел его.
   - Ну что же, сэр, - сказал он с искренним сочувствием в голосе, - боюсь, для вас это плохие новости.
   - Похоже на то, - ответил Бэзил, поворачиваясь к окну и глядя на улицу, собираясь с мыслями. Должен ли он сесть на первый поезд до города, или ему следует подождать и встретиться лицом к лицу с новой хозяйкой?
   Он чувствовал, что достоинство и любопытство, в равной степени, требуют второго. Кроме того, существовала вероятность какого-то мошенничества. Мерсон, похоже, решил, что игра окончена, но Бэзил решил во всем удостовериться.
   Но это письмо, такое естественное и бесхитростное, написанное мертвому в полной уверенности, что он жив! Скорее всего, все предрешено.
   - Нужно приготовить комнаты, Мерсон, - уныло произнес он. - Нужно приготовить обед, а я отправлюсь встречать поезд.
   День выдался чудесный, воздух был пропитан ароматами трав, деревья стояли в нетронутых ливреях июньской зелени. Крошечная деревенская станция, изнывая от жары, дремала в послеполуденном покое, пока Бэзил прохаживался взад и вперед по платформе. Перед станцией ждали коляска и лошади, еще сегодня утром принадлежавшие ему. Последние десять дней круговорот жизни был слишком бурным для него.
   Он нашел в библиотеке том законов и узнал, что если завещатель оставляет жену и никаких иных наследников, то Корона сама распоряжается двумя третями его земель при ее жизни, и остальным - после ее смерти; если он оставляет кузенов и не имеет жены, то наследство делится между всеми кузенами поровну. Но о том, что делается с имуществом умершего, оставившего после себя жену и кузена, книга, по-видимому, ясного представления не имела, а потому не могла помочь Бэзилу. В связи с чем он отправил письмо мистеру Корнфорду, адвокату, который писал ему неделю назад, спрашивая, может ли он приехать в Чертон на следующий день; и теперь ему не оставалось ничего иного, кроме как ждать развития событий.
   Поезд подошел к станции и остановился. Показались пассажиры, - четверо или пятеро, - и неторопливо спустились на платформу. Молодая дама в дорожном платье и большой белой шляпке соскочила с энергией, которую в ней нельзя было ожидать. Она оглядела станцию, - и, видимо, не увидела того, что ожидала увидеть; направилась к кондуктору и что-то требовательно стала говорить ему. Тот позвал начальника станции, и Бэзил, догадавшись, что это, должно быть, наследница, пошел к ним. Они собрались около вагона третьего класса, на неудобном сиденье которого распростерся маленький сморщенный старичок.
   - Очень душно, - задыхаясь, говорила дама. - Вы должны открыть ставни; боюсь, как бы у него не случилось кровотечение.
   - Вы, должно быть, миссис Брайс? - сказал Бэзил, приподнимая шляпу.
   Она повернулась, чтобы взглянуть на него, и краска бросилась ей в лицо.
   - А вы кто? - тихо спросила она.
   - Я - кузен мистера Брайса, Бэзил Терстан; я приехал встретить вас.
   Теперь он полностью видел ее лицо, и ее чувственная красота пробудила в нем некий ужас от того, что такая женщина должна была принадлежать, пусть даже формально, Брайсу.
   Она пристально смотрела на него, словно пытаясь собраться с мыслями; ее взгляд скользил по чисто выбритому лицу, бледного особой, лондонской, бледностью. Она казалась растерянной.
   В эту минуту начальник станции открыл купе, Бэзил поспешно вошел, и они, вместе с кондуктором, смогли вытащить раздраженного, бранящегося старика из вагона. Затем кондуктор опустил свою ношу, вскочил на подножку, и задержавшийся поезд двинулся прочь от станции, оставив женщину и Бэзила смотреть друг на друга поверх старика.
   - А почему мистер Брайс не встретил нас сам? - хрипло спросила она.
   Он счел ее поведение странным - наполовину робким, наполовину вызывающим.
   - Он не смог, - серьезно ответил он. - Садитесь в коляску, я вам все объясню.
   Станционный служащий помог им. Капитана Макнотена уложили с одной стороны, с максимально возможным комфортом, а его дочь села напротив, рядом с Терстаном. Было любопытно, что симпатии, бывшие утром целиком и полностью на его стороне, сейчас перешли на нее. Его сердце тревожно билось, в горле пересохло при мысли о том, какую новость ему придется ей сообщить.
   Она была красивой девушкой, - хотя, конечно, назвать девушкой ее было сложно. На вид ей было лет двадцать восемь. Под ее большими серыми глазами виднелись темные круги, а некоторая нервозность поведения свидетельствовала о том, что она вовсе не рада своему приезду. Она несколько раз взглянула на него, прежде чем заговорить. Он молчал, потому что не знал, как выразить то, что должен был ей сказать. Наконец, она резко произнесла:
   - Я никогда о вас не слышала.
   Он улыбнулся.
   - Я вполне могу в это поверить. Насколько мне помнится, я никогда не видел своего кузена и ничего о нем не слышал.
   - Тогда почему вы сейчас здесь?
   Она подвела разговор к тому самому сложному моменту странно бесцветным голосом, звучавшим принужденно. Он озадаченно взглянул на нее.
   - Мой кузен заболел, - медленно ответил он.
   - Он ничего не сообщил мне о своей болезни в последнем письме, - быстро сказала она.
   Бэзил пристально посмотрел на нее.
   - Это случилось неожиданно.
   Она взглянула на него широко открытыми глазами. Краски медленно залила ее лицо.
   - Он серьезно заболел? - еле слышно выдохнула она.
   Он молча кивнул.
   Она заметила черную ленту на его шляпе, черный галстук. Чуть было не вскочила на ноги, но тут же снова упала на свое место.
   - Вы хотите сказать...
   - Ни перед кем еще не стояла такая трудная задача, но, я полагаю, никто, кроме меня, не сможет вам об этом сказать.
   - Значит, он... умер!
   - Умер и похоронен. Неделю назад.
   - Папа, - задыхаясь, произнесла она. - Папа!
   Старик, казалось, снова погрузившийся в беспамятство, не открыл глаз.
   - Папа! - наклонившись вперед, произнесла она пронзительным шепотом. - Он умер! Тефф умер!
   Старик, казалось, не понял ее; он и сам выглядел так, словно смерть его была не за горами.
   Бэзил отвел глаза. Он не мог предложить никакого утешения. Воцарилась мертвая тишина. Если она и плакала, то совершенно беззвучно. Некоторое время единственным звуком был стук копыт. Когда они въезжали в ворота Чертон Филд, он услышал ее голос; она была совершенно спокойна.
   - Вы прочитали мое письмо?
   - Да.
   - Вы - наследник?
   - Я полагал, что да, пока не прочитал ваше письмо.
   - Ах!
   Коляска остановилась. Бэзил облегченно вышел, велел Мерсону найти диван и принести его в холл.
   Мерсон приветствовал молодую леди со сдержанной почтительностью, поддобающей ситуации, и отправился за помощью.
   - Я очень огорчен, что вам оказывают неподобающий прием, - сказал Бэзил, когда вдова вошла в дом.
   - Я сама виновата, - твердо произнесла она, отвечая скорее себе, чем ему. - Я поступила неправильно, и наказана... Наказана... Но я хочу... О, как мне хотелось бы, чтобы он получил мое письмо до того, как умер! - Ее голос дрогнул, она отвернулась. - Прошу вас извинить меня, - пробормотала она, - но мне хочется остаться одной и прийти в себя.
   Она отправилась к тому месту, где стояла горничная; он слышал, как она поспешно попросила проводить ее в комнату, а затем рыдания, когда горничная уводила ее. То, как она восприняла случившееся, неприятно поразило его. Казалось, это подтверждало его предположение, затаившееся на задворках сознания, что истинной причиной ее задержки была не любовь к отцу, а отсутствие любви к мужу. И догадался, что причиной ее слез было раскаяние.
   Пожав плечами, он оставил старика попечениям слуг, а сам направился на конюшню, послать мальчика за доктором.
   К его великому облегчению, миссис Брайс в тот вечер не выходила. Он сомневался. Был ли он хозяином дома, или она - его хозяйкой? На этот деликатный вопрос нельзя было ответить до приезда мистера Корнфорда. Его любительские изыскания в области юриспруденции внушили ему мысль, что права бездетной вдовы в плане наследства ничтожны; и он, конечно, не должен остаться, как предполагал сначала, без своей доли. Но при этом он понимал, что если бы Альфред Брайс составил завещание, то он, Бэзил, не получил бы ни фартинга, ни акра, пока жива вдова. Да и зачем ему это? Он ничего не значил для умершего, а умерший - для него. Он даже обрадовался, когда к завтраку его новая родственница также не вышла. И все-таки, он чувствовал, что ему хочется ее увидеть; ему хотелось узнать, спала она или проплакала всю ночь.
   Она ухаживала за своим отцом, чье состояние вызывало тревогу. Вчера вечером доктор сказал, что он очень плох. Прожив два года, своей жизнью препятствуя союзу мужа и жены, старик, казалось, сейчас твердо решил умереть, хотя его смерть наверняка оставит его дочь в одиночестве и, возможно, в нищете.
   Мистер Корнфорд приехал незадолго до двенадцати. Он не удивился, узнав о существовании миссис Брайс. Он сказал, что с людьми, подобными Брайсу, случается нечто подобное. Он почти ничего о нем не знал; его никогда не приглашали, за исключением тех случаев, когда без него нельзя было обойтись, с ним никогда не консультировались. Брайс жил очень замкнуто. У него не было друзей; близость была тем, чего он тщательно избегал. Мистер Корнфорд ничего не мог сказать определенного, пока не ознакомится с документами Чертон Филд, но он считал, что, скорее всего, вдова получит половину наследства и треть недвижимости. Бэзил вздохнул. Раздел дома сделал бы его жизнь на этой земле невозможной. Его придется сдавать в аренду.
   - Вы разговаривали с миссис Брайс? - спросил мистер Корнфорд. - Если кто-нибудь что-нибудь знает о намерениях ее покойного мужа, то только она. Возможно, он доверился ей.
   - Я ее почти не видел. Она, естественно, была потрясена, и... и... я полагаю, всю ночь плакала; а сегодня утром она не отходит от своего отца, который, кажется, умирает. Я пошлю сказать ей, что вы здесь.
   Примерно через четверть часа она спустилась. Она была одета в белое летнее платье и повязала вокруг талии черную бархатную ленту, - очевидно единственный доступный ей в настоящий момент способ выражения траура. Ее глаза покраснели, - признак бессонницы, - но она была совершенно спокойна. Мистер Корнфорд сказал ей несколько добрых, вежливых слов, на которые она коротко и достойно ответила.
   - А теперь, миссис Брайс, надеюсь, вы простите нас за то, что мы так рано беспокоим вас своими делами, но отсутствие завещания вашего мужа ставит нас в неловкое положение.
   - Мой муж...
   - Не оставил завещания. Я имею в виду, он умер, не составив завещания.
   Она выглядела слегка удивленной.
   - Если бы он это сделал, мы бы, конечно, не впали в ошибку, полагая мистера Терстана единственным наследником. Мы не имели права не учитывать ваше существование, что сделали по причине своего незнания. Вы должны понять, что в этом нет нашей вины: никто не знал, что мистер Брайс был женат.
   - Конечно, в этом нет вашей вины, но вы ошибаетесь, думая, что мой муж не составил завещание. Оно у меня; не хотите ли взглянуть на него?
   На минуту воцарилась мертвая тишина. Леди не сводила глаз с лица Бэзила, на котором было написано скорее облегчение, чем ужас; теперь у него никаких сомнений не осталось.
   Она встала и вышла из комнаты, а мистер Корнфорд посмотрел на молодого человека.
   - Это любопытно, - сказал он.
   Бэзил не ответил. Ему казалось, он едва дышит, пока снова не послышался шорох ее платья, и она не вошла с длинным конвертом в руке. Он был надписан корявым почерком умершего.
   "В случае потери, вернуть лично мисс Макнаген, Элленден, Кэрнс, Северное побережье, за вознаграждение".
   Мистер Корнфорд достал из него короткое завещание. Брайс сам составил его, но почти по всем правилам. Взгляд адвоката замер в конце письма, и он с улыбкой поднял голову.
   - Оно не подписано, - сказал он.
   - О, нет, - тихо ответила она, - оно не подписано; он сказал, что подпишет его, как только моя нога переступит порог его дома.
   Мистер Корнфорд посмотрел на Бэзила.
   - Оно не стоит даже бумаги, на которой написано, - сказал он.
   - А что в нем? - резко спросил Бэзил. - Все, конечно, оставлено ей?
   - А разве подпись обязательна? - удивленно спросила миссис Брайс. - Вам же совершенно ясна воля моего мужа. Он хотел все оставить мне.
   - Оно не имеет законной силы, дорогая мадам, - ответил адвокат. - Вспомните, на момент его смерти его намерения не состояли в том, чтобы вы получили наследство; вы должны были получить его в том случае, если выполните определенное условие, - но оно не было выполнено, пока завещатель был жив; следовательно, мистер Терстан может не испытывать угрызений совести, которые могли бы повлиять на его решение, поскольку об этом свидетельствует отсутствие подписи.
   - Но я приехала, - вздрогнув, произнесла она, - я приехала, чтобы выполнить условие... мое письмо доказывает, что...
   - Видите ли, дорогая мадам, вы приехали слишком поздно.
   Последовало длительное молчание. Бэзил уставился в пол, изучая узор уродливого ковра. Казалось, прошла вечность, прежде чем миссис Брайс заговорила.
   - Значит, наследником является мистер Терстан? - наконец, сказала она.
   - Не совсем так, если вы докажете, - а вы, конечно, докажете, - что являетесь тем, кем являетесь.
   В ее взгляде вспыхнуло возмущение.
   - Что вы имеете в виду?
   Он ответил мягко и вежливо.
   - Моя дорогая леди, у меня нет никаких сомнений на этот счет, и, полагаю, у мистера Терстана - тоже, но факт остается фактом: ваш муж умер, не объявив о вас официально. У нас есть только ваше слово о том, что вы - его жена; для закона этого недостаточно. Если вы хотите получить долю в наследстве, вы должны доказать, что действительно являетесь женой Альфреда Брайса.
   - Как я могу это доказать?
   - Легко, - сказал он, доставая записную книжку. - Сообщив мне, когда и где вы поженились.
   - Мы поженились в Эдинбурге, - ответила она.
   - Эдинбург. Прекрасно! В какой церкви?
   - Не в церкви. В отеле... "Лорд Грей", на Арбутус-сквер.
   - Когда?
   - В позапрошлом году, пятнадцатого июля.
   Он записал.
   - Ваш отец не знал о вашем бракосочетании?
   - Нет, он отправился на прогулку. Альфред пожелал, чтобы была проведена церемония; он хотел подтверждения моих чувств к нему. Он знал, что в тот момент я не смогу уехать с ним, но полагал, что рано или поздно я приеду, если буду его женой. Мой отец не знал, что Альфред в Эдинбурге. Свидетелями были служащие отеля. Как только мы поженились, мистер Брайс уехал. Наше пребывание тоже закончилось; мы уехали на следующий день. Перед отъездом он вручил мне это завещание и сказал, что подпишет его, как только его жена переступит порог его дома.
   - Не пытался ли он с того времени убедить вас переехать к нему?
   - Постоянно; но я не смела признаться отцу. Он очень вспыльчив; врачи сказали мне, что любое сильное волнение может стать причиной его смерти.
   - Не назовете ли вы мне имя священника, проводившего церемонию?
   - Никакого священника не было. Только объявление в присутствии свидетелей; они сказали, что в Шотландии этого достаточно.
   - Без сомнения, но факт такого бракосочетания становится трудно доказать, когда на него обрушиваются наши английские законники. Что же, я полагаю, мистер Терстан не будет возражать против того, чтобы вы оставались здесь, пока я проверю приведенные вами факты?
   Она вскочила; очевидно, она чувствовала себя не лучшим образом.
   - Разве я - гостья мистера Терстана в доме своего мужа?
   - Только до тех пор, пока мы не удовлетворим ваше законное требование и вы не получите официальные подтверждения, - ответил мистер Корнфорд. - Но в настоящее время отсутствие подписи вашего мужа ставит вас в двусмысленное положение. Уверен, что мистер Терстан обеспечит вам как можно более комфортное пребывание здесь.
   Бэзил покраснел.
   - Возможно, мне будет лучше самому отправиться в Эдинбург, - сказал он. - Поместье не настолько большое, чтобы мы могли позволить себе лишние судебные издержки. Если мистер Корнфорд считает, что я справлюсь так же хорошо, как тот клерк, которого он собирается послать, поехать могу я, и тогда дом останется в полном вашем распоряжении, миссис Брайс, и вы сможете совершенно спокойно ухаживать за вашим отцом.
   Она молча склонила голову, но было видно, - она по достоинству оценила его любезность.
   Мистер Корнфорд счел это предложение удачным; он понимал, насколько тяжело будет Бэзилу просто сидеть и ждать.
   Решение было принято, и Бэзил больше не видел вдову, прежде чем отправиться в путь.
   Возвращаясь, он подходил к Чертон Филд со смешанными чувствами. Что скажет он женщине, ожидающей его там? Что скажет адвокат? Случалась ли когда-либо прежде столь запутанная ситуация?
   Он шел, нахмурившись, по гравийной дорожке. Он шел пешком, так как не мог сообщить заранее, в каком часу должен был вернуться; но, едва выйдя на подъездную аллею, увидел миссис Брайс, идущую ему навстречу. Она надела черное платье, в отличие от белого, в котором он видел ее при расставании, и теперь выглядела еще выше и величественнее, чем прежде. Когда она приблизилась, он почувствовал восхищение. Рукава ее просторного платья были прозрачными, с оборками; он мог видеть ее красивые руки. На ней не было шляпки, и вечернее солнце превратило ее каштановые волосы в золотой нимб.
   - День был очень жарким, - сказала она, - я еще не покидала комнаты больного. Промучившись весь день, он, наконец, уснул. Идемте в сад, и расскажите мне, что вам удалось найти.
   - Это не отнимет много времени, - сказал Бэзил, поворачивая вместе с ней на тенистую дорожку, ведущую прочь от дома. - Я вообще ничего не нашел.
   Она внимательно посмотрела на него.
   - Совсем ничего?
   - Насколько я понимаю, ваш брак не может быть доказан, - ответил Бэзил. - Отеля "Лорд Грей" больше не существует.
   - Не существует?
   - Его снесли почти два года назад, с целью построить новый. Никто не знает, что стало с владельцами; они уехали в Новую Зеландию.
   - Что же делать?
   - Не знаю. По-видимому, никаких записей о браке не существует, но это, как мне сказали, не повлияет на его официальный статус, если факт его заключения может быть доказан. Я навел справки о служащих отеля и поместил объявления во всех газетах, но никто не откликнулся.
   - Но ведь был какой-то документ, - медленно произнесла она. - Мы расписались на нем. Он хранился у Теффа. Он сохранил его, чтобы я не смогла ничего отрицать. Разве его нельзя найти?
   - Прежде, чем отправиться в Эдинбург, - ответил Бэзил, - я просмотрел все бумаги, какие только смог найти. Я спросил Мерсона, и он показал мне все места, куда их когда-либо клал его хозяин. У него оказалось очень мало бумаг; он предпочитал уничтожать их, а не накапливать. Во всяком случае, ни в одной из них о вас не упоминалось. Мерсон точно знает, что его хозяин был в Эдинбурге в тот день, о котором вы нам сообщили, но это все. Так что вся надежда - на вас.
   - На... меня?
   Они дошли до садовой скамейки и присели. Она повернулась к нему, их глаза встретились. Ее прекрасные глаза, в которых читались гордость и доверие, блестели перед ним. В третий раз за короткое время их знакомства, румянец окрасил ее щеки. Смотря ей прямо в глаза, он сказал:
   - Покажите мне последнее письмо вашего мужа, то самое, ответ на которое я прочитал.
   Она задержала дыхание, а затем медленно произнесла:
   - Вы... сомневаетесь?
   Сомневался ли он? Возможно, до тех пор, пока не увидел.
   - Как вы можете так говорить? - сказал он. - Неужели мое отношение к вам похоже на отношение к какой-нибудь авантюристке?
   Теперь она побледнела.
   - Какой-нибудь авантюристке, - повторила она.
   После чего с иронией взглянула на него.
   - Не хотела бы я навлечь на себя ваше презрение; вы суровы и холодны, и не имеете сочувствия к слабости.
   - Я? Вам кажется, что я именно такой?
   - А вы, - воскликнула она, - вы считаете, что знаете меня настолько хорошо, чтобы увидеть во мне искательницу приключений?
   - Я совсем вас не знаю, - быстро ответил он. - Я никогда хорошо не знал ни одной женщины, кроме моей матери. Я не утверждаю, что знаю вас; я всего лишь сказал, что ни в коем случае не вижу в вас авантюристку, вы не похожи на обманщицу.
   Она закрыла лицо ладонями, а через некоторое время спросила:
   - Если бы я сказала, что не могу показать вам это письмо, вы предположили бы, что в нем содержится нечто роковое для моих притязаний?
   - Да, - коротко ответил Бэзил.
   - В таком случае, - с негодованием воскликнула она, - вы не считаете, что между мужем и женой могут существовать отношения, которые...
   - Нет! - ответил Бэзил. - Я уверен, что между вами не было никаких отношений. Вы не любили Альфреда Брайса; вы играли с его любовью, которая, кажется, была настоящей. Он наказал вас за это, и я ему сочувствую; я тоже наказал бы вас, если бы вы обошлись со мной, как обошлись с ним.
   - Вам бы этого хотелось? - Она взглянула на него полными слез глазами. - Да, я уверена, вы бы так и поступили; вы были добры, вы вполне могли быть безжалостны. - Она поднялась. - Наверное, мне нужно пойти и принести письмо.
   - Значит, оно у вас есть?
   - Оно у меня есть.
   Солнце село. Она ушла, печальная, и скрылась среди старых буковых деревьев и кустов сирени, наполнявших воздух ароматами. Он сидел и размышлял. Неужели она все-таки самозванка? Это казалось невозможным прежде, это казалось невозможным и теперь. Мерсон знал о ней, знал, что его хозяин хочет на ней жениться. Завещание, хоть и неподписанное, несомненно, было подлинным. Все в этой истории складывалось один к одному, в ней не было ничего невероятного. Брайс действительно был в тот день в Эдинбурге, когда, по ее утверждению, состоялось их бракосочетание; на Арбутус-сквер действительно располагался отель "Лорд Грей". Но что же ему теперь делать? Что скажет адвокат? Брак, пусть и призрачный, выглядел настоящим. Какая необычная, интересная женщина! Как непохожа ни на одну из тех, каких он встречал прежде!
   Он знал, что она никогда не любила Альфреда Брайса. Почему ему нравилось так думать? Он смутно удивлялся самому себе, - как глупо он себя ведет! Между тем, сумерки сгущались, и он, наконец, решил, что она не придет. Он встал и направился к дому; в этот момент по аллее бешено промчался на лошади какой-то мужчина. Капитану Макнотену, должно быть, стало хуже; он побежал к двери.
   - Капитану стало хуже? - задыхаясь, спросил он.
   - Он покинул нас, сэр; я шел к вам сказать об этом, - ответил Мерсон, стоявший на ступеньках. - Он умер у нее на руках около пяти минут назад. Мне очень жаль ее, сэр.
   Бэзил остановился посреди коридора и задумался. Он не имел права находиться рядом с ней. Но она была женщиной, и она была одинока; кроме него, проявить сочувствие было некому; к тому же, насколько он понимал, она была единственным близким ему человеком в этом мире. Он отправился в комнату в конце восточного коридора.
   Она сидела, держа руки умершего в своих, и это привело его в ужас. Она не выказала никакого удивления при виде Бэзила.
   - Он не умер, - быстро сказала она, - только потерял сознание; послали за доктором. Вы не поможете открыть баллон с кислородом? Сиделка отказалась это сделать.
   Он подошел к ней, осторожно высвободил ее руки из рук старика. Он был большой и сильный, и она, казалось, сразу подчинилась его власти. Он поправил маленькое сморщенное тело старика и закрыл ему веки с таким видом, словно видел смерть не раз и не два.
   Когда он обернулся, она уже встала.
   - У меня ничего не осталось, - сказала она с жестом отчаяния и безмерной горечью в голосе. - Вы забрали у меня все... все! Что у меня осталось? Ничего, даже самоуважения!
   - Вы не должны так говорить, - ответил Бэзил. - Что я сделал такого, чтобы заслужить подобное обвинение? Я никогда не произнес ни единого слова, способного причинить вам боль. Я верю вам во всем. Я вовсе не скупец. Идите и отдохните, вы слишком устали. Отдохните, и оставьте отдыхать его.
   Он взял ее за руку, чтобы увести из комнаты; она слабо сопротивлялась. Он обнял ее за талию, словно она была его сестрой, вывел и запер дверь.
   - Если у вас нет никого, кроме меня, я сделаю все, что в моих силах, - сказал он. - Позвольте мне обо всем позаботиться. Вам не нужно ни о чем беспокоиться; все, что вам нужно сделать сейчас, это отдохнуть.
   - Отдохнуть! - повторила она. - Как много вы не понимаете!
   Еще одна похоронная процессия, - на этот раз, очень немногочисленная, - проследовала от Чартон Филд по тихой деревенской улице. Бэзил и миссис Брайс, не видевшиеся с момента смерти старика, шли сзади вместе с мистером Корнфордом, присутствовавшим в знак уважения.
   Бэзил задержался в церкви, чтобы оплатить похороны, и остальные ушли без него. Он вернулся один, а когда вошел, то увидел миссис Брайс, в дорожном платье, замершую у окна; ее собранные чемоданы, стянутые ремнями, стояли в холле. Она повернулась к нему.
   - Вы уделите мне пять минут, прежде чем я уйду? - спросила она.
   Он почувствовал себя сбитым с толку.
   - Прежде чем вы уйдете?..
   Тем не менее, он механически последовал за ней в гостиную.
   - Неужели я оказался таким плохим хозяином? - спросил он. - Я ни в малейшей степени не предполагал, что вы захотите уехать.
   - Возможно. Подождите немного, всего лишь десять минут, и вам все станет ясно.
   - Если у вас есть только десять минут, - сказал Бэзил, - то, пожалуйста, позвольте сначала сказать мне. То, что я хочу вам сказать, можно разделить на две части. Я решил, что независимо от того, удастся вам доказать ваш брак или нет, в любом случае вы должны получить долю жены. Это сэкономило бы время и серьезные расходы, - если бы вы согласились получить ее в подарок от меня. Мистер Корнфорд не возражает. Он так же, как и я, уверен: вы имеете законное право на наследство, и мой кузен хотел, чтобы вы его получили, но адвокат полагает, - доказать ваш брак будет очень сложно. При нынешнем положении вещей, у вас нет никаких оснований, которые были бы признаны законом. Если вы согласитесь оставить все, как есть, - я останусь наследником и буду управлять поместьем, - я выделю вам справедливую долю, и вы получите ее без малейшего промедления. Если нам придется ждать ответа на объявления в новозеландских и прочих газетах, это займет месяцы и месяцы. Таково мое предложение; вы согласны его принять?
   Она стояла перед ним, пристально глядя ему в глаза.
   - Вы готовы выделить мне долю, не имея никаких доказательств моих притязаний?
   - Именно так.
   - Лучше бы вы не говорили первым, - раздраженно произнесла она.
   Он был очень удивлен.
   - Потому что, - продолжала она, - может показаться, что мое признание вызвано вашей щедростью, но это не так. Я попросила вас пройти сюда, чтобы увидеть выражение вашего лица, когда вы узнаете, что я вам лгала. Я не жена Альфреда Брайса. Никакого брака никогда не было. Я обманула его. Я обманула вас. О!.. Это даже хуже, чем я ожидала. Не смотрите так... не надо!
   - Я повернусь к вам спиной, если вам так больше нравится, - серьезно сказал он, - но я должен услышать все.
   Он подвинул ей кресло, она села. Он остался стоять. Она продолжала.
   - Когда я обручилась с Альфредом Брайсом, - сказала она, - он мне не просто не нравился, одно только его прикосновение было мне ненавистно. Но он не давал мне покоя, он никогда не оставлял меня в покое. Я связала себя с ним, чтобы обеспечить свою жизнь, потому что знала: когда умрет мой отец, я останусь нищей; я просто боялась умереть с голоду. Я держала наше обручение в секрете не потому, что боялась сказать о нем отцу, а потому что хорошо знала: если я ему расскажу, он будет настаивать на том, чтобы я немедленно вышла замуж. Но между мной и Альфредом Брайсом стояла его жизнь. Я понимала, как подло веду себя, и была очень несчастна. Наконец, пришло письмо, которое тронуло меня. Я решила, что мой долг - ехать к нему, и сказала об этом отцу. На следующее утро я увидела в газетах сообщение о смерти моего жениха. Гнев моего отца, узнавшего, что у меня был шанс, который я упустила, был ужасен. И тут у него в голове возник план. Я должна была написать письмо, как если бы действительно была женой Альфреда. Я это сделала. Я не знала, что у Альфреда были другие наследники, и была уверена: он хотел бы, чтобы его наследство осталось мне. Но когда я увидела вас, то поняла, что это обман. Но как мне было отступить? Могла ли я вернуть моего отца, слабого и больного, обратно в нищету, холод и лишения?.. Вы скажете, что я могла бы признаться, сдаться на вашу милость. Но у меня еще осталась гордость!.. Смотреть вам в глаза и умолять о жалости к двум лжецам!.. Но смерть моего отца решила все. У меня нет необходимости продолжать этот обман... Думаю, это все, что мне следовало вам рассказать; коляска со станции, наверное, уже приехала.
   Он стоял, отвернувшись, и, казалось, впитывал каждое произнесенное ею слово всем своим существом; когда она закончила, он повернулся к ней с каким-то странным блеском в глазах.
   - Теперь все прояснилось, - медленно произнес он.
   - Помните, я спросила вас, кто вы?
   - Да, словно приставили пистолет к моей голове. Значит, вы знали, что он умер?
   - Знала. Я - хорошая актриса, не правда ли?
   - Вы не вполне обманули меня, я чувствовал, что что-то не так. Я полагал, вы не любили его, и его смерть стала для вас в некотором смысле облегчением. Я все себе так и объяснил. Вы ведь не любили его, правда?
   - Я уже говорила вам, что нет, - сказала она, решительно направляясь к двери. Он последовал за ней и преградил ей путь.
   - Вы когда-нибудь любили кого-нибудь?
   Она покачала головой.
   - А меня... вы смогли бы полюбить?
   Она резко отпрянула от него.
   - Нет! Нет!
   Она хотела выбежать из комнаты, но Бэзил, одновременно пылкий и неопытный, не знал правил вежливости и жаждал объяснения; он крепко схватил ее и удержал. Он понимал, что ведет себя странно, но одна мысль не давала ему покоя - он не может расстаться с ней.
   - Почему нет? Объясните мне, - сказал он. - Объясните, почему нет?
   - Вы бы... вы бы презирали авантюристку, - выдохнула она.
   - Это мое мнение о вас, но не ваше - обо мне! Пожалуйста, говорите за себя. Неужели я вам не нравлюсь?
   - Я думаю... ваши манеры... очень странные, - сказала она.
   - Неужели мое прикосновение вам ненавистно? - в голосе молодого человека звучал ужас.
   - О, Бэзил, - тихо сказала она. - Отпустите меня... Я столько всего пережила...
   - Именно поэтому я и не могу вас отпустить; вы не должны уходить. У меня нет никого, кроме вас; у вас нет никого, кроме меня. Я не вижу, чтобы рассказанное вами хоть немного изменило положение дел. Брак не может быть доказан, а все остальное - чистая правда. Он хотел, чтобы все осталось вам, если вы приедете к нему, и вы решили сделать это еще до того, как узнали о его смерти, ведь так?
   - Да.
   - Значит, все это принадлежит вам.
   - Нет, вам.
   - Если вы принадлежите мне, тогда - да.
   - Если вы так ставите вопрос... - тихо произнесла Крисси.
   - Именно так, - сказал он.
   И прильнул к ее губам.
  

