THE HAUNTED ORGANIST OF HURLY BURLY

and

OTHER STORIES

by

ROSA MULHOLLAND

LONDON

HUTCHINSON AND CO.,

25, PATERNOSTER SQUARE

1891

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОКЛЯТЫЙ ОРГАНИСТ ИЗ ХАРЛИ-БЕРЛИ

ПРИЗРАК В РАТЕ

КУЗИНА ИЗ ДЕРЕВНИ

ГОЛОДНАЯ СМЕРТЬ

КРЕШЕНЦ

СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

СИНЬОР ДЖОН

ТУФЕЛЬКА ЭЙЛСИ

БЛУЖДАЮЩИЙ ОГОНЕК

ПРИЗРАК В УАЙЛДВУД-ЧЕЙЗЕ

ПРОКЛЯТЫЙ ОРГАНИСТ ИЗ ХАРЛИ-БЕРЛИ

В деревне Харли-Берли разразилась гроза. Все двери были закрыты, все собаки сидели в своих конурах, каждая канава превратилась в реку после проливного дождя. Над большим домом, в миле от города, перекликались грачи, рассказывая друг другу о пережитом испуге, оленята в оленьем парке робко высовывали головы из-за стволов деревьев, а старуха в сторожке у ворот поднялась с колен и поставила свой молитвенник обратно на полку. В саду июльские розы, отяжелевшие от пышного цветения и пропитанные влагой, тяжело склонили свои цветы к земле; другие, уже опавшие, лежали распластавшись лепестками на тропинке, где Бесс, служанка госпожи Харли, находила их, отправляясь на утреннюю прогулку, и собирала для ароматного напитка своей дамы. Ряды белых лилий, едва обретя совершенство под солнцем, лежали, утопая в грязи. Слезы текли по янтарным щекам слив возле южной стены, и ни одна пчела не отваживалась вылететь из ульев, хотя воздух был достаточно сладок, чтобы соблазнить даже самого ленивого трутня. Небо за стволами горных дубов все еще оставалось мрачным, но птицы уже начали нырять в заросли плюща, которым был увит дом Харли из Харли-Берли.

Эта гроза разразилась более полувека назад, и нам следует иметь в виду, что миссис Харли была одета по моде того времени, когда выскользнула из-за кресла сквайра, теперь, когда молнии погасли, и, бросив несколько нервных взглядов в сторону окна, села перед своим мужем, чайником и кексами.

Можно легко представить себе ее изящный кружевной чепец с лентами персикового цвета, оборку на подоле батистового платья, едва касающуюся щиколоток, вышитые чулки, розочки на туфлях, но вовсе не так легко представить сиреневый оттенок ее кротких глаз, атласную кожу, все еще сохранившую свою привлекательность, нежный румянец, хотя и поблекший от старости, и бледный, нежный рот в складках, которому время и печаль придали ангельский вид, тщетно пытаясь исказить его красоту.

Сквайр был столь же суровым, сколь его жена - нежной; его кожа, такая же смуглая, как у нее, была белой, седые волосы, такие же колючие, как у нее, блестели; годы избороздили его лицо возвышенностями и впадинами; он был грубоватым, холеричным, шумным человеком, но в последнее время его глаза потускнели, голос стал менее громким и более сдержанной пружинистая походка. Он часто смотрел на свою жену, и очень часто она смотрела на него. Она была невысокой женщиной, он был всего на голову выше. Они были удивительно подходящей парой, несмотря на их различия. Она обращалась к нему с нервной резкостью - нежным голосом и с нежным взглядом; он говорил и смотрел грубо, но положение головы свидетельствовало об исключительной вежливости. В последнее время они подходили друг другу больше, чем когда-либо в пору расцвета их юношеской любви. Общее горе сделало их удивительно похожими друг на друга. В прежние годы жена кричала: "Не будь с сыном слишком строг!", на что муж отвечал: "Ты губишь мальчика своей мягкостью". Но теперь идол, стоявший между ними, был убран, и они лучше видели друг друга.

Комната, в которой они сидели, была приятной старомодной гостиной; со спиннетом, гитарой, и множества нот рядом с ними; ковер, с рисунком рыжевато-коричневых венков на бледно-голубом фоне; голубые обои на стенах, со слабыми отсветами мебельной позолоты на них. Огромная ваза, наполненная розами, стояла в открытом эркере, сквозь который проникал восхитительный воздух из сада; был слышен щебет птиц, устраивавшихся на ночлег в зарослях плюща неподалеку, и время от времени - стук дождевых капель, падавших на землю, когда ветка сгибалась на ветру. Ваза на столе была сделана из старинного серебра, в шкафу - редкий фарфор. В комнате не было ничего, что могло бы радовать глаз роскошью, но все, несомненно, было изысканно.

Во всем Харли-Берли царила полная тишина, если не считать перекрикивавшихся грачей. За последний месяц все живое страдало от жары и сейчас наслаждалось свежим воздухом в тишине и покое. Хозяйка и хозяин Харли-Берли разделяли общее настроение, царившее в доме, и за чаем были неразговорчивы.

- Знаешь, - сказала наконец миссис Харли, - когда я услышала первые раскаты грома, то подумала, что это... это было...

Леди не выдержала, губы ее задрожали, а ленты персикового цвета на чепце зашевелились от сильного волнения.

- Тьфу! - воскликнул старый сквайр, отчего его чашка внезапно зазвенела о блюдце. - Мы должны были забыть об этом. Вот уже три месяца ничего не было слышно.

В этот момент до ушей обоих донесся раскатистый звук. Дама, дрожа, поднялась со своего места и сложила руки вместе, чай из чайника заливал поднос.

- Чепуха, любовь моя, - сказал сквайр, - это шум колес. Кто бы это мог быть?

- В самом деле, кто? - пробормотала леди, в волнении усаживаясь обратно.

Вскоре в дверях, с развевающимися голубыми лентами, появилась прелестная Бесс с лепестками роз.

- Извините, мадам, прибыла дама и говорит, что ее ждут. Она спросила, где ее апартаменты, и я проводила ее в комнату, приготовленную для мисс Колдервуд. Она передает вам свое почтение, мадам, и скоро спустится к вам.

Сквайр посмотрел на свою жену, жена посмотрела на сквайра.

- Это какая-то ошибка, - пробормотала мадам. - Наверное, кто-то из Колдервуда или Грейнджа. Странно.

Не успела она договорить, как дверь снова открылась, и появилась незнакомка, - маленькое создание, трудно сказать, девочка или женщина, - одетая в короткое черное шелковое платье; ее узкие плечи прикрывала пелерина из белого муслина. Ее волосы были зачесаны на макушку, и только небольшая челка свисала на низкий лоб в дюйме от бровей. У нее было смуглое худощавое лицо, черные удлиненные глаза с еще более черной каймой вокруг, рот большой, милый и меланхоличный. Она состояла из головы, рта и глаз; ее нос и подбородок словно бы не существовали.

Посетительница торопливо пересекла зал, поклонилась в центре комнаты и, приблизившись к столу, отрывисто произнесла с мягким итальянским акцентом:

- Сэр и мадам, я здесь. Я прибыла поиграть на вашем органе.

- Органе! - ахнула миссис Харли.

- Органе! - пробормотал сквайр.

- Да, органе, - сказала маленькая незнакомка, барабаня пальцами по спинке стула, если бы нем стояли ноты. - Всего лишь на прошлой неделе красивый синьор, ваш сын, пришел в мой маленький домик, где я живу и преподаю музыку с тех пор, как мой отец-англичанин, мать-итальянка, братья и сестры умерли и оставили меня такой одинокой.

Пальцы перестали барабанить и смахнули две крупные слезинки, по одной с каждого глаза каждой ладонью, как это делают дети. Но в следующий момент пальцы снова принялись за работу, словно язык мог говорить только тогда, когда они двигались.

- Благородный синьор, ваш сын, - сказала маленькая женщина, доверчиво переводя взгляд с одного на другого из пожилой четы, и яркий румянец проступил на ее смуглой коже, - он часто навещал меня раньше, всегда по вечерам, когда теплое и желтое солнце освещало мою маленькую студию; музыка переполняла мое сердце, и я могла играть, вкладывая в это всю свою душу; тогда он приходил и говорил: "Поторопись, маленькая Лайза, и играй еще лучше, еще лучше. У меня есть для тебя работа, которую ты должна скоро выполнить". Иногда он говорил: "Браво!", иногда: "Превосходно!", но однажды вечером на прошлой неделе он подошел ко мне и сказал: "Хватит. Поклянешься ли ты исполнить мой приказ, каким бы он ни был?" - Тут черные глаза опустились. - Я сказала: "Да". Он сказал: "Теперь ты моя невеста". Я сказала: "Да". Он сказал: "Собери свои ноты, маленькая Лайза, и отправляйся в Англию к моим родителям-англичанам, у которых дома есть орган, на котором нужно играть. Если они откажутся позволить тебе играть, скажи им, что тебя прислал я, и они разрешат тебе играть. Ты должна играть весь день, и ты должна вставать ночью и играть. Ты никогда не должна уставать. Ты моя невеста и поклялась исполнить мое распоряжение. Я спросила: "Увидимся ли мы там, синьор?" И он сказал: "Да, ты увидишь меня там". Я сказала: "Я сдержу свою клятву, синьор". Итак, сэр и мадам, я пришла.

Тихий иностранный голос умолк, пальцы перестали барабанить по стулу, маленькая незнакомка в смятении уставилась на своих слушателей, бледных от волнения.

- Вас обманули. Произошла какая-то ошибка, - произнесли они на одном дыхании.

- Наш сын... - начала миссис Харли, но ее губы дрогнули, голос сорвался, и она жалобно посмотрела на мужа.

- Наш сын, - сказал сквайр, стараясь подавить дрожь в голосе, - наш сын давно умер.

- Нет, нет, - возразила маленькая иностранка. - Если вы думали, что он умер, радуйтесь, дорогие сэр и мадам. Он жив, он здоров, силен и красив. Один, два, три, четыре, пять (по пальцам) дней назад он был рядом со мной.

- Это какая-то странная ошибка, какое-то чудесное совпадение! - сказала хозяйка и хозяин Харли-Берли.

- Давай отведем ее в галерею, - пробормотала мать сына, который странным образом был и мертв, и жив. - Пока еще светло, можно посмотреть картины. Она не знает его портрета.

Сбитые с толку жена и муж повели свою странную гостью в длинную мрачную комнату в западной части дома, где слабые отблески темнеющего неба все еще отражались от портретов семьи Харли.

- Без сомнения, это он, - сказал сквайр, указывая на светловолосого молодого человека с мягким лицом, его собственного брата, пропавшего в море.

Но Лайза покачала головой и тихо, на цыпочках, пошла от одной картины к другой, вглядываясь в холсты и с беспокойством отворачиваясь. Вскоре, однако, восторженный крик огласил темную комнату.

- А, вот и он! Смотрите, вот он, благородный синьор, прекрасный синьор, но и вполовину не такой красивый, каким казался пять дней назад, когда разговаривал с бедной маленькой Лайзой! Дорогие сэр и мадам, теперь вы довольны? А теперь отведите меня к органу, чтобы я могла немедленно приступить к исполнению его приказания.

Хозяйка Харли-Берли крепко держала мужа за руку.

- Сколько тебе лет, девочка? - еле слышно спросила она.

- Восемнадцать, - нетерпеливо ответила гостья, направляясь к двери.

- Мой сын умер двадцать лет назад! - воскликнула мать и упала в обморок на грудь мужа.

- Немедленно закажите карету, - сказала миссис Харли, оправившись от обморока. - Я отвезу ее к Маргарет Колдервуд. Маргарет расскажет ей эту историю. Маргарет образумит ее. Нет, только не завтра, я не смогу дождаться завтрашнего дня, он так далек. Мы должны ехать сегодня вечером.

Маленькая синьора подумала, что старая леди сошла с ума, но послушно накинула плащ и заняла свое место рядом с госпожой Харли в семейной карете. Луна, заглядывавшая в окно, когда они ехали шагом, была не белее постаревшего лица жены сквайра, чьи тусклые, выцветшие глаза были устремлены на нее с сомнением и благоговением, слишком сильными для слез или слов. Лайза тоже любовалась луной из своего угла, и в ее черных глазах светились страстные мечты.

Карета отъехала от ворот Калдервудов, когда к крыльцу подъехала карета Харли. Маргарет Колдервуд только что вернулась со званого обеда, и в дверях показалась ее великолепная фигура - высокая женщина, одетая в коричневый бархат, бриллианты на ее груди сверкали в лунном свете, освещавшим ее и заливавшим дом от карнизов до подвала. Госпожа Харли со стоном упала в ее протянутые руки, и сильная женщина понесла свою пожилую подругу, словно младенца, в дом. Маленькая Лайза осталась незамеченной и с довольным видом уселась на пороге, чтобы еще немного поглядеть на луну и напеть воображаемые сонаты.

В сумеречной, залитой лунным светом комнате, куда Маргарет Колдервуд внесла свою подругу, раздавались всхлипывания. Они долго разговаривали, затем Маргарет, усадив скорбящую женщину в какой-то тихий уголок, вышла наружу, чтобы поискать маленькую смуглолицую незнакомку, незвано прибывшую из-за моря со столь странным сообщением от умершего.

Поднявшись по парадной лестнице красивого Колдервуда, маленькая женщина последовала за высокой в большую комнату, где горела лампа, в свете которой Лайза, если бы захотела, увидела, что этот особняк обставлен с гораздо большей роскошью и богатством, чем Харли-Берли. Обстановка этой комнаты свидетельствовала о том, что это было святилище женщины, которая в своих жизненных интересах полагалась на интеллект и вкус. Лайза не заметила ничего, кроме кусочка печенья, лежавшего на тарелке.

- Можно мне его взять? - нетерпеливо спросила она. - Я так давно ничего не ела. Я голодна.

Маргарет Колдервуд посмотрела на нее печальным материнским взглядом и, отведя прядь волос, падавшую ей на лоб, поцеловала ее. Лайза, с удивлением смотревшая на нее, горячо ответила на ласку. Широкие светлые плечи Маргарет, лицо Мадонны и золотистые волосы, заплетенные в косу, вызвали в ней восторг. Но когда ей принесли еду, она набросилась на нее и съела.

- Это лучше, чем я когда-либо ела дома! - с благодарностью сказала она. А Маргарет Колдервуд пробормотала: - По крайней мере, физически она здорова.

- А теперь, Лайза, - сказала Маргарет Колдервуд, - сядь и расскажи мне историю красивого синьора, который отправил тебя в Англию играть на органе.

Тогда Лайза спряталась за стулом, глаза у нее начали гореть, а пальцы дрожать, и она слово в слово повторила свою историю так, как рассказывала ее в Харли-Берли.

Когда она закончила, Маргарет Колдервуд принялась расхаживать взад-вперед по комнате с встревоженным лицом. Лайза зачарованно наблюдала за ней, а когда та предложила ей послушать историю, которую собиралась ей рассказать, смиренно сложила руки и приготовилась слушать.

- Двадцать лет назад, Лайза, у мистера и миссис Харли родился сын. Он был красив, как тот портрет, который вы видели в галерее, и обладал блестящими талантами. Отец и мать боготворили его, и все, кто его знал, чувствовали себя обязанными любить его. Тогда я была счастливой двадцатилетней девушкой. Я была сиротой, и миссис Харли, подруга моей матери, заменила мне ее. Меня баловали все мои друзья, и я была очень богата; но я ценила восхищение, богатство - каждый хороший подарок, который выпадал на мою долю, - только в той мере, в какой они казались ценными в глазах Льюиса Харли. Я была его нареченной женой и очень любила его.

Вся любовь и гордость, которые были расточаемы по отношению к нему, не могли удержать его от дурных путей и от того, что он все сильнее и сильнее увлекался пороком, пока даже те, кто любил его больше всего на свете, не отчаялись увидеть его исправление. Я молила его со слезами, если не ради его убитой горем матери, то хотя бы ради меня, спасти себя, пока не стало слишком поздно. Но, к своему ужасу, обнаружила, что моя сила иссякла, мои слова даже не тронули его; он больше не любил меня. Я пыталась думать, что это был какой-то приступ безумия, который пройдет, и все еще цеплялась за надежду. В конце концов его собственная мать запретила мне видеться с ним.

Здесь Маргарет Колдервуд замолчала, по-видимому, погрузившись в горькие воспоминания, а затем продолжила.

- Он и группа его приятелей, которые сами называли себя "Клубом дьявола", имели обыкновение совершать в деревне всевозможные нечестивые розыгрыши. Они устраивали полуночные пирушки на надгробиях деревенского кладбища; они уносили беспомощных стариков и детей, которых мучили, притворяясь, будто хоронят заживо; они выкапывали мертвых и усаживали их вокруг надгробий, устраивая шуточный пир. Однажды в деревне были очень печальные похороны. Тело внесли в церковь, и над гробом были прочитаны молитвы, а главный плакальщик, престарелый отец покойного, стоял, рыдая, рядом. Посреди этой торжественной сцены орган внезапно заиграл непристойную мелодию, и несколько голосов хором затянули пьяную песнь. По толпе пронесся стон проклятия, священник побледнел и закрыл книгу, а старик, отец умершего, поднялся по ступеням алтаря и, подняв руки над головой, произнес страшное проклятие. Он проклинал Льюиса Харли на веки вечные, он проклинал орган, на котором играл, чтобы отныне он молчал, кроме как только под пальцами, осквернившими его, которые, как он молился, будут вынуждены играть на нем, пока не окоченеют в смерти. И проклятие, похоже, сработало, потому что с того дня орган в церкви молчал, за исключением тех случаев, когда к нему прикасался Льюис Харли.

Из бравады он велел разобрать орган и перевезти его в дом своего отца; он был установлен в зале, где стоит и сейчас. Также из бравады он играл на нем каждый день. Но постепенно количество времени, которое он тратил на это ежедневно, стало быстро увеличиваться. Мы долго удивлялись этой прихоти, как мы ее называли, а его бедная мать возблагодарила Бога за то, что он выбрал занятие, которое уберегло бы его от беды. Я была первой, кто заподозрил, что он не по своей воле так много часов кропотливо играл на органе, в то время как его друзья-приятели тщетно пытались отвлечь его. Обычно он запирался в комнате с органом, но однажды я спряталась за занавесками и увидела, как он корчится на своем стуле, услышала, как он стонет, пытаясь оторвать руки от клавиш, к которым они тянулись, как иголка к магниту. Вскоре стало ясно, что он стал невольным рабом органа; но то ли из-за безумия, которое росло в нем самом, то ли из-за какого-то сверхъестественного рока, причиной которого было проклятие старика, мы не осмеливались сказать. Мало-помалу пришло время, когда по ночам нас будили звуки органа. Теперь он играл день и ночь. Он отказывался от еды и отдыха. Его лицо осунулось, борода отросла, глаза вылезли из орбит. Его тело истощилось, а скрюченные пальцы стали похожи на птичьи когти. Он жалобно стонал, склонившись над клавишами. Все, кроме его матери и меня, боялись подходить к нему. Она, бедная, нежная женщина, пыталась вложить вино и еду в его губы, в то время как измученные пальцы ползали по клавишам; но он только скрежетал зубами, осыпая ее проклятиями, и она в ужасе отступала от него, чтобы помолиться. Наконец, в один ужасный час, мы нашли его ужасный труп на полу перед органом.

С того часа орган онемел для прикосновения человеческих пальцев. Многие, не желая верить в эту историю, предпринимали настойчивые попытки извлечь из него звуки, увы! тщетно. Но когда темную пустую комнату заперли и ушли, мы слышали, как всегда прежде, громкие, хорошо знакомые звуки, гудящие и перекатывающиеся сквозь стены. Днем и ночью, как и прежде, гремел орган. Казалось, что приговор несчастному еще не исполнен, хотя его измученное тело было изнурено в ужасной борьбе. Даже его собственная мать боялась тогда приближаться к комнате. Время шло, а проклятие вечной музыки с дома не снималось. Слуги отказывались оставаться в доме. Посетители избегали его. Сквайр и его жена покидали свой дом на долгие годы и возвращались; покидали его и возвращались снова, чтобы обнаружить, что их уши и сердца терзают непрекращающиеся ужасные звуки. Наконец, несколько месяцев назад был найден святой человек, который заперся в проклятой комнате на много дней, молясь и борясь с демоном. После того, как он вышел и ушел, звуки прекратились, и органа больше не было слышно. С тех пор в доме воцарилась тишина. А теперь, Лайза, твоя странная внешность и твоя странная история убеждают нас в том, что ты стала жертвой происков лукавого. Будучи вовремя предупрежденной, отдайте себя под защиту Божью, чтобы спастись от ужасающих влияний, которые действуют на вас. Пойдемте...

Маргарет Колдервуд повернулась к углу, где, как она предполагала, сидела незнакомка, внимательно слушая ее. Маленькая Лайза крепко спала, раскинув руки перед собой, словно во сне играла на органе.

Маргарет прижала нежное смуглое личико к своей материнской груди и поцеловала припухшие виски.

- Мы спасем тебя от ужасной судьбы! - прошептала она и отнесла девочку в постель.

Утром Лайза пропала. Маргарет Колдервуд, рано поднявшись, зашла в комнату девочки и обнаружила, что кровать пуста.

"Она такая странная, - подумала Маргарет, - что с рассветом выбегает на улицу, чтобы послушать пение жаворонков!" - и отправилась искать ее на лугах, за буковыми изгородями и в домашнем парке. Миссис Харли из окна столовой увидела, как Маргарет Колдервуд, крупная и красивая, в своем белом утреннем платье, шла по садовой дорожке между кустами роз; на ее платье блестели капельки росы, а на спокойном лице застыло выражение тревоги. Ее поиски не увенчались успехом. Маленькая иностранка исчезла.

Повторные поиски после завтрака также оказались безрезультатными, и ближе к вечеру обе женщины вместе поехали в Харли-Берли. Там царили паника и отчаяние. Сквайр сидел в своем кабинете, закрыв двери и зажав уши руками. Слуги с бледными лицами сбились в кучки и перешептывались. По дому, как в старые добрые времена, разносились звуки призрачного органа.

Маргарет Колдервуд поспешила в роковую комнату и, конечно же, увидела там Лайзу, взгромоздившуюся на высокое сиденье перед органом и бьющую по клавишам своими маленькими ручками; ее хрупкая фигурка покачивалась, а лучи вечернего солнца играли на ее головке. Она извлекала из стонущего сердца органа сладкую неземную музыку - странные мелодии, возносящиеся к восторженным высотам и падающие в скорбные глубины. Она переходила от Мендельсона к Моцарту и от Моцарта к Бетховену. Маргарет некоторое время стояла, очарованная восхитительной красотой звуков, которые слышала, но, быстро придя в себя, обняла музыкантшу и силой вывела ее из зала. Однако на следующий день Лайза вернулась, и ее не так-то легко было уговорить покинуть свой пост. День за днем она трудилась над органом, со временем становясь все бледнее, худее и приобретая все более странный вид.

- Я так много тружусь, - сказала она миссис Харли. - Синьор, ваш сын, доволен ли он? Попросите его прийти и сказать мне лично, доволен ли он.

Миссис Харли заболела и слегла в постель. Сквайр обругал молодую иностранку и уехал за границу. Маргарет Колдервуд осталась единственной, кто была рядом и наблюдала за судьбой маленькой органистки. Проклятие органа пало на Лайзу; он звучал под ее рукой, а ее рука была его рабыней.

Наконец, она восторженно объявила, что ее посетил красивый синьор, который похвалил ее и призвал трудиться еще усерднее. После этого она перестала поддерживать какие-либо контакты с живыми людьми. Раз за разом Маргарет Колдервуд обхватывала хрупкое создание руками и силой уносила ее прочь, запирая дверь роковой комнаты. Но запирать комнату и прятать ключ было бесполезно. Дверь снова и снова оказывалась открыта, и Лайза трудилась на своем насесте.

Однажды ночью, разбуженная хорошо знакомым жужжанием и стонами органа, Маргарет поспешно оделась и поспешила в нечестивую комнату. Лунный свет заливал лестницу и коридоры Харли-Берли. Свет падал на мраморный бюст покойного Льюиса Харли, стоявший в нише над дверью гостиной его матери. Когда Маргарет толкнула дверь и вошла, органный зал был полон бледно-зеленого лунного света, льющегося из окна, смешанного с другим светом, - тусклым зловещим сиянием, казалось, сгущавшимся вокруг темной тени, похожей на фигуру человека, стоящего у органа и отбрасывающего фантастические блики, - и легкую фигуру Лайзы, скорее извивающуюся, чем раскачивающуюся взад и вперед, словно в агонии. Звуки, доносившиеся из органа, были прерывистыми и бессмысленными, словно руки музыканта запаздывали и запинались о клавиши. В промежутках между прерывистыми аккордами у Лайзы вырывались тихие стонущие крики, и темная фигура склонялась к ней с угрожающими жестами. Дрожа от сверхъестественного страха, но обладая сильной волей, Маргарет Колдервуд прокралась вперед, в зловещий свет, и была втянута в его действие. Это чувство росло и усиливалось в ней, сначала оно ослепляло ее, но вскоре, усилием воли, она подняла глаза и увидела в пылающем свете лицо Лизы, искаженное мукой, и склонившегося над ней Льюиса Харли! Охваченная ужасом, Маргарет даже тогда не потеряла присутствия духа. Она обхватила несчастную девушку своими сильными руками и оттащила ее от места, где та сидела, - подальше от зловещего света, который сразу же померк и исчез. Она отнесла ее к себе в комнату и уложила в постель, где Лайза лежала, измученная, и возмущалась жестокостью безжалостного синьора, который не хотел видеть, что она старается изо всех сил. Ее бедные сведенные судорогой руки продолжали теребить покрывало, словно она все еще выполняла свою мучительную работу.

Маргарет Колдервуд обтерла ее пылающие виски и положила свежие цветы на подушку. Она открыла жалюзи и окна и впустила свежий утренний воздух и солнечный свет, затем посмотрела на только что проснувшееся небо, обещающее надежду на этот день, и вниз, на покрытые росой поля, и вдаль, на темно-зеленые леса, над которыми все еще витал пурпурный туман Она молилась, чтобы ей указали путь, с помощью которого можно было бы положить конец этому проклятию. Она помолилась за Лайзу, а затем, решив, что девочка немного отдохнет, выскользнула из комнаты. Ей показалось, что она заперла за собой дверь.

Она спустилась вниз с бледным, полным решимости лицом и, ни с кем не посоветовавшись, послала в деревню за каменщиком. После этого она села у постели миссис Харли и объяснила ей, что нужно сделать. Вскоре она подошла к двери комнаты Лайзы и, не услышав ни звука, подумав, что девочка спит, тихонько ушла. Вскоре она спустилась вниз и обнаружила, что пришел каменщик и уже приступил к работе по установке двери в органную. Он был расторопным работником, и вскоре комната была надежно запечатана камнем и известковым раствором.

Убедившись, что работа закончена, Маргарет Колдервуд снова подошла к двери комнаты Лайзы и прислушалась; по-прежнему не услышав ни звука, она вернулась и снова заняла свое место у постели миссис Харли. Ближе к вечеру она наконец вошла в свою комнату, чтобы убедиться, что Лайза спокойно спит. Но кровать и комната были пусты. Лайза исчезла.

Начались поиски, наверху и внизу, в саду, на приусадебных участках, на полях и лугах. Лайзы не было. Маргарет Колдервуд заказала экипаж и поехала в Колдервуд, чтобы посмотреть, не добрался ли туда странный маленький блуждающий огонек; затем в деревню и во многие другие места по соседству, даже те, до которых та никак не могла добраться. Она повсюду наводила справки; она размышляла и ломала голову над этим вопросом. В том состоянии, в каком находилась девочка, как далеко она могла уползти?

После двухдневных поисков Маргарет вернулась в Харли-Берли. Она была грустной и усталой, а вечер выдался прохладный. Она сидела у камина, завернувшись в свою шаль, когда к ней подошла маленькая Бесс, плача, прикрывшись муслиновым передником.

- Не могли бы вы поговорить с госпожой Харли, мэм? - сказала она. - Я очень люблю ее, и мне больно оставлять ее, но орган снова играет, мэм, я напугана до смерти, поэтому не могу остаться.

- Кто и когда слышал орган? - спросила Маргарет Колдервуд, поднимаясь на ноги.

- Я слышала его в ту ночь, когда вы ушли, мэм, на следующий день после того, как была заложена дверь!

- И с тех пор не слышали?

- Нет, мэм, - нерешительно ответила девушка, - с тех пор нет. Ш-ш-ш! послушайте, мэм! Разве сейчас он не играет?

- Нет, - сказала Маргарет Колдервуд, - это всего лишь ветер.

Но, бледная как смерть, она сбежала вниз по лестнице и приложила ухо к еще влажному раствору только что возведенной стены. Все было тихо. Не было слышно ни звука, кроме монотонного шелеста ветра в кронах деревьев за окном. Тогда Маргарет стала бить нежным плечом крепкую стену, расковыривать раствор своими белыми пальцами и звать каменщика, который заложил дверь.

Была полночь, но каменщик покинул свою деревенскую постель и повиновался приказу из Харли-Берли. Бледная женщина стояла рядом и смотрела, как он разбирает свою работу трехдневной давности, а слуги собрались вокруг и дрожали, гадая, что же будет дальше.

Когда открылось отверстие, в комнату вошел мужчина со свечой, Маргарет Колдервуд и другие последовали за ним. На полу у подножия органа лежала какая-то темная груда. В роковой комнате раздалось множество стонов. Маленькая Лайза была мертва!

Когда госпожа Харли смогла передвигаться, сквайр и его жена уехали жить во Францию, где и оставались до самой смерти. Харли-Берли много лет был закрыт и заброшен. Недавно он перешел к новому владельцу. Орган убрали, и комната превратилась в спальню, обставленную роскошнее, чем любая другая в доме. Но в ней никто не спит дважды.

На днях Маргарет Колдервуд, очень пожилую женщину, похоронили.

ПРИЗРАК В РАТЕ

Многие могут не поверить в эту историю, но все еще живы те, кто помнит, как в детстве слышал о событиях, описанных в ней, и о странных разговорах, которую вызвала их огласка. Эта история в ее нынешнем виде скопирована, с разрешения автора, из мемуаров, написанных главным действующим лицом, и хранится как своего рода реликвия в семье, к которой относится.

В том году я, Джон Тандер, капитан полка, проведя много лет за границей в соответствии со своей профессией, получил уведомление о том, что стал владельцем некоего имущества, которое никогда не думал унаследовать. Я отправился на родину, прибыл в Дублин, обнаружил, что мне действительно повезло, и сразу же начал искать старых друзей. Первым, с кем я совершенно случайно встретился, был кудрявый Фрэнк О'Брайен, учившийся со мной в школе, хотя я был на десять лет старше его. Он все еще оставался кудрявым и красивым, каким и обещал стать, но измученным заботами и бедным. За вечер, проведенный с ним, я узнал от него всю его биографию. Он стал адвокатом. Как мужчина, он был не более успешен, чем в детстве. Тяжелая работа и постоянные заботы не принесли ему успеха, а только подорвали его здоровье и повредили рассудок. Он был влюблен и не мог жениться. Вскоре я узнал все о Мэри Леонард, его невесте, с которой он познакомился в каком-то загородном доме, где она служила гувернанткой. Они были помолвлены уже два года: она - активная и полная надежд, он - больной и подавленный. Судя по ее письмам, которые он мне показал, я подумал, она достойна того чувства, которое он к ней испытывал. Я много думал о том, что можно было бы сделать для Фрэнка, но так и не смог придумать, как ему помочь. На десять шансов помочь сообразительному человеку у вас не найдется и двух для тупого.

Моему другу необходимо было поправить здоровье, а для этого - сменить обстановку. Я уговорил его совершить ознакомительное путешествие в Рат, старый дом с парком, перешедший ко мне в собственность в качестве части недавно приобретенного поместья. Сам я никогда не бывал в этом месте, но когда-то оно было резиденцией сэра Люка Тандера, человека доброй памяти; я знал, что оно обставлено мебелью и у него есть сторож. Я настаивал на том, чтобы Фрэнк немедленно покинул Дублин, и обещал последовать за ним, как только сочту это возможным.

Фрэнк отправился в Рат. Это место находилось в двухстах милях отсюда; он был там чужим, и чувствовал себя не в своей тарелке. Когда первая неделя подошла к концу, а я так и не получил от него никаких известий, мне не понравилось это молчание; когда прошло две недели, а от него по-прежнему не было ни слова о том, что он жив, я почувствовал себя решительно неуютно; и когда в субботу наступила третья неделя его отсутствия, а от него не поступило никаких новостей, я обнаружил, что мчусь по той части страны, где никогда раньше не бывал, в том же поезде, в который садился Фрэнк при нашем расставании.

Я добрался до Д. и, закинув рюкзак на плечо, направился прямо в сердце прекрасной лесистой местности. Следуя полученным указаниям, я шел по пустынной дороге, на которой не встретил ни души и которая, казалось, была вырублена в самом сердце леса, так тесно стояли деревья по обеим сторонам и таким густым был полумрак, создаваемый переплетением толстых ветвей над головой. В этих сумерках я наткнулся на нечто, похожее на заросшие ворота, с высокими тонкими кирпичными столбами, на верхушках которых росли длинные лианы, и покрытые меланхоличной коркой ползучего мха. Я позвонил в треснувший колокольчик, и из зарослей появился старик, пристально посмотрел на меня, затем открыл дверь ржавым ключом. Я вздохнул с облегчением, услышав, что мой друг здоров и его можно увидеть. Я вручил старику письмо, решив не выдавать себя.

Я нашел своего друга, прогуливающегося по аллеям заброшенного фруктового сада; над его головой сплетались покрытые лишайником ветви, а у ног гнили спелые яблоки. Руки он держал за спиной, а голову склонил набок, прислушиваясь к пению птицы. Я никогда не видел, чтобы он выглядел так хорошо; и все же во всем его облике присутствовала какая-то отстраненность, которая мне не понравилась. Он, казалось, совсем не удивился, увидев меня, спросил, действительно ли он не писал мне; ему казалось, что он писал; ему было так уютно, что он забыл обо всем остальном. Ему казалось, что он пробыл здесь всего дня три, и не мог представить, что пролетело столько времени. Он говорил без умолку, и это, в сочетании с необычным спокойствием его манер, сбивало меня с толку. Это место знало его, сказал он мне по секрету; оно принадлежало ему или должно было принадлежать; птицы пели ему об этом, сами деревья склонялись перед ним, когда он проходил мимо, воздух шептал ему, что его давно ждали и он больше не останется бедным. Борясь со своим здравомыслием, чтобы не объявить его сумасшедшим, я последовал за ним в дом. Рат не был обычным старым загородным домом. Акры земли вокруг него так сильно заросли, что трудно было определить, где раньше было место для прогулок, а где начинались заросли. Планировка дома была прекрасной, с окнами со средниками, то тут, то там виднелись витражи, бросающие вызов яркому закату. Когда я прогуливался по обширным комнатам в сумерках, небо заливало их тусклым светом. На антикварной мебели виднелось много кроваво-красных пятен на резных выступах темной резьбы; пыльные зеркала отражались в окнах, а выцветшие занавески высвечивали из глубины своих угрюмых складок полосы неопределенного цвета.

Ужин был накрыт для нас в библиотеке, длинной комнате, обшитой деревянными панелями, с пламенем, ревущим в камине, отбрасывавшим пляшущие блики на выцветшие корешки давно не раскрывавшихся книг. Старик, отперший мне калитку, прислуживал нам за столом; затем, задернув пыльные занавески и снабдив нас обильным запасом топлива и вина, ушел. Его подбитые гвоздями башмаки гулко стучали вдалеке по неоштукатуренным плиткам пустого холла, пока где-то очень далеко с громким лязгом не закрылась дверь, давая нам понять, что мы вдвоем заперты на ночь в этом огромном, заплесневелом, гнетущем старом доме.

Мне казалось, я едва могу дышать в нем. Я не мог есть с обычным аппетитом. Воздух в этом месте казался тяжелым и затхлым. Меня тошнило, я испытывал беспокойство. Само вино было отвратительным на вкус, словно в него подмешали наркотик. У меня возникло странное чувство, что я уже бывал в этом доме раньше и что со мной случилось что-то нехорошее. Но этого не могло быть. Больше всего меня озадачило то, что я испытывал недовольство, видя Фрэнка так хорошо выглядящим и ужинающим с таким аппетитом. Совсем недавно я был бы рад пойти на что угодно, лишь бы увидеть его таким, каким он выглядел сейчас; и все же - не совсем таким. В нем чувствовалась какая-то дремотная удовлетворенность, которую я не мог понять. Он не говорил о своей работе и ни о каком желании вернуться к ней. Казалось, он не думал ни о чем, кроме удовольствия бродить по этому старому дому, несомненно, околдовавшему его.

Около полуночи он зажег свет и предложил удалиться в наши комнаты. "В этом месте мне снятся такие восхитительные сны", - сказал он. Когда мы вышли в холл, он вызвался проводить меня наверх и показать верхние слои этого своего рая. Я ответил: "Не сегодня вечером". У меня возникло странное неприятное ощущение, когда я посмотрел на огромную черную лестницу, достаточно широкую, чтобы по ней могла проехать карета, и на густую тьму, нависшую над ней, будто проклятие, в то время как наши лампы отбрасывали лишь капли света на первые две или три мрачные ступеньки. Наши спальни находились на первом этаже, одна напротив другой, в коридоре, который вел в сад. Фрэнк провел меня в мою комнату и проследовал к себе.

Чувство неловкости, которое я описал, не покинуло меня вместе с ним, и я испытывал беспокойство, граничащее с болью, когда оставался один в своей комнате. Очевидно, были предприняты усилия, чтобы сделать ее пригодной для жилья, но в каждом из ее многочисленных закоулков скрывалось что-то враждебное сну. Я выдвигал стулья из их аккуратного положения вдоль стены и расшвыривал вещи туда-сюда; в конце концов, решив, что хороший ночной отдых - лучшее лекарство от необъяснимого расстройства настроения, я как можно быстрее разделся и положил голову на подушку под балдахином, напоминавшим крылья гигантской хищной птицы, кружащей надо мной, готовясь к прыжку.

Но уснуть я не мог. Ветер завывал в трубе, в саду за окном шелестели ветки; в промежутках между этими звуками мне показалось, будто я слышу звуки, доносящиеся из глубины старого дома, где все должно было быть тихо, как в склепе. Я не мог разобрать, что это были за звуки. Иногда мне казалось, я слышу топот бегущих ног, иногда я мог поклясться, что в дверь большого зала дважды стучали, издавая оглушительный тарарам. Иногда я слышал звон посуды, эхо зовущих голосов и скрежет передвигаемой мебели. Пока я сидел в постели, пытаясь понять причину этих звуков, моя дверь внезапно распахнулась, из коридора хлынул яркий свет, и напудренный слуга в изысканной ливрее старинного покроя, держась за ручку двери, низко поклонился мне, лежавшему в постели.

- Ее светлость, моя хозяйка, желает видеть вас в гостиной, сэр.

Это было объявлено размеренным тоном хорошо вышколенной прислуги. Затем, еще раз поклонившись, он удалился, дверь закрылась, и я остался в темноте, пытаясь понять, не пробудился ли внезапно от мучительного сна. Несмотря на то, что я чувствовал себя совершенно бодрым, полагаю, мне следовало бы попытаться убедить себя в том, что я спал, но я заметил свет, проникающий из-под моей двери и из замочной скважины в коридоре. Я встал, зажег лампу и оделся так поспешно, как только смог.

Я открыл свою дверь, и коридор, по которому незадолго до этого пробирался почти ощупью, мигая фонарем в густой туманной тьме, теперь был освещен ярким, как газ, светом. Я быстро зашагал по нему, поглядывая направо и налево, чтобы понять, откуда исходит это сияние. Войдя в холл, я обнаружила, что он также ярко освещен и наполнен ароматом. Растения, усыпанные цветами, делали его похожим на сад. Мозаичный пол был устлан дорогими циновками. Стены сияли мягкими красками и позолотой, на черных полотнах были изображены лица мужчин и женщин, смотревших из своих полированных рам. Вокруг сновали слуги, двери столовой и гостиной открывались и закрывались, и, заглядывая в каждую из них, я видел свет и краски, движение блестящих толп, развевающиеся перья и мелькание блестящих платьев и униформы. Праздничный гул доносился до меня сонным приглушенным звуком, словно я слушал с заложенными ушами. Стоя в сторонке у апельсинового дерева, я перестал размышлять о том, что бы это могло быть, и сосредоточил все свое внимание на наблюдении.

Внезапно послышались шаги, и в дверь так громко постучали, что, казалось, этот звук спугнул всех грачей в их гнездах у печных труб. Дверь распахнулась, снаружи показался свет фонарей, ослепительная дама поднялась по ступенькам и вошла в холл. Когда она приподняла свой серебристый шлейф, я увидел бриллианты, сверкавшие у нее на ногах. Грудь ее была усыпана розами, а в глазах горел красный свет, похожий на отражение сотен пылающих костров. Ее черные волосы обвивались вокруг головы, а в косах лежал драгоценный камень, похожий на голову змеи. Она сверкала драгоценными камнями и цветами. От ее красоты и блеска у меня закружилась голова. Затем в воздухе повеяло какой-то слабостью, как будто ее дыхание отравило его. Вместе с ней ворвался вихрь бури и со стоном понесся вверх по лестнице. Растения вздрогнули и сбросили свои цветы, огни на мгновение потускнели, а затем вспыхнули снова.

В этот момент дверь гостиной открылась, и оттуда вышел джентльмен с молодой девушкой, опирающейся на его руку. Это был приятный джентльмен средних лет с мягким выражением лица.

Девушка была стройным созданием с золотистыми волосами и бледным лицом. Она была одета в белоснежное платье, а на шее у нее висел большой рубин, похожий на каплю крови. Они вместе вышли навстречу прибывшей даме. Джентльмен предложил незнакомке руку, а девушка, уступившая ей место, отступила назад и с понурым видом пошла сзади. Я почувствовал непреодолимое желание последовать за ними и прошел в гостиную. Никогда еще я не общался с такой изысканной и веселой публикой. Костюмы были богатыми и старомодного покроя. Танцы продолжались: зажигательные менуэты и деревенские танцы. Статный джентльмен, очевидно, был хозяином и двигался среди гостей, представляя великолепную даму направо и налево. Вскоре он повел ее в центр зала, и они закружились в танце. Высокомерие ее манер и очарование ее красоты были поразительны.

Не стану даже попытаться описать, каким странным образом я оказался в этой компании, и в то же время не принадлежал к ней. Мне казалось, все, что видел, я воспринимал через некую тонкую и неуловимую среду. Я видел ясно, но чувствовал, что это не было обычным зрением. Я не могу сравнить это ни с чем, кроме как со взглядом на сцену через кусок дымчатого или цветного стекла. И точно так же (как уже говорил ранее) все звуки, казалось, доходили до меня, словно я слушал с плохо заткнутыми ушами. Никто из присутствующих не обращал на меня внимания. Я обратился к нескольким из них, но они ничего не ответили - даже не взглянули на меня и никак не показали, что услышали меня. Я встал прямо на пути у славного парня в генеральской форме, но он, не сворачивая ни на дюйм ни вправо, ни влево, продолжал свой путь, словно я был струйкой тумана, и оставил меня позади себя. Все, к кому я прикасался, каким-то образом ускользали от меня. Какими бы солидными они ни казались, я никак не мог дотронуться до чего-нибудь, что на ощупь напоминало бы твердую плоть. Два или три раза я испытывал кратковременное облегчение от гнетущих ощущений, которые отвлекали меня, когда мне казалось, будто я вижу голову Фрэнка на некотором расстоянии среди толпы, то в одной комнате, то в другой, и снова в оранжерее, которая была увешана лампами и заполнена прогуливающимися среди цветов людьми. Но стоило мне приблизиться, как он исчезал. Наконец я наткнулся на него, сидящего в одиночестве на кушетке за занавеской и наблюдающего за танцующими. Я положил руку ему на плечо. Наконец-то я ощутил что-то вещественное. Он не поднимал глаз; казалось, он не замечал ни моего прикосновения, ни моих слов. Я посмотрел в его вытаращенные глаза и обнаружил, что он крепко спит. Я не мог его разбудить.

Любопытство не позволило мне остаться рядом с ним. Я снова смешался с толпой и увидел, что величественный хозяин все еще ведет за собой великолепную даму. Казалось, никто не замечал, что золотоволосая девушка сидит и плачет в углу; никто, кроме красавицы с серебряным шлейфом, которая иногда презрительно поглядывала на нее. Пока я наблюдал за ее страданиями, между мной и ней возникла группа людей, и я перешел в другую комнату, где, словно отвернувшись от одной ее фотографии, чтобы взглянуть на другую, я увидел, как она весело танцует под аккомпанемент сэра Роджера де Каверли с красивым юношей, одетым более просто, чем любой другой человек в комнате. Трудно было представить себе более подходящую пару. Они танцевали, держась за руки, его лицо было полно нежности, а ее сияло радостью, они кланялись направо и налево, делали реверансы, расставались и встречались снова, улыбаясь и перешептываясь; но поверх голов маленьких женщин на них смотрели свирепые глаза великолепной красавицы. Затем толпа вокруг меня снова сомкнулась, и эта сцена пропала из виду.

Некоторое время я не мог найти золотоволосой девушки ни в одной из комнат. Я тщетно искал ее, пока, наконец, не заметил, как она стоит в дверном проеме, улыбаясь и маня к себе поднятым пальцем. Кого? Может быть, меня? Ее глаза были прикованы к моим. Я поспешил в холл и увидел, как она, в белом платье, поднимается по широкой черной лестнице, от которой я отшатнулся несколько часов назад. Я последовал за ней, она шла на несколько ступенек впереди. Было очень темно, но по блеску ее платья я мог различить ее летящую фигуру. Я не знал, куда мы шли, по скольким лестницам поднялись, по скольким коридорам спустились, пока не оказались в большой комнате с низким потолком и странными окнами, через которые лился тусклый свет, похожий на свет алтаря в заброшенной церкви. Когда я вошел, золотистая головка мерцала над чем-то, в чем я вскоре узнал колыбель, обернутую белыми занавесками; к ее крышке было прикреплено несколько свежих цветов, словно для того, чтобы привлечь внимание ребенка. Прекрасное милое личико смотрело на меня снизу вверх, светясь гордостью, со счастливыми ямочками на щеках. Белые руки раздвинули занавески и откинули покрывало. И вдруг по всей странной комнате разнесся пронзительный стон, похожий на порыв ветра, ворвавшийся в щели и заставивший задрожать старые окна, в которых звенели стекла. Колыбель была пуста. Девушка отшатнулась с выражением ужаса на бледном лице, которое я никогда не забуду, затем, вскинув руки над головой, выбежала из комнаты.

Я последовал за ней так быстро, как только мог, но белая фигура двигалась слишком быстро для меня. Я потерял ее из виду еще до того, как спустился по лестнице. Я искал ее сначала в одной комнате, потом в другой, но не смог увидеть и ее врага (как я уже предполагал), леди с серебряным шлейфом. Наконец я оказался в маленькой прихожей, где на столе догорала лампа. Окно было открыто, рядом с ним в кресле, всхлипывая, лежала золотоволосая девушка, а великолепная дама склонилась над ней, словно успокаивая, и предлагала ей что-то выпить в кубке. За двумя фигурами всходила луна. Дрожащий свет лампы падал на светлую головку девушки, на богатую чеканку золотого кубка, на серебряные одежды дамы и, как мне показалось, на украшенные драгоценными камнями глаза змеи, смотревшие с ее склоненной головы. Пока я смотрел, девушка подняла лицо и выпила, а затем внезапно отшвырнула кубок в сторону; в то время как крик, который я слышал всего один раз и о котором вспоминаю с содроганием, взлетел до самой крыши старого дома, и ясное резкое слово: "Отравлена!" зазвенело и отразилось от стен холла и комнаты тысячью отголосков, похожих на звон колоколов. Девушка выпрыгнула из открытого окна, оставив крики позади. Я услышал, как резко распахнулись двери и послышался топот ног, но не стал ждать. Обезумев от увиденного, я хотел сбить с ног убийцу, но она выскользнула невредимой. Я выпрыгнул из окна вслед за несчастной белой фигурой. Я видел, как она мчалась передо мной, но не мог ее догнать. Я бежал, пока у меня не закружилась голова. Я кричал как сумасшедший и слышал в ответ уханье сов. Луна стала огромной и яркой, деревья вырастали перед ней, как лохматые головы великанов, река лежала острая и блестящая, словно длинный обнаженный меч, готовый к смертельной схватке, среди камышей. Белая фигура замерцала и исчезла, ярко засверкала передо мной, замерцала и снова исчезла, замерцала, пошатнулась, упала и исчезла в реке. О том, кем она была, призраком или реальностью, я в тот момент не думал; она была похожа на человека, идущего на верную смерть, и у меня возникло безумное желание спасти ее. Я рванулся вперед, сделав последнее усилие, ударился ногой о корень дерева и рухнул на землю. Я помню грохот, мгновенную боль и замешательство; потом - ничего.

Когда я пришел в себя, красные рассветные облака отражались в реке рядом со мной. Я поднялся на ноги и обнаружил, что, несмотря на многочисленные ушибы, в остальном я невредим. Я попытался вспомнить странные обстоятельства, которые привели меня в это место глубокой ночью. Воспоминания обо всем, чему я был свидетелем, живо всплыли в моей памяти. Я медленно направился к дому, почти ожидая увидеть следы колес и другие следы вчерашнего кутежа, но густая трава, покрывавшая гравий, была нетронута, ни одной травинки не потревожено, ни один камешек не сдвинут с места. Я потряс одно из окон гостиной, пока не сорвал старый ржавый засов изнутри, поднял скрипучую раму и вошел. Куда подевались блестящие драпировки и ковры, мягкая позолота, вазы, полные цветов, тысячи сладких ароматов прошлой ночи? От них не осталось и следа; нет, даже паутина не была сметена, ни один жесткий стул не сдвинулся ни на дюйм со своего печального места, ни одно зеркало не очистилось от пыли, покрывавшей его!

Вернувшись на свежий воздух, я встретил у калитки старика, который шел по одной из заросших сорняками дорожек. Он многозначительно оглядел меня с головы до ног, но я бодро пожелал ему доброго утра.

- Как видите, я люблю ранние прогулки, - сказал я.

- Право же, сэр, - сказал он, - у вас такой вид, как будто вы всю ночь где-то бродили?

- Почему вы так решили? - спросил я.

- Видите ли, сэр, - ответил он, - я к этому привык и могу прочесть это на вашем лице, как на ладони. Кто-то видит одно, кто-то другое, а кто-то просто чувствует и слышит. Бедный джентльмен в доме, он ничего не говорит, но у него прекрасные манеры. И, ради Бога, сэр, заберите его отсюда, потому что я сам видел, как он бродил среди ночи, словно привидение, и так крепко спал, что я не мог его разбудить!

За завтраком я ничего не сказал Фрэнку о своем странном приключении. Он заявил, что хорошо отдохнул, и похвастался своими очаровательными снами. Я попросил его описать их, и тогда он пришел в замешательство и раздражение. Он ничего не помнил, кроме того, что его дух наслаждался, пока его тело отдыхало. Мне стало любопытно пройтись по старому дому, и я не удивился, когда, толкнув дверь в конце глухого заплесневелого коридора, вошел в ту самую комнату, в которую последовал за девушкой с бледным лицом, когда она поманила меня из гостиной. Здесь были низкая, нависающая крыша и покосившиеся стены, короткие широкие окна с решетками, в которые полуденное солнце пыталось проникнуть, пробиваясь сквозь густую листву. Портьеры, истлевшие от времени, затрепетали, как унылые знамена, когда открылась дверь, и там, посреди комнаты, стояла колыбель; только занавески, которые когда-то были белыми, почернели от грязи и были зашнурованы паутиной. Я раздвинул их, отчего на пол посыпалась пыль, и увидел внутри, на подушке, крошечный детский башмачок и игрушку. Мне нет нужды описывать остальную часть дома. Он был огромным и беспорядочным, а что касается мебели и убранства, то от нее не осталось и следа прежнего величия.

В тот вечер, когда у меня появилась странная тема для размышлений, я в одиночестве прогуливался по фруктовому саду. Этот сад спускался к реке, о которой я упоминал ранее. Деревья были старыми и низкорослыми, их ветви переплетались над головой. Спелые яблоки валялись в высокой выцветшей траве. Вдоль берега реки тянулся ряд более высоких деревьев, платанов и каштанов, вокруг и среди них росли папоротники и высокие сорняки, а между их стволами и за просветами в листве виднелась текущая вода. Прогуливаясь взад и вперед по одной из дорожек, я поворачивался к этим деревьям то лицом, то спиной. Однажды, направляясь к ним, я случайно поднял взгляд, вздрогнул, прикрыл глаза руками, посмотрел еще раз и, наконец, застыл на месте, глядя в изумлении. Я отчетливо увидел фигуру женщины, стоявшей у одного из деревьев, низко склонившись к траве. Ее лицо было слегка повернуто в сторону, платье - голубовато-белое, накидка - серовато-коричневого цвета. В руке она держала лопату, а ее нога стояла на ней, как будто она копала землю. Некоторое время я пристально смотрел на нее, тщетно пытаясь угадать, кем бы она могла быть, затем направился к ней. Когда я приблизился, очертания ее фигуры расплылись и исчезли, и я обнаружил, что она была всего лишь иллюзией, возникшей из-за странного случайного сочетания линий двух деревьев, придавших пространству между ними подобие описанной мной фигуры. Видимый клочок текущей воды был ее платьем, а кусочек красновато-коричневой вересковой пустоши - плащом. Лопата представляла собой неуклюжий молодой побег, торчащий из корня одного из деревьев. Я отступил назад и попытался по крупицам восстановить ее в памяти, но у меня ничего не вышло.

В тот вечер у меня совсем не было желания возвращаться в свою мрачную комнату и лежать там в ожидании повторения видения. Когда Фрэнк пожелал мне спокойной ночи, я подбросил в камин свежих углей, снял с полки книгу, с которой перочинным ножом счистил несколько слоев пыли, и, придвинув кресло поближе к камину, постарался устроиться как можно удобнее. Я человек рациональный, у меня совсем нет воображения, и я мало страдаю от нервных расстройств, но, признаюсь, я чувствовал себя очень неуютно, сидя вот так один в этом странном старом доме, когда странная пантомима прошлой ночи все еще живо стояла в моей памяти. Несмотря на все мои усилия сохранять хладнокровие, я был взволнован перспективой того, что еще могло ожидать меня до наступления утра. Но с наступлением ночи эти чувства исчезли, и я задремал над книгой.

Я вздрогнул, услышав над головой быстрые легкие шаги. Мгновенно проснувшись, я сел и прислушался. Потолок был низким, но я никак не мог вспомнить, что за комната располагалась над библиотекой, в которой я сидел. Вскоре я услышал те же шаги на лестнице и громкий шелест шелкового платья, скользящего по ступенькам. Шаги замерли у двери в библиотеку, наступила тишина. Я встал, собрал все мужество, на какое был способен, зажег свечу и открыл дверь, но в холле не было ничего, кроме обычной густой темноты и сырого, пропитанного плесенью воздуха. Признаюсь, в тот момент я почувствовал себя более неуютно, чем когда-либо в течение предыдущей ночи. Видения, тогда явившиеся мне, не вызывали ничего похожего на ужас от ощущения сверхъестественного присутствия, которое моим глазам не было позволено увидеть.

Я вернулся в библиотеку и провел там ночь. На следующий день я поискал комнату над ней, в которой слышал шаги, но не смог обнаружить никакого входа. Я сосчитал окна снаружи, хотя они так заросли плющом, что я едва мог их различить, но внутри дома не смог найти двери в эту комнату. Я спросил об этом Фрэнка, но он ничего не знал и не интересовался этим вопросом; я спросил старика в сторожке, и он покачал головой.

- Ах! - сказал он. - Не спрашивайте об этой комнате. Дверь есть, но люди из плоти и крови не имеют к ней никакого отношения. Это была ее собственная комната.

- Чья именно? - спросил я.

- Старой леди Тандер. И, сэр! это ее могила!

- Что вы имеете в виду? - сказал я. - Вы что, с ума сошли?

Он странно рассмеялся, подошел ближе и понизил голос.

- Все эти годы никто, кроме вас, не спрашивал о комнате, - ответил он. - Никто не скучает по этому дому. Мой дед был слугой семьи Тандер, мой отец тоже был у нее на службе, я сам родился до того, как умерла старая леди. Это была ее комната, и она наложила вечное проклятие на свою семью, если они не похоронят ее гроб там. Она не собиралась уходить в землю к червям. Так что ее оставили там и заложили дверь. Храни вас Бог, сэр, не приближайтесь к ней. Я бы ничего вам не сказал, но я знаю, что вы уже многое видели, и у вас такой вид, будто вы не успокоитесь, пока все не разузнаете.

Он понимающе посмотрел на меня, но я ничего ему не сказал, только поблагодарил за предостережение. Я с трудом мог поверить в то, что он рассказал об этой комнате, но мое любопытство было возбуждено. В тот день я решил попытаться уговорить Фрэнка завтра же покинуть этот дом. Я все больше и больше убеждался, что атмосфера здесь вредна для его психики, что бы это ни значило для его тела. Чем скорее мы покинем это место, тем лучше для нас обоих; но оставшуюся ночь, которую мне предстояло провести здесь, я решил посвятить исследованию замурованной комнаты. Что побудило меня к такому решению, я не знаю. Предприятие было не из приятных, и я вряд ли отважился бы на него, если бы мне пришлось дольше оставаться в Рате. Но я знал, что в этом доме мне вряд ли удастся заснуть, и подумал, - я с таким же успехом мог бы отправиться на поиски приключений, а не сидеть и ждать, когда они придут за мной, как случилось прошлой ночью. Я был в восторге от своего предприятия и с удовлетворением ожидал предстоящей ночи. Я ничего не сказал о своем намерении ни Фрэнку, ни старику в сторожке. Я не хотел поднимать шумиху, чтобы о моих действиях заговорили по всей округе. Могу также упомянуть, что вечером, прогуливаясь по фруктовому саду, я увидел фигуру женщины, которая копала между деревьями. И вновь убедился, что эта фигура была призрачным видением, что вода была ее платьем, вересковая пустошь - ее плащом, а ива вдалеке - ее локонами.

Как только стемнело, я приставил лестницу к окну, которое меньше всего заросло плющом, и взобрался по ней, захватив с собой потайной фонарь. Полная луна взошла из-за деревьев, черной громадой возвышавшихся на горизонте, и отразилась на стеклах, когда я ножом срезал ветки и листья и распахнул старую, покосившуюся створку. Створки прогнили, и засовы легко поддавались. Я поставил свой фонарь на скамью внутри и вскоре уже стоял рядом с окном в комнате. Воздух был невыносимо спертый и пропахший плесенью, я распахнул окно на всю ширину и еще дальше отодвинул от него разросшийся плющ, чтобы впустить в помещение свежий небесный воздух. Затем я взял в руку фонарь и начал осматриваться по сторонам.

Комната была огромной и двойной; бархатный занавес отделял меня от внутреннего помещения. Темнота была густой и раздражающей, а скудный свет моего фонаря только дразнил меня. Мой взгляд упал на несколько высоких канделябров призрачного вида, с восковыми свечами, которые, хотя и почернели от времени, все еще хранили следы того, что их оплавил сквозняк, дувший на них пятьдесят лет назад. Я зажег их; они вспыхнули призрачным светом, и мне открылась комната со всей ее обстановкой. Эта последняя была великолепна в дни своей свежести; по сравнению с ней обстановка в остальной части дома казалась скромной. Потолок был расписан прекрасными аллегорическими фигурами, а также промежутки между тусклыми зеркалами и роскошными драпировками из малинового бархата с потускневшими золотыми кистями и бахромой. На ощупь ковер все еще казался роскошным, пыль не могла полностью стереть замысловатый цветочный узор. Здесь были великолепные шкафы, набитые редкостями, стулья с великолепной резьбой, редкие вазы и антикварные бокалы всех видов, под некоторыми из которых лежали кучки пыли, которые когда-то, без сомнения, были распустившимися цветами. Здесь стоял стол, заваленный книгами по поэзии и науке, рисунками и рисовальными принадлежностями, которые свидетельствовали о том, что обитатель комнаты был человеком умным и творческим. Еще здесь был письменный стол, заваленный пожелтевшими бумагами, и рабочий столик у окна, на котором лежали катушки, наперсток и кусок того, что когда-то было белым муслином, а теперь приобрело шафрановый оттенок, прошитый золотой нитью, в котором торчала ржавая игла. Это, а также перо, лежащее на чернильнице, нож для разрезания бумаги, застрявший между страницами книги, разрозненные наброски и остатки огня в широком, покрытом плесенью камине - все говорило о том, что хозяйку этого убежища похитили внезапно, и что тот, кто счел нужным установить двери, также счел нужным не прикасаться ни к чему, что принадлежало бы ей.

Осмотрев все это, я вошел во внутреннюю комнату, оказавшуюся спальней. Мебель в ней соответствовала мебели в другой комнате. Я смутно разглядел кровать, покрытую кружевами, и туалетный столик, причудливо украшенный и задрапированный. Здесь я заметил еще несколько канделябров и, пройдя вперед, чтобы зажечь огни, наткнулся на что-то. Я направил свет своего фонаря на это что-то и вздрогнул от внезапного приступа ужаса. Это был большой каменный гроб.

Признаюсь, в течение следующих нескольких минут я чувствовал себя очень странно. Оправившись от шока, я зажег восковые свечи и получше рассмотрел это странное место захоронения. Шкаф был открыт, и я увидел висящие внутри платья. На стуле лежал халат, как будто его только что сбросили, а рядом с ним - пара изящных шлепанцев. Судя по покрывавшему его мусору, туалетным столиком пользовались как будто только вчера; щетки для волос, валяющиеся тут и там, флакончики с эфирными маслами без пробок, баночки с краской без крышек, кольцо здесь, венок из искусственных цветов там, а перед гробом потускневшие купидоны, держащие в руках зеркало и ухмыляющиеся с мрачным самодовольством.

На углу этого столика стоял небольшой золотой поднос с тарелкой с какой-то черной плесенью, старинным графином, наполненным вином, бокалом и откупоренным флаконом с какой-то густой черной жидкостью. Атмосфера этого места вызвала у меня слабость и тошноту; я схватил графин, вытер с него пыль носовым платком, попробовал, нашел, что вино хорошее, и сделал небольшой глоток. Как только я проглотил его, то почувствовал ужасное головокружение и опустился на гроб. В голове у меня появилась сильная боль, а в груди - ощущение удушья. Через несколько невыносимых мгновений я почувствовал себя лучше, но тяжелый воздух давил, и я бросился из этой внутренней комнаты в более просторное внешнее помещение. Здесь порыв прохладного воздуха привел меня в чувство, и я увидел, что место изменилось.

Дюжина других канделябров, кроме тех, что я зажег, горели вдоль стен; в камине пылал ярко-красный огонь; все, что было тусклым, стало ярким; позолота снова заиграла, в вазах зацвели цветы. Перед камином в низком кресле сидела дама. Ее легкое свободное платье падало на ковер, черные волосы ниспадали до колен, и, спрятав в них руки, она уткнулась в них лбом и уставилась на огонь. Я едва успел разглядеть ее позу, как она быстро повернула голову в мою сторону, и я узнал красивое лицо великолепной дамы, сыгравшей столь зловещую роль в странных сценах, разыгравшихся у меня на глазах две ночи назад. Я увидел что-то темное, маячившее за ее креслом, но подумал, что это всего лишь ее тень, отброшенная назад светом камина.

Она встала и пошла мне навстречу, но я отшатнулся от нее. В ее взгляде было что-то пугающе неподвижное и пустое, а в движении ее одежды - что-то туманное. Тень, по мере того как она двигалась, приобретала все более четкие очертания и следовала за ней, как слуга, куда бы она ни пошла.

Она пересекла половину комнаты, затем поманила меня к себе и села за письменный стол. Тень остановилась рядом с ней, поправила бумагу, поставила чернильницу рядом с собой и зажала перо между пальцами. Я почувствовал непреодолимое желание подойти к ней и занять место у ее левого плеча, чтобы иметь возможность видеть, что она пишет. Тень неподвижно стояла по другую ее руку. По мере того, как я привыкал к присутствию тени, она становилась все более отвратительной. Она совершенно не походила на даму и передвигалась независимо от нее с помощью длинных уродливых конечностей. Она колебалась, прежде чем начать писать, и сделала резкий жест рукой, отчего ее рука мгновенно переместилась к бумаге, и перо сразу же начало двигаться. Мне не нужно было наклоняться и всматриваться, чтобы читать. Каждое произнесенное слово проносилось передо мной, как метеор.

- Я - дух Мадлен, леди Тандер, которая жила и умерла в этом доме, и чей гроб стоит в соседней комнате, среди безделушек, которыми я восхищалась. Я вынуждена сделать признание тебе, Джон Тандер, который в настоящее время является владельцем поместий твоей семьи.

Рука дрогнула и перестала писать. Но тень сделала угрожающий жест, и рука продолжила движение.

- Я была красива, бедна и честолюбива, и когда впервые вошла в этот дом в тот вечер, когда сэр Люк Тандер давал бал, я решила стать его хозяйкой. Его дочь, Мэри Тандер, была единственным препятствием на моем пути. Она разгадала мои намерения и встала между мной и своим отцом. Она была нежной, ранимой девушкой и не могла сравниться со мной. Я оттолкнула ее и стала леди Тандер. После этого я возненавидела ее и заставила бояться меня. Я добилась того, к чему стремилась, но завидовал влиянию, которое она оказывала на своего отца, и отомстила за себя, лишив ее радости юной жизни. Этим я разрушила свою собственную жизнь. Она сбежала с молодым человеком, который был ей предан, хотя и беден и стоял ниже ее по положению. Сначала ее отец был возмущен, и моя злоба удовлетворена; но время шло, у меня не было детей, а у нее родился сын, вскоре после рождения которого умер ее муж. Отец снова прижал ее к своему сердцу, и мальчик стал его кумиром и наследником.

Рука снова перестала писать, голова призрака поникла, и вся его фигура содрогнулась. Но тень яростно жестикулировала, и, съежившись под ее угрозой, несчастный дух продолжал.

- По моему приказанию украли ребенка. Я думала, что сделал это хитро, но она узнала об этом преступлении. Она пришла и обвинила меня в нем, и в отчаянии от того, что меня разоблачат, я дала ей выпить яд. Она в бешенстве бросилась от меня из дома и в смертельной тоске упала в реку. Люди думали, что она сошла с ума от горя по своему ребенку и покончила с собой. Только я знала ужасную правду. Горе привело к болезни ее отца, от которой он умер. Вплоть до дня своей смерти он вел поиски ребенка. Полагая, что он жив и должен быть найден, он завещал все свое имущество ему, своему законному наследнику, и его наследникам на веки вечные. Я закопала документы под деревом в саду и составила завещание, в котором все завещалось мне при жизни. Я наслаждалась своим положением и величием до самого дня своей смерти, которая настигла меня ужасным образом, и после этого имущество моего мужа перешло к дальнему родственнику его семьи. О судьбе похищенного ребенка больше ничего не было слышно; но он выжил и женился, и его дочь теперь зарабатывает себе на хлеб - его дочь, которая является законной владелицей всего, что, как говорят, принадлежит тебе, Джон Тандер. Я говорю тебе это для того, чтобы ты мог посвятить себя поиску этой обиженной девушки и отдать ей то, чем ты незаконно владеешь. Под тринадцатым деревом, растущим на берегу реки у подножия фруктового сада, ты найдешь подлинное завещание сэра Люка Тандера. Когда ты найдешь и прочтешь его, прояви справедливость, поскольку тебе дорога твоя душа. Чтобы ты мог узнать внучку Мэри Тандер, когда найдешь ее, ты увидишь ее в видении...

Последние слова потускнели у меня перед глазами; свет погас, и все помещение погрузилось в темноту, за исключением одного пятна на противоположной стене. В этом месте мягко мерцал свет, и на его ярком фоне проступили очертания фигуры, сначала едва заметные, но, становясь все отчетливее, они, наконец, наполнились и округлились до совершенного подобия живого человека. Это была молодая девушка в простом черном платье, с ясным, счастливым лицом и бледно-золотистыми волосами, мягко обрамлявшими ее светлый лоб. Она могла бы быть сестрой-близнецом той девушки, которую я видел склонившейся над колыбелью две ночи назад, но ее сестра была здоровее, веселее и красивее. Когда я смотрел на нее несколько мгновений, видение исчезло так же быстро, как и появилось; последние отблески света погасли на стене, и я снова оказался в полной темноте. Ошеломленный внезапными переменами, я стоял, ожидая возвращения огней и фигур, но тщетно. Постепенно мои глаза привыкли к темноте, и я увидел, что за маленьким окошком, которое оставил открытым, мерцает небо. Вскоре я смог разглядеть письменный стол, стоявший рядом со мной, и взял в руки лежавшие на нем листки бумаги. Затем я подошел к окну. Когда я спускался по лестнице, на небе появились первые проблески рассвета, и я поблагодарил Бога за то, что еще раз вдохнул свежий утренний воздух и услышал радостное пение петухов.

Все мысли о том, чтобы немедленно начать действовать в соответствии со странными откровениями прошлой ночи, почти все воспоминания о них, были на время вытеснены из моей головы неожиданными неприятностями следующих нескольких дней. В то утро я обнаружил во Фрэнке тревожную перемену. Чувствуя, что он вот-вот заболеет, я снял комнату в коттедже по соседству, куда мы переехали еще до наступления темноты, оставив позади проклятый дом. Еще до полуночи у него начался бред от сильной лихорадки.

Я счел правильным сообщить его бедной маленькой невесте о его состоянии и написал ей, стараясь не тревожить ее больше, чем это было необходимо. Вечером третьего дня после отправки моего письма я сидел у постели Фрэнка, когда необычная суета снаружи пробудила мое любопытство, и, войдя в кухню коттеджа, я увидел фигуру, стоящую в свете камина, которая показалась мне третьим воплощением видения золотоволосой девушки с бледным лицом, прочно запечатлевшегося в моей памяти, - третье, со всеми горестями первого и всей красотой второго. Но это было живое, дышащее видение. Она сбросила шляпку и шаль и в одно мгновение почувствовала себя как дома, в своем простом черном платье. Я провел рукой по глазам, чтобы убедиться, что они меня не обманывают. В последнее время у меня было так много сверхъестественных видений, что я с трудом мог поверить в реальность чего бы то ни было, пока не прикоснусь к этому.

- О, сэр, - сказала посетительница, - я - Мэри Леонард, а вы друг бедного Фрэнка? О, сэр, мы - весь мир друг для друга, и я не могла позволить ему умереть, не навестив его!

И бедная маленькая путешественница разрыдалась. Я подбадривал ее, как мог, говоря, что Фрэнк, надеюсь, скоро будет вне всякой опасности. Она рассказала мне, что бросила все, чтобы приехать и ухаживать за ним. Я сказал, что у нас более опытная сиделка, чем могла бы быть она, и передал ее на попечение нашей квартирной хозяйки, по-матерински заботливой деревенской женщины. После этого я вернулся к постели Фрэнка и не отходил от нее надолго, пока он не поправился. Лихорадка избавила его от всей той странности в поведении, так поразившей меня, и он снова стал самим собой.