БЛЭТУАЙТЫ

  
   Мое знакомство с Блэтуайтами не было чем-то особенным. Это случилось в Илфракомбе, куда врачи отправили меня поправить здоровье после тяжело перенесенного гриппа. Вам всем известно, что я сирота, у меня нет ни братьев, ни сестер. Ехать со мной было некому, поэтому я отправилась одна, выбрав Илфракомб, поскольку он находился неподалеку от средней школы на западе Англии, в которой я тогда преподавала.
   Была весна, дни стояли довольно холодные. Место было пустынным и казалось очень скучным. Мое жилище оказалось неуютным по причине множества неприятных мелочей, на которые даже пожаловаться неприлично. Хозяйка оказалась нелюбезной и совершенно не интересовалась жильцом, которому не требовались дополнительные услуги. К концу недели я и впрямь сильно заскучала и возжаждала общения.
   Однажды я отправилась на рынок и развлекалась там, торгуясь и наблюдая за суматохой живописной толпы. Я как раз покупала овощи в лавке у милой старой женщины, когда приятный голос позади меня произнес:
   - Крыжовник! Можно подумать, он уже приобрел нужный аромат!
   Я явственно услышала акцент Восточного Девона, совершенно отличный от акцента Илфракомба. Это непередаваемое звучание буквы "р" в слове "аромат", и это произношение слова "крыжовник", которое я бы не смогла воспроизвести. Эти простенькие фразы, казалось, затронули в моей душе какие-то неведомые струны. У меня на глазах выступили слезы; мне захотелось обнять говорившего и расплакаться. Я совершенно не понимала, почему. Моя мать, насколько я знала, провела детство в Восточном Девоне, и в незапамятные времена воспроизводила для меня его диалект. Но этого и моего безграничного одиночества, вместе взятых, едва ли было достаточно, чтобы объяснить порыв моей души к двум совершенно незнакомым людям.
   Я обернулась. Позади меня стояли две довольно неряшливые женщины средних лет, обе в очках в золотой оправе. Они не были ни молодыми, ни старыми, ни высокими, ни низкими, ни толстыми, ни худыми, ни красивыми, ни уродливыми, но их лица привлекли меня столь же сильно, как и их голоса. Они хорошо выглядели; у них был какой-то пронизывающий взгляд, но в то же время в глубине глаз и на кончиках губ таилась улыбка.
   Я подумала, что никогда прежде не видела более милых лиц. Стоя в стороне, можно было легко притвориться, будто разглядываешь товар на соседнем прилавке, пока они делают покупки, и последовать за ними, когда они собрались уходить; присесть рядом, когда они решили отдохнуть по пути на вершину Кэпстон Рок, и даже незаметно высмотреть дом, в который они вошли.
   Весь тот день я необъяснимо скучала по этим двум дамам, а ночью они мне приснились. Во сне я стояла рядом с каким-то древним роялем, не таким, как современные; что-то напоминающее большой рояль, но гораздо меньшее и иной формы. Клавиши были старыми и желтыми, на одной из них, откололся кусочек слоновой кости.
   За роялем, спиной ко мне, сидел человек и играл какую-то странную мелодию. Я обратила больше внимания на музыку, чем на исполнителя; это была своеобразная музыка - необузданная, дикая, с ритмом, который нелегко было уловить. Я сказала во сне: "Если вы хотите, чтобы я запомнила ее, вам следует повторить ее несколько раз". Он это сделал. Он повторял и повторял ее, а я стояла и слушала, когда вошли две дамы, которых я видела в тот день на рынке, и одна сказала: "Для крыжовника еще рано", а другая: "Дорогая, советую тебе проснуться; это плохой сон; не стоит мечтать об этом снова. Он не может играть нормально, потому что у него парализована рука". Я произнесла донельзя глупую и ни к чему не относящуюся фразу, как это может случиться только во сне. Я сказала: "Если вы откроете дверь, обитую красным сукном, я буду слышать вас вдвое яснее". Я произнесла это вслух, и звук произнесенных слов разбудил меня. Но даже самые напряженные усилия не смогли вызвать в памяти ни одной ноты из мелодии, которую я так отчетливо слышала во сне.
   Знаете ли вы, какое это наказание - пытаться вспомнить ускользающую от вас мелодию? Весь день я пыталась вспомнить музыку из моего сна; а когда увидела двух сестер, ходивших взад и вперед по рынку со своими сумками и складными стульчиками, то почувствовала нелепое желание улыбнуться им, вспомнив их появление в моем сне и мое глупое замечание относительно обитой красным сукном двери.
   В тот день мне улыбнулась удача. Одна из сестер уронила свою сумку, когда я проходила мимо. Поднимая ее, я попросила разрешения помочь донести ее. Они обе благожелательно взглянули на меня и согласились. Мы пошли вместе, время от времени переговариваясь о чем-то неинтересном и незначительном; а когда присели передохнуть, и они увидели, что я с трудом перевожу дыхание, мисс Сьюзен ласково заметила:
   - Боюсь, что вы не очень выносливы.
   Это сломало лед, потому что мне пришлось рассказать им о своей болезни и поправке здоровья в одиночестве. Они оказались сдержанными и застенчивыми дамами, каких я еще не встречала; но к тому времени, когда мы подошли к их дому, они, запинаясь, признались, что обратили на меня внимание и хотели бы свести знакомство со мной. Только много времени спустя я узнала, что мисс Джулия уронила сумку нарочно. Разговор с ними казался очень простым - увы, я не могу подобрать иного слова, чтобы выразить то, что имею в виду. Это было все равно, что разговаривать с вновь приобретенными незамужними тетушками или какими другими родственницами, с которыми вести себя сдержанно было бы просто смешно. Я пригласила их к себе на чай в тот же день, и никогда не готовился к какому-либо празднику с большим удовольствием, чем к обычному чаю. Я приобрела несколько сортов выпечки и банку взбитых сливок; моя хозяйка была недовольна, что у меня появились друзья, но мне было все равно. Было восхитительно сидеть и ждать их в новом костюме, - прежде у меня не хватало духу его надеть; смотреть, как они идут по улице в расшитых бисером кашемировых мантиях и таких смешных шляпках; проводить их в комнату и видеть, как они сидят в неудобных креслах, а их глаза лучатся добротой за толстыми стеклами очков!
   Не думаю, чтобы моя восторженность пришлась им по душе, среди обычного течения их уединенной жизни. Они жили в отдалении, в деревне, которая носила название Беннистранд, неподалеку от моря. Их фамилия была Блэтуайт, и они были последними ее носительницами.
   На следующий день мы снова встретились, утром. Мы вместе пили чай, и наше знакомство получило дальнейшее развитие. Однако на следующее утро посреди ясного неба разразился гром. Они сообщили мне, что время их пребывания в Илфракомбе истекло, и они возвращаются в Беннистранд.
   Общаясь с ними, я испытывала глупое чувство, свойственное, как полагают, только влюбленным: жить от встречи до встречи, не терзаясь сомнениями относительно того, чем все кончится. Это внезапное расставание с единственным, что доставляло мне радость в жизни, глубоко, едва ли не до слез, огорчало меня.
   Мы вместе сидели на скамейке и смотрели на море. Сестры были заняты необходимостью принятия важного решения, так что почти не обращали внимания на мой унылый вид. Наконец, решение было принято, и мисс Сьюзен, охваченная робостью, осмелилась облечь его в слова. Оно заключалось, не больше, не меньше, как в приглашении ехать с ними в Беннистранд. Нет нужды описывать мое удивление и восторг.
   Оставить угрюмую хозяйку, жесткую постель, скудную пищу и одиночество ради общества этих простых, добрых маленьких леди и весенней прелести их девонширского дома! Я приняла их предложение с восторженной радостью, глубоко их тронувшей.
   Мы сделали три или четыре пересадки с поезда на поезд и, наконец, преодолели оставшиеся несколько миль по поросшим мхом и папоротником проселкам в местности, изобиловавшей цветущими яблоневыми садами.
   Дом оказался стареньким и забавным, стоящим на склоне холма, посреди цветущего сада. Царило необыкновенное спокойствие, воздух был пропитан ароматами цветов, моя душа радовалась. Но к этой радости примешивалось странное чувство тайны, ибо в то самое мгновение, когда я переступила порог дома, ко мне пришло убеждение, что я вижу его не в первый раз. Это ощущение было настолько сильным, что прорвалось наружу, облекшись в слова.
   - Ах, я знаю этот дом!.. Я бывала в нем прежде, и видела здесь вас, леди... Я знала вас еще до того, как впервые услышала ваши голоса на рынке. Но я никогда прежде не бывала в Девоншире. Может быть, вы жили где-то в другом месте? До того, как переехали сюда? Здесь все кажется мне знакомым. Эта миниатюра, - похожая на старого друга; это бюро, эта старая скамеечка для ног! Какое странное чувство!
   Я ощущала себя так, будто после долгих лет разлуки увидела нечто, хорошо знакомое в раннем детстве, знакомое, забытое и вернувшееся; в то же время, я была твердо убеждена, что никогда прежде не видел ни Беннистранда, ни его владелиц.
   Они ниоткуда не переезжали, они здесь родились. Я никогда не была в Девоне, пока не посетила Илфракомб. Возможно, это воспоминание пришло от какого-то предыдущего воплощения?
   Ничто не могло быть проще жизни, какую вели сестры. Они держали только одну служанку, кучера и садовника. В пять часов мы пили чай: никаких сэндвичей и крошечных чашек на серебряных подносах, - взбитые сливки, "Чадли" и прочие прелести. В девять часов был подан ужин, затем - молитва и сон. Тихий вечер мы провели в столовой, где горел дровяной камин. Резковатый, приятный запах древесного дыма был по-домашнему знакомым, хотя до сих пор я никогда в жизни не сидела перед камином.
   То, что мы не сидели в гостиной, они оправдывали тем, что там холодно, или как-то еще.
   Моя спальня была уютной, насколько это вообще возможно, хотя и была обставлена на манер давно прошедших дней; в ней имелся дровяной камин. Большая кровать с балдахином благоухала лавандой. Я испытала непередаваемое удовольствие, когда легла отдохнуть. Путешествие было утомительным, и сон, пришедший ко мне в эту душистую постель на несколько часов, был глубоким и без сновидений. Но ближе к утру, когда усталый мозг воспринял шум просыпающихся птиц, а затем - слуг, ходивших по мощеному двору конюшни, вызвал сновидение со старым роялем и человеком, игравшим на нем странную музыку. Я снова услышала ее, но, к счастью, не видела исполнителя.
   Я вспомнила эту мелодию совершенно отчетливо. Мне не хотелось снова забыть ее; это нежелание разбудило меня, но музыка не прекратилась. Она лилась приглушенно, но я ясно слышала ее; кто-то в доме действительно играл на самом настоящем рояле ту самую мелодию. Я села на кровати, проснувшись окончательно. Сомнений быть не могло; некоторое время музыка лилась рекой. Как странно, подумала я, что мне приснилась та самая мелодия, которую наяву могла играть какая-нибудь из дам! Снова зарывшись в перину, я впитывала каждую ноту, мягко тревожившую рассветную тишину, стараясь запомнить ее и гадая, поверят ли дамы, если я скажу им, что мне приснилась не просто мелодия, а именно эта мелодия; а потом я снова уснула и была разбужена снова служанкой, задернувшей штору.
   - Иногда случаются удивительные странности, - сказала я за завтраком. - И со мной произошло именно это. В первый раз, когда мы встретились в Илфракомбе, мне приснился замечательный сон, в котором я увидела вас; я услышала в нем также странную мелодию, и именно эту мелодию кто-то играл сегодня утром, очень рано, - она меня разбудила.
   Мисс Джулия улыбнулась доброй, мягкой улыбкой.
   - Замечательный сон, - сказала она, - но всего лишь сон; ни одна из нас сегодня не играла.
   - Но я уверена, что мне это не почудилось! - воскликнула я. - Я села на постели, чтобы послушать! Возможно, это играла Марта.
   - Вы не могли бы ее услышать, даже если бы это была она, - улыбнулась мисс Сьюзен. - Пианино не слышно в комнате, в которой вы спали, если закрыта дверь, обитая красным сукном.
   Дверь, обитая красным сукном! Не могу описать свое удивление, когда я это услышала. Мой разум разрывался от мыслей, пока язык механически произносил слова.
   - Дверь, обитая красным сукном! Значит, она существует?
   Мисс Джулия была сильно удивлена.
   - Вы должны были заметить ее - в конце коридора, в который выходят двери вашей комнаты.
   Обе дамы вопросительно посмотрели на меня. Я чувствовала, что они, наверное, считают мое поведение довольно странным. Единственное, что мне оставалось, - это рассказать свои сны. Когда я описывала человека, сидевшего за роялем, я заметила мимолетный взгляд, которым обменялись мисс Сьюзен и мисс Джулия, каким бы кратким он ни был. Когда я закончила, они обе согласились, что дважды услышать во сне одну и ту же мелодию, - необычно, если, конечно, я совершенно в этом уверена. И то, что дверь, обитая красным сукном, приснилась мне прежде, чем я ее увидела - тоже. Но утром на рояле никто не играл.
   - Спросите Марту, - предложила мисс Джулия, - играла ли она на пианино; она находилась поблизости и должна была слышать.
   Возможно, такое происходит не со всеми, но со мной дело обстоит именно так: мои чувства, искренне уверенные в том, что были обмануты, начинают не доверять сами себе. Я и в самом деле спросила Марту, слышала ли она игру на пианино рано утром, и была вознагражден пустым взглядом, выражающим несомненное удивление.
   - Пианино заперто, - ответила она. - Ключ есть только у мисс Блэтуайт.
   Это, казалось, окончательно решило вопрос о воображаемом характере звуков.
   Однако на следующее утро музыка вновь разбудила меня - ворвалась в сон, не имевший к ней никакого отношения, сон, в котором я тщетно пыталась передать кусок хлеба умирающему от голода человеку через решетку въездных ворот в Беннистранде.
   Некоторое время я лежала, прислушиваясь, и в первые пару минут мысли мои были, главным образом, заняты причиной, побудившей обеих дам уверять меня в том, что мелодия - всего лишь фантом. Выскользнув из постели и набросив на себя халат, я бесшумно прокралась по коридору и открыла обитую красным сукном дверь.
   Звуки сразу же стали отчетливее. Я была уверена, что они и в самом деле проистекают из гостиной. Я стояла, с широко открытыми глазами и напряженно прислушиваясь, минуты три, возможно, четыре; затем, услышав шаги Марты в прихожей и звон ее ведра, поспешила вернуться в постель.
   Я ничего не сказала об этом леди. У них, без сомнения, имелись свои причины скрывать от меня факт игры на пианино, и все-таки это озадачивало. Марта была простой деревенской женщиной; я могла бы поклясться, что она говорила чистую правду, утверждая, будто не слышала музыку. Неужели я действительно выдаю фантазию за реальность? Я слышала о тех, кого преследовали воображаемые люди и звуки. Если так, то Беннистранд - лучшее место для излечения ума от любых нездоровых наклонностей. Мы провели восхитительное утро в освещенном солнцем саду, а потом отправились на прогулку. Я легла спать смертельно уставшей, и спала так хорошо, как может спать невинная девушка; но на следующее утро та же мелодия прогнала сон своей странной, настойчивой сладостью; и это повторялось еще два или три утра.
   Наконец, я решилась: я попробую найти пианиста, и если мне это не удастся, то начну бороться с зарождающимся безумием.
   Было очень рано - никто еще не проснулся; прекрасный солнечный день только-только пролил первые лучи на спящий мир - было слишком рано даже для Марты, - когда я бесшумно проскользнула вниз.
   Вы помните, что я еще не входила в гостиную. В ней было темно, но над ставнями имелось незакрытое пространство шириной в несколько дюймов, пропускавшее достаточно света, чтобы можно было различить очертания мебели. Я стояла в каком-то подобии прихожей, передо мной широкая арка вела в большую комнату. Я находилась на некотором расстоянии от пианино и человека, игравшего на нем. Он сидел ко мне спиной и был виден всего лишь мгновение; затем музыка резко оборвалась, а пианист - исчез.
   В одиночестве, в напряженной тишине спящего дома, мужество оставило меня. Тихонько прикрыв за собой дверь, я вернулась в свою постель, где съежилась, стуча зубами, и лежала, снова и снова повторяя про себя: "Я видела призрак! Я видела призрак!"
   Я намеревалась рассказать обо всем двум моим хозяйкам за завтраком, но, поразмыслив, промолчала. Они были так добры ко мне, что мне показалось невозможным огорчить их; к тому же, они могли усомниться в моем душевном состоянии. Все утро я чувствовала себя больной, и, как назло, в тот же день к нам приехали гости, и мы, впервые с момента приезда, воспользовались гостиной. Очевидно, ей почти не пользовались, и комната имела более тусклый, старомодный вид, чем остальная часть дома. Пианино было весьма любопытным инструментом, вроде тех, какие леди Кэтрин де Бург могла держать в комнате экономки.
   Гости попросили сыграть. Мисс Сьюзен с явной неохотой отперла крышку, и я села. На миг мой зачарованный взгляд остановился на желтых клавишах, а сердце забилось быстрее - я увидела сколотую клавишу из слоновой кости.
   Это жуткое ощущение, заставлявшее подниматься волосы, необходимо было стряхнуть. Чувствуя себя запутавшейся так, что невозможно было распутаться, я постаралась взять себя в руки и начала играть. Как агрессивно, словно бы сочувствуя, звучали Григ и Шопен! Преувеличение нашей нынешней способности мыслить бросалось в глаза, и это приносило облегчение. На мгновение мне показалось, что я испытала нечто необыкновенное, - взглянула на сегодня глазами прошедшего века.
   ...Но то, что я играла, было ложным; на этом долгое время молчавшем инструменте можно было сыграть только одно, - ту дикую, неукротимую мелодию, которая вдруг хлынула в память, подобно водам Красного моря, вновь ставших едиными. Какое-то время я не могла этого сделать, сопротивление было слишком сильным, и любая моя попытка сразу же пресекалась. Я перестала играть.
   - О, продолжайте, моя дорогая, вы доставляете нам небывалое удовольствие! - сказала милая старая жена викария.
   С внезапной решимостью я подняла голову. Почему бы мне все-таки не сыграть ее? Никто, кроме меня, не знал, что это была призрачная мелодия; никто, кроме меня, не был потревожен ею в предрассветный час.
   Пальцы двигались по клавишам так, словно играли эту музыку каждый день в течение многих лет.
   Мисс Джулия сидела совсем близко к пианино, разговаривая с викарием. Я хорошо видела ее. Когда она услышала мелодию, ее голос оборвался, словно у нее перехватило горло. Ее близорукие глаза расширились. Шум разговоров в комнате прекратился, вероятно, потому что сестры замолчали. В наступившей тишине дикие, пронзительные звуки звенели и пронзали майский воздух; старое пианино живо отзывалось каждому моему прикосновению к клавишам.
   Мелодия оборвалась, как и в моем сне, на ноте, повисшей в воздухе, точно вопрос. Наверное, это был ее конец; по крайней мере, я не слышала ее дальше.
   Только теперь я поняла, скольких усилий мне это стоило. Меня охватила дрожь. Я поднялась с табурета и поднесла руки к глазам; я чувствовала странное, усиливающееся удушье, сопровождаемое слабостью, усилием воли заставила себя добраться до большого кресла и упала в него, в полном беспамятстве.
   Когда я открыла глаза, теплый воздух с террасы, наполненный ароматом тюльпанов, обвевал мое лицо. Гости ушли; мисс Блэтуйат сидели рядом и смотрели на меня со странным выражением, с нетерпением, наполовину очарованные, наполовину испуганные. Они ничего не говорили, пока я не пришла в себя, - пока я не села, не улыбнулась, не извинилась и не признала, что я, наверное, еще не вполне окрепла после болезни. И только тогда еле сдерживаемые вопросы вырвался наружу.
   - Дорогая, где вы слышали эту мелодию?
   - Расскажите нам, пожалуйста.
   - Нам это очень интересно!
   - У вас есть ноты?
   Я серьезно взглянула на них обеих. Значит, мелодия была им знакома? Это меня озадачило. Они, совершенно очевидно, недоумевали, где я могла ее слышать.
   - Я никогда не видела ее нот, - ответила я, сбитая с толку. - Это та самая мелодия, которую человек с седыми волосами играет здесь каждый день рано утром; помните, я говорила вам, что слышу ее с самого первого утра своего пребывания здесь? Он каждый день играет ее.
   Они смотрели одна на другую, и, кажется, пытались понять.
   - Но вы не можете слышать ее, дорогая, - мягко произнесла мисс Сьюзен.
   - Что заставляет вас так думать? Вы же сами слышали, как я ее играла.
   Им было очень трудно говорить, из-за природной застенчивости, даже намеками, но, в конце концов, я узнала. Никто, кроме Блэтуайтов, не слышит этой мелодии; что же касается их, то они даже ни разу не видели пианиста.
   Ни слуги, ни гости, ни друзья - никто и никогда не слышал того, что сестры привыкли слышать каждое утро. Но, чтобы быть уверенными вдвойне, они всегда помещали гостей в ту комнату, где спала я, потому что звук пианино не слышен в ней, если дверь, обитая красным сукном, заперта. Впоследствии я сама в этом убедилась. Когда кто-то играл на пианино, я не могла слышать его в своей комнате, если дверь была закрыта; но призрачная музыка звучала совершенно отчетливо. Это обстоятельство глубоко тронуло их. Они были готовы поспорить: если я слышу то, что слышат они, значит, я их родственница.
   Сидя в гостиной, посещаемой призраком, в которой они никогда не бывали одни, просто потому, что боялись, они рассказали мне историю своего дяди Фредерика, музыканта-гения.
   Их дед, построивший Беннистранд, был преуспевающим бизнесменом. У него было два сына, из которых старший, Фредерик, был его любимцем. Но, как это часто бывает, Фредерик решительно отказался пойти по стопам отца и заниматься коммерцией. Он стремился к тому, чего старик понять решительно не мог. Этот конфликт тянулся, пока Фредерик подрастал, но когда он вырос, то сказал решительное "нет" коммерции, а поскольку отец не желал тратить деньги, помогая его карьере, он в одиночку, без гроша в кармане, стал завоевывать мир своим талантом.
   Но мир, казалось, не замечал его. В течение многих лет в это уединенное место не поступало никаких известий; о нем не упоминали газеты, он не прислал ни одного письма. Так прошло пятнадцать лет; и вот однажды он явился - пришел к дверям, из которых так стремился вырваться, - как нищий. Его внешний вид лучше всего свидетельствовал о его неудаче. Лишения и тревоги, при хрупком телосложении, подорвали его здоровье, его разбил паралич. Одна рука отнялась. Отца не было дома, когда он вернулся. Его брат уже несколько лет управлял домом. Он прогнал Фредерика. Возможно, он просто не понял, насколько тот болен, или же неверно понял переданное ему послание, и тот ушел. Он смог добраться только до маленькой деревенской гостиницы, где слег с воспалением легких и через день или два скончался. Обезумевший от горя отец все время находился возле его постели; но он так и не смог сказать отцу ни слова, хотя, наверное, ему очень хотелось это сделать. Ничего не было известно о том, где он жил и чем занимался, - не было найдено никого, кто знал бы его. Но семья всегда считала весьма вероятным, что он был женат, поскольку полагала - гордость мешала ему вернуться домой и просить о помощи.
   Его смерть, казалось, навлекла на дом несчастье. Ничто из того, что предпринимал младший сын Джон, не приносило успеха. На момент смерти Фредерика у него уже было две маленьких дочери, Сьюзен и Джулия. Через две недели у него родился сын, скончавшийся через два часа; больше детей у него не было.
   Деньги, заработанные его отцом, были растрачены впустую. На время моего пребывания в Беннистранде сестры жили на ренту, в которую, поскольку считали, что родственников у них нет, вложили свой небольшой капитал.
   Основной вопрос заключался в следующем: могла ли я быть родственницей Фредерика Блэтуайта?
   Это не невозможно, но вряд ли когда-нибудь на него будет получен ответ. Моя мать была единственным ребенком в семье, своего отца она не помнила. Ее мать всегда жила в доме своих родителей, мой прадед по материнской линии был врачом в маленьком городке неподалеку от Эксетера. Я никогда не слышала никаких подробностей о родственниках моей матери. Только одно я знала наверняка: а именно, что девичья фамилия моей матери была не Блэтуайт; так что если Фредерик действительно был ее отцом, то должен был жениться на ее матери под другим именем. Это, конечно, возможно, и милым старушкам нравится думать именно так. После их смерти я унаследую семейные портреты и другие, тому подобные, сокровища. Должна признаться, что ни один из этих портретов не имеет ни малейшего сходства со мной, за исключением, пожалуй, портрета самого Фредерика, написанного, когда он был еще ребенком.
   Остается добавить только одно, и, возможно, вы сочтете это нелепостью: я не могу вспомнить и сыграть призрачную мелодию нигде, кроме как на старом пианино в Беннистранде.
  

БОЛЬШОЕ ЖЮРИ В УИРДЕЙЛЕ

   Истории, которую я собираюсь рассказать, больше ста лет. Моя прабабушка по материнской линии была урожденной Вольс из Уирдейла, и когда меня в детстве приводили к ее дочери, - моей родной бабушке, - я очень интересовалась портретом, висевшим у нее в гостиной. На нем был изображен красивый мужчина в расцвете сил, с черными волосами, бронзовым лицом и светло-серыми глазами, смотревшими, казалось, прямо на вас и излучавшими дружелюбие. В одной руке он держал уздечку; рядом с его головой была изображена голова лошади; казалось, он вот-вот сядет в седло и умчится. Я знала, что конь носит имя Норвежца, а его всадник - Дэвид Харкнесс, человек, спасший жизнь моему прадеду.
   Когда я подросла, бабушка рассказала мне больше. Впоследствии я записала ее рассказ, чтобы не забыть его. Я передаю его вам, ни единым словом не отклоняясь от того, что произошло на самом деле, - по крайней мере, так говорила моя бабушка.
  
   К западу от Уирдэйла до сих пор сохранилась старинная, с остроконечной крышей, бревенчатая гостиница, известная как "Стог Ячменя". Город, год за годом раздвигая свои границы, давно уже миновал ее, и в настоящее время она находится в пригороде. Сейчас ее окружают дома, но когда Дэвид Харкнесс впервые увидел ее, между "Стогом Ячменя" и соседними домами Уирдэйла тянулись почти две мили зеленой живой изгороди, принадлежавшей Вольсам, - теперь эта земля продана и разделена на участки; их старый особняк исчез еще во времена моей бабушки.
   "Стог Ячменя" расположен в стороне от дороги, и в те дни перед ним росли липы, под которыми стояли скамейки, никогда не пустовавшие летними вечерами; здесь, в тишине золотого майского заката, сидел Дэвид Харкнесс, разъездной коммивояжер, или драммер, как их именовали в те дни, проводя время за хлебом с сыром и кружкой превосходного эля, давая возможность своему доброму коню отдохнуть перед продолжением путешествия.
   Дэвиду было чуть больше тридцати. Он был единственным сыном благочестивого священника, чья ранняя смерть оставила его вдову и ребенка почти что без средств к существованию. Со смертью отца, шансы Дэвида занять достойное место в жизни исчезли. У них не было ни богатых родственников, ни положения в обществе. Как только мальчик немного подрос, ему пришлось работать, чтобы прокормить мать; думаю, его единственным образованием было то, которое дала ему она. Но замечательные черты его характера, - мягкость, терпение, исполнительность, обязательность, - стали причиной того огромного доверия, которым он, еще совсем молодой человек, пользовался в фирме.
   В этих местах он был чужаком; они лежали значительно дальше на севере, чем ему прежде приходилось забираться. Он прибыл сюда, в Уирдейл, который уже тогда начинал выказывать признаки скорого развития, в интересах своих работодателей, и намеревался, в случае успеха, проследовать еще дальше, пользуясь долгими весенними и летними днями, поскольку осень и зима значительно затрудняли возможности передвижения до появления железных дорог.
   Он сидел, лениво и непринужденно, под нежной зеленью только что распустившихся липовых листьев, рассеянно наблюдая за мрачным, казавшимся несчастным, молодым человеком, выглядевшим наполовину бродягой, наполовину цыганом, сидевшем на другом конце стола, спрятав голову в ладони.
   Казалось странным, как такой человек мог оказаться среди честных возниц и крепких полевых работников, посещавших это спокойное место. Но его, очевидно, хорошо знали, потому что никто не обращал на него внимания; Дэвид заметил, как хорошенькая Элиза Фой, дочь владельца гостиницы, вышла в изящном сиреневом ситцевом платье, поверх зеленой нижней юбки, с тарелкой хлеба и мяса и прикоснулась к плечу молодого человека, наполовину ласково, наполовину с жалостью, - тем материнским прикосновением, которое добрая женщина дарит мужчине, попавшему в беду.
   Внезапно на дороге раздался стук копыт, и трое всадников, направлявшихся в сторону Уирдейла, остановились возле "Стога Ячменя". Двое из них были хорошо одетыми молодыми людьми, один из которых, очень красивый, носил мундир; третьей была красивая девушка.
   Они остановились так близко от Дэвида, что он мог бы дотронуться до шелковистой морды лошади, на которой сидела девушка; сама же она, очень далекая, с почти царственной осанкой, балансируя в седле, подняла руку, чтобы проверить, в порядке ли ее шляпка с плюмажем; при этом взгляд ее встретился с взглядом коммивояжера, - полным благоговейного восхищения.
   Ее маленькая головка, выделявшаяся на фоне розово-абрикосового заката, напоминала голову ангела на картинах ранней флорентийской школы. Дэвид смотрел на нее так, как Данте, возможно, смотрел на Беатриче, и не видел ничего, кроме ее лица.
   Из двух сопровождавших ее джентльменов менее красивым был Бертран Вольс, единственный сын сквайра, человек с темным, строгим лицом, носившим отпечаток то ли угрюмости, то ли подавленности. Он протянул Люку Фою записку, касавшуюся сидра для косарей, работавших на его отца, и склонился в седле, чтобы отдать распоряжения, в то время как его кузен, молодой офицер, за спиной товарища строил глазки хорошенькой Элизе, что, как кажется, было вполне естественным во времена Регентства. Дэвида вернул к действительности низкий рык, похожий на отдаленный раскат грома, который издал бродяга на другом конце стола; он, сжав кулаки, смотрел на капитана с ненавистью, которая читалась в его глазах яснее слов.
   Оливия Темпест, красавица, сидевшая верхом на лошади, ничего этого не видела. Она отвела взгляд от Дэвида и теперь смотрела на пыльную дорогу, со свежей зеленью живых изгородей по ее сторонам, и ее профиль, на фоне светлого неба, вырисовывался ясно, точно камея.
   Дэвид не мог отказать себе в удовольствии смотреть на нее; он сидел, как зачарованный, с непокрытой головой и бьющимся сердцем, в течение тех нескольких минут, пока продолжалась беседа молодого Вольса с хозяином гостиницы; затем, когда всадники разворачивались, она, отнимая голову свой лошади от корыта с водой, позволила себе еще раз милостиво бросить взгляд на Дэвида, как человек, хорошо понимающий, что этот подарок не будет использован ей во вред.
   Он смотрел на нее, охваченный чувствами, никогда прежде не испытываемыми. Потом он часто говорил, что это было похоже на видение Грааля, - отец подарил ему том Мэлори за хорошую учебу.
   Он очнулся от наваждения, услышав какие-то странные сочетания слов, - это могло быть заклинание, которое человек, сидевший за столом, бормотал вполголоса.
   Вынув из кармана маленький сверток и прижав его к сердцу, он что-то тихо говорил себе под нос, не сводя горящих огнем глаз с фигур всадников, удалявшихся по тенистой дороге.
   - Эй, приятель, что это? - изумленно воскликнул Дэвид.
   Молодой человек повернулся к нему; его глаза горели ненавистью, губы были искривлены жуткой пародией на улыбку.
   - Это проклятие, мистер англичанин, - ответил тот по-английски, но с каким-то странным акцентом. - Вы не имеете представления о них в Англии, и не можете ими воспользоваться, а мы, сицилийцы, можем. Я молю Спасителя, чтобы мой враг никогда не познал счастья в этой жизни и был навечно проклят в следующей.
   Сказав это, он поспешно собрал в носовой платок хлеб и мясо, поданные Элизой, и, поднявшись, рывком отодвинул стул, завернул за угол гостиницы и исчез.
   Такое поведение казалось очень странным в этой Аркадии.
   - Скажите мне, кто была та прекрасная леди на лошади? - спросил Дэвид у Элизы, подошедшую забрать его пустую кружку.
   - Это - госпожа Оливия Темпест, - ответила девушка. - Она красавица, не так ли? Сквайр - ее опекун, вдобавок, она богатая наследница. Они хотят видеть ее своей женой. Мистер Вольс - ее кузен. Капитан Джермистон владеет участком земли неподалеку отсюда.
   - Кому же она отдает предпочтение? - медленно произнес Дэвид.
   - Святые угодники, конечно же, капитану! - воскликнула девушка и рассмеялась. - Он же картинка, не правда ли? А мистер Вольс мне не нравится, он вечно дуется.
   - А вы не знаете, кто был тот бродяга или цыган, который только что сидел за этим столом? - снова спросил Дэвид.
   - Тонио? - вздохнула она. - Бедный Тонио? Нам всем жаль его. Его отец был таким же англичанином, как и все мы, но женился на какой-то диковинной женщине, приехавшей из-за моря на службу к миссис Вольс. У них было двое детей, Тонио и Тереза. Терезу считали красавицей, но я не знаю, любит ли кто таких смуглых, - на розовых щеках проступил румянец, когда девушка украдкой, по-девичьи, взглянула на красивого коммивояжера. - Но она была плохой девочкой и сбежала неизвестно куда. Бедный Тонио, заботившийся о ней, когда родители умерли, просто с ума сходил. Он отправился искать ее, но через несколько месяцев вернулся один. С тех пор он стал таким, каким вы его видели. Он ни словом не обмолвился о том, где был и что делал; большинство думает, что он ездил в Лондон. Но он очень мягкий человек, в нем нет ничего дурного.
   - Бедняга! Хорошо, что вы так добры к нему, - сказал Дэвид, расплачиваясь и прибавив несколько монет для девушки. - Возможно, я еще буду в здешних местах, - добавил он, приятно улыбнувшись. - Надеюсь, вы будете так же приветливы.
   Когда он ехал по дороге, по которой недавно ступали копыта ее лошади, когда миновал огромные ворота, ведущие к ее особняку, с тоской взглянув на пустую подъездную аллею, он вознес в своем сердце молитву, чтобы дама его мечты, находившаяся так далеко от него, никогда не стала женой капитана Джермистона.
   Он возвращался с севера в конце августа; результаты его поездки оказались столь многообещающими, что он решил вскоре снова посетить те места. Уирдейл не лежал у него на пути, но память о прекрасном лице и надежда увидеть его еще раз привели его туда.
   После двух дней удушливой жары разразилась гроза, ночью поднялся ветер, и он не отказался от любезного предложения Люка Фоя зажечь камин в маленькой комнатке, где он ужинал. Он сидел рядом с ним, курил и старался вызвать в памяти тот золотой майский вечер и лицо Оливии Темпест.
   Гроза разразилась около десяти часов. Ливень обрушился на сухую землю и стучал в окна с такой силой, словно хотел разбить их. Шум дождя смешивался с гулом воды в водостоках, а затем все это перекрыл рев потока воды, мчавшегося по дороге. Беспрестанно гремел гром, подобно тяжелой артиллерии, крупные капли сыпались градом пуль, пронизываемые ветром, яростным и холодным, - предвестником наступающей осени.
   В самый разгар бури раздался яростный стук в дверь. Люк, сидевший в баре и желавший, чтобы его гость лег спать поскорее, встал и с готовностью открыл дверь, потому что было страшно даже подумать о том, что в такую погоду кто-то может оказаться вне дома. В комнату ворвался шум бурной ночи, сквозняк задул лампу, и только при свете, льющемся из соседней комнаты, изумленный владелец гостиницы узнал Бертрана Вольса, мокрого до нитки, без шляпы, с длинными прядями черных волос, прилипших к бледному лицу. Он тяжело дышал, когда Люк задвинул за ним засов.
   - Фой, на мне нет ни одной сухой нитки, - сказал Вольс. - Разведи огонь, чтобы я мог подсушиться.
   Люк спросил, что заставило его в такую погоду выйти из дома, и узнал, что тот провел вечер у сквайра Эйнсуорта и возвращается домой пешком.
   - К счастью, огонь уже разведен, - сказал Люк. - Уверен, молодой джентльмен не будет против.
   Он распахнул дверь во внутреннюю комнату; Дэвид поднялся. Молодой Вольс не извинился и даже не взглянул в его сторону. Он подошел к огню; вода ручьями стекала с его одежды, когда он двигался; он сел и вытянул ногу так, чтобы Люк мог развязать пропитанный водой башмак.
   Минуту или две Дэвид стоял, пораженный такой неучтивостью, но, при взгляде на лицо молодого человека, понял его причину. Это не была грубость, это было волнение. Бертран Вольс был охвачен всепожирающей страстью. Он почти не замечал хозяина; его мрачные темные глаза не видели ничего вокруг. Когда Дэвид заметил их неподвижность, у него мелькнула мысль, что перед ними, мысленно, предстала та же картина, что и перед ним самим, - лицо той же девушки, непередаваемо прекрасное! Эта мысль не вызвала у него ревности, - скорее, жалость, по отношению к молодому человеку; казалось, они связаны невидимыми узами привязанности к одному и тому же предмету.
   Он сидел и молча курил, пока Люк не сделал все, что мог, для нежданного гостя, - помог ему переоблачиться в сухое платье и принес ему бокал горячего "голландца"; поставив бокал рядом с его локтем, Люк удалился. И когда они остались вдвоем, - Дэвид не захотел ложиться спать, а остался стоять, намереваясь побеседовать с незваным гостем, - глаза последнего впервые осмысленно остановились на молодом коммивояжере.
   - Боюсь, я вас побеспокоил, - очень сухо произнес он.
   - Да, конечно, - любезно ответил Дэвид. - Но я нисколько не против. В такую бурю приятнее находиться в компании.
   Молодой человек коротко согласился, затем встал и принялся расхаживать по комнате. Гром продолжал греметь; отблески молний проникали сквозь ставни.
   - У нас здесь почти не случается бурь, - вдруг произнес он. - Горная цепь на севере обычно препятствует им. Кстати, у местных жителей есть поговорка: "Гром в ночи, при сильном ветре, сулит несчастье дому Вольсов". А я - Вольс.
   - С вами случилось несчастье? - спросил Дэвид, наклоняясь, чтобы выбить пепел из трубки.
   - Клянусь Небом, да! - энергично воскликнул молодой человек. - Мне так не повезло, что я удивляюсь, почему укрылся здесь, вместо того, чтобы остаться снаружи и стать мишенью для молнии.
   - Фи! Вы же не трус! - коротко сказал Дэвид. - На вашем месте, мистер Вольс, я не стал бы проклинать удачу до тех пор, пока женщина, которую я люблю, не стала женой моего соперника.
   Вольс вскинул голову и резко повернулся к нему.
   - Что вы имеете в виду, сэр, позволяя себе подобную дерзость?
   - Что вы имеете в виду, сэр, позволяя себе столь странные признания? - холодно ответил Дэвид.
   - Кто вы такой? - с крайним удивлением спросил Вольс после паузы.
   - Я - голос в ночи, призывающий вас быть мужественным, - последовал ответ. - Вы ничего не можете знать о сердце женщины, пока она не откроет его вам, а случится это или нет, зависит от вас.
   - Кто вы такой? - снова спросил Вольс, и Дэвид понял, что его слова попали в цель.
   - Я - Никто, - засмеялся Дэвид, как уже говорилось, знакомый с классической литературой. - Сегодня вечером мы встречаемся в первый и, по всей вероятности, в последний раз. Я послан сюда вашим ангелом-хранителем с сообщением для вас. Не отказывайтесь без борьбы от женщины, которая единственно занимает все ваши мысли.
   Молодой человек с трепетом приблизился.
   - Вы - ясновидящий? - выдохнул он.
   - Я не понимаю этого слова, - спокойно ответил Дэвид, - но могу отличить человека правдивого от лжеца.
   - Лжеца... - Бертран отбросил всякую сдержанность; он был очень молод. - Как я могу сказать ей, что он - лжец? - умоляюще воскликнул он, и Дэвид ответил, как если бы был уверен в истинности произнесенных им слов:
   - Сделайте так, чтобы она поверила в искренность вашей любви, и не подбрасывала в огонь своего сердца топливо его внимания.
   - Вы - ясновидящий!
   - Я всего лишь даю вам хороший совет.
   - Самый лучший! - твердо произнес Бертран, в то время как глаза его вспыхнули огнем воскреснувшей надежды, и он снова воскликнул: - Самый лучший!
   Через час буря прекратилась. Люк отправился спать, а они разговаривали до тех пор, пока не почувствовали, что пришло время расстаться.
   Дэвид подошел к двери, провожая своего нового друга. Бертран больше не спрашивал его имени; его целиком захватило его собственное будущее.
   - Дождь прекратился, - сказал Дэвид, когда они стояли и смотрели в сверкающую ночь, на мокрые деревья, окутанные сиянием убывающей луны. - Воздух стал чище.
   - У меня в голове тоже прояснилось, - почти беспечно отозвался Бертран. - Это самый странный опыт в моей жизни, - вам известна каждая моя мысль! - Едва он это произнес, они услышали резкий звук, - особенно резкий в наступившей тишине, - это был выстрел.
   - Вы слышали? - сказал Дэвид. - Здесь, случаем, нет джентльменов, выходящих по ночам на дороги?
   Юный Вольс рассмеялся.
   - Скорее всего, это браконьеры. Для них уже наступила ранняя ночь, и они рискнули воспользоваться огнестрельным оружием.
   Раздался еще один выстрел, после которого наступила тишина.
   - Ранняя ночь? - сказал Дэвид, доставая часы. - Сейчас пять минут первого.
   Он бросил взгляд на часы в доме и убедился, что его часы не врут.
   - Я должен поспешить домой, а над человеком, которого вызвал сегодня днем, я теперь склонен просто посмеяться! Думаю, я почти готов просить у него прощения... Судьба человека находится в его руках, - задумчиво произнес Бертран. - Я вам очень обязан, прибавил он, улыбаясь.
   Он взглянул на своего нового товарища, сохранявшего на лице серьезное выражение, после чего, с забавной снисходительностью, протянул ему руку.
   - Прощайте, и да благословит вас Господь, - сказал Дэвид, глядя, как исчезает в темноте прекрасно сложенная молодая фигура, затем поправил дрова в камине, запер дверь на засов и удалился в свою комнату.
  
   Зима в тот год наступила рано и сразу. Она застигла Дэвида в отдаленной части Шотландской низменности, и он с трудом, сильно задержавшись, добрался до своего дома в маленькой нортумбрийской деревушке, где жила его мать, окруженная таким комфортом, какой только могли обеспечить ей неустанные труды ее заботливого сына.
   Когда он добрался до дома, уже наступил вечер. Его поездка завершилась накануне, но он провел вчерашний день у своих работодателей в соседнем городе. Норвежец пробежал всего несколько миль и был свеж, когда Дэвид спешился у ворот.
   Его разум, как рассказывал он моей бабушке, был полон мыслями о торговле; возможности, открывшиеся в Шотландии, занимали его целиком, и никогда в жизни он не чувствовал себя менее подверженным власти своего воображения.
   После скромного ужина он удалился отдохнуть, и уснул сразу же, едва голова его коснулась подушки. Но около полуночи ему приснилось лицо Оливии Темпест, бледное, исполненное мучительной мольбы. Он проснулся и некоторое время лежал, размышляя о том, как это странно: она, казавшаяся ему воплощением всех земных радостей, явилась ему во сне такой, словно ее постигло глубочайшее горе. Лежа без сна, он услышал звук, похожий на стук конских копыт по гравийной дорожке у него под окном. Но он не обращал на это внимания, поскольку было маловероятно, чтобы в этот час у него под окном и в самом деле оказалась лошадь; однако, звук повторился трижды, а затем кто-то хрипло прокашлялся.
   Это заставило его покинуть теплую постель и подойти к окну.
   Снаружи, в лунном свете, стоял Джошуа Слейд, слуга в доме, в котором жили Дэвид и его мать; он держал под уздцы оседланного Норвежца.
   Харкнесс распахнул окно.
   - Слейд, вы сошли с ума? Что случилось?
   Слейд поднял голову; у него на лице было написано недоумение.
   - Да, сэр?
   - Что вы делаете здесь с оседланной лошадью в такой час?
   - Выполняю распоряжение, - обиженно ответил он. - Приготовить лошадь ровно в двенадцать, таково было ваше распоряжение.
   - Чепуха, - сказал Дэвид. - Идите и ложитесь спать. Куда мне ехать в такой час?
   - В Уирдейл, сэр. Вы сказали мне именно так.
   - В Уирдейл! - Дэвид от изумления на некоторое время лишился дара речи. - Кто отдал вам такое распоряжение?
   - Вы сами, сэр.
   Дэвид почти не вспоминал об Уирдейле в тот день, а кроме того, тот находился слишком далеко от его дома, чтобы отправиться туда, не дав лошади отдохнуть. Как же он мог отдать такое распоряжение Слейду?
   Впоследствии он так и не мог сказать, что именно заставило его пуститься в дорогу - то ли какое-то странное желание сесть на лошадь и ехать верхом, то ли ему не захотелось показаться смешным перед этим человеком, то ли его безрассудство подталкивало его узнать, действительно ли имеется причина для его поездки; но факт остался фактом, - после короткой внутренней борьбы он оделся, спустился вниз, сел на Норвежца и уехал.
   Он рассказывал, что поначалу ему показалось, будто он видит сон и, проснувшись, обнаружит себя в постели. Но когда он проехал миль десять или около того, то увидел реку, мерцающую в лунном свете.
   - Здесь мое приключение должно закончиться, если оно происходит наяву. Паромщик уходит домой в десять, а поскольку он живет за рекой, я не могу его позвать.
   Он остановил Норвежца на высоком берегу и глянул на серебристый поток. Внизу покачивался темный предмет. Это был паром и, пока он смотрел на него, паромщик, заметив всадника, нетерпеливо махнул ему рукой.
   "Значит, это сон", - подумал Дэвид, ведя Норвежца в поводу.
   - Вы опоздали, - сказал перевозчик. - Я уже давно жду вас.
   - Но откуда вы узнали?.. - спросил Дэвид, удивляясь своей способности удивляться во сне.
   - От леди, которая переправлялась сегодня вечером, - последовал ответ.
   - Леди, которая переправлялась сегодня вечером!..
   Когда он выводил лошадь из лодки, ему пришло в голову, что, возможно, кто-то действительно послал за ним. Но кто мог обратиться к нему таким странным способом? Как мог он не увидеть посланца?.. И все время, пока он ехал, перед ним стояло лицо Оливии Темпест, каким оно явилось ему в ярком сне, заставив его проснуться. Но она не могла позвать его, потому что не знала, ни кто он, ни откуда. Разгадать эту загадку было выше его сил. Когда через пару часов он остановился у ворот, то почти не удивился, когда смотритель поставил перед его лошадью ведро с водой.
   Затем возникла проблема: Норвежец стал хрипеть.
   Луна уже зашла, а неторопливый зимний рассвет еще и не думал заниматься; было темно и холодно. На дороге перед ним мерцал огонек; он горел в окне маленькой гостиницы. Когда Дэвид остановился, из двери выглянул человек, кивнул, словно бы знал все заранее, побежал к конюшне, вывел оттуда оседланную лошадь и начал быстро распрягать Норвежца.
   - Вам придется поторопиться, сэр, - настойчиво произнес он. - Я ожидал вас на полчаса раньше.
   - В котором часу я должен быть там? - спросил Дэвид, делая вид, что ему все известно.
   И услышал странный ответ:
   - Суд начнется ровно в девять.
   Когда сбитый с толку коммивояжер погнал лошадь вперед, ее копыта, казалось, выбивали из дороги эти слова: "Суд начнется ровно в девять... Суд начнется ровно в девять..."
  
   Медленно начало светать. Он устал и больше не задавался вопросом, зачем едет, а сосредоточился на том, чтобы добраться до Уирдейла к назначенному часу.
   Пробило девять, когда он увидел лишенные листьев ветви лип перед "Стогом Ячменя".
   "Здесь, - подумал он, - я, наконец, смогу узнать, что к чему", - спешился и вошел.
   Гостиница выглядела заброшенной; дверь была открыта, бар - пуст, огонь в камине не пылал. Он остановился и прислушался, - кто-то тихонько всхлипывал.
   Он вошел на кухню. Перед камином сидела хорошенькая Элиза Фой и жалобно причитала, прижав к лицу фартук.
   Девушка не слышала, как он вошел. Она вздрогнула, выпустила из рук фартук, всмотрелась в вошедшего, вскочила на ноги, словно одержимая, и воскликнула:
   - Это он! Это он! Хвала Господу! Ведь это вы, сэр, были здесь в ту ночь, когда разразилась ужасная буря?
   - Да, это был я...
   - Тогда не теряйте ни минуты - ни минуты! Садитесь на коня! Скачите! В суд! Быстрее! От того, насколько вы поторопитесь, зависит жизнь человека! Да, именно так, жизнь человека! И даже больше того!..
   По телу Дэвида пробежала волна странного возбуждения. Воспоминания о реве бури возникли в его мозгу; он вспомнил изможденное лицо молодого Бертрана Вольса, их разговор, признание молодого человека в том, что он бросил вызов своему сопернику, о смертельной ненависти, которую питал к нему. Лицо, явившееся ему ночью, бледное, умоляющее, снова показалось ему. Что случилось с этими людьми, чьи жизни так странно переплелись с его собственной? Он не стал задерживаться, чтобы расспросить обезумевшую девушку, а позволил ей схватить себя за руку и потащить назад, туда, где ждала его лошадь.
   Словно во сне, он услышал ее слова:
   - Вниз по главной улице! Повернете налево...
   "Суд начнется ровно в девять!"
  
   Он добрался до здания суда, в котором проходили полугодичные судебные заседания, в десять. Он знал, что внутри его ждет ответ, ключ к разгадке, но никогда еще ни один человек в мире не был менее него готов узнать его.
   Суд оказалось найти очень просто, поскольку вокруг него собралась толпа; но он ничего не спрашивал, ему нужно было торопиться.
   Суд был полон. Но Дэвид зашел так далеко не для того, чтобы отступить. Он принялся расталкивать мешавших ему пройти, и шум борьбы у дверей заставил головы повернуться в его сторону, а высокие, резкие голоса представителей Короны на мгновение смолкли.
   Зал представлял собой большое грязное помещение с высокими узкими окнами. Место, где сидели судьи, находилось в полумраке; дневной зимний свет ярко высвечивал бледное лицо человека на скамье подсудимых, его темные, откинутые назад, волосы, и сжатые губы; Дэвид сразу узнал в нем Бертрана Вольса и вздрогнул, точно от удара кинжала.
   На мгновение душное место, многочисленные лица поплыли перед его усталым взором. Он пошатнулся, - ему показалось, что от волнения он задыхается.
   - Я не пьян... я не пьян, - выдохнул он, обращаясь к разгневанному приставу, схватившему его за руку. - Я очень устал... Я ехал всю ночь...
   Адвокат продолжил свою речь, не обращая внимания на то, что его прервали; звук его голоса заглушил голос Дэвида. Он должен слушать, должен понять. Его глаза лихорадочно всматривались в лица окружавших его людей, в поисках какой-нибудь подсказки, какого-нибудь намека; и тут он увидел в дальнем конце комнаты то самое лицо - лицо девушки, с глазами, расширившимися от мучительного ожидания, смотревшими прямо на него. Это была Оливия Темпест.
   Он увидел ее и все понял, точнее, начал понимать. Ее возлюбленному грозила опасность, ей был нужен Дэвид, и она послала за ним.
   - Ради Бога, скажите мне, за какое преступление его судят? - прошептал он державшему его приставу.
   - За убийство капитана Джермистона в ночь на тридцать первое августа.
   Туман в мозгу Дэвида рассеялся. Когда он, напрягая все силы, прислушивался к тому, что говорилось, то ощущал лишь одно: он отдал бы все - жизнь, свободу, свое доброе имя, все, что было ему дорого, - лишь бы оказаться обвиняемым на скамье подсудимых, которого так любила Оливия.
   Ему удалось расслышать и понять часть речи прокурора.
   - К сожалению, доводы защиты на этом заканчиваются. Момент убийства зафиксирован точно. Подозреваемому следовало бы доказать свое алиби, но он не может этого сделать. Как я уже отмечал, егерь, услышавший выстрелы и обнаруживший тело капитана Джермистона примерно в двухстах ярдах от поляны в парке, известной как Королевская поляна, вынимая часы жертвы, чтобы проверить, бьется ли еще его сердце, взглянул на них. Они показывали пять минут первого ночи. Подозреваемый признает, что находился с убитым в плохих отношениях. Он признает, что в тот день между ними случилась ссора, причиной которой стала привязанность мисс Темпест, с которой был помолвлен мистер Вольс после смерти капитана. Он признает, что послал вызов капитану, которого в тот момент считал своим удачливым соперником, и что дуэль должна была состояться на следующий день. Вы все слышали, что капитан, в то время гостивший в доме, вышел навстречу мистеру Вольсу, который возвращался домой во время бури, и за чью безопасность все беспокоились. Подозреваемый поклялся, что по дороге, после того, как он покинул "Стог Ячменя", где укрывался от бури, он не встретил ни одного живого существа. Он также поклялся, что в пять минут первого ночи, в момент совершения убийства, находился в гостинице. И здесь мы вынуждены указать на слабое место. То, что мистер Вольс действительно заглянул в гостиницу, чтобы укрыться от бури, сомнений не вызывает; Люк Фой и его дочь в этом поклялись. Но в какое время он ушел? Это точно не известно. Господа присяжные заседатели, Люк Фой, чья любовь к семейству Вольсов, естественно, велика, просит вас поверить, что в тот вечер, в "Стоге Ячменя", присутствовал гость, совершенно ему незнакомый; что он, Люк, лег спать около одиннадцати часов, оставив этого незнакомца наедине с мистером Вольсом и полагаясь на его обещание запереть гостиницу, когда последний уйдет. Мистер Вольс поклялся, что в момент убийства он стоял в дверях гостиницы с этим таинственным человеком, и они оба слышали выстрелы. На следующее утро этот неизвестный уехал. Что может знать этот человек о случившемся той ночью? Как случилось, что он исчез, если его показания могли бы полностью снять с мистера Вольса все подозрения? Я спрашиваю вас: если бы такой свидетель действительно существовал, разве не следовало предпринять все возможное, чтобы найти его? Возможно ли, чтобы предложения вознаграждения не дошли до него, чтобы не имелось никакой подсказки относительно его местонахождения? Необходимо обращаю ваше внимание на то, что, не пригласив этого важного свидетеля, подозреваемый навлек на себя серьезные подозрения. И я снова спрашиваю: где этот свидетель?
   Услышав это, Дэвид поднял руку, и звук его голоса проник в самые дальние уголки зала суда, когда он громко крикнул:
   - Он здесь!
  
   В подробностях дальнейшего нет нужды. Как вы уже могли догадаться, настоящим убийцей капитана Джермистона был Тонио, и нельзя сказать, что капитан пострадал совершенно безвинно. Дэвид, в тот далекий майский вечер ставший свидетелем вспышки, случившейся у последнего при виде первого, сделал предположение, которое, похоже, больше никому не пришло в голову. Тонио, когда его арестовали, не только признался в содеянном, но и, казалось, был горд своей местью. Его разум был расстроен нуждой и страданиями. Он не дожил до дня, на который было назначено исполнение приговора.
   У Дэвида остались лишь смутные воспоминания о том, как проходило дальнейшее заседание большого жюри. Он помнил только, как его вынесли из зала суда, на руках, под крики толпы; он помнил, словно во сне, как его триумфально несли по улицам, по приказу сквайра, к особняку. Все события того дня сосредоточились для него в одном мгновении. А именно, когда его, наконец, опустили, он увидел себя в большом зале дома Оливии Темпест! Ошеломленный, сбитый с толку, покрытый дорожной пылью, он стоял, окруженный щитами с гербами, тусклыми стеклами и темными дубовыми панелями, в свете камина.
   А потом он увидел, как окружающая его толпа раздалась, и к нему, с протянутыми руками, дрожащими губами и влажными глазами приближается его ночное видение. Она подошла к нему вплотную, подняла руки, обвила ими его шею, притянула к себе его голову и поцеловала.
  

* * *

  
   Когда пожилая кузина замолчала, стало заметно, как на нее подействовал ее собственный рассказ. Ей дали несколько минут, чтобы прийти в себя, после чего засыпали вопросами.
   Каким образом был вызван Дэвид? Имела ли мисс Темпест к этому какое-либо сознательное отношение? Кто говорил с паромщиком и владельцем маленькой гостиницы? Как она сама может объяснить эту историю?
   Она ответила, что мисс Темпест, в течение нескольких недель прилагавшая все усилия, чтобы отыскать Дэвида, в тот вечер легла спать, охваченная страстным желанием пообщаться с ним. Ей приснился очень яркий сон, в котором она нашла его, разбудила и попросила немедленно прибыть в Уирдейл. В этом сне она так ясно видела его лицо, что на следующее утро, подняв глаза и встретившись с ним взглядом в зале суда, тут же узнала его. Следует помнить, что однажды она видела Дэвида и внимательно взглянула на него, хотя этот случай, вероятно, совершенно изгладился из ее памяти; она ни на мгновение не отождествляла человека, смотревшего на нее с восхищением в мае, с тем таинственным незнакомцем, о разговоре с которым Бертрана августовской ночью она так часто слышала. Во сне она разбудила слугу, чтобы тот оседлал лошадь, проследовала по дороге к реке и гостинице, а когда проснулась, то расплакалась, - настолько ясным было ее сновидение.
   - Рассказывают, - сказала пожилая кузина, - что, когда потом ей довелось следовать тем же маршрутом наяву, она вспомнила встреченных людей и места, по которым шла. Но это всего лишь людские толки, и моя бабушка говорила, что не может поручиться за эту часть истории. Я не исключаю, что ей действительно могло присниться лицо Дэвида, потому что она видела его, и оно сохранилось в ее памяти, пусть и бессознательно. Более того, она увидела его именно в "Стоге Ячменя", что, возможно, вызвало некоторые ассоциации".
   Примечание автора. После того, как эта история появилась в "Царстве женщин", автор, слышавшая ее в раннем детстве, получила ее подтверждение самым необычным образом. Потомок джентльмена, который, в 1794 году, явился на заседание большого жюри при аналогичных обстоятельствах, писал, что основные моменты истории полностью соответствуют случившемуся на самом деле. В семье до сих пор хранится кольцо, подаренное джентльмену человеком, жизнь которого была спасена благодаря его таинственному путешествию и данным им показаниям. Семья любезно разрешила вставить это примечание, но с тем условием, что настоящие имена участников истории будут изменены.
  

ВИЛЛА МЕДИНА

  
   - Моя мать, урожденная Хобсон, - начала Мэри Марч, - умерла при моем рождении, и через два года после ее смерти отец снова женился. У моей мачехи было много собственных маленьких детей, и меня в раннем возрасте отправили в школу-интернат. Мой отец был далеко не богат, и не мог позволить себе содержать меня в школе после того, как мне исполнилось семнадцать. Его тетя, мисс Трумэн, незамужняя леди, жившая одна, предложила взять меня к себе, что он с радостью принял и, не спрашивая моего согласия, отправил меня жить на виллу Медина.
   Это был странный дом в отдаленном северном пригороде. Он был построен каким-то любителем жизни в деревне, в то время, когда граница Лондона отстояла от этого места на семь миль, и когда гипсовые зубчатые стены, французские окна и ажурные веранды были еще в моде.
   Теперь же это было жалкое, казавшееся заброшенным здание, от прежнего великолепия которого почти ничего не осталось, рядом с проселочной дорогой, от которой его отделяла высокая кирпичная стена. В этой стене имелась дверь; от нее к дому тянулся запущенный сад. Позади дома имелся еще один сад с обветшалыми лепными статуями и неработающим фонтаном, а далее - загон, в котором живший по соседству торговец пас своих лошадей. Дома напротив него выглядели новее и располагались гораздо ближе к дороге.
   Я приехала в ноябре, и мокрая садовая дорожка, по которой я шла к дому, была усеяна голыми неухоженными стеблями виргинских лиан. Мисс Трумэн сама впустила меня, и, как кажется, была рада увидеть, какая я маленькая и застенчивая. Я последовала за ней в убогую гостиную, где в трех лучших креслах расположились три кошки.
   Она казалась доброй и приветливой, но я не испытывала к ней симпатии. После того, как мы вместе выпили чаю, и она показала мне маленькую уютную спальню, она сообщила мне, что очень бедна и теперь, когда я приехала, намерена уволить горничную и только время от времени нанимать приходящую уборщицу, в то время как я, в обмен на проживание, должна буду выполнять всю домашнюю работу. Она, очевидно, полагала, что я буду чрезвычайно благодарна ей за такое предложение, но ее ошибка сразу же обнаружилась. Я решила, что между нами с самого начала не должно возникнуть никакого недопонимания.
   - Итак, тетя Трумэн, - сказала я, - будет лучше, если я выскажусь откровенно. Если бы мне пришлось занять место горничной, я рассчитывала бы получать соответствующее жалование. Моя цена была бы - шестнадцать фунтов. Но я вовсе не собираюсь быть горничной: у меня прекрасное образование, и я намерена воспользоваться им в полной мере. Я свободно говорю по-французски и по-немецки, и могу сама зарабатывать себе на жизнь. Однако есть некоторые вещи, которые мне хотелось бы узнать, прежде чем я почувствую себя способной к самостоятельной жизни. Предлагаю заключить сделку. Я хотела бы остаться у вас, по крайней мере, на год; оказывать вам всякую помощь, без какого-либо жалования, но за это вы оплатите мое обучение бухгалтерии, машинописи и стенографии.
   Она была очень рассержена и выражений не выбирала. Я должна была быть благодарна любому, кто меня приютит; мой собственный отец не мог позволить себе содержать меня.
   - Я не хочу, чтобы меня кто-то содержал, я хочу жить самостоятельной жизнью, - таков был мой ответ. - Ваше предложение - чистой воды эгоизм. Готовы ли вы, в случае вашей смерти, оставить мне достаточно денег, чтобы я могла жить, не нуждаясь?
   - Конечно, нет! - с яростью воскликнула она. - Я живу на ренту, так что можете выбросить из головы...
   - Вот именно, - прервала ее я. - В таком случае, вы не имеете никакого права заставлять меня служить вам просто так. Чтобы через десять-пятнадцать лет остаться без гроша в кармане? Вы же понимаете, я не могу позволить себе работать без жалования! Спокойно все обдумайте, и сообщите мне завтра ваше решение. Помните, что я предпочла бы остаться у вас, и если вы примете мои условия, думаю, вы об этом не пожалеете. Но если вы их не примете, мне придется дать объявление о поиске места. Я молода, здоровье у меня крепкое, и я не хочу нищенствовать.
   Если бы одна из кошек продекламировала ей Декларацию независимости, то даже в этом случае она не была бы более удивлена. Зарабатывать на жизнь самостоятельно, это было выше ее разумения, и она полагала, что любая женщина всеми силами будет стараться этого избежать. Бедняжка, она принадлежала к другому поколению. Она совершенно иначе представляла себе удел женщины. Мои слова потрясли ее взгляды на жизнь до самого основания.
   Однако на следующее утро она сказала мне, что принимает мои условия. Я буду посещать дневные занятия по тем предметам, какие мне хотелось изучить, и она будет их оплачивать. Я была так счастлива, что обняла ее и поцеловала; так началась моя жизнь на вилле Медина.
   Я занималась в некотором отдалении от дома. Я ходила на уроки пешком, а возвращалась на трамвае. Каждый вечер я садилась в один и тот же вагон, и в нем, в одном и том же углу, всегда сидел один и тот же человек. Он выходил вместе со мной; мы шли по Роуссел Роуд, он - в одну сторону, я - в другую; когда я входила в дверь одного дома, он исчезал в доме напротив, на котором имелась вывеска "Ливан". Какое-то время он совершенно не обращал на меня внимания - как вы можете видеть, я не из тех, кто привлекает к себе внимание; но то совпадение, что мы ездили вместе и выходили на одной остановке, казалось, наконец, поразило его, и он обычно бросал на меня дружелюбный взгляд, когда мое маленькое, незаметное "я" проскальзывало на свое привычное место на одной и той же остановке.
   Как-то вечером был сильный туман. Когда я отправилась на занятия, было еще хоть что-то видно; но когда возвращалась, туман превратился в сплошную пелену. Трамвай двигался еле-еле, кондуктор шел с фонарем у лошадиных голов; когда мы оказались на "нашей" останове, мой неизвестный попутчик выказал себя джентльменом, предложив проводить меня до дому.
   - Все будет в порядке, если мне удастся добраться до угла, - сказала я. - Далее заблудиться просто невозможно.
   - Не будьте слишком самоуверенны, - ответил он. - Сегодня вечером можно заблудиться между садовой калиткой и парадной дверью. Вы живете у старой мисс Трумэн?
   - Это тетя моего отца. Я живу у нее уже год. Она не может позволить себе содержать меня.
   Он рассмеялся.
   - В таком случае, что она делает со своими деньгами?
   - Деньгами! - повторила я.
   - Говорят, она богата, как Крез, - сказал он.
   - Она бедна, как Иов, - резко возразила я. - Она живет на ренту.
   - Уверен, что вы ошибаетесь, - ответил он. - Все говорят, что она - богатая скряга, и что в доме полно банкнот, упакованных в ящики.
   - Это сильнейшее заблуждение, - горячо возразила я. - Наверное, если эксцентричная старая леди живет одна, люди всегда говорят о ней что-нибудь подобное.
   - Вы правы, - сказал он, - по крайней мере, для здешних мест это обычная вещь. А что вы делаете в Клэптоне каждый день?
   Я сказала ему, что завершаю свое образование, и к этому времени мы уже оказались возле виллы Медина; причем, мне показалось, это я провела его правильным путем, а не он - меня. Он был удивлен моей способностью ориентироваться.
   - Вы очень способная, - сказал он, - хотя кажетесь маленькой и застенчивой.
   - Как вы думаете, вы сможете перейти дорогу самостоятельно? - озорно спросила я.
   - Думаю, да, хотя все выглядит достаточно мрачно; так же мрачно, каким представляется мне мое будущее. - Он тяжело вздохнул.
   - Ваше будущее кажется вам мрачным? - спросила я.
   Мне было жаль его и, возможно, это сочувствие прозвучало в моем голосе, потому что он рассмеялся. Мы едва видели друг друга в тумане.
   - Идите быстрее в дом, прочь из этой ужасной атмосферы, - повелительно произнес он и, прежде чем я успела ответить, исчез в тумане.
   Через минуту я услышала его голос.
   - Все в порядке! - крикнул он.
   - Доброй ночи! - крикнула я в ответ.
   Не очень похоже на начало романа, не так ли? Но я, тем не менее, не спала всю ночь. Видите ли, такое со мной было впервые. Еще долго после того, как я легла спать, лежа, свернувшись калачиком, в холодной комнате, пытаясь убедить себя, что мне тепло, моя фантазия создавала нежный ореол вокруг моего неизвестного друга... Я придумывала ему имена и сочиняла сказки о его происхождении. Он был обычным человеком, таким, на которого не нужно смотреть дважды, у него были красивые глаза, но я отнюдь не была уверена, что он не представляет собой сосредоточение всего, что мы обычно подразумеваем под этими словами.
   До следующего вечера моя жизнь превратилась в сон. Когда я садилась в свой трамвай, мой друг оторвал глаза от газеты, увидел меня, освободил мне место рядом с собой и демонстративно сложил газетные листы, чтобы показать, - читать он больше не намерен. Мы разговорились, и не прекращали разговора до самого расставания у двери в кирпичной стене.
   Во время третьей или четвертой встречи мы спросили друг у друга имена, и я почувствовала девчачий восторг, когда он ответил, что его зовут Сесил Олдерсон. Кроме того, он сообщил, что работает в большой архитектурной конторе в городе, что у него квартира в "Ливане", что его родители умерли, и что его слабое место - пари. Он сказал, что тратит на скачках все деньги, какие только может заработать. Я откровенно призналась, что считаю его дураком, и что презирала бы себя, будь у меня такой идиотский вкус. Он казался очень удивленным, но и впечатленным тоже.
   - Только представить себе, что такое слабое маленькое существо, как вы, оказывается гораздо разумнее, чем я! - с юмором сказал он.
   Он был удивлен, узнав, какие амбиции скрываются под полями моей старой потрепанной шляпки.
   Мы встречались уже две недели, и, кажется, довольно хорошо узнали друг друга. Как-то, когда мы вместе стояли около моей двери, какой-то мужчина, проходя мимо, бросил моему спутнику: "Привет!", а затем, резко остановившись, сказал, кивнув в мою сторону:
   - Ты не познакомишь меня со своей подругой?
   Сесил вздрогнул, увидев его.
   - К черту вашу дерзость! - с яростью крикнул он. - Если вы хотите поговорить со мной, подождите, пока я буду один.
   - А почему бы мне не попросить, чтобы меня представили леди? - отвратительным тоном произнес незнакомец. - Неужели ты здесь единственный мужчина, способный оценить молодость и красоту?
   Сесил с решительным видом повернулся ко мне.
   - Спокойной ночи, мисс Марч, - многозначительно произнес он, отпирая для меня калитку.
   Я пожала ему руку и вошла; поднимаясь по тропинке, я слышала их сердитые голоса. Уже совсем стемнело, так что я понятия не имела, что это за человек. Роуселл Роуд была плохо освещена. Но мне показалось, что этот человек, когда я впервые увидела его, осторожно выходил из ворот виллы Медина.
   Это случилось в субботу вечером. В понедельник, когда я садилась в трамвай, Сесила Олдерсона в нем не оказалось. Вам покажется совершенно нелепым, если я попытаюсь описать то разочарование, которое я испытала. Я придумала дюжину причин его отсутствия. Из них болезнь казалась мне наиболее вероятной; последние несколько раз, когда мы виделись, он выглядел изможденным и подавленным. Возможно, он лежал сейчас, одинокий и больной, в своей квартире в "Ливане". Но я ничего не могла поделать с этим. Кто я такая?
   Я жила исключительно надеждой на следующий вечер. Время тянулось медленно. К вечеру нервное напряжение достигло своего пика. Он не появился, мои страдания удвоились. Третий вечер принес третье разочарование. Его не было в трамвае, он не прислал мне письма. В течение недели эта ежедневная пытка надеждой сжимала меня в ненавистных тисках; только одинокие и нелюбимые могут понять, что мне пришлось вынести. А потом заболела мисс Трумэн. Сильный холод и ее экономия на дровах стали причиной бронхита, а затем и пневмонии. Я бросила все, чтобы ухаживать за ней; мне нравится ухаживать за больными. Миссис Роу, уборщица, приходившая к нам ежедневно, была женщиной разумной, и мы с ней умудрялись обходиться без помощи опытной сиделки, одна мысль о которой вызывала ужас у старой леди.
   Думаю, что болезнь, груз постоянной тревоги и напряжения, вероятно, спасли меня от нервного срыва, лишив единственного интереса в жизни. Когда на наших бордюрах зацвели крокусы, - я сама ухаживала за ними, - я уже привыкла к тому, что трамвай пуст, и оглядывалась на прошедшее как на давнее прошлое, безраздельно погрузившись в тайны стенографии.
   Весна набирала силу, здоровье мисс Трумэн улучшилось. После ее болезни мы стали лучше ладить, я уверенно печатала на машинке и зарабатывала в конторе, где меня учили, десять шиллингов в неделю, так что могла, к ее большому удовольствию, купить себе платье и шляпку, хотя едва не лишилась ее хорошего мнения обо мне, покупая также книги.
   Несмотря на перенесенную ею тяжелую болезнь, она решила, в июне, навестить свою овдовевшую сестру, жившую на севере Англии. Я подумала, что это будет хорошо для нее. Я люблю одиночество, и хотя мы с недавних пор хорошо ладили друг с другом, мы так и не стали близкими друзьями. Я настояла на том, что не останусь в доме одна. В этом вопросе я была непреклонна. Миссис Роу должна была составить мне компанию, иначе я не останусь.
   - Но это же полный бред! - воскликнула моя тетя. - Кто может сюда залезть? Здесь нечего красть. Мы бедны, и это - лучшая защита от грабителей, помимо крепких замков и решеток.
   - Как бы там ни было, - заявила я, - я не останусь в доме одна.
   Я не стала говорить ей о слухах, будто она богата, по двум причинам. Во-первых, это заставило бы ее нервничать, а во-вторых, она спросила бы, от кого я это узнала.
   Миссис Роу поначалу сильно возражала против того, чтобы спать в доме. Она сказала, что ей нужно готовить завтрак мужу. Но, благодаря моим уговорам, эта проблема была решена, и я проводила тетю на север с чувством облегчения, которое едва могла скрыть. Я действительно наслаждалась жизнью в течение следующей недели, - проводя время в саду, в шезлонге, устроив себе отпуск; те, кто много работают, поймут меня без труда.
   Моя тетя отсутствовала уже дней десять, когда миссис Роу получила из дома срочное сообщение, - одна из ее дочерей заболела, - и в сильном волнении поспешила домой, пообещав вернуться к вечеру, и я осталась одна. Это меня нисколько не смущало, пока я не убрала со стола ужин и не сгустились сумерки.
   Погода менялась; воздух был пропитан жаром и влагой, небо наливалось свинцом. Луны не было, и когда наступила ночь, все вокруг погрузилось во тьму, необычную для середины лета.
   Я сидела у окна столовой перед домом, ожидая появления миссис Роу, которая все не приходила. Рокот далекой грозы звучал зловеще. У меня никогда не было такого длинного часа. Уборщица хорошо знала, что моя тетя обычно запирает все двери в десять, а поскольку было уже одиннадцать, я поняла: сегодня вечером она не придет.
   Я прошла по садовой дорожке, заперла калитку и вернулась в одинокий темный дом, сквозь крупные капли дождя, размером с пенни. Я тщательно заперла все засовы и ставни, проверила присутствие кошек и отнесла скудную корзинку с тарелками в свою комнату, намереваясь извлечь как можно большую пользу из сложившейся ситуации.
   Ночь была ужасна; воздух был наполнен странными звуками; порывы ветра неожиданно сотрясали дом и ворчали в коридорах; мне казалось, за дверью моей комнаты раздаются голоса. Я решила оставить свечу зажженной на всю ночь, но прошло много времени, прежде чем я погрузилась в свой обычный глубокий сон без сновидений.
   Меня разбудила рука, коснувшаяся моего плеча. Я подняла голову. Надо мной стоял человек, ясно видимый в свете свечи. На лице у него была маска. На мгновение мне показалось, что это кошмар, но потом, когда я с трудом села, до меня дошло: все это происходит в действительности. Я обратила свой полный ужаса взор на второго мужчину, который, когда я села, издал какое-то восклицание и, вероятно, решив, что я собираюсь бежать, бросился к двери. Я оказалась одна в доме с двумя грабителями в масках. Я могла бы визжать и кричать, - меня бы никто не услышал. Мысли проносились в моей голове с ужасающей быстротой. Они рассчитывали найти ценности... они ничего не найдут... разве они не захотят отомстить мне?
   Я испытала ужас, какой не испытывала прежде в своей жизни, ибо мне грозила смерть; но я, сев в постели, стряхнула руку со своего плеча и спросила холодным тоном:
   - Что вам нужно? Кто вы такие?
   - Все верно, - ответил человек, оставшийся у моей кровати. - Вы именно та, кто нам нужна. Ведите себя тихо, и мы не причиним вам ни малейшего вреда; мы не стали бы вас беспокоить, но нам нужно от вас немного информации. Кто мы такие, - для вас неважно; а нужны нам деньги вашей тети.
   - Я полностью в вашей власти, - ответила я, - так что, полагаю, должна дать вам то, что вы хотите, но, боюсь, это вряд ли окупит ваши хлопоты.
   - Отдайте нам деньги, а все остальное - наша забота, - со смехом сказал он.
   - Тогда выйдите в коридор и позвольте мне одеться, - ответила я. - Выйдите немедленно, грубая скотина!
   - Никаких грубостей, мисс, - сказал он. - Мой друг - настоящий джентльмен, и если мы встречаем такую разумную леди, как вы, наше поведение по отношению к ней безупречно.
   Пока он говорил, его товарищ выволок его из комнаты, и мне даже показалось: между ними произошло нечто вроде ссоры; я поспешно надела чулки, платье, туфли и позвала их.
   - Вот, - сказала я, - ваша добыча, как вы, кажется, это называете. Шесть ложек серебряные, остальные - покрыты позолотой. Вот содержимое моего кошелька - два фунта золотом и мои личные семь шиллингов; вот серебряные часы. Если вы хотите большего, можете забрать столы и кресла.
   Тот самый мужчина, который прежде разговаривал со мной, бросил презрительный взгляд на "добычу", а затем пристально посмотрел на меня. Теперь его голос звучал сурово.
   - Вы что, принимаете нас за двух идиотов? - с мрачным смешком осведомился он. - Такая девушка, как вы, не должна думать, будто это нас удовлетворит. Если это все, вы с таким же успехом могли оставаться в постели и пожертвовать нам ваш носовой платок, чтобы это завернуть. Идемте, покажите нам, где старуха держит свои деньги.
   - Деньги?
   - Послушайте, - грозно сказал он, сжимая кулаки, - мы обращаемся с вами, как с леди, но не следует испытывать наше терпение. Время дорого. Ведите нас и покажите, где она прячет свои деньги.
   Я пристально посмотрела на него.
   - Клянусь честью, - сказала я, - не понимаю, о чем вы говорите. Моя тетя - женщина бедная, живущая на небольшую ренту. Уверяю вас, в доме нет ничего ценного.
   - Кроме вас, - с отвратительной усмешкой ответил он. - Если мы не найдем ничего другого, то возьмем вас.
   Второй мужчина все еще держался на заднем плане, и мне показалось, - он нервничает и хочет поскорее уйти. Он шаркнул ногой и закашлялся. Я сдержала охватившую меня дрожь и постаралась придать своему голосу спокойствие.
   - Хотите, я покажу вам комнату моей тети?
   - Это зависит от обстоятельств. Она прячет деньги в ней?
   - Что вы имеете в виду? Объясните! - с гневом воскликнула я. - О каких деньгах идет речь?
   - Послушайте, - он сменил тон. - Мы знаем, что мисс Трумэн хранит где-то в этом доме от сорока до пятидесяти тысяч фунтов. Вам нет смысла это отрицать.
   - Вам известно больше, чем мне; какой смысл тратить на меня время? - сказала я. - Если вы знаете, что они - здесь, то должны знать, где их искать.
   - Бесполезно пытаться выиграть время, - сказал он, и в голосе его прозвучали нотки нарастающей ярости. - Миссис Роу не вернется, пока мы ее не отпустим, а мы не уйдем, пока не получим деньги. Вам будет только хуже, если вы нам не поможете.
   - Вам лучше обыскать дом, - ответила я. - Начните с ее комнаты.
   Я отвела их в комнату моей тети, и они принялись за работу. Они опустошили все ящики и полки с лихорадочной поспешностью, так не соответствовавшей их самоуверенному хвастовству. Они подняли ковер, разорвали матрас. Я была так уверена в том, что они ничего не найдут, что почти не интересовалась их действиями. Из них двоих я больше опасалась того, который молчал; он два или три раза, казалось, направлялся в мою сторону, когда его напарник поворачивался ко мне спиной. Внезапно, тот, первый, с яростным воплем отшвырнул разорванное постельное белье и повернулся ко мне.
   - Довольно глупостей! - воскликнул он. - Мы не можем торчать в этом доме всю ночь. Скажи, где спрятаны деньги, или я заставлю тебя это сделать! - С этими словами он схватил меня за руку и вывернул ее. Боль была очень сильной, но я сдержалась и не вскрикнула. Он вытащил из кармана револьвер и приставил к моему виску. - А теперь, - сказал он, - если ты не заговоришь до того, как я досчитаю до двадцати, я стреляю.
   - В таком случае, - ответила я, - я готова назвать любое место. Вы этого хотите? Пожалуйста, - чердак.
   - Это ложь!
   - Возможно. А может быть, и нет. Вы только зря теряете время. Я могу солгать, чтобы спасти свою жизнь, но я не могу сказать то, чего не знаю.
   Его напарник отвел его в сторону и что-то сказал шепотом. Тот зарычал.
   - Говорю тебе, она знает, - сказал он. - Нужно заставить ее говорить. - Он повернулся ко мне, и его голос снова прозвучал угрожающе. - Мы знаем, что деньги здесь; мы уверены, ты знаешь, где они спрятаны, - произнес он. - Мы видим, как ты увиливаешь от ответа; для такой молодой девушки ты очень умна. Ты рассчитываешь, что мы будем искать в неправильных местах, пока не рассветет, и нам придется уйти, или же рассчитываешь, что днем тебя кто-то может услышать. Но это не пройдет. Мы проявили дурацкую слабость по отношению к тебе, но этого больше не будет. Ты не веришь, что мы способны причинить тебе боль; очень жаль, что придется поступить так, поскольку иного способа ты нам не оставила.
   Он выхватил из кармана тонкий шнурок и схватил меня за запястья. Второй мужчина бросился к нему с гневным восклицанием.
   - Неужели вы способны на такое обращение с женщиной? - сказала я.
   - Отойди! - с яростью воскликнул тот, кто связывал мне руки. - Я не намерен все это терпеть и пристрелю заодно и тебя, если будешь вмешиваться. Мы заставим ее заговорить, я уже сыт по горло ее увертками.
   Он очень сильно затянул узел. Другой мужчина, казалось, колебался. Я видела: он не знает, как ему лучше поступить; возможно, он решил, что ему не стоит раздражать его напарника.
   - Теперь, - сказал первый, - если хочешь, чтобы я развязал тебя, показывай.
   От боли у меня на глаза навернулись слезы, но я не заплакала.
   - Попробуйте осмотреть подвал, - сказала я.
   - Ха! - ответил он. - Решила заговорить? Но если в подвале окажется пусто, я затяну узел еще сильнее, понятно?
   - У меня нет другой причины назвать подвал, кроме как назвать хоть что-нибудь, - сказала я. - Подвал существует, и если деньги тоже существуют, они могут оказаться там.
   Мы спустились в подвал, и они принялись поводить фонарями по сторонам. Как только свет озарил покрытые паутиной стены, я ощутила уверенность: если и существовала какая-то тайна, то я, в своем невежестве, выдала ее. Я знала, что мисс Трумэн посещала подвал, но она никогда не позволяла мне спускаться в него. В одном углу находился стеллаж, в нем стояли пустые бутылки. Когда его отодвинули, стало видно, что некоторые кирпичи позади него не скреплены раствором. Их удалили очень легко, и за ними оказались два черных ящика. Они были закрыты английскими замками, и грабители не стали мешкать, открывая их, поскольку уже занимался ранний летний рассвет. До того момента, как они были найдены, мужчина, связавший мне руки, старался держаться между мной и своим напарником, словно полагая, будто тот попробует меня развязать, если ему представится такая возможность; но как только ящики оказались у него в руках, он направился к лестнице, так, как если бы собирался удрать с добычей один. Второй мужчина бросился за ним; я медленно двинулась следом, мне было очень неудобно идти в платье со связанными руками.
   Возле люка второй мужчина повернулся, направил на меня фонарь и протянул руку, собираясь вытащить меня наверх. Другой оттолкнул его.
   - Подержи-ка, - сказал он, сунув ящики ему в руки. - Я ее развяжу.
   С трудом удерживая равновесие, я подняла руки; но негодяй, совершенно неожиданно, столкнул меня вниз со ступенек.
   - Это тебе за то, что ты подвергла наши жизни опасности своей ложью! - злобно крикнул он. - Пройдет какое-то время, прежде чем тебя начнут искать!
   Мелькнула рука, раздался выстрел, что-то ужалило меня в плечо, я потеряла сознание. Распахнутая створка люка скрывала от меня то, что происходил наверху, но, когда я падала в обморок, мне показалось, будто я слышу голос Сесила Олдерсона, кричавшего: "Ах ты, коварный пес!", шум драки и новые выстрелы.
   Постепенно я начала ощущать какой-то дискомфорт и встряхивание; плечо болело, точно к нему прикасались раскаленным железом.
   - О, пожалуйста, дайте мне полежать спокойно, - простонала я, обращаясь к несшему меня человеку.
   - Вы в сознании? - спросил чей-то хриплый голос. - Слава Богу! Потерпите еще немного, скоро я вас уложу.
   - Сесил! - выдохнула я. Прежде я никогда его так не называла.
   - Да, - ответил он. - Отважная маленькая женщина! Сейчас мы выберемся из люка, и я отнесу вас наверх.
   - Ладно, - прошептала я. - Значит, я не ошиблась, и это вы.
   Он издал что-то вроде стона, затем каким-то образом выбрался со мной из люка в коридор, - довольно трудная задача, которая была бы еще труднее, если бы я не пришла в сознание.
   Наступил холодный рассвет, гром все еще бормотал, дождь лил стеной, рекой стекая по веранде. Я увидела лицо Сесила, суровое и старое, с удивительно коротко подстриженными волосами. Он ничего не сказал, отнес меня наверх, в мою комнату, и положил на кровать.
   Мне было очень больно, язык распух и казался шершавым, но я протянула к нему раненую руку и попыталась улыбнуться.
   Он, казалось, не заметил этого, и поспешно вышел из комнаты, не сказав ни слова. Через некоторое время он вернулся с кипящим чайником в руке. Должно быть, он нашел и зажег газовую плиту на кухне, пока я лежала без сознания на полу подвала. Неуклюжими, но умелыми движениями, он принялся смывать кровь с моей щеки и лба, - я ударилась, когда падала. Нашел чистый носовой платок, чтобы перевязать мне голову, а затем, разорвав полотенце, сделал повязку для моего плеча. Все это он делал молча, а я лежала, возможно, до конца не придя в себя.
   Затем он принес стакан воды и приподнял меня, чтобы я могла напиться. Никакими словами нельзя выразить облегчение, испытанное мною, когда я сделала глоток; я почувствовала себя так, словно не испытывала жажды.
   - Вы меня узнаете? - пробормотал он, склонившись надо мной. - Вы понимаете, о чем я говорю?
   - О, да!.. Где вы были все это время?
   - В тюрьме, - коротко ответил он.
   - В тюрьме! - эхом повторила я. - Почему же вы не написали мне, чтобы я могла вам чем-нибудь помочь?
   - Я думал, вы прочли об этом в газетах, - коротко ответил он. - Но вы не должны говорить. Я сделал вам перевязку, как умел. Вы не побоитесь остаться одна, пока я схожу за доктором?
   Ужас в моих глазах был ему ответом.
   - Хорошо, - сказал он. - Я найду и пошлю кого-нибудь другого.
   - Здесь больше никого нет. Не уходите! - попросила я.
   - Вы не понимаете. В вас стреляли, - сказал он. - Необходимо немедленно вызвать врача.
   - Если вы не возражаете, я лучше умру, - тихо ответила я.
   - Возражаю, - произнес он, и какое-то сильное чувство пробилось сквозь каменное спокойствие, которое он пытался сохранить. - Это единственное, что меня заботит на этой земле, кроме того, чтобы наказать негодяя Клэя. Послушайте меня, маленькая женщина, позвольте мне оставить вас всего на пять минут. Доверьтесь мне, хотя я был в тюрьме и вломился сюда, как вор. Доверьтесь, прошу вас.
   - Я верю вам. Я постараюсь справиться с собой, если вы этого хотите.
   Он взял мои руки, поцеловал опухшие, ободранные запястья, поспешно вышел и закрыл за собой дверь.
   Я лежала в полудреме, не ощущая особой боли, думая, главным образом, о том, как удивлюсь, увидев его снова. Очень скоро я услышала шаги на лестнице, медленные и осторожные. Кто-то, кажется, заглянул в две или три комнаты, затем подошел к моей; дверь открылась, и в нее заглянул полицейский со шлемом в руке!
   - Не беспокойтесь, мисс, доктор сейчас придет, - сказал он извиняющимся тоном. - Боюсь, с вами обошлись очень плохо.
   - Все в порядке, - невнятно пробормотала я. - Я всего лишь ушибла голову.
   Профессиональный долг взял верх над жалостью к моему положению. Он достал из кармана записную книжку.
   - А пока, мисс, не могли бы вы назвать мне хотя бы приблизительную стоимость пропавшего имущества?
   - Я ничего об этом не знаю... ничего... ничего!.. - устало сказала я. - Почему бы вам не пойти и не поймать вора?
   - Его разыскивают, мисс. Мне кажется, у него почти нет шансов. Возможно, вы окажете мне любезность назвать адрес, по которому в настоящий момент пребывает мисс Трумэн?
   Я продиктовала, и снова потеряла сознание.
   Когда я в следующий раз пришла в себя, в комнате присутствовал ужас моей тети, - профессиональная сиделка, - а я делала успехи на пути к выздоровлению; мое крепкое телесное здоровье помогло мне избавиться от мозговой лихорадки.
   Постепенно я узнала все обстоятельства этого ограбления, благодаря которому вилла Медина некоторое время не сходила с газетных полос.
   Человек по имени Клэй, задумавший его, прежде работал клерком в конторе фирмы биржевых маклеров, управлявшей имуществом мисс Трумэн. Поэтому он все знал о ее делах. Уволенный хозяевами в связи с серьезным подозрением относительно его нечестности, он не смог найти другого места и, постепенно опускаясь все ниже и ниже, докатился до того, что стал использовать свои способности на поприще воровства. Он оказался успешным вором, некоторое время действовал в одиночку и так хорошо хранил свою тайну, что никто из его знакомых понятия не имел, чем он добывает средства к жизни.
   В течение некоторого времени он был знаком с Сесилом Олдерсоном, на которого свалилась беда, по причине чего он и перестал появляться в трамвае.
   В конторе, где работал Сесил, некий клерк украл небольшую сумму денег. Обстоятельства сложились так, что подозрение пало на него; а когда узнали, что он испытывал постоянные трудности из-за ставок на скачках и выплатил почти все свои долги (их общая сумма оказалась равна сумме похищенных денег) в течение нескольких дней после кражи, - эти факты были сочтены достаточными, чтобы отправить его в тюрьму.
   Учитывая хорошую характеристику, данную ему работодателями, сравнительную малость суммы и тот факт, что фирма проявила снисхождение, приговор не был суровым. Он был бы даже еще более легким, если бы он признал свою вину, но он этого не сделал. Он был невиновен, и признавать вину отказался.
   Невиновный человек вышел из своего несправедливого заключения озлобленным, заклейменным, несчастным. В этом состоянии он встретился с Клэем, который искал надежного партнера, поскольку намеревался провернуть большое дело. Сесил понятия не имел, чем тот занимается, но счел его хорошим человеком, поскольку тот не считал зазорным знаться с тем, кто "отбыл срок". Клэй принял во внимание его состояние, и сделал попытку привлечь на свою сторону. "Мы оба, - сказал этот негодяй, - незаслуженно несчастны, ибо общество настолько глупо, что считает нас бесчестными; давайте отомстим этому обществу". Фальшь подобных рассуждений очевидна для нас, никогда не знавших, что это такое: оказаться вне закона, но не бедному Сесилу. Не думаю, чтобы он всерьез задумался о карьере профессионального грабителя, но ради состояния в сорок или пятьдесят тысяч стоило рискнуть. Клэй продумал все детали; подкупил служанку, чтобы та покинула дом; а девушка, оставшись одна, будет в их руках, - как им казалось, - подобна воску. Сесил поставил условие, чтобы девушка не пострадала, и в отчаянном безрассудстве бросился с головой в эту авантюру.
   Он, разумеется, не подозревал, что дом, в который они собирались проникнуть, был тем самым, в котором жила я. После тюрьмы он забыл о Роуссел Роуд. У него не было никаких оснований подозревать, что Клэй что-то знает о здешних местах; кроме той ночи, когда мы с ним встретились у калитки, он никогда его там не видел.
   Они все обговорили в комнате Клэя, где-то по соседству с Ватерлоо Роуд; сели в поезд, прибыли в пригород, пересели на другой и прибыли к дому со стороны располагавшегося позади него загона; так что Сесил, имея смутное представление о наружности виллы Медина, поскольку никогда не входил в садовую калитку, только оказавшись в моей комнате понял, что натворил.
   И все-таки, он полагался на обещание Клэя не причинять мне вреда, и виной жестокости последнего была, вероятно, моя дерзость. Он полагал, что я с самого начала знала о спрятанных в подвале деньгах, но отрицала это, затягивая время. Бедный Клэй! Не могу не пожалеть его! Представляю, что он чувствовал, когда открыл ящики! В одном лежало завещание моей тети, отказывавшей мне все свое состояние; в другом - коллекция старомодных безделушек, стоивших самое большее двадцать или тридцать фунтов. Третью коробку, действительно содержавшую большую часть ее состояния в банкнотах, она отнесла в банк и оставила там, прежде чем отправиться на север.
   Думаю, мои показания помогли сократить срок заключения Сесила. Его поведение было чем-то совершенно неслыханным в анналах краж со взломом. Чтобы медицинская помощь была оказана мне как можно скорее, он сдался полиции, хотя мог бы скрыться, если бы захотел. Он перевязал мои раны, отнес меня наверх и, скорее всего, спас мне жизнь своим благородным поступком. Но самым лучшим было то, что в фирме обнаружили: его недавнее заключение оказалось ошибкой правосудия; хозяева сообщили об этом, что вызвало сочувствие и жалость публики.
   Но когда моя тетя узнала, что я намерена связать жизнь, спасенную преступником, с этим самым преступником, начались неприятности; возможно, кто-то из присутствующих займет ее сторону.
   Когда, следующей весной, Сесил освободится, я выйду за него замуж, и мы вместе отправимся в Африку, искать счастья там, где нам не помешает его плохая репутация. Моя тетя не завещает мне и пенни из своего состояния, но я уже скопила деньги на проезд и на первое время, а чек, присланный мне кузиной Хобсон, пополнил наш маленький фонд для начала новой жизни.
   Сознание того, что я жду его, вселяет в него надежду и мужество. Время летит быстро, необходимость подбадривает меня. Есть какая-то радость в том, чтобы прибавлять шиллинг к шиллингу, вставать рано и ложиться поздно, если вы работаете для человека, которого любите; в общем, я сказала сегодня утром сэру Джорджу, что мое решение окончательное и изменению не подлежит.
  