Произошла радостная встреча влюбленных. Чем больше я вглядывался в сияющее лицо Мэри Леонард, тем больше убеждался, что она была живой копией видения, представшего передо мной в погребальной камере. Я навел справки о ее происхождении и истории ее отца и выяснил, что она действительно внучка той самой Мэри Тандер, история которой была так странно связана со мной, и законная наследница всего того имущества, которое принадлежало мне всего несколько месяцев. Под деревом в саду, тринадцатым по счету, под тем самым, под которым, как я видел, дама копала землю, были найдены документы, о которых мне рассказывали. Я немедленно оформил передачу собственности, после чего несколько человек, считавших, что у них есть шанс стать моими наследниками, оспорили это дело и обратились в суд. Таким образом, дело получило огласку и стало событием девяти дней. Однако многое говорило в мою пользу: подтверждение рождения Мэри и завещания сэра Люка, идентификация почерка леди Тандер на листках бумаги, которые я вынес из погребальной камеры; а также другие факты, выявленные при осмотре той комнаты. Я одержал победу и теперь уезжаю за границу, оставив Фрэнка и Мэри счастливыми обладателями того, что могло быть для меня только бременем.

Так заканчивается рукопись. Майор Тандер пал в бою через несколько лет после приключения, о котором в ней рассказывается. Внуки Фрэнка О'Брайена вспоминают о нем с благодарностью и благоговением. Рат давно уже полностью рассыпался и превратился в руины.

КУЗИНА ИЗ ДЕРЕВНИ

ГЛАВА I

Старый Тони Спенс держал букинистический магазин на углу глухой улочки в оживленном городке Смокфорд; это было маленькое невзрачное заведение с пыльными окнами, сквозь которые слабо проникал свет. От двери можно было заглянуть в узкое помещение с уставленными книгами стенами и полоской прилавка, в дальнем конце которого мерцал огонь в камине, где старик сидел в своем кресле, изучая старинные издания и знакомясь с последними поступлениями. Это был мечтательный старик с лицом, похожим на пергамент, и в халате табачного цвета, казалось, был сделан из того же материала, что и книги, среди которых он жил, с их пыльно-коричневыми обложками и пожелтевшими от времени страницами; в молодости он был школьным учителем, много странствовал по свету и набрался разрозненных знаний. В последние годы у него появились литературные наклонности, и время от времени он дарил своему поколению книги, полные причудливых фантазий, своего рода мозаичные фрагменты из обрывков знаний и наблюдений, накопленных в его мозгу, полного несочетаемых образов, как лавка диковинок. По утрам он обычно выходил из своего закрытого ставнями жилища около шести, когда еще светало, и отправлялся из города к холмам за его пределами, где прогуливался, заложив руки за спину и запрокинув голову, размышляя о многих вещах, казавшихся ему загадочными, а некоторые и вовсе непонятными, находя наслаждение в этом сбивающем с толку мире.

Его дом состоял из четырех комнат и кухни над похожей на стремянку лестницей, которая вела вверх от книжных полок; его семья, состоявшая из старой экономки, большого кота и дочери Хетти, вскоре пополнилась молодой девушкой, дочерью его умершей сестры, которой он обещал дать приют на время. Хетти часто была для него и руками, и глазами и записывала под его диктовку всякие странности, - когда вечерние свечи горели слишком слабо или его очки больше не помогали, - странности, вкус которых нередко обострялся или подслащивался чувством или остроумием секретаря.

- Это не мое, Хетти, это твое собственное! - кричал старик.

- Я только хотела попробовать, как это будет, папа.

- Все хорошо, моя маленькая девочка, продолжай.

Так, царапая что-то на ржавой бумаге, углубляясь в заплесневелые тома, ухаживая за маленьким садиком на крыше и предаваясь фантазиям в уголке у камина, Хетти, сама того не подозревая, превратилась в женщину.

Она унаследовала от своего отца здравый смысл и обладала большим воображением, чем когда-либо было у книготорговца. Она смотрела на картины с закрытыми глазами и сплетала свои мысли в своего рода поэзию, которая так и не была записана, представляя странные собрания в своей темной комнате, где выцветшие занавеси из коричневато-коричневого дамаска заменяли ковры, а несколько гравюр на темном дереве, наклеенных на коричневые стены, были жемчужинами старины в ее глазах. Лежа на кровати, сложив руки на груди и широко раскрыв глаза, она сначала украшала, а затем и населяла свою комнату, в то время как лунный свет отражался в тенях, свисавших с потолка и балок. Засыпая, она всегда удивлялась фантастической компании и великолепному окружению, но, просыпаясь, обнаруживала прежнюю реальность. Она рано вставала, ухаживая за цветами, которые чудесно цвели между покатыми крышами, в укромном уголке, где, к счастью, дымоходы стояли в стороне, словно позволяя солнцу проникать в сад сквозь многочисленные преграды.

Однажды летним утром она любовалась малиново-желтым цветом прекрасного тюльпана, только что распустившегося, когда из-за крыш домов показался молодой человек; осторожно ступая, он приблизился к клумбам Хетти и улыбнулся, увидев, что она стоит на коленях на плитках покатой крыши и цепляется за дымоход в качестве опоры. В руке он держал кусок дерева, - наполовину вырезанную скульптуру, - и инструмент для резьбы по дереву. Хетти, подняв глаза, приветствовала его счастливой улыбкой, а он сидел на крыше рядом с ней, расхваливал тюльпаны и вырезал, в то время как солнце поднималось прямо над трубами, золотило красные черепичные крыши и пробивалось сквозь клубы дыма из жилищ, которые, завиваясь, поднимались к небу над их головами, словно благовония утренней молитвы.

- У меня есть прекрасная идея для твоей скульптуры, - сказала Хетти, все еще не отрывая взгляда от цветка, как будто видела в нем свою фантазию. - Прошлой ночью мне приснилось прекрасное лицо, наполовину окутанное лилиями, похожее на видение Ундины. Сегодня вечером я сделаю для тебя набросок, и ты увидишь, что из этого получится.

- Какой полезной женой ты будешь! - сказал молодой человек. - Если я и не стану искусным художником, то не обязательно из-за отсутствия таланта. Ты рассказываешь мне даже о своих снах.

- Это не сны, - весело отозвалась Хетти. - Это приключения. Ночью ко мне в окно прилетает метла, и я путешествую на ней вокруг света, пока ты спишь. Я посещаю очень странные места и вижу вещи, которые не смогла бы тебе описать. Но я стараюсь подбирать все, что может оказаться полезным.

Хетти встала и, смеясь, прислонилась к дымоходу из красного кирпича, окруженная лучами утреннего солнца. Она была не очень красива, но сейчас выглядела просто красавицей: улыбающиеся серые глаза, одухотворенный лоб и ямочки на нежных бледных щеках. Она еще не уложила свои темные волосы, и они лежали, как роскошная накидка, на ее голове и плечах.

- Я хочу кое о чем поговорить с тобой, Хетти. Я решил поехать за границу и посмотреть на резьбу в церквях, и мы могли бы пожить некоторое время в Тироле и чему-нибудь там научиться.

- О, Энтони! - Девушка нежно сжала руки и посмотрела на своего возлюбленного. - Возможно ли, что мы были рождены для такой удачи?

Энтони был молодым человеком, приехавшим в город, чтобы научиться изготовлению мебели, и, развив в себе вкус к резьбе по дереву, обратил свое внимание на красоту, а не на более грубую часть дела. Любовь к чтению привела его к знакомству со старым книготорговцем и его дочерью. Вечер за вечером он проводил, изучая магазин Тони Спенса, и постепенно привык считать заставленный книгами уголок у камина своим домом. Они с Хетти были помолвлены еще на Рождество, а сейчас был июнь.

В тот вечер, когда в гостиной над лестницей был накрыт стол для ужина, Энтони поднялся по лесенке от книжных полок как раз в тот момент, когда Хетти появилась из другой двери, неся блюдо с блинчиками. Старик сидел в своем кресле у камина, сдвинув на затылок очки, и смотрел сквозь решетку, размышляя о чем-то, что сказала ему Хетти.

- Итак, - сказал он, глядя из-под своих косматых бровей на Энтони, усевшегося напротив него у камина, - значит, ты хочешь отправиться путешествовать! Сбывается то, что я сказал тебе в тот день, когда ты попросил меня отдать тебе Хетти. Я ведь сказал, что ты бродяга, не так ли?

- Да, - сказал Энтони, улыбаясь и откидывая назад волосы, - но вы имели в виду другого бродягу. Я не отошел от Хетти ни на шаг. Я и на милю не отъеду без Хетти. И вы тоже, сэр, вы должны поехать с нами.

Старый Спенс откинулся на спинку кресла и из-под полуопущенных век уставился на говорившего. У Энтони было яркое, проницательное лицо с быстро меняющимся выражением, говорил он быстро и решительно, приятный голос излучал очарование, и в целом он производил впечатление человека умелого и сообразительного. В его глазах отсутствовал тот терпеливый мечтательный свет, который исходит из души художника; но он присутствовал в глазах Хетти, светился для него сейчас и всегда, чтобы сделать его настоящим поэтом в своем ремесле. Фантазии Хетти должны были быть вплетены в его резьбу, чтобы он мог стать знаменитым.

- Я не знаю, как насчет того, чтобы бросить все и уехать за границу, - сказал старый книжный червь. - Боюсь, я слишком стар для этого. Покинуть каминный зал и улететь в Страну Нибелунгов! Вы двое должны отправиться без меня, если это необходимо.

- Я не оставлю тебя одного, отец, - сказала Хетти.

- И я не поеду без Хетти, - сказал Энтони. - А пока, просто ради забавы, давайте посмотрим карты и путеводители.

Расстелили карты, принесли путеводители; спустя короткое время старик заснул, а молодые люди продолжили свой путь из города в город и из деревни в деревню, пересекая горы и реки, пока, наконец, не обосновались в баварском Тироле. Из окон красивого дома они могли видеть поросшие соснами горные вершины и далекие ледники, а внутри было много необычных вещей, к которым они не привыкли.

- Интересно, горы такие голубые, а озера такого чудесного яшмового цвета, как на картинках, - сказала Хетти. - Как, должно быть, прекрасна жизнь среди всего этого!

- Да, - ответил Энтони, - и еще, Хетти, ты наденешь круглую шляпу с серебряными кисточками на полях, а волосы заплетешь в две длинные косы, спускающиеся по спине. Хорошо, что у тебя такие великолепные волосы, - сказал он, дотрагиваясь до ее тяжелых косичек кончиками пальцев с любовью и гордостью в глазах.

Хетти покраснела от восторга и оглядела знакомую комнату, видя голубые горы и деревушки, примостившиеся на головокружительных возвышенностях, людей в странных костюмах, колокольни с медными крышами и странные деревянные святилища - все это раскинулось перед ней под сверкающим солнцем. Сгущались сумерки, уютные предметы в комнате тускнели, ее окружал мир грез, и, держа Энтони за руку, она могла представить, что они уже вдвоем бродят по его лабиринтам. Не то чтобы она могла покинуть старый дом без сожаления; но дом все еще был на месте, и видения будущего витали в воздухе только для того, чтобы украсить его. Они не снесли старые стены, а только покрыли их цветами.

Трудно было встретить молодых людей, любивших друг друга так, как любили Энтони и Хетти. Он постепенно и сознательно решил соединить ее судьбу со своей ради счастья и уюта в своей жизни; по характеру он был неугомонным, а она - спокойной. Она освежала его, вид ее лица и звук ее голоса были ему так же необходимы, как хлеб насущный. Хетти была той духовной любовью, которая создает ореол света вокруг существа, опирающегося на нее, и собирает все самое сладкое, чтобы питать священный огонь, который должен гореть вечно. В тишине ее природы постоянно пела птица радости, и ее пение было слышно всем, кто соприкасался с ней. Ни малейшие облачка эгоизма не вставали между ней и солнцем. Она знала, что подходит Энтони и полезна для его благополучия, и это знание лежало в основе ее удовлетворения.

Уже совсем стемнело, и нечеткие линии на картах, обозначавшие горы страны грез Хетти, были уже неразличимы для внимательного взгляда, когда внизу, в лавке, раздался слабый звон колокольчика. Влюбленные не обратили на это внимания. Это мог быть звук с маленькой бронзовой колокольни, возвышающейся среди сосен на фоне тирольского неба, или от звенящей упряжи мула, бредущего по краю пропасти, или от вскидывания головы вожака стада на соседнем холме, или от маленького разносчика, принесшего пиво к ужину для Сиб. Сиб, старая служанка, сделала соответствующий вывод, поскольку было слышно, как она спускалась по черному ходу, чтобы открыть дверь.

Через несколько минут послышался звук шагов, поднимающихся по лестнице, и дверь гостиной распахнулась. В дверном проеме появилась легкая фигурка девушки, за ней следовала Сиб, держа лампу над головой.

- Кто это? - воскликнула Хетти, бросаясь к вошедшей. - Ах! это, должно быть, Примула, моя деревенская кузина. Входи, дорогая, добро пожаловать, - она обняла мерцающую фигуру и увлекла ее в комнату. - Сиб, поставьте лампу и приготовьте ей что-нибудь на ужин. Отец, проснись! наконец-то твоя племянница здесь. Расскажи нам о своем путешествии, кузина, и позволь мне взять твою шляпку.

Хетти сняла с девушки шляпку и застыла, восхищаясь красотой своей гостьи.

Отец Примулы воспитывал ее в сельской местности, где он умер и оставил ее одну. Она приехала к своему дяде, предложившему поселить ее у портнихи в Смокфорде. В Мур-Эдж с нетерпением ждали моды из Смокфорда; ожидалось, что Примула по возвращении будет хорошо зарабатывать на жизнь, имея в кармане наперсток и навыки ремесла.

Такое имя она получила он своей любившей живые изгороди матери, умершей восемнадцать лет назад весной и оставившей своего новорожденного младенца в расцветающем мире. Девочка, лишившись матери, словно повинуясь природному инстинкту, выросла и стала женщиной, воспитанной по образцу любви своей матери к нежному цветку, чье имя она носила. У нее были блестящие золотистые волосы, ровными складками падавшими на низкий светлый лоб. Под тяжелыми белыми веками лежал жидкий свет, и все черты ее лица были покрыты нежной и изысканной бледностью, которую согревал лишь легчайший розовый румянец на щеках и губах. На ней было прямое и выцветшее ситцевое платье, шаль была заштопана, а соломенная шляпка выгорела на солнце.

"Она очень мила, гораздо красивее меня", - подумала Хетти с той легкой болью, которую на мгновение может почувствовать даже благородная молодая девушка, увидев рядом с собой другую, которая может сделать ее некрасивой в глазах ее возлюбленного. - "Но я не буду завидовать ей, я буду любить ее", - была следующая мысль; она обняла гостью и поцеловала ее.

Примула, казалось, была удивлена этим объятием.

- Я не думала, что ты будешь так рада меня видеть, - сказала она. - Люди говорили, что из-за меня у тебя будут неприятности.

Старый Спенс уже проснулся и принял участие в этой сцене.

- Благослови меня небо! - воскликнул он. - Ты такая же, как твоя мать, - милая женщина, но совсем без мозгов и силы духа. Нет, не плачь, дитя мое! Я не хотел причинить тебе боль. У меня свой собственный способ высказывать свои мысли. Хетти не возражает против этого, и ты тоже не должна возражать.

Примула вздрогнула и заплакала; Хетти и Энтони придвинулись ближе и стали утешать ее.

ГЛАВА II

- В конце концов, это скучное место, - сказала Примула на следующий день, когда Хетти, показав ей все в доме, повела ее прогуляться по лучшим улицам, чтобы осмотреть магазины. - Я думала, что в городе можно увидеть разгуливающих веселых дам и солдат в красных мундирах, и что вокруг вас происходит много интересного. Мур-Эдж почти так же хорош, и там не так много дыма.

- Ты думала, что это город, - смеясь, сказала Хетти. - Я никогда не считала, что здесь скучно, но, возможно, так оно и есть. У нас в Смокфорде есть веселые дамы, но они не разгуливают по улицам. Иногда ты можешь встретить их в экипажах. Это промышленный город, отсюда и дым. Я нисколько не удивлена, что Мур-Эдж должен быть красивее.

- О, эта леди! Посмотри на ее шляпку! и, конечно, на ее платье вышивка. Я бы хотела такое платье, только у меня нет денег. Неужели у вас в доме никогда не бывает гостей, кузина Хетти?

- Энтони часто приходит, - радостно сообщила Хэтти, - и другие приходят и уходят, но у нас нет никого, кого можно было бы назвать компанией. Ты увидишь больше жизни, когда пойдешь к модистке. Там будут другие молодые девушки, и тебе это понравится.

- Мне следовало бы надеть платье получше, - сказала Примула. - Все девушки в магазинах хорошо одеты. У тебя есть деньги, кузина Хетти? - нерешительно добавила она.

Хетти покраснела и на мгновение смутилась. У нее действительно был фунт, накопленный за долгие годы, и она не раз задумывала, как потратить его на подарок отцу или Энтони, но еще не решила окончательно. И вот, ее кузина хотела купить одежду. Она не могла отказать ей.

- У меня есть фунт, - слабым голосом ответила Хетти, - и ты можешь купить на него все, что захочешь.

- О, спасибо, - сказала ее кузина. - Пойдем и купим платье сейчас же!

И они отправились в лучший магазин, где прилавок вскоре был завален материалами на их выбор.

- Эта сиреневая ткань очаровательна, - с тоской сказала Примула. - Как жаль, что она такая дорогая!

- Серая почти такая же милая, - возразила Хетти, - и, уверяю тебя, платье будет смотреться гораздо лучше.

- Неужели у тебя нет лишних пяти шиллингов? - взмолилась Примула. - Сиреневая намного красивее!

- Нет, - сказала Хетти в отчаянии, - право, у меня больше нет ни пенни.

- Молодая леди может заплатить мне в другой раз, - сказал продавец, увидев огорченное выражение на лице Примулы.

- О, спасибо! - пробормотала Примула, с благодарностью глядя на него.

- Нет, нет, кузина, ты и думать не должна о том, чтобы влезть в долги, - сказала Хетти. - Возвращаемся домой и там поговорим.

- Ах, я никогда не куплю такую красивую! - пробормотала Примула с тяжелым вздохом, и слезы навернулись у нее на глаза.

- Я скину пять шиллингов, - сказал очарованный продавец. - Вы можете купить сиреневую по той же цене, что и серую.

Примула густо покраснела, пробормотала какие-то трепетные, восторженные слова благодарности, и продавец с поклоном выпроводил ее из магазина со свертком в руках.

Хотя портнихой собиралась стать Примула, именно это платье должна была сшить Хетти.

- Я еще не знаю, как это делается, кузина, - сказала Примула, - по крайней мере, не с кроем. - Когда с кроем было покончено, владелица платья вовсе не была расположена утруждать себя его шитьем. Хетти превратила свою комнату в мастерскую, и усердно шила, в то время как новая обитательница этой комнаты сидела на маленькой кровати, которую специально для нее поставили в углу, и развлекала Хетти своей болтовней о жизни в Мур-Эдж, о количестве местных жителей. соседских коровах и аромате их сливочного масла; летних танцах на лужайке, радости быть избранной королевой мая. Когда платье было готово и надето, Примула охотно направилась в дом на видной улице, на двери которого красовалась медная табличка с надписью "Мисс Бетти Флаунс", и, когда она впервые появилась, на нее уставились все новые ученицы, среди которых никогда раньше не было такого хорошенького создания.

Лето прошло, начались темные вечера.

- Энтони, - сказала однажды Хэтти, - твое рабочее место недалеко от Примулы. Не мог бы ты каждый вечер заезжать за ней и забирать ее домой?

Энтони побледнел и удивленно посмотрел на Хетти.

- Нет, если это тебя раздражает, - быстро ответила Хетти, - но я не думаю, что это доставит тебе много хлопот. На нее обращают много внимания на улицах, и в последнее время за ней повсюду ходит некто, называющий себя джентльменом.

Энтони нахмурился.

- Я бы не удивился, - сердито сказал он, - она легкомысленное создание.

- Не стоит быть к ней таким суровым, - сказала Хетти. - Она мягкая и похожа на ребенка и не знает, как заговорить с людьми и отпугнуть их.

- Что ж, я буду ее рыцарем, только чтобы доставить тебе удовольствие, - сказал Энтони. - Смотри, вот рисунок из твоего сна. Разве ты не помнишь?

- Лицо среди лилий! - воскликнула Хетти, разглядывая его. - И оно получилось очень красивым. О, Энтони, я уверена, оно похоже на Примулу!

- Это действительно так, - сказал Энтони, отворачиваясь.

- Я думаю, ее лицо, должно быть, привиделось мне во сне, - сказала Хетти, - потому что я никогда не видела ее, создавала это. Я слышала, будто сны что-то предвещают, но никогда в это не верила. Однако я уверена, что у тебя не было бы более красивой модели.

- Нет, - сказал Энтони и с тех пор каждый вечер заходил за Примулой и приводил ее домой. Иногда Хетти встречала их, но чаще оставалась дома, чтобы приготовить чай. Поначалу Примуле не понравилось, что ее так сопровождают, потому что у нее появилось много знакомых, и она привыкла останавливаться и здороваться с разными друзьями, которых встречала по пути от дома мисс Флаунс. А Энтони шел рядом с ней, как полицейский, и держал всех на расстоянии. Но ей пришлось подчиниться.

- Хетти, - сказал Энтони однажды, когда все продолжалось так некоторое время, - тебе не кажется, что ей пора возвращаться домой?

- Кому? Примуле? - удивленно воскликнула Хетти. - Да нет, она об этом не думает, и мы тоже!

- Она иногда мешает, - угрюмо сказал Энтони.

- Я никогда не видел тебя таким недобрым, - укорила его Хетти. - Бедная маленькая Примула, которую все любят!

- Мы с тобой стали другими с тех пор, как она появилась.

- О, Энтони!

- Мы теперь никогда не разговариваем наедине. Ты никогда не говоришь так, как раньше, потому что рядом Примула, и она тебя не понимает.

- Я это заметила, - сказала Хетти, - но думала, что ты этого не замечаешь. Я уверена, что это не моя вина. Ты часто разговариваешь с Примулой о том, что ей нравится. Я думала, тебя это забавляет, и была довольна.

Энтони взял со стола маленькую смуглую ручку Хетти и поцеловал ее; затем, не сказав больше ни слова, повернулся и вышел.

В тот вечер на кухне было довольно уютно: отблески огня отражались в решетчатых окнах, блестели медью на стенах; Хетти пекла пироги за длинным столом, Энтони курил в углу у камина, а Примула двигалась по комнате с какой-то игривой грацией, поддразнивая Хетти и болтая с Энтони, подшучивая над котом и провоцируя старушку Сиб, позволяя себе вольности с мехами, отчего искры летели в трубу. Она украла у Хетти немного теста и слепила из него гротескное личико, лукаво поглядывая на Энтони, пока лепила глаза, нос и рот.

- Что ты делаешь, глупый котенок? - спросил Энтони, вынимая трубку изо рта.

- Готовлю для вас модель, сэр, - и Примула продемонстрировала свою работу.

- Испеки это, - сказал Энтони, - дай мне съесть, и, кто знает, может, это вдохновит меня?

Примула весело рассмеялась и повиновалась, а Хетти оглянулась через плечо, чтобы насладиться последовавшей сценой.

- Это, безусловно, было милое личико, - сказал Энтони. И Примула захлопала в ладоши, обрадовавшись шутке.

Энтони отложил трубку и, казалось, был готов продолжить игру. Неудивительно, что Хэтти заметила, - ему, похоже, нравится чепуха Примулы.

К этому времени Примула научилась находить Смокфорд приятным местом. Ее красивое лицо стало хорошо известно, когда она проходила по улицам по пути на работу и обратно. Молодые ремесленники и лавочники начали выглядывать из своих открытых дверей в тот час, когда она проходила мимо; праздные джентльмены, проезжавшие верхом по городу, непременно обращали на нее внимание. Ее компаньонки завидовали, хозяйка была недовольна ее работой, а у маленькой ученицы чуть не кружилась голова от тщеславия.

Однажды вечером Хетти, войдя в свою спальню, увидела Примулу, стоявшую у зеркала и вдевавшую в уши пару красивых золотых сережек.

- О, Прим! - воскликнула Хетти в изумлении. - Где ты взяла такую дорогую вещь?

- У друга, - ответила Примула, улыбаясь и покачивая головой так, что серьги блестели в ее ушах. - Это подарок человека, которому я очень нравлюсь.

- О, Примула!

- Какая ты сердитая, Хетти, не стоит мне завидовать, - сказала Примула, ласково поглаживая одно из своих сокровищ. - Я могу одолжить их тебе, когда захочешь.

- Ты же знаешь, что я не завистлива, кузина. Я имею в виду, что с твоей стороны было неправильно брать их.

- Почему? - надулась Примула. - Они не были украдены. Человек, который их подарил, - джентльмен, и у него достаточно денег, чтобы купить то, что ему нравится.

- Ах ты, глупый ребенок! Какой же ты еще ребенок! Разве ты не знаешь, что тебе не следует брать украшения ни у одного джентльмена?

- Ты злая, очень злая! - принялась всхлипывать Примула, и слезы покатились по ее гладким, как атлас, щекам, которые Хетти любила целовать и щипать. - Почему ты так сердишься и обзываешь меня? Я вернусь домой, в Мур-Эдж, и больше не буду тебе надоедать.

- Чепуха, Прим! Я не стала бы называть тебя ребенком, если бы ты этого не заслужила. Ты знаешь адрес джентльмена, который подарил тебе это? Ты должна немедленно отослать их обратно.

Примула знала адрес, но поклялась, что сохранит свою собственность. Он купил их, он подарил их ей, и в этом не было ничего плохого. Хэтти перестала с ней разговаривать и легла спать, а Примула плакала, пока не заснула с сокровищем под подушкой.

На следующий день Хетти, несколько расстроенная, посоветовалась с Энтони насчет сережек Примулы. Энтони был очень встревожен.

- Я поговорю с ней, - сказал он, - предоставь ее мне, и я заставлю ее вернуть их.

Он провел с ней час наедине, ломая ее упрямую детскую волю. По истечении этого времени он вернулся к Хетти, раскрасневшийся и с таким торжествующим видом, словно только что разгромил армию, держа в руке маленькую коробочку с серьгами и листком бумаги, на котором Примула нацарапала несколько слов. Подарок вернулся к своему дарителю, а Примула целую неделю дулась.

Однажды вечером, когда весна только начиналась, Энтони, как обычно, зашел за Примулой, но обнаружил, что та ушла из мастерской пораньше, сказав, что идет домой. Подойдя к старому книжному магазину, он узнал, что она не возвращалась туда с тех пор, когда, как обычно, ушла утром на работу.

- Она отправилась на прогулку с кем-то из своих подруг, - предположила Хетти.

- Она ушла одна, - ответил Энтони и подумал о серьгах. - Я должен пойти и поискать ее.

За пределами Смокфорда имелось несколько красивых холмов, где в хорошую погоду горожане любили совершать вечерние прогулки. Было еще слишком рано для таких прогулок, и все же Энтони, пройдя немного, различил в сумерках две фигуры, медленно продвигавшиеся вперед. Это были Примула и джентльмен, подаривший ей серьги; человек, за которым Энтони очень внимательно наблюдал в течение некоторого времени, который, как он часто замечал, следовал по стопам Примулы и которого, со своей стороны, он ненавидел и презирал.

- Примула! - сказал он, подходя к девушке и игнорируя ее спутника. - Возвращайся домой! Тебе уже слишком поздно оставаться здесь без защиты.

Примула надулась и опустила голову.

- Юная леди не лишена защиты, - сказал джентльмен, улыбаясь. - Скажите на милость, сэр, кто вы такой?

- Я ее ближайший друг мужского пола, - гневно сказал Энтони. - В настоящее время я стою здесь вместо ее отца.

Джентльмен рассмеялся.

- Вы слишком молоды, чтобы быть ей отцом, - сказал он. - Уходите, молодой человек, я доставлю ее домой в целости и сохранности, когда она пожелает.

- Примула, - сказал Энтони, побелев от гнева, - иди вон к тому дереву и жди там, пока я не присоединюсь к тебе.

Девушка, обезумев от ужаса, повернулась и убежала, как ей было велено; джентльмен поднял трость, чтобы ударить наглеца, осмелившегося бросить ему вызов, но прежде чем она успела опуститься, Энтони схватил его. Завязалась борьба, и поклонник Примулы растянулся на лужайке.

Энтони молча привел Примулу домой и в течение многих дней приходил и выходил из дома, не разговаривая с ней. Примула дулась, нервничала и была несчастна, потому что Энтони так сердито на нее смотрел. Энтони был угрюм и скучен, а Хетти, смутно предчувствуя грядущие неприятности, гадала, что бы все это могло значить.

ГЛАВА III

Той весной старый Тони Спенс заболел, и Хетти была очень занята, ухаживая за ним. Энтони, как обычно, приходил по вечерам, но он не рассчитывал часто видеть Хетти, и они с Примулой развлекались вдвоем. За это время лицо Хетти побледнело еще больше, и у нее вошло в привычку предаваться мечтаниям, которые, судя по тому, как она стискивала руки, и глубокой морщине боли, залегшей между бровями, были невеселыми. Она в спешке выполняла свои обязанности по дому, брала не ту книгу с книжных полок для покупателей, откладывала шитье в сторону; казалось, единственным ее желанием было сидеть возле полога отцовской кровати, прислонившись головой к стене и закрыв глаза от окружающего мира. Горе приближалось к ней, и она пряталась от него так долго, как только могла.

Однажды вечером старый Спенс попросил, чтобы ему принесли из магазина какую-то книгу, и Хетти, взяв в руки лампу, спустилась за ней. В помещении уже горел слабый свет, который Хетти сначала не заметила, когда открыла дверь на верхней площадке лестницы и поставила ногу на первую ступеньку, чтобы спуститься. Она спустилась еще немного, но ее остановили голоса. Энтони и Примула были там.

- Да, - говорила Примула своим мягким, воркующим голосом, - я люблю тебя больше всех на свете. Ты сражался за меня, и я люблю тебя.

- Хетти, - пробормотал Энтони.

- Хетти не будет возражать, - прошептала Примула. - Она дает мне свои деньги и ленты. Она не откажется подарить мне и тебя тоже, я в этом уверена.

Они немного выдвинулись из-за ширмы, за которой возвышался стеллаж с книгами, и увидели Хетти, стоявшую на лестнице, глядя прямо перед собой, и похожую на лунатика. Примула тихонько вскрикнула и закрыла лицо руками. Хетти вздрогнула, повернулась и убежала в гостиную, захлопнув за собой дверь.

Она села за стол и тяжело опустила голову на руки. Удар, которого она наполовину боялась, наполовину считала невозможным, обрушился на нее и раздавил; Энтони больше не любил ее. Он отнял у нее свою любовь и отдал ее Примуле, которая с умоляющими глазами и жаждущими руками ограбила и обманула ее. Жадность, которую она пыталась утолить лентами и шиллингами, не постеснялась схватить то единственное, что она хотела сохранить, и до самой смерти хранить как самое дорогое. Мысли Хетти кружились в вихре новой и непонятной агонии. У нее и в мыслях не было что-то делать или говорить, не было желания мстить или порицать. Она была ошеломлена, ее окутал мрак, и она желала умереть.

Примула прокралась вверх по лестнице, проплакав целый час в одиночестве среди старых книг. Жизнь была очень беспокойной, подумала Примула; все были эгоистичны и сердиты, и все было либо неправильным, либо неприятным. Люди только что ласкали и любили ее, а в следующий момент уже сердились на нее. Энтони бросился прочь от нее в порыве горя, хотя она говорила ему, что любит его, и отказалась ради него от прекрасного джентльмена. Хетти, которая раньше была так нежна с ней и так готова отдать ей все, выглядела такой несчастной на ступеньке лестницы, что она, Примула, побоялась подняться наверх, хотя устала и мечтала оказаться в постели. Всхлипывая и волнуясь, она прокралась вверх по лестнице и, преодолевая страх, открыла дверь гостиной и вошла. Хетти тихо сидела за столом, подперев голову руками, и не поднимала глаз. "Это хорошо, - подумала Примула. - Как было бы ужасно, если бы она меня отругала! Хорошо, что это не в ее стиле - заводить разговоры о разных вещах". Она прокралась по комнате и закрылась в спальне.

Была уже довольно поздняя ночь, когда Хетти последовала за ней в спальню, и Примула крепко спала, накрыв голову и лицо простыней, словно хотела спрятаться от гневного взгляда Хетти. Хетти опустилась в темноте на колени, чтобы помолиться. Ее колени сами собой подогнулись, но ни слова не слетало с ее губ, и никакие ясные мысли не приходили ей в голову. Она только помнила, что должна помолиться, и безмолвно простерла руки, надеясь, Бог поймет, о чем она просит. В ее голове не возникало ничего, кроме картин счастливых часов, которые они с Энтони провели вместе. Она заснула, погруженная в эти воспоминания и не способная осознать, что Энтони бросил ее; затем ей приснилось, что она очнулась от ужасного сна, в котором Энтони, казалось, забыл о ней ради Примулы. Какой радостной она была в этом сне! Как она смеялась и пела от восторга, как болтала о глупых фантазиях, которые приходят людям в голову, когда они спят! А потом она проснулась и увидела, что лучи утреннего солнца падают на золотистую головку Примулы и ее нежное личико, и поняла, и вспомнила, что его любимой теперь была Примула, а она, Хетти, стала изгнанницей и отверженной в своем раю навсегда.

Затем, в этот момент неизъяснимой тоски, на досуге тихого рассвета, гнев и ненависть вспыхнули в ее груди. Все, что открывал свет, могло рассказать о ее утраченном счастье, и каждое мгновение приближало ее к тому часу, когда она должна будет отдать Энтони Примуле, отойти в сторону, созерцать их блаженство и принимать их благодарность. Она не смеет допустить, чтобы этот момент наступил - она не допустит этого, она сможет противостоять ему. Она должна причинить им какой-нибудь вред, если снова увидит их вместе, как вчера вечером. Что же ей оставалось? Она не осмеливалась убить их, она не могла желать им смерти. Ее нисколько не утешало, что они должны страдать или быть изгнаны из этого мира, чтобы искупить свой грех. Они убили ее сердце, и никакими своими страданиями не могли вернуть мертвое к жизни. Что же ей делать с собой? Единственное, что ей оставалось, - это убраться подальше от них, чтобы никогда их не видеть и не слышать о них снова, до тех пор, пока не наступит смерть.

Она вскочила с постели, торопливо оделась, повернувшись спиной к спящей Примуле, и, крадучись спустившись по лестнице, вышла из дома. Она не испытывала ни малейшей боли, покидая свой дом, и ни разу не вспомнила об отце; ее единственной мыслью было уйти отсюда подальше, где Энтони никогда не сможет ее найти. Она спешила по пустынным улицам и вышла на холмы, а затем немного сбавила шаг, совсем запыхавшись. Она знала, что дорога через холмы ведет в маленький городок, расположенный примерно в десяти милях отсюда, в направлении Лондона. Она слишком привыкла к практическому ведению дел своего отца, чтобы не осознавать, - просто по привычке, не задумываясь, - по приезде в Лондон ей придется работать. Она будет помогать в каком-нибудь магазине или брать шитье у портнихи. А пока ее единственной задачей было добраться туда.

Вихрь страсти унес ее на пять миль от Смокфорда, когда она остановилась в маленькой придорожной гостинице. Она пришла в изнеможение, чувствовала опустошение, вызванное волнением, недостатком сна и пищи, а также необычайным напряжением. Она купила немного хлеба и села на камень у ворот поля, чтобы съесть его. Она увидела пахаря вдалеке и смотрела, как он приближается к ней; седая голова и сутулая фигура старика, смиренно несущего свою немощь под ярмом дневного труда, хотя и знающего, что время лишило его пригодности к этому. Хетти наблюдала за ним, ее глаза следовали за ним, как зачарованные; выражение его лица каким-то образом заставило ее забыть о своей тревоге. Ей хотелось подойти и помочь ему управиться с плугом, спросить, завтракал ли он, положить руку ему на плечо и быть с ним ласковой. Она не знала, что в нем было такого, что околдовывало ее. Он повернул свой плуг рядом с ней, заметил бледную девушку, сидевшую у ворот, и улыбка осветила его суровое лицо.