ВИДЕНИЕ В ЛУННОМ СВЕТЕ

   У каждого человека есть свои слабости. И мне не стыдно признаться в том, что я не пишу плохих стихов - я пишу плохие картины.
   Никто не может сказать, почему. У меня нет мотива, который вдохновил Данте в тот исторический момент, когда он начал описывать ангела. Это просто избыток озорства, которому нет оправдания, а потому остается только отнестись к нему снисходительно.
   На крайнем западе Дорсетшира, недалеко от побережья, есть местность, так привлекающая мое сокровенное существо, что я могу объяснить это лишь одним предположением: когда-то, давным-давно, я обитал здесь в одном из своих предыдущих воплощений. Она, разумеется, прекрасна; бедная почва изобилует соснами, лиственницами, вереском и золотистыми ракитами; но при этом другие места, такие же красивые, не столь привлекательны.
   Местность здесь пустынна и заброшена, с крошечными деревеньками, разрушающимися домами, обширными пустошами и намеками на ее былое величие в грудах камней на местах прежних жилищ.
   Есть здесь одно особое место, которое, когда вы достигнете его и остановитесь на краю отвесного крутого спуска, скрывающегося в густой тени соснового леса, - создает эффект огромного природного амфитеатра. Перед вами раскинется круглая котловина вересковой пустоши; противоположный ее край образует ваш горизонт своей зазубренной кромкой, напоминающей зубцы на фоне восточного вечернего неба.
   Кроличьи норы, можжевельник, ежевика, вереск, несколько голых песчаных шрамов там, где немного сползла рыхлая земля, - вот и все; но эффект невозможно передать словами.
   Я добрался сюда на закате. Миссис Вайл, жена сквайра, владевшего старым домом из красного кирпича на плодородной земле Комба, намекнула, что мне обязательно нужно взглянуть на этот пейзаж.
   Невозможно было представить себе место более уединенное, более изолированное от всего живого. Этюдник был со мной; отрывшийся вид меня вполне устраивал. Но он удерживал меня сильной, властной рукой; одиночество заключило меня в свои крепкие объятия. Я сел и просто смотрел, наслаждаясь этим уединением; рядом со мной застыли ящик с красками и палитра.
   Дикий пейзаж, сохранившийся в своей первоначальной чистоте! Здесь не было даже пастбищ для овец. Никаких признаков фермерских хозяйств, ни сараев, ни построек, ни даже ворот, куда бы я ни посмотрел.
   Солнце зашло, а я все еще сидел, погруженный в свои мысли. Я знал, что скоро покажется луна, и что она взойдет на востоке, прямо передо мной. Я ждал, вглядываясь в пурпурные августовские сумерки, когда из-за края амфитеатра вынырнет сияющий диск из пожелтевшего серебра и повиснет над безмолвием и уединением.
   Вот только где именно она появится? Вон над тем фрагментом осыпавшейся стены? Над буковым кустом рядом с ним? Над зубчатым краем? Я должен подождать и посмотреть. Ни один человек не смог бы, да и не захотел, подниматься сюда. Уединение с незапамятных времен царило здесь, - в этой дикой чаше в самом сердце холмов; оно принадлежало "тьме и мне", в самом полном смысле этих магических слов.
   Не успела эта мысль оформиться, как мне почудилось движение в глубине ложбины подо мной, далеко внизу, где зимние потоки придали земле фантастические формы, находя выход лишь частично, а летом превращая ее в изумрудную трясину.
   Кто-то мелькнул за большим кустом ежевики, вынырнул и двинулся вверх, удаляясь от меня, но оставаясь в поле моего зрения. Это был человек с узлом на плече - как мне показалось, пастух, - медленно, с трудом, поднимавшийся по восточному склону амфитеатра, как раз напротив меня.
   Я мог только гадать, откуда он пришел и куда держал путь; а поскольку луна медлила с восходом, и ничто другое не отвлекало моего взгляда, я с осторожным нетерпением следил за ним в гаснущем свете; мне казалось, что, по мере того, как он двигался, узкая тропа, по которой он шел, становилась все заметней на крутом склоне. Он поднимался медленно, но уверенно, ни разу не обернувшись назад, явно к какой-то определенной цели; и теперь, когда розовый румянец заката почти совсем угас, вдруг стало ясно: то, что казалось обломком зубчатой стены на линии горизонта, на самом деле представляет собой одинокий дом с соломенной крышей. Как скоро, увы, мне пришлось расстаться со своей прежней убежденностью в уединенности этого места!
   Путник, вне всякого сомнения, жил в этом доме. Здесь, не ощущая ужасного груза одиночества, равнодушный к подавляющей силе пейзажа, он жил, воспитывал детей, трудился и отдыхал, как нечто само собой разумеющееся воспринимая то, что пугало его далеких предков, поскольку попросту не понимал их страхов.
   Через несколько минут он доберется до своего дома, а затем в одном из окон вспыхнет свет, - сейчас я видел это окно как маленькое черное пятнышко.
   Я был прав. Он подошел к дому, ненадолго остановился, - он находился слишком далеко от меня, чтобы я мог понять причину его задержки, - а затем вошел.
   Тем не менее, внутри дома все по-прежнему было темно. Ночная тень все плотнее и плотнее прижималась к холмам; задумчивая тишина нарушалась только шелестом крыльев белой совы над моей головой. Ну вот, наконец-то! В оконном квадрате вспыхнул свет. По мере того, как я смотрел, окно становилось все больше, а свет усиливался, превращаясь в ослепительно-чистый белый свет.
   Я испытал нечто вроде шока, когда осознал происходящее. То, что я видел, была луна - луна, поднимавшаяся из-за холма и теперь высветившая то, что дом был развалинами, пустой оболочкой. Его изломанные линии теперь были ясно видны на фоне сияния позади него. Что мог искать там пастух в такой час?
   Я почувствовал безотчетный страх и желание человеческого общества и теплого очага; духи холмов оказались сильнее меня. Пастух, возможно, был человеком без нервов, но я, в своем возрасте, в какой-то мере оставался ребенком; а потому быстро собрался и пошел к дому через темное пространство елей, а потом по тропинкам, по которым совсем недавно ступали люди, к местам, где за задернутыми занавесками можно было увидеть мерцание света менее яркого, чем царственной луны, но зато более домашнего.
   Однако на следующий вечер притягательная сила снова увлекла меня к амфитеатру при приближении заката; и снова, в тот же час, я увидел того же самого человека, идущего по тому же пути вверх по склону холма к дому. Взошла луна, я некоторое время ждал, но не заметил, чтобы человек вышел обратно.
   Меня охватило любопытство; мне страшно захотелось узнать, что он делал там, в развалинах, один, без света. Но, почти сразу же, я рассмеялся над собственной глупостью. Он мог держать там свои инструменты; он мог складывать там торф. Но ни одна из очевидных причин меня не удовлетворяла. В глубине души, я питал надежду, что он может оказаться затворником, любителем уединения, человеком, способным понять меня.
   Я придумал, как мне перехватить его. Завтра я приду пораньше, прогуляюсь до разрушенного домика, встречусь с ним, когда он придет, заговорю - и, возможно, узнаю какую-нибудь причудливую историю или местную легенду.
   Я не стал тянуть с воплощением своего плана в жизнь. Очарование великолепной погоды усиливалось вместе с растущей луной; на следующий день ничто не помешало моей одинокой вечерней прогулке.
   Путь до развалин оказался неблизкий, и отнял на удивление много времени. Они располагались на самом гребне; отсюда открывался вид на другой гребень, такой же пустынный, а также на море.
   Очевидно, когда-то это был жилой дом; на огороженном садовом участке еще были заметны следы возделывания земли. Он был построен из крупных камней, но из-за ветхости крыши оказался во власти непогоды и, к сожалению, пришел в упадок. В нем имелось четыре комнаты - две наверху, и две внизу. В кухне располагался широкий камин и гнилые остатки шкафов; ступени такой же гнилой лестницы вели в комнаты наверху. Дверь из кухни открывалась в гостиную.
   Среди пепла в камине цвел желтый морской мак; значит, огонь в нем не разводили достаточно давно. Мягкий летний ветерок обдувал полую раковину и раскачивал оборванный конец веревки, болтавшейся в дверном проеме между кухней и гостиной.
   Я попробовал подняться по узкой лестнице. Она скрипела и стонала, но была сделана из дорсетширского дуба и выдержала мой вес. Наверху имелись две спальни, пустые, наполовину лишенные крыши. Заглянув в задние помещения, я также не нашел ничего: ни кладовой, ни поленницы дров, никаких признаков присутствия человека, никаких видимых причин для посещения этого места.
   Возбужденное любопытство стимулировало воображение, и оно все-таки попыталось отыскать подходящий мотив. Может быть, это было свидание; может быть, еще кто-то, невидимый, поднимался сюда, чтобы встретиться со своим возлюбленным, приходящим из долины. Или это могло быть местом, где спрятаны сокровища, - хотя я не нашел никаких признаков погреба. По мере того, как сгущались сумерки, воображение разыгрывалось все больше, и варианты возможных мотивов возникали один за другим. Казалось, прошло много времени, прежде чем я увидел ту самую фигуру моего друга, как я назвал его про себя, поднимавшегося вверх по склону холма с узелком на плече.
   Я занял место в маленьком садике перед домом. Ворота, находившиеся примерно в трех ярдах слева от меня, через которые должен был пройти приближающийся человек, полностью скрылись в темноте.
   Я сидел на низкой каменной стене и смотрел, как он приближается.
   Было еще не совсем темно. Я ясно видел его, следовательно, он мог видеть меня. Но даже когда он подошел достаточно близко, чтобы можно было разглядеть его черты, он не обратил на меня никакого внимания.
   Остановившись, он ощупал гнилую дверь в том месте, где уже не было щеколды. Он стоял спиной к свету, так что я не мог отчетливо разглядеть черты его лица. Он был смуглым и носил бороду. Он казался сильным человеком среднего возраста.
   Его безразличие почему-то вызвало у меня раздражение, ведь я так долго и с таким нетерпением ожидал его прихода.
   - Добрый вечер, дружище, - сердечно приветствовал его я.
   Он не вздрогнул и не обернулся; он просто не обратил на меня внимания.
   Меня охватил странный холод. Он пошел мимо в абсолютной тишине; его шаги по поросшей сорняками гальке дорожки не произвели ни звука; подойдя к двери дома, он, подобно тени, скользнул во мрак внутренних помещений.
   Я снова почувствовал странное волнение, впервые охватившее меня, когда я увидел лунный свет, блеснувший сквозь развалины!
   У меня не было с собой спичек, и, в ущерб своей репутации смелого человека, должен признаться, я не осмеливался войти в дом, пока не взошла луна.
   Он не мог выйти через заднюю дверь; он не мог покинуть дом так, чтобы я его не увидел. Моя трубка, зажженная последней спичкой, к счастью, не погасла. Я сел и стал ждать. Из темноты внутри не доносилось ни звука. Трудно было сказать, кто вел себя более тихо - он внутри, или я - снаружи.
   Медленно, очень медленно сияние восходящей луны развеивало мрак. Наконец, она взошла, отчетливо разделив свет и тьму. Я не стал медлить, поднялся по тропинке и заглянул в дом.
   Все было тихо. В кухне было темно, поскольку в противоположной стене окно отсутствовало; но справа, за дверью, ведущей в гостиную, яркий лунный луч распростерся на полу, и в нем четко виднелась тень какого-то предмета, свисавшего с оборванного конца веревки, - что-то поникшее, безвольное, нечеловеческое, с головой, ужасно склоненной набок.
   Я смотрел на него в течение нескольких секунд. Я слышал стук своего сердца, в котором постепенно просыпалось отвращение, прилив стыда за мое бессердечное, трусливое ожидание снаружи, в то время как внутри человек обрек себя на смерть, о которой, по-видимому, думал последние две ночи, не имея мужества совершить последний, ужасный шаг. Но это была не трусость, а инстинкт, очень сильный, - возможно, некоторый священный трепет, - заставивший меня на мгновение прикрыть глаза, прежде чем достать нож и двинуться вперед.
   В тот же миг наваждение исчезло; в темноте ничего не висело, конец веревки слегка качался от ветра. Я видел пустой продолговатый дверной проем, похожий на темную рамку, залитую лунным светом. Я отказывался верить собственным глазам; но там ничего не было.
   Я не стал дольше задерживаться, а просто повернулся и поспешил прочь, - это, скорее, было бегством, - по склону холма, петляя между деревьями, туда, где ждал меня старый красный особняк Бартона Фицроя.
   Время для визита было уже позднее, но сквайр и миссис Вейл оказались достаточно любезны, чтобы не обратить на это внимания. Я объяснил, что ночь застигла меня на склоне холма; а когда бокал мадеры и хорошая сигара несколько успокоили мои нервы, - надо признать, - несколько расшатанные, - и я вполне уверился в своей способности полностью контролировать свой голос, то беззаботно произнес:
   - Что это за странное уединенное место, тот самый гребень, о котором вы мне говорили!
   - Ах, вы были там!
   Миссис Вейл взглянула на меня с любопытством.
   - Не один раз, - ответил я, сосредоточив взгляд на кончике сигары.
   - Вы, случайно, не заметили развалины дома на склоне холма?
   - Заметил. Я подумал, что это самое уединенное человеческое жилище, какое мне доводилось встречать в Англии.
   - В нем давно никто не жил, - тихо сказала она, глядя на огонь. - Около тридцати лет назад там произошла трагедия.
   - Вы не могли бы мне о ней рассказать?
   - Фрэнсис знает об этом больше, чем я, - сказала она, взглянув на мужа. - Видите ли, он уроженец здешних мест. Расскажи об этом, Фрэнсис. Мистер Риверс не станет обвинять в преувеличениях мужчину; в отличие от женщин, они не обладают живым воображением.
   Некоторое время сквайр задумчиво молчал.
   - Жил здесь один человек, - вдруг начал он, - когда я был совсем маленьким, по имени Исраэль. Он был сыном мельника, в их венах текла португальская кровь. Юный Исраэль был крупным, красивым парнем, но угрюмым и беспокойным, с неуемной жаждой приключений. Он не хотел иметь ничего общего с мельницей, а всегда бродяжничал. Когда ему было около тридцати, он вернулся домой из плавания, посватался к Китти Эйсден, нашей местной красавице, и увел ее из-под самого носа у Ларкинга, хорошего, почтенного человека, с которым она была помолвлена.
   Брак Исраэля обнаружил в нем еще одну, новую, черту - ревность, превратившуюся почти в манию; возможно, у него было больше оснований для этого, чем мы знали, но факт остается фактом: мужчины деревни опасались даже взглянуть на его жену, во избежание хорошенькой трепки.
   Они были женаты уже два или три года, когда им снова овладело желание к перемене мест. Он разрывался между все возраставшим томлением и страхом оставить жену. И тогда он построил этот дом, - вдали от деревни, от всего, что могло бы помочь ей вынести одиночество; он поселил ее там, снабдив всем необходимым, и уехал, не зная, что через шесть месяцев она впервые стала матерью.
   Она любила его и была ему верна, хотя и казалась легкомысленной. Поначалу она вела себя образцово, и, если бы ребенок выжил, думаю, все сложилось бы хорошо. Но ребенок умер, и рядом с ней не оказалось мужа, который мог бы облегчить ее горе и одиночество. Это было невыносимо, и бедный Ларкинг часто навещал ее.
   Это место уединенное, и никто не знал, что происходит, пока они не уехали. А через неделю после этого, спустя почти два года своего отсутствия, вернулся Исраэль.
   Он поднялся в дом, нашел его заброшенным и спустился в дом священника, узнать, что произошло. Все, что тот мог сделать, это показать ему могилу его ребенка на кладбище и сказать, что жена тоже умерла. Викарий был человеком хорошим, но поступил очень жестоко: он сказал Исраэлю, что тот заслужил свою судьбу. Несчастное существо вернулось в заброшенный дом на склоне холма и повесилось в дверном проеме между кухней и гостиной. Там, спустя месяц, его тело и было найдено Ларкингом, вернувшимся, чтобы забрать некоторые вещи Китти.
   Конечно, никто после этого не стал бы селиться в этом доме. Он и раньше выглядел не слишком уютным, теперь же к нему добавился ужас суеверий; люди стали говорить, что Исраэль до сих пор бродит по склону холма. Лет пятнадцать назад один пастух рассказывал мне, что его собака, завидев призрак, обезумела от страха и убежала от того места на несколько миль. Эти суеверия очень живучи, поскольку деревня расположена слишком далеко от железной дороги, и ее обитатели, можно сказать, отстали от настоящего на несколько столетий.
   Что я мог сказать? Я не мог признаться в том, что видел. Сквайр вежливо выслушал бы меня, но с того момента стал бы считать выдумщиком. Человеку приходится заботиться о сохранении своей хорошей репутации даже в ущерб истине.
   Поэтому я промолчал, но, несмотря на это, рассказал вам все, что видел, и считаю это приключение самым любопытным в своей жизни.
  

ЛЕГЕНДА ДЕШОНА

  
   В малонаселенном районе Западного Мидленда стоит большой, просторный, уютный дом, построенный еще во времена Елизаветы и известный как дом Дешона.
   В течение последних двух или более столетий семья Дешонов владела лишь скромным поместьем, и жила отнюдь не богато. Сельская местность, тем не менее, сохранила остатки былого великолепия - владений, простиравшихся на многие мили: лес, в котором водились олени, парк, болото и еще один, более старый, гораздо более великолепный дом, давно пришедший в упадок, стоявший в другой части поместья, на земле, которая больше не принадлежит Дешонам.
   В начале девятнадцатого века сквайр Дешона был честным, простым, вспыльчивым, почтенным стариком, жизнь которого была омрачена злыми поступками его единственного сына Воана, красивого бездельника, сильно напоминавшего внешностью некоего Черного Дешона, о котором в семье предпочитали не вспоминать. Портрет этого Черного Дешона, написанный Цукеро и все еще принадлежавший семье, опровергал его репутацию, если только предположить, что внешность точно отражает характер. Это был светловолосый юноша с узким длинным лицом, тонкими чертами и сонными голубыми глазами. Но это именно он, как гласило семейное предание, навлек на свое потомство проклятие, все еще тяготевшее над ним.
   Это проклятие было таинственным образом связано с кануном Нового года, датой, на которую приходилось большинство семейных неприятностей, и поэтому, возможно, не стоит удивляться тому, что за последние несколько столетий Дешоны имели огромный список несчастий, которые случились с ними в эти праздничные дни. Большинство семей могли бы составить подобный список бедствий, приходящихся на определенную дату, если бы их записи были достаточно полными.
   В то время, когда случилась эта история, и в течение нескольких предшествовавших ей лет, Новый год приносил в Дешон, с монотонной пунктуальностью, пачки неоплаченных счетов Воана. Они грудой лежали на письменном столе его разгневанного и несчастного отца в один из дней, в конце 1810 года, и именно этот поистине неблагоприятный момент был выбран молодым Ричардом Конвеем, чтобы просить руки сестры Воана Клэр.
   Конвеи были единственными близкими соседями дома Дешона. Они жили в особняке георгианского стиля, въездные ворота которого располагались почти напротив ворот старого дома. Мистер Конвей-старший зарабатывал деньги на армейских контрактах. Семья не занимала высокого положения в обществе, и, хотя Конвеи и Дешоны много общались, последние, вследствие древности своего рода, посматривали на соседей свысока. Ричард был младшим из трех сыновей, и, поскольку разгневал своего отца, отказавшись подчиниться его воле, и не мог рассчитывать на наследство, то и был, мягко говоря, на редкость неподходящим женихом для красавицы Клэр, для которой богатство составляло необходимое условие брака, поскольку с каждым годом мотовство Воана уменьшало ее шансы на замужество.
   То, что Клэр влюбилась в Ричарда Конвея, стало для ее отца настоящим несчастьем кануна Нового года, к которому он совершенно не был готов. Молодой влюбленный, хотя и попросил ее руки в несколько необычных выражениях, - что случается довольно часто, - все же был твердо убежден, что Клэр отвечает ему взаимностью.
   Старый сквайр вышел из себя и не стал выслушивать молодого человека до конца, - хотя тот говорил вполне внятно и быстро, - и обрушил на него жестокие, даже оскорбительные, слова, в то время как его старческие руки сжимали пачку писем от кредиторов Воана. И только когда рассерженный старик замолчал, чтобы перевести дух, он понял: молодой человек собирается сказать что-то еще.
   - Мне хотелось бы добавить, - произнес Ричард с невозмутимым спокойствием, отличавшим его всю его жизнь, - что, по всей вероятности, в первый же день следующего года я унаследую весьма значительное состояние. И хотел бы спросить, не повлияет ли этот факт на то мнение, которое вы только что изволили выразить.
   - Избавьте меня от вашей дерзости, сэр! - воскликнул сквайр. - Откуда вы можете получить наследство? Только не от вашего отца, если я правильно понял его во время нашего с ним последнего разговора!
   - Прошу разрешения кое-что сообщить вам, сэр. В прошлом вы уже встречались с моим дядей, адмиралом, который жил с нами последние годы до своей кончины. Мой старший брат Гарольд был его крестником и любимцем, и он завещал ему все свои деньги, - солидную сумму, хорошо вложенную. Гарольд, как вы помните, тоже служил на флоте. Мой отец и адмирал договорились, что последний обеспечит Гарольда, а большая часть состояния отца, включая дом, достанется Джеймсу, который являет собой достойный образец провинциального джентльмена. Однако примерно за год до смерти дяди мы перестали получать известия от Гарольда. В годы войн и приключений это было не так уж удивительно; хотя о его смерти нам никто не сообщил. Мой дядя, желая распорядиться вложенными им деньгами как можно лучше, перед смертью внес в свое завещание поправку, согласно которой, если Гарольд не даст о себе знать более семи лет, деньги переходят ко мне без всяких условий. С того самого дня и по настоящий момент мы по-прежнему ничего не слышали о моем брате, и с первого января это вложенное состояние переходит ко мне.
   Сквайр молча сидел и слушал. Он продолжал молчать еще некоторое время, когда Ричард закончил говорить, а затем медленно произнес:
   - Первого января? Помяните мое слово, ваш брат вернется домой в канун Нового года. С Дешонами в это время всегда случались неприятности. Вы ведь знаете эту легенду. Но если когда-нибудь в этот период нас ожидает удача, проклятие будет снято навеки.
   - Если бы я только мог снять его! - воскликнул Ричард, на мгновение забыв о сдержанности. После чего добавил своим обычным тоном: - Я ничего не сказал вашей дочери о своем возможном наследстве.
   Старый сквайр с одобрением взглянул на него. Он ничего не имел против этого молодого человека. Если бы пропавший моряк продолжал отсутствовать еще несколько недель, он с удовольствием назвал бы Ричарда своим зятем.
   - Вы поступили правильно, - сказал он более любезно. - Но я просто уверен, что ваш брат вернется в одиннадцатом часу. Тем не менее, как бы то ни было, запомните: я запрещаю вам видеться и разговаривать с моей дочерью до двенадцати часов ночи 31-го числа. Вы знаете, у нас будет много гостей, и, если ожидаемого мною не случится, когда пробьет час, будет объявлено о вашей помолвке.
   Молодой человек остался вполне доволен. Он поклонился, вышел из библиотеки и шел по слабо освещенному коридору, когда раздался шорох мягких юбок, и перед ним предстала девушка, которую он любил.
   Клэр Дешон была очень хорошенькой - во всяком случае, достаточно хорошенькой, чтобы у молодого человека сильно забилось сердце; но он был человеком слова. Он поклонился ей официально, почти холодно, коснувшись шляпой пола, и ушел прежде, чем девушка успела понять, что он оставил ее в коридоре одну.
   Когда Ричард добрался до двери, его била дрожь. Желание вернуться, заглянуть ей в глаза, попросить прощения за свою невежливость было почти невыносимым. Он едва не бежал по аллее, словно преследуемый проклятием Дешонов, в которое не верил.
   Оставаться дома, так близко от нее, в течение нескольких дней ожидания было бы, - он чувствовал это, - выше его сил, хотя он был человеком терпеливым и сдержанным. Он вспомнил о приглашении одного из друзей поохотиться пару дней в другом конце графства и немедленно собрался отправиться нынешним зимним вечером в долгий путь, в сопровождении своего слуги.
   Едва он уехал, как послышался стук копыт по гравийной дорожке, возле дверей остановилась лошадь, с нее быстро соскочил Воан Дешон, позвонил в колокольчик и спросил мистера Ричарда. Дворецкий сообщил ему, что мистер Ричард только что отправился к сэру Джозефу Лейку в Сендертон и вернется тридцать первого, если не замерзнет, что казалось невероятным. Воан с отчаянием всплеснул руками. А мистера Джеймса, случайно, в доме нет? Джеймс Конвей был женат и жил в другом графстве. Он остался на Рождество дома, по причине болезни жены.
   Воан развернулся, и с выражением отчаяния на лице, ведя за собой усталую лошадь, направился к дому Дешонов, отвел лошадь в конюшню и вошел в дом.
   Когда он распахнул дверь, в гостиной никого, кроме сестры, не было. Она сидела у камина, и, заметив выражение лица Воана, поняла, что с ним случилась какая-то новая беда.
   - Где ты был? - спросила она.
   - У Онслоу, - ответил он, бросаясь в кресло.
   У нее упало сердце. Марк Онслоу был злым гением ее брата - пьяница, игрок, человек, обладавший низменными вкусами и необузданным нравом. Однако она ничего не сказала.
   - Вы с Диком поссорились? - вдруг спросил он.
   Она выпрямилась, поскольку боль от раны, нанесенной ей поведением ее возлюбленного, была еще сильна.
   - Я со вчерашнего дня не общалась с мистером Конвеем.
   - Он уехал в Сендертон, - выпалил Воан.
   - В самом деле?
   Она постаралась скрыть свою обиду и удивление.
   - Я и не знал, что он так близко знаком с Лейком, - раздраженно продолжал Воан. - Если он имеет виды на Эвелин, я придушу его собственными руками. Может быть, я и не гожусь ей в мужья, но тогда ей в мужья не годится и никто другой.
   Эвелин Лейк была единственной надеждой Воана на спасение. Его любовь к ней была совершенно искренней. Клэр иногда казалось, что, если оградить брата от злого влияния Онслоу и его окружения, его любовь окажется настолько сильной, чтобы изменить его в лучшую сторону. Сэр Джозеф Лейк, естественно, возражал против помолвки, пока Воан вел себя так, как сейчас, но было вполне вероятно, что он смягчится, если молодой человек изменит свой образ жизни.
   Клэр, разумеется, не верила, будто Ричарду небезразлична Эвелин, но сегодня ее отец мог обойтись с молодым человеком жестоко, он мог обрушить на него свой гнев и прогнать его; и кто знает, на что способен разгневанный и отвергнутый юноша?
   Воан, заметив, что она никак на это не отреагировала, поднялся и направился к двери. Здесь он остановился и обернулся.
   - Скажи матери, что завтра рано утром я уезжаю в Шрусбери и вернусь только на следующий день.
   - В Шрусбери! - удивленно повторила Клэр.
   - Да, у меня там есть кое-какие дела.
   - Полагаю, ты помнишь, что тридцать первого мы ждем много гостей?
   Он фыркнул.
   - Надеюсь присутствовать, если буду жив. Если же нет, пусть мое место займет Черный Дешон, - сказал он и захлопнул за собой дверь.
   Клэр сидела в свете камина, и в голове ее бились строки старинного проклятия:
   - Каждую последнюю ночь года будет случаться несчастье, пока кривое не станет прямым, а черное - белым.
   В семье всегда существовали споры о том, как следует понимать это туманное предсказание: одни говорили, что оно указывает на некий знак удачи или перемены, которая должна навсегда снять проклятье; другие - что это всего лишь такой способ показать, что проклятие не будет снято никогда.
   Клэр склонялась к последнему мнению. Вокруг старого дома все сильнее сгущались тучи. Воан был последним представителем семьи по мужской линии, и не было никаких признаков, что он изменит свое поведение; суеверные люди с полным правом могли смотреть на него как на живое воплощение самых дурных наклонностей крови Дешонов.
   Она сама видела все в черном цвете. Сказал ее отец "да" или "нет", она не могла объяснить поведения Ричарда, а в последующие дни старый сквайр не сказал ничего, что могло бы прояснить ситуацию.
   Неожиданно изменилась погода. Вечером тридцатого сильно похолодало, мороз обжигал, но это продлилось недолго. Последний день года выдался хмурым и пронизывающе-холодным, но с наступлением утра мороз начал сдавать, поднялся ветер, небо затянули мрачные тучи.
  
   Когда Воан Дешон вошел во двор "Синего Кабана" в Шрусбери, чтобы забрать свою лошадь, его сердце замирало при мысли о долгих милях плохой дороги, отделявшей его от дома.
   Он сильно устал и чувствовал себя несчастным, - даже хуже, чем несчастным, - почти отчаявшимся. Сожаление о прожитой жизни угнетало его. Теперь, когда его необузданная натура, его презрение к древности рода вылились в последнюю безумную ссору, он раскаялся. И успокоился. Веря в то, что эта ночь станет для него последней, он чувствовал в своем сердце желание совершить хоть один достойный поступок в своей жизни, хотя раскаяние кричало ему в уши: "Слишком поздно! Слишком поздно!"
   Во дворе царили шум и суматоха. Кучка людей стояла, любуясь новенькой коляской, когда конюх вывел из конюшни пару красавцев и принялся запрягать их. Это было настолько неожиданно для "Синего Кабана", что Воан также остановился посмотреть; и пока он стоял там, в дверях трактира показался человек, крупный, румяный, судя по виду - преуспевающий, вытирая губы, как если бы только что славно отобедал, а хозяин помог ему надеть большой дорожный сюртук, удобный и дорогой. Он громко и весело отдавал распоряжения. Что-то в его лице и голосе показалось Воану знакомым, и он, отвлекшись на мгновение от своих горьких мыслей, приблизился к толпе.
   - Да, сэр, будет снег, или не будет, но сегодня вечером я отправляюсь в Дешон, - громко сказал незнакомец. - Десять лет прошло, как я оставил его! Это слишком долгий срок. Наверное, там все здорово переменилось.
   Воан узнал его. Он был уверен, что видит Гарольда Конвея, брата Ричарда. Конечно, Воан ничего не знал ни о недавнем разговоре Ричарда с отцом, ни о состоянии, которое тот рассчитывал получить. Он двинулся вперед.
   - Ошибки быть не может; вы - Гарольд Конвей!
   Здоровяк повернулся к нему, постоял немного, затем, в знак приветствия, протянул ему обе руки.
   - Воан! Клянусь всем хорошим, что есть на свете, это, должно быть, Воан Дешон! Ты учился в Итоне, парень, когда я видел тебя в последний раз!
   - А ты был молодым лейтенантом флота в элегантном мундире, который вряд ли подошел бы тебе сейчас, - ответил Воан. - Где ты пропадал? Чем занимался? Твоя семья считает тебя погибшим.
   - Сейчас не время говорить обо мне! - воскликнул Гарольд. - Расскажи мне о доме. Как поживает мой добрый старый адмирал?
   Воан заколебался, но Гарольд ждал ответа. Пришлось сказать ему, что адмирал умер семь лет назад.
   Эта новость глубоко поразила Гарольда, это было ясно видно. Прошло несколько минут, прежде чем вернувшийся странник смог продолжить свои расспросы. Наконец, он снова повернулся к Воану, - услышав ужасную новость, он отвернулся, - и печально улыбнулся.
   - Я вернулся богатым и счастливым, - сказал он, - но на пороге меня встречает смерть. Я едва осмеливаюсь спросить об остальных.
   - С остальными все в порядке, - ответил Воан. - Сегодня вечером все соберутся в доме Дешона - они будут встречать праздник у моего отца.
   - Тебе следует поспешить домой, - сказал Гарольд.
   Воан согласился. Когда он услышал эти слова, его проблемы снова приобрели угрожающие размеры. Работник подвел ему лошадь.
   Гарольд запротестовал. Он не должен ехать верхом, он должен ехать вместе с ним. А о лошади пусть пока позаботиться трактирщик.
   Воан взглянул на стоящего перед ним человека с внезапным проблеском надежды. Он схватил сильную руку Гарольда, отвел подальше от толпы и в нескольких словах раскрыл ему свою тайну. Он не собирался возвращаться домой. В тот вечер он должен был драться на дуэли с Марком Онслоу. Причиной послужила ссора во время карточной игры, должным образом подогретая беспринципными молодыми негодяями, друзьями Онслоу. Но в последнее время правительство приняло строгие меры по отношению к дуэлянтам, а предполагаемые участники дуэли были слишком хорошо известны, так что организовать ее было очень трудно. Поэтому было принято решение устроить поединок в ту ночь, когда многие соберутся у Дешона, и могут подумать, что участники поединка также отправились туда. Они должны были встретиться в "Сером Волке", небольшом постоялом дворе с дурной репутацией, расположенном в полумиле от дома, на проселочной дороге. Если с ним ничего не случится, Воан намеревался появиться на празднике позже.
   Хуже всего было то, что он не смог найти себе секунданта. Он не мог пригласить никого из общих с Онслоу друзей. Ричард уехал, а двое или трое его знакомых в Шрусбери были заняты подготовкой к новогодним празднествам. Гарольд тут же предложил свою помощь. Он долго бродил по свету, и участвовал в дуэлях чуть ли не ежедневно. Он будет его секундантом. Конечно, все кончится хорошо, после чего они поедут к гостям, и их появление будет для всех совершенно неожиданным. Он быстро составил план. Своего слугу он оставит в гостинице, якобы для того, чтобы тот на следующий день привел лошадь Воана, обеспечив, таким образом, полную тайну. Его храбрость и хорошее настроение придали Воану уверенности. Через десять минут все было устроено, конюх отпустил лошадей, коляска выехала за ворота постоялого двора, и они покинули город так быстро, как только могли нести их замечательные животные.
   - Теперь, если не помешает снегопад, нас ожидает замечательное приключение, - воскликнул Конвей. - Но если начнет мести, не ручаюсь, что мы сможем добраться до "Серого Волка" сегодня ночью, потому что мороз крепчает, но дороги раскисли.
   Едва скрылись огни города, как стали падать первые хлопья снега. Сначала они были редкими, но постепенно становились все гуще и гуще, пока, по мере того, как угасал дневной свет, белый водопад не накрыл все вокруг своей волшебной непроницаемой мантией. Гарольд, однако, не выказывал никакого беспокойства; мороз крепчал, и они значительно продвинулись вперед.
   - Мы должны сделать это - и мы это сделаем! - весело воскликнул он. - Сейчас дороги лучше, чем когда я уезжал отсюда. Интересно, Воан, Шир-энд-Лейн в хорошем состоянии? Если да, то мы можем свернуть на нее и добраться до "Серого Волка" по римской дороге, минуя деревню.
   Воан согласился. Шир-энд-Лейн недавно привели в порядок, по ней можно было ехать без помех; и, конечно, лучше было не показываться в деревне. Он ответил таким сонным голосом, что Гарольд внимательно посмотрел на него. Он увидел глаза, отяжелевшие от недосыпа, и понял, что такую реакцию вызвало внезапное облегчение от гнетущей тревоги.
   - Вздремни, парень, - сказал он. - Это пойдет тебе на пользу. Дорогу я знаю.
   - Второй поворот налево, - сонно сказал Воан; сознание покинуло его, и он крепко уснул; его напряжение ослабло.
   Внезапная остановка коляски заставила его вздрогнуть.
   - Что случилось? Мы уже приехали? - спросил он немного бессвязно, протирая глаза.
   - Нет, - ответил Гарольд с нотками раздражения в голосе. - Эта чертова изгородь, похоже, никогда не кончится. Снег настолько сбивает с толку, что мне все время кажется, будто в темноте я пропустил нужный поворот. Мы уже должны были до него добраться.
   - Ты не мог пропустить его, - сказал Воан. - Около него начинается стена.
   - Здесь нет стены, только изгороди с обеих сторон.
   - Значит, мы проехали не так много, как ты думаешь. Живые изгороди! Как снегопад меняет местность! Кажется, эта дорога слишком узкая для Шир-энда. Ты ведь свернул на втором повороте слева?
   Последовала пауза.
   - Ты сказал, второй? Я свернул на третьем, - поспешно сказал Гарольд.
   - Значит, мы в миле от нужной нам дороги. Она уводит от римской... Как далеко мы уехали от поворота?
   - Боюсь, что очень далеко. Я свернул налево, и больше никаких поворотов не видел.
   Воан задумался.
   - Вся беда в том, что я не могу вспомнить, куда именно ведет эта дорога; мне кажется, никуда. Направление, в котором нам нужно двигаться, где-то за твоим левым плечом. Нам нужно повернуть назад и свернуть на первую попавшуюся дорогу, ведущую в этом направлении.
   Гарольд согласился и, с трудом развернувшись, они двинулись в обратном направлении, встревоженные, но старающиеся скрыть один от другого свое беспокойство. К их большому облегчению, ветер стих, снегопад почти прекратился. Лошади стали двигаться быстрее.
   Вдруг, Воан радостно воскликнул:
   - Я вижу свет!
   Гарольд рассеянно смотрел перед собой.
   - Где?
   - Вон там, прямо перед нами.
   - Я не вижу никакого света.
   - Чепуха! Скоро должна быть изгородь. Это свет в окне дома.
   - Дома? Я не вижу никакого дома.
   - Ты, наверное, ослеп. Смотри вон туда!
   Воан вытянул руку.
   - Странно, - медленно проговорил Гарольд. - Я не видел ни дома, ни света, когда проезжал мимо.
   - А вот и поворот. Ты сказал, что проехал его.
   - Да, проехал. Потому что он был перегорожен.
   - Это были обычные ворота, - сказал Воан. - Наверное, дорога частная. - И, повысив голос, крикнул: - Эй, откройте ворота!.. Откройте!
   На снегу появилась дрожащая полоска света, когда дверь медленно открылась. Сквозь редкие хлопья снега они увидели седую голову старика, неспешно подошедшего к воротам, открывшего их и посторонившегося, пропуская коляску.
   - Нам нужно к Дешону, мы выбрали правильную дорогу? - спросил Воан, находившийся к старику ближе.
   Ночь была тихая, коляска остановилась, но даже в полной тишине было трудно расслышать старческий голос.
   - Прямо, сэр, все время прямо. Там сегодня собралось много гостей.
   - Спроси его, как попасть на римскую дорогу, - сказал Гарольд.
   Но старик, казалось, плохо слышал, и его ответ был невразумителен.
   - Не стоит понапрасну тратить время, - поспешно сказал Воан. - Мы знаем, как добраться до дома, и этого вполне достаточно.
   Он сунул руку в карман, достал шиллинг и сунул его, как ему показалось, в темную ладонь, протянутую стариком, стоявшим вне круга света, отбрасываемого фонарями коляски. Но в этот самый момент лошади бешено рванулись вперед, и он услышал звон монеты о камень, выступавший из-под снега. Испуганные животные мчались по дороге очень быстро, и Гарольду потребовалось некоторое время, чтобы снова заставить их слушаться поводьев.
   - Странно, - заметил он. - Интересно, что могло их так напугать?
   - Не знаю, - ощущая смутное беспокойство, ответил Воэн. - Я и сам испытываю странные ощущения. Должно быть, у старика не все в порядке с головой. Мы не сможем оказаться дома, если будем ехать все время по прямой.
   - По крайней мере, она должна нас куда-нибудь вывести, - уверенно ответил Конвей. - Нам следует держаться ее, у нас нет выбора. Дорога очень плохая, нам придется идти пешком, иначе лошади не выдержат. Наберись терпения, Воан.
   Он не мог знать, что каждая минута задержки лишала его шансов на удачу. Внезапно они оказались вблизи большой дороги, а когда свернули на нее, мимо бесшумно пронеслась карета с горящими фонарями, запряженная четверкой лошадей.
   - Ты слышишь? - воскликнул Воан.
   В неподвижном воздухе раздался взрыв танцевальной музыки, поразивший их слух внезапным намеком на тепло и веселье.
   - Мы неподалеку от какого-то поместья, - сказал Воан. - Следуй за каретой, она наверняка направляется туда.
   Вскоре они оказались возле прекрасных каменных ворот, распахнутых настежь. Пылающие факелы освещали широкую аллею, но не было никаких признаков сторожки. Звуки музыки становились все громче и отчетливей; они слышали звон струн и цимбал, взрывы смеха, крики, аплодисменты.
   - Нужно подъехать к дверям и спросить, - сказал Воан. - Признаюсь, я удивлен. Не имею ни малейшего представления, где мы находимся и что это за дом. Въезжай.
   Дорожка оказалась короткой. За поворотом они увидели большой ярко освещенный особняк. Он был серый, с зубцами, а в самом центре сиял огнями огромный дверной проем. Слева от него виднелись длинные стрельчатые окна здания, казавшегося часовней. Она тоже была ярко освещена; изображения святых и мучеников отбрасывали на снег цветные пятна.
   Дверь вела в просторный зал с галереей наверху, заполненной музыкантами. Бал-маскарад, очевидно, был в самом разгаре; мужчины и женщины были одеты в самые немыслимые наряды, пестревшие всеми цветами радуги. Сейчас танцевали какой-то народный танец; танцевали в совершенно фантастической манере, необузданно, с лихостью, поражавшей зрителей, со странными выкриками и взрывами смеха; сопровождавшая его музыка казалась каким-то безумием. Она пронзала мозг с непреодолимой силой, и оба мужчины ощутили дикое желание броситься в зал, подхватить партнершу и закружиться в танце, сулившем непередаваемое наслаждение. Они молчали и не двигались; Гарольд не смел ослабить поводья, поскольку лошади дрожали, словно в приступе страха. Воан стиснул кулаки. Музыка настолько захватила его, что он даже не задумывался о странности представшей его глазам сцены!
   Более резкие звуки, чем крики танцующих, доносились сквозь шум, - это были громкие, гневные голоса людей, о чем-то споривших. Большие створчатые двери слева от зала были широко распахнуты, и снаружи можно было видеть богатый интерьер часовни и освещенный свечами алтарь. Вокруг алтаря собралась группа разгоряченных гуляк, один из которых бросил кости небрежным, пьяным жестом; другой уронил голову на руки и в оцепенении лежал на алтарном столе; некоторые замерли, словно чем-то встревоженные; один из них направился по мозаичному полу к залу, вышел из двери часовни, спустился по ступеням и встал посреди танцующих. На его лице читался словно бы ужас, смешанный с надменным вызовом. Дрожащей рукой он сжимал коробку для игры в кости, и по его лицу, длинным белокурым волосам и узким голубым глазам, Воан Дешон узнал самого себя.
   Какое-то мгновение он, затаив дыхание, смотрел на себя, стоящего посреди шумной толпы, громко смеющегося и нетвердо держащегося на ногах. Затем огни в часовне внезапно погасли, музыка оборвалась и наступила страшная тишина. В этом ужасном безмолвии раздался полночный звон часовенного колокола, и из темноты появилась фигура священника с бледным лицом и черными волосами. Он держал высоко над головой распятие, а на его лице было написано негодование и гнев. Он громко произносил что-то обличительное на латыни; до них долетали только отдельные слова, но было очевидно - он призывает гнев Господень на осквернителей святилища. Впоследствии они рассказывали, что слышали не голос, а скорее эхо, как будто произносивший находился на значительном отдалении, причем, не пространства, а времени. На мгновение им показалось, что его слова отрезвят буйную толпу, но вот, один из мужчин с криком набросился на него, за ним последовал другой; священника сбили с ног и поволокли вниз... сверкнули кинжалы, раздался вопль, в котором слышались только ярость и ненависть...
   Лошади Гарольда, зажав удила, рванули с места. Они спешили прочь от этого страшного зрелища, и никакая рука не могла бы сдержать их, пока они не оказались далеко-далеко от ужасного зала и творившегося в нем, среди местности, где не было ни дороги, ни тропинки, ни живой изгороди. Но когда они, наконец, перешли на рысь, покрытые пеной, с вздымающимися боками, до ушей сидевших в коляске все еще долетала невыносимо увлекательная, дьявольская танцевальная музыка.
   Так Гарольд Конвей потерял целое состояние, а его младший брат Ричард обрел не только наследство, но и невесту. Около двух часов ночи путники, на измученных лошадях, добрались до одинокой гостиницы, находившейся от дома более чем в десяти милях. Свежих лошадей не было, так что им пришлось отвести в конюшню своих и ждать. Они прибыли в Дешон около часа пополудни следующего дня, через двенадцать часов после того, как о помолвке Клэр с Ричардом было объявлено собравшимся в Дешоне гостям.
   История Гарольда оказалась по-обычному проста. Его взяли в плен в далекой французской колонии. А когда, наконец, отпустили, он твердо решил не возвращаться домой с пустыми руками. Фрегат, на котором он служил, был самым удачливым в том, что касалось призов, и он вернулся богатым человеком. Кроме того, он был добродушным малым, в нем жил дух странствий, и он не имел к Ричарду никаких претензий.
   Ночь также избавила Воана от его главного недоброжелателя - ибо Марк Онслоу, возвращаясь домой в состоянии сильного опьянения, после нескольких часов тщетного ожидания своего противника в "Сером Волке", когда его лошадь поскользнулась, вылетел из седла, ударился головой о дерево и сломал себе шею.
   Странный опыт этой ночи не просто произвел впечатление на молодого человека, он стал его путем к спасению.
   Когда они с Конвеем прибыли домой, то договорились ни словом не упоминать о своем необычном приключении, пока не удостоверятся в том, что им не привиделось. Проще говоря, они сомневались, чтобы им поверили, если они расскажут о причине своей задержки. Но видение было таким ярким, что сами они не сомневались в его реальности.
   Через день-другой, при ярком солнце, они подъехали к тому месту, где старик указал им путь к дому.
   Но здесь не оказалось ни хижины, ни каких-либо ее следов, а была только изгородь, обозначавшая узкую дорогу, и убогие ворота. На снегу все еще виднелись следы колес и то место, где остановились, беспокойно перебирая копытами, испуганные лошади; тут же, на камне, лежал шиллинг Воана, сверкавший на солнце, там, где упал.
   Они проследовали по следам колес к большой дороге, к проему в живой изгороди; каменная кладка наводила на мысль, что когда-то здесь были ворота. Линия следов на снегу тянулась вдоль поля с невысокой травой, очевидно, овечьего пастбища, поросшего ежевикой и кроличьими норами. На том месте, где они остановились, не было ни дома, ни какого-либо другого сооружения; лишь вытянутые бугорки наводили на мысль о фундаменте - вот и все.
   Но когда они, наконец, рассказали сквайру историю их видения, он поведал им странные вещи. Старый особняк действительно стоял на том месте, где они его видели, и легенда о нем гласила, что Черный Дешон во время празднования Нового года, - традиционного для семьи, - играл в кости на алтаре; священник проклял дом, и проклятие до сих пор тяготеет над тем местом.
   Кроме того, призрачный дом видели и ранее, как он слышал в юности; но рассказы эти были настолько туманны, что он не обращал на них внимания.
   Помолчав, рассказчик добавил:
   - С тех пор призрачный дом никто не видел. Мой отец лично знал Гарольда Конвея и Воана Дешона; семья верила, что изменение образа жизни молодым человеком стало причиной снятия проклятия. Он женился на Эвелине Лейк, у них родилось несколько сыновей, и все они добились успеха в жизни.


СЛУЧАЙ ВО ВРЕМЯ ПОЕЗДКИ

   Лео Дампир утверждал, что, если судить по внешности, его никто не примет за художника. Он никогда не носил эпатажных галстуков и не пренебрегал визитами к парикмахеру. В его одежде не было ничего вызывающего; сам он был высоким, с острыми чертами лица, чисто выбритым, больше похожим на Шерлока Холмса, каким того обычно изображают, чем на служителя искусства.
   Но он был успешным портретистом. Он преуспел в передаче доминирующей черты человека. Он так накладывал мазки краски на холст, что можно было сразу понять, каков по натуре был его натурщик. Я вовсе не хочу сказать, что он подчеркивал все худшие и низменные черты своей жертвы, выставляя их на всеобщее обозрение, как это делает наша современная школа художников-вивисекторов; он следовал истине, но не жестокости.
   Он жил и работал в Хэмпстеде, где иногда светит солнце, а воздух, как известно, чистый. Как-то декабрьским вечером, выходя из мастерской своего друга на Эдвардс-сквер и направляясь к железнодорожной станции на Хай-стрит в Кенсингтоне, он подумал, что может себя с этим поздравить.
   Он чувствовал себя очень уставшим. Это была самая напряженная осень, он устал физически и морально. Он работал в Лондоне; с июля он не мог вырваться из города и хоть немного отдохнуть. Утром он решил предоставить себе несколько дней отпуска и отправил письмо своим близким друзьям, Бенсонам, жившим в Полвестоне, уединенной корнуолльской деревне. Семья состояла из трех пожилых людей, брата-холостяка и двух сестер. Это были образованные, очаровательные люди, очень привязанные к Лео, и он мог заявиться к ним без всяких церемоний, когда настоятельно нуждался в отдыхе.
   Он испытывал угрызения совести, обвинявшей его в пренебрежении своими друзьями, поскольку прошло уже почти два года с тех пор, как его насыщенная жизнь предоставила ему возможность воспользоваться их неизменным гостеприимством. И сейчас он был полон решимости забыть обо всем, о работе и об обществе, и хоть ненадолго окунуться в атмосферу свободы и дружеских отношений.
   По дороге он вспомнил, что письмо, свидетельствующее о принятом решении, все еще лежит у него в кармане. Он собирался опустить его в почтовый ящик около вокзала, но, взглянув на часы, понял, что опаздывает на поезд, и когда он, покинув Бейкер-стрит, сел в хэмпстедский поезд, письмо оставалось на прежнем месте.
   Он так устал, что, заняв свое место в пустом купе, откинулся назад, положил голову на подушку и закрыл глаза. Минуту или две он мирно дремал, представляя себе Палвестон и шум ветра в буковом лесу, поднимавшемся на гребень, с пенящимся потоком у его скалистого основания.
   Когда он открыл глаза, поезд уже тронулся, и он обнаружил, что, пока он спал, в вагон вошла дама. Она сидела в противоположном углу и смотрела на него. Он тоже стал смотреть на нее. Ее лицо было не только красивым, но и необычным - оно притягивало его, хотя и не нравилось. У нее были большие глаза, опушенные длинными ресницами, и в них светился смех; изгиб губ, подбородок с ямочкой, - все это странно завораживало. На ней была черная шляпка, и ее платье также было черным, или казалось таким в тусклом освещении вагона. Вокруг шеи мягко поблескивали бриллианты, в руках она держала нарциссы. Пока она сидела, художник мысленно набросал ее портрет. Если бы только он мог нарисовать его в реальности, - передать живость ее лица, ее ни на что не похожую индивидуальность! Никогда прежде он не был настолько одержим желанием написать портрет!
   Он начал забывать о Палвестоне. Никакого отдыха, если бы ему представилась возможность поработать над портретом! Композиция, освещение, - все присутствовало, и было именно таким, каким нужно; лампа, освещавшая чудесное, выразительное лицо, подчеркивала насыщенный желтый цвет цветов и скрывала остальные детали мягким, таинственным сумраком.
   Он украдкой смотрел на нее. Кто она? Можно ли обратиться к ней и завести разговор? Нет! Он сразу понял это. Она выглядела странно, но при этом - патрицианкой. Ему было удивительно: что она делает здесь, в вагоне второго класса, декабрьской ночью, без перчаток и, очевидно, без плаща? Хотя, нет, плащ у нее был; он мельком увидел соболиную оторочку; плащ соскользнул на сиденье позади нее.
   Он вздохнул; он не мог заговорить с ней, и ему ничего не оставалось, как смотреть; и он смотрел, прикрываясь развернутой газетой. Она сидела так, словно позировала. Она могла бы стать замечательной моделью! Она не пошевелилась, даже когда поезд остановился на Сент Джонс Вуд Роуд. Затем снова медленно тронулся дальше, и, по прискорбному стечению обстоятельств, сильная усталость Лео взяла над ним верх, и он заснул, не отрывая глаз от газеты. Ему снилось, что девушка заговорила с ним и спросила, не напишет ли он ее портрет, пообещала заглянуть в его мастерскую. Она объяснила, что сможет позировать только один раз, поскольку покидает Англию, и добавила, что слышала - он работает очень быстро. Он охотно пообещал сделать все, что в его силах; сказал, что приготовит холст и дал свой адрес. В разгар волнительного восторга он проснулся, поскольку поезд остановился. Кондуктор прокричал: "Финчли Роуд!"... его попутчица исчезла.
   Он в недоумении вышел из вагона. Неужели все ему только приснилось? Неужели он просто уснул на Бейкер-стрит, и все случившееся было сном? Неужели эта дама - всего лишь плод его воображения? Он не мог в это поверить; конечно же, он не спал, когда поезд остановился на Сент Джонс Вуд Роуд. Впечатление было слишком сильным. Он ни на мгновение не мог поверить, что способен вообразить столь оригинальный и поразительный тип красоты.
   Поспешив в свою студию, он схватил уголь и принялся делать набросок. Он совершенно забыл о письме, лежавшем у него в кармане, забыл о том, что собирался уехать из города; он не думал ни о чем, кроме образа девушки, которую видел в поезде. Он очень четко запечатлелся в его памяти. Он быстро закончил набросок. Эскиз был так хорош, что он взялся за краски и начал работать над темным серо-зеленым фоном, близком к тону тусклых железнодорожных сидений, - набросив на какую-то из лежащих моделей черную драпировку для более точной передачи платья и включив только одну из ламп, чтобы как можно точнее воссоздать освещение в вагоне.
   Ему и в голову не пришло удивиться собственному поведению - спросить себя, почему он так напряженно работает над портретом незнакомой девушки, когда так устал и нуждается в отдыхе; он упрямо работал, словно ему предложили значительную сумму, если он закончит портрет к назначенному сроку.
   Хозяйка принесла ему поесть. Он ел механически и продолжал работать до полуночи, пока сон не одолел его. Он был так измучен, что проснулся только в десять часов утра; поспешив в студию, он был поражен тому, что успел сделать накануне вечером, - он был очень близок к тому, чтобы закончить переносить на холст свои впечатления.
   "Если это и был только сон, то очень яркий", - подумал он.
   Он не мог понять происшедшего. Часть времени, - он знал это, - он спал; он не видел, как поезд миновал Мальборо Роуд и Швейцарский Коттедж; но то, что часть времени он все-таки бодрствовал, сомнений не вызывало. Он приготовил палитру и снова приблизился к завораживающему полотну. Но теперь он сомневался. Что дальше? Сможет ли он продолжать работу без модели? Он боялся, что нет. Подробности ускользали от него. Он сражался с ними почти час, после чего бросил.
   Неужели все так и останется? Неужели столь блестящее начало не получит надлежащего окончания? Никогда еще он не был так влюблен в свою работу. Глубоко огорченный, он отодвинул мольберт к стене и принялся готовиться к приему натурщиков.
   К его облегчению, один из них прислал сообщение, что прийти не сможет. Другая, миссис Эштон, была красивой светской женщиной, умной и обаятельной, хорошо разбирающейся в живописи. Она сразу же заметила неоконченный портрет на мольберте и, едва закончив позировать, заговорила о нем.
   - Отличная работа, мистер Дампир! Многообещающая. Я знала девушку, выглядевшую точно так же! Бедная Розамонда! Она умерла, и смерть ее была трагедией. У нее была точно такая манера сидеть и смотреть на тебя с каким-то необычным весельем. Отец очень любил ее, а она сбежала, чтобы выйти замуж за человека, брак с которым он не одобрял. Он жил в Америке, она взяла билет на "Следопыт", - помните, этот корабль затонул летом со всем экипажем? Скажите мне, как имя той девушки, которую вы рисуете?
   - Я... не могу вам сказать, - пробормотал Лео, чувствуя себя глупо, как никогда. - Я случайно увидел ее и подумал, что смогу нарисовать ее по памяти. Но меня постигла неудача, я не могу закончить этот портрет.
   Миссис Эштон была сильно удивлена и постаралась успокоить его, похвалив его прекрасную незнакомку. Он заверил ее, что его чувства к ней были чисто платоническими.
   - Меня интересует только портрет, - сказал он. - В ее лице было что-то такое, что мне не понравилось.
   - Возможно, вам повезет, и вы снова ее увидите, - сказала миссис Эштон.
   - Она сказала, что покидает Англию, - начал он и тут же осекся, вспомнив, что разговор с ней ему просто приснился.
   - Покидает Англию? Тогда, возможно, это была Розамонда, - воскликнула миссис Эштон. - Когда вы с ней познакомились? Как давно это было?
   - Вчера, - пробормотал он, наливаясь краской.
   - Значит, это не она. Прошло уже четыре месяца с тех пор, как "Следопыт" утонул... До свидания. Вы выглядите ужасно усталым, и я рада, что вы решили взять отпуск. Я не стану беспокоить вас, пока не кончится рождественская суета, а мой портрет будет гораздо лучше, если вы закончите его, когда вернетесь отдохнувшим.
   Она ушла, а Лео, оставшись один, опустился в плетеное кресло у камина и погрузился в размышления. Наконец, он позвонил в колокольчик, попросил хозяйку немедленно отправить письмо в Полверстон и упаковать чемодан для недельного визита.
   - Завтра я уезжаю, - сказал он.
   - Хорошо, сэр; зажечь свет?
   - Нет, спасибо. Я не буду работать. Можете задернуть шторы.
   Стоит попросить домохозяйку исполнить поручение, - и пока она отсутствует, обязательно явится посетитель. Миссис Джонс оставила дверь в студию приоткрытой, чтобы иметь возможность войти по возвращении с почты, поэтому он не услышал ни дверного звонка, ни объявления, когда вошла та самая девушка из железнодорожного вагона и остановилась перед Лео в свете камина. Он почти не удивился. Казалось, это должно было случиться.
   - Вы пришли! - воскликнул он, в волнении вскакивая на ноги.
   Она улыбнулась ему и изящно поклонилась, словно говоря: "Я сдержала свое обещание". Затем прошла через комнату и остановилась, глядя на холст со своим неоконченным портретом. Потом сказала, стоя к нему спиной:
   - Я могу уделить вам два часа.
   Он подошел к выключателю и включил единственную электрическую лампу, чтобы создать освещение, подобное освещению в вагоне. А когда обернулся, она сидела в той же неподражаемой позе, что и вчера.
   Он замер в величайшем изумлении.
   - Сон вы или нет, - наконец, воскликнул он, - клянусь Небом, я вас нарисую!
   Она не ответила, а просто взглянула на него с тем же скрытым весельем, что и вчера. Время от времени она слегка меняла положение - равно настолько, чтобы дать ему понять: она - настоящая женщина, а не видение. Он схватил палитру и принялся за работу так, словно от точности каждого наложенного мазка зависела его жизнь. Он работал как человек, играющий в игру, в которой важно каждое движение. Мазок за мазком, он создавал жемчужную тень и призрачный свет, изогнутые губы и манящий взгляд, игру света, теплую массу темной драпировки, пока лицо не заиграло красками живой плоти, а свет не заиграл на чистой желтизне нарциссов, влажных от капелек росы.
   Ему казалось, он только начал, когда часы пробили семь. Его два часа прошли. Он едва смог отложить кисти.
   - Невежа, - пробормотал он. - Я должен извиниться перед вами. Вам нужно отдохнуть, подвигаться. Я принесу вам чаю.
   Студия кружилась вокруг него; он вдруг вспомнил, что целый день ничего не ел, почувствовал страшное перенапряжение. Он постарался приблизиться к ней, добраться до того места, где она сидела; но по мере того, как он приближался, она, казалось, удалялась все дальше и дальше, таяла, точно видение, рассеивалась, точно туман. Он, бормоча извинения, ухватился за стул, и - потерял сознание.
   Когда он открыл глаза, то обнаружил себя сидящим в своем плетеном кресле у камина в студии. Чайный поднос стоял рядом с ним на медной подставке. Горел электрический фонарь; он был совершенно один. Часы показывали двадцать минут восьмого. Значит, это было видение. Ему просто приснилось, что дама исполнила свое обещание. Он неуверенно встал, потом снова сел, нащупал холодный, как камень, чайник, налил себе чашку молока, поел, попил и ощутил, что головокружение прошло. После второй попытки, он смог встать и ходить, как обычно.
   Охваченный тревогой, он подошел к мольберту.
   О Небо! Во сне или наяву, но он определенно закончил портрет за эти два часа напряженного труда. Он смотрел на него так, словно картину написал кто-то другой, с мыслью, что никогда прежде не писал ничего подобного, и никогда не смог бы создать подобное совершенство.
   Затем он сказал себе, что перенапрягся. Он обманывал себя, считая совершенством произведение, созданное в полубреду. Завтра же - прочь из города! В Полвестон, чтобы ощутить целительное прикосновение теплого западного ветра к своему разгоряченному лбу. Но он возьмет с собой эту чудную работу и спросит у Бенсонов, - своих беспристрастных судей, - хороша ли она.
  
   Когда, в семь часов вечера следующего дня, он сошел на маленькой станции железнодорожной ветки, ближайшей к Полвестону, его встретила снежная буря. Поезд, в котором он ехал, стало залеплять снегом примерно в пятидесяти милях к западу от Лондона, и Лео было холодно и тоскливо. Он был почти готов к тому, что Бенсоны не прислали коляску встретить его в такую погоду, но его очень удивило, что они не сообщили на станцию, чтобы ему приготовили одноколку. Ему пришлось полчаса дрожать в ледяном зале ожидания и дать чаевые смотрителю, чтобы тот отвез его в гостиницу.
   За время его семимильной поездки, когда, наконец, он оказался в Полвестоне, ветер и снегопад усилились. Он замерзал все сильнее, и несколько раз подумывал о том, что разумнее было бы переждать ночь в маленькой гостинице при станции, но потом решил, что Бенсоны вряд ли ожидали этого от него. Он был почти счастлив, когда, наконец, добрался до дома. Ему показалось, что это несколько негостеприимно, так долго не открывать входную дверь, обычно распахивавшуюся перед ним сразу. Наконец, раздался звон колокольчика, и незнакомый слуга впустил его в тепло и уют хорошо знакомого холла.
   - Надеюсь, все в порядке? Мисс Бенсон получила мое письмо? - с нетерпением спросил он.
   Мужчина выглядел обеспокоенным.
   - Мисс Бенсон нет, сэр. Дом был сдан с мебелью полковнику Энсти на полгода.
   - Черт побери! - не сдержался потрясенный Лео. - Ну и дела!
   Он начал понимать, как неосторожно поступил. В тот вечер он не мог вернуться на станцию никаким образом. Его поташнивало от голода и холода, голова болела, он чувствовал себя очень глупо, и не знал, что делать дальше.
   - Мне очень неловко, сэр, - вежливо произнес мужчина. - Вы приехали в гости к мисс Бенсон?
   - Да, я... я написал ей. Я часто являюсь без предупреждения. Мне и в голову прийти не могло...
   - Не будете ли вы так любезны присесть, сэр? - сказал мужчина, указывая на кресло у камина, после чего поспешно удалился.
   Тем временем, возница, не подозревая о возникшем затруднении, вошел в холл с чемоданом своего пассажира и коробкой, в которой лежал портрет. Как раз в тот момент, когда Лео собрался с духом, чтобы спросить, сколько тот возьмет, чтобы отвезти его обратно, или не может ли он порекомендовать ему какое-нибудь другое жилье, дверь открылась, и в холл вышла красивая, элегантная девушка, светловолосая, в черном вечернем платье.
   Она направилась к нему с приветливым выражением на лице. Вскоре ситуация разъяснилась. Да, сегодня утром пришло письмо для мисс Бенсон, и молодая леди должным образом переслала его ей в Сан-Ремо. Она была полна сочувствия и сожалела, что все так случилось. Одно было несомненным - мистер Дампир должен остаться их гостем на эту ночь. Возражения не принимались.
   - Такая ужасная ночь, - сказала девушка, - не слишком подходит для поездок. Пожалуйста, входите, через несколько минут вам подадут ужин.
   У него, действительно, не было выбора, поэтому он снял пальто и последовал за маленькой очаровательной хозяйкой в милую гостиную, известную в Полвестоне как малая гостиная, в которой он провел немало приятных вечеров.
   К его огромному облегчению, в ней никого не оказалось. Его нельзя было назвать застенчивым, но сегодня ситуация, в которой он оказался, его несколько смущала; к тому же, он пребывал в полном неведении относительно того, насколько многочисленна семья полковника Энсти.
   Молодая леди повернулась к нему.
   - Надеюсь, вы извините моего отца. Он слаб здоровьем, у него нервное расстройство; последние несколько дней он лежит в своей комнате, так что я единственная, с кем вы можете пообщаться.
   Он попытался выразить подходящую случаю благодарность, представился и рассказал, что всегда приезжает к Бенсонам, когда ему нужен отдых.
   - Однако в последнее время у меня было очень много работы, - сказал он. - В Лондоне царит такая суета! Я не писал им уже несколько месяцев, а поскольку прошлой весной они в город не приезжали, и я с ними не виделся, они, наверное, решили, что я забыл о них, и не поставили меня в известность о своем отъезде. Обычно я приезжаю к ним летом. Вам это место не показалось слишком уединенным?
   - Ужасно! - откровенно призналась она. - Мой отец не хотел покидать Корнуолл, и врачи разрешили ему остаться. Но я склонна думать, что они ошиблись, и мне удалось бы большее где-нибудь в другом месте. Я - его единственный ребенок... живой, - добавила она со вздохом, и Лео, обратив внимание на ее платье, догадался о недавно постигшем ее горе, но был слишком деликатен, чтобы спрашивать.
   Она была одновременно хорошенькой и очаровательной. В очертаниях ее лица, особенно подбородке, ему чудилось какое-то сходство с дамой, изображенной на портрете; но он понимал: мысли о том лице настолько завладели им, что он видел его повсюду, и ничто не могло быть более непохожим на девушку из поезда, чем эта, особенно ее взгляд.
   Несмотря на голод, он едва притронулся к ужину. Голова у него болела, ноги заледенели, руки покалывало. Он не знал, как ему следует поступить и куда отправиться на следующий день, оказавшись в одном из самых уединенных место Корнуолла, в такую погоду. Он решил: единственное, что ему остается, это без промедления вернуться в Лондон. Но мисс Энсти, глядя на его усталое, раскрасневшееся лицо, решила иначе.
   Незваный гость провел беспокойную ночь в полубреду и чувствовал себя на следующее утро слишком плохо, чтобы подняться.
   Слуга, пришедший позвать его, поспешно удалился и позвал пожилую женщину, имевшую надменный вид, которая пощупала ему пульс, измерила температуру и успокаивающим голосом, словно разговаривала с ребенком, велела ему лежать. Он смутно сознавал, что в его спальне горит камин, что ему прикладывают к ногам горячие бутылки, дают лекарства. Тот день он почти не помнил. На следующее утро лихорадка прошла, но осталась слабость. Приходил доктор; потом за ним ухаживали, поили горячим бульоном и чаем, а когда ему захотелось почитать, возле его кровати появился запас легкой литературы. Пожилая женщина пришла к нему со словами ободрения от полковника и мисс Энсти и уверениями, что они будут рады видеть его после его выздоровления, а на четвертый день после приезда он смог проковылять по коридору, опираясь на руку Уэнсхема, чтобы присоединиться к полковнику в его комнате за дневным чаем.
   Они приятно провели время. Полковник Энсти, красивый, но изможденный, сохранивший немного юношеского пыла, тлевшего в его удивительно проницательных глазах, приветливо протянул руки, сидя в кресле с пледом на коленях; его гость, поддерживаемый слугой, смог ответить на его приветствие, прежде чем с извиняющимся видом присесть в кресло напротив.Мисс Энсти присутствовала также, и они с отцом приложили все усилия, чтобы их гость не ощущал неловкости. На самом деле, у него создалось впечатление, что они несколько устали от общества друг друга, и полковник был благодарен ему за его нечаянное появление, нарушившее монотонность их пребывания в уединенном месте суровой зимой.
   Они относились к людям, которых последними можно ожидать увидеть в подобном месте. Мисс Энсти, - Клаудиа, как называл ее отец, - была элегантной, хорошо сложенной девушкой, очевидно, привыкшей к веселой жизни и многочисленной компании. Можно было представить себе, как они проводят зиму в Брайтоне, где есть театры и можно пойти к кому-нибудь из знакомых на вечеринку; но Полвестон - Лео не мог не задаться вопросом, что они здесь делают.
   После чая, мисс Энсти оставила джентльменов играть в халму, и, поскольку полковник был хорошим игроком и принадлежал к особому британскому типу, который терпеть не может проигрывать, а Лео не был хорошим игроком и не возражал против проигрыша, они прекрасно ладили. Молодой человек был так увлечен общением, что позволил себе открыто взбунтоваться, когда пришел Уэнхем, проводить его в постель.
   На следующее утро мир снова стал зеленым. Мягкий западный ветер, по которому Лео так тосковал в Лондоне, сдул снег и мороз, а солнце стало совсем теплым.
   Молодой человек чувствовал себя почти хорошо, и доктор, прибывший утром, одобрил предложение Клаудии вывезти ее гостя на короткую прогулку в закрытом экипаже. Лео вернулся к обеду таким бодрым и голодным, что хозяйка дома выразила недовольство.
   - Вы поправляетесь слишком быстро, слишком, - сказала она, - и я этого не одобряю. Когда вы поправитесь, то соберете вещи и отправитесь в это унылое место, в Сан-Ремо, к своим друзьям Бенсонам, в то время как ваша компания отцу просто необходима.
   - У вас восхитительная манера выражаться, мисс Энсти. Незваный гость вваливается поздно ночью, заболевает у вас в доме, нарушая все ваши планы и доставляя хлопоты, а затем, из милосердия и похвального желания пощадить его чувства, вы притворяетесь, будто хотите, чтобы он остался.
   - Я говорю совершенно серьезно. Я и правда думаю, что с вашей стороны было бы ужасно приехать сюда, заболеть, поправиться и уехать, именно тогда, когда вы начинаете приносить пользу.
   Он рассмеялся.
   - Болен я или здоров, - я полностью в вашем распоряжении, - сказал он. - Не скажу, что обязан вам жизнью, но, по крайней мере, вы заслужили право требовать от меня, чего угодно.
   - Если так, то я запрещаю вам упоминать слово "отъезд" в течение целой недели, начиная с сегодняшнего дня.
   - Это слишком просто, какая-то детская игра. Потребуйте от меня чего-нибудь большего, чтобы я мог в полной мере выразить вам свою благодарность.
   Она рассмеялась в ответ и выбежала из комнаты; ее смех был радостным и даже беззаботным. И она, и ее отец, показались ему людьми, от природы исполненными величайшего духа, внезапно столкнувшимися со страшным горем и не вполне знающими, как его вынести.
   - Идемте, - сказала она с серьезным выражением лица, вернувшись через некоторое время. - Я нашла для вас кое-что посложнее, точнее, это нашел мой отец. Я пыталась отговорить его от того, чтобы он беспокоил вас; но, видите ли, сейчас он одержим одной идеей, постоянно думая о постигшем нас горе, и в некоторых вопросах поступает неразумно. Несколько месяцев назад он пережил ужасное потрясение; узнав о случившемся, он потерял сознание. Врачи говорят, что было небольшое кровоизлияние, но это пройдет. Если бы вы знали, как сильно он изменился! Он был такой веселый, шумный, любил общество... - Она замолчала.
   - Мисс Энсти, неужели вы сомневаетесь в том, что я приложу все усилия?..
   - Пожалуйста, идемте наверх, в его комнату, - сказала она.
   Полковник ждал их с нетерпением. Рядом с ним лежал небольшой портфолио, в руке он держал большую лупу, с помощью которой люди иногда рассматривают фотографии.
   - Присаживайтесь, мистер Дампир, - сказал он. - Я хочу попросить вас об услуге, которая, возможно, покажется вам странной. Пожалуйста, будьте со мной полностью откровенны. Конечно, нам с дочерью хорошо известно, кто вы такой. Мы видели портреты вашей работы на выставках, а кроме того, будучи близким друзьями Бенсонов, мы слышали, что они говорили о вас, и видели портрет мистера Бенсона, нарисованный вами, висящий в столовой этого дома. Я прекрасно осознаю, насколько вы загружены, и если вы согласитесь исполнить мою просьбу, я буду вам бесконечно обязан. Это была всего лишь необходимая преамбула, и теперь я перехожу непосредственно к делу. Возможно, вы согласитесь выполнить мою просьбу написать портрет умершей женщины по одной-двум фотографиям плохого качества и устному описанию?
   - Я могу попытаться, - сказал Лео, глубоко тронутый тем, как дрожал его голос, - голос человека, перенесшего ужасное горе. - Но должен предупредить вас, что такой портрет будет иметь неполное сходство; возможно даже, меня постигнет неудача. Портрет с живого натурщика - совсем иное дело. Боюсь, результат может вас разочаровать. Но если вы разрешите мне попробовать, буду рад сделать для вас все возможное в качестве подтверждения того искреннего чувства благодарности, которое испытываю к вам.
   Полковник и его дочь запротестовали, но в этом вопросе Лео был непреклонен. Ни на каких других условиях он не соглашался взяться за работу.
   - Это должен быть портрет моей дочери, моей старшей дочери, - продолжал несчастный отец. - Ее считали очень красивой, я потерял ее в самый расцвет ее юности и прелести. Смерть отняла у меня ее мать, на которую она была очень похожа. Она умерла внезапно, по причине... катастрофы, и у меня нет о ней никаких сведений. Когда я состарюсь, моя память ослабнет. Поэтому я хочу иметь ее портрет, - моей любимой, моей утраченной любимой, чтобы она была запечатлена на нем живой, какой я ее запомнил.
   - Этого я сделать не смогу, - печально сказал Лео. - В портрете, сделанном с фотографии, не может быть ни жизни, ни выразительности. Но могу ли я взглянуть на те, которые у вас есть?
   Полковник достал из портфолио фотографию и протянул ему. Лео взглянул и побледнел, как смерть.
   - О Господи! - воскликнул он и откинулся на спинку кресла, не в силах произнести ни слова.
   Мисс Энсти поспешила к нему с бокалом шампанского, и через минуту-другую он выпрямился, зачарованно глядя на фотографию в своей руке.
   - Эта девушка не умерла, - наконец, сказал он. - Я видел ее... дважды... не более недели назад.
   - Это невозможно! - воскликнула Клаудиа, с криком вскакивая на ноги. - Она погибла на "Следопыте" в августе прошлого года. Вы видели кого-то, похожего на нее.
   - В таком случае, сходство должно быть абсолютным. Впрочем, вы можете судить об этом сами. У меня с собой ее портрет. Никакой портрет, написанный по фотографии, не может сравниться с тем, который уже написан. Пусть Уэнхем принесет холст; он в плоском ящике в моей комнате.
   Клаудиа отдала распоряжение. Никто не произнес ни слова, пока Уэнхем ходил за ящиком и отверткой, пока поспешно вскрывал его в их присутствии. Когда Лео в страшном волнении медленно поднял картину и повернул ее к ним, слуга тотчас же воскликнул:
   - Боже правый! Это мисс Розамонд!
   Девушка на портрете сидела, а ее лицо, казалось, выражало радостное, озорное понимание ситуации. Шло время, все молчали, только полковник едва слышно произнес:
   - Дитя мое! Мое дитя!
   Наконец, Клаудиа произнесла, пересохшими губами.
   - Конечно, это моя сестра, - хрипло сказала она. - Это ее платье и украшения. Мой отец ласково называл ее нарциссом. Вы можете идти, Уэнхем. А теперь, мистер Дампир, расскажите нам все об этом портрете.
   Но, увы, художник не мог сказать многое. Он мог только рассказать случившееся с ним, так, как было рассказано выше, но объяснить происшедшее был не в состоянии.
   В том, что Розамонд Энсти умерла за несколько месяцев до того, как он ее увидел, сомневаться не приходилось. По крайней мере, было установлено, что она не появилась у своего возлюбленного, к которому убежала из дома отца. Возможно, чтобы хоть как-то облегчить горе последнего, она дважды вернулась на землю. Возможно, мертвые обладают более совершенными чувствами, чем живые, и взбалмошная, безрассудная Розамонд только после смерти смогла в полной мере прочувствовать отцовскую любовь и его горе от ее потери, чем это было возможно для нее, пока в ее венах кипела юность.
   Во всяком случае, портрет стал, - а по утверждению некоторых, и по сей день остается, - шедевром Дампира. Любопытно, что при жизни мисс Розамонд была поклонницей его творчества и не раз замечала, что если бы была герцогиней, непременно поручила бы ему написать ее портрет.
   Молодой человек никогда больше не видел свою прекрасную спутницу. Но ее вмешательство в его жизнь имело далеко идущие последствия, поскольку странное происшествие познакомило его с Энсти, и спустя полгода они с Клаудией поженились.
   Полковник пошел на поправку с того дня, как увидел портрет; он часами сидел и смотрел на него; часто было слышно, как он бормочет себе под нос:
   - Она не забыла обо мне в ином мире - обо мне, ее старом отце...
  

ПРИЗРАК УАЙТ ГЕЙТА

I

В склепе, неподалеку от этой скрижали,

Упокоились бренные останки

Двух дворянок-протестанток,

Мисс Энн и мисс Клары Кеньон,

Из Уайт-Гейта, расположенного в этом приходе.

В течение долгих лет они вели жизнь

Добродетельную, в сестринской любви.

Они жили, оплакивая потерю добрых родителей

Трех братьев и двух сестер,

Чьи имена должны образом занесены на церковную скрижаль,

И после явления миру блестящего примера

Христианского терпения, стойкости и смирения,

Ушедшие из этой жизни в лучшую, в верном и несомненном

Ожидании славы вечной.

Мисс Анна скончалась декабря 8, 18..., мисс Клара пережила

Свою любимую сестру всего на один месяц и три дня.

Эта скрижаль изготовлена

Благочестивыми стараниями их племянника и единственного потомка

ДЖОШУА КЕНЬОНА ХЕКЕТТА,

В память о качествах этой жизни, увы! слишком редких.

   Темные глаза молодой девушки в красивой шляпке с томным интересом изучали надпись на уродливой квадратной мраморной табличке, на стене, прямо над обветшалой дубовой скамьей с надписью "Уайт-Гейт".
   Благочестие единственного потомка семьи Кеньон ограничилось простым, даже слишком, мемориалом его незамужним тетушкам. Ни завитушки, ни росчерки, ни ангелы, ни голуби, ни плакучие ивы не свидетельствовали о глубине его привязанности.
   Мюриэл Норт, обладавшая развитым воображением, обнаружила, что ей определенно не нравится личность мистера Джошуа Хекетта, пока она размышляла о грамматической точности его описания себя самого как потомка дам безупречного поведения.
   Табличка была датирована двадцатью годами ранее того унылого ноябрьского воскресенья, когда мисс Норт впервые присоединилась к немногочисленной пастве в ветхой деревенской церкви.
   "Почему он сам не стал жить в Уайт-Гейте, вместо того, чтобы сдавать его?" - лениво подумала она, когда литания окончилась, и пожилой служитель, с трудом поднявшись на ноги, дал знак к исполнению гимна.
   Ужасные стоны на западной галерее возвестили о начальных спазмах фисгармонии, после чего раздались дрожащие голоса школьников.
   Это место и ритуал были пережитками того, что еще можно встретить в отдаленных районах Англии. Мюриэл никогда прежде не бывала в такой церкви, никогда не присутствовала на подобных службах, и это добавило ей странного чувства отдаленности от того мира, который она знала, охватившее ее вчера, когда она приехала в Уайт-Гейт.
   Комнаты, которые она делила в Лондоне с двумя подругами, и городская контора, в которой она проводила целые дни за пишущей машинкой, были чем-то чуждым, далеким от пустынной, безмолвной, безлюдной пустоши, окружавшей деревню Лонгстрит Парва.
   Выйдя, наконец, из церкви, освободившись от гнета затхлости и сухой гнили, от сырых сводов и гробов под неровными каменными плитами пола, она оказалась на открытой местности, усеянной могилами тех, кто жил здесь до того, как тяжелая поступь легионов Цезаря сотрясла землю, - вольдов. Даже летом на холме, где стояла церковь, всегда стонал ветер; сейчас, в тоскливом ноябре, порывы ветра стонали и завывали, окропляя изящное одеяние Мюриэл первыми каплями воды, собранной ими с холодной груди Атлантики.
   Наползающий туман, то тут, то там разрываемый ветром, скрывал деревню.
   Искривленные трубы Уайт-Гейта вырисовывались на фоне черных елей.
   "Неудивительно, что он сдается так дешево", - размышляла Мюриэл, спускаясь с холма.
   Немногочисленные прихожане расходились молча. С девушкой никто не разговаривал. Потомки вольдов не слишком дружелюбны. Возможно, в их крови до сих пор присутствует память о том времени, когда они жили на болотах, укрываясь от врагов.
   "Может быть, летом здесь еще терпимо, - думала мисс Норт, распахивая калитку и направляясь сквозь пожелтевшую листву к двери дома, - но зимой это для них, а не для меня".
   "Они" были отцом Мюриэл и его второй женой. Поскольку майор Норт был беден и слаб здоровьем, вполне естественно, он женился снова, и, что еще более естественно, на самой бедной даме из всех, которые замечали его в тех пансионах, которые он посещал с дочерью. После второго брака отца, Мюриэл решила стать независимой. За последние два-три года они почти не виделись. Теперь, однако, когда его хроническое недомогание переросло в продолжительную болезнь, миссис Уотсон не выдержала. Норт умолял Мюриэл приехать и освободить ее хотя бы ненадолго от тяжелых обязанностей медсестры.
   В конторе, где работала девушка, ее ценили, и охотно согласились сохранить за ней место на время болезни отца; поэтому она отправилась, как бы по служебным делам, в отдаленную деревню, где супруги жили в доме с некоторыми претензиями, который сняли за смехотворно низкую цену.
   - Сегодня ему лучше, - сказала миссис Норт, когда они с падчерицей сели за воскресный ростбиф и яблочный пирог. - Думаю, виной всему твой приезд. Церковь довольно унылая, не так ли?
   - Унылой кажется не только церковь, но и все здесь, - ответила Мюриэл и поежилась, вспомнив, как сильно она замерзла вчера, когда ехала со станции одиннадцать миль через пустоши. - Но, возможно, летом здесь лучше.
   - Да, здесь красиво, - с жаром произнесла миссис Норт, - и дом тоже очень красив! Есть конюшни, арендная плата очень низкая, по причине удаленности от железной дороги; твой отец имеет возможность содержать лошадь, это доставляет ему удовольствие. Он так рассчитывал поохотиться этой зимой. - Она с сожалением вздохнула.
   - Возможно, он еще поохотится, - с надеждой сказала Мюриэл. - Он совсем не так болен, как я ожидала.
   - Он чувствует себя так всю осень, и ему так нравится здесь, - сказала миссис Норт. - На самом деле, мы и подумать не могли арендовать что-либо подобное, исходя из наших скромных средств. А какой здесь сад! К тому же, мистер Хекетт обо всем позаботился, несмотря на то, что дом длительное время пустовал.
   - Дом долго пустовал?
   - Да. В наше время людям не нравятся отдаленные места. Всем нужны железные дороги, телефоны и театры. Агент по недвижимости сказал нам, что стоит ему только заикнуться: "в Котсуолдсе", как потенциальные арендаторы сразу же отказываются от аренды!
   - Я удивлена тому, что мистер Хекетт сдает фамильное поместье, - задумчиво произнесла Мюриэл. - Мне казалось, отдаленность родового гнезда значения не имеет.
   - Какое-то время он жил здесь, - был ответ, - но я не думаю, чтобы он пользовался популярностью у местных жителей. Во всяком случае, он уехал; с тех пор здесь побывали разные люди, но нам, как мне кажется, он подходит более чем прочим. Соседей немного, но общаться можно с каждым; ты же знаешь, как к этому относится твой отец. - Бедняжка, чьи жизненные амбиции были полностью удовлетворены замужеством за "армейским человеком", удовлетворенно улыбнулась.
   Мюриэл ни за что на свете не стала бы разочаровывать простодушную Агнес, поэтому она промолчала; но лично ей дом совершенно не казался уютным.
   Он был недостаточно стар, чтобы казаться живописным или причудливым. Он имел квадратные комнаты, с окнами в стиле ранней викторианской эпохи. Ужасная зеленая железная веранда затемняла интерьер столовой и гостиной. Трудно было поверить, чтобы те, кто жил в нем, в любой сезон ощущали себя в гармонии с этим строением.
   Девушка сразу же ощутила воздействие этого места. В венах ее матери, чей род происходил от ирландских королей, текла чистая кровь кельтов, и Мюриэл унаследовала не только белую кожу и чудесные глаза, но и ту способность чувствовать, которая так удивительно восприимчива к влиянию невидимого сквозь видимый порядок природы.
   Ей случалось испытывать не одно странное переживание, слишком неуловимое, чтобы его можно было описать; об одном из них ей рассказывал ее отец. Когда она была совсем маленьким ребенком, она не могла спать в некоем доме, где остановилась семья, рыдала без причины и отказывалась оставаться одна; на следующий день было обнаружено, что в комнате, соседней с комнатой ребенка, всю ночь лежал умерший.
   Сейчас, когда она сидела у постели отца, мысли ее были заняты двумя аристократками-протестантками, чьи останки покоились где-то неподалеку от подошв ее обуви, когда она сидела утром в печальной церкви.
   Какую жизнь они вели на самом деле, скрываясь в этом добродетельном уединении, о котором было упомянуто в скрижали? Они ссорились? Или же еще крепче держались одна другой, когда судьба, одного за другим, забирала тех, кто некогда играл и резвился с ними в саду Уайт-Гейта? Возможно, их сердца были разбиты ушедшими возлюбленными, что принесло им большую скорбь, чем уход брата или сестры? Или же они довольствовались прозябанием, сосредоточившись на обсуждении недостатков слуг, консервировании фруктов и сплетнях о немногочисленных соседях? Мюриэл размышляла над этим, сидя там, где могли бы сидеть они, рядом с кроватью, возможно, той самой, на которой лежали умирающие члены семьи? Кроватью, с балдахином из красного дерева, с веселым новеньким ситцем, в соответствии со вкусом миссис Норт. Мюриэл пожалела, что на ней не осталось зеленых шелковых занавесей с бахромой, - как она была уверена, - висевших здесь первоначально.
   Комната выходила окнами на фасад дома и имела смежную гардеробную. Две лучших спальни располагались в задней части дома, над столовой и гостиной, их соединяла дверь. Мюриэл была уверена, что именно в них спали аристократки-протестантки.
   По другую сторону лестничной площади также располагалась комната, отведенная ей, поскольку в ней имелся камин. Она решила, что именно в ней спал Джошуа, когда приезжал навещать своих незамужних тетушек.
   Ночь была очень холодной. Мюриэл расположилась на диване в ногах отцовской кровати, а миссис Норт заняла ее комнату, чтобы впервые за много недель хорошенько выспаться.
   Спала Мюриэл очень плохо. То, о чем она раздумывала весь день, - о смерти и запустении, - наполнили ее мозг любопытными образами. Легкие шаги скорбящих, медленно двигающиеся гробовщики, шепот голосов вокруг кровати и глубокие стоны снова и снова будили ее, но она всегда находила комнату пустой, а отца - мирно спящим. И все-таки, как только ее глаза, все еще утомленные длительным вчерашним путешествием по холоду, снова закрывались, она видела странную процессию, выходящую из Уайт-Гейта, нескончаемые похороны! Звон колокола на церковной башне тревожил ее слух, в каждой комнате лежал мертвец, его рассматривали при свечах, здесь и там ходили люди, исполняя последние печальные обязанности. Она ощутила запах смерти, когда проснулась в очередной раз. Рядом с часами горел ночник; была уже половина шестого.
   Стараясь не шуметь, она встала, положила несколько поленьев в угасающий огонь, некоторое время смотрела, как они занимаются, прислушиваясь к ровному дыханию майора, и уже собиралась снова лечь, когда услышала, как мягко закрылась дверь.
   В абсолютной тишине этот звук казался очень громким, возможно, от того, что дверь очень осторожно закрыл тот, кто не хотел быть услышанным.
   "Как это досадно, что Агнес бодрствует и не спит, когда ей представилась возможность хорошенько выспаться", - подумала она и, быстро подойдя к двери, выглянула в коридор, намереваясь заверить мачеху, что все в порядке. На маленьком столике, стоявшем на лестничной площадке, горела лампа, поскольку обе женщины посчитали возможным, что она понадобится им ночью.
   Снаружи комнаты, в которой спала миссис Норт, прямо напротив Мюриэл, стояла молодая женщина, все еще державшая руку на дверной ручке. Она была высокой, светловолосой, бледной, с решительным выражением на лице, с отчетливо заметной жесткой линией подбородка. У нее были темные глаза, а светлые волосы искусно завиты и ниспадали на плечи.
   Когда Мюриэл выглянула, женщина быстро отвернулась от двери, которую только что закрыла; она видела ее лицо всего лишь какое-то мгновение; затем женщина повернулась и быстро пошла к коридору, ведущему в другой конец дома, где находились комнаты прислуги.
   Коридор начинался значительно правее того места, где стояла Мюриэл, позади лестницы, и поэтому женщина сразу же исчезла из виду, едва достигла его.
   Две вещи в ее внешности показались девушке странными. Одна - напряженное выражение усилия: ее тонкие губы были сжаты, глаза прищурены; другая - менее заметная, но более любопытная. Когда она повернулась к Мюриэл спиной, стало заметно, что ее волосы собраны позади в пучок, перехваченный, по всей видимости, ниткой бус, скрытой лентами, свисавшими до ее талии.
   Ее присутствие слегка удивило Мюриэл. Она знала, что в доме имеется только одна прислуга - пожилая женщина, которую она уже видела; правда, она слышала, как мачеха упоминала молодую портниху из деревни, помогавшую ей ухаживать за больным, и поэтому посчитала, что это она. И все-таки было непонятно, почему та бродит по коридору в такой час, да и внешность ее не производила благоприятного впечатления.
   Оставив дверь, у которой стояла, слегка приоткрытой, она бесшумно пересекла лестничную площадку, повернула ручку двери комнаты миссис Норт и заглянула внутрь.
   В свете ночника она увидела неподвижно лежавшую, забывшуюся тяжелым сном, измученную женщину.
   Поразмыслив, можно было предположить, что портниха пришла удостовериться: уставшая миссис Норт действительно отдыхает, но Мюриэл не могла забыть выражения ее лица, а потому вернулась в постель, недовольная случившимся.
   - Как зовут молодую женщину, портниху, о которой вы мне говорили, ночующую в доме? - спросила она, когда они с Агнес встретились за завтраком, устроив больного поудобнее в его кровати.
   - Ты имеешь в виду мисс Эйбл? Но она не ночует здесь, она ушла к себе домой вчера утром.
   - Она ночевала здесь, или, точнее, прогуливалась по дому сегодня в половине шестого утра, - ответила Мюриэл. - Я разводила огонь и услышала, как закрылась дверь вашей комнаты. Я подумала, что это вы вышли, и выглянула посмотреть; она стояла около вашей двери и прислушивалась. Мне это показалось довольно странным, поскольку она была полностью одета, но подумала: она, наверное, решила, что ее могут позвать в любой момент.
   Миссис Норт, слушавшая с искренним удивлением, страшно покраснела.
   - В таком случае, - нервно сказала она, - в таком случае... Должно быть, мисс Эйбл вернулась. Я этого не знала; сейчас мне кажется, она действительно говорила, что собиралась вернуться. Она очень ответственна и решила, как ты и говоришь, что мне могут понадобиться ее услуги.
   - Возможно, она и очень ответственна, но она совершенно не похожа на деревенскую портниху; конечно, ее платье было замечательно сшито, и очень ей шло, но оно было очень странного фасона.
   - Я спрошу Кэролайн, - пробормотала Агнес и, взяв ключи, поспешно вышла из столовой, оставив Мюриэл в полном недоумении. Внешность мисс Эйбл произвела на нее самое неприятное впечатление, и она удивлялась тому, как миссис Норт решилась иметь рядом такого человека; впрочем, Агнес всегда была странной - она имела склонность общаться с самыми необычными людьми.
  