И тогда Хетти поняла, почему наблюдала за ним. Он был похож на ее отца. Ее отец! Он был болен, а она бросила его, оставила среди тех, кто будет досаждать ему и пренебрегать им! Нетронутый хлеб выпал из рук Хетти; слезы хлынули из ее глаз; она упала ничком на траву и зарыдала, оплакивая свою собственную подлость и горе, и безутешного больного старика, оставшегося дома.

- Что с тобой, девочка? - ласково спросил старый пахарь, склонившись над ней.

Хетти пристыженно поднялась.

- Сэр, - смиренно ответила она, - я убежала от своего отца, который болен, но я вернусь к нему.

- Это правильно, девочка. Поддержи бедного старого отца. Возможно, он был суров с тобой.

- Нет, нет, нет, он никогда не был суров со мной. У меня другое горе, сэр, которое сводит меня с ума. Я совсем забыла о нем, пока не увидела выражение вашего лица. Я сейчас же побегу обратно, сэр, и успею как раз вовремя, чтобы подать ему завтрак.

Часы в придорожной гостинице пробили шесть, и Хетти побежала обратно в Смокфорд.

Она бежала так быстро, что у нее не было времени подумать о том, как ей следует поступить, когда она вернется домой. Оказавшись там, она обнаружила, что у нее впереди целый день, чтобы подумать об этом, поскольку Примула ушла в свою мастерскую, и в доме не было никого, кроме Сиб, ее отца и ее самой.

Старик не спрашивал о ней, но Сиб встретила ее на пороге и с удивлением посмотрела на ее пыльную одежду.

- Ах, Хетти! - сказала она. - Как рано вы встали сегодня утром.

- Мне хотелось прогуляться, - сказала Хетти, сбрасывая плащ и стараясь избавиться от своего несчастного вида. - Готов ли завтрак для моего отца? Боюсь, я опоздала.

Старый Тони Спенс даже не заметил, что его дочь была необычно бледна и что ее платье было менее опрятным, чем обычно, когда она несла ему чай и тосты. Она была рядом, и это было для него всем. Что этим утром она, словно загнанный зверь, бежала из Смокфорда, рыдая в траве в пяти милях от своего дома; что он не потерял ее навсегда только из-за странного старика, шедшего за плугом по далекому полю, - этого он знать не мог. Хетти была не из тех людей, которые жалуются на суровость постигших их неприятностей.

Весь день она просидела рядом с отцом, на старом месте, возле полога кровати. Ему становилось лучше, он проявлял больше интереса к миру, чем она замечала в нем с тех пор, как он заболел. Лежа в постели, он мог видеть через окно маленький садик на крыше, который уже много лет каждое лето выглядел таким веселым. Сейчас он был бесцветным и непричесанным.

- Хетти, дорогая, - сказал он, - как получилось, что ты пренебрегаешь своими цветами? Может быть, ты считаешь, что больше не стоит поддерживать порядок в маленьком садике? Ты уезжаешь с Энтони. Назначена ли дата свадьбы?

- Нет, отец, - ответила Хетти, пряча свое бледное, осунувшееся лицо за занавеской. - Мы не могли думать об этом, пока ты снова не встанешь на ноги.

Несмотря на все ее усилия избавить его от неприятных мыслей, что-то в ее голосе странно задело старика. Некоторое время он молчал и лежал, размышляя.

- Хетти, дай мне взглянуть на твое лицо.

Хетти неохотно выглянула из своего укрытия, но старалась держать лицо как можно дальше от света.

- Зачем тебе это, папочка? Ты уже видел его раньше.

- У тебя милое личико, Хетти, и другие, кроме меня, тоже так думали. Мне не нравится, как оно выглядит сейчас, моя девочка. Дитя мое! что с тобой такое? Выкладывай сию же минуту! Кто бы ни обидел тебя, это будет черный день для этого человека. Я убью его!

- Тише! тише! Я не говорила ничего подобного.

- Скажи мне сию же минуту и не смей лгать.

Хетти сидела молча и испуганно.

- Ему приглянулась та кукла из Мур-Эджа?

- Он мне об этом не говорил.

- Девочка моя! зачем ты играешь в прятки со своим старым отцом? Я знаю, что все так, как я сказал. Дай мне встать! Не удерживай меня, я забью его кнутом до смерти!

Хетти крепко держала его за запястья.

- Я выгоню ее на улицу без всякого сожаления и, хотя я слабый старик, накажу его на глазах у всего города.

На мгновение разгневанное сердце Хетти безмолвно заявило, что они заслуживают такого наказания, и что она сможет вынести это.

Но она сказала:

- Отец, ты знаешь, что не совершишь ни одного из этих жестоких поступков. Послушай меня, отец. Я устала от Энтони! Отпусти его с Примулой. Мы с тобой будем счастливы здесь вдвоем, когда они уедут.

Старик в изнеможении откинулся на подушку. Через некоторое время он притянул дочь к себе, взял ее лицо в ладони и посмотрел в глаза.

- Пусть будет так, как ты говоришь, - сказал он, - только не пускай их ко мне. Ты храбрая девочка, и я никогда больше не буду тебя ругать. Мы будем счастливы, когда они уедут. Мы закончим эту мою маленькую книжку и... и... и...

Его голос стал неразборчивым, и он внезапно заснул. Хетти продолжала сидеть в своем углу, размышляя о своем будущем и благодаря Небеса за то, что у нее остался хотя бы любящий отец. Через час или два она подняла глаза и заметила, что лицо старика изменилось. Он умер.

ГЛАВА IV

Для Хетти было ново и ужасно, поскольку у нее не было ни отца, ни возлюбленного, к которым она могла бы обратиться в своем отчаянии. Она пережила одну ужасную неделю, а потом не выдержала и заболела, и Сиб ухаживала за ней. Примула бродила по дому, чувствуя себя виноватой, Энтони иногда заходил спросить, как дела у Хетти. Он приносил ей фрукты и лед, робко предлагая их; Сиб с радостью принимала их и изливала ему свою тревогу, совершенно не подозревая, что между влюбленными что-то не так. Примула дулась на Энтони, который, казалось, гораздо больше думал о Хетти, чем о ней. Старый книжный магазин был закрыт навсегда, маленький уютный домик Спенсов также остался в прошлом.

Хетти думала, что была бы рада умереть, но люди не могут умереть просто по своему желанию, и поэтому ей стало лучше. Когда она смогла подниматься, Сиб отводила ее в маленькую гостиную и усаживала в старое отцовское кресло; и, сидя здесь однажды теплым летним вечером, она послала за Энтони с просьбой прийти и поговорить с ней.

Сердце Энтони сжалось, когда он увидел, что от его некогда обожаемой Хетти ничего не осталось. Ее впалые щеки и ввалившиеся глаза составляли разительный контраст со светлой красотой Примулы. И все же в ее проникновенном взгляде и нежных губах все еще чувствовалось очарование, которое Энтони знал с незапамятных времен и до сих пор ощущал; очарование, которым Примула никогда не обладала.

- Мы не будем говорить о прошлом, - сказала Хетти, когда первый трудный момент встречи прошел. - Я только хочу сказать, что вы с Примулой не должны смотреть на меня как на врага. Я ее единственный друг, и это ее единственный дом. Она выйдет замуж, и тогда мы расстанемся и больше не встретимся.

- Ты слишком добра, - пробормотал он, - слишком заботлива. Хетти, - нерешительно добавил он, - я не смею ни извиняться за свое поведение, ни просить у тебя прощения. Я могу только сказать, что не хотел этого. Я не знаю, как это получилось - она околдовала меня.

Хетти склонила голову холодным, величественным жестом, и Энтони попятился прочь из комнаты, чувствуя, что его упрекнули, отпустили, простили. Он отправился к Примуле, а Хетти мягким летним вечером сидела в одиночестве на том самом месте, где они сидели год назад, планируя свою будущую жизнь.

"Она слишком хороша для меня, - думал Энтони, шагая по улице. - Примула будет раздражать меня, но она мне больше подойдет".

И все же он испытывал горькую боль, когда говорил себе, что любовь Хетти к нему полностью угасла. Конечно, это было к лучшему, но все же он хорошо понимал, что Примула никогда не сможет стать ему такой милой и верной женой, какой могла бы стать Хетти. Он также знал, что его любовь к Примуле не из тех, что длятся вечно, в то время как любовь к Хетти... Но беда свершилась, и ничего нельзя было поделать. Он и сам не понимал, как оказался в таком положении.

Когда Хетти поняла, что ей нужно продолжать жить своей жизнью, она сразу же начала планировать свое будущее. У нее была кузина, жившая в американских прериях с мужем и маленькими детьми, мечтавшая, чтобы Хетти приехала к ней. И Хетти решила уехать. Она распродала все, что было в старой книжной лавке, оставив себе только один или два тома, которые вместе с незаконченной рукописью отца бережно убрала в свой сундук. Примула бросила работу у портнихи и была занята тем, что шила себе одежду для свадьбы. Хетти готовилась к путешествию. Две девушки целыми днями сидели за шитьем. Они мало разговаривали, и между ними не было и намека на сердечность. Хетти напрягала все свои силы, чтобы сделать все возможное для этого одинокого существа, которое причинило ей зло, но не могла найти ни улыбок, ни приятных слов. Бледная и молчаливая, она выполняла свою работу дрожащими пальцами и с замершим сердцем. Примула, со своей стороны, дулась на Хетти, словно та была агрессором, вздыхала и проливала слезы в перерывах между примеркой и отделкой своих прелестных платьев. По вечерам Примула обычно складывала свое шитье и уходила гулять, - как полагала Хетти, с Энтони; последняя иногда позволяла себе поплакать в сумерках, а иногда бродила по темнеющей комнате, с нетерпением ожидая часа, который унесет ее далеко от этих старых стен, с их невыносимыми воспоминаниями.

Так Хетти пережила чистилище, на которое добровольно обрекла себя. Энтони больше не появлялся в доме; Примула ходила с ним на прогулки, иногда возвращаясь домой очень поздно. Но теперь Хетти не упрекала ее. Примула была сама себе хозяйка и могла приходить и уходить, когда ей заблагорассудится, из-под этой крыши, которую великодушие ее кузины предоставило ей.

Однажды вечером соседская сплетница, знавшая Хетти с колыбели, вошла в дом с вязаньем в руках, чтобы посидеть с ней часок и составить ей компанию.

- Говорят, ты собираешься в Америку, - сказала она, - совсем одна; это долгое путешествие, и все думают, что это ты должна была выйти замуж за Энтони Фроста, а не эта Примула. Люди говорят, моя дорогая, что они плохо с тобой обращаются, но я не могу в это поверить, ведь ты так прекрасно вела себя с ними. Конечно, люди замолкают, когда видят, что девушка живет здесь с тобой и готовится к своей свадьбе.

- Я не могу брать на себя труд опровергать пустые россказни, - ответила Хетти. - Энтони Фрост - мой очень старый друг, а Примула - моя кузина. Было бы странно, если бы я не попыталась быть им полезной.

- Конечно, конечно, если у тебя нет причин сердиться на них; но все равно, моя дорогая, ты была бы ему гораздо лучшей женой, чем эта взбалмошная дурочка, которую он выбрал. Похоже, он изменил свое мнение о многих вещах, поскольку снял дом в Смокфорде и работает столяром-краснодеревщиком, вместо того чтобы стать скульптором, как, по слухам, собирался сделать. Ну и ну! Конечно, это не мое дело, но я очень надеюсь, что они будут так же счастливы, когда оба станут немного мудрее.

- Не вижу причин, по которым они не могли бы быть счастливы, - сказала Хетти, полная решимости сыграть свою роль до конца. И сплетница ушла, сообщив соседям, что между Энтони и Хетти никогда не могло быть ничего, кроме дружбы.

- Ни одна девушка, которую когда-либо обманывали, не могла бы вести себя так, как она, - говорила сплетница, - и она храбра, как лев, собираясь в путешествие в Америку.

После этого люди сочли Хетти не такой интересной, какой считали ее некоторое время назад.

Приближалось время свадьбы. Красивые платья и безделушки Примулы были закончены и сложены в сундук, она разложила их по полочкам, вынула, примерила и снова положила на место. Она отправилась на вечернюю прогулку, а Хетти дождалась ее возвращения и впустила в дом при ясном звездном свете летних ночей, и обе девушки молча легли спать; ни одна из них не стремилась узнать что-либо о мыслях другой. И так продолжалось до той ночи, которая была кануном свадьбы Примулы. В ту ночь Примула, как обычно, ушла из дома и не вернулась.

На следующий день Энтони и Примула договорились пожениться рано утром и отправиться из церкви к себе домой. Хетти намеревалась отправиться в путь самостоятельно через несколько часов, но ничего не сказала о своем намерении, желая незаметно ускользнуть из своей прежней жизни в тот момент, когда мысли ее знакомых будут заняты свадьбой.

Она не удивилась, что Примула в тот вечер задержалась допоздна. Ночь была прекрасная, небо темно-синее, лунный свет мягкий и ясный. Хетти беспокойно бродила взад и вперед по узким комнатам своего старого дома, некогда такого восхитительного и любимого, а теперь ставшего мрачным и населенным призраками, и видела, как серебристый свет играет на крышах и дымоходах, на увядших цветах и печальных вечнозеленых растениях в ее маленьком садике на крыше. Всего год назад она лелеяла эти увядшие стебли вместе с Энтони, и они вместе улыбались своему будущему в лучах восходящего солнца. Теперь весь этот свежий утренний свет исчез, цветы увяли, и ее сердце тоже увяло. Вера и надежда умерли, жизнь осталась с бременем, которое нужно было нести. Она закрыла глаза, чтобы не видеть пустынных стен с их воспоминаниями, и подумала о великом, простирающемся на весь мир море, которого она никогда не видела, но которого теперь должна достичь и пересечь; и ей страстно захотелось оказаться на его груди со своей ношей.

Шли часы, Примула все не возвращалась. Хетти это показалось странным, но ее это не беспокоило. Примула, ее возлюбленный и их дела, казалось, уже ушли из ее жизни и оставили ее в покое. Она не ложилась спать всю ночь и знала, что ждет Примулу, но ее разум был настолько погружен в собственное одиночество, что не мог сосредоточиться на поведении девушки. Забрезжил дневной свет и застал ее сидящей, бледной и удивленной, в пустом доме, и тут ее взгляд упал на письмо, которое ночные тени спрятали от нее там, где оно лежало на столе. Оно было написано корявым почерком Примулы и адресовано Хетти.

"Я уезжаю, чтобы выйти замуж, - писала Примула. - Когда-то вы с Энтони были очень добры ко мне, но в последнее время стали слишком холодны и строги. Человек, с которым я уезжаю, добрее и приятнее. В Лондоне я выйду замуж, а потом отправлюсь путешествовать. Когда я вернусь, то стану знатной дамой и приеду в Смокфорд; я закажу несколько платьев у мисс Флаунс. Я очень рада, что вы с Энтони все-таки можете пожениться. Он всегда думал о тебе больше, чем обо мне; я поняла это уже давно. Надеюсь, ты будешь счастлива и рада видеть меня по возвращении.

Твоя нежная Примула".

Хетти долго сидела неподвижно, совершенно ошеломленная, с письмом в руке.

"Бедная маленькая неблагодарная смертная, - подумала она, - да защитят ее Небеса и уберегут от беды!"

И тут она подумала о своей собственной маленькой чаше жизненного счастья, пролитой на землю ради этого.

- О, какое расточительство! какое расточительство! - простонала бедная Хетти, вертя записку в пальцах. А потом она расправила ее, снова сложила и вложила в конверт, адресованный Энтони, и поспешила отослать ему, чтобы, когда наступит час свадьбы, жених не предстал перед ней в поисках своей невесты.

Когда письмо было отправлено, она принялась перевязывать свои чемоданы и в последний раз попрощалась с Сиб, которая была слишком стара, чтобы последовать за ней в Америку, и почти убита горем из-за того, что оставалась дома. Когда настал последний момент, она выбежала из дома, не глядя по сторонам. И вскоре она уже сидела в карете, направлявшейся в морской порт, откуда должен был отплыть ее корабль.

Когда Энтони получил записку, он испытал сильный гнев и изумление, но почти совсем не огорчился. Дерзость Примулы поразила его, но тут он вспомнил, что она обошлась с ним не хуже, чем он обошелся с Хетти. Пусть ее! она была легким созданием и принесла бы ему несчастье, если бы вышла за него замуж. Ее мягкая, глуповатая красота и чарующие манеры выветрились из его памяти после получасового размышления, и Энтони объявил себя свободным. А Хетти все еще сидела в своем гнездышке за старой книжной лавкой, такая же милая и драгоценная, как и год назад, когда они были помолвлены. Последние несколько месяцев были всего лишь сном; наступило приятное пробуждение.

Бледные щеки Хетти снова округлятся и порозовеют. Она должна простить его за прошлое, так настойчиво он будет умолять ее. Как ужасно он себя вел!

Энтони надел шляпу и вышел прогуляться по малолюдной улице, желая скрыться от взглядов своих городских знакомых, хорошенько все обдумать и решить, как скоро он сможет осмелиться показаться Хетти. Ненадолго, но он испугался. Он вспомнил ее суровый бледный взгляд, когда они виделись в последний раз, и то, как он был уверен, когда уходил от нее, что ее любовь мертва. Его пробрал озноб, и он, опустив голову, зашагал дальше. Хетти никогда не была такой, как другие девушки, и, может быть... может быть, он навсегда потерял ее сердце.

Как раз в этот момент Энтони окутало облако пыли, и почтовая карета пронеслась мимо него на большой скорости. Хетти была в карете и видела, как он уныло шагал по дороге, наедине со своей бедой. Она отвернулась, чтобы он не увидел ее; но тут сердце ее так сильно забилось, что она выглянула из окна и помахала ему рукой на прощание. Он увидел ее и бросился вперед; карета скрылась за поворотом дороги.

Хетти исчезла.

ГОЛОДНАЯ СМЕРТЬ

ГЛАВА I

Это была бурная ночь на Иннисбофине, ирландском острове, затерявшемся среди атлантических бурунов, когда птица летит к Ньюфаундленду. Тот, кто пережил океанский ураган, может себе представить, с какой яростью буря обрушивается на такие одинокие скалы. Существа, которые живут на них, отданные на милость ветрам и волнам, строят себе низкие хижины и кладут на крышу камни, чтобы солома не улетела вслед за цыплятами матушки Кэри; и, осеняя по ночам свой порог крестным знамением, крепко спят, не тревожимые странными и ужасающими голосами, поющими колыбельную и предсмертную песнь всей их расы. Зимой они рады дождю и буре, которые бушуют вокруг них, даже если рыба распугана и пищи не хватает; но, когда весной ярость погоды заходит слишком далеко, в их бормотании слышится страх "голодной смерти".

Стоит ли кого-то винить в таком положении вещей? Большая часть острова представляет собой бесплодные болота и скалы. На нем не растет ни одного кустика, а шторма бушуют так сильно, что земля у северного и восточного побережий превратилась в живописную пустыню, а вся жизнь укрылась на юге в трех маленьких деревушках с соломенными крышами. Море - это сокровищница их обитателей, и нет более отважных сердец, чем те, что борются с волнами, часто находя смерть в их пасти; но отсутствие даже самых грубых волноломов для защиты от Атлантики делает поиски хлеба насущного на море опасным, а зачастую и совершенно невозможным предприятием.

Бофин имеет немалые размеры и большое население. Беззаботные и бережливые люди ощущают себя маленькой нацией и с гордостью расскажут вам о легендарных достопримечательностях своего острова. В ранние века это был центр науки, о чем свидетельствуют руины школы и церкви Святого Колмана; во времена Елизаветы королева Грейс О'Мэлли построила себе крепость на холме, откуда открывался великолепный вид на западную часть неба; а на разбросанных скалах, образующих гавань, Кромвель воздвиг эти почерневшие стены, словно вросшие в скалу. На острове есть церковь, школа, магазин, где можно приобрести еду, масло, мыло, веревки и т.д., за исключением тех случаев, когда встречные ветры задерживают судно, курсирующее в Голуэй и обратно с товарами первой необходимости.

Иностранных моряков, застрявших в Бофине из-за непогоды, встречают с распростертыми объятиями и приглашают повеселиться. Волынщики и скрипачи приходят и уходят, а в хорошую погоду они заняты сочинением музыки для танцующих. Даже когда волк окажется в шаге от двери, в ушах у него будут звучать смех и песни, пока один сосед может отогнать чудовище от порога другого соседа. Но наступает день, когда оно входит, куда пожелает, и кости людей становятся его добычей.

Прошедшей ночью была весенняя гроза, и в тихие часы раздавалось множество криков: "Господи, помилуй нас!", когда ветер доносил шум проливного дождя, смывавший саженцы; и все же Бофин пробудился от своего кошмарного сна зеленым и веселым, птицы распевали песни в голубом небе, и звон цепей лодок свидетельствовал о мире и процветании.

В ослепительном солнечном свете показалась девушка, которая сама гребла в маленькой лодке, быстро скользившей по воде. Весла быстро и мягко шлепали по воде, жаворонки пели в облаках, а девушка напевала что-то свое, жалобным и мягким голосом. Мелодия была дикой и печальной, а слова - ирландскими.

Шлеп, шлеп, веслами по воде, платок девушки соскользнул с ее головы, упругая фигура мерно раскачивалась. Никто и никогда не видел более наглядной картины здоровья, силы и красоты. Ее густые темно-рыжие волосы наполнились солнечным светом, как губка наполняется водой; ее карие глаза, казалось, испускали огненные искры, когда тени вокруг них сгущались при ярком освещении. Две маленькие круглые ямочки в уголках гордо изогнутых губ говорили о необыкновенной решительности, лежащей в основе страстной натуры. Ее странный выбор песни в это прекрасное утро был вызван не чем иным, как любовью к драматическим контрастам, присущей некоторым нетерпеливым душам. Внезапно весла замерли; она сидела и слушала, как волны плещутся о края утесов, окаймленных водорослями.

- Мне показалось, я слышала, как кто-то зовет меня, - пробормотала она, оглядываясь с легкой дрожью, но с решительным видом. - Бриджид, Бриджид, Бриджид! - затем, слегка рассмеявшись, она снова погрузила весла и запела песню, так весело, что было удивительно, как она находила в себе силы для этого, а ее лодка летела по сверкающим волнам, словно чайка.

Над широким, пологим, покрытым галькой пляжем в гавани возвышались школа, магазин и несколько лучших домов на острове, а высоко на блестящей гальке работал лодочник, окруженный толпой сплетников. Небо над их головами было ярко-голубым; окаймленные коричневым скалы вырисовывались на фоне моря, почти ослепительного, на которое невозможно было смотреть; покрытые росой зеленые поля, словно россыпи изумрудов, лежали среди скал и впадин.

- Господи, помоги нам! - сказал мужчина в шляпе, - если весна не наладится. Половину моих саженцев смыло прошлой ночью.

- Тише, приятель, тише, - весело отозвался лодочник. - Собери их и посади заново.

- Черт возьми, - пробормотал старый рыбак, - рыба опустилась на самое дно. С таким же успехом можно отправиться ловить русалок.

- Как вам не стыдно ворчать, - раздался бодрый голос, присоединившийся к группе, - в такое-то утро? Говорю вам, дождь прошлой ночью был последним.

- Ты полон надежд юности, Колл Прендергаст, - сказал старый рыбак, глядя на крепкую фигуру и улыбающееся бронзовое лицо молодого человека, стоявшего перед ним. - Но если в твоих словах нет правды, то нам придется питаться до следующей зимы морскими водорослями.

- Некоторые из них не так уж плохи на вкус, - смеясь, сказал Колл, - а если их еще и немного подсушить, то получится отличный табак. Но тише! Провалиться мне на месте, если это не Бриджид Ловелл, проделавшая долгий путь из Западного квартала на своей красивой лодке.

Плеск весел слышался все ближе, и вдруг лодка Бриджит показалась из-за скалы, создав вместе с находившейся в ней девушкой такую картину на сверкающем море, что мужчины невольно улыбнулись и прикрыли глаза руками, чтобы лучше видеть. Налегая на весла, она улыбнулась им в ответ, и солнечные лучи позолотили ее овальное лицо, смуглое, как ягода, придали блеск медным волосам, ниспадавшим на черные изогнутые брови, и подчеркнули решительное выражение ее полных красных губ. Ее платье, обычное для жительницы острова, отличалось только свежестью и новизной материала - темно-малиновая шерстяная юбка, лиф из легкого ситца и короткая туника, на затылке у нее был белый платок.

Когда она приблизилась к берегу, Колл прыгнул в воду, подтащил ее лодку поближе к камням и, закрепив, помог ей выбраться на берег.

- Прекрасная пара, - сказал старый рыбак лодочнику. - Я слышал, их брак можно считать состоявшимся.

- Коллу повезло, - сказал другой. - Богатая красавица не для каждого мужчины.

- Я думаю, она слишком гордая. Посмотри, как она держится сейчас, а ведь он вымок по колени, помогая ей.

- Ты, старина, забываешь о правилах поведения. Пусть себе вертит головой, пока может.

Бриджид отправилась в магазин, где вскоре сделала покупки: пакет муки, банку масла, немного чая, сахара и белой муки. Девушка хмурила свои красивые брови, занимаясь своими делами, и почти не обращала внимания на Колла, который галантно занимался ее свертками. Когда все было погружено в лодку, он помог ей сесть и стоял, глядя на нее, гадая, улыбнется ли она ему в ответ на его внимание.

- Позволь мне сесть на весла, Бриджид. Ты будешь дома в два раза быстрее.

- Нет, спасибо, - коротко ответила она. - Я сама буду грести на своей лодке, сколько смогу.

Колл широко улыбнулся, наполовину удивленный, наполовину восхищенный, и снова попытался поймать дружеский взгляд на прощание, но тщетно. Лицо, скрывшееся за утесом, было таким холодным и гордым, словно он был ее врагом. Когда он повернулся и зашагал по пляжу, взгляд, который он хотел увидеть, последовал за ним, устремился сквозь расщелину в скалах, где Бриджид остановилась и взглянула на него с нежностью в глазах, изменившей ее лицо. Если бы Колл увидел этот взгляд, то эта история, возможно, никогда бы не была написана.

Когда лодка девушки проплыла мимо скал по направлению к дому, она нахмурилась, думая о том, как неловко получилось, что она встретила Колла Прендергаста на берегу. Он, должно быть, знал, по какому делу она пришла в магазин, и как он посмел так улыбнуться ей, не зная, какой ответ она ему даст? Дядя Колла и отец Бриджид планировали устроить брак между молодыми людьми, и сватовство должно было состояться в тот вечер в доме отца Бриджид. Поэтому она отправилась ранним утром на своей лодке в магазин, чтобы купить провизию для вечерней встречи. Подчинение отцу вынудило ее поступить так, но ее собственная воля воспротивилась этому. Она была гордой, красивой и богатой женщиной, и ей не нравилось, что ее так легко отдавали.

Отец Бриджит сидел у камина - чахоточный мужчина с задумчивым и беспокойным взглядом.

- Отец, я принесла совсем немного муки. Корабль не пришел.

- Всему виной эти бури.

Бриджид разложила скромные покупки на комоде и села за стол, но к завтраку, состоявшему из нескольких жареных картофелин и жестяной кружки сливочного молока, так и не притронулась.

- Папа, разве мы с тобой не счастливы сейчас? Зачем мне выходить замуж в такой спешке?

- Потому что одинокой женщине лучше с мужем, девочка моя.

- Я не одинокая женщина. Разве у меня нет тебя?

- Это ненадолго, моя дорогая. Хотя я готов продолжать в том же духе еще долгое время.

- Я помогу тебе, - страстно воскликнула Бриджид, обвивая его шею своими сильными руками.

- Ты не можешь, дорогая. Я нужен там, и мне пора отправляться в мое чистилище. Наступают плохие времена, и я не могу позволить тебе пережить их в одиночку.

- Я могла бы собрать свои пожитки и уехать в Америку, - решительно заявила Бриджид, смахивая слезы.

- Я не допущу, чтобы ты скиталась по свету, как заблудившаяся птица, - решительно заявил отец, и Бриджид поняла, что ей больше нечего сказать.

Процветание Ловелла проявлялось в чисто выбеленном фасаде дома и более уютном интерьере, чем обычно на острове. Хижина состояла из двух комнат: кухни с земляным полом и крышей, устланной вереском, насеста для петухов и кур и буфета, старого и изъеденного червями, на котором было выставлено множество посуды; лучшей комнаты, в которой имелась кровать, несколько картин на религиозные темы, несколько морских раковин на каминной полке, декоративный поднос, старинное ружье и древнее, почерневшее от времени распятие на стене, выброшенное на берег однажды утром после крушения испанского корабля. Это был самый красивый дом в Бофине, и Тим Ловелл, вернувшись после кругосветного путешествия и женившись в зрелом возрасте, поселился в нем, причем на самом плодородном клочке земли на острове. Считалось, что у него в соломенной крыше припрятан запас денег, которые, конечно же, принадлежат его дочери; так что неудивительно, что красавица Бриджид выросла немного избалованной сознанием собственной значимости.

Этим утром, занимаясь своими делами, она призналась себе, что не пожалела бы о том, что вынуждена стать женой Колла, несмотря на свою гордость. Правда, до сих пор он ухаживал за ней меньше, чем любой другой молодой человек на острове, и ей очень хотелось наказать его за это; но что с ней будет, если она увидит, что он женат на другой? О, если бы они только предоставили это дело ей самой, она могла бы справиться с ним гораздо лучше - могла бы досаждать ему сколько душе угодно и заставить его стремиться завоевать, преодолевая те трудности, которые она бы ему устроила. Если бы Колл был так беден, как казался, и у него не было ничего, кроме лодки и рыболовных снастей, за ней было бы легче ухаживать, потому что тогда страстное желание отдать ему все, что находилось в чулке, спрятанном на соломенной крыше, убрало бы камень преткновения в виде ее гордости. Но его дядя скопил немного денег, которые должен был отдать Прендергасту в день его свадьбы с ней. Это был фиктивный брак, как у Джуди О'Флаэрти, в то время как гордая Бриджид была помешана на том, чтобы быть любимой только ради своей любви.

- Сегодня вечером мне придется отдать ему руку, - сказала она, остановившись и выпрямившись посреди комнаты, которую прибирала и украшала. - Я буду слушаться отца и не опозорю его перед соседями. Но сватовство - это еще не женитьба; и, если это должно было разбить мне сердце и погубить меня, я найду способ заставить его полюбить меня.

Приняв это решение, она распустила свои длинные волосы, которые казались темно-бронзовыми, когда она сидела в углу, надевая туфли, и становились золотыми, когда она проходила сквозь солнечный луч, пересекающий комнату, и, расчесав их и снова закрутив в узел вокруг головы, окончательно привела себя в порядок и вышла на кухню, чтобы принять посетителей.

Первой вошла Джуди О'Флаэрти, пожилая женщина с прокуренным лицом, которая уселась в углу у камина и закурила трубку. Джуди была закутана в большое лоскутное одеяло, сложенное наподобие шали, поскольку была слишком бедна, чтобы позволить себе такую роскошь, как плащ. Но стеганое одеяло, сшитое из красно-белых лоскутков ситца, было чистым, а чепчик на голове - свежим и аккуратным.

- Я принесла вам радостное известие о Колле Прендергасте, - сердечно сказала Джуди. - Вы должны быть рады, что нашли такую пару.

- Чему я должна радоваться? - сердито спросила Бриджид.

- Матерь Божья, девочка! не надо метать в меня красные искры из своих глаз! Я спрашиваю, где вы найдете таких, как Колл, с его шестью футами, если не больше, и глазами, такими же синими, как небо перед наступлением темноты?

Сердце Бриджит подпрыгнуло, когда она услышала, как его хвалят, и она отвернулась, чтобы скрыть улыбку, тронувшую ее губы.

- Ваша партия такая удачная, что ни у кого из вас не возникнет проблем. Не то что у некоторых бедняг, которым приходится объехать весь свет, прежде чем у них появится крыша над головой или кусок во рту. Уж я-то знаю. Конечно, я не была бы скиталицей, не выполняла бы дневную работу в горах, и была бы такой красивой девушкой, как вы, мисс Бриджит, если бы у меня была соломенная крыша и добрый отец, который заботился бы обо мне. Я чувствовал себя разбитой, усталой и опустошенной, когда однажды ночью услышала стук в дверь дома, где работала, и чей-то голос позвал: "Вставай, Джуди; вот мужчина, который хочет жениться на тебе!" Может быть, я не слишком быстро оделась; и кто там был, кроме женщины, которая давным-давно знала мою мать, и она встретила вдовца, который хотел, чтобы кто-нибудь присмотрел за его ребенком. И она привела его ко мне и разбудила меня ото сна, опасаясь, что он передумает. И мы все просидели у огня остаток ночи, чиркая спичками, а с первыми лучами солнца отправились к отцу Дейли и поженились. Вот вам и весь мой брак, и все, что мне пришлось для этого сделать, и многие женщины похожи на меня. И все же вы вскидываете голову, глядя на меня, вы, которая даже не думает о том, что вас могут случиться неприятности.

Улыбка исчезла с лица Бриджид. Именно эта свобода от неприятностей и беспокоила ее. Она предпочла бы испытать волнение, когда ей ответят на сотню вопросов. Пока они разговаривали, солнце скрылось за горизонтом, и снова хлынул проливной дождь. Бриджид выглянула за дверь с озорной надеждой, что гости останутся дома, а сватовство отложат. Джуди покачнулась и застонала:

- О, Господи, опять этот дождь, картошка, картошка! О, Господи, призри с милосердием на бедных! - затем внезапно замолчала и начала перебирать четки.

Небольшое затишье в буре заставило компанию ринуться к двери, взрываясь смехом, жалуясь на дождь и картошку, вытряхивая плащи и куртки, взвизгивая и настраивая трубы. Появился Колл, улыбающийся и уверенный в себе, как всегда, с лукавым выражением в глазах, когда они встречались с глазами Бриджид, и без малейшего признака страха или тревоги на лице. Вскоре дверь заперли на засов от непогоды, зажгли лампу на рыбьем жире, маленький домик наполнился смехом, песнями и танцами, а о гниющей картошке и губительных дождях забыли так же начисто, как если бы жители Бофина были богами, для нектара и амброзии которых погода не имела никакого значения.

- Честное слово, Бриджид, ты должна потанцевать со мной, - сказал Колл, после того как она отказала ему полдюжины раз.

- Почему я должна танцевать с тобой?

- О, ты что, не знаешь, что там происходит? - лукаво спросил Колл, указывая на комнату, где отец и дядя спорили из-за денег и земли.

- Знаю, - ответила Бриджид, устремив на него алый огонь своих глаз. - Но, имей в виду, это сватовство - не мое дело.

- Почему же, дорогая?

- Я не собираюсь выходить замуж за человека, который только и мечтает о жене, и которому абсолютно все равно, я это или кто-то другой.

- Черт возьми, мне не все равно, - неловко сказал Колл. - Я не умею говорить, но мне не все равно.

Но Бриджид ушла танцевать с другим мужчиной.

Колл был озадачен. Он совершенно не понимал ее. Он был простым, прямолинейным парнем и по-настоящему любил Бриджит - факт, в который его самоуверенные манеры никак не позволяли ей поверить. В последнее время он начал бояться ее; всякий раз, когда он пытался сказать какое-нибудь нежное слово, в ее глазах вспыхивал красный огонек, от которого он немел. Он надеялся, что, когда их брак будет заключен, она станет немного добрее, но, похоже, вместо этого она становилась только жестче. Что ж, он попытается найти какой-нибудь способ доставить ей удовольствие; и, возвращаясь в тот вечер домой, обдумывал всевозможные планы, как смягчить ее гордый нрав и удовлетворить ее требовательный ум.

Бриджид, со своей стороны, увидела, что вывела его из состояния обычного легкого расположения духа, и, поздравив себя с успехом, решила продолжать в том же духе. Она ни разу не улыбнется ему, пока, как она говорила себе, не замучит его почти до смерти. В то время она не могла предвидеть, насколько твердо будет придерживаться своего решения.