II

  
   Около одиннадцати часов утра приехал доктор - крепкий пожилой человек, казалось, пропитанный здоровым воздухом Котсуолда, совершенно очаровавший Мюриэл. Вскоре она обнаружила, что он знает все, что только можно знать, о каждом доме, о церкви, семье, поместье, кургане или кромлехе, и с живейшим интересом принялась расспрашивать его о Кеньонах и Уайт-Гейте.
   - Конечно, я их хорошо помню, - сказал он. - Я знал всю семью с детства и уже десять лет практиковал здесь, когда мисс Энн была найдена мертвой в своей постели.
   - Ее нашли мертвой в своей постели? - повторила девушка и затаила дыхание.
   Он кивнул.
   - Внезапная остановка сердца, - сказал он. - Но что стало причиной, - это другой вопрос, не относившийся к свидетельству, которое я должен был составить.
   - Но вы знали ее?
   - Разумеется, нет; никто не знал. И не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь это узнает.
   - Они в самом деле были старушками? - спросила Мюриэл.
   - Это были самые отвратительные люди, с какими я когда-либо был лично знаком, - ответил доктор. Обратив внимание на взгляд девушки, в котором читалось нетерпение, он через некоторое время продолжил. - Семья Кеньонов была настолько отвратительна, насколько это вообще возможно для респектабельных людей. Отец этих двух старух сделал деньги в Бристоле и построил этот особняк на месте фермы, принадлежавшей его семье на протяжении многих поколений. Он был мрачным, злым человеком, отвратительно уродливым, но жена его была еще хуже его. Большинство детей имели хлипкое телосложение, и все они были отвратительны. Одна из семерых была идиоткой, говорили, что они с ней плохо обращались, слышали, как она кричала по ночам; она умерла в подростковом возрасте. Старший сын тоже умер молодым. Старшая дочь сбежала с егерем по фамилии Хекетт. Она была наименее безобразной из всех, но так же дурно воспитана, как и остальные. Второй сын уехал в Лондон и вступил в связь с какой-то женщиной, так что семья не приняла его. Остальные умерли, не вступив в брак, к счастью для общества; это было зерно, чьи всходы никто не хотел бы видеть. У Хекеттов был единственный сын; вскоре после его рождения родители рассорились, - насколько я понимаю, дело доходило до каминных щипцов и разделочных ножей, - и разошлись. Полагаю, брак егеря был продиктован жадностью, а не любовью. Он полагал, что должен получить деньги от своего тестя, и жестоко обходился с женой, когда обнаружил, что ничего не получит. Она вернулась домой с ребенком, который рос здесь; ему было около тридцати лет, когда умерли его тетки, в течение почти двадцати лет бывшими его единственными остававшимися в живых родственницами.
   - Они были богаты?
   - Обычно о них говорили именно так. Но в округе их знали как скряг. У них не было слуг, поскольку, из-за их скверного характера, никто не хотел наниматься к ним. Только одна женщина, нянчившая их, когда они были детьми, оставалась с ними; она пережила их на несколько лет, но теперь уже умерла. Кроме нее, в доме не было никакой прислуги, за исключением тех женщин, которых можно было уговорить прийти днем из деревни; лошадей они не держали. Но, что любопытно, никто не знал и не мог предположить, что стало с их деньгами. Они оставили все наследство Хекетту, своему племяннику, с единственным условием: он должен был воздвигнуть в церкви подходящий им памятник. Когда он приехал, чтобы узнать состояние дел, оказалось, вложенный капитал приносит около трехсот фунтов стерлингов в год, - сумма, с лихвой покрывавшая расходы в течение всех предыдущих лет. Их адвокат - солиситор, имеющий в Бристоле очень хорошую репутацию, - сказал Хекетту, что с тех пор, как они стали обладательницами своего состояния, они получали значительные суммы денег, играя на рынке. Они продавали землю и акции, им постоянно присылали солидные пачки банкнот. Он предполагал, что они покупали на эти деньги драгоценные камни, или золото, или что-то еще, по их мнению, очень ценное. Эта сумма должна была составлять что-то около сорока тысяч фунтов. Кажется, вам интересно, мисс Норт?
   - Ужасно интересно! Продолжайте же! Кто бы мог подумать, что добродетельное затворничество окажется таким интересным? Пожалуйста, что случилось дальше?
   - Ничего. Деньги не нашли.
   - Конечно, наследник искал...
   - Искал? Я тоже так думаю! После того, как в сейфе...
   - В сейфе? В каком сейфе?
   - Разве вы не видели сейф? Тот, который встроен в стену комнаты мисс Энн?
   - Нет. Пожалуйста, покажите его мне, - попросила Мюриэл.
   Они разговаривали в комнате, примыкавшей к комнате больного, и доктор, посмеиваясь тому, что нашел столь очаровательную слушательницу местных сплетен, провел девушку через лестничную площадку и открыл дверь в одну из больших смежных спален в задней части дома.
   В стене между ними виднелась железная дверца сейфа; были заметны признаки того, что стену специально сделали толще, чтобы встроить его, поскольку дверной проем, ведущий из одной комнаты в другую, имел две двери, а пространство между ними было таково, что там спокойно мог поместиться человек.
   - Завещание, - сказал доктор, - в частности, включало содержимое сейфа в список имущества, которое Хекетт должен был унаследовать. Но когда его открыли, в нем оказалось всего лишь несколько безделушек, принадлежавших сестрам, и довольно много серебряных тарелок, общая стоимость которых составляла около пятидесяти фунтов. Все было аккуратно разложено, упаковано и снабжено этикетками. Не было никаких признаков того, что что-то было потревожено.
   Хекетт тщательно осмотрел комнату, вынул сейф, дюйм за дюймом исследовал пространство между стенами, математически точно вычислил внешние и внутренние размеры каждого дюйма пространства. Пол, как в этой, так и в соседней комнате, был потихоньку поднят, обследованы балки и стропила, каждый предмет мебели разобран на части, каркасы кроватей и даже перекладины кресел подвергнуты тщательному осмотру, поскольку скупые старые девы имеют странные представления о том, как обеспечить сохранность своих сокровищ. Каждый клочок бумаги, имевшийся в доме, был внимательно изучен, в попытке найти хоть какую-нибудь зацепку. Старая служанка, о которой я упоминал, - ее звали Дебора Блейз, - совершенно определенно заявила, что ее хозяйки часто имели дело с торговцами бриллиантами, что она своими собственными глазами видела сапфир, который, как ей сказали, стоил две тысячи фунтов, и что она точно знала, - это сокровище было убрано в сейф, а прочие драгоценные камни хранились в шкатулке с тройным замком, все три ключа от которой мисс Энн всегда носила на тонкой золотой цепочке, на шее, под одеждой.
   - Но ведь торговцев бриллиантами можно было найти? - предположила Мюриэл.
   - Хекетту это не удалось. И никаких ключей на цепочке на шее мисс Энн, когда умерла, найдено тоже не было. Не нашли ни одного документа, который бы содержал хоть малейшее упоминание о сделках с драгоценными камнями. Видите ли, - продолжал доктор, - в чем заключалась трудность. До самой смерти мисс Клары, которая была старшей, но гораздо менее крепкой умом из этой пары, ничего не было известно ни об условиях завещания, ни о существовании клада. На самом деле, я никогда не думал, что она в своем уме; но отец оставил ее абсолютной хозяйкой дома и денег, потому что был рассержен на Энн, единственную из всей семьи, осмеливавшуюся спорить с ним. Поместьем, впрочем, управляла Энн, и считалось весьма вероятным, что ее желание подобным образом распорядиться имуществом было вызвано страхом, что она умрет первой, и Клара изменит завещание, в той или иной степени ей навязанное. Клара пережила свою сестру больше чем на месяц, так что речи об оглашении завещания не шло до самой ее смерти. Вполне возможно, и даже скорее всего, - это именно она, найдя сестру умершей, сняла с ее шеи цепочку с ключами, охранявшими сокровище, и спрятала их, или же каким-то образом от них избавилась. Сестры, казалось, всегда поступали согласованно в большинстве случаев, хотя Энн, если можно так выразиться, была ведущей, а Клара просто следовала за ней.
   - А от чего умерла старшая сестра, мисс Клара?
   - В первую очередь, от их семейного бича - чахотки; у них у всех были либо слабые сердца, либо слабые легкие. Шок от смерти сестры и хождение по холоду в ночной рубашке привели к инсульту, а затем и к бронхиту.
   - Она как бы оказалась брошенной на произвол судьбы? - спросила Мюриэл.
   Доктор кивнул, указывая на соседнюю комнату.
   - Она спала там. Дверь между комнатами всегда была открыта, они всегда спали при свечах. Однажды, ужасно холодной ночью, - был лютый мороз и ледяной ветер, с чем нам приходится частенько сталкиваться здесь, в Лонгстрит, - старая Дебора проснулась от того, что кто-то сильно тряс ее, и, сев в постели, в кромешной темноте, громко закричала, спрашивая, кто это, но в ответ услышала только странные нечленораздельные звуки. Обезумев от ужаса, она зажгла свет, ожидая увидеть какого-нибудь сумасшедшего; но это была мисс Клара, лишившаяся дара речи и стоявшая, ужасно скривив рот. На ней была только ночная рубашка, она была холодна, как лед. Что-то набросив на себя, Дебора побежала с ней по коридору в комнату мисс Энн; и там, - доктор кивнул, - хотя и не в той кровати, какую вы видите сейчас перед собой, - старая кровать впоследствии была разобрана в поисках возможно спрятанного в ней сокровища, - там сидела мисс Энн, чопорная, мрачная, прямая, повернувшись к ним лицом, в своем ночном чепце с оборками, с остекленевшими глазами, - мертвая.
   Мюриэл невольно ахнула. Ужас ситуации и двух старух, оказавшихся в ней, заставил ее содрогнуться.
   - Племянник в это время был в доме? - спросила она.
   - Нет, он был в Бристоле.
   - В комнате имелись какие-нибудь следы беспорядка?
   - Ничего необычного, ничего такого, что заставило бы кого-то вообразить, будто ночью случилось что-нибудь особенное. Мисс Клара не могла говорить, а мысль написать, по-видимому, не пришла ей в голову в первые минуты, так что никаких подозрений не возникло. Убедившись, что мисс Энн мертва, старая Дебора попыталась силой уложить тело. Но оно совершенно закоченело, и в этот самый момент, как она говорила мне, самообладание покинуло ее, и она с криком выбежала из комнаты. Ее первой заботой было уложить испуганную, дрожащую старую мисс Клару в ее собственную постель, после чего она выбежала из дома, разбудила садовника, в то время жившего в коттедже через дорогу, и послала его за мной.
   Когда я приехал, мисс Клара бредила - у нее случилось нервное расстройство. В то время она еще могла пользоваться руками, и если бы ее разум был ясен, она могла бы написать нам хоть что-нибудь о том, что случилось той ночью. Она казалась ледяной, когда разбудила Дебору, и мы были уверены, что она не спала уже давно. Но она так и не пришла в себя до самой смерти; в последние мгновения, кажется, ей хотелось что-то сказать, но к этому времени она полностью лишилась какой-либо возможности это сделать. В день смерти мисс Энн был сильный снегопад, я не помню более сильного за все время моей жизни здесь. Прошло несколько дней, прежде чем мы смогли послать телеграмму Хекетту, и еще два или три дня, прежде чем он добрался до Уайт Гейта. Когда он приехал, было очевидно, что его оставшаяся в живых тетя умирает, и он ничего не мог сделать, кроме как ожидать ее конца. Он знал о сокровищах в сейфе, хотя, как мне кажется, понятия не имел, что они составляют большую часть его наследства; но никто не сказал ни слова, которое могло бы заставить его предположить, что они могли исчезнуть. Шок от смерти сестры был более чем достаточен, чтобы объяснить припадок мисс Клары. Только после ее смерти старая Дебора пробудила в нем подозрения, сказав, что не может найти ключи на цепочке, и что существует вероятность: в ту ночь могло случиться нечто такое, что вызвало сердечный приступ, убивший мисс Энн. К тому времени было уже слишком поздно искать следы, - снегопад снаружи и уборка внутри дома уничтожили их, если бы они и были; единственное, что можно было бы считать ключом к разгадке, было свидетельство служанки о том, что через несколько недель после смерти мисс Энн она обнаружила остатки обгоревшей бумаги в печке в прихожей, которую никогда не зажигали.
   - Значит, вы полагаете, что ценности действительно находились в сейфе, но их унес вор?
   - Против этого предположения свидетельствует тот факт, что никто никогда не видел и не слышал о воре, и что сейф, по-видимому, был совершенно нетронут и надежно заперт, когда Хекетт впервые осматривал его, а ключ лежал на своем обычном месте в ящике для ключей, куда его клали старые дамы. С другой стороны, три ключа, в существовании которых старая Дебора была совершенно уверена, исчезли. Ни тогда, ни потом не имелось никаких причин сомневаться в верности старой Деборы. Большинство людей склонялось к мысли, что драгоценности спрятаны где-то в доме, и эта уверенность только крепла в течение нескольких месяцев, поскольку не было известно ни о какой крупной сделке с драгоценными камнями, хотя Хекетт повсюду держал своих людей. Они с женой ненадолго приехали сюда пожить, - оказалось, что он женат, тайно женат уже более года. Все это время он только и делал, что рыскал по дому, но безрезультатно. Вскоре его жена умерла во время первых родов. Тогда он заявил, что этот дом ничем не лучше могилы, и вместе со своим маленьким сыном вернулся в Бристоль. А затем налетела толпа людей, жаждавших арендовать Уайт-Гейт; все думали, что непременно отыщут сокровище. Но его так и не нашли; может быть, вам повезет больше, чем им, мисс Норт.
   - Может быть; по крайней мере, буду надеяться, - засмеялась она. - А вот и Агнес, которая гадает, что мы здесь делаем.
   Миссис Норт выглядела удивленной и недовольной, обнаружив их в этой комнате.
   - Я показывал мисс Норт сейф, - объяснил доктор Форрест. - Вы должны заставить ее найти для вас сокровище, мэм; она немного похожа на ясновидящую.
   - О, я не верю в эту чушь насчет сокровищ, - холодно заметила миссис Норт. - Мюриэл, дорогая, иди к своему отцу, я хочу поговорить с доктором, - и когда девушка выходила из комнаты, она услышала, как та торопливо заговорила: - Я надеюсь, вы не...
   Остальное заглушил звук захлопнувшейся двери, но когда она отходила, то услышала ответ доктора:
   - Нет, нет, мадам, конечно же, нет!
   В ту ночь Мюриэл крепко и спокойно спала в маленькой гостиной, никем и ничем не тревожимая, пока не проснулась в восемь часов. Майор тоже спал хорошо, так хорошо, что на следующий день его жена заявила: он не хочет больше лежать в постели, но Мюриэл решительно воспротивилась.
   - Пока я здесь, я буду ухаживать за ним, - заявила она.
   Поэтому она снова уснула на диване и проспала до двух часов ночи, когда забеспокоился и проснулся ее отец. Поскольку вскоре стало ясно, что он вряд ли заснет снова, Мюриэл предложила почитать ему вслух; ему эта идея пришлась по душе. У нее был с собой томик Киплинга, который она оставила в гостиной, и, взяв свечу, она тихонько вышла из комнаты, чтобы взять книгу. Возможно, она подумала о том, что мисс Эйбл бродит по лестничной площадке, но, насколько ей было известно, ее там быть не могло, поскольку она отсутствовала в доме. Ступая бесшумно, она подошла к ступеням лестницы, размышляя, насколько она потом могла припомнить, о том, какую именно историю ей следует выбрать для чтения, чтобы успокоить майора.
   Она была уже на полпути вниз; свет ее свечи отбрасывал длинные колеблющиеся тени по всему коридору; ее взгляд привлекло что-то светлое, движущееся на полу. Она облокотилась на балюстраду, посветила и остановилась, с замирающим сердцем.
   Там была женщина, которая ползала на четвереньках по черным и красным плиткам пола в холле. Удивительно светлые волосы и знакомая прическа могли принадлежать только мисс Эйбл. Что она там делает?
   Мгновенный ужас сменился любопытством; женщина что-то поднимала с пола.
   Мюриэл заметила быстрое движение ее руки, когда она схватила какой-то очень маленький предмет, взглянула на него, и положила в какой-то сосуд. Затем, словно привлеченная каким-то звуком, она подняла голову и стала очень внимательно вслушиваться. Ее взгляд скользнул наверх, на лестничную площадку над ней; на мгновение она застыла, встала, осторожно провела руками по платью, слегка меняя позу, а затем, словно успокоившись, снова принялась осматриваться. Немного погодя она присела на корточки, подняла с пола шкатулку или что-то похожее, и, казалось, принялась внимательно осматривать ее содержимое; после этого она снова принялась шарить по полу.
   Мюриэл наблюдала за ней, точно окаменевшая, и в ее сознание закралась мысль, заставившая ее вздрогнуть. До ее появления, мисс Эйбл, должно быть, искала в кромешной тьме некие маленькие предметы, которые уронила. Появление свидетеля со свечой никак не отразилось на ее движениях; она не вздрогнула и не повернула головы. Необходимость убедиться в этом была первым ее импульсом. Перегнувшись через перила и понизив голос, чтобы больной наверху не услышал ее, она спросила:
   - Мисс Эйбл, что вы делаете?
   Дрожащие звуки замерли в тишине, но скорчившаяся фигура не обратила на них никакого внимания. Вполне возможно, она просто оглохла, и Мюриэл, собравшись с духом, спешно преодолела остававшиеся ступеньки и, оказавшись в холле, развернулась, чтобы оказаться с женщиной лицом к лицу.
   Та уже поднялась. Все ее движения свидетельствовали о том, что она ужасно спешит. Она метнулась к двери и, обернувшись с тревожной настороженностью, тотчас же вышла. Звук осторожного щелчка закрывшейся за ней двери эхом разнесся по спящему дому до самого дальнего его уголка, подобно расходящейся в пруду ряби, если в него бросить камень. Первой мыслью девушки была та, что ее мачеха должна быть разбужена таким резким, отчетливым звуком.
   Дрожа всем телом, она подошла к двери. Та была не только закрыта, но и заперта. Но в таком случае, женщина была видением - чистой воды иллюзией. Колени ее подогнулись, она почти утратила контроль над собственным сознанием; только мысль об отце удержала ее от того, чтобы запаниковать. Ради него она справилась со своим страхом, заставила себя двигаться - пойти в гостиную, взять там книгу и подняться вверх по лестнице.
   Спальня с камином и лампой казалась воплощением уюта. Она присела на корточки у огня, согревая озябшие пальцы и унимая дрожь.
   - В доме очень холодно, - сказала она отцу, заставляя бледные губы сложиться в улыбку.
   - Агнес проснулась? - спросил майор.
   Она быстро подняла голову.
   - Нет. А почему ты спрашиваешь?
   - Мне показалось, что ты говорила с ней, а потом я услышал, как закрылась ее дверь.
  

III

  
   - Ах, доктор Форрест, - весело сказала Мюриэл на следующий день. - Я совершила открытие! Нет, я не нашла сокровище. Но я узнала то, что беспокоит Агнес, и что вы ни за что не должны были мне говорить. В Уайт Гейт обитают призраки!
   Доктор хмыкнул, взял ее руку и пощупал пульс.
   - Значит, вам снились ужасы? Я нисколько не удивлен; мне не следовало рассказывать вам эту историю.
   - Вы не можете нести ответственность за мои сновидения, поскольку упустили кое-что важное в своем рассказе.
   Он выглядел искренне озадаченным.
   - Расскажите мне, что вы видели, мисс Норт.
   - Сначала скажите мне: вы знали, что в доме водятся привидения?
   - Я слышал, как об этом говорят.
   - Именно поэтому арендаторы уезжали, в результате чего арендная плата стала смехотворно низкой?
   - Люди очень суеверны.
   - Итак, доктор, что же люди видели, или воображали, что видели?
   - Мне почти ничего не известно. Шумы, шорохи, открывающиеся двери, шаги по ночам - ничего необычного для таких рассказов. Того, как умерли старые леди, было более чем достаточно, чтобы создать этому месту дурную славу.
   - Но женщина, которая ходит и шумит, открывает и закрывает двери, кто она? Она не из семьи Кеньонов, как вы их описывали, я в этом совершенно уверена. Расскажите мне, как она оказалась замешана в эту историю?
   - Моя дорогая юная леди, я понятия не имею, о чем вы говорите.
   Она рассказала ему о двух появлениях светловолосой женщины, - так просто и бесхитростно, что он, в некотором смысле, был впечатлен.
   - Когда я впервые увидела ее, - сказала она, - это было совершенной неожиданностью. А теперь вы расскажите мне, кто она такая!
   - Понятия не имею. - Доктор выглядел крайне озадаченным. - Мысль о том, что это мисс Эйбл, конечно же, абсурдна. Маленькая портниха - и эта высокая дама!
   - Разве это не одна из тех охотников за сокровищами, которые арендовали этот дом за последние двадцать лет?
   - Нет, конечно, нет. Всего было пятеро арендаторов, и я знал их всех. Видите ли, я здесь единственный врач. Если кто-то заболеет, выбор у него небольшой: или умереть, или обратиться ко мне. - Он рассмеялся. - Насколько мне известно, ни одна особа, входившая в этот дом, не подходит под ваше описание. И все же, как ни странно, я знаю, к кому оно применимо, по крайней мере, в некоторых деталях; особенно волосы - необычная прическа. Это миссис Гибсон, жена фермера, живущего в Кловерхеде, почти в двадцати милях отсюда, на пустоши. Она уже далеко не молода; она не призрак, - такая же живая, как вы или я, - но я готов поклясться, что она никогда в жизни не была в Уайт-Гейте.
   - Она уроженка этих мест?
   - Этого никто не знает. Она была барменшей в Бристоле, и в свое время вскружила головы половине молодых людей, посещавших это заведение. Понятия не имею, почему она вышла замуж за Гибсона из Кловерхеда; он, конечно, богат, но я думаю, она могла бы найти мужа получше.
   - Мне хотелось бы увидеть ее, - сказала Мюриэл. - Когда мисс Кеньон умерли, она уже была замужем?
   Он задумался.
   - Была ли она замужем? Нет. Она вышла замуж весной. Да, конечно, весной. Я это помню, потому что жена Хекетта и она родили почти в одно и то же время. Ее ребенок, - ребенок миссис Гибсон, - родился преждевременно, примерно через полгода после свадьбы, и не выжил. Она осталась без ребенка, а бедный маленький Хекетт - без матери.
   - Я хотела бы ее увидеть, - сказала Мюриэл.
   - Если бы сейчас было лето, я бы вас отвез, - ответил доктор. - Но в это время года об этом не может быть и речи.
   Человеческий мозг плетет паутину мысли быстрее любого паука, и после ухода доктора Мюриэл задумалась.
   Миссис Гибсон, - бывшая барменша из Бристоля, - очень привлекательна. Молодой Хекетт чем-то занимался в Бристоле... Ее внезапное замужество, сразу же после его свадьбы, - доктор Форрест сказал, что факт его женитьбы стал неожиданностью для всех соседей... рождение ребенка... Конечно же, здесь существует какая-то связь! Разве не могло быть так, что только одна миссис Гибсон оказалась посвященной в тайну исчезновения большей части состояния Джошуа? Мотив? - Месть.
   Это разворачивалось перед ней подобно драме. Молодой Хекетт, по словам доктора, знал о тайном хранилище; если подозрения Мюриэл верны, то единственным человеком, которому он, вероятно, рассказал о нем, была барменша. А получить доступ в дом, в котором живут только три женщины преклонного возраста, необыкновенно легко! При наличии стольких пустых комнат так легко спрятаться тому, кто пользуется доверием племянника и наследника!
   Никакого иного возможного ключа к раскрытию тайны этой женщины и пропавших сокровищ, насколько можно было судить, не существовало, - только ее собственное постоянное присутствие в этом месте! В этом самом месте!
   Мюриэл разрывалась между огромным желанием провести ночь в комнате, где находился сейф, и страхом. Последний оказывался решающим препятствием; Мюриэл не могла придумать иного способа, с помощью которого можно было бы получить разрешение сменить свою комнату на эту; к тому же, о втором появлении женщины, знали только она и доктор. Ни у него, ни у нее не было ни малейшего повода полагать, что миссис Норт права, считая, что в доме водятся привидения, и поэтому очень обеспокоенная тем, чтобы ее падчерица осталась относительно этого обстоятельства в полном неведении.
   Состояние майора Норта улучшилось настолько, что очень скоро необходимость в ночных сиделках отпала. Погода переменилась, стала мягкой и приветливой, что сыграло немалую роль в его выздоровлении.
   Доктор Форрест и Мюриэл не раз обсуждали причудливые гипотезы, которые она основывала на том, что он рассказал ей о миссис Гибсон; доктор склонялся к мысли, что если бы она действительно забрала драгоценности, то продала бы их и жила в достатке на вырученные деньги; Мюриэл решительно настаивала на том, что это полностью противоречит мотиву кражи, как она его себе представляла, и что наличие сокровища у миссис Гибсон как раз и объясняет тот факт, что никто не пытался его продать.
   Однажды вечером, необычно поздно, доктор зашел к девушке и застал ее, как и ожидал, одну, в библиотеке.
   - Мисс Мюриэл, - сказал он, - за мной прислали из Кловерхеда. Миссис Гибсон больна. Я еду туда завтра утром, а поскольку погода прекрасная, если хотите, я возьму вас с собой, но вы должны получить разрешение.
   Миссис Норт охотно позволила Мюриэл немного развеяться, и на следующее утро, морозное, тихое и солнечное, они с доктором отправились в видавшей виды, но исправной машине доктора через пустоши, на отдаленную ферму, носившую название Кловерхед.
   Более пустынную дорогу, чем та, которая соединяет Уайт-Гейт и Кловерхед трудно себе представить. Пустошь, безлесная, обнаженная земля, простирается вокруг своей дикой первозданностью. Квадратный, серый, мрачный дом с дворовыми постройками выделялся ориентиром на многие мили вокруг.
   Усыпанная галькой дорожка, окаймленная остроконечными кипарисами, вела от ворот к двери дома; и когда машина доктора остановилась, высокая женщина, закутанная в шаль, медленно прошла по темному коридору и застыла на пороге, прижимая шаль к губам, словно боясь резких порывов ветра.
   - Доброе утро, миссис Гибсон, - сказал доктор. - Можно мне провести в дом эту молодую леди, чтобы она не замерзла?
   Женщина молча кивнула, и Мюриэл с некоторым волнением обнаружила, что стоит лицом к лицу с призраком, преследующим Уайт-Гейт, и даже разговаривает с ним.
   Вне всякого сомнения, это была она. Изможденное лицо, жесткая линия подбородка; но впалые глаза еще подчеркивались косметическим карандашом, густые волосы еще не поседели, и она все еще была изысканно одета. Когда она шла впереди них в гостиную, изящные, тонкие линии ее фигуры выдавали в ней черты характера, не свойственные женам фермеров.
   - Садитесь, - резко произнесла она, обращаясь к Мюриэл, подвигая к ней массивное старое чиппендейловское кресло. - Вы, наверное, замерзли. Здесь, у огня, вам будет теплее. Пока я буду общаться с доктором, горничная принесет вам печенье.
   Мюриэл в замешательстве опустилась в кресло. Ощутимое прикосновение пальцев этой женщины к ее телу заставило ее вздрогнуть. Многие люди в наши дни слышали о фантазмах живых. Казалось странным, даже ужасным, что она общается с женщиной, совсем недавно исчезнувшей за закрытой дверью.
   В гостиной было жарко и душно, большие часы лениво тикали, в камине потрескивали дрова. Кресло с высокой спинкой и смятыми подушками, как на старинных картинах, придвинутое к камину, свидетельствовало о том, что миссис Гибсон сидела в нем до прихода доктора. На столе стояла чернильница, лежала куча бумаг и перья.
   Взгляд Мюриэл задержался на пергаменте, выглядевшим как какой-то юридический документ, а затем скользнул на аккуратно перевязанную пачку писем. На них имелась сургучная печать, только что поставленная, если судить по стоявшей рядом зажженной свече и ни с чем не сравнимому запаху сургуча. У девушки не было ни малейшего намерения лезть в чужие дела, но она невольно взглянула на надпись, сделанную крупно, красивым почерком.
   "Вместе со всем остальным содержимым этой шкатулки должно быть передано Морису Кеньону Хекетту после смерти его отца. Здесь содержится объяснение того, что было сделано".
   Мюриэл почувствовала, как заливается краской ее лицо. Вскочив, она повернулась спиной к столу и подошла к окну. Ее сердце тревожно билось. Ей было стыдно, но вместе с тем она торжествовала. Она ощущала себя шпионкой, и все-таки страстно, - о, как страстно! - желала сломать печать и узнать тайну, которую скрывали эти письма!
   После долгих колебаний, она приняла решение - быстро вернувшись к столу, она перевернула связку так, чтобы печать оказалась сверху, а надпись - скрыта от глаз. Потом она вернулась к окну. Через минуту служанка принесла поднос с печеньем и смородиновым вином, и, чтобы скрасить ожидание, Мюриэл немного поела, поскольку проголодалась в дороге. Больше часа она провела наедине с этим таинственным пакетом, прежде чем вернулись доктор и его пациентка.
   Лицо женщины казалось еще более осунувшимся, а глаза - еще более запавшими.
   - Мне очень жаль, что вам пришлось ждать так долго, - сказала она.
   Мюриэл пробормотала что-то вежливое и поблагодарила за гостеприимство.
   Миссис Гибсон подошла к столу и оперлась на него, как человек, нуждающийся в опоре; девушка вздрогнула, когда взгляд ее упал на пакет; женщина увидела, что он лежит так, что не было видно надписи, перевела взгляд на посетительницу и как бы невзначай отодвинула от нее несколько разорванных листов промокательной бумаги.
   - Нам пора ехать, мисс Мюриэл, скоро начнет темнеть, - сказал доктор Форрест.
   - Вы остановились у доктора? - спросила миссис Гибсон.
   - Нет, я остановилась в Уайт-Гейте, - ответила Мюриэл, улыбаясь ей. Никакой реакции не последовало.
   - Уайт-Гейт? А где это? - спросила она.
   На мгновение Мюриэл затаила дыхание, а затем просто ответила:
   - Мне кажется, вы знаете этот дом. Я вас в нем видела.
   Женщина недоуменно посмотрела на нее.
   - Не понимаю, что вы имеете в виду, - сказала она.
   Доктор сделал шаг назад, наблюдая за Мюриэл, приложив ладонь к губам.
   - Я уже месяц живу в Уайт-Гейте, в Лонгстрит, - сказала Мюриэл. - И дважды видела вас там; во второй раз, когда вы собирали что-то, что уронили в холле, помните?
   Женщина внимательно смотрела на нее, на ее щеках проступил румянец.
   - Вы ошибаетесь, - холодно произнесла она. - Я не выходила дальше сада с октября.
   - Тем не менее, я видела вас в Уайт-Гейте, - твердо повторила девушка. - Возможно, в следующий раз вы меня узнаете?
   - Я не понимаю ваших намеков, - помолчав, сказала женщина. - Я почти не бывала в Лонгстрит и не знаю дома, о котором вы говорите.
   - И его владельца тоже? - мягко спросила Мюриэл.
   Но женщину было не так-то легко смутить; она твердо сжала губы.
   - И его владельца тоже, - решительно ответила она. Затем повернулась к доктору. - Эта молодая леди... она всегда задает такие странные вопросы?
   - Иногда, - улыбнулся доктор Форрест.
   - Больше никаких вопросов, - весело произнесла Мюриэл. - Я узнала все, что хотела узнать. До свидания, миссис Гибсон; надеюсь, вы заговорите со мной, когда мы встретимся в следующий раз. Нас ведь уже представили друг другу.
   - Уверена, она со странностями, - было единственным, что произнесла хозяйка.
   Женщина казалась спокойной, но, когда они пожимали друг другу руки, Мюриэл почувствовала, как она дрожит, как неровно дышит. Когда они выезжали, женщина, стоя в дверях, смотрела им вслед, прикрывая рот шалью.
   - Она пригласила меня главным образом затем, чтобы сообщить, что назначила меня единственным исполнителем своей последней воли, - сказал, наконец, доктор. - Мне кажется, они с Гибсоном не очень ладят. Бедняжка! Ее дни сочтены, и я не думаю, что она переживет зиму.
   Миссис Гибсон стояла неподвижно до тех пор, пока машина не скрылась из виду за поворотом. Затем она вернулась в гостиную и, закрыв за собой дверь, остановилась посреди комнаты. После некоторого молчания, она взмахнула руками вверх и вниз; ее шаль соскользнула на пол, отчего ее стройная фигура словно бы стала меньше.
   - О Господи! - произнесла она. - После двадцати лет!.. О Господи! Сколько времени нужно, чтобы умереть!
  

IV

  
   Мюриэл, разумеется, рассказала доктору Форресту о надписи на пачке писем, а он в ответ сообщил ей, что Морис - это, вне всякого сомнения, имя сына Джошуа Хекетта. Ему начинало казаться почти вероятным, что обиженная женщина решила таким образом отомстить за себя, и что шкатулка, которую он должен был отдать молодому человеку, действительно могла содержать пропавшее сокровище. Между тем, ничего нельзя было предпринять, предположение оставалось предположением, а миссис Гибсон оставалось так мало, что доктор не мог найти в себе силы нарушить ее доверие и поделиться своими подозрениями с Джошуа Хекеттом.
   В течение нескольких дней, образ несчастной женщины, ее пустынного дома и измученного вида так неотступно преследовал Мюриэл, что она ходила по коридорам, ожидая увидеть ее на каждом углу. Но шли дни, и в Уайт-Гейте все шло обычным чередом, и впечатление, произведенное на нее визитом в Кловерхед, начало ослабевать. Этому способствовали несколько обстоятельств. Погода по-прежнему оставалась хорошей, майор хотел, чтобы она не давала его лошади простаивать в конюшне, доктор познакомил ее с молодыми людьми из Мэйнор Хауса, и она вместе с ними каталась на лошадях, играла в хоккей и приятно проводила время. Но вскоре после Рождества погода ухудшилась. Сильный снегопад, сопровождаемый резким ветром, завалил Котсуолдс сугробами, и Уайт-Гейт, когда связь с внешним миром почти прервалась, превратился в унылое, скучное жилище.
   На третью ночь снежного плена Мюриэл легла спать совершенно измученная. Из-за непогоды майору стало хуже, послать за доктором было нельзя, и всю предыдущую ночь она дежурила у постели больного, почти без сна. Сегодня, едва голова ее коснулась подушки, она сразу же погрузилась в здоровый сон донельзя уставшей девушки.
   Она не знала, как долго проспала, когда вдруг услышала, будто кто-то окликает ее, и проснулась. Она села на кровати; она ожидала увидеть миссис Гибсон, но той не было.
   Подумав, что ее могла позвать миссис Норт, поскольку отцу стало еще хуже, она выскользнула из постели, завернулась в теплый халат и открыла дверь. Все было тихо. Она прошла по коридору; из спальни доносился храп майора.
   Успокоившись, она повернулась, намереваясь вернуться к себе, но тут ее внимание привлекло нечто любопытное.
   Между ней и открытой дверью ее комнаты образовалось нечто туманное. Оно не имело какой-то определенной формы, было около двух футов в высоту и, казалось, не касалось пола. Когда девушка заметила его, клочок тумана начал двигаться, пересек лестничную площадку и медленно поплыл дальше, пока не оказался перед дверью, ведущей в спальню, в которой находился сейф. У Мюриэл перехватило дыхание. О, если оно войдет туда, у нее не хватит смелости последовать за ним!
   Оно вошло, или, точнее, исчезло, словно пройдя сквозь дубовые панели; страх вдруг отступил, словно что-то внешнее, незначительное, и она поняла, что тоже должна войти. Поворачивая ключ, она услышала, как часы в холле пробили три, и подумала: "Я не сплю, я слышу бой часов". Убывающая луна находилась по эту сторону дома, предметы в комнате были видны совершенно отчетливо; также совершенно отчетливо виднелось нечто туманное возле сейфа.
   Этот туман начал увеличиваться в размерах, до тех пор, пока не стал похож на человеческую фигуру - как ей показалось, имевшую несомненное сходство с миссис Гибсон.
   На ней была та же шаль, в которой Мюриэл видела ее во плоти; она смотрела на девушку так, словно узнала ее; через мгновение стали слышны произносимые ею слова.
   - Ты можешь слышать меня? Ты меня слышишь? Ты сказала, что видела меня, - теперь меня выслушай. Ключи! - Я забыла сказать о них доктору. Я похоронила их в гробу моего ребенка; я вложила их в его маленькую мертвую ладонь, потому что все должно было принадлежать ему; наследником был он. Три ключа на маленькой цепочке...
   Мюриэл не помнила, чем все кончилось, ни того, как вернулась в постель. Когда она в следующий раз проснулась, за окном светило солнце, и она была решительно настроена считать случившееся сном, несмотря на часы. Однако стоило ей встать, как она вспомнила сказанные ей слова и записала их. Едва она сделала это, как услышала: ее мачеха встала и вышла в коридор; миссис Норт была очень удивлена, увидев дверь комнаты для гостей открытой.
   Два дня спустя, доктору Форресту удалось преодолеть сугробы, и он прибыл в Уайт-Гейт вскоре после завтрака. Первое, что услышала Мюриэл, было:
   - Миссис Гибсон умерла позавчера вечером, между двумя и тремя часами ночи.
   Девушка сильно побледнела.
   - Она приходила ко мне с посланием, - сказала она. - С посланием о ключах. Интересно, есть ли в нем хоть какой-то смысл?
   - О ключах! - воскликнул доктор. - Если бы речь шла о тех самых пропавших ключах! Я был в ее доме, когда она умирала, но она находилась без сознания в течение нескольких часов, когда я приехал, она ничего не говорила и не двигалась. Когда все кончилось, ее муж показал мне ее завещание. У нее не имелось никакой собственности, которую можно было бы завещать; все, что мне нужно было сделать, это взять на себя ответственность за коробку, упомянутую в надписи, которую вы видели, и передать ее вместе с содержимым в целости и сохранности Морису Хекетту сразу же после смерти его отца. Поскольку не было сказано, что ее нельзя открывать, я ее открыл. Там лежали письма, о которых вы мне рассказали, кучка детской одежды, обручальное кольцо, одна-две фотографии и шкатулка, дорогая, с замком, вскрыть который сложно, а ключа от него мы не нашли. Я почти уверен, что это та самая шкатулка, которая хранилась в сейфе.
   Мюриэл протянула ему записанные ею слова. Доктор был поражен.
   - Для того, чтобы похоронить мать, придется вскрыть склеп, - через некоторое время сказал он. - Если Гибсон согласится, мы можем проверить истинность этих слов.
   Через две недели стало известно, что Джошуа Хекетт из Уайт-Гейта умер в ту же ночь, что и Джозефина Гибсон. Его нашли мертвым в постели - сердечный приступ, бич семьи Кеньонов. Но, может быть, видение, посетившее в ту ночь Мюриэл, посетило не только ее?
   Доктор передал Морису коробку с письмами, а вместе с ней и ключи, взятые из руки мертвого младенца, лежавшего в фамильном склепе мистера Гибсона.
   В шкатулке нашли драгоценности и пачку банкнот банка Англии, на общую сумму в двадцать пять тысяч фунтов.
   В пачке писем Джошуа к женщине, которую он обманул фиктивным браком, содержалось полное объяснение ее поступков. Не было никаких сомнений в том, что она намеревалась совершить кражу, чтобы получить часть состояния Джошуа для своего будущего ребенка. Письменное заявление, приложенное к письмам, свидетельствовало о том, что она не имела никакого понятия о величине сокровища, а впоследствии не осмелилась отослать его обратно. В нем также рассказывалось, как она открыла шкатулку, - когда вышла из комнаты, - чтобы удалить из нее все, что могло бы свидетельствовать о ее настоящем владельце; как, не вполне понимая работу замысловатого замка, не смогла надежно закрыть его, и в тот момент, когда она находилась в холле, шкатулка открылась, и драгоценности упали на пол; она думала, что все потеряла, и ее сейчас поймают, пока страх ее не прошел, - она знала, что мисс Энн проснулась, когда она снимала с ее шеи ключи, но в доме, тем не менее, не было слышно никакого движения. Она отважилась зажечь свой фонарь, собрала все до единого камни и ушла; и только через несколько недель после этого она услышала ужасную весть о том, что стала непреднамеренной убийцей старой леди.
   Вышеупомянутое любопытное происшествие осталось единственным оккультным опытом в жизни Мюриэл Норт. Без сомнения, девушка приехала в дом как раз тогда, когда мысли женщины, по причине приближающейся смерти, постоянно возвращались к событиям, непосредственно предшествовавшим ее замужеству: периоду, впитавшему в себя трагедию и всю горечь ее последующего однообразного существования. Это влияние оказалось настолько сильным, что девушка оказалась способной ощутить его. С тех пор она избегала домов, о которых шла молва, будто они посещаемые. Уайт-Гейт больше к таким не относится.
  