С тех пор Колл каждый вечер пересекал половину острова, чтобы почитать какую-нибудь старую газету, которую так ценил больной Ловелл, и приносил различные маленькие подарки своей невесте. Все, что Бофин мог предложить в качестве любовного подарка, он разыскал и преподнес ей. Это были несколько красивых раковин, купленных у иностранного моряка в порту, или модель лодки, которую он вырезал для нее сам; и все это внимание не прошло даром. Однако, к сожалению, в то время как сердце Бриджид становилось мягче, ее язык, напротив, становился только острее, а взгляд - презрительнее. Чем яснее она понимала, что скоро ей придется уступить, тем более надменной и капризной становилась. Если бы молодой человек мог видеть, что скрывается за внешними проявлениями, он был бы полностью удовлетворен и немало поражен пылкостью преданности, которая росла и крепла к нему в этом гордом и своенравном сердце. Как бы то ни было, он все больше и больше раздражался из-за ее непрекращающейся холодности и начал уставать от стремления, которое, казалось, вряд ли могло принести пользу его достоинству или счастью.

Между тем дождь все лил и лил. Весна была плохая, лето было плохое, картофеля было мало, и он был нездоровым, дерн лежал непросушенный и гнил на болоте. На веселых лицах островитян появилось страдальческое выражение, а смех и песни были наполовину заглушены испуганным ропотом. При виде такого количества горя и тревоги, окружавших ее, сердце Бриджид сжалось от боли, ей захотелось упрекнуть себя за эгоистичный и необузданный нрав. Однажды ночью, смягченная страданиями других, она, к собственному удивлению, упала на колени и смиренно возблагодарила Небеса за ожидавшее ее незаслуженное счастье. Она поклялась, что в следующий раз, когда Колл появится у нее, она вложит свою руку в его и позволит любви своего сердца засиять в улыбке ее глаз. Если бы она сдержала эту клятву, все было бы хорошо, но привычка досаждать стала слишком сильной, и от нее нельзя было избавиться за час. При виде встревоженного лица возлюбленного, появившегося в дверях, к ней вернулась вся страсть мучить его.

Был вечер в конце мая; день выдался холодный и пропитанный влагой, и темный, как в январе, но дождь прекратился, тучи разошлись, и мир озарил один из тех огненных закатов, какие иногда неожиданно наступают в разгар штормовой погоды. В Бофине, где солнце опускается с небес сквозь пылающие облака и тонет в океане, весь остров был охвачен багровым пламенем. Бриджид стояла у своей двери, любуясь чудесным зрелищем неба и моря, и выглядела странно привлекательной: ее бронзовые волосы блестели в лучах красного солнца, а вокруг глаз и бровей залегли темные тени, которые, за исключением тех случаев, когда она улыбалась, всегда придавали ее лицу трагическое выражение. Она ждала Колла, поджав губы и опустив глаза, и была так погружена в свои мысли, что не заметила, как он встал рядом.

Несколько мгновений он молча наблюдал за ней, думая, что, если она будет выглядеть так же, как сейчас, он готов полюбить ее так сильно, как никогда не любил прежде, и забыть о том, что ему когда-либо надоедало ее изнуряющее презрение. В этот самый момент Бриджид мысленно репетировала небольшую любезную речь, которая должна была установить между ними полное взаимопонимание.

"Прости, что я так часто досаждала тебе, потому что я по-настоящему люблю тебя", - вот слова, которые она хотела произнести, но, когда увидела рядом с собой Колла, привычная насмешка невольно сорвалась с ее губ.

- Ты снова здесь! - презрительно сказала она. - Никто и никогда не сможет сказать, что ты не самый настойчивый человек на острове!

- Может быть, я слишком настойчив, - тихо сказал Колл, и, когда Бриджит посмотрела на него с тайным раскаянием, то увидела в его лице что-то, испугавшее ее. На его лице была смесь усталости и презрения. Он не был задет, или рассержен, или удивлен, каким она привыкла его видеть, он устал от ее дерзости, которая перестала причинять ему боль. От внезапного осознания этого у Бриджид защемило сердце, и она почувствовала, что зашла слишком далеко, что все это время теряла его, в то время как торжествующе думала завоевать. О, почему она не могла заговорить и произнести то слово, которое хотела сказать? В то время как эти мучительные мысли проникали в ее сознание, ее брови становились еще темнее, а румянец постепенно сходил с ее щек. Они молча вошли в дом, где Бриджид взялась за вязание, а Колл опустился на свое место рядом с Ловеллом. Пока Бриджид боролась со своей гордостью и пыталась решить, что ей следует сказать или сделать, двое мужчин обсуждали тяжелые времена, гниющий урожай, скудные надежды на урожай. Прежде чем она успела принять решение, Колл резко попрощался и вышел из дома.

Дом молодого рыбака находился в деревне Миддл-Квотер-Виллидж, скоплении серых хижин из камня недалеко от моря, и, чтобы добраться до нее, Коллу пришлось пересечь почти весь остров. Он отправился домой с усталым и сердитым сердцем. Мрачное, непреклонное выражение лица Бриджид неотступно следовало за ним, и его охватил приступ необычной депрессии. Он насвистывал на ходу, пытаясь избавиться от него. Почему он должен беспокоиться о женщине, которая его недолюбливает и, вероятно, любит другого, которого не одобряет ее отец? Пусть она поступает так, как ей заблагорассудится. Колл больше не будет надоедать ей.

Красный свет медленно исчезал за пределами острова, и темные скалы на берегу океана вырисовывались огромными и черными на фоне все еще мрачного неба. Глубокие сугробы коричневого и фиолетового с янтарными вкраплениями покрывали болота и заполняли унылые ужасы бесплодной земли, которую Коллу пришлось пересечь на пути к залитой пеной деревне, где жили рыбаки. Небеса приобрели более бледный оттенок, кольцо желтого света окружило остров с его ползучими тенями и призрачными скалами. Уже сгущались сумерки, когда Колл услышал издалека слабый крик, похожий на крик запоздалой птицы или плач попавшего в беду ребенка.

Сначала он подумал, что это ветер или ржанка, но, вглядевшись в ту сторону, откуда он доносился, увидел маленькую фигурку, одиноко стоявшую посреди далекой лощины, участка коварного болота, опасного при переходе даже для опытных жителей острова. Поспешив на место, он успел как раз вовремя, чтобы прийти на помощь попавшему в беду собрату.

Подойдя как можно ближе к тому, кто его позвал, он увидел совсем юную девушку, стоявшую и смотревшую на него жалобным взглядом. Она была маленькой, хрупкой, бедно и скудно одетой и несла на своих хрупких и согбенных плечах корзину, полную выброшенного морем дерева. Бледный отблеск с неба упал на то место, где она стояла, юная и одинокая, в полутемном одиночестве, и осветил круглое и нежно-бледное лицо, напоминающее маргаритку; венок из развевающихся на ветру рыжих волос и глаза, голубые, как незабудки. Ею овладел ужас, и она умоляюще протянула руки к сильному мужчине, который стоял и смотрел на нее с противоположной стороны болота. Колл несколько мгновений молча наблюдал за ней. Казалось, он знал ее давным-давно и что она принадлежала ему; но если это и было так, то в другой жизни, поскольку она не была ему знакома. Как бы то ни было, он был полон решимости узнать о ней побольше, потому что своими по-детски умоляющими глазами и протянутыми руками она проникла прямо в сердце Колла, чтобы навсегда свить в нем гнездо, как голубка.

- Эй, малышка, - крикнул Колл через болото, - я сейчас помогу тебе. Не бойся.

Несколькими быстрыми прыжками он пересек трясину и встал рядом с ней.

- Отдай мне корзину, дорогуша, я верну ее тебе в целости и сохранности.

Через несколько минут ноша была перенесена в безопасное место, затем Колл вернулся и заключил девушку в объятия.

- Обними меня покрепче за шею, малышка.

Это был настоящий подвиг для мужчины - пробираться через болото даже с такой маленькой женщиной на руках. Девушка в страхе прижалась к нему, а он раскачивался и балансировал на одном надежном камне за другим, то поскальзываясь, то спотыкаясь, но всегда возвращая равновесие. Наконец дело было сделано, цель достигнута.

- Ты была напугана, - нежно сказал Колл.

- Я боялась, что из-за меня вы утонете, - произнесла девушка, задумчиво глядя ему в лицо своими большими голубыми глазами.

- Извини, но если бы это было так, - со смехом сказал Колл, - то ты утонула бы вместе со мной. Куда ты направляешься? Кстати, может быть, ты скажешь мне, кто ты такая.

- Меня зовут Мойя Мэйли, - ответила девушка, - и я живу в Миддл-Квотер-Виллидж.

- Не та ли ты маленькая Мойя, которую я видела играющей у двери бедной Мэйли, которая умерла? Но как ты умудрилась так вырасти за одну ночь?

- Мама говорит, что я никогда не вырасту, - рассмеялась Мойя, - но майским утром мне исполнится шестнадцать, и я буду продолжать оставаться такой, какая я есть.

- Многие прекрасные леди отдали бы все свое состояние, чтобы быть такой же, - сказал Колл, шагая рядом с корзинкой на плечах и поминутно поглядывая на милое, похожее на белый цветок личико, мелькавшее рядом с ним в сумерках. Раскаяние пришло к Бриджид слишком поздно, потому что Колл влюбился в маленькую Мойю.

Нет нужды рассказывать, как в ту ночь он привел ее домой, в голую и убогую хижину в омываемой морем рыбацкой деревушке, и вернул ее матери, словно потерявшуюся овечку. Ее мать была вдовой и имела семерых детей, и самоотверженный труд Мойи был важной частью поддержки семьи. Она чинила сети для рыбаков, таскала снасти соседям, вязала чулки, чтобы отправить их в большой мир и продать, и выполняла любую другую работу, какую только могли найти для себя ее тонкие и энергичные ручки. Колл с изумлением спрашивал себя, как могло случиться, что, зная ее совсем маленькой, он с тех пор не замечал ее существования. И вот теперь он верил, что ангел привел ее в унылое болото, чтобы она стояла и ждала его измученного сердца в тот благословенный день из всех дней. И он никогда бы не женился ни на ком, кроме маленькой Мойи.

Они не могли пожениться, когда настали такие тяжелые времена, но с тех пор каждый вечер Мойю можно было видеть сидящей в старой лодке на гальке и занятой вязанием - ее крошечные ножки, босые и такие загорелые, были скрещены под складками старой, поношенной красной нижней юбки, с едва заметным румянцем на ее бледных щеках и светом необычайного счастья в ее по-детски голубых глазах. Колл лежал на гальке у ее ног, и эти двое наслаждались обществом друг друга. В то время мужчины Бофина были вынуждены бездельничать, и Колл проводил свое свободное время, заботясь о вдове Мэйли, неся бремя Мойи и по мере сил облегчая ей трудные времена. Когда люди удивленно смотрели на него и спрашивали: "Слушай, парень, а как же Бриджид Ловелл?" Колл отвечал: "О, она давно от меня отвернулась. Все знают, что она не выносила одного моего вида".

Тем временем Бриджид, на другом конце острова, ежедневно и ежечасно ждала возвращения Коула. По мере того, как вечер проходил за вечером, а он не появлялся, ее сердце все больше и больше тревожилось, и она горько оплакивала свою жестокость и гордость. О, если бы он только пришел еще раз с таким же задумчивым, вопрошающим выражением на своем мужественном лице, как ласково она встретила бы его, с какой готовностью вложила бы свою руку в его ладонь! Ранними летними вечерами, когда дождь лил не переставая, перед заходом солнца небо часто начинало светлеть, и это был тот час, когда Бриджид обычно искала своего вечно отсутствующего возлюбленного. Взбираясь на вершину холма, она вглядывалась в прибрежный пейзаж с его темными полосами болот, полосками и вкраплениями зелени, в серую неровную линию рыбацкой деревни, дым которой, как она могла видеть, висел на горизонте. Ее лицо побледнело, а глаза потускнели, но никому, даже своему отцу, она не призналась бы, что тоскует по Коллу. Она всегда жила в одиночестве, и у нее было мало друзей, которые могли бы поделиться с ней новостями. Наконец, не в силах больше выносить неизвестность, она сослалась на дела в магазине на берегу; и не успела она далеко зайти в это крупное поселение острова, как узнала причину измены своего возлюбленного.

- Так ты его бросила? Так ты отдала его маленькой Мойе Мэйли? - вот слова, которые встречали ее, куда бы она ни направилась. Она улыбнулась и кивнула головой, как бы от всего сердца соглашаясь со сказанным и довольная существующим положением вещей; но, когда отошла подальше от наблюдающих глаз, лицо ее омрачилось, а сердце забилось так, что, казалось, вот-вот разорвется в груди. Почти машинально она направилась домой через деревню Миддл-Квотер, испытывая смутное желание увидеть то, что можно было увидеть, и услышать то, что можно было услышать. Она прошла между домами, не заметив ничего интересного, но, выйдя из деревни, на берегу моря увидела Колла и Мойю, сидевших на камне в желтом свете водянистого заката, окутанных туманом морской пены, с сетью на коленях, которую они чинили вдвоем. Их головы были близко друг к другу, и Колл смотрел ей в лицо с тем самым выражением, о котором Бриджид так устала мечтать все эти утомительные дни и ночи. Она подошла к ним и остановилась, молча глядя на них, и в ее глазах горел огонек, который было неприятно видеть.

- Бриджид, - сказал Колл, когда больше не мог этого выносить, - Ради всего святого, неужели ты все еще не довольна?

Она отвернулась от него и устремила странный взгляд на Мойю.

- Раньше это была я, а теперь ты, - коротко сказала она. - Он твой возлюбленный, не так ли?

- Я искренне любил тебя, а ты насмехалась надо мной, - мягко сказал Колл, и блеск тоски и отчаяния в ее глазах поразил его. - Я был недостаточно хорош для Бриджид, но я достаточно хорош для Мойи. Мы оба не так богаты и не так умны, как ты, но вполне подходим друг другу.

Бриджид неожиданно рассмеялась резким смехом, не отрывая взгляда от Мойи.

- Ради всего святого, убери с лица это злобное выражение! - поспешно воскликнул Колл. - Что бы ни случилось с нами троими, это твоих рук дело, и нравится тебе это или нет, теперь ничего не поделаешь.

- Я никогда не прощу никого из вас, - сказала Бриджид тихим, твердым голосом, а затем, резко повернувшись, направилась домой сквозь сгущающиеся тени.

ГЛАВА II

Все то лето шли дожди, и, когда в Бофине наступила осень, урожая не было ни на топливо, ни на еду. Картофель по большей части был вымыт из земли, так и не дав всходов, а тот, что остался в земле, почти весь сгнил от какой-то отвратительной болезни. Маленькие луга, на которых выращивалась еда, превратились в почерневшие ямы, источающие ужасное зловоние. Снова начиналась зима, год был всего лишь одной долгой зимой, море было слишком бурным, чтобы в него могли выйти даже самые опытные рыбаки, и рыба, казалось, покинула остров. Привыкшие питаться тем, что не удовлетворило бы ни одну другую расу, и уповать на Провидение, ниспославшее им эту малость с земли и из моря, люди долгое время стойко переносили это, питаясь раз в день кашей, смешанной с такими съедобными морскими водорослями, какие они могли бы собирать на камнях. До тех пор, пока владельцы магазинов в Голуэе и других городах могли позволить себе предоставлять острову кредиты, корабли продолжали привозить те скудные припасы, которые теперь были единственным средством существования обнищавшего населения. Но кредит начал падать, и всеобщее бедствие на материке стало ответом на голодные вопли жителей Бофина. Тому, кто никогда не был свидетелем подобного положения вещей, трудно представить себе состояние десяти или тысячи двухсот живых существ на пустынном острове, окруженном яростными бурунами; их сильные руки были парализованы, сначала штормами, разбивающими вдребезги их лодки, рвущими и уничтожающими рыболовные снасти, и опустошением земли, делающим труд бесполезным, а затем слабостью и болезнями, возникающими из-за продолжительного голода и холода, от которых они больше не могли защититься. Привыкшие к тяготам повторяющихся многолетних испытаний, жители Бофина постепенно осознали, что приближается событие, о котором не хотелось думать. Земля и море одинаково бесплодны и безжалостны к их нуждам, откуда могло прийти избавление, если только небеса не пролили бы манну небесную? Увы! чуда не произошло, и после продолжительной мужественной борьбы, надежды на Провидение, на избавление от ужасных опасений худшего - смех, музыка, песни исчезли с острова; ноги, которые танцевали так долго, как это было возможно, теперь едва могли ходить, и самые слабые среди людей начали умирать. Толпы детей, несколько месяцев назад бывших румяными и крепкими, резвившимися на морском берегу, теперь вытягивали свои изможденные конечности у потухших очагов и умирали на глазах у своих обезумевших матерей. Старики и больные исчезали, как лен в пламени. Вскоре рытье могил стало основной работой на острове, и казалось, недалек тот день, когда у выживших уже не будет сил совершить даже эту последнюю службу по умершим.

Ловелл и его дочь так же, как и все, переживали тяжелые времена и делились тем, что у них было, со своими бедными соседями; но со временем отец подхватил лихорадку, которую принес с собой голод, и быстро сошел в могилу, и девушка осталась одна в их маленьких владениях, с ее чулком на соломенной крыше и маленьким стадом "зверей" в поле. Ее первым самостоятельным поступком было отправить все деньги, какие у нее оставались, через верного человека в Голуэй, чтобы купить еды, во время одной из тех передышек, какие предоставляла плохая погода, и которые иногда позволяли лодке отчалить от острова. Еда прибыла после долгой, неизбежной задержки, и Бриджид стала благодетельницей для многих своих собратьев. С самого раннего утра она бродила от деревни к деревне, от дома к дому, раздавая еду по частям, чтобы ее хватило как можно больше, пока ее собственное лицо не побледнело, а походка не замедлилась, потому что сама она отказывалась от еды, чтобы было, что раздавать. Ее "звери" тощали. Почему она должна была кормить их за счет человеческих жизней? Их убили, а мясо отдали голодающим друзьям. Небольшое имущество нескольких других зажиточных семей точно так же таяло, и казалось вероятным, что "богатые" и "бедные" скоро будут похоронены в одной могиле.

В доме вдовы Мэйли голод начался рано. Пятеро младших сестер и братьев Мойи один за другим заболели и слегли. Двое старших мальчиков все еще ходили, похожие на скелеты, а мать ползала от стены к стене своего дома, пытаясь сделать вид, будто она не страдает, и приготовить кашу из вонючих морских водорослей - это было все, что они могли раздобыть в качестве еды. Колл день за днем рисковал своей жизнью, пытаясь поймать рыбу, чтобы утолить голод, но, несмотря на все его усилия, добыть в море еду удавалось очень редко. Бледный и изможденный, он следовал за маленькой Мойей по пятам, а она с духом великана продолжала рыскать среди скал в поисках водорослей или моллюсков, которые могли бы оказаться съедобными. Когда она как-то раз упала, Колл помог ей подняться, но некогда сильный мужчина был не в состоянии нести ее. Ее милое личико стало впалым и осунувшимся, скулы выступали сквозь кожу. Ее милые голубые глаза стали ввалившимися и тусклыми, а прелестный ротик - фиолетовым и напряженным. Ее красота и его сила исчезли в равной степени.

Трое мальчиков умерли за одну ночь, и Коллу, несмотря на его истощение, потребовалось два дня, чтобы вырыть могилу, достаточно глубокую, чтобы похоронить их. Не прошло и недели, как все дети умерли от голода, а мать была едва жива. Однажды вечером Колл медленно шел с берега через весь остров, неся небольшой пакет с едой, которую неожиданно раздобыл. Время от времени у него отказывали конечности, и ему приходилось ложиться и отдыхать на земле; но, проявив упорство, он наконец добрался до маленькой рыбацкой деревушки. Когда он проходил мимо первого дома, Бриджид Ловелл, бледная и измученная, словно призрак самой себя, вышла из дверей с пустой корзинкой. Они с Коллом уставились друг на друга в меланхолическом изумлении. Это была их первая встреча после памятной сцены на скалах много месяцев назад, потому что все время Колла было посвящено Мэйли, а Бриджид упорно держалась от него подальше, стараясь благотворительностью к другим погасить огонь злого отчаяния в своем сердце. Колл едва ли узнал бы ее в ее теперешнем, похожем на смерть обличье, если бы не великолепие ее волос.

Вид Колла, когда-то такого крепкого и прямого, а теперь сутулого и изможденного, его тусклых глаз и синих холодных губ вселил ужас в сердце Бриджид. Она издала слабый резкий крик и исчезла. Колл едва заметил ее, настолько его мысли были заняты другим; чуть дальше он встретил Мойю, которая шла ему навстречу медленным неровным шагом, говорившим о том, что у нее кружится голова от усталости. Полуослепшая от слабости, она вытянула руки перед собой.

- Моя мать умирает от голода. О, Колл, зайди и взгляни на нее в последний раз!

- Тише, малышка! Посмотри, какое вкусное блюдо я ей принес. Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы донести его с берега, потому что глаза у людей были как у волков, и я думал, что они вырвут его у меня из рук. И, Мойя, Бог помогает нам. В мире есть добрые люди, которые понимают, в чем мы нуждаемся. Человек, который дал мне его, сказал, что сегодня к нам направляется корабль, полный еды. Да пошлет нам великий Господь погоду, чтобы доставить ее сюда.

- Я боюсь... я боюсь, что для нее уже слишком поздно, - всхлипывала Мойя, прижимаясь к нему.

Они вошли в хижину, где лежала женщина - всего лишь скелет, обтянутый кожей, и жизнь все еще теплилась в ее остекленевших глазах. Колл положила немного еды себе в рот, а Мойя поспешила приготовить остальное на костре из сухих корней вереска. Мать перевела любящий взгляд с одного на другого, попыталась проглотить немного еды, чтобы доставить им удовольствие, ахнула, слегка вздрогнула и умерла. Колл и Мойя долго и с трудом хоронили ее, и когда это было сделано, они сидели на вереске, сжимая иссохшие руки друг друга. Небо потемнело; снова надвигался шторм. С приближением ночи на остров обрушилась буря, и многие измученные сердца, в которых еще недавно теплилась слабая надежда при известии о приближающейся помощи, теперь стонали, испытывали тошноту и отчаяние. Ветер завывал все громче, а море бушевало вокруг опасных скал, к которым не осмеливалось приблизиться ни одно судно. Так повелел Всевышний, сказали погибающие создания. Его бич был в Его руке. Да свершится Его вечно благословенная воля.

В тот вечер Мойя впал в бред, и Колл всю ночь бодрствовал рядом с ней. На рассвете он выбежал из дома и обошел деревню, отчаянно взывая к Богу и людям дать ему хоть немного еды, чтобы спасти жизнь своей юной возлюбленной. Страдающие соседи обращали на него жалостливые взгляды.

- Боюсь, что с ней все кончено, - сказал один из них.

- Почему бы тебе не пойти к Бриджид Ловелл? - спросил другой. - У бедняжки осталось совсем немного, но, может быть, у нее найдется что-нибудь для тебя.

До этого момента Колл чувствовал, что не может просить милостыню у Бриджид, но теперь, когда драгоценная жизнь Мойи стремительно ускользала из нее, он готов был подвергнуться самому глубокому унижению, какое только она могла ему причинить, лишь бы только она дала ему хоть немного еды, чтобы поддерживать дыхание в теле Мойи до тех пор, пока, по милости Небес, буря не утихнет и не прибудет корабль с едой.

Бриджит была одна в своем доме. На слабом огне варилась каша для какого-то бедного существа, а девушка стояла посреди комнаты, сцепив руки над головой, и ее мысли были заняты воспоминаниями о Колле, которого она видела пораженным бичом голода. Все эти месяцы она твердила своему ревнивому сердцу, что Мэйли в полной безопасности, потому что у них есть Колл, который о них заботится. Пока в море есть рыба, он не даст им умереть с голоду, да и сам не подвергнется опасности. И поэтому она никогда не задавала вопросов ни о нем, ни о них. Теперь ужас перед его изменившимся лицом преследовал ее. Она проходила через самые страшные сцены с мужественным спокойствием, но это неожиданное зрелище горя свело ее с ума.

Раздался стук в дверь, который она сначала не расслышала из-за завывания ветра, но когда она услышала и открыла, то увидела стоящего перед ней Колла.

- Еды, - еле слышно произнес он, - немного еды, ради всего Святого! Мойя умирает.

При первых словах у Бриджид по лицу пробежала судорога боли и нежности, но при упоминании Мойи ее лицо потемнело.

- Почему я должна помогать тебе или Мойе? - холодно спросила она. - Есть те, кто нуждается в помощи не меньше, чем ты.

- Но не больше, - взмолился Колл. - О, Бриджид, я прошу не о себе. Боюсь, я рассердил тебя, хотя и не хотел этого. Но Мойя никому не причинила вреда. Не дашь ли ты мне немного еды, чтобы спасти ее от голодной смерти?

- Я сказала, что никогда не прощу никого из вас, и я никогда этого не сделаю, - медленно произнесла Бриджид. - Ты разбил мне сердце, так почему бы мне не разбить твое?

- Бриджид, возможно, нам осталось недолго. Предстанешь ли ты перед своим Судьей с такими черными словами на устах?

- Это мое дело, - ответила она тем же твердым голосом, а затем, внезапно отвернувшись от него, захлопнула дверь у него перед носом.

Она стояла, прислушиваясь, ожидая услышать, как он возвращается, чтобы умолять ее, но больше не было слышно ни звука; и когда она обнаружила, что он ушел, то с воплем упала на пол и принялась раскачиваться в бешенстве от раскаяния в своем грехе.

- Но я не могу помочь всем, - простонала она. - Я сама умираю с голоду, а у меня осталось совсем немного.

Через некоторое время она встала и отнесла кашу в дом, для которого та предназначалась, и весь тот день ходила, занимаясь, как могла, благотворительностью и ничего не пробуя сама. Вернувшись, она легла на вереск, охваченная слабостью, заснула, и ей приснился ужасный сон. Она увидела себя мертвой и осужденной; чернокрылый ангел поставил на ее лбу каинову метку, и в тот же миг Колл и Мойя, прославленные и счастливые, рука об руку, взошли на небеса у нее на глазах. "Отойди от меня, проклятая!" - прогремело у нее в ушах; и она резко проснулась, услышав, как ветер и волны безостановочно ревут у нее над головой.

Мокрая и дрожащая, она с трудом поднялась на ноги и стояла в нерешительности, не зная, куда идти. Страшась возвращаться в свой заброшенный дом, она машинально повернула голову в сторону маленькой церкви на скалах над пляжем. По пути к ней она миновала распростертые тела, умирающие или мертвые, на вереске, на обочине дороги и у стен хижин. Несколько слабых существ, копавших могилы, просили у нее милостыню, когда она проходила мимо, но она не обращала внимания ни на что, ни на живых, ни на мертвых, направляясь прямиком к церкви. Там никого не было, и в пустом, похожем на амбар здании уныло завывала буря. Четыре голые побеленные стены и грубый деревянный алтарь с расписной дарохранительницей и крестом - вот что представляла собой церковь. На одной из длинных стен висело большое распятие - белая фигура, увенчанная терновым венцом, на деревянных столбах, выкрашенных в черный цвет, - которое было установлено здесь в память о "миссии", недавно проповедовавшей на острове; и на нем горящие глаза Бриджид остановились с мучительной осмысленностью. Медленно приблизившись к нему, она опустилась на колени и протянула руки, не произнося ни слова молитвы, но монотонно раскачиваясь взад и вперед. Через некоторое время острая боль раскаяния притупилась из-за физического истощения, и ее чувства начали погружаться в оцепенение, когда звук шагов, раздавшихся при входе в церковь, привел ее в сознание. Оглянувшись, она увидела, что вошел священник острова и устало плетется к алтарю.

Отец Иоанн страдал и умирал вместе со своей паствой. Он только что вернулся из поездки к больным, во время которой он помог нескольким уходящим душам отправиться в путь и дал умирающим последнее утешение. Его изможденное лицо и фигура свидетельствовали о бескорыстии, из-за которого все его скромные земные блага стали общим достоянием голодающих. Не успел он дойти до алтаря, как Бриджид бросилась ничком к его ногам.

- Спасите меня, отец, спасите меня! - причитала она. - Грех убийства лежит на моей душе!

- Чепуха, дитя мое! Ничего подобного. Ты слишком много делаешь, моя бедная Бриджид! Боюсь, лихорадка помутила твой рассудок.

- Послушайте меня, отец. Мойя умирает, а в сумке еще есть пара горстей муки. Колл пришел и попросил у меня их, но я возненавидел ее, потому что он бросил меня, и я не отдала их ему, и, может быть, она мертва.

- Ты отказала ей, потому что ненавидела ее? - спросил священник. - Да поможет тебе Бог, моя бедная Бриджид. Это правда, что ты не можешь спасти каждую жизнь, но ты должна попытаться спасти эту.

Бриджид взглянула на него, сначала радостно, как будто это сказал ангел, а затем ее глаза снова омрачились. Священник заметил это.

- Посмотри туда, моя бедная душа, - сказал он, протягивая тонкую руку к Фигуре на кресте. - Простил Он Своих врагов или нет?

Бриджид перевела зачарованный взгляд на распятие, остановила его на лице, увенчанном шипами, и, издав дикий крик, встала и, пошатываясь, вышла из церкви.

Подгоняемая страхом, что ее помощь придет слишком поздно и Мойя умрет прежде, чем она успеет добраться до нее, она снова пробиралась через вереск, через унылые болота и сквозь завывающую бурю. Слезы страдания и изнеможения выступили у нее на лбу, когда она осторожно высыпала в сосуд всю муку, оставшуюся от ее запасов, и некоторое время стояла, глядя на него в своей руке.

- На всех нас этого не хватит, - сказала она, - и кто-то из нас умрет. Всегда был выбор: она или я, она или я, и теперь это буду я. Пусть Христос простит меня, Мойя, так же, как я прощаю тебя. - Затем она поцеловала сосуд и спрятала его под плащ.

Выходя из дома, она не позаботилась закрыть за собой дверь, чувствуя уверенность, что больше никогда не переступит этот порог, и, напрягая оставшиеся силы, направила свои заплетающиеся ноги кратчайшим путем в деревню Миддл-Квартер. Ужасными были зрелища, которые она встречала на своем пути. Множество костлявых рук протягивалось к еде, которую она несла, но Бриджид была теперь глуха и слепа ко всем призывам. Она видела только обвиняющее лицо Колла и остекленевшие глаза Мойи, которые с ужасом смотрели на нее из дождевых облаков. Добравшись до хижины Мэйли, она обнаружила, что дверь заперта от непогоды.

Колл в отчаянии стоял на коленях рядом с Мойей, когда его заставил очнуться стук в дверь. Бедняга молился так страстно и был в таком возвышенном состоянии, что почти ожидал увидеть на пороге ангела света, который принесет еду, о которой он так настойчиво просил. Священник был и ушел, соседи погрузились в свои собственные страдания; зачем кому-то понадобилось так стучаться, если только это не ангел, несущий помощь? Дрожа, он открыл дверь; и там была Бриджид, или ее призрак.

- Я успела вовремя? - выдохнула она, вкладывая ему в руку сосуд с едой.

- Да, - сказал Колл, хватая его. В порыве восторга он хотел опуститься на колени и поцеловать ей ноги, но прежде чем он успел что-либо сказать, она исчезла.

Куда ей теперь идти? подумала Бриджит. Нет смысла возвращаться в заброшенный дом, где больше не было ни еды, ни огня. Она боялась умереть в одиночестве у своего домашнего очага, и, несмотря на слабость, знала, что ее ждет. Добравшись до тропинки, ведущей к берегу, она в последний раз собрала все свои силы, чтобы добраться до побеленных стен, над которыми ее угасающие глаза едва различали крест. Единственное лицо, на которое ей сейчас хотелось снова взглянуть, было то увенчанное шипами, которое ждало ее в одиночестве пустой, продуваемой всеми ветрами церкви. Падая, теряя сознание, снова поднимаясь на ноги, она поползла под защиту стен. Еще немного усилий, и она была бы у Его ног. Она боролась вслепую, медленно, отчаянно, в последний раз собрав всю страсть, присущую самой пылкой натуре; и наконец распростерлась на земляном полу под крестом. Темнота, тишина, покой снизошли на нее. Вокруг бушевала буря, наступила ночь, и когда наступило утро, Бриджид была мертва.

Мягко и безмятежно забрезжил рассвет того дня, печальное небо взирало на бедствия Бофина, судно с едой вошло в гавань. Для многих, даже оставшихся в живых, еда прибыла слишком поздно, но многим она принесла успокоение и спасение. Мировое милосердие сработало, и, хотя людям еще многое предстояло пережить, голодная смерть, к счастью, была остановлена. Благодаря своевременной помощи Мойя дожила до лучших времен, а когда ее здоровье немного восстановилось, она эмигрировала с Коллом в Америку. Каждую ночь в своей далекой лесной хижине они вместе молятся за упокой души Бриджид Ловелл, которая, когда была в этом мире, слишком сильно любила одного из них и умерла, чтобы спасти жизнь другого.

КРЕШЕНЦ

Идиллия на Мозеле

В древнем городе Трир наступил вечер; с огромного, похожего на крепость купола доносился звон колокола Ангела; маленькие тележки и прилавки исчезли с рыночной площади; резные святые, стоявшие на фонтане, благожелательно улыбались в лучах заходящего солнца. Пожилые женщины в странных головных уборах, с четками и книгами в руках входили и выходили из ворот Святого Гондольфа; молодые девушки с длинными светлыми волосами, заплетенными в косы, группами двигались по открытой площади; на балконах Ратуши сверкала блестящая униформа; лавочники стояли у дверей своих причудливых домиков с островерхими крышами и развлекались; в то время как ужасные темные арки Черных ворот в ярком свете фонарей хмурились еще мрачнее, чем когда-либо, а веселые и причудливые фрески на углах улиц, казалось, вспыхивали новыми красками от его прикосновения. На одну особенно высокую остроконечную крышу внезапно опустилась отдохнуть стая белых голубей, и в тот же миг в маленьком открытом окне среди птиц появилось чье-то лицо; оно посмотрело вверх и вниз по улице и снова скрылось. Лицо принадлежало молодой девушке, а комната, в которую она удалилась, была приятной и опрятной, хотя и немного пустой. Рабочий стол у окна свидетельствовал о том, что здесь жила швея; в углу висела маленькая рака с горящей крошечной лампадкой; стены украшало несколько грубых картин. Девушка была одета в праздничное платье из темно-зеленой ткани с белыми рукавами и фартуком, на груди у нее красовался алый цветок. У нее было нежное, милое, невинное личико, а ее светлые волосы, заплетенные в две длинные золотистые косы, спускались сзади от шеи до колен.

Когда она отвернулась от окна, в комнату ворвался кудрявый мальчик.

- У меня для тебя сообщение, Крешенц. Я встретил Карла, и он попросил меня передать тебе, что не сможет встретиться с тобой сегодня вечером. Его неожиданно отправили по делам.

На лице девушки отразилось разочарование, но после нескольких мгновений молчания она сказала:

- Как хорошо, что его находят таким полезным! Но пойдем, Макс, ты не будешь разочарован. Мы с тобой отправимся на прогулку, и я покажу тебе наш коттедж.

Макс схватил шляпу, которую с отвращением сбросил с головы, и, заперев за собой дверь, сестра и брат спустились по многочисленным лестницам и направились по улицам к Черным воротам, за город.

- Послушай, Макс, ты когда-нибудь видел что-нибудь столь восхитительно голубое, как Мозель сегодня вечером? Ты смог бы вынести жизнь вдали от него? Как я рад, что наш новый дом будет рядом с ним! Посмотри, как великолепен алый свет на заросших виноградом берегах, между которыми пылает малиновая земля! Как, кажется, трепещут высокие темные тополя и золотистые акации, купаясь в этом чудесном свете! Если бы я была мужчиной, Макс, я бы непременно попыталась стать художницей. Карл смеется надо мной, когда я говорю об этом; его не интересуют такие вещи, и он раздражается, когда я говорю о них; и все же я не видела и половины красоты окружающего мира, пока он не полюбил меня.