СОЖЖЕНИЕ ВЕДЬМЫ

   Сумерки сгущались над твердой, схваченной морозом землей, покрытой легким мелким снегом. Гилберт Кейтон сидел у окна своего скромного жилища, глядя на широкую рыночную площадь многолюдной деревни Миспа, в Новой Англии.
   Он видел фигуры людей, тепло одетых, спасаясь от пронизывающего холода, деловито укладывавших хворост в костер, на котором завтра предстояло сжечь ведьму.
   Он смотрел, и в сердце его закипал гнев. Он не мог остановить то, что должно было произойти. Или же он мог остановить его так, как в старые времена преподобный Телемах остановил публичные игры в Риме - сам став мучеником.
   Он был англичанином, два года назад изгнанным из родной страны, окормлявшим горстку своих единоверцев, живущих здесь среди нонконформистов. У него не было ни положения, ни влияния. Он мог только сидеть и смотреть, какой ужас творят люди под видом праведности. Он и его паства были отверженными для прочих жителей; и хотя теперь их открыто не преследовали, к ним по-прежнему относились враждебно, что не давало возможности занимать посты в суде, да и вообще, какую-либо государственную должность.
   И вот в последнее время отвратительная тенденция, почти забытая людьми, пробудилась с новой силой. Они снова начали преследовать ведьм. Всего за полгода до этого случая, старуху, вдову моряка, владевшую секретом травяного настоя, привезенного ее мужем из дальних стран, притащили к воде, бросили в нее и жестоко мучили, прежде чем убили. В людях словно бы пробудился охотничий инстинкт. Однажды вкусив необузданную радость погони, поимки и убийства, они жаждали испытать ее снова. Не прошло и нескольких месяцев, как распространились слухи о двух ведьмах, несомненно, прибегающих к черной магии, живших в глубине Харанекского леса, где, как было известно всем, бродили дикие звери, и ни одна женщина, если только она не была защищена дьявольской силой, не могла жить там в безопасности.
   День ото дня рассказов об искусстве этих женщин становилось все больше - о чудесах, сотворенных простым произнесением заклинания, а также взмахов руками, придававших этим заклинаниям удивительную силу. Двое мужчин, посланных за преступницами, вернулись испуганные, дрожащие, не посмевшие прикоснуться ни к одной из них. И тогда жажда крови охватила весь город, люди вышли на улицы, женщин затравили собаками и притащили в городскую тюрьму.
   Поначалу мнения относительно равной степени их вины разошлись. Первая из них, очевидно, более искусная, была сожжена неделю назад. А теперь стало известно, что вторая пленница, которую было объявили раскаявшейся, пыталась подкупить своих тюремщиков, чтобы те помогли ей бежать. Поэтому ей и предстояло быть сожженной на следующий день.
   Кейтон сидел и гадал, каков будет приговор Божьего суда городу, который в течение года убил трех беззащитных женщин. У него в голове блуждали какие-то смутные мысли о том, что нужно собрать с полдюжины человек и сформировать спасательный отряд. Но он сомневался, что возможно даже это. И, пока он размышлял, раздался резкий стук в дверь со стороны улицы. Он встал и открыл; на пороге стояла дородная фигура Брэдинга, городского констебля; его лицо было сурово. Он держал в руке фонарь, поскольку уже сгущались сумерки, и ночь обещала быть темной.
   - Его преосвященство, в своем милосердии, послал за вами, - произнес он хриплым голосом. - Пусть никто не скажет, что мы не даем падшим шанса на спасение. Ведьма, которой предстоит умереть завтра, говорит, что принадлежит к вашей вере. А потому, идите со мной и помолитесь за нее; постарайтесь отвратить ее мысли от сатаны к Господу, ибо она не желает слушать увещаний и наставлений мастера Лаптона.
   Гилберт широко открытыми глазами смотрел на посыльного. Что он сказал? Идите и поговорите с несчастным, отчаявшимся созданием о милости Божией, раз уж она лишена милости человека? Он внутренне содрогнулся. Констебль разразился мерзким хриплым хихиканьем.
   - Он боится... боится, что ведьма наложит на него заклятие, - усмехнулся он. - Господь любит тебя, парень. Мастер Лаптон пробыл в ее камере почти два часа, - против ее воли, - и она не смогла причинить ему никакого вреда из-за его веры в Господа. Но вы, так много значения уделяющие формам и церемониям, - вы боитесь; и кто может удивляться этому?
   Гилберт вдруг совершенно успокоился.
   Не сказав ни слова, он подошел к письменному столу, взял свои молитвенные книги и положил их в карман сутаны, которую носил по обыкновению, как это было принято у священнослужителей того времени. Затем снял с вешалки длинный плащ и широкополую шляпу, и дал понять, что готов следовать за Брэдингом.
   Почти стемнело, когда они вышли на улицу и двинулись, - мимо широкого пространства, посреди которого, на фоне окружающей ее белизны, зловещим пятном выделялась куча хвороста, к узкой горловине улицы, где начинали тесниться дома, и так, - до низкой узкой каменной арки, служившей входом в городскую тюрьму.
   Брэдинг открыл дверь своим ключом, и они вошли в маленькую приемную, где двое или трое мужчин сидели, развалившись, у пылающего камина. Мужчины приветствовали Гилберта мрачно, но с некоторым уважением, которое обеспечили ему в их глазах не безупречная жизнь и искренняя простота, но его могучее телосложение и огромная сила. Один из них сказал Брэдингу, что его вызывают в дом мэра по поводу участия в завтрашнем заседании. Брэдинг был отнюдь не против, зная, что там его ждет горячий ужин; поэтому он тут же удалился, прихватив с собой фонарь и притворно извинившись за то, что обратный путь домой Гилберту придется проделать в темноте.
   Гилберт его не услышал. Он наблюдал за тем, как человек, поднявшийся им навстречу, взял ключ; затем он повел его вниз по винтовой лестнице, спускавшейся, казалось, в недра земли.
   К камере смертников!
   Внутри было темно и тихо. Кейтон взял у мужчины факел, посветил вокруг, увидел железное кольцо на стене и закрепил факел в нем.
   - Когда захотите уйти, стучите, - сказал сторож и удалился, громко хлопнув железной дверью.
   Гилберт уставился на кучу тряпья, лежавшего в углу.
   - Добрый вечер, - произнес он чистым, высоким голосом. - Да пребудет с тобою Господь.
   Послышался шорох соломы. Куча тряпья шевельнулась, повернулась к нему и, к своему ужасу, он увидел лицо молодой девушки, почти ребенка. Казалось, лицо состояло из одних глаз, - и их пристальный взгляд обжигал ему душу. Ее лицо было белым, как мел, струящиеся темные волосы свисали по обе стороны от него, словно серебряная луна на темном небе. Ее губы были жалобно изогнуты. В ней был тот ужасный призыв о помощи, какой иногда можно видеть у животных. При виде ее, кровь застыла в венах у мужчины. "Моя бедная девочка!" - произнес он дрогнувшим голосом.
   Дрожь пробежала по ее губам, по всему лицу. Опираясь на руки, она подползла к нему поближе, в ее безумном взгляде читались страх и вопрос. Неужели перед ней человек, который произнес эти слова сострадания? Не проклял ее?
   Молодой человек сбросил плащ и шляпу и опустился на колени на солому рядом с ней. Она положила свою маленькую холодную руку на его протянутую ладонь.
   - Ты теплый, - тихим голосом произнесла она. - И ты принес свет! Я была в темноте... одна... здесь так холодно.
   В порыве жалости он поднял ее и притянул к себе, удерживая ее голову в ложбинке своего локтя.
   - В чем тебя обвиняют? - неуверенно спросил он. - Что они имеют в виду, называя тебя ведьмой?
   Она покачала головой.
   - Я... не знаю, - пробормотала она, тяжело дыша.
   Он оглядел ужасное подземелье и увидел на полке кувшин с водой и кружку. В кармане у него случайно оказалась фляжка с вином и немного печенья, - он взял их с собой, чтобы отдать бедному прихожанину, но тот оказался в отъезде. Он разбавил вино водой и дал ей поесть и попить, в своем беспокойстве о ее телесных нуждах забыв обо всем остальном, как это бывает в подобных случаях.
   Она жадно ела печенье; вино разогрело ее кровь. Пока она ела и пила, он обнимал ее, завернув в свой плащ, чувствуя, как расслабляются ее заледеневшие конечности.
   И все же... что это было с его стороны, спросил он себя: доброта или жестокость? Может быть, лучше было оставить ее в оцепенении от холода и голода? Может быть, тогда ей удалось бы обмануть костер? Разве он не вернул ее к полному пониманию того, что ее ожидает?
   - Скажи мне, - наконец, произнес он, когда она молча опустила голову ему на плечо, - в чем твоя вина? Что ты сделала такого, чтобы они приняли тебя за ведьму?
   Она устало вздохнула.
   - Ничего такого, о чем бы я знала. Они сказали, что бабушка была ведьмой, а я жила с ней.
   - Это правда? Твоя бабушка занималась магией?
   - Она могла усыплять, поводя руками. Она могла вылечить боль, поглаживая больное место. Разве это плохо?
   - Увы, я этого не знаю. Кто научил ее этому?
   - Она выучилась этому давным-давно, у своей няни, цыганки. Они были очень богаты, мои бабушка и дедушка, у них было большое поместье. Индейцы напали на них и убили моего отца, мать и... и почти всех остальных. Остались только мы с бабушкой, но она после этого стала какой-то странной. Она не захотела жить в городе, у нее появились какие-то фантазии. Но она была добра ко мне. Мы жили очень счастливо, пока не умер Иосиф, наш слуга.
   - Как давно это случилось?
   - Не знаю, забыла... Мы похоронили его, и после этого бабушка не захотела оставаться в доме. Она сказала, что поедет к моему дяде, у которого в Англии прекрасный особняк, парк с лебедями и много слуг. Мы пешком отправились на побережье, но она была старая и больная. Мы нашли маленький домик в лесу и отдыхали там; люди нашли нас, и были добры к нам, пока не пришли на нас охотиться. О! - внезапно она выпрямилась, вскинула руки и закричала, словно безумная. - Они сожгут меня! Они меня сожгут! - Она обвила руками его колени. - Ты - добрый? Ты - человек? Разве ты не можешь спасти меня от них? Не можешь?
   На лбу молодого человека выступил пот. Это случилось неожиданно, вдруг. Не было ни малейшего промежутка между будничной тишиной его обычного существования и этим внезапным погружением в борьбу не на жизнь, а на смерть.
   - Тебя когда-нибудь крестили? - поспешно спросил он ее.
   - О, да, и оно было утверждено епископом, - слабым голосом ответила она.
   Она была агнцем в его стаде, и он должен был спасти ее или умереть вместе с ней.
   Ее имя, по ее словам, было Луна Клэр. Ясное сияние луны! Это имя как нельзя лучше подходило ей.
   Он быстро оценил ситуацию. У него мелькнула дикая мысль переодеть ее в свою одежду. Но это было невозможно. Она была вдвое меньше него. Но даже если тюремщики были пьяны, и ей удастся выйти из тюрьмы, что она будет делать? Она умрет от холода, ее растерзают дикие звери или снова схватят.
   Она сидела, жадно наблюдая за его мыслями, сомнениями, тревогой, отражавшимися на его лице. Ее мягкая рука коснулась его плеча.
   - Убей меня, - выдохнула она. - Убей меня здесь, своей собственной рукой. Я не боюсь смерти - мне не для чего жить - я боюсь только пыток - я не желаю умирать, крича от боли, когда собравшиеся вокруг будут с улыбками наблюдать за моей агонией. Убей меня сейчас - это единственный выход.
   На мгновение ему показалось, что она права. Ее голова безвольно склонилась на его грубую сутану. Он держал ее в своих объятиях, его ясные серые глаза смотрели поверх ее головы, он думал.
   И вдруг, когда он размышлял о жизни той, которую держал в своих руках, в его голове родилась мысль, от которой кровь бросилась ему в лицо, заставив на мгновение закружиться голову, а затем наполнив спокойствием и силой, удивившими его самого.
   - Луна, - твердо произнес он. - Ты клянешься сделать все, что я тебе скажу?
   Она подвинулась так, что ее маленькое белое личико с жалким острым подбородком оказалось повернуто к нему. Она выдохнула простое: "Да".
   - Луна, ты должна полностью доверять мне. Я - твой брат перед Господом, и со мной ты в безопасности.
   Он поднялся на ноги.
   - Дай-ка я попробую, какая ты тяжелая, - пробормотал он и приподнял ее худенькое тельце с удивительной легкостью.
   - Это возможно, - сквозь зубы процедил он. - И если Господь поможет нам, все будет хорошо.
   Сверху донесся громкий смех, обрывок пьяной песни. В отсутствие Брэдинга, тюремщики веселились вовсю. Но шансов на исполнение его плана было мало. Тем не менее, не колеблясь, он повернулся к ней.
   - Я скрою тебя у себя на спине, под сутаной, - сказал он, - и вынесу из тюрьмы. - Несмотря на решимость, его лицо пылало, когда он говорил это.
   Луна не выглядела ни испуганной, ни удивленной. Ее глаза вспыхнули.
   - О, я буду вести себя очень тихо, - пообещала она, переводя дыхание.
   Он снял с себя сутану и стоял перед ней, крепкий, в серой фланелевой рубахе и штанах до колен.
   - Сними платье, - приказал он. - Мы набьем его соломой и положим в углу, чтобы оно было похоже на тебя.
   Она поняла его мысль, сорвала с себя платье и осталась только в бедной нижней юбке, создание - сотканное из воздуха и тумана.
   Сердца двух юных созданий бешено колотились. Они ощущали свое одиночество перед всем миром. Гилберт наклонился и поднял девушку так, что ее руки сомкнулись у него на плечах. Ее ноги не доставали до земли. Широким поясом своей сутаны он крепко привязал ее к себе, чтобы ее руки не так сильно давили на него. Ножом он разрезал сутану на спине, от пояса до воротника. Затем натянул ее на них обоих, и набросил поверх большой плащ, скрывший прореху сзади. Вес оказался больше, чем он ожидал, но не больше, чем он мог вынести.
   Все было готово. Платье, набитое соломой, было похоже на девушку, скорчившуюся в углу. Луна висела совершенно спокойно, ее руки были едва заметны под толстым плащом, капюшон которого скрывал ее голову. Он ощутил тепло ее щеки на своем плече.
   Затем, перед тем, как покинуть темницу, он прочитал короткую молитву и услышал тихий вздох: "Аминь"; потом постучал в дверь и крикнул надзирателю, чтобы тот выпустил его. Люди наверху были так расслаблены выпивкой и жаром огня в камине, что ему пришлось некоторое время стучать и кричать, прежде чем спустился надзиратель.
   - Ты сможешь выдержать? - поспешно спросил он ее в последний момент. Она просто ответила: "Да".
   Но силы его, казалось, удесятерились, когда дверь медленно открылась.
   - Господи, будь добр к нам! Господи, будь добр к нам! - пробормотал он, поднимая руки и на мгновение подумав о том, что ждет их, в случае, если план провалится.
   - Что, не получилось? Ну, вряд ли ты мог рассчитывать на удачу там, где ничего не добился брат Лаптон, - посмеиваясь, сказал надзиратель.
   - Возможно, одиночество и темнота помогут ей, - резко произнес Гилберт, беря факел, - понять мои слова.
   Подняться по узкой винтовой лестнице оказалось труднее, чем он рассчитывал. Когда он медленно поднимался, натыкаясь на стены своей ношей, его охватило безумное желание расхохотаться, смешанное со страхом. Пот выступил у него на лбу, сердце бешено колотилось, когда они вышли в дежурную, где пламя камина освещало все вокруг и отбрасывало на стены искаженные очертания фигуры мастера Кейтона.
   Подземелье было заперто; между ними и слабой надеждой на спасение лежала только одна дверь.
   К счастью, у Гилберта в кармане лежала маленькая серебряная монета. У самой двери он протянул ее сторожу, в пьяном сне развалившемуся на скамье.
   - Ночь холодная, дружище, - сказал он. - Вот тебе кое-что, чтобы согреться.
   Надзиратель пробормотал что-то невнятное. Он и в самом деле был сильно пьян. Наклонившись, чтобы вставить ключ в замочную скважину, он тяжело рухнул на порог.
   Гилберт повернул ключ. Но он не решался перешагнуть через распростертого человека, который не уснул, а пытался подняться. Он знал, что ноги Луны, находившиеся в нескольких дюймах от пола, должны касаться ног тюремщика, что может быть ощутимо даже для того, кто сильно одурманен выпивкой. Поэтому он с дружеской улыбкой протянул ему руку, предлагая помощь. Тот дважды пытался подняться, и дважды снова падал; Гилберт задыхался и пошатывался от напряжения. С третьей попытки тюремщик все-таки поднялся, но навалился на молодого человека с такой силой, что тот отшатнулся и ударился о стены. Он ничего не мог сделать, чтобы смягчить силу удара. Если девушка издаст хоть звук, они погибли.
   Она промолчала, но он почувствовал, как по ее телу пробежала дрожь. Он не знал, что сказать пьяному идиоту, который, испытывая прилив чувств от подаренной ему монеты, стремился обнять его.
   Это должно было стать концом - теперь разоблачение становилось неизбежным. В отчаянии Гилберт поднял руки.
   - Остановись, человече! О, мой ревматизм! Имей хоть немного жалости. Вот, присядь, еще один глоток подкрепит тебя.
   Он поднес стакан со спиртным, стоявший на столе, к губам стражника, а в следующий момент открыл дверь и, пошатываясь, вышел.
   Население Миспа рано легло спать, улицы были пустынны. Он спешно шел, пошатываясь, и ему казалось, что ноша на его спине с каждым движением становится все тяжелее. А вдруг она ослабит хватку и соскользнет на землю? Она, наверное, держалась из последних сил. Он на мгновение остановился, чтобы дать ей возможность схватиться поудобнее, но она начала соскальзывать, и он понял, что ее силы на пределе. Он шел вперед, обезумев от страха, полагая, что если встретит кого-нибудь на дороге, то будет немедленно разоблачен. Вид его тени, отбрасываемой на стены, говорил ему о том, как безумно он рискует.
   Мерцающий фонарь над дверью его жилища показался ему лучом с небес. Он жил один, каждый день к нему приходила женщина, чтобы сделать работу по дому. Он знал, что его ждет накрытый ужин. Они должны поесть, а потом бежать. Но где ему взять одежду для девушки?
   Он почти прыжком оказался внутри, задвинул засов; пригибаемый тяжестью на спине, отыскал трутницу, зажег огонь и лихорадочно сорвал плащ и сутану.
   Девушка безвольно, без чувств, упала в его большое кресло и лежала в нем, в свете лампы, настолько истощенная лишениями и человеческой жестокостью, что он был склонен думать - спасение пришло слишком поздно.
   Капли пота выступили у него на лбу, когда он начал понимать, что натворил. Он нарушил закон, взял на себя ответственность за девушку, взявшуюся неизвестно откуда. Бегство стало необходимым, но было ли оно возможно?
   Нервы его были напряжены от пережитого, но он стиснул зубы, взял с углей кипящий чайник, приготовил питье и поднес к ее губам. Мало-помалу, она пришла в себя. Часы показывали, что еще нет даже восьми. У них была впереди вся ночь.
   Луна сидела, пила молоко и робко озиралась по сторонам; он тоже принялся за еду, пытаясь собраться с мыслями и решить, что ему взять с собой и куда отправиться. Пока его план работал, пока они оставались на свободе. Но...
   Он вздрогнул, его лицо застыло. Снаружи, в тишине, послышались шаги и голоса, - торопливые шаги со стороны тюрьмы. Он сидел, считая удары своего сердца, когда раздался громкий, властный стук в дверь.
   Он поднял голову и взглянул на хрупкую девушку, которая неподвижно застыла. Он поднялся, недоумевая. Но потом снова стал самим собой. Он пересек комнату и мгновение смотрел на девушку взглядом наполовину повелительным, наполовину умоляющим. Она, словно он не смотрел на нее, а заговорил, поднялась и взяла его за руку. Он подвел ее к двери своей спальни, открыл ее и тихо сказал:
   - Спрячься...
   Она повиновалась без слов, без колебаний; он закрыл и запер за ней дверь и положил ключ в карман, когда стук снаружи повторился, еще громче и настойчивей.
   Накинув плащ поверх испорченной сутаны, он сделал шаг навстречу своей Судьбе.
   Снаружи, в снежной ночи, стояли трое мужчин. Судя по виду - джентльмен и двое его слуг. Джентльмен был облачен в дорогой дорожный костюм; его голос и учтивый поклон сразу же выдали в нем англичанина.
   - Прошу прощения за вторжение. Могу я поговорить с мастером Гилбертом Кейтоном, здешним священником?
   Гилберт ответил, что это он.
   - Осмелюсь ли я попросить у вас уделить мне несколько минут вашего драгоценного времени, сэр? Я хочу всего лишь задать вам один вопрос. Я здесь, чтобы найти мою мать и мою юную племянницу. Меня зовут Клэр - Леонард Клэр из Клэр Холла, графство Девон. У моего отца имелось большое поместье к западу от этого места; на него напали индейцы, многие из моей семьи были убиты. Но мне сказали, что моя мать вместе с ребенком моего брата сбежали, и мне удалось проследить их путь до этого места. Однако городские власти утверждают, что им ничего не известно. Поскольку они принадлежат к епископальной вере, я подумал, что о них можете что-нибудь знать вы; поэтому, прежде чем покинуть это место, я взял на себя смелость обратиться к вам.
   Гилберт почувствовал, как предательски подгибаются его колени. Жестом пригласив джентльмена и его слуг войти, он опустился в кресло и закрыл лицо ладонями.
   Затем, отняв ладони и взглянув на них с надеждой в глазах, спросил:
   - У вас есть лошади?
   - Да, лошади у нас есть.
   - Тогда вам лучше всего будет как можно скорее бежать из этого места, - хрипло произнес он.
   Мистер Клэр величественно, но с изумленным выражением на лице, стоял посреди маленькой комнаты, с сомнением глядя на молодого пастора, чей здравый ум казался сомнительным.
   - Бежать? - эхом повторил он.
   - Жители Миспы, - хрипло сказал Гилберт, - сожгли вашу мать, как ведьму. Я видел это своими глазами, там, на рынке. Они назначили сожжение вашей племянницы на завтра... - на завтра. На это зрелище должно собраться множество людей.
   Мистер Клэр издал нечто вроде рева.
   - Сжечь мою племянницу! И вы предлагаете мне бежать?
   Гилберт кивнул. Он встал и направился к двери своей спальни. Широко распахнул ее и позвал девушку, прятавшуюся внутри. Та подошла и встала в дверях, в своей рваной нижней юбке, - затравленная, дикая, съежившаяся, с широко открытыми глазами. Какое-то мгновение она стояла неподвижно, потом бросилась к Гилберту и изо всех сил вцепилась в него.
   - Нет! Нет! - завизжала она. - Не позволяй им забрать меня! Убей меня... убей меня сам! Не дай мне отправиться на костер!
   Она была так взволнована, что прошло немало времени, прежде чем Гилберт смог объяснить ей, что она - спасена. Теперь, когда ему было ясно, как действовать, силы и энергия вернулись к нему. Он объяснил мистеру Клэру ситуацию так коротко и ясно, как только смог.
   Он был уверен, что неразумно ждать утра и обращаться к властям. Люди, лишенные своей добычи, скорее всего, поднимут бунт. Кроме того, жители всех окрестных деревень испытывали такой же слепой страх и ненависть к ведьме. Самым безопасным было переодеть девушку в мужскую одежду и уехать немедленно. Ночь была ясной, хотя и морозной. Им следовало отправиться на берег и там сесть на корабль, отплывающий в Англию. Он подыщет для нее что-нибудь, у них имелся запасной плащ.
   Леонард Клэр с гневом слушал его, хотя и понимал, что именно так и следует поступить. Было решено, что он отошлет своих слуг обратно в гостиницу, чтобы они расплатились и привели лошадей. У него также имелась запасная лошадь для перевозки необходимых в путешествии вещей, и пока они не уберутся отсюда и не купят другую, Луна сможет ездить на ней.
   Необходимо было спешить, и, готовя бегство, Леонард Клэр едва смог осознать ту роль, которую сыграл в этом деле молодой пастор.
   Но когда Луну снова заперли в спальне, чтобы она умылась и оделась, двое мужчин посмотрели друг на друга, и, заметив синие мешки под глазами молодого человека, Клэр ощутил, насколько он неблагодарен по отношению к нему. И он заговорил о своем долге с достоинством и изяществом. Он не осмеливается оскорбить молодого человека предложением вознаграждения, но если бы он мог что-нибудь сделать для него, то непременно сделал бы это...
   Гилберт тихо поблагодарил. Он сказал, что просто не мог бросить девушку на произвол судьбы. Он сделал все, что мог, а Господь сделал все остальное.
   Затем набросал маршрут, которым беглецам следовало воспользоваться, и дал к нему подробные указания.
   Дверь спальни тихо отворилась, оттуда выскользнула стройная фигура в штанах до колен и рубашке, с волосами, собранными под шляпой для верховой езды.
   Ее робость исчезла. Ее глаза сияли. Подойдя прямо к Гилберту, она произнесла низким, чудесным голосом:
   - Что вы намерены делать дальше?
   Он посмотрел ей прямо в глаза.
   - Остаться здесь и делать то, к чему призван, - тихо ответил он.
   - Но когда они узнают, что я сбежала, вас схватят.
   Он пожал плечами.
   - Возможно, что нет. Они могут подумать, что это сам дьявол помог вам сбежать.
   - Но если они так не подумают, толпа разорвет вас.
   - Я ничего не могу с этим поделать. Я исполнил свой долг.
   Девушка медленно отвернулась от него, словно не могла оторвать от него взгляда. Она взглянула на своего дядю.
   - Я не могу уехать отсюда, если мистер Кейтон останется.
   - Я должен попросить у вас прощения. Я и не подумал о той опасности, которой вы подверглись, спасая мою племянницу, - пробормотал мистер Клэр. - События этой ночи... Я даже не в силах их себе представить, сэр. Но позвольте мне все исправить. Едемте с нами сегодня ночью, и я позабочусь о вашей будущей карьере.
   Гилберт колебался, его лицо пылало. Луна подошла к нему и взяла за руку.
   - Если он останется, я останусь с ним, - твердо сказала она.
   Около дверей послышался топот лошадей. Раздались людские голоса. Мэр пришел выразить сожаление по поводу того, что мистер Клэр покидает деревню, не найдя ответов на свои вопросы.
   Они вышли и заговорили с ним. Гилберт объяснил, что едет провожать мистера Клэра, который совершенно не знает дороги и боится свернуть не туда. Он сел на запасную лошадь, а мальчик-слуга забрался в седло перед ним.
   - Не опоздайте к сожжению, - с тревогой напомнил мэр. - Необходимо, чтобы вы прочитали последние молитвы.
   - До этого еще очень много времени, - спокойно ответил Гилберт.


НАСЛЕДСТВО

  
   Три дамы сидели за большим столом в уродливой гостиной, освещенной газовой люстрой, висевшей прямо над темно-красной скатертью, на которой стояли чашки и блюдца, и пили чай. Несмотря на пылавший в камине огонь и плотно задернутые занавески, - стоял ноябрь, - мрачная неприветливость раннего викторианского окружения угнетала.
   Самая младшая дама уже закончила и изучала фотоальбом.
   Это была Элеонора Медленд, новая хозяйка Сиверс-Плейс. Она приехала только сегодня днем, чтобы вступить во владение поместьем, в сопровождении своей тети миссис Годвин и ее компаньонки мисс Фэннер.
   Не отличающийся красотой солидный дом в георгианском стиле, расположенный на окраине Гердлстоуна, сонного городка в Мидленде, оказался у своей владелицы, мисс Элеоноры Першор, тети и крестной Элеоноры Медленд, романтическим образом.
   Эта дама была старшей из трех красивых сестер; второй была миссис Годвин, а младшей - миссис Медленд, мать Элеоноры. Мисс Першор была помолвлена с капитаном Рэнкином. Вскоре после их помолвки, он отправился в свой полк, в Индию, где был убит во время небольшого пограничного столкновения. Он оставил своей невесте свою долю в доме и другой собственности, а также право завещать эту долю после ее смерти, если его единственный брат, Чарльз Рэнкин, умрет без наследников.
   Миссис Годвин вышла замуж удачно, а миссис Медленд - наоборот. Поэтому тетя Першор завещала свой дом и доход своей крестнице-сироте, Элеоноре Медленд, - к великому огорчению Годвинов.
   Чарльз Рэнкин был человеком, о каких обычно говорят с благочестивым ужасом. Он умер молодым и неженатым.
   Элеоноре было двадцать семь лет, она была гувернанткой с тех пор, как смерть отца оставила ее бездомной и без средств к существованию. Она никогда не бывала в Сиверс-Плейс и не видела эксцентричную родственницу, которая сделала ее богатой, в то время как прежде не давала ни пенни. Она все еще не могла поверить в счастливо изменившиеся обстоятельства.
   Миссис Годвин, испытывавшая чувство горькой обиды, возможно, была не так уж и недовольна, обнаружив, что дом обветшал, а прислуга не слишком хороша. Она высказывала критические замечания, пока ее племянница склоняла серьезное, довольно симпатичное лицо над старыми фотографиями. Она искала ключ к мрачной эксцентричности старой тетушки, бывшей в молодости настолько привлекательной, что капитан Рэнкин увлекся ею. Судя по фотографии, он не был человеком, по которому было можно скорбеть всю жизнь, - он не был ни красив, ни молод, и, вдобавок, выглядел мрачным.
   - Какое счастье, что брак бедняжки Элеоноры так и не состоялся, - заметила миссис Годвин. - Эти Рэнкины выглядели так непредставительно.
   - И Чарльз тоже? Кажется, здесь нет его фотографии.
   - О, он был гораздо красивее своего брата. Элеонора непременно обручилась бы с ним, если бы смогла заполучить его, но он был настоящим мошенником! Вам придется уволить всю эту прислугу, дорогая. Только представить себе, - они не знают, как подавать послеобеденный чай!
   - Думаю, они могли бы научиться, - рассеянно ответила Элеонора. Случайная фраза миссис Годвин пролила свет на причину мрачного одиночества ее тети. Она вздохнула. Со стен на нее смотрели с портретов два суровых Рэнкина. Они заставляли ее почувствовать себя здесь незваной гостьей. В этом доме, почему-то, она ощущала себя неуютно. И жалела, что, по завещанию тети, не имела права продать его.
   - Он тоже не был женат? Я имею в виду, он не оставил потомков?
   - Кто? Чарльз? Дорогая, он умер еще до твоего рождения, и если бы у него были наследники, мы наверняка бы о них узнали! А теперь позвони в колокольчик, я хочу посмотреть свою спальню, - немного диктаторским тоном произнесла миссис Годвин.
   На звонок отреагировали не сразу, и критически настроенная дама успела сделать несколько замечаний о невежестве и самоуверенном упрямстве старых слуг, и снова выразила надежду: ее племянница наймет новых. Затем появилась Фостер, и миссис Годвин с мисс Феннер вышли из комнаты в ее сопровождении.
   Элеонор стояла, свет камина мерцал на ее глазах и губах; она пыталась преодолеть то ничем не подкрепленное ощущение, будто дом против ее присутствия здесь. Может быть, потому что все в нем казалось ей уродливым? Она не могла сказать точно. Все было неправильно. Она подумала, что он никогда не станет для нее родным.
   У камина стояло большое кресло - уродливое, как и все остальное, но определенно удобное. Она опустилась в него, положив ноги на каминную решетку, и вскоре тепло и тишина, вызвавшие соответствующую реакцию после долгого путешествия на морозе, заставили ее задремать. Ее глаза закрылись, она погрузилась в мир грез.
   Внезапно она проснулась - во сне ей показалось, будто кто-то вошел в комнату и склонился над ней. Дрожа от страха, она вскочила на ноги как раз вовремя, чтобы увидеть, как женщина, поспешно отошедшая к двери, открыла ее и вышла. Элеонор вскочила, пробежала через комнату и широко распахнула дверь. Коридор снаружи был ярко освещен газовыми лампами по всей своей длине. В нем никого не было; выходящие в него двери были закрыты.
   Новая хозяйка ощутила легкий озноб, когда вернулась к камину. Кто-то из слуг позволил себе вольность. Она позвонила в колокольчик, решив сделать строгое внушение. Однако Фостер, явившаяся по вызову, была явно вне подозрений. Посетительница была на голову выше ее и без чепца. Значит, это была миссис Стаббс, кухарка, которую она еще не видела.
   - Сколько лет вы здесь служите, Фостер? - спросила она, стараясь быть любезной.
   - Девять лет, мисс, - последовал ответ; голос звучал несколько напряженно, но искренне.
   - Это довольно долго. Вы были очень привязаны к моей тете?
   Фостер явно была смущена.
   - Ну, мисс, она не была... Мисс Першор не была, как бы это сказать... приветливой, - с неохотой произнесла она. - Но это было хорошее место, если вы понимаете, что я хочу сказать, мисс.
   - Думаю, что понимаю, - ответила новая хозяйка, убирая свою изящную ножку с громоздкой каминной решетки. - Пожалуйста, покажите мне комнату, которую вы приготовили для меня.
   Фостер повела ее наверх, в комнату, включила газ, убедилась, что горячая вода есть, и что багаж принесен, после чего удалилась. Элеонор, оставшись одна, прошлась по коридору, чтобы посмотреть комнаты, отведенные ее тетушке и мисс Феннер. Задержавшись, чтобы немного поболтать, она вдруг обнаружила, что у нее почти не осталось времени переодеться, и поспешила обратно к себе, быстро повернув ручку двери. Замок щелкнул, но дверь заклинило. Она толкнула ее. У нее появилось ощущение, будто кто-то внутри навалился на дверь и удерживает ее. Рассердившись, девушка приложила максимум усилий; дверь медленно поддалась, и она вошла.
   Комнату освещал яркий свет двух раскаленных газовых струй, и она была совершенно пуста. Она заглянула в гардероб и стенной шкаф. В глубине души она понимала, что если бы кто-то находился в комнате, у него не было бы времени спрятаться. Дверь удерживалась почти до того момента, как она оказалась внутри. И все-таки, она осмотрела все места, где можно было спрятаться. Она также исследовала дверь - не было ли на ней тех пружин, которые всегда держат ее закрытой? Нет; и сейчас она открывалась и закрывалась совершенно свободно.
   Это, уже второе, странное происшествие встревожило ее. Она торопливо вытащила свои вещи из чемодана, жалея, что не взяла с собой горничную, и надела черное вечернее платье, украдкой обводя взглядом прозаически повседневную комнату, словно надеясь увидеть незваного гостя, чье присутствие произвело на нее такое впечатление. Потребовалось немалое усилие, чтобы выключить один за другим оба светильника и тихо выйти из комнаты, когда прозвенел звонок.
   Представление миссис Стаббс о меню было примитивным. Она подала жареную баранину, картофель и брюссельскую капусту, яблочный пирог и большой кусок красного сыра. В центре стола красовался судок для вина, а Фостер, казалось, была слишком смущена видом дамских туалетов. Фырканье миссис Годвин становилось все более и более слышным. Элеонор с нетерпением ждала момента отъезда своей тети и думала, что, предоставленная самой себе, переделает дом по своему вкусу.
   После обеда она поднялась к себе в комнату за книгой. Она оставила дверь широко открытой и, к своему облегчению, нашла ее в том же положении. Достав из чемодана книгу, она уже спускалась по лестнице, когда увидела, как Фостер впустила в холл джентльмена.
   Элеонор, недоумевая, кто бы это мог быть, в нерешительности остановилась. Незнакомец, сняв пальто, обернулся и увидел ее. Она решила, что у него интересное лицо.
   Увидев ее, он улыбнулся и протянул руку.
   - Вы - мисс Медленд? - спросил он.
   Спустившись, она ответила на его приветствие.
   - Да, это я.
   - Прекрасно, - с явным удовлетворением произнес он. И добавил: - Меня зовут Лесли.
   - Адвокат моей тети! Тот, кто может мне все рассказать! Я так рада вашему приходу!
   - Сегодня я пришел не по делам, а только для того, чтобы убедиться, что вы благополучно добрались сюда. И, разумеется, поздравить с вступлением в наследство.
   - Как восхитительно торжественно это звучит, - сказала Элеонор с очаровательной улыбкой. - Однако моя тетя, миссис Годвин, вероятно, пожелает немного поговорить о делах, если вы окажетесь настолько любезны. Она собирается уехать завтра, и мы собирались дать вам знать, что она хочет увидеться с вами. Думаю, она удивлена цифрами, приведенными в вашем письме. Она полагала, мой доход будет больше.
   - Ах, - сказал он, - вот что ее интересует. Я готов поговорить с ней сегодня вечером, как и в любое другое время. Что вы думаете об этой части света? Как вам понравился Сиверс- Плейс?
   - Не хотелось бы делать поспешных выводов, но мне не кажется, что я понравилась этому дому.
   Он внимательно взглянул на нее.
   - Хм! Что вы хотите этим сказать?
   Рассмеявшись, она покачала головой.
   - О, не спрашивайте меня, - сказала она, провожая его в гостиную. Она повернула ручку и толкнула дверь. Та повела себя так же, как прежде - дверь в спальню. Элеонор сильно побледнела, но сдержалась. - Вы не могли бы мне помочь? - мягко произнесла она, сделав шаг назад.
   - Разумеется. - Уолтер Лесли открыл дверь и придержал ее, чтобы она могла войти.
   - Очевидно, я еще не научилась пользоваться замками, - заметила она.
   - Наверное, что-то зацепилось, - сказал Уолтер, осматривая задвижку.
   - Надо будет все поменять, если я хочу чувствовать себя здесь комфортно, - прошептала девушка самой себе.
   Перед уходом, мистер Лесли рассказал им о таинственных обстоятельствах, которые сделали мисс Медленд, по крайней мере, на настоящий момент, на двести фунтов в год беднее, чем следовало. "Примерно за три месяца до смерти мисс Першор, - сказал он, - она послала за мной и сказала, что хочет изменить свое завещание. Я понял, что она намеревалась сделать своим наследником кого-то другого, но она не стала вдаваться в подробности. Мне кажется, она что-то говорила о том, что дом - это большая ответственность для молодой женщины, или нечто в этом роде. Она объяснила, что, тем не менее, она кое-что оставит вам, а именно, сумму, в размере пяти тысяч фунтов. Она спросила меня, как ей лучше всего это сделать, и я ответил, что если она хочет передать ее при жизни, то может выписать чек, но, мне кажется, самое простое - отказать ее вам по завещанию. Она, казалось, колебалась, и в конце концов сказала, что в данный момент не может принять решения, но, как только сделает это, сразу же пошлет за мной. Она за мной больше не посылала, и вообще, как сказали мне сиделки, слуги и доктор, не выражала желания, чтобы меня позвали. После ее смерти я спросил, существует ли более позднее завещание, чем хранившееся у меня, и мне ответили, что - нет. Мисс Першор за много дней до своей смерти слегла, и, говорят, все это время делами не занималась. Можете представить себе мое удивление, когда я, как душеприказчик, пришел проверить ее счет, и обнаружил, что она действительно сняла пять тысяч фунтов с банковского счета чеком, на корешке которого было четко обозначено: "для мисс Элеонор Медленд".
   Миссис Годвин была сильно удивлена.
   - Разумеется, - сказал он, - я пришел к выводу, что деньги находятся где-то в доме. Я знал, что обе служанки - женщины честные, долго служившие на благо семьи. Я тщательно навел справки, во всех возможных местах. Я говорил, что пропали важные бумаги, но не упоминал о деньгах. В банке, разумеется, имелась запись номеров банкнот, - все они были отправлены в этот дом ценным письмом. Ни одна из купюр в обращение не поступила. Чек был выписан на следующий день после моего визита, и она, по всей видимости, получила деньги за день или два до приступа болезни, который уложил ее сначала в постель, а затем - на смертный одр. С вашей стороны было бы очень любезно, - продолжал он, - если бы вы, миссис Годвин, рассказали мне все, что вам известно о привычках вашей сестры и ее намерениях.
   - Почему же вы ничего не сказали об этом, когда завещание было оглашено после похорон? - спросила миссис Годвин.
   - Вопрос естественный. Тогда я еще не заглянул в чековую книжку завещательницы. Как только я узнал, что завещание в пользу мисс Медленд все еще в силе, я перестал думать о пяти тысячах фунтов, о которых упоминала моя клиентка. Я был страшно удивлен, когда увидел чек. Мисс Медленд наверняка помнит, что я написал ей и спросил, не присылала ли ей недавно тетя деньги в подарок. Она ответила, что тетя никогда в жизни не давала ей денег, за исключением смерти отца, когда она прислала чек на похороны. Больше я ничего не стал говорить, поскольку был совершенно уверен: деньги находятся в доме и скоро отыщутся. Я подумал, что мисс Першор тайно составила новое завещание, и стал искать его во всех ящиках и других местах, где оно могло оказаться. Я ничего не нашел, но по-прежнему уверен, что деньги где-то здесь. Либо так, либо кто-то из тех, кто ухаживал за мисс Першор, - вор. Ее сиделка известна доктору Грею как прекрасная женщина. Две ее служанки не совершили ничего, что могло бы поколебать мое доверие к ним.
   Они долго разговаривали на эту тему. Миссис Годвин знала, что Чарльз Рэнкин, непутевый брат капитана, не был женат и уже тридцать лет как умер. Мистер Лесли рискнул выдвинуть только одно предположение: деньги могли быть сожжены. Фостер рассказала ему, как однажды ночью, примерно за шесть недель до своей смерти, мисс Першор, сидевшая у камина в ожидании, пока застелют постель, приказала принести ей шкатулку с письмами. Она отперла ее и сожгла все ее содержимое. Казалось вполне возможным, что она составила новое завещание, передумала и, сжигая его, нечаянно сожгла и деньги. За время своей долгой болезни она сильно ослабла - и телом, и умом.
   - И что нам делать, если она действительно их сожгла? - спросила Элеонор.
   - Боюсь, мы никогда этого не докажем, даже если это так, - с сожалением ответил мистер Лесли.
   Когда он уходил, молодая хозяйка проводила его до двери. Оказавшись подальше от двух дам, она повернулась к нему.
   - Вы сказали, что искали здесь, и ничего не нашли. Я полагаю, вы также здесь ничего не видели?
   Он удивленно посмотрел на нее.
   - А почему вы решили, что я должен был что-то увидеть?
   - Только потому, что мне показалось, будто я сегодня сама видела что-то.
   - Что именно? - резко спросил он.
   - Кого-то, похожего на тетю Элеонор, в гостиной.
   Он побледнел и плотно сжал губы. Затем сказал:
   - Это более чем странно. Однажды вечером, когда я осматривал бюро у камина, мне показалось...
   Они стояли и смотрели друг на друга.
   - Если она и в самом деле не хотела... - запинаясь, проговорила Элинор.
   - У вас было ощущение, что вы здесь - незваный гость? - шепотом спросил он, и она молча кивнула в ответ.
   - Элеонор! - позвала миссис Годвин из гостиной. Девушка снова повернулась к Лесли, положив руку на дверную ручку. - Как только она уедет, мы начнем поиски, - прошептала она. - Тогда я буду сама себе хозяйкой. Нам никто не помешает.
   Он кивнул.
   - Дайте мне знать. Я обязательно приду. Спокойной ночи.
   Когда дверь за ним закрылась, Элеонор больше не чувствовала себя одинокой. У нее появился друг. Она медленно вернулась в комнату, из которой только что вышла. Осмелится ли она спать в ней в эту ночь?
   Гордость и страх боролись в ней, и гордость победила. Она чувствовала, что в доме нет человека, к которому она могла бы обратиться за помощью. А потому ей надлежало рассчитывать только на себя.
   Ее мужество было вознаграждено. Никто не мешал ей, когда она поднялась наверх; и хотя она долго лежала без сна и спала беспокойно, ее никто не потревожил.
   На следующий день миссис Годвин уехала, а мисс Феннер заранее смирилась с теми обновлениями, к которым, как она ожидала, Элеонор приступит немедленно с присущей ей энергией. И была очень удивлена, увидев, что девушка медлит и словно бы не решается начать что-либо менять.
   - Когда ты задумываешься о том, что в любой момент может быть обнаружено другое завещание, лишающее вас наследства, - сказала Элеонор, - это предостерегает от напрасной траты сил и времени.
   На самом деле, новая хозяйка, по мнению ее компаньонки, бродила по дому, подобно кошке и, казалось, занималась главным образом разглядыванием мебели и простукиванием стен.
   Она больше не видела и не чувствовала ничего сверхъестественного. Казалось, что теперь, когда она наблюдала за этим, оно не могло себя проявить. На третье утро ее пребывания в доме, выглянуло солнце, как это иногда случается в ноябре. Она спустилась к завтраку и увидела, что солнечные лучи льются в окно гостиной, где был накрыт стол, а хризантемы и кустарники в саду за окном выглядят так ярко, что она впервые ощутила: ей очень хотелось бы здесь остаться. "Каким красивым я могла бы сделать это место!" - подумала она, с неохотой отворачиваясь от окна и усаживаясь за стол, на котором весело посвистывал кофейник и поблескивало столовое серебро.
   - Это прекрасный мир, даже если твое место в нем не вполне определено, - заметила Элеонор, накладывая себе бекон. - Сегодня мы выедем в коляске и немного походим по магазинам. Мне хотелось бы купить несколько абажуров и ваз, выглядящих менее ужасно, чем эти.
   В Гердлстоне была ярмарка, оживленно и многолюдно. Прилавки радовали глаз, было приятно, что торговцы встречают ее с распростертыми объятиями и радушно принимают в своем графстве.
   "Возможно, вскоре ко мне станут наведываться гости, - подумала она. - А я буду сидеть на своем диване и принимать их. Интересно, удастся ли мне научить Фостер правильно подавать чай?"
   На углу Сент-Ведаст Слип собралась толпа. Старому кучеру пришлось разворачивать лошадь, когда они подъехали. Произошел несчастный случай. "Одна из этих ужасных машин", как сказал Добсон.
   На земле лежала женщина - очевидно, прислуга, бледная, страшная, с разбитой головой. Через мгновение Элеонор уже стояла рядом с полицейским перед несчастной, полная жалости и сочувствия.
   - Моя коляска рядом, я могу отвезти ее в больницу?
   Осматривавший пострадавшую доктор поднялся.
   - Это в трех милях отсюда. Она вряд ли доживет.
   - Неужели все так плохо? В таком случае, ее можно отвезти ко мне домой - это не более четверти мили отсюда, - воскликнула девушка. - Кто-нибудь знает, у кого она служит?
   Воцарилось молчание. То один, то другой человек из толпы протискивался вперед, всматривался в бледное лицо несчастной и качал головой. Ее никто не знал. Элеонор была преисполнена сострадания. Она склонилась над восковыми чертами бедного существа, - уже немолодого и совсем некрасивого, но прилично одетого в поношенную, тщательно починенную одежду.
   - Если ее можно перемещать, отвезем ее в мой дом - Сиверс-Плейс, - сказала она.
   В настроении толпы что-то изменилось. Все с новым интересом посмотрели на стройную, элегантную фигуру в хорошо сидящем черном платье и мягких черных лисьих мехах. Подъехала карета скорой помощи, полицейские и доктор поместили в нее пострадавшую, после чего карета медленно и осторожно покатила по узкой улочке и извилистому переулку к старому дому.
   По широкой лестнице, пациентку перенесли в комнату, которую недавно занимала миссис Годвин; новая хозяйка, быстро переодевшись, позвала Форест, и они, вместе с доктором, раздели женщину и стали осматривать ее раны.
   Они оказались серьезнее, чем можно было опасаться. Колесо машины ударило ее сзади и сбоку. Три ребра оказались сломаны, но имелась также травма позвоночника, которую в настоящий момент невозможно было точно диагностировать. Она должна была еще долго оставаться без сознания, и доктор, поблагодарив мисс Медленд за ее милосердие и помощь, поспешил в своем экипаже на другой конец города, в больницу, пообещав прислать сиделку при первой возможности.
   Весь день Элеонор была так занята, что не могла и подумать ни о странностях своего дома, ни о ненадежности ее положения в нем. Желание спасти жизнь, столь сильное в человеческой природе, - желание, заставляющее сиделок и врачей проходить через невообразимые ужасы, - впервые пробудилось в ней. Доктор Мартин привез хирурга, они вместе осмотрели бесчувственную женщину, в поисках симптомов, которые могли бы ясно свидетельствовать о ее состоянии. Но те отсутствовали. Они не верили, что женщина выживет, но, пока она оставалась в своем теперешнем состоянии, сказать что-либо определенное было невозможно.
   Элеонор и мисс Феннер решили сидеть у ее постели, каждая по половине ночи, и позвать сиделку, если появятся признаки возвращения сознания. Элеонор должна была дежурить первой и разбудить подругу в два часа.
   В доме было очень тихо. Старые часы, стоявшие в холле, скрипя, пробили одиннадцать и двенадцать. Элеонор взяла с собой интересную книгу, а когда чтение клонило ее в сон, она принималась за вязание. Однако, будучи непривычной к ночным бдениям, она все-таки заснула. Звон часов, пробивших два, заставил ее проснуться и вздрогнуть. Какое-то движение, по другую сторону кровати, привлекло ее внимание. Это мисс Феннер тихо пришла сюда, чтобы сменить ее... Нет! Эта женщина была выше, чем мисс Феннер - изможденная, но сохранившая остатки былой красоты.
   - Ах! - пробормотала Элеонор, неуверенно поднимаясь на ноги. - Я, кажется, уснула! Кто здесь?
   Она провела рукой по глазам. Никого не было. Никакой фигуры, которая, как ей показалось, склонилась над лежащей на кровати раненой женщиной, словно внимательно ее рассматривавшей.
   Никого.
   "О, какой яркий сон! - подумала она. - Какое четкое видение! Я могла бы поклясться, что у кровати кто-то есть!"
   От волнения, она заговорила вслух; ей никто не ответил. Царила абсолютная тишина. Женщина в постели лежала так же, как тогда, когда сиделка уснула, за исключением правой руки. Прежде, подобно левой, она была прижата к ее боку. Теперь же она была слегка вытянута, как если бы она сама двинула ею, или же кто-то подвинул ее. Элеонор провела ладонью по ее лбу. Он был немного теплее, чем раньше. Ей показалось, что кожа ее перестала быть смертельно бледной и слегка порозовела. Дыхание стало чуточку заметнее. Значит, пока она спала, ничего плохого не случилось.
   Она зажгла свет и отправилась будить мисс Феннер, нервно поглядывая по сторонам, ожидая снова увидеть странную призрачную женщину, которую видела, еще не проснувшись до конца, и в существование которой верила только наполовину.
   Мисс Феннер спала чутко и сразу же проснулась. Она отнесла свой чайный прибор в комнату пострадавшей и сказала, что заварит крепкий чай. Элеонор призналась, что нечаянно уснула; мисс Феннер, осмотрев женщину, согласилась, что ничего плохого с той не случилось и даже наоборот, произошли некоторые перемены к лучшему.
   Элеонор пошла в свою комнату, и не смогла понять, было ли то фантазией или реальностью, когда дверь, казалось, открылась сама, впуская ее.
   - Ну что же, - вполголоса произнесла она, - это лучше, чем пытаться от меня отгородиться! Кажется, ты начинаешь верить, что я не такая уж плохая?
   Она едва успела свернуться калачиком под своим пуховым одеялом, как сразу же крепко уснула, а утром ей подумалось, что ее последнее впечатление, - дверь, открывающаяся перед ней сама, - было всего лишь частью ее сна.
   Новости были обнадеживающими. Незнакомая гостья открыла глаза, но потом они тут же закрылись снова; однако, с пяти часов утра, она сделала одно-два легких движения, несколько раз подняла и опустила веки. Казалось, она совсем не чувствует боли.
   Элеонор в хорошем настроении спустилась к завтраку, и, ах! На ее тарелке лежало письмо от адвоката.
   "Уважаемая мисс Медленд, - писал мистер Лесли, - все разъяснилось! Сегодня утром я получил письмо из адвокатской конторы в Лондоне, которая действует от имени некой Грейс Рэнкин, - боюсь, законной дочери и наследницы Чарльза Рэнкина.
   Должен вам сказать еще кое-что, о чем не упомянул, когда имел большое удовольствие познакомиться с вами. Поведение мисс Першор, когда она советовалась со мной о своем завещании, произвело на меня сильное впечатление; мне показалось, она знает, или, по крайней мере, подозревает о существовании наследника или наследницы, имеющей больше прав, чем вы. Поэтому, когда пять тысяч фунтов пропали, мне показалось за лучшее в этом удостовериться. Я поместил обычное объявление в "Таймс", приглашая обратиться ко мне всех, кто может претендовать на получение наследства. До сегодняшнего дня ко мне никто не обращался.
   Господа Раттер, написавшие мне, сообщают, что их клиентка находится в стесненных обстоятельствах, и увидела объявление случайно. Они также сказали, что она сама сегодня посетит меня и принесет свидетельство о браке своей матери и своем рождении. Однако она так и не появилась, хотя я задержался в офисе допоздна, ожидая ее.
   Учитывая эти обстоятельства, я намерен прийти к вам сегодня вечером и предпринять последнюю попытку выяснить, сможем ли мы, в случае подтверждения притязаний этой женщины, получить пять тысяч фунтов, если сумеем их найти.
   Нужно ли упоминать о том, как сильно я сожалею о столь досадном повороте событий?
   Искренне ваш,
   Уолтер Лесли".
  