- Сколько людей гуляет сегодня ночью, Крешенц. Я никогда не видел дорогу такой веселой. О, снова эта Гретхен, я не хочу на нее смотреть. Почему? Потому что сегодня утром она вела себя дерзко, сказав мне, что Карл разлюбил тебя и собирается жениться на Луизе.

- Это была глупая шутка, Макс. Надеюсь, ты не рассердился. Что ты ей сказал?

- Что-то, что должно было помешать ей искать встречи со мной, - сказал Макс.

- Это было слишком глупо, чтобы сердиться, братишка. Кто-то сказал это мне на днях, но я только рассмеялась. Я хорошо это знаю, поскольку причина заключается в том, что вчера вечером я отправила Карлу сообщение с Луизой. Но Гретхен не следовало говорить тебе этого, Макс. Когда я перееду в свой новый дом, не думаю, что стану приглашать ее навестить меня. Я не хочу никого ненавидеть, и...

- Я буду ненавидеть ее, Крешенц, и я буду ненавидеть каждого, кто говорит, будто Карл тебя не любит.

- Всех до единого! Не говори так громко всего о двух, Макс. Если бы Карл меня не любил, разве я не должна была узнать об этом первой? Ах! ты видишь наш маленький домик, выглядывающий из-за акаций вон там, в поле? Как чудесно будет жить там, Макс, когда у тебя под окнами будут расти цветы. Мы с Карлом поселимся в этом доме! Ах, маленький Макс, это очень похоже на любовь, не так ли?

Макс молчал, отвернув лицо и слегка нахмурив брови.

- Как бы я хотел вырасти большим, Крешенц, - отрывисто произнес он.

Сестра рассмеялась.

- Мой дорогой, ты должен подождать, - весело сказала она. - Постепенно ты станешь походить на Карла, и, если тебе удастся стать таким же, как он, у тебя все получится. Между тем, ты уже не такой маленький, каким был, мой мальчик, когда я впервые взяла тебя на руки и носила по нашей мансарде, пытаясь убаюкать. Мама умерла за день до того, как мне исполнилось десять лет, а ты только что родился. Я была совсем маленькой няней, не так ли? Но мне казалось, что моему сердцу сто лет. Как я гордилась тобой и как я любила тебя!

- И ты работала ради меня, Крешенц?

- Ах, разве не так? Мы остались одни во всем мире, только ты и я. Я платила бедной старой женщине, очень-очень старой женщине, которая больше ничего не могла делать, по пенни в день за то, что она заботилась о тебе, и работала за нас двоих. Я была сильной маленькой девочкой и трудолюбивой, как пчелка. Люди давали мне работу: мне было очень тяжело, пока не исполнилось четырнадцать, а потом я научилась шить, и дела пошли лучше. В шестнадцать лет я смогла снять небольшую комнату для себя и привести домой своего младшего брата. Ах, Макс, как часто мы вместе голодали! и все же ты храбрый мальчик для своего возраста. Я помогла тебе пережить худшее, и теперь Бог дал счастье и безопасность нам обоим. Больше никаких скудных коржей для тебя. Больше не придется сидеть всю ночь за шитьем при свече ради меня. Больше не будет щемить сердце, когда наступит день арендной платы. Кто бы мог подумать, что Карл, которым все восхищаются, выберет меня! Я не торопилась принимать его предложение, Макс, потому что боялась, он может передумать; боялась, он не знал, что говорил, или что он не совсем понимал, что о нем думают люди. Но он бы продолжал любить меня, он бы действительно любил; вот почему я так много смеюсь, когда люди рассказывают пустые истории. "Если бы вы только знали, мои добрые люди, - думаю я, - если бы вы только знали, как хорошо я это знаю". И, Макс, - ты видишь, я ничего не имею против того, чтобы сказать тебе, - я должна признаться, что самой большой проблемой, с какой я столкнулась в последнее время, был страх, что я так много сижу дома, - ночь лишала меня привлекательности. Иногда, когда на меня падает утренний свет, я выгляжу такой болезненной. Посмотри мне в лицо, Макс, и скажи, не становлюсь ли я некрасивой.

- Ты самая красивая и очаровательная девушка в городе, сестра Крешенц.

- Но я не румяная, как Гретхен, и глаза у меня не такие большие и яркие, как у Луизы, и...

- Неважно, - настаивал Макс. - Никто из них не умеет улыбаться так, как ты.

- Я должна сказать тебе кое-что приятное, Макс. Присаживайся сюда, на траву, и позволь мне рассказать тебе, какая жизнь у нас будет в нашем маленьком домике вон там. У нас будет четыре комнаты, и все окна будут увиты виноградными лозами. У нас будет красивый сад с пчелами и цветами и поле, на котором будет пастись корова. Я буду шить, сидя под деревом и глядя вниз на Мозель. Ты будешь ходить на работу с Карлом, а вечером приходить домой, и мы все вместе будем поужинать в саду.

- Я бы хотел, чтобы у нас было что-нибудь подобное сейчас, Крешенц.

- Жаль, что у нас этого нет, мой мальчик, и, думаю, пора пойти поискать кофе и хлеба.

Сестра и брат направились к уютному летнему домику для отдыха, построенному среди деревьев на высоком, нависающем над рекой берегу, где жители Трира любят пить кофе в вечерней прохладе. Пока девушка и ребенок ели свою простую трапезу в укромном уголке выступающей террасы, под их ногами текла голубая река Мозель, а вдали перед их глазами раскинулся Трир, залитый красноватым сиянием; его странные контрастные очертания смягчались до великолепной гармонии, а суровые черные римские ворота хмуро взирали на город. прямо перед солнечным пейзажем.

- Как он прекрасен, этот милый старый город! - воскликнула Крешенц. - Знаешь, Макс, я не могу понять, почему люди покидают свои дома, чтобы отправиться посмотреть мир.

- Я бы тоже хотел пойти и посмотреть мир, - сказал Макс.

- Ты не должен так говорить, Макс. Ничто не заставит меня уехать из Трира.

Они бродили среди деревьев на склоне холма, время от времени останавливаясь, чтобы по-новому взглянуть на красоту реки и восхитительные отблески вдали по обе стороны.

* * *

- О, Крещенц, Крещенц! Я увидел пару влюбленных.

- Где? - с интересом спросила Крешенц.

- Вон за тем большим деревом, в таком милом уголке. Просто посмотри, и ты увидишь.

- Тогда спрячься, пока я буду осторожно подглядывать.

Макс удалился, а Крешенц с озорной улыбкой на лице наклонилась вперед и выглянула из-за завесы листьев, оставаясь невидимой для объектов своего интереса. Когда мальчику показалось, что он ждал достаточно долго, он снова вышел вперед и дернул ее за юбку. Она медленно повернулась к нему и приложила палец к губам.

- Крещенц! Крещенц! - прошептал мальчик. - Что делает твое лицо таким ужасным? Это привидения?

- Тише, Макс! Я ничего не вижу, возьми меня за руку и отведи в какое-нибудь тихое место, где нас никто не увидит.

- О, Крешенц, ты болен! Ты собираешься умереть?

- Нет, дорогой, я не умру. Принеси мне воды и никому ничего не говори.

Макс повиновался, и в то время как красный свет над Мозелем бледнел, а пурпурный смешивался с малиновым и оливковым на его берегах, бледная девушка лежала на мху, устремив вверх неподвижный взгляд. Слезы текли по щекам Макса, когда он прижался к ней и целовал ее губы, руки и волосы.

- О, Крешенц! могу я кого-нибудь позвать, чтобы пришли и помогли тебе вернуться домой?

- Нет, дорогой, нет, - сказала молодая девушка, вскакивая. - Мы не пойдем домой. Мы уйдем куда-нибудь еще, ты и я, вместе.

- Как, подальше от Трира?

- Да, я устала от Трира.

- Я думал, ты сказала, что никогда не сможешь уехать из Трира; и что скажет Карл?

- О, Макс! о, Макс!

- Где мы будем спать сегодня ночью, если уйдем?

- Мы отдохнем по дороге, а завтра отправимся дальше. Есть и другие города, кроме Трира, где трудолюбивые люди могут найти работу.

- О, Крешенц! Боюсь, ты сошла с ума. Те люди за деревьями, наверное, были злыми духами, о которых мы читали, и они причинили тебе вред.

- Ты знаешь, кто это были, Макс? Карл и Луиза. В конце концов, Гретхен была права.

- Но они сказали, что собираются пожениться? - спросил мальчик. - О, не стони, Крешенц, и я постараюсь больше не задавать вопросов.

- Дорогой Макс, в Трире мне больше нечего делать. Вот почему мы вместе отправляемся в большой мир.

- О, если бы я мог вырасти большим, вернуться и убить его!

- Тише! ты не должен говорить такие глупости. Ты должен позаботиться обо мне сейчас, потому что у меня больше никого нет.

- Конечно, я так и сделаю, но, Крешенц, моя канарейка!..

- Кто-нибудь позаботится о ней, дорогой. Мы можем купить другую.

- А как же твоя прелестная маленькая святыня?

- Кто-нибудь другой будет преклонять перед ней колени. Ты же знаешь, я могу молиться Богу где угодно.

На Мозель опустились сгущающиеся тени, и две молодые фигуры поспешили сквозь пурпурные сумерки прочь от Трира.

СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

Часть I

У подножия одной из улиц Инсбрука, прямо над знаменитым домом с золотой крышей, возвышаются пурпурные стены Альп; они настолько прямые и вертикальные, что, в зависимости от настроения зрителя, они, кажется, либо преграждают путь в рай, либо ведут к нему по труднопроходимой тропинке. Летним днем, молодая девушка, знавшая все доступные тропинки на этих огромных каменных ступенях, ведущих к небесам, шла по этой улице в Инсбруке, повернувшись спиной к золотой крыше, а позади и над ней - возвышалось пурпурное великолепие Альп. На ней была альпийская шапочка с высокой тульей и серебряной кисточкой, а также костюм из зеленой охотничьей ткани. У нее было округлое красивое лицо и кристально чистые глаза, в которых светился необычайно живой ум. Волосы, мягко и волнисто вившиеся у нее на висках и заплетенные в густые косы на затылке, были того светлого, почти белого оттенка, какой редко можно увидеть, разве что у очень маленьких детей. Черты ее лица были мелкими и мягко очерченными, и от нее исходило что-то очень похожее на свет гения.

Она шла с сосредоточенным видом, сияющая, словно что-то прекрасное, чего не могли увидеть другие люди, привлекло ее внимание; а затем вошла в открытую дверь странной церкви, где компания бронзовых мужчин и женщин навеки заняла центральный неф.

Единственными живыми существами в церкви были несколько молящихся старух в меховых головных уборах и совсем молодой человек, стоявший, скрестив руки на груди, и изучавший бронзовые статуи. Девушка бесшумно переступила порог, но в тот момент, когда она вошла, молодой человек вздрогнул, как от удара током и обернулся; когда он увидел, что она направляется к нему, его лицо засияло радостью, словно на него внезапно упали солнечные лучи. Она тихо подошла и встала рядом с ним.

- Ты достаточно насмотрелся на сегодня? - спросила она с веселым блеском в глазах. - Пойдем, Макс, я хочу увидеть твои работы, а не эти.

Макс покачал головой, но все же сжал маленькую ручку, которую она властно вложила в его ладонь, и последовал за ней из тени церкви на ослепительную летнюю улицу, где солнце сверкало на карнизах дома с золотой крышей и окрашивало высокие альпийские стены за ним в более насыщенный фиолетовый цвет, чем когда-либо прежде.

Макс был высоким юношей с задумчивым лицом, полным какой-то суровой красоты. В его глазах не было того яркого света, который исходил от глаз девушки, но они были полны мечтаний о грядущей славе, горели скрытым огнем, которому еще суждено было внести свою лепту в согревание и освещение мира. Они пошли в маленький домик на углу улицы и вверх по лестнице в пустую комнату, заваленную глиной, с наполовину готовыми изображениями и слепками, где у окна стояла почти законченная глиняная статуя. Он снял с лица этой статуи покрывало и с неудовольствием посмотрел на лицо созданного им существа, грациозной и прекрасной нимфы, с чертами девушки, стоявшей рядом с ним.

- Это ты, Хильда, - сказал он, - но в глазах нет твоей души. Когда тебя здесь нет, она похожа на тебя, но когда я вижу твое лицо рядом...

- Чепуха! тебе не нужно мое подобие, - сказала Хильда, - тебе нужно идеальное существо! Ему не хватает только чуточки нежности, дорогой Макс. Можно мне к нему прикоснуться?

Макс кивнул, и маленькие пальчики Хильды пробежались по глине несколькими нежными прикосновениями, в то время как на ее лице появилось странное выражение интеллектуальной силы, на мгновение изменившее его характер. Через несколько минут она отошла за спину Макса и заглянула ему через плечо, чтобы посмотреть на эффект от того, что она сделала.

Макс глубоко вздохнул и в изумлении уставился на произошедшую перемену. Статуя, которая прежде была холодно-совершенной, казалось, задышала.

- Твоя сила сверхъестественна, - пробормотал он, - теперь работа божественна.

- Не выдумывай, - смеясь, сказала Хильда. - Вся божественность в ней принадлежит тебе; я лишь раскрыла то, что ты оставил слегка завуалированным.

Макс покачал головой.

- Я слишком большой художник, - сказал он, - чтобы не признать твоего таланта. Но я не завидую тебе, Хильда. Когда ты будешь рядом, чего только я не смогу достичь?

Хильда положила руку ему на плечо и посмотрела ему в лицо радостными глазами.

- Не пробуждай во мне тщеславие, - сказала она, - но, если я буду готовить тебе обед и поддерживать порядок в твоем доме, делать все, что может женщина, чтобы твой дом был счастливым, а твой трудный путь наверх немного легче; если все это поможет тебе совершать великие дела, тогда, действительно, я почувствую себя на своем месте.

Макс взял обе ее руки в свои и заглянул ей в глаза удивленным, обожающим взглядом, который взволновал ее почти в той же мере, в какой и восхитил. Словно опасаясь, что его настроение может измениться в следующий момент, она отвернулась и весело сказала:

- Пойдем со мной сейчас же. Ты обещал сегодня не работать. Давай отправимся в горы и оставим эту нимфу наедине с ее мыслями.

Он машинально надел шляпу, снова готовый следовать за ней, куда бы она его ни повела. Они вышли из города и направились по дороге в горы. Мир был прекрасен, и Макс стряхнул с себя свои мечты, чтобы насладиться им. В перерывах между приступами смеха Хильда болтала с ним обо всем, что произошло дома, там, в лазури, со времени его последнего визита; какие забавные вещи рассказывали дети; какие веселые танцы были на свадьбе у соседей; как Лизбет прожгла дыру в своем новом платье, и сколько было хлопот, чтобы его хорошенько заштопать. Люди, направлявшиеся в город, проходили мимо них и говорили: "Это Макс Эдельштейн и его невеста Хильда".

- Как жаль, что они не могут пожениться сразу, - сказал один.

- Они могли бы, если бы захотели, потому что у Хильды есть приличное состояние, которое оставил ей отец.

- Жаль, когда люди слишком умны, понимаете ли. Их не устроит ничего, кроме поездки в Рим.

- Они будут долго откладывать деньги, чтобы поехать в Рим. Кто может купить его скульптуры в Инсбруке? Лучше бы он ограничился резьбой по дереву, как многие его друзья.

Влюбленные добрались до горного уголка, где приютилась их деревня. Лизбет, невестка Хильды, ждала их и устроила небольшой пир. Под деревом у ее двери был накрыт стол, и стайка маленьких загорелых детей выбежала навстречу Хильде и Максу.

Лизбет, добродушная кареглазая женщина, в платке огненного цвета, повязанном вокруг головы, и в праздничной черной кофте, расшитой золотыми нитями, вышла из дома с ребенком на руках и поставила на стол фрукты. Деревянное шале располагалось в глубине прохладной зеленой пещеры из веток, на каменной платформе, а под ним и напротив него раскинулся ослепительный пейзаж из пурпурных скал, изобилующей золотом долины и лесов всех богатейших оттенков зеленого. Наши влюбленные поднялись по тропинке, по-видимому, проложенной для коз, и были встречены по-матерински заботливой Лизбет. Появился хозяин маленького домика, муж Лизбет, брат Хильды, резчик по дереву, охотник и земледелец, и старшие сели за стол, накрытый Лизбет в тени, в то время как маленькие загорелые дети резвились и танцевали на солнце.

Макс стряхнул с себя облако мечтательности, которое часто окутывало его, и поговорил с Фрицем об урожае, охоте и обо всем, что было интересного в жизни горца. Художник на время исчез, и Макс остался всего лишь крепким горным юношей с необычайно колоритным и интеллигентным лицом. Хильда взяла малыша на руки, и время пролетело незаметно, благодаря смеху и болтовне, пока Лизбет не сказала:

- Ах, Макс, ты видел подарок, который подарила мне Хильда? Она сделала мою маленькую умершую Лайзу, так что мне кажется, будто она вернулась ко мне.

- Ты не покажешь ее мне, Хильда?

- Да, если тебе угодно, но это интересно только Лизбет, дорогой Макс.

Прошел день, наступил вечер. Пелись песни, Хильда аккомпанировала на цитре. Сняв шляпу с серебряной кисточкой, она надела фартук, приготовила ужин и отнесла его под деревья. Ее белокурая головка сияла в лучах заходящего солнца, когда она уходила и возвращалась; и стоило волне теплого света случайно упасть на ее лицо и руки, Макс подумал, что она похожа на ангела-хранителя, спустившегося, чтобы прислуживать им. После ужина несколько молодых друзей пришли издалека, и Фриц бренчал на цитре, пока неподалеку на лужайке устраивались танцы. Хильда танцевала с детским восторгом. Светила луна, дети дергали Хильду за волосы, пока они не рассыпались вокруг нее, подобно золотой и серебряной мантии, и Макс не захотел, чтобы они снова были уложены, и танцевал с ней, пока они ниспадали ей на плечи.

- Хильда сегодня прекрасна, не правда ли? - сказала одна из ее подруг. - Как жаль, что она выйдет замуж за этого меланхоличного Макса!

- Он не грустит, когда танцует.

- Он всегда странный и полон фантазий. Я бы предпочла выйти замуж за мужчину, который умеет пошутить.

Танцы закончились, соседи разошлись по домам, и Макс снова попросил Хильду показать ему подарок Лизбет, маленького ангела Лайзу. Хильда повела его вверх по узкой лестнице в свою маленькую комнатку, где час назад спала в своей постели одна из румяных танцовщиц. Это была крошечная коричневая комнатка, где почти единственным украшением была продолговатая, залитая лунным светом картина с изображением сосен и утеса, висевшая в рамке на открытом окне. Хильда зажгла ручной фонарь, высветивший на скамье модель умершего ребенка.

Макс скрестил руки на груди и долго и критически рассматривал его.

- Хильда! - сказал он. - Интересно, знаешь ли ты, каким талантом обладаешь?

- Благодаря своей любви к тебе я научилась лепить из глины, вот и все, - сказала Хильда. - Во мне нет гения, и я не хочу этого.

- Насчет поездки в Рим. Это тебе следует ехать, а не мне.

- Макс! Что ты говоришь? Жаль, что у тебя нет денег на двоих, тогда мы могли бы поехать вместе. Но раз их нет, почему бы мне не подождать, пока ты не сможешь позволить себе послать за мной?

- Я вот что имею в виду, Хильда, - сказал Макс, и печаль в его глазах сменилась унынием. - Ты сама по себе талантлива, и я не должен быть таким эгоистом, чтобы вовлекать тебя в свою жизнь и работу. У тебя есть деньги, чтобы съездить в Рим, и ты должна поехать туда. Брак погубит художника.

- Надеюсь, не тебя.

- Нет, тебя саму.

- Тогда позволь мне погибнуть, дорогой Макс, и пусть мир потеряет то, чего у него никогда не было. Я принадлежу тебе, а не искусству или миру в целом.

- Я предам искусство, если послушаю тебя.

- Тогда будь предателем. Я больше люблю тебя как предателя.

Макс покачал головой и с мрачным видом убрал руку, которой Хильда коснулась своей. Девушка внезапно вскрикнула и, схватив молоток, который лежал рядом, подняла его, словно желая ударить по фигурке ребенка и разбить ее.

- Хильда! - воскликнул Макс, схватив ее за запястья и вырывая молоток.

- Это не разлучит нас! - страстно воскликнула она.

- Тише! Лизбет идет, - прошептал Макс.

- Разве это не прекрасно? - спросила Лизбет, входя на цыпочках и говоря тихо, словно в священном месте. - Видишь, дорогой Макс, как Хильда любит моих детей. Одна из них спит живым сном в ее объятиях, - она указала на кровать, - а другая мертвым здесь, благодаря волшебству ее рук. Ах, какой нежной матерью будет наша Хильда!

Хильда разрыдалась, уронила молоток и, резко повернувшись к окну, оперлась руками о раму и безудержно зарыдала в ночь.

- Она так до конца и не оправилась от смерти этого ребенка, - пробормотала Лизбет. - Уйдем, Макс, и дадим ей спокойно выплакаться.

Еще через час Лизбет сидела за прялкой у своей двери в лунном свете и пела себе под нос простые песенки о маленьких ангелочках-младенцах, которые иногда ненадолго спускаются вниз, живут в домах хороших людей и лежат в объятиях любящих матерей, но через некоторое время должны опять вернуться на небеса.

Чуть поодаль бродили Макс и Хильда, их лица поблескивали в тени деревьев, а фигуры отбрасывали тени в свете луны. Вокруг них простиралась огромная бездна мрачной тьмы, окаймленная черными вершинами сосен и увенчанная нахмуренными утесами; надо всем этим висела серебряная пелена.

- Вот что я хочу тебе сказать, - говорила Хильда, - ты забываешь, что я женщина, и судишь обо мне по себе. Ты думаешь, раз ты научил меня немного лепить из глины, то я должна захотеть стать художницей и покорить мир. Но мой мир - ты, и я не желаю никакого другого!

Макс крепче сжал ее руку.

- Ты не должна отрекаться от своего гения.

- Но я завидую твоему, и ненавижу свой. Когда бы это ни случилось с тобой, днем ли, ночью, твое лицо застилает облако, и между нами встает тень. Ты любишь женщину, и ты изгонишь художника из своего сердца; и поэтому, Макс, из-за того, что я люблю тебя, я убью в себе ту силу, которая тебя тревожит. Больше никогда в жизни я не прикоснусь к глине.

- Тогда ты сделаешь из меня убийцу, разрушителя одного из лучших даров Небес.

- Лучше я спасу тебя от того, чтобы ты стал убийцей моего сердца. Почему, о Боже! почему ты не даешь мне быть счастливой? Я лучше буду печь тебе хлеб и подметать полы, чем стану владелицей лучшей мастерской в Риме.

- Мы должны быть там вместе, Хильда. Без тебя мое вдохновение иссякнет, мои работы станут скучными и безжизненными.

- Потому что твой кофе будет не таким вкусным, как тот, который я могла бы приготовить для тебя?

- Потому что я лишусь твоих советов, твоей критики, твоего прикосновения, пробуждающего к жизни. Чего бы я только не отдал, чтобы обладать этим волшебным прикосновением!

- Возможно, меня, - печально сказала Хильда. - Я была бы готова умереть, чтобы подарить его тебе, если, конечно, оно вообще существует.

Макс содрогнулся.

- Не говори о смерти, - сказал он. - Если бы ты умерла, то ни одна смерть не была бы столь отвратительной, какой стала бы моя жизнь.

- Тише! - сказала Хильда, прижимая пальцы к его губам. - Только добрый Бог знает о смерти.

Лето подходило к концу, и по мере того, как приближалось время отъезда Макса в Рим, ему становилась все невыносимее мысль о том, чтобы расстаться с Хильдой.

- Ты - мое вдохновение, моя душа, - сказал он. - Без тебя я потерплю неудачу и стану скульптором только наполовину.

- Дорогой Макс, я приеду к тебе, как только ты сможешь позвать меня. Неужели ты думаешь, что горы не будут казаться мне унылыми, а детские голоса - печальными, пока я снова не смогу быть рядом с тобой?

- Хильда, ты бы осмелилась... ты бы рискнула поехать со мной?

- С тобой? - Бледное лицо Хильды на мгновение приобрело оттенок розы, а затем стало еще бледнее, чем прежде. Она задрожала и с трудом перевела дыхание, а затем заговорила с радостью, похожей на птичью песнь в голосе: - Если ты решишься на это, Макс, то и я тоже.

Тени разом исчезли с лица молодого человека, и его глаза засияли.

- Возможно, тебе придется пережить трудности, моя дорогая, - сказал он, восторженно целуя ее руки.

- Я буду рада им, - рассмеялась Хильда, - хотя бы для того, чтобы доказать, какая я сильная. Макс, если ты захочешь отправиться туда через горы, я пойду с тобой, если ты возьмешь меня. Какая это будет прогулка! А как только мы окажемся в Риме, Макс, я сумею экономить твои деньги.

- Твои деньги, Хильда!

- Ах, Макс, ты забываешь, что твоя нимфа уже готова, и, когда мы прибудем в Рим, ее могут купить.

- Дай Бог! - воскликнул Макс, и его лицо просветлело. - Если я и раньше был честолюбив, моя Хильда, то теперь стал в десять раз честолюбивее.

Хильда была одной из тех женщин, для которых никакая личная жертва не является слишком большой, чтобы добавить, пусть даже самую малость, к счастью любимого человека. Она прекрасно понимала, что, сопровождая Макса, она столкнется с трудностями, но она также знала, что рядом с ней у Макса будет больше мужества, чтобы справиться с миром и завоевать его. Она сказала себе, что будет мало есть, усердно трудиться, латать свою и его одежду, делать все, что в ее силах, чтобы покрыть дополнительные расходы, связанные с ее присутствием в его доме.

Они поженились в маленькой церквушке в горах, вокруг них улыбались дети, а Лизбет плакала у них за спиной. О, почему Макс не удовлетворился тем, чтобы остаться дома резчиком по дереву? Тогда Хильде не пришлось бы покидать своих родных, и она могла бы прожить среди них долгие и счастливые дни. В самом деле, почему, добрая Лизбет? Твой вопрос - один из тех, на которые невозможно ответить.

На следующий день после свадьбы они отправились пешком через горы. В сумочке на плече Макса хранился весь их багаж, а в кошельке, пришитом к платью Хильды, все их богатства. В мире гор царила великолепная осенняя погода. Никогда еще ложбины под соснами не казались такими пурпурными, вершины и утесы - такими розовыми, облака - такими золотыми, а небосвод - таким голубым, как тогда, когда скульптор Макс, держа за руку свою жену, брел по узким тропинкам, которые вели из Инсбрука в Трент.

В этом незабываемом путешествии они провели свой медовый месяц. Утром они храбро преодолевали труднопроходимые дороги, взбирались на крутые вершины, едва осмеливаясь говорить, а в полдень охлаждали уставшие ноги в проточной воде и съедали свой скромный ужин в глубокой тени сосен. Вечером они молились в каком-нибудь простом храме, а потом весело шагали дальше, наслаждаясь прохладной атмосферой, наблюдая, как краски заката тускнеют в горах, а лунный свет освещает еще одну милю пути. Ночи, проведенные в самых неприглядных шале, день, украденный то тут, то там, чтобы осмотреть какой-нибудь город, через который они проходили; бесконечные счастливые разговоры об их любви, их искусстве, их будущем, о рае совместной жизни, который лежал перед ними; так завершился переход через горы, не самые великие из всех трудностей, стоявших на их пути.

Они прошли по причудливым старинным улочкам Вероны, под ее высокими сводами, а затем пересекли итальянские равнины, словно пара ласточек ныряя в художественные галереи и церкви, но все время торопясь в Рим. И вот, наконец, в один прекрасный день они стояли там, усталые, запыленные, бедные и одинокие, но в душе радостные и полные надежды.

Мастерская и две комнаты были арендованы сразу, и Макс принялся работать с мрамором и глиной.

Нимфа не была продана, но что из этого? Мастерскую можно было обставить, пока скульптор не создаст другие работы. Изобретательность Хильды была направлена на то, чтобы придать просторным, почти пустым комнатам, бывшим их жилищем, домашний уют и веселье. Занавеска здесь, букетик цветов там, грубая ваза изящной формы и яркого цвета в углу - подобные мелочи превращали пустыню в настоящий дом. Хильда пела, шила, бегала туда-сюда по домашним делам или стояла за плечом мужа, обсуждая с ним его работу, и дни ее были счастливы, как у королевы. Они были в Риме, они были вместе; Макс избавился от своей меланхолии и забыл о своей странной фантазии о ее гениальности, которой, конечно же, быть не могло. Если он и вспоминал об этом, то стоило ему лишь взглянуть на нее, и мысль эта быстро улетучивалась. Если в минуты уныния он подзывал ее к себе и просил прикоснуться к его работе, она с упреком отвечала, что у нее руки в муке и что его обед испортится, если она испачкает их его глиной!

Прошли зима и весна, небольшой запас денег, к сожалению, уменьшился, а ни одна работа Макса не была продана, чтобы пополнить семейный кошелек. За ним следила Хильда, и она всегда весело рассказывала Максу о его содержимом, а тот, погруженный в свои мечты, едва ли замечал, как с каждым днем все больше и больше серебра и золота утекает из него. Не заметил он и того, что всегда бледное лицо Хильды становилось все бледнее и бледнее. Привыкший созерцать мраморные лица, он не был так поражен ее бледностью, как мог бы быть другой, а выражение заботы всегда исчезало из ее глаз, когда он смотрел на нее. Макс в Риме, ощущавший себя все более талантливым, с головой погруженный в еще не созданные прекрасные вещи, имел все, что хотел, и не замечал ничего плохого. В его доме было светло и уютно, перед ним регулярно ставили еду, в которой он нуждался. Долгое лето, проведенное в Риме, не сказалось на его силах так, как на ее, но, поскольку она не жаловалась, он не замечал, что она стала менее здоровой, чем прежде.

Только когда снова наступила зима, Хильда всерьез испугалась и пересчитала оставшиеся деньги с бледнеющими губами. Как она могла сказать Максу, что денег осталось совсем мало? Она не хотела говорить ему об этом. И все же, где она могла найти деньги, чтобы продолжать поддерживать прежний образ жизни?

И тогда она нарушила свое решение никогда больше не прикасаться к глине.

Холодными зимними утрами, когда Макс крепко спал, ложась спать поздно вечером, Хильда прокрадывалась в студию и принималась за работу. Макс и представить себе не мог, что она там делала, но время от времени в магазины, где продаются подобные вещи, попадали разные маленькие, изящные и оригинальные фигурки. Они быстро продавались, а вырученные за них деньги пополняли опустошенный кошелек. Хильда ревниво хранила свою тайну, а Макс продолжал трудиться, мечтая о славных делах, которые ему предстояло совершить в будущем, лишь изредка оглядываясь вокруг, чтобы заметить, что Хильда прекрасно распоряжается их скромными средствами.

Он не догадывался, что она отдавала свое здоровье, свои таланты, свою жизнь за те гроши, на которые они оба жили неделю за неделей.

Именно благодаря этим маленьким фигуркам Хильды нимфа в конце концов была продана. По пути на рынок по утрам у нее была привычка заходить в магазин, чтобы поговорить с продавцом, который продавал ее работы, и узнать, нет ли для нее каких-нибудь заказов.

Однажды английский джентльмен беседовал с продавцом, когда она появилась и услышала слова:

- А вот и сама леди, сэр!

Джентльмен был молод и светловолос, у него было проницательное, рассудительное и в то же время утонченное и симпатичное лицо. Он поклонился Хильде и сразу же изложил свое дело. Ему нужны были еще две оригинальные фигурки, кроме тех, что он уже купил.

Хильда приняла заказ, а затем, повинуясь внезапному порыву, сказала:

- Если бы вы были так добры навестить меня дома, мой муж мог бы показать вам кое-что более достойное вашего внимания.

Незнакомец заинтересовался и пообещал зайти. Затем она сказала с легким смущением:

- Пожалуйста, не говорите моему мужу об этих моих фигурках. Я не хочу, чтобы он знал об их существовании. Он подумает, что я извожу себя.

Незнакомец понял ситуацию, поклонился и заверил, что учтет ее пожелания. Ему показалось, что она действительно выглядит очень усталой, и на мгновение задумался, как долго у нее хватит сил так изматывать себя. Так началась дружба между Максом Эдельштейном и Дональдом Стюартом, продолжавшаяся долгие годы.

В тот же день Дональд впервые посетил студию и купил нимфу с чертами лица Хильды, заплатив за нее приличную сумму.

Покровительство богатого англичанина, или, скорее, шотландца, было всем, что требовалось, чтобы привлечь внимание к гению Эдельштейна. Деньги и заказы на работу посыпались на него рекой, и кризис его состояния миновал.

В его доме появилось много удобств, и Хильда больше не вставала в холодные часы, чтобы тайком поработать с глиной. Ее фигурки больше не продавались в магазинах, все ее художественные усилия остались в прошлом, и в теплые весенние дни она лежала на кушетке у окна, устремив взгляд на бескрайние холмы.

Макс все еще не видел, что она умирает. Дональд Стюарт это видел; она рассказала ему о своей приближающейся смерти.

- Не беспокойте Макса, - сказала она своему хорошему другу, когда он приходил из студии в ее маленькую гостиную навестить ее. - Он думает, что я скоро окрепну, и все его мысли заняты работой. Я знаю, однажды он удивит мир, и тогда я буду не так уж нужна ему. Нет, я не сомневаюсь в его сердце. Я знаю, что он очень любит меня и, возможно, никогда не полюбит другую. Но он уже прошел тот этап, когда нуждался в преданной любви и заботе женщины.

- Когда мужчина перестает в этом нуждаться? - спросил Дональд Стюарт.

Хильда задумчиво смотрела на пурпурные холмы.

- В течение следующих двадцати лет, - сказала она, - Макс будет жить только своим искусством. Его собственные творения станут для него кумирами. Его жизнь пройдет в счастливых муках работы, и он вряд ли будет скучать по мне в своем доме. По прошествии двадцати лет...

Она замолчала, и в ее глазах появилось выражение глубокой жалости и тоски.

- Кто может заглянуть так далеко вперед, как на двадцать лет? - спросил Стюарт, угадав ее мысль.

- По истечении этого срока он снова будет нуждаться во мне, - сказала Хильда. - Первая жатва жизни будет собрана, в нем начнет просыпаться желание немного отдохнуть. Он оглянется вокруг и захочет, чтобы я посидела у его камина. О Боже! если бы я могла вернуться к нему!

Глаза Стюарта наполнились слезами.

- Странная мысль! - тихо сказал он. - Но я не сомневаюсь и не боюсь того, что вы действительно будете рядом с ним. Ваш дух никогда не потеряет его из виду.

Хильда улыбнулась.

- Никогда! - сказала она. - Никогда, ибо Бог добр! Но, о, я имела в виду нечто большее. Если бы только Создатель даровал мне небеса и позволил вернуться, пусть даже через много лет, в этот мир к Максу!

Сердце Дональда дрогнуло от жалобного крика, прозвучавшего в ее голосе, но он не знал, что ответить на столь поразительную речь.

- Не удивляйтесь мне, мистер Стюарт, - сказала она, поворачиваясь к нему с одной из своих прежних улыбок, - но эта мысль иногда помогает мне избавиться от боли. И если я приду, - игриво добавила она, сложив свои маленькие ладошки, как ребенок в молитве, - я приду без таланта, который, я полагаю, был единственным недостатком, который Макс когда-либо видел во мне. Все гениальное, что у меня есть, я торжественно завещаю своему мужу. Если я снова приду с небес, то приду без него.

Однажды утром, в разгар римской весны, она почти незаметно ушла от них и, усыпанная итальянскими полевыми цветами, была положена в могилу.

Макс воспринял ее смерть так, что это удивило даже Дональда Стюарта. Он выглядел ошеломленным и не мог осознать, что произошло. Он был так счастлив их недавней удаче, что этот внезапный и непредвиденный конец всей их радости, казалось, лишил его рассудка. Он стал скучным, отсутствующим, почти глупым, погруженный в воспоминания о Хильде, чье присутствие все еще было рядом с ним и которую он не мог отпустить в прошлое. Он не слышал, когда к нему обращались, не принимал участия в окружающей жизни, пренебрегал своей работой и забывал заходить в свою студию. Заказы оставались незавершенными, и люди начали поговаривать, что у многообещающего молодого скульптора помутился рассудок. В то лето он не уезжал из Рима и не покидал комнат, где по-прежнему хранились платья Хильды, ее маленькие украшения и другие вещи, как будто они могли понадобиться в любой момент. Несмотря на все опасности жаркого сезона в Риме, Дональд был рядом с ним, и когда, наконец, Макс заболел страшной лихорадкой, Дональд заменил сиделку у его постели.

Благодаря неустанным усилиям своего друга Макс оправился от этой болезни, но стал бледным и изможденным, словно живой скелет. Теперь его разум, казалось, прояснился, и, когда, сидя в кресле Хильды у окна, он впервые заговорил со Стюартом о своей жене, то плакал, как ребенок, над своим исчезнувшим счастьем. Он горько винил себя за свое поведение по отношению к ней во многих отношениях. Узнав от торговца, который продавал ее чудесные маленькие фигурки, о том, как усердно она трудилась, чтобы изготовить их и распорядиться ими без его ведома, он опечалился этим доказательством ее бескорыстной преданности ему.

- Я знал, что у нее несомненный талант, - сказал он, - и, если бы настоял на том, чтобы она развила его, она, возможно, была бы жива по сей день. Она отказывала себе в сне и страдала от холода и усталости, чтобы заработать деньги, а я оказался настолько глуп, что не замечал этого.

- Ее любовь действительно была безграничной, - утешающе сказал Стюарт, - но вам не стоит винить себя. У нее не было желания развивать в себе талант, отличный от вашего. Она сказала мне...

- Что? - спросил Эдельштейн. - Я должен услышать все, что она сказала.

- Что если бы она могла вернуться к вам, то вернулась бы без того таланта, который, по ее мнению, вы превозносили, но который она не любила.

- Вернуться?

- Да, это было странно, но это еще одно доказательство ее преданности вам. Так она сказала мне во время разговора, который у нас с ней однажды состоялся.

- Когда я был поглощен своей эгоистичной работой... Когда вы увидели, что грядет, а я - нет.

- Это было ее утешением. Она боялась надолго оставить вас.

- Если бы она могла вернуться! Она так и сказала, Дональд?

- Она сказала - я думаю, нет ничего плохого в том, что я повторю вам ее нежную и фантастическую мысль - она сказала, что могла бы пожелать, чтобы Бог даровал ей рай, позволив вернуться к вам через двадцать лет.

- Через двадцать лет?

- Она думала, что в течение двадцати лет вы сможете жить, поглощенный работой, которую делаете сейчас и которая ждет вас впереди. А потом...

- Да?

- После этого вы захотите, чтобы она была рядом. Как я понял, она имела в виду, что если бы могла вернуться к вам тогда, такой же молодой и милой, какой была год назад, то ваш гений, утолив свою жажду работы и немного устав, возможно, стал бы искать общения и человеческой любви, и это было бы самое лучшее, что могло бы случиться.

На лице Эдельштейна появилось странное выражение, постепенно переходящее в ликование.

- Как вы думаете, Дональд, она вернется?

Стюарт вздрогнул и вытаращил глаза. Он почувствовал укол страха от того, что поступил неразумно, высказавшись таким образом, в то время как разум его друга, возможно, все еще находился в уязвимом состоянии.

- Я думаю, старина, - мягко сказал он, - что такая ее фантазия только убеждает вас в том, что она будет наблюдать за вами и ждать вас в вечности. Кто может рассчитывать прожить двадцать лет? Двое таких, как ты, обязательно пожмут друг другу руки, когда вы наконец окажетесь на краю могилы.

- Но она не это имела в виду, - почти ворчливо сказал Макс. - Поскольку я пережил ее смерть, я, возможно, проживу до ста лет. И она говорила о двадцати годах. Запомните, Дональд, она вернется! Я должен продолжать свою работу и быть готовым встретить ее.

Стюарт был огорчен и озадачен странной манерой, с которой Макс ухватился за эту фантастическую идею. Больше он ничего не сказал, но не мог не заметить, что этот разговор стал своего рода поворотным пунктом в выздоровлении его друга. Макс начал выздоравливать по-настоящему и теперь беспокоился о том, что его слабость не позволяет ему сразу же вернуться к работе. Немного больше беспокоясь за рассудок своего друга, чем за его физическое здоровье, Стюарт решил приложить все усилия, чтобы вернуть бедняге его нормальное самочувствие и силы; будучи богатым человеком, он нашел способ обеспечить другу необходимый уход. Он приказал своей яхте прибыть в Средиземном море и, собрав вещи Макса, отправился с ним в летнее кругосветное путешествие.

Путешествие было успешным, и Эдельштейн полностью восстановил свое физическое и душевное здоровье. Он больше не впадал в уныние и совсем перестал вспоминать о своей умершей жене. Дональд был почти готов обвинить его в этом и сказал себе, что, в конце концов, те, кто больше всего скорбит о тяжелой утрате, по-видимому, быстрее всего забывают о ней. Эдельштейн не вернулся в Рим, а открыл студию в Париже. После этого звезда его судьбы восходила все выше и выше. Стюарт женился и поселился в своем шотландском поместье, и лишь изредка видел или слышал о своем друге в течение нескольких дней, проводимых время от времени во французской столице, или благодаря короткому, но нежному письму, написанному великим скульптором своему другу в минуты усталости. Так шли годы, и имя Макса Эдельштейна приобрело европейскую известность.

Прошло двадцать лет. Эдельштейн давно обосновался в Лондоне, и многие из его самых прекрасных работ были созданы для англичан и высоко оценены ими. Он пользовался огромным успехом, на него изливались восхищение и лесть. Тем не менее, он работал в одиночестве, у него было мало друзей, он совершал долгие прогулки с трубкой в руке, и его никогда нельзя было увидеть на больших общественных собраниях. Его единственным обществом были один или два друга, которые иногда обедали с ним в его прекрасно обставленном доме. К женщинам он не испытывал ни малейшего интереса и отказывался от их общества, как бы лестно ему это ни бывало предложено. На него сыпались приглашения от знатных дам, но им не удавалось завлечь его даже в самые очаровательные гостиные. Люди говорили, что именно угрюмость и самомнение заставляли его вести жизнь отшельника в период расцвета его славы. Но Эдельштейн не слышал или не обращал внимания на то, что они говорили.

Часть II

Однажды жарким вечером в конце июня Макс Эдельштейн сидел в одиночестве за обеденным столом; перед ним стояло вино, которое он так и не выпил. Его взгляд был устремлен на противоположную стену со странным выражением напряженного ожидания, смешанного с тоской. Время от времени его брови слегка хмурились от нетерпения, пальцы беспокойно двигались, он поднимал бокал с вином, но снова ставил его на стол, так и не притронувшись к нему; затем его лицо снова расслаблялось, и он привычно погружался в спокойную задумчивость.

Двадцать лет сильно изменили молодого скульптора из Инсбрука. Его темные локоны стали серебристо-белыми, но, несмотря на то, что они были вьющимися и пышными, эта особенность только подчеркивала красоту необычайно энергичного и благородного лица. Его темные глаза горели под нависшим лбом, на котором был запечатлен его интеллект. Мечтательная грусть, таившаяся в некоторых чертах лица, не ослабляла впечатления от его общего выражения, а лишь смягчала непреодолимую силу, которая была видна в каждой черте и в каждом движении головы. Просидев около часа, погруженный в свои размышления, он встал и, выйдя из комнаты, направился по длинному коридору в свою студию, располагавшуюся в задней части дома.

Здесь горела тусклая лампа, и он не увеличил огонь, а расхаживал взад и вперед по большой комнате, пока, мало-помалу, белые фигуры вокруг него не стали вполне различимы в полумраке. Скрестив руки и опустив голову на грудь, он продолжал предаваться своим мыслям или мечтам и наконец остановился перед статуей, у ног которой горела лампа, освещавшая это место своим тусклым светом. Это была мраморная статуя нимфы, имевшей черты Хильды, и ее пальцы придали ей еще большую нежность в дни их помолвки и весны их жизни. Эта его первая работа, проданная Дональду Стюарту, была возвращена ему его верным другом после смерти Хильды, а он заменил ее другой, не менее красивой, занимавшей почетное место в доме шотландца.

Пока Эдельштейн стоял, вглядываясь в черты, едва различимые, но согреваемые красным светом лампы, в дверь постучали, и, прежде чем владелец студии успел выразить недовольство тем, что его прервали, она открылась, и кто-то вошел.

- Макс!

Эдельштейн издал возглас, который странно было слышать из уст такого человека.

- Это ты, Дональд? - спросил он после минутной борьбы с бурными эмоциями. - Я думал... это кто-то другой.

- Ты не собираешься поприветствовать меня, старина? - спросил Стюарт, пораженный странностью в поведении своего друга. - И почему ты бродишь здесь один в темноте?

- У нас, художников, свои причуды, - сказал Эдельштейн с коротким смешком. - Но я всегда рад тебе, мой друг. - Он схватил руку Дональда обеими руками и чуть не раздавил ее силой своего пожатия.

- Ладно, старина! Зажги еще лампу, чтобы я мог увидеть, как ты преуспеваешь.

Эдельштейн чиркнул спичкой и поднес ее к большой лампе на кронштейне.

- Я никогда не пускаю сюда слуг, если могу без этого обойтись, - сказал он, предложил коробку сигар своему другу, закурил свою трубку, и несколько минут они курили молча.

Стюарт наблюдал, как лицо его друга вновь обретало привычные черты, и что-то, что он увидел на нем и что ему не понравилось, - что-то неописуемое, виденное на нем и раньше, но никогда так явно, как сейчас, - обеспокоило его.

Он едва ли знал, как начать разговор, настолько его мысли были заняты тем, о чем он не решался упомянуть, но Макс избавил его от этой необходимости.

- Дональд, - внезапно сказал он, - вы помните, какая сегодня ночь?

- Ах! - воскликнул Стюарт.

- В эту ночь двадцать лет назад умерла Хильда.

- Мой дорогой друг... - начал Стюарт.

- А несколько месяцев спустя вы рассказали мне о том, что она сказала.

- Сказала?

- О возвращении.

- Макс!

- Стюарт, я жду ее. Вот почему я вздрогнул, когда вы появились в дверях. Я подумал, что это она.

- Боже милостивый, Эдельштейн! Вы это серьезно? - спросил Эдельштейн, откладывая трубку.

- Разве я способен шутить, да еще на такую тему?

- Разве тем, кого мы любим, позволено возвращаться?

Стюарт произнес это мягко, стараясь скрыть свое беспокойство и говорить естественно.

- Об этом я ничего не знаю. Она никогда не нарушала обещаний, и ее любовь была совершенной. Это все, что я знаю.

- Я не верю в привидения, - серьезно сказал Стюарт.

- Привидения! Я тоже; но она не придет в виде призрака, Дональд. Она придет как моя жена, настоящая, чтобы жить со мной и утешать меня до конца моих дней.

Стюарт молчал. Эти слова тяжело легли ему на сердце. Макс переутомился, и его друг с болью вспомнил, как много лет назад его беспокоили определенные опасения за него.

- Макс, старина, - сказал он, - если Провидению суждено изменить привычный порядок законов природы, чтобы утешить такое благородное сердце, как ваше, я, со своей стороны, буду рад, и я думаю, вы это знаете. А пока выйдите из этого места на некоторое время. Вы слишком много работаете и слишком много времени проводите в одиночестве.

- Куда же мне пойти?

- Послушайте моего совета и позвольте мне пригласить вас не на прогулку в одиночестве, а в толпу. Поверьте мне, старый друг, вы причиняете себе вред. Странные идеи приходят вам в голову. Ничто так не помогает привести себя в порядок, как полная перемена обстановки.

Макс провел рукой по голове.

- Я верю, что вы правы, Стюарт. Я хочу перемен. Я сделаю все, что вы мне скажете.

- Прежде чем мы будем строить дальнейшие планы, пойдемте со мной к леди Б. Мы с ней очень близки, и она будет рада принять вас.

Эдельштейн поморщился.

- Я не выношу бальных залов, - сказал он. - Зрелище танцующих оказывает на меня странное воздействие. Я думаю о кружащихся дервишах. А наши танцы в горах... - Он замолчал, потому что перед его глазами возникла картина, ясная и отчетливая, как будто он видел ее только вчера: он и Хильда танцуют среди детей и соседей, в лучах заходящего солнца, в тени пурпурных холмов.

- Танцев не будет. Это всего лишь прием. Там будет блестящая публика. Вам не нужно ничего говорить, если вы не хотите, и мы уйдем в любой момент, когда вам будет угодно.

- Это, конечно, противоречит моим принципам, - сказал Макс, - но я пойду, чтобы доставить вам удовольствие. - Он встал и устало провел рукой по голове. - Подождите несколько минут, пока я оденусь. Стюарт, - добавил он, внезапно взявшись за ручку двери и делая шаг к своему другу, - простите меня, если я кажусь вам невежливым. Я собираюсь не только доставить вам удовольствие, но и сбежать от самого себя. Эти комнаты начали казаться мне обитаемыми. Что-то не так. Но я избавлюсь от этой слабости.

- Хорошо, - сказал Стюарт. - Хандра от переутомления и чрезмерной концентрации мыслей в одном месте. Я все об этом знаю, хотя и не работаю так, как вы.

Полчаса спустя они вошли в ярко освещенный дом на Сент-Джеймс-стрит и вскоре уже пробирались сквозь толпу, состоявшую из самых известных мужчин и женщин Лондона. Хозяйка, которая уже видела благородное лицо Эдельштейна в его собственной студии, была рада его появлению в своих комнатах и приняла его с лестной любезностью. Однако, услышав шепот Стюарта, она позволила ему скрыться в толпе, где мало кто знал его в лицо из-за крайне уединенного образа жизни, который он до сих пор вел.

- Он не очень здоров, - сказал Дональд леди Б., - и я уговорил его выйти на улицу. Но мы не должны пугать его. Если из-за него поднимется шум, он скроется в свою раковину.

Поскольку такт был одним из достоинств леди Б., она больше не обращала внимания на знаменитого скульптора.

Друзья переходили из одной великолепной комнаты в другую, держась вместе, пока, наконец, Стюарт не остановился, чтобы поговорить с несколькими знакомыми, тепло приветствовавшими его и крепко обнимавшими, а Эдельштейн, бредя дальше в одиночестве, не оказался в гостиной, меньшей по размеру, чем остальные, со стенами, обшитыми тускло-золотыми панелями, на которых во всей красе были изображены несколько редких рисунков глубоких тонов. Там он устроился в углу у высокой резной каминной полки и рассеянно оглядел помещение с видом человека, не принимающего участия в жизни людей, которые его окружают. Внезапно его взгляд стал неподвижным, а с его лицом произошла необычайная перемена.

Группы людей, стоявших в центре комнаты, раздвинулись, и в просвете между ними он увидел фигуру женщины, одетой в белое, которая сидела, прислонившись к углу антикварного шкафа, и была похожа на изображение святой Варвары, за спиной которой возвышалась башня. Это была девушка лет двадцати, белокурая и бледная, с копной волос того бледно-золотистого оттенка, который присущ младенцам и который рядом с нежно-желтым цветом шелковых вставок странным образом напоминал серебро. Несмотря на женственную фигуру, в ней присутствовало что-то снежно-воздушное, и единственный яркий штрих заключался в глубине ее голубых и кристально чистых глаз. Она сидела в одиночестве, и казалось, ждет кого-то, кто, как она ожидала, придет за ней; она так же мало принадлежала к толпе, как и сам Эдельштейн. Она смотрела в дверной проем неподалеку, но как будто ничего не видела, и в ее лице и позе читалась полная растерянность.

Говорят, если один человек долго и пристально смотрит на другого, то тот вскоре почувствует воздействие этого взгляда. Как бы то ни было, через некоторое время светловолосая девушка повернула свою изящную головку и взглянула на Эдельштейна, который смотрел на нее с Бог весть каким выражением узнавания и восторга в глазах. Она испытала шок от неожиданности, а затем на ее лице появилось озадаченное выражение, словно она подумала, что должна знать этого представительного человека, который таким образом, казалось, заявлял о своем знакомстве, и была смущена тем, что не помнит, кто он такой.

В этот момент Стюарт вошел в комнату и встал рядом со своим другом, который не видел его, но вздрогнул, услышав голос шотландца.

- Смотри, Дональд, вот она, - сказал Эдельштейн тихим, дрожащим от волнения голосом, не отрывая жадного взгляда от девушки в белом на другом конце комнаты.

- Она! Кто? - спросил Дональд, пораженный его тоном и манерами.

- Хильда... моя жена, - пробормотал Макс голосом, в котором, каким бы тихим он ни был, слышались мучительная радость и изумление.

- Макс, вы отдаете себе отчет в том, как странно смотрите на эту совершенно незнакомую вам даму? - сказал Стюарт и взял друга под руку, пытаясь увести его.

- Незнакомую! - возразил Эдельштейн с легким радостным смешком. - Вы хотите сказать, что не узнаете ее?

- Я действительно наблюдаю странное сходство, Эдельштейн, но, конечно, мне вряд ли нужно говорить вам: будьте самим собой и не поддавайтесь галлюцинациям.

Макс, казалось, не слышал его.

- Взгляните, как она смотрит на меня! - пробормотал он, когда девушка снова обратила на него свой зачарованный взгляд, наполовину испуганный, наполовину притягательный. - Дональд, не удерживайте меня. Я должен пойти и заявить на нее права. О, Небеса! как странно встретиться в таком месте, как это!

Стюарт был потрясен и взволнован таким неожиданным результатом своей попытки вылечить друга. Пораженный необычайным сходством стоявшей перед ним девушки с давно потерянной Хильдой, спавшей в своей итальянской могиле, он мог придумать только один способ прервать столь тягостный момент и попытался уговорить Эдельштейна выйти из комнаты вместе с ним. Но, бросив еще один взгляд на Макса, он понял, что должен ублажить великого скульптора, как ублажил бы сумасшедшего.

- Послушайте меня, Эдельштейн, - сказал он. - Даже если это она, необходимо соблюдать определенные правила этикета. Мы должны попросить нашу хозяйку представить вас ей.

- Как, моей собственной жене?

- Да. Никто здесь, кроме вас, не знает, что она ваша жена, а вы ведь не хотите показаться грубияном по отношению к леди?

- Вы правы, Дональд, как всегда правы.

- Тогда пойдемте, не будем терять времени.

Стюарт надеялся заставить своего друга забыть об этом увлечении и попытался провести его по другим комнатам, чтобы заинтересовать скульптурами старинного и богато украшенного особняка; но обнаружил, что такая надежда оказалась тщетной, ибо Эдельштейн потащил его прямо к леди Б. и заставил попросить о желанном представлении.

- Леди Б., мой друг мистер Эдельштейн желает быть представленным некой молодой леди в белом в желтой гостиной. Не могли бы вы любезно удовлетворить его желание?

- Я догадываюсь, кто это, - сказала леди Б., довольная интересом, проявленным великим художником, обычно таким равнодушным, к своей любимице. - Это мисс Тревельян, очень красивая и милая девушка.

Макс улыбнулся Стюарт странной улыбкой, как бы говоря: "Мы будем ублажать эту любезную женщину и пока сохраним нашу тайну", - и затем оба мужчины последовали за хозяйкой, направившейся в желтую гостиную.

Представление состоялось, леди Б. вернулась к друзьям, которые требовали ее присутствия в другом месте, а Эдельштейн стоял рядом с девушкой в белом, пытаясь говорить дрожащими губами.

Стюарт также стоял рядом, будучи представленным даме, и пытался своими деловитыми замечаниями восстановить спокойствие двух явно смущенных людей. Подошедший знакомый на несколько минут отвлек его внимание; ему пришлось отойти в сторону, чтобы пропустить нескольких дам; в толпе он отдалился на некоторое расстояние. Когда он освободился, то повернулся, чтобы поискать своего друга, но Эдельштейн и дама исчезли.

С дурным предчувствием, которое не мог подавить, Дональд Стюарт отправился обыскивать комнаты в поисках своего друга. Через полчаса, когда он уже почти собрался вернуться в дом Эдельштейна и поискать его там, он наконец обнаружил скульптора и белую даму, сидевших в укромном уголке, наполовину скрытых занавеской, у открытого окна, за которым Вестминстерская башня вырисовывалась и горела в пурпурном полуночном небе.

Голова скульптора рельефно выделялась на фоне неба, он смотрел в лицо своей собеседницы с такой любовью и радостью, какие невозможно выразить словами. Дональд не мог расслышать, что он говорил, но художник быстро произносил слова тихим, страстным голосом. Девушка была бледна как смерть и сидела, слушая, словно человек, который пытается что-то вспомнить, не сводя глаз с лица Эдельштейна. На ее широком белом лбу застыло выражение благоговения, и испытывая странное, почти сверхъестественное чувство, которое не мог объяснить, Стюарт удивлялся поразительным ее сходством с давно умершей и похороненной Хильдой.

- Эдельштейн, - сказал Стюарт, - извините, но, по-моему, вы говорили, что хотели бы уйти пораньше, а сейчас уже около половины первого.

Макс посмотрел на него с улыбкой. Сам того не замечая, он повернулся к даме и, взяв ее за руку, вложил ее в ладонь Стюарта со словами:

- Хильда, это наш дорогой друг Дональд. Ты помнишь Дональда, моя Хильда?

Девушка позволила своей руке задержаться в руке Стюарта и мечтательно прошептала:

- Да, я помню, его лицо кажется мне очень знакомым.

"Боже правый! - подумал Стюарт. - Неужели один сумасшедший встретился с другой сумасшедшей, которая довершила его гибель? или она поняла, что он сумасшедший, и из страха потакает его прихоти?"

- Мисс Тревельян, - сказал он, отпуская ее руку, - я должен попросить у вас прощения за странное поведение моего друга, за то, что он обращается к вам таким образом, да еще и по имени, которое вам не подходит. Ему нездоровится, и я вижу, что он с трудом осознает происходящее вокруг него.

- Меня зовут Хильда, - сказала девушка, странно и укоризненно глядя на Стюарта. - Почему он должен называть меня другим именем?

Затем она снова повернулась к Максу, который, казалось, сразу же забыл о присутствии Дональда, и они продолжили свою тихую беседу, как будто его здесь и не было.

Изумленный и огорченный Стюарт отвернулся и, не зная, как себя вести, обнаружил, что находится в комнате с леди Б., его хозяйкой.

- Леди Б., - сказал он, - мой друг Эдельштейн очень увлечен вашей подругой, мисс Тревельян. Кстати, как ее назвали при крещении?

- Хильда. Почему вы спрашиваете?

- Интересуюсь женскими именами.

- Это красивое имя. И, кстати, рассказывают историю о странном сне, который приснился ее матери и из-за которого ее так назвали. Они родом из Корнуолла, и девушка полна романтики. Такой же была и ее мать, которая умерла.

- Вы меня очень заинтересовали, - сказал Дональд. - Кажется, она очень понравилась моему другу.

- Не позволяйте ему увлечься ею, - смеясь, сказала леди Б., - потому что девочка уже помолвлена. Это долгая история, и она доставляет много хлопот. Если бы я рассказала вам все, вы бы поняли, почему я называю ее романтичной.

Леди Б. отвернулась, чтобы ответить на вопрос, заданный кем-то из гостей, а Стюарт стоял, озадаченно размышляя над полученной информацией.

"Уже помолвлена! И Макс называет ее своей женой! - размышлял он. - Эта девушка полна романтики, и мне показалось, что она вполне готова поддаться его фантазии. В воздухе витает буря неприятностей, если я не смогу увезти Макса из Англии к завтрашнему вечеру. И все же завтра утром он может забыть обо всем этом, если он действительно такой сумасшедший, за какого, боюсь, я его принимаю".

Спустя некоторое время, проведенное в напряжении, Стюарт вернулся к окну, где оставил своего друга с женщиной, которую тот называл своей женой. Оба ушли.

Через пять минут он увидел Эдельштейна, который с сияющим лицом пробирался к нему сквозь толпу.

- Они забрали ее, - с легким смешком сказал он, - люди, которые являются ее друзьями. Я, конечно, не мог возражать, и на данный момент мы расстались. Но подумайте об этом, Стюарт: позволить собственной жене уехать с посторонними людьми! Но я увижусь с ней завтра и все объясню ее отцу.

У Дональда сжалось сердце. Он был слишком озадачен и встревожен, чтобы пытаться урезонить своего друга, и, кроме того, боялся поссориться с сумасшедшим. Он проводил Эдельштейна домой и прошел с ним в его мастерскую.

Когда они остановились перед статуей, лицо которой было скопировано с лица Хильды, Макс поднял лампу так, чтобы красный свет полностью осветил мраморные черты.

- Смотри, Дональд, смотри! она не изменилась ни на йоту!

Сходство было поистине поразительным. Даже Стюарт признал, что две Хильды были, - по крайней мере, внешне, - одинаковы.

- Мой дорогой друг, - сказал он, - я признаю, что между ними есть поразительное сходство, но ложитесь спать с этой мыслью, и завтра ваши мысли будут более ясными. Вы не должны заставлять людей говорить о мисс Тревельян.

Макс улыбнулся странной улыбкой.

- Вы считаете меня сумасшедшим, Стюарт, - сказал он. - Я знаю, вы считаете меня сумасшедшим. Но может ли быть, что она тоже сумасшедшая? Это было бы слишком странным совпадением.

- Вы хотите сказать, что молодая леди, с которой вы впервые встретились сегодня вечером, заявила, будто знает себя как вашу покойную жену, вернувшуюся в этот мир, чтобы быть с вами?

- Ты нашли в прекрасные слова, мой добрый Дональд. Зная ваш скептический склад ума, я едва удержался, чтобы не изложить вам факты так же откровенно.

- Мой бедный Макс!

- Тише, Дональд! не выводите меня из себя. Разве не вы сами передали мне ее обещание?

- Она ничего не обещала, Макс. Это было нежное и тщетное желание умирающей женщины, которое я, к сожалению, повторил вам. Ваша жена была слишком разумной, слишком религиозной женщиной, чтобы поверить, будто такое возвращение из мертвых вообще возможно.

- В религии нет ничего, что запрещало бы такую веру, - упрямо сказал Макс. - Она вернулась из рая силой своей всемогущей любви. Она возродилась в этом мире через год после того, как покинула его.

- Мне бы хотелось, чтобы вы легли спать, Эдельштейн, и хорошенько выспались.

Макс улыбнулся.

- Сегодня вечером, после двадцати лет молчания, я говорил со своей женой, - сказал он, - и мне нужно многое обдумать, прежде чем я смогу заснуть. Но, дорогой старый друг, я не хотел бы заставлять вас спорить со мной. Когда я немного оправлюсь от потрясения, вызванного этим удивительным счастьем, я смогу поблагодарить вас за то, что вы во второй раз принесли благословение в мою жизнь. А пока отдыхайте. Когда вы немного оправитесь от своего естественного удивления, то узнаете мою Хильду.

Дональд ушел от своего друга, чувствуя себя наполовину оглушенным ночными происшествиями. То, что Макс, которого он считал сумасшедшим, сам обратился к нему с жалостью, как к слабоумному, казалось, довершало крайнюю странность всей ситуации. Его единственная надежда заключалась теперь в возможности того, что девушка сможет вернуть Эдельштейну способность мыслить здраво. Если она действительно оказалась подвержена каким-то чарам в присутствии Эдельштейна, возможно, когда она не будет находиться под влиянием его личности, то сможет осознать всю нелепость положения, в которое поставила и его, и себя. Перед тем как лечь спать, Стюарт решил пойти утром, как можно раньше, и попросить о разговоре с женщиной, которую Эдельштейн назвал своей женой.

Однако на следующее утро Дональд вспомнил, что ему нужно заехать к леди Б. за адресом мисс Тревельян, и по дороге к этой леди он решил сразу же открыться ей как другу мисс Тревельян; по крайней мере, настолько, насколько осмелился. Ему повезло, что он застал леди Б. дома.

- Я пришел к вам с необычной просьбой, - сказал он. - Я хочу, чтобы вы рассказали мне о характере мисс Тревельян, ее склонностях и обстоятельствах ее жизни. Мною движет не праздное любопытство.

- Вы пришли из-за вашего друга, скульптора, - сказала дама, - который, очевидно, влюбился в нее прошлой ночью. Если бы здесь был ее отец, он вряд ли был бы доволен, поскольку, как я, кажется, упоминала, он уже пообещал ее другому мужчине.

- Он дал ему обещание?

- Ну, можно сказать и так. Девушка, как я вам уже говорила, полна романтики. Она выросла в мрачном старом доме на диком побережье Корнуолла, без матери, без друзей юности и компаньонок. Она мечтательна и сентиментальна, у нее свои представления.

- Каждая женщина имеет право на что-то в этом роде, - сказал Стюарт, женившийся по любви. - Видит Бог, на свете достаточно женщин другого типа. Я полагаю, мужчина, которого выбрал ее отец, богат?

- Невероятно богат и очень влюблен в нее. Это правда, что он немолод и неинтересен. Он городской банкир, а мистер Тревельян - нуждающийся, почти разоренный человек.

- Вы хотите сказать, что у моего друга Эдельштейна нет ни малейшего проблеска надежды?

- Я думаю, что нет.

- Но если она сама предпочтет его? Он не беден, и он выдающийся человек. И он, вероятно, моложе того, кого выбрал ее отец.

- Значительно моложе, я бы сказала, и в тысячу раз привлекательнее. Во всех отношениях более желанный, я полагаю. Тем не менее, его положение безнадежно.

- Леди Б., я полностью доверюсь вам. Мой друг - необычный человек. В раннем возрасте он женился на женщине, которую нежно любил, и безвременная смерть которой едва не свела его с ума. Мисс Тревельян необычайно похожа на покойную Хильду.

- Хильду! Как странно!

- Да, в этом деле много странностей. Я очень опасаюсь, что, если Эдельштейн продолжит встречаться с мисс Тревельян, а затем потеряет ее, это может привести к полному расстройству его рассудка. Поверьте, я не преувеличиваю. Я призываю вас немедленно выяснить, есть ли у него надежда или нет, и, если нет, убрать мисс Тревельян с его пути.

- Вы предъявляете странное требование, друг мой. Почему мистер Эдельштейн не может позаботиться о себе сам или его друзья не могут позаботиться о нем? Почему кто-то должен препятствовать передвижениям девушки? Она наслаждается своим первым сезоном в Лондоне, а он завершен только наполовину. Ее отец заседает в парламенте, и ему сейчас неудобно переезжать с места на место. Как я могу попросить его убрать дочь с дороги мистера Эдельштейна?

- Дорогая леди Б., ради нашей старой дружбы я прошу вас посмотреть, что можно сделать. Я сам сделаю все возможное, чтобы увезти Макса из Лондона. А пока я только попрошу вас встретиться с мисс Тревельян, узнать, что у нее на уме, и попросить ее не поощрять Эдельштейна.

- В этом я полностью с вами согласна. Я немедленно увижусь с ребенком. Хотя не могу не думать, друг Дональд, что вы слишком преувеличиваете опасность ситуации и позволяете своему романтическому настрою затмить ваши суждения.

Ближе к вечеру того же дня леди Б. направилась в гостиницу на Сент-Джеймс-стрит, где мистер Тревельян и его дочь поселились на время сезона. Дом и его обстановка подтверждали утверждение леди Б. о том, что мистер Тревельян был нуждающимся, если не разорившимся джентльменом.

Ее провели в довольно темную гостиную, и через несколько минут в комнату с сияющим лицом вошла та бледная девушка, которую она видела прошлой ночью, вторая Хильда. На ней было мягкое белое шерстяное платье с алыми розами у ворота. Ее ясные голубые глаза расширились от радости, лицо было бледнее, чем когда-либо, а светлые волосы, сиявшие, как смесь золота и серебра, мягко блестели на висках и ниспадали на плечи тяжелой косой. Она протянула руки к своей подруге радостным, нетерпеливым движением.

- О, Хильда, вы выглядите просто великолепно! Я рада видеть вас такой счастливой, моя дорогая.

- Да, я счастлива, - тихо сказала Хильда и обвила руками шею подруги.

- И все же, Хильда, прошлой ночью вы были довольно непослушной, так много разговаривали с мистером Эдельштейном в отсутствие своего жениха.

Девушка высвободилась из объятий подруги и села рядом с ней.

- Вы не понимаете, - сказала она, - и как я могу вам объяснить? Мы с мистером Эдельштейном давно не друзья.

- Вот как? Вы меня чрезвычайно удивляете.

- Я в этом уверена. И, боюсь, я удивлю и тех, кто меня любит. Но Макс имеет на это право в первую очередь.

- Моя дорогая Хильда, может, у меня что-то со слухом?

- Кажется, вы меня прекрасно слышите.

- Хильда, я на вас сердита. Вы хотите сказать, что бросили своего жениха, пренебрегли волей отца и все это ради незнакомца?

- Не ради незнакомца, леди Б. Я жена Макса Эдельштейна.

Леди Б. вскрикнула, а затем замерла, глядя на девушку, стоявшую перед ней.

- Вы либо совсем сошли с ума, - сказала она наконец, - либо вы двуличная и недостойная женщина.

Хильда загадочно улыбнулась и, положив руки на плечи подруги, нежно поцеловала ее.

- Не сердитесь, - сказала она, - пока не выслушаете мою историю, - и затем она села у ног леди Б. и начала пространно рассказывать, в то время как ее подруга терпеливо слушала ее рассказ. Смысл того, что она хотела сказать, был таким же, как и то, что Эдельштейн повторил Стюарту. Она была Хильдой из Инсбрука. Она умерла и обещала вернуться. Они узнали друг друга в тот момент, когда встретились. Они были мужем и женой и никогда не были чужими людьми. Никто не должен осмелиться разлучить их.

Глядя на ее невинное, бесхитростное личико, леди Б. схватила ее за руки и тяжело вздохнула. Очевидно, это был сбившийся с пути разум. Как печально, как непонятно! Неестественное воспитание в одиночестве породило в ней эксцентричность, романтический инцидент воспламенил ее воображение, здравый смысл был поколеблен одним ударом. Что можно было сделать для этой несчастной девочки?

- Мой друг Стюарт кое-что знал об этом, - размышляла она, - и именно поэтому он так настойчиво желал, чтобы они больше не встречались. Итак, кто из нас сумасшедший? И передается ли безумие, как корь?

Когда леди Б. вернулась домой, Стюарт ждал ее возвращения. Когда она с бледным от страха лицом вошла в свою гостиную, Дональд вышел ей навстречу. Она опустилась в кресло, а Стюарт нетерпеливо ждал, пока она сможет заговорить.

- Ваш друг - сумасшедший, - сказала она наконец.

- Именно этого я и опасаюсь, - печально сказал Стюарт. - Моя единственная надежда повлиять на него заключалась в этой леди. Но по вашему поведению я заключаю, что мои худшие опасения оправдались.

- Каковы ваши худшие опасения?

- Она разделяет его заблуждение.

- В чем его мания?

- Что его покойная жена выполнила обещание, которое, как ему кажется, она дала, и вернулась в этот мир, чтобы быть рядом с ним.

- Он поделился с ней своей манией.

- Что она говорит о себе?

- Что ее всегда преследовали смутные воспоминания о прошлой жизни. Что в тот момент, когда увидела его, она его узнала. Что все, что он рассказывал ей о прошлом, она мгновенно вспомнила. Что Небеса даровали им обоим благословение в виде ее возвращения. Что она принадлежит и не будет принадлежать никому другому, кроме него, и что ничто, кроме смерти, не разлучит их.

- Это кажется слишком странным совпадением. И все же девушка с богатым воображением может подпасть под влияние такого ума, как у Эдельштейна.

- Друг мой, что нам с ними делать?

- Если бы они могли пожениться, они, возможно, были бы счастливы.

- Я думаю, этого никогда не произойдет. Я, например, не хотел бы говорить об этом ее отцу. И все же, я думаю, ему следует сказать.