   Элеонор еще не пришла в себя от потрясения, вызванного этим письмом, когда из города прибыл мальчик-посыльный с потрепанным кожаным саквояжем, найденным в канаве, который, как предполагалось, принадлежал даме, сбитой машиной.
   Элеонор дала ему шиллинг, вернулась в гостиную и открыла саквояж, уже точно зная, что найдет в нем.
   Она не ошиблась. Там лежали свидетельства и одна или две старые выцветшие фотографии. Женщина, лежавшая сейчас наверху, была хозяйкой Сиверс-Плейс, а она, Элеонора, снова стала гувернанткой.
   Но что-то мешало ей сообщить эту новость мисс Феннер, после ночного дежурства все еще остававшейся наверху. Сначала она встретится с мистером Лесли.
   Она написала ему, умоляя прийти сегодня вечером на ужин, если он сможет.
   В этот день, - когда развеялись ее мечты, - она бродила по Сиверс-Плейс и с тоской вспоминала, что знала: этот дом никогда не будет принадлежать ей. И она решила насладиться концом своего владения им, каким бы кратким они ни было. Она заказала обед, совсем не похожий на тот, какой заказывала обычно. Она надела свое самое красивое платье, - из воздушного, дымчатого шифона, с проблесками гагата.
   Врачи в тот день приходили дважды, - она с печальной улыбкой оплатила им их расходы, - случай сильно заинтересовал их, они начинали надеяться на благоприятный исход. Еще одна сиделка была направлена ими на ночное дежурство. Дом был полон приходящих и уходящих, у миссис Стаббс и Фостер появились помощницы.
   Уолтер Лесли, прибыв, нашел гостиную гораздо более пригодной для жилья, а хозяйку - необычайно веселой.
   - Поначалу, - сказала она ему, - мне хотелось, чтобы мое пребывание здесь продлились как можно дольше. Но теперь я даже рада, что все закончилось до того, как я привыкла к этому месту. Мне не будет сложно покинуть его.
   Потом она рассказала ему, что Грейс Рэнкин, богатая наследница, лежала наверху, со страшными ранами. До него уже дошли в городе некоторые слухи о том, что новая леди Сиверс-Плейс попала в уличную аварию. Они вместе поднялись и встали у ее кровати. Женщина лежала почти в том же положении, что и последние тридцать часов. Ее глаза были полуоткрыты, но она, казалось, уже не видела то, что ее окружало. Сиделка шепотом сообщила им, что ее пульс уже не такой хороший.
   Они снова спустились вниз, и почти сразу же раздался звонок к обеду.
   Они выпили кофе в гостиной и сразу же принялись за поиски. Мисс Феннер, очень уставшая, предпочла остаться в гостиной с книгой. Они отперли бюро, вынули все ящики и измерили внешнее и внутреннее пространство с помощью линейки. Убедились, что никаких тайников в нем не содержится. Сделав это, они принялись простукивать панели. Стены всех нижних комнат были обшиты высокими панелями и выкрашены в ужасный цвет под камень. Любая дверь или щель были бы легко заметны, но ничего подобного не было. Сбитые с толку, они присели и заговорили. Вскоре их разговор перешел от темы поисков к другим. Они немного сдружились, как это часто случается между мужчиной и женщиной. Уолтер был холост, недавно потерял мать, которая была для него всем на свете. Он был рад разговору с такой милой собеседницей. Внезапно они отчетливо услышали постукивание, раздававшееся из угла комнаты, где стояло бюро.
   Они молча смотрели друг на друга. Постукивание было приглушенным, как если бы стучавший был очень слаб или с трудом дотягивался до места, по которому стучал.
   Поднявшись, они медленно, стараясь не шуметь, приблизились к бюро.
   - Давайте отодвинем его, - шепотом произнес Лесли.
   Отодвинув бюро, они замерли и прислушались. До них донеслось еще несколько слабых ударов.
   - Под полом, - пробормотал Лесли, опускаясь на колени.
   Комната была устлана ковром, занимавшим все пространство пола. Проведя по нему ладонью, Лесли обнаружил, что в этом углу он не закреплен, так что его край можно отогнуть. Когда это было сделано, они увидели вставку, как если бы рабочие снимали часть пола, чтобы провести газ или электричество. Короткий кусок доски легко было поднять. Под ним, между настилом и стропилами, стояла небольшая шкатулка.
   - Похоже, это именно то, что мы ищем, - заметил Лесли, извлекая ее. Элеонор открыла ящик стола и достала маленькую связку, на которой тетя хранила ключи. Они нашли нужный им ключ.
   В шкатулке, на самом верху, лежал толстый пакет, адресованный Элеонор. В нем содержались банкноты на пять тысяч фунтов с просьбой не упоминать о факте подарка, поскольку по закону мисс Першор не имела права их дарить. Также имелось смутное выражение сожаления по поводу того, что большая часть имущества остается другому наследнику. Это было все. Никаких подробностей, никаких указаний на то, кто был этим наследником. Под свертком лежали письма, проливавшие свет на случившуюся трагедию. Письмо от Чарльза Рэнкина, дышащее яростью и страстью, в котором он ругал свою собственную глупость, ругал Элеонор Першор, поскольку она не отказалась от бракосочетания и сбежала с ним, угрожал застрелить брата, если тот будет упорствовать в том, что он называл "ее ужасной помолвкой с ним". Другое письмо, полное горечи, начиналось так:
   "Итак! Бедный Джеймс мертв, а вы получили то, ради чего пожертвовали мной! Вы - хозяйка Сиверс-Плейс! Вы не удовлетворились тем, что разрушили мое счастье, вы отняли у меня кусок хлеба. Вы, в ком я видел ангела, оказались просто жадной гарпией. Если есть проклятия, способные сохранять свое действие после смерти, то пусть мои останутся вам. Ни один член вашей семьи не будет спокойно жить в этом доме, пока жив хоть кто-то из моей семьи, - думаю, я могу вам это обещать! Я пишу это на своем смертном одре, так что вскоре вы сможете сами убедиться в правдивости моих слов".
   К этому письму была приложена записка, написанная рукой мисс Першор.
   "Он сдержал свое слово, я не знала здесь покоя. Но я бросила ему вызов. Он не смог выгнать меня отсюда. Я победила, но не смею подвергать кого-либо тем испытаниям, которые пришлось вынести мне. Я уступаю, и его простая неграмотная дочь от простой неграмотной жены должна стать владелицей дома, когда меня не станет".
   Молодые люди молча читали эти слова, и в глазах их застыл ужас.
   - Значит, - запинаясь, произнесла, наконец, Элинор. - Это не было фантазией. Дом действительно не принадлежал мне, и я знала, что это так. Но мне надлежит быть благодарной ей. Она оставила мне мало, но это все-таки лучше, чем ничего. Возможно, настоящая владелица позволит мне остаться здесь, как вы думаете?
   Уолтер не ответил. Он не мог высказать те слова, которые теснились у него в сердце. Он посмотрел на ее милое опечаленное лицо и сказал:
   - Если нет, то у нее должно быть каменное сердце.
   Кто-то постучал в дверь, тихо вошла сиделка.
   - Она ушла, мисс, - произнесла она.
   Элеонор вскочила на ноги.
   - Ушла! Как она могла это сделать? Куда?
   - Бедняжка наверху. Она умерла.
   - Умерла!
   - Да. Это случилось совершенно неожиданно. У меня не было времени позвать вас. Она начала беспокоиться, пыталась двигаться, и... видите ли, она не могла этого сделать, у нее был сломан позвоночник. Она бормотала что-то себе под нос около получаса, как будто что-то кому-то отвечая. Внезапно глаза ее широко раскрылись. Я стояла у кровати... она совершенно отчетливо произнесла: "Отец, кто это рядом с тобой? Это моя мать?" Не знаю, получила ли она ответ, но через минуту она сказала: "Слава Господу! Мы пойдем вместе! Прощай, старый дом!" Я наклонилась и попыталась заговорить с ней, но она уже ушла... Должно быть, испустила дух вместе с этими словами. Легко и спокойно. С улыбкой на губах.
   Уолтер взглянул на Элеонор и увидел, что ее глаза полны слез.
   Она закрыла лицо руками и отвернулась.
   Для сиделки его слова прозвучали странно:
   - Теперь все будет хорошо, - сказал он. Но Элеонор, очевидно, поняла его.
   - Слава Господу, - пробормотала она и, заливаясь слезами, выбежала из комнаты.
  

СТАТУЯ МАРКИЗЫ

  
   Не думаю, чтобы кто-нибудь из вас слышал о старом городе Маремма. Место действия всех предыдущих историй происходило на западе Англии, на удивление однообразно. Полагаю, нужно положить этому конец. Я хочу переместить вас подальше, в уединенное место, о котором, готов держать пари, никто из вас не слышал, - Тореси, в Валь-ди-Луна. Англичане не ездят в Тореси: это для них очень дорого. Но в нем имеется кафедральный собор, стоящий двадцати щегольских соборов Милана, на которые все стекаются посмотреть.
   Однажды я прогуливалась по собору с итальянской графиней, моей подругой, образованной женщиной, которая провела большую часть жизни в этой части света. Я резко остановилась перед статуей дамы, стоявшей на алтарной гробнице в самом дальнем углу южного нефа, сливавшуюся с каменной кладкой, пока вы не приближались к ней.
   Статуя казалась удивительно живой. Дама была молода и красива. На ней было почти такое же платье, в каком ван Дейк изобразил жену Карла I, - большие пышные рукава, плотно обхватывающие руку ниже локтя и обшитое сзади кружевами. Ладони ее рук слегка касались одна другой. Голова была наклонена вперед, так что кудри затеняли щеки. Когда вы стояли перед гробницей, она, казалось, смотрит прямо на вас.
   Перед ней, три ступеньки вели вниз, на уровень ниже пола церкви, к маленькой низкой двери, ведущей в подземелье.
   - Эта статуя - современная, - заметила я.
   - О, нет, - ответила моя провожатая. - Вовсе нет. Это работа Бернини.
   - Моя дорогая леди, - возразила я, - ни одна итальянская донна семнадцатого века не стояла бы так кокетливо на своем надгробии. Она была бы изображена в образе святой Цецилии, с платком на голове и ладонями, устремленными к небу, в то время как толстенькие херувимы оплакивали бы ее преждевременный уход из этого мира. В этой статуе столько жизни, что она, кажется, вот-вот спустится вниз. Она прекрасна, и мысль о том, что такая женщина ушла из жизни в самом расцвете своей красоты, заставляет проклинать Маремму и искусство медицины семнадцатого века.
   - Причина, по которой статуя так напоминает живого человека, - сказала моя подруга, - вне всякого сомнения, заключается в том, что она не была предназначена для надгробия. Она была изваяна при ее жизни и предназначалась для площади. Полагаю, вы хотели бы узнать ее историю? Она довольно любопытна.
   - Разумеется, - с готовностью отозвалась я. - Давайте присядем здесь и будем смотреть на нее, пока вы, добрая душа, позволите ее добродетелям ненадолго воскреснуть из праха.
   - Начнем с ее имени, - сказала графиня. - Ее звали Мюриэлла Бьянка Жозефа Мария Делагони, маркиза ди Валь-ди-Луна. Потеряв родителей в возрасте восемнадцати лет, она осталась сиротой, и, как легко догадаться, ее окружали многочисленные поклонники. Принцы небольших княжеств преодолевали альпийские перевалы, чтобы ухаживать за ней, итальянская знать роилась вокруг нее, подобно пчелам летом в долине Ронны.
   Но у девушки-сироты на прелестных плечах имелась голова. Она знала себе цену, и не собиралась отдаваться на произвол судьбы; ее разум не допускал подобной катастрофы. Она была не только хозяйкой всей земли отсюда до Понте-Аньези, и владелицей дворца, полного сокровищами искусства, но и обладательницей чудесного рубинового ожерелья, подаренного Лоренцо Великолепным одной из ее прародительниц, - предмет восхищения и венец прекрасного, считавшегося не имеющим цены. Она была полна решимости использовать все, доставшееся ей от природы и людей, чтобы избежать брака с охотником за приданым.
   Время шло, и в свои двадцать два года она все еще не сделала выбор. Она никак не могла предпочесть одного из двух молодых людей.
   Один из них был Эухенио, принц Финальфи; другой - Ранульф д'Альпаваджио. Он был наполовину бароном, наполовину разбойником, обладавшим далеко не лучшим характером и, конечно, отчаянно нуждавшимся в деньгах.
   Об Эухенио хорошо отзывались, вдобавок он был красивым молодым человеком, со светлыми волосами и правильными чертами лица. Ранульф был необуздан и свиреп, и часто раздражался из-за того, что ему приходилось себя сдерживать, находясь при дворе своей возлюбленной. Однако со свойственной женщинам извращенностью Мюриэлла видела в нем нечто такое, что могло бы ей понравиться. Вероятно, одинокая девушка была очарована им, - а она была именно одинока, несмотря на множество поклонников; возможно, она испытывала то самое очарование, какое испытывала Мария Шотландская к Босуэллу, "огромному черному зверю".
   Внезапно маркиза заболела. Бернини лепил ее статую в натуральную величину, чтобы установить в центре городской площади. Позирование начало утомлять ее. По мере того, как работа приближалась к завершению, она, казалось, все больше слабела. Фамильное ожерелье, казалось, тяготило ее; она умоляла позволить ей его снять. Однажды она упала в обморок к ногам скульптора. В тот день всем посетителям было отказано в приеме. Лихорадка становилась все сильнее, и через несколько дней все было кончено. Маркиза умерла, и статуя, предназначавшаяся для городской площади, была установлена на ее могиле здесь, в Дуомо.
   На ее похоронах присутствовало много поклонников, в том числе, конечно, Эухенио и Ранульф.
   Когда Ранульф, мрачный и угрюмый, уходил по окончании церемонии, его руки коснулся священник. Обернувшись, он узнал отца Марко, духовника Мюриэллы.
   - Я должен передать вам вот это, - только и сказал священник и, оставив в его ладони записку, мгновенно исчез.
   Ранульф огляделся. Атмосфера была тяжелой от запаха благовоний и белых фиалок, которые Эухенио разбросал вокруг гробницы. Одинокий, не замечаемый толпой скорбящих, он вышел из собора на морозный воздух январского дня, пронизывающе холодного даже в Маремме.
   Сопровождаемый немногочисленными слугами, он отправился в бедную гостиницу и заказал там столько еды, сколько позволяло это место. Только оставшись совсем один, он вытащил записку и с любопытством взглянул на нее, так таинственно переданную ему священником; а когда узнал изящный почерк, румянец залил его смуглое лицо, а губы задрожали.
   В записке содержалось следующее:
   "Вы не получите ее, пока меня не станет. Я посылаю вам эти несколько строк, написанные мною собственноручно, чтобы вы знали, как я уважала вас. Когда-то вы восхищались ожерельем из рубинов, которые я носила. Ради вас это ожерелье навсегда останется на моей шее и будет погребено вместе со мною, а кольцо, которое вы подарили мне, останется на моем пальце до Судного дня".
   Угрюмое лицо Ранульфа исказилось, пока он читал записку, но из глаз его не пролилось ни одной слезинки. Он не поцеловал бумагу, он ничем не выдал своих чувств. Его мрачные глаза смотрели невидящим взором на угасающий снаружи день. Думал ли он о богатстве, похороненном вместе с мертвой женщиной, в котором она совершенно не нуждалась, в то время как его снова ожидала голодная жизнь в его полуразрушенном замке на поросшем соснами холме?
   Ничто нельзя было прочитать по его лицу. Он сидел неподвижно, время шло. Наконец, после долгих раздумий, он встал, позвонил в колокольчик и велел принести свечи. Когда это было сделано, он поднес записку Мюриэллы к огню и смотрел, как она превращается в хлопья черного пепла. Предоставленный самому себе, он вынул из кармана камзола тощий кошелек, пересчитал его скудное содержимое, положил обратно, потребовал счет и отпустил слуг, приказав им возвращаться в Альпаваджо, в то время как сам он намеревался переночевать в городе.
   Когда начали сгущаться сумерки, его высокая фигура появилась в дверях крошечной скобяной лавки рядом с Дуомо.
   В ту ночь было полнолуние. Луна озаряла неподвижное, холодное одиночество Дуомо и эти кудри, это округлые руки, - как сегодня вечером. Не было слышно ни единого звука, кроме протяжных вздохов огромных часов на западной башне.
   Маркиза Мюриэлла спокойно спала со своими предками, а ее полная жизни статуя стояла над ее могилой.
   Приближалась полночь; к этому времени лунный свет уже не освещал саму статую, - но маленькое серебряное озеро, огражденное столбиками, на полу у ее ног.
   Тишину нарушил какой-то звук, совсем слабый - кто-то открыл дверь, а затем снова закрыл. Вскоре из маленькой двери в северном нефе, служившей для входа священников, медленно и осторожно вышла фигура, закутанная в длинный плащ. Но тот, кто пересек неф и осторожно двигался, то освещенный, то скрытый мраком, не был священником; это был Ранульф д'Альпаваджио.
   Он приблизился и остановился футах в десяти от гробницы, словно белоснежный мрамор был защищен каким-то магическим кругом, достал из-под плаща фонарь и поставил его на каменный выступ; мерцающий свет падал на нежное лицо статуи и, казалось, она вот-вот оживет.
   Он долго стоял неподвижно, глядя на гробницу, в которой были похоронены все его надежды, затем опустился на колени. Голова его была непокрыта, темные волосы откинуты назад с лица, которое, теперь, когда он был уверен, что его никто не видит, было искажено гримасой сильнейшей боли.
   - Любовь моя, - громко произнес он, - ты всегда была выше меня, вот и теперь, вознесенная на небеса неумолимой смертью, ты не можешь услышать, как это доступно человеческим ушам, те слова, с которыми я обращаюсь к тебе, чтобы поведать о своих чувствах!.. Я могу спокойно смотреть на твое прекрасное лицо, которое никогда не целовал, на стройную фигуру, которую никогда не обнимал, и рассказывать тебе, как изменила меня любовь к тебе. Она сделала меня, разбойника, - честным; меня, мирского, - чистым; она вознесла меня с собой на высоты, где царствует: ибо там, где мое сокровище, там и мое сердце. О, любовь всей моей жизни, слова, благословенные слова, посланные тобою мне, уничтожены! Я бы с радостью носил их возле своего холодного сердца, чтобы они согревали его, но если со мной что произойдет, - а такое при моей необузданной жизни случается часто, - то их мог увидеть кто-нибудь другой, и тогда гробница моей госпожи могла бы стать предметом вожделения искателей сокровищ. И вот, я принес обет: проводить каждую ночь здесь, в соборе, с моей возлюбленной, охранять покой ее сна и оказаться рядом, если кто-нибудь попытается нарушить его.
   Он говорил и говорил, и не мог остановиться; он открывал тайны своего сердца у ног женщины, чьи слова любви и доверия возвысили его, и слезы его смешивались с его словами. Наконец, он замолчал, потому что было уже поздно; помолившись, он закутался в плащ и уснул, положив под голову руку, прямо напротив входа в склеп, зажав в другой руке обнаженную шпагу, - ибо хотя он и верил, что только ему одному доверена тайна драгоценностей, и он уничтожил записку, но слуги болтливы, и, без сомнения, существует один или несколько тех, которые знают о прихоти его госпожи, хотя и не знают о ее причине, воспламенявшей его кровь.
   Так он проспал всю ночь в холодной церкви, и еще много ночей после. Иногда он приходил усталый, покрытый дорожной пылью, молился перед маленьким алтарем святой Терезы, стоявшем ближе всего к алтарю, после чего погружался в глубокий сон. Но временами он заговаривал с мраморной статуей, говорил ей, как ему хочется прижаться губами к мраморному подобию его возлюбленной; но он был благородным джентльменом, и не мог поцеловать ее без ее согласия, не хотел брать у камня то, что не получил от живой женщины.
   Однако череда ночей, проведенных подобным образом, сказалась на его здоровье. Будучи сильным человеком, он, тем не менее, стал жертвой странных фантазий во время своих одиноких бдений.
   Однажды ночью ему приснился ужасный сон; ему привиделось, что он, внезапно проснувшись, обнаружил отсутствие статуи. Вскочив, потрясенный мыслью о том, что спал слишком крепко, он решил, что, устав, оставил маленькую дверь не запертой. Со шпагой в руке он бросился к ней, и, найдя ее закрытой, тут же вернулся, осторожно заглядывая за каждую колонну, чтобы обнаружить: его госпожа стоит на прежнем месте, спокойная и прекрасная, как всегда. Он был озадачен и решил, что ему все приснилось. В другой раз ему показалось, будто статуя движется; точнее, он не видел движения, ему показалось, будто она изменила свое положение.
   В тот вечер он пришел довольно поздно, - на час позже обычного, потому что по собору бродил какой-то монах, а он не входил внутрь, пока не убеждался, что его никто не видит. Луна в ту ночь светила очень ярко, и когда он вошел, то первое, что увидел, было ее прекрасное лицо. Часовня, скрывающая его, была построена только много лет спустя. Он повернулся, собираясь запереть за собой дверь, а затем подошел и увидел, что ничего не изменилось, хотя у него оставалось странное впечатление, будто, когда он вошел, голова статуи была поднята и смотрела на дверь - на него.
   Но с ним произошел и третий, еще более любопытный, случай. Он лежал, как обычно, поперек двери склепа, и ему снился чудный сон, в котором его госпожа спускалась к нему, подобно мадоннам, и целовала его в лоб. Во сне он раскинул руки, расплакался и проснулся, глядя в темноту над собой, и ему показалось, будто он слышит тихий шелест одежд. Он вслушивался и всматривался, - но ничего не видел и не слышал. Затем, чтобы успокоиться, он сделал то, чего не делал никогда прежде, - протянул руку и положил ее на резной каменный край статуи. Холод камня, его неподвижность стали для него упреком в заблуждении, - сновидении или фантазии больного разума.
   Так продолжалось несколько недель, пока не наступила ночь, когда не было ни луны, ни даже звезд, потому что небо затянули плотные облака.
   Ранульф пришел, поздоровался со своей дамой и погрузился в молитву, как вдруг в соборе раздался какой-то едва слышный звон.
   Он тут же вскочил на ноги, прикрыл плащом фонарь и двинулся к гробнице. Раздался еще один звук, очень тихий, но отчетливый. Затем настала тишина, абсолютная, бесконечная. Темнота вокруг Ранульфа, как ему казалось, была наполнена дыханием, будто не один он застыл в напряженном внимании.
   Затем показался слабый, колеблющийся, мерцающий огонек, медленно перемещавшийся; человек, державший его, настороженно двигался вперед, осматриваясь по сторонам. Его полностью скрывала чернильная темнота.
   Мгновение - и Ранульф принял решение. Позади статуи, на гробнице, было достаточно места, чтобы спрятаться. Со шпагой в руке, он легко вскочил на плиту и прошептал: "Прости меня, милая!", поскольку был вынужден прикоснуться к балдахину над статуей. Святые угодники! У него опять начались галлюцинации! Он пошатнулся, у него перехватило дыхание, он задрожал; но когда человек со светом завернул за угол, заглядывая в каждую нишу нефа, он услышал шепот, едва различимый, но он отчетливо разобрал каждое слово:
   - Тш-ш-ш-ш, ради всего святого!
   Приближающийся человек ничего не слышал. Тишина была полной, почти осязаемой. Статуя пристально смотрела вниз, балдахин гробницы отбрасывал на нее кружевные тени, за ней все скрывалось во мраке.
   Пришедший скрывал верхнюю часть лица маской-домино и был закутан в широкий плащ. Но белокурые локоны Эухенио, принца Финальфи, стали отчетливо видны, когда он, очевидно, убедившись, что за ним никто не наблюдает, поставил фонарь на пол, сбросил плащ и достал сумку с инструментами.
   Только один взгляд, - в котором читались стыд и ужас, - бросил он на прекрасное лицо, внимательно следившее за его движениями. С отчаянием человека, которого каждое мгновение могут обнаружить, он принялся распиливать замок двери, преграждающей вход в гробницу.
   Как только раздался скрежещущий звук, Ранульф вздрогнул и схватился за рукоять шпаги, но легкое прикосновение удержало его. Ему показалось, что его ноги слегка коснулась чья-то маленькая ножка.
   Как случилось, что Эухенио не слышал ударов его сердца, не почувствовал его присутствия? Что это за тайна, с которой он столкнулся? Был ли это сон, или безумие, или, - Боже милостивый! - он в самом деле стоял за живой женщиной, которая слегка дрожала, словно бы отзываясь на бушевавшую в нем бурю?
   Неужели этот визг пилы никогда не прекратится? Как долго стоял он там, согнувшись, коченея, в маленьком пространстве позади статуи?
   Наконец-то... наконец визг прекратился, раздался треск ломающегося дерева. На пол упало что-то металлическое, заскрежетали петли; осквернитель вошел внутрь склепа.
   Он не мог долее сдерживаться.
   - Мадам, умоляю, ради всего святого!..
   Но рука, теплая и нежная, мягко легла на его кулак, сжимавший рукоять шпаги.
   - Тише! Склеп пуст, оставьте этого человека мне...
   Ранульф подвинулся в сторону. Во что бы то ни стало, он должен увидеть то, что случится, когда выйдет Эухенио. Он услышал скрежет отодвигаемой крышки гроба, а затем наступила тишина, которую нарушил низкий, приглушенный крик ужаса, - голос человека, испытавшего шок.
   Эухенио, пошатываясь, вышел из склепа.
   Его лицо было искажено ужасом, лоб покрыт потом, он едва держался на ногах. Гроб был полон камней, на которых лежала длинная полоса бумаги с единственным словом, начертанным алыми буквами:
   ПРЕДАТЕЛЬ.
   Когда он преодолел половину ступенек, статуя маркизы наклонилась; белая рука опустилась на его плечо, подобно прикосновению мрамора; глубокую ночную тишину прорезал звонкий голос:
   - Что вы здесь делаете, синьор?
   Несчастный испустил вопль, который эхом разлетелся до самых отдаленных мест собора, обернулся, увидел у себя на плече руку мраморного изваяния, отчаянно рванулся вперед, сделал два или три шага, пошатнулся, упал на пол и застыл, словно мертвый, пораженный ужасом.
   В тот же миг Ранульф почувствовал, что стена позади него поддается, - к этому времени он уже догадался о существовании двери; спустившись, он подошел к Мюриэлле.
   Ровный яркий свет озарил сумрачные проходы, и в узком проеме появился отец Марко с фонарем в руке.
   - Это?.. - осторожно спросил он.
   - Да, - коротко ответила маркиза.
   Ранульф был бледен, как смерть, и не произнес ни слова. Мюриэлла, в белом одеянии, стояла между ним и лежавшим без сознания Эухенио. Она заговорила, ясным, чистым голосом.
   - Испытание окончено, - сказала она. - Итак, отец мой, кто оказался прав: ты или я?
   - Ты была права, дочь моя, - ответил старик. - Сын мой, - обратился он к Ранульфу, - я был несправедлив к тебе и прошу у тебя прощения.
   Ранульф взглянул на Мюриэллу, его черные глаза сверкнули.
   - Неужели вам понадобилось испытание?
   - Мне ничего не было нужно, - величественно произнесла она. - Это было сделано для того, чтобы удовлетворить моего отца. Я послала Эухенио точно такое же письмо, что и вам. Никто, кроме Господа, никогда не узнает, как страдала я в ту первую ночь, когда увидела, что это вы прокрались сюда в лунном свете; но даже если я проживу тысячу лет, мне никогда не забыть того восторга, когда... - Она замолчала; ее грудь вздымалась, она пыталась продолжить, но не находила слов.
   Последовало молчание.
   - Восторг... - нарушил тишину Ранульф. - Вызванный моими словами? Но ведь я говорил со статуей, а не с вами.
   - Это была я, каждую ночь. Ради этих нескольких минут я набралась терпения и поселилась в уединении монастыря, неподалеку отсюда. Я была уверена, что Эухенио также придет.
   - А сейчас, преподобный отец уверен, что я не вор? - произнес Ранульф напряженным, ровным голосом.
   - Сын мой, - я уже попросил у тебя прощения, - удивленно ответил старик.
   Ранульф поклонился.
   - В таком случае, я прошу вас с маркизой покинуть собор и предоставить мне завершить дело. - Он легонько толкнул ногой Эухенио, начавшего подавать признаки жизни.
   - Нет, - тихо произнесла маркиза, - не так. Принц Эухенио должен быть свободен. Это было всего лишь испытание, и результат оказался именно таким, как я и предвидела. Но он не должен быть опозорен, пусть уйдет с миром.
   - Леди, - с суровой вежливостью сказал Ранульф, - я хочу спросить вас. Прошу вас ответить, кем, в отношении вас, я являюсь сейчас?
   Этот вопрос остался без ответа. Она пристально, с удивлением смотрела на него, пока под белой пудрой не стал проявляться румянец. Она затаила дыхание, почти задрожала под его спокойным, требовательным взглядом.
   - А кем, в отношении меня, вы хотели бы быть, милорд? - наконец, спросила она, ощущая неловкость.
   Часто, словно будучи девочкой, мечтала она об этой сцене, но сцена эта виделась ей совсем иначе. Она должна была величественным жестом протягивать руку взволнованному влюбленному, с трудом верящему собственному блаженству. Но для д'Альпаваджо, казалось, эта сцена не являла собой ничего неожиданного.
   - Судя по тем словам, которые я слышала, - почти прошептала она, - я действительно дорога вам.
   - Вы будете моей женой? - спросил он так спокойно, словно говорил: "Не желаете ли присесть?".
   - Я сделаю все, что вы скажете! - страстно воскликнула девушка. - Ранульф, неужели вы в этом сомневаетесь? Я люблю вас!
   - В таком случае, вам следует мне повиноваться, - поспешно произнес он, потому что Эухенио уже встал на четвереньки. - Возвращайтесь в ваше убежище вместе с вашим отцом, и позвольте мне, вашему жениху, покарать этого вора. Я уважаю ваше пожелание - он не умрет.
   Гордая маркиза повернулась и молча удалилась. Никто не знает, что произошло между Ранульфом и Эухенио, но прошел почти час, прежде чем первый постучал в секретную панель; к этому времени Мюриэлла успела смахнуть пудру с волос и переодеться.
   Он прошел тем же путем, что и маркиза; на оси беззвучно повернулся камень, - в собор вернулась статуя, а он оказался в маленьком проходе позади нее.
   Этот механизм был изобретением некоего монаха; на его создание потребовались недели. Проход сообщался с соседним женским монастырем; благодаря шарниру, статуя мгновенно могла быть заменена женщиной, а женщина - статуей, совершенно бесшумно.
   Эта идея пришла в голову Мюриэлле, когда Бернини лепил ее статую, и после длительных размышлений, была ею осуществлена.
   Не все идет в соответствии с нашими планами, но ее план безусловно удался.
   И нет ничего удивительного в том, что когда она, наконец, оказалась лицом к лицу со своим смуглым, изможденным, полуголодным возлюбленным, ее первыми словами были:
   - Мой Ранульф, прости меня... О, прости меня за то, что тебе пришлось пережить!
   И он, видя ее искреннее сожаление, обнял ее, и прижал к своему верному сердцу, и оставалось верным ей, как утверждается, в течение тридцати последующих лет супружества.
   Жена пережила его, и после его смерти построила в память о нем красивую часовню, как раз над тем самым местом, где он обыкновенно молился по ночам, под пристальным взглядом возлюбленной, которую считал умершей.
   Сейчас они вместе покоятся в этом склепе.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"