На следующий день леди Б. написала тщательно составленное письмо мистеру Тревельяну, а вечером получила от него короткую записку в ответ. В ней говорилось:

"Этот сумасшедший Эдельштейн был здесь, и они с Хильдой рассказали мне свою нелепую историю. Завтра Хильда уедет к друзьям. Даже вам я не скажу, куда отправил ее. Пусть она будет потеряна для мира, пока не придет в себя".

На следующий день леди Б. передала эту записку мистеру Стюарту, и Дональд немедленно отправился к Эдельштейну, которого застал страдающим, - только что он вернулся из дома Тревельянов, где узнал, что молодая леди пропала.

Стюарт попытался привести его в чувство.

- Ну же, ну же, - сказал он, - будь мужчиной и избавься от этого безумия! Подумай о своей жене на небесах и предоставь эту девушку в распоряжение ее отца. Она уже обручена с другим мужчиной.

- Против ее воли, - спокойно ответил Эдельштейн. - Она сама не давала никаких обещаний. Да и как она могла сделать это, уже будучи моей женой? Но не мучай меня, Дональд. Она исчезла, это правда, но я найду ее снова.

- Да будет так, старый друг. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. А пока, пойдемте со мной в горы, в Шотландию. Там вы наберетесь сил и подумаете, какие дальнейшие шаги предпринять.

После долгих уговоров Эдельштейн согласился сопровождать своего друга. Все его попытки узнать что-нибудь о Хильде оказались тщетными, и, поскольку от нее не пришло ни одного письма, он пришел к выводу, что за ней пристально наблюдают. Дональд, напротив, надеялся, что она всего лишь избавилась от наваждения.

Прекрасным июньским вечером двое друзей подъехали к воротам, ведущим на территорию поместья Стюартов в прекрасном уголке Шотландии, и, оставив экипаж у слуг, направились по извилистой тропинке, вившейся вдоль горного склона, окруженного садом. У их ног раскинулось море, огражденное утесами, местами низкими, местами высокими, а в одной части образовывали нечто вроде высокого моста, ведущего от очаровательного жилища Стюарта на высотах к усыпанному песком и утесами берегу внизу.

В какой-то момент они остановились, чтобы полюбоваться великолепным видом, их взгляды остановились на фиолетовых вершинах в облаках, а затем опустились вниз и последовали за золотым светом, бежавшим "по гладкой волне к золотому западу", и Эдельштейн приподнял шляпу жестом благоговейного восторга.

- Цвет вряд ли подходит скульптору, - сказал он с улыбкой, - но в этот момент я почти готов был пожелать стать художником.

Дональд был в восторге.

- Я думаю, что смогу сделать вас счастливым здесь, - сказал он, - по крайней мере, на неделю. Вы можешь уехать, когда устанете от нас.

Эдельштейн улыбнулся в ответ. Его мысли были далеко, в Альпах, - на римских холмах. Нежный фиолетовый цвет этих прекрасных гор намеками разукрасил его воображение.

Они продолжили свой путь, все еще поднимаясь в гору, и вскоре то тут, то там, между кустами, стали видны очертания дома Дональда. Им оставалось пройти по крутой тропинке несколько ярдов, когда на вершине появилась фигура в белом, обхватившая одной рукой молодой ясень, фигура, наклонившаяся вперед, словно ожидая их приближения. Еще несколько шагов, и они оказались лицом к лицу с Хильдой.

- Боже мой! - воскликнул Дональд. - Мисс Тревельян, как вы сюда попали?

Она взяла Эдельштейна под руку и, откровенно посмотрев на Стюарта, сказала:

- Ах, мистер Стюарт, какой неприятный прием! Как часто в прежние времена вы надеялись, что я приеду сюда!

Дональд повернулся к своему другу.

- Что это значит, Макс? - спросил он. - Это был заранее составленный план?

- Если это вообще план, то это план Провидения, - сказал Эдельштейн, чье лицо сияло от удовольствия. - Та же сила, которая вернула Хильду в этот мир, смогла доставить ее на ваши холмы. Это все, что я могу сказать. Хильда расскажет нам остальное. Что касается меня, то я чувствовал, что, куда бы ни направился, я обязательно встречу ее снова.

- Мой отец отправил меня сюда, - сказала Хильда. - Он поселил меня со своими друзьями в миле отсюда, и миссис Стюарт встретила меня вместе с ними и пригласила провести с ней несколько дней. Я чувствовала, как и Макс, что наше расставание не будет долгим. Этим утром Миссис Стюарт сказала мне, вечером придет ее муж, и он приведет с собой своего старого друга, скульптора, Эдельштейна. И я нисколько не удивилась, услышав это.

Затем они повернулись и пошли прочь, держась за руки, точно так же, как когда-то давно Хильда и Макс прогуливались вместе по Альпам, а Дональд, удивленный и встревоженный, отправился посоветоваться с женой.

Миссис Стюарт была очень удивлена рассказом своего мужа.

- Мне понравилась эта девушка, - сказала она. - В ней есть что-то необычное. Было вполне естественно пригласить ее сюда. Люди, сопровождавшие ее, были по-своему чопорны и суровы, и она, казалось, была рада уйти от них.

- Это вполне естественно, Джини, - сказал ее муж. - И с моей стороны также было естественно привести сюда бедного Эдельштейна. У меня захватывает дух от такого совпадения.

- Я думаю, нас вряд ли можно винить, - сказала миссис Стюарт.

- Если бы Тревельян был знаком со мной, этого бы не случилось, - сказал Дональд. - Но он ничего не знает обо мне, а я мало что знаю о нем. Единственное, что мне сейчас остается сделать, - это написать ему, изложив все как есть, а тем временем, если возможно, увезти Эдельштейна куда-нибудь.

Вечер прошел спокойно. Хозяин и хозяйка, втайне испытывая неловкость, старались делать вид, будто ничего не случилось. За ужином Эдельштейн выглядел блестяще и настолько преобразился, что Дональд, его давнишний друг, едва узнал его. Хильда появилась в роскошном белоснежном платье, в котором он встретил ее в Лондоне, и ее лицо сияло безмятежным счастьем. Других гостей не было. Время шло, и миссис Стюарт, которая не смогла обнаружить признаков сумасшествия ни у одного из своих гостей, подумала, ей ужасно жаль, что этим двоим приходится расставаться. Позже, вечером, Хильда спела шотландские и немецкие баллады - песни, которые другая Хильда пела двадцать лет назад перед дверью своего альпийского дома. Эдельштейн сидел рядом с ней, глядя на нее с обожанием.

После того как дамы удалились отдыхать, Стюарт взял своего друга под руку и увлек его на террасу с видом на море.

- Мой дорогой друг, - сказал он, - признаю, что судьба странным образом играет вам на руку, но, видите ли, я не могу позволить, чтобы так продолжалось и дальше. Мисс Тревельян оказалась здесь по странной случайности. Теперь, пока не приедет ее отец или не пришлет за ней кого-нибудь, вы должен уехать. Я поеду с вами - куда захотите, только чтобы вы на время удалились из этого дома.

Эдельштейн улыбнулся.

- Дональд, - сказал он, - вы человек чести, и всегда были таким. Вы пожертвовали бы даже счастьем старого друга ради своего представления о чести. Я уважаю вас. Я разделяю ваши чувства во всем, что касается других вопросов, кроме этого. Но когда вы говорите о мисс Тревельян, вы забываете, что говорите о жене Макса Эдельштейна. Это единственный момент, который я не могу оставить без внимания.

- Дружище, дружище! - воскликнул Дональд, потеряв терпение. - Неужели вы не оставите это нечестивое увлечение? Неужели Провидение творит чудеса только для вас? Ну же, ну же, старый друг, не выводите меня из себя!

- Мир полон чудес, Дональд, только мы их не замечаем. Я не верю, что вы не узнаете Хильду.

- Я вижу поразительное сходство, но это не отменяет моего здравого смысла. Я вижу внешнее сходство, но много различий в характере. Первая Хильда обладала благородным умом, сильным здравым смыслом - более того, она была гениальна, что не всегда сочетается с другими качествами. Мисс Тревельян слаба, у нее богатое воображение и совсем нет силы характера.

- Я думал о некоторых различиях, и они только укрепляют мою веру - если, конечно, она нуждалась в укреплении. Во-первых, вы обижаете леди, которую вам приятно называть мисс Тревельян (и я хочу, чтобы вы называли ее мисс Тревельян до тех пор, пока наш брак не будет официально оформлен). У нее не слабый характер, как вы полагаете. Она женственная, верующая... Короче говоря, она знает то, в чем вы никогда не признаетесь. Что касается гениальности, которая когда-то отличала ее - ах, Дональд, вы забыли, что, по вашим словам, она сказала, когда обещала вернуться ко мне, если сможет? "Если я приду, - сказала она, - то у меня не будет таланта, - по моему мнению, единственного недостатка, который Макс когда-либо мог во мне разглядеть". Тут она была неправа. Я не видел в ней никаких изъянов, и благодаря своему таланту и преданности она помогла мне пережить худший, труднейший период моей карьеры; но она так думала. "Все гениальное, чем я обладаю, - продолжала она, - я торжественно завещаю Максу". И в этом заключается секрет моего последующего полного успеха. "Если я приду снова, - сказала она, - я приду без этого". - Он вытащил из-за пазухи маленькую записную книжку и еще раз перечитал слова, написанные почерком Стюарта.

- Вы не забыли, что записали это, - сказал он, - а потом, по моей просьбе, отдали мне? Я ни на минуту не расстаюсь с этой записной книжкой с тех пор, как вы вручили ее мне.

- И таким образом, стал причиной того, что вы свели себя с ума, - сказал Стюарт, ошеломленный результатом своего собственного благонамеренного поступка.

- Я не сумасшедший, Дональд, - спокойно сказал Макс, снова пряча книжку, - но это относится к числу вещей, которые находятся за пределами нашего понимания.

- Бесполезно пытаться образумить сумасшедшего, - сказал Стюарт своей жене в тот вечер. - Я ничего не могу сделать, а девушка, похоже, такая же сумасшедшая, как и он. Я уже переговорил с ее отцом; утром я напишу ему более подробный отчет о неожиданной встрече здесь, и это все, что я могу сделать.

- Я не вижу, чтобы кто-то из них был сумасшедшим, - сказала миссис Стюарт, - и мне кажется греховным вмешиваться в их отношения. Почему они не могут пожениться и быть счастливы в своем трогательном заблуждении, если это действительно так?

- "Если это действительно так"! - сказал Стюарт. - Моя дорогая, ты тоже теряешь рассудок?

- Надеюсь, что нет, Дональд. Меня всегда называли прозаичным человеком, но я бы не стала уделять столько внимания этому вопросу. Я просто придерживаюсь своей позиции - я хотела бы видеть такую интересную пару женатой и счастливой.

- Тут я от всего сердца согласен с тобой, но я не ее отец, а ты не ее мать, и ее отец должен иметь право голоса в этом вопросе.

Больше ничего не было сказано, но ранним утром Стюарт поднялся и отправился в свой кабинет, чтобы написать письмо отцу Хильды. Написав и отправив его, он вышел в сад, чтобы дождаться приглашения к завтраку. Возвращаясь в дом, он встретил на дорожке свою жену.

- Ни мистера Эдельштейна, ни Хильды нигде нет, - поспешно сказала она.

- Боже мой! - воскликнул Стюарт. - Неужели их никто не видел?

- Садовник видел их сегодня около шести часов утра.

- Где?

- Здесь, в саду. Когда он пришел, чтобы приступить к работе, то встретил мистера Эдельштейна, который расхаживал с таким видом, словно не спал всю ночь. Вскоре появилась мисс Тревельян, свежая и бодрая после сна, и прошлась среди роз, на ходу собирая их и обрызгивая себя росой. Казалось, она удивилась, увидев мистера Эдельштейна. Некоторое время они разговаривали, казалось, не замечая присутствия садовника. Наконец мистер Эдельштейн сказал: "Тогда пойдем!" - взял ее за руку, и они ушли вместе, держась за руки; а потом солнце внезапно поднялось высоко, и он не смог разглядеть, куда они направились, из-за яркого света. Он думает, что они спустились к утесам.

- Возможно, они просто пошли прогуляться, - предположил Стюарт, но на лице его было написано беспокойство.

Миссис Стюарт покачала головой.

- Я думаю, - сказала она, - что ты никогда больше не увидишь их, пока они действительно не станут мужем и женой. Помни, в этой стране легко заключить поспешный брак.

- И все твои симпатии на стороне этой сумасшедшей парочки, - почти сердито сказал Стюарт. - Ты не думаешь о том, какие неприятности ожидают меня?

Пока муж и жена разговаривали в саду, небо потемнело, и начали падать крупные капли дождя. Поднялся ветер, все признаки грозы были налицо.

Стюарт, ничуть не смущенный погодой, поспешно отправился в путь в карете, запряженной парой лошадей, попытаться отыскать следы своего друга. Он был убежден, что слова его жены были правдой - что Эдельштейн взял дело в свои руки, и они с Хильдой поженятся прежде, чем смогут вмешаться друзья или враги.

Маршрут, по которому он следовал, пролегал вдоль моря, и после часа езды в шторм он прибыл в небольшой рыбацкий порт, где навел справки у местных жителей. Вскоре он узнал, что его опасения оправдались.

В то утро леди и джентльмен пришли к местному священнику и поженились. Сразу после этого они наняли лодку, которая должна отвезти их, по словам одних, во Францию, других, - в Ирландию. Через полчаса после того, как они отошли от пирса, начался шторм; многие с некоторым беспокойством наблюдали за лодкой в подзорные трубы, но она, казалось, достаточно уверенно двигалась вперед и теперь скрылась из виду.

- Ирландия или Франция? - нетерпеливо спросил мистер Стюарт. - Наверняка кто-нибудь знает, куда они подевались. Кто мог бы отвезти их отсюда во Францию?

- Наши рыбаки справятся с такой работой лучше, чем вы думаете, - сказал мускулистый рыбак. - Но я слышал, как они говорили об Ирландии.

Мистер Стюарт пришел в отчаяние. В конце концов, не имело значения, в какую страну направлялись муж и жена. Он с горечью подумал о леди Б. и ее друге мистере Тревельяне и желал, чтобы это необычное бегство произошло под любой крышей, а не под его собственной. О счастье Эдельштейна он даже помыслить не мог, настолько неприятными были обстоятельства, в которых он неожиданно оказался.

Расхаживая взад-вперед по пирсу и предаваясь своим размышлениям, он едва замечал, что шторм с каждой минутой крепчал, пока внезапно яростный порыв ветра, едва не сбив его с ног, не вывел его из задумчивости и не превратил его гнев против сбежавшей пары в тревожный страх за их безопасность.

Оглядевшись вокруг после долгого созерцания бушующего моря, он заметил группу серьезных, обветренных лиц, с сочувствием смотревших на него, и немедленно расспросил людей о степени опасности, которую можно ожидать от шторма.

- Сегодня плохой день, и ночь будет не лучше, - сказал один из них, взявший на себя ответственность за остальных. - Было бы лучше, если бы ваши друзья переждали шторм на суше.

С тяжелым сердцем Стюарт принялся расспрашивать моряков. Они опасались, что лодка налетит на какие-нибудь прибрежные скалы. Дональд направился к деревенскому постоялому двору, где были оставлены его лошади, решив послать весточку своей жене и остаться в этом месте на ночь. Ему не казалось, что он мог бы принести этим много пользы, но все же здесь он чувствовал себя лучше, ожидая новостей, чем в своей гостиной дома.

Ближе к вечеру буря переросла в ураган. В маленьком городке обрушились один или два дома, со всех сторон на улицу сыпались черепица и дымовые трубы, а колокола в различных опасных местах на скалистом побережье оглашали своим звоном черную ночь. Стюарт час за часом расхаживал по своей комнате и пытался отогнать мрачные мысли, возвращаясь к предположению одного из матросов, что, в конце концов, лодка могла пристать где-нибудь на побережье, прежде чем шторм стал таким яростным. Это была единственная надежда, появившаяся в разгар ужаса, и он цеплялся за нее изо всех сил. Тем не менее, когда он вышел из своей комнаты в безумном, испуганном свете утра и пошел осмотреться, в глубине души его охватил страх, что какая-то непредвиденная катастрофа положила конец любопытной драме, в которой он был вынужден, сам того не желая, принять участие.

Около двенадцати часов гроза утихла, но погода оставалась мрачной и хмурой. Стюарт заказал экипаж и отправился по прибрежной дороге, останавливаясь по пути у всех домов и деревень и спрашивая, не нашли ли в округе пристанища или не потерпела ли крушения лодка. Его поиски были тщетны, на вопросы о приюте в целом он отвечал: "Ни одна лодка не смогла бы уцелеть в такой ураган, как прошлой ночью".

Когда уже совсем стемнело, он, наконец, встретил на дороге человека, который мог сообщить ему кое-какие новости: он слышал о людях, которых в то утро выбросило водой возле деревни, расположенной в нескольких милях дальше по берегу. Да, там были мужчина и женщина. Эта женщина была леди, и ее отвезли в чей-то дом.

Стюарт поскакал так быстро, как только могли его лошади, и прибыл к тому месту, где море бросило свою добычу.

- О, да! - воскликнули люди, которых он встретил; юношу-рыбака и леди выбросило на берег живыми; джентльмен и еще один или двое утонули. Дональда Стюарта охватило чувство негодования, и его сердце воззвало к верному другу стольких прошедших лет. Если кому-то и суждено было погибнуть, то почему это не могла быть женщина, проявившая слабость, и тем позволившая великому уму погибнуть? Он забыл об отце, который возложил бы на него, Дональда Стюарта, ответственность за судьбу ребенка, и думал только о своей собственной невосполнимой потере.

Его отвели в скромный рыбацкий домик, и там, у огня, сидел юноша-моряк, уцелевший после кораблекрушения.

В нескольких кратких выражениях он рассказал историю ночной катастрофы. По его словам, джентльмен был храбр, как лев. Он привязал леди к мачте, и только так она спаслась. Что касается его самого, то джентльмен, несомненно, рассчитывал на свое умение плавать. Он был отличным пловцом, и, должно быть, его выбросило на скалы, где он был оглушен. Он (спасенный парень) не умел плавать. Было хорошо известно, что все это случайность или судьба. Волны, убившие искусного пловца, лишь грубо заключили беспомощного мальчика в свои объятия и благополучно выбросили его на песок.

Во внутренней комнате на кровати лежала Хильда. Она ничего не сказала, но устремила долгий странный взгляд на Дональда Стюарта, а затем отвернулась к стене. Стюарт немедленно послал за своей женой, и эта добрая женщина ухаживала за девушкой, несмотря на то, что болезнь оказалась опасной. Когда она немного поправилась, они перевезли ее в свой дом, куда ее приехал встречать отец.

Будучи довольно узколобым, несимпатичным человеком, мистер Тревельян не мог относиться снисходительно к поведению своей дочери. Пока она находилась в смертельной опасности, его горе было безмерным, но едва только она оказалась вне опасности, его гнев снова усилился, и он решил, что, как только она окажется в состоянии вынести их, его упреки ей будут соответствовать ее заслугам.

Однако когда он увидел, что она сидит и слушает его резкие слова с отсутствующим, невозмутимым выражением лица, как будто едва слышит его или не понимает, его красноречие иссякло, и он почувствовал, что в нем поднимается скорее страх, чем гнев.

- Что вы о ней думаете? - робко спросил он у миссис Стюарт.

- Я понимаю, что вы имеете в виду, - сказала она, - но не нахожу в ее разуме никаких изъянов; она просто потрясена глубиной страданий, которую мы с вами не можем постичь.

- Но как она может испытывать такое горе из-за человека, о котором так мало знала? Вы, конечно, не верите ее рассказу о том, что она жила в прошлом и была женой Эдельштейна?

- Я не могу сказать вам точно, во что я верю, - ответила миссис Стюарт с обеспокоенным видом. - Возможно, я сама немного переутомилась от беспокойства и ухода за больной, но на меня произвела сильное впечатление сила и живость ее собственного убеждения в этом вопросе. Ее бред был очень странным. Сейчас она не говорит об этом.

- Попытайтесь заставить ее говорить, - сказал отец, который с каждой минутой становился все мягче по отношению к своему ребенку.

Миссис Стюарт попыталась разговорить ее на ту странную тему, которая занимала все это время. Хильда сидела у окна, ее белокурая, почти серебристая головка была обрамлена розами, лицо смертельно бледно, а глаза, как всегда, омрачены печалью. Стюарт, взглянув на нее, снова поразился ее необычайному сходству с умиршей Хильдой, которая, сидя вот так у окна и глядя на римские холмы, произнесла те роковые слова, которые он слишком точно записал и повторил ее мужу. Охваченный почти сверхъестественным чувством, заставившим его против воли на мгновение разделить наваждение своего оплакиваемого друга и вообразить, будто видит перед собой Хильду во плоти, он поспешно встал и вышел из комнаты.

- Моя дорогая, - сказала миссис Стюарт, пораженная чем-то в глазах девушки, что внезапно обратилось на нее, спросил: - Не могли бы вы немного поговорить со мной, хотя бы для того, чтобы облегчить ваше бедное сердце?

- Что я могу сказать? - спросила Хильда со слабой улыбкой. - У меня в голове постоянно крутится одна мысль, и с кем я могу поделиться ею? Я опрометчиво попросила вернуть мне рай, вернувшись к нему на землю. Моя молитва была услышана - не для моего рая, а для моего чистилища.

- Дорогое дитя!

- И мне придется вынести свое наказание. Я не собираюсь умирать, как вы все, кажется, боитесь. Я проживу много лет в своем чистилище, и мне не позволят предаваться страданиям без дела. Для меня найдется работа.

Как только она достаточно поправилась, отец увез ее в ее старый дом в Корнуолле, где она жила с ним как послушная и нежная дочь до самой его смерти, наступившей через несколько лет после этих событий. Но в ее лице всегда было что-то такое, что, казалось, отличало ее от других девушек, и ни один мужчина не осмеливался предложить ей стать его женой.

После смерти отца она уехала за границу и вступила в ряды сестер милосердия. Дальше мы не можем следовать за ней, но она все еще жива.

СИНЬОР ДЖОН

I

Кажется, еще сегодня утром я вставала до восхода солнца в нашем маленьком деревянном домике, чтобы готовить, печь, стирать в реке, помогать косить траву, уговаривать отца, прислуживать брату Никколо и быть такой же счастливой, как кузнечики, которые стрекочут днем и ночью. Мы жили на очень высоком холме и были бедны, хотя и не испытывали лишений. Зимой у нас было много сосновых поленьев, чтобы поддерживать огонь, а по ночам мы веселились, пели песни и играли на цитре. Летом мы завтракали на траве в предрассветных сумерках, обедали под высокой крышей в защищенной части дома и ужинали при свете звезд; после этого я танцевала для своего отца, а Никколо играл на волынке. Случайные прохожие приводили нас в восторг. Неподалеку от нашего дома резчик по дереву из Тироля подвернул ногу и учил Никколо резьбе по дереву, пока мы ухаживали за ним. За это стоило быть благодарным, так как путешественники охотно покупали его работу, и, кроме того, нашему мальчику было чем заняться. Он был калекой с рождения; одна нога у него почему-то не доставала до земли, а спина была сильно согнута. У него было маленькое квадратное личико, блестящие глаза и каштановые волосы; говорили, что он настоящий швейцарец, как и наша мать. Первой фигуркой, которую он вырезал, был мой святой покровитель Кристофер, переходящий вброд поток с Божественным Ребенком на плечах, и она была подарена мне после того, как он укусил меня за палец, потому что я осталась одна при лунном свете, забыв позвать его. Однако он никогда не был так раздосадован, чтобы я не могла утешить его, попросив заплести мои длинные волосы, доходившие мне до лодыжек. Я садилась на землю, прижимаясь спиной к его коленям, и он красиво укладывал мне волосы. Если я была беспокойной, он делал мне больно; если я была терпеливой, он целовал меня; а если работа доставляла ему удовольствие, он был весел весь остаток дня.

Однажды я поехала с отцом на праздник Святого Флориана в соседнюю деревню. Это был первый случай, когда я надела платье моей матери. В ночь перед праздником я вытянула ногу и заметила, какая у меня поношенная юбка. Пришел мой отец и измерил меня своим альпенштоком. "Теперь ты такого же роста, как твоя мать, - сказал он, - отныне ты можешь носить ее одежду". Утром он прослезился, когда увидел меня в ее платье, но потом был так доволен, что я побежала к ближайшему пруду посмотреть, на кого я могла бы быть похожа. Озеро было почти полностью заполнено розовыми облаками, не считая гигантской сосны, сужавшейся кверху и разрывавшей их. Я ухватилась за темную ветку сосны и, вглядываясь в воду, увидела девушку, похожую на тех женщин, чьи отцы - богатые виноградари. Нижняя юбка на ней была из оранжевой ткани, длинный узкий фартук - насыщенного синего оттенка, черный бархатный лиф расшит золотом поверх белого, а темно-красный пояс плотно завязан на талии. Единственной частью картины, которую я знала, было бледное смуглое лицо с красными губами и большими черными глазами, казалось, занимавшими половину лица. Я заметила косички, заплетенные Никколо, и серебряные стрелы, которые он в них вдел, и гроздь алых ягод рябины, которую он закрепил у меня за ухом. Я увидела, что это я сама, и весело побежала в шале, чтобы обнять моего маленького Никколо и сказать ему, чтобы он не щипал нашу соседку Терезу, которая любезно пришла присмотреть за ним по хозяйству, пока нас с отцом не будет дома.

Навстречу нам выехал Плачидо со своим мулом - молодой человек из деревни, у которого иногда бывали дела в наших Альпах. Он показал нам свой дом, который только что обставил красивой мебелью, и попросил нас обратить особое внимание на фреску Святого Флориана на фронтоне, которую недавно отретушировал для праздника. Он также соорудил новую лестницу на свой балкон, и люди подшучивали над Плачидо, говоря, что он собирается жениться.

Это был очень милый праздник. Люди относились ко мне как к женщине, теперь, когда я стала достаточно взрослой, чтобы носить одежду моей матери. Меня часто приглашали танцевать и внимательно слушали, когда я пела и играла на цитре. На следующий день Плачидо проделал с нами долгий путь по направлению к дому; мы не могли уговорить его оставить нас, пока не миновала худшая часть путешествия. Благодаря его крепкому мулу мы преодолели все трудности и весело продвигались вперед, когда услышали над собой голос, доносившийся из-за сосен.

Прямо над нашими головами простиралась пустыня с одинокими скалами, дикое и страшное место, где людей подстерегает смерть. Мой отец оставил меня сидеть на сосновом пне и с криком бросился вверх по скалам в поисках незнакомца, позвавшего его. Вскоре он вернулся вместе с ним, и мы поспешили продолжить наше путешествие, ибо, хотя воздух был наполнен яркими красками, уже подступала темнота. Мы спешили молча, таща друг друга вверх по кручам и медленно, шаг за шагом, держась за руки, по узким, ненадежным местам. Судя по виду путешественника, он был иностранцем. Его локоны сияли в сумерках, после того как темноволосая голова моего отца затерялась во мраке сосен.

Добравшись, наконец, до наших Альп, мы обнаружили, что Тереза готовит ужин, а Никколо сидит на пороге и пронзительно поет, обращаясь к луне. На последнем подъеме незнакомец протянул мне руку и поднес ее к губам.

- Моя прелестная малышка, - сказал он, - вы, несомненно, спасли мне жизнь.

Когда Никколо увидел, что мы приближаемся, он, прихрамывая, направился нам навстречу.

- Кто это пришел с тобой, Нетта, кто улыбается и целует твою руку?

- Тише! Никколо, он англичанин, но понимает наш разговор.

Незнакомец бросил перед дверью свою шляпу и рюкзак. Свет от камина упал на порог, и появилась наша соседка Тереза, неся накрытый к ужину стол, который она поставила на траву.

Проснувшись на следующее утро, я выглянула между стропилами своей спальни на чердаке и увидела незнакомца, который разговаривал с моим отцом в дверях.

Я прокралась вниз по лестнице и никого там не обнаружила. Никколо разжег для меня камин и ушел на свою работу, а я услышала, как вдалеке что-то кричит мой отец. Синьор исчез. Я вздохнула не то с сожалением, не то с облегчением, схватила кувшин и приготовилась идти к озеру. Я шагнула через порог и отшатнулась; синьор курил, прислонившись к стене нашего шале.

Я отскочила так быстро, что разбила кувшин, и мне пришлось прижать ладони к глазам, чтобы сдержать слезы.

- Дитя мое! - сказал синьор, улыбаясь мне, - почему вы так старательно прячете свое лицо? Не каждый день увидишь что-нибудь настолько красивое.

- Сегодня утром я некрасивая, - возразила я. - Это была всего лишь одежда моей матери. А спрятала лицо, потому что разбила свой кувшин.

- Вы собирались принести воды? - спросил он. - А вон то ведро слишком тяжелое для вас? И это из-за меня вы разбили кувшин?

Он взвалил ведро на плечи.

- Пойдемте, принесем воды, - сказал он. - Я хочу, чтобы вы показали дорогу.

Мы вместе сходили за водой, и незнакомец научил меня называть его синьор Джон. У него был благородный вид и приятный огонек в глазах. Он весело смеялся, и это меня подбадривало. За завтраком мы не увидели Никколо, и я пригласила синьора Джона посмотреть на его резные фигурки: Святого Варнаву с его башней, святую Доротею с ее розами, святого Винсента среди его сирот, святую Елизавету, чья королевская мантия была наполнена хлебом. Никколо вырезал их все, и они стояли в ряд в его мастерской. Это были лучшие вещи, какие были у нас в шале; однако, когда я привела синьора посмотреть на них, Никколо захлопнул дверь у него перед носом.

- Ничего страшного! - сказал синьор Джон. - Мы можем развлечься сами; я хотел бы сделать с вас набросок, если вы не возражаете присесть.

- Я должна работать, - ответила я, но побежала сказать отцу, который рубил дрова в сосновом бору.

- Это большая честь, - сказал он. - Ты должна попросить добрую Терезу остаться и приготовить нам ужин.

Синьор разложил свои картины, чтобы я могла их увидеть, сказав, что он художник только из любви, а не по профессии. Я подумала, что любовь, должно быть, берет верх, настолько прекрасны были его работы; намного лучше, чем фреска Плачидо, которая считалась чем-то выдающимся. Там были портреты очаровательных женщин из его родной страны; их красота, казалось, смеялась надо мной, и мое сердце упало.

- Синьор, - сказала я почти со слезами на глазах, - не вернуться ли мне в шале и не переодеться ли в одежду моей матери?

- Платье вашей матери! - воскликнул он, пораженный.

- Оно было на мне вчера. Цвета веселые и броские. Иначе ваша картина будет такой уродливой, что вы ее выбросите.

- Ваш портрет будет самой красивой картиной, которую я когда-либо видел, - сказал он, - и я повешу ее там, где смогу любоваться ею каждый день.

Я покраснела от удивления и восторга.

- Спасибо, синьор Джон, - пробормотала я, скрестила руки на груди, как он велел, и уставилась на сосновый лес, как он попросил.

Синьор оставался в нашем шале целую неделю. Каждое утро мы отправлялись на какую-нибудь новую прогулку; он и я вместе, потому что у моего отца не было времени, а Никколо не мог ходить.

Однажды вечером мы все сидели за ужином, когда Пласидо появился на своем муле. Мой отец любезно приветствовал его и предложил ему сесть и поесть. Он как-то странно посмотрел на синьора Джона, потом на меня, но наш новый друг любезно заговорил с ним, и вскоре они уже беседовали вдвоем. Плачидо был крупным мужчиной со спокойным лицом. У него были темные задумчивые глаза, красиво изогнутые брови над ними и копна угольно-черных локонов, оставлявших открытыми его виски. У него была нежная улыбка, быстрая и твердая речь. "Такой же уравновешенный, как Пласидо Лорес", - говорили в его деревне.

Когда с ужином было покончено, Плачидо подхватил сервировочный стол и отнес его обратно в шале, а я последовала за ним с блюдом и кувшином. Пока я мыла тарелки и расставляла их по полкам, Плачидо подбросил поленьев в огонь и раздул его.

Я закончила свою работу и сняла фартук, не переставая весело болтать с ним. Я могла видеть его фигуру, вырисовывающуюся на фоне огня в камине, и в то же время моего отца и синьора Джона, стоявших и разговаривавших в лунном свете.

Плачидо отвечал мне рассеянно, но наконец сделал резкое движение и в два больших шага оказался прямо передо мной.

- Нетта, - сказал он, - я пришел спросить, выйдешь ли ты за меня замуж.

Я была крайне поражена и изрядно напугана; он выглядел таким решительным, как будто я должна была немедленно сделать это, хочу я того или нет. Мои колени подогнулись, и я вцепилась в стол.

- Ты же не серьезно, Плачидо, ты не можешь хотеть взять жену!

- Не любую жену, - сказал он, - я спрашиваю только тебя.

- О, Плачидо, нет! - сказала я.

- Послушай, моя дорогая малышка, - сказал он, - ты можешь подумать, что я груб. Но никогда еще не было жены, которую так любили бы и ценили, как тебя, если ты согласишься!

- Спасибо, Плачидо, - пробормотала я, - ты очень добр ко мне, но я не думаю о замужестве, и, пожалуйста, будь так добр, не проси меня больше об этом.

Мой отец и синьор Джон просунули головы в дверь.

- Что происходит? - спросил мой отец. - Нетта, ты что, ругаешь нашего соседа?

- О нет, нет! - воскликнул Плачидо. - Просто ей не нравится мое сватовство. Я только что просил ее выйти за меня замуж, а она не хочет соглашаться.

- Что? - воскликнул мой отец, поворачиваясь ко мне. - Ты же не хочешь сказать, что отказалась бы от такого любезного предложения? Не думай обо мне, дочь моя. Я бы предпочел, чтобы ты была обеспечена, а не жила ради моего удобства.

- Я не хочу выходить замуж, - сказала я, всхлипывая. - Я не люблю Плачидо, и было бы ужасно выйти за него замуж.

Лицо Плачидо вспыхнуло, а затем снова побледнело.

- Я пришел сюда не для того, чтобы заставлять тебя плакать, - печально сказал он. - Боль моего разочарования не стоит ни одной твоей слезы.

Он повернулся, чтобы уйти, но мой отец схватил его за руку.

- Подождите, мой дорогой друг, - сказал он, - и не обижайтесь на девушку, которая еще совсем ребенок.

Затем, повернувшись к синьору, который с серьезным видом наблюдал за этой сценой:

- Синьор, придите мне на помощь, - воскликнул он. - Нетта прислушается к вашему совету.

Синьор нежно посмотрел на меня, и на его лице отразилось беспокойство.

- Как вы и сказали, она всего лишь ребенок, - ответил он. - Я прошу вас дать ей еще немного времени поиграть.

- Пусть будет так, - сказал мой отец.

Я вздохнул с облегчением и с благодарностью посмотрел на друга, который спас меня. Плачидо перевел взгляд с меня на синьора, а с синьора обратно на меня; затем внезапно схватил свой альпеншток и пожелал нам спокойной ночи.

После этого у нас было еще несколько приятных дней, пока, наконец, не наступил печальный день, когда синьор собрался нас покинуть. Я почувствовал странную боль в сердце, которую не мог прогнать. В ночь перед его отъездом я стояла у камина одна; поленья почти прогорели и лежали красной грудой в камине. Синьор подошел и встал рядом со мной.

- Нетта, когда я уйду, вы, должно быть, часто будете думать обо мне.

Я старалась сдерживаться изо всех сил, чувствуя, что задыхаюсь.

- Как? у вас нет слов для меня?

- Я не хочу плакать, - воскликнула я, и слезы хлынули градом.

- Я обязательно приеду на следующий год, - сказал синьор, - к тому времени вы станете взрослой женщиной.

Я вырвала у него руку и убежала к себе на чердак. На следующее утро за завтраком он едва взглянул на меня. Мой отец собирался с ним в путешествие, и они говорили о дорогах. Никколо, который к этому времени развеселился, строил рожи за спиной синьора, а я с несчастным видом стояла в дверях, потирая озябшие руки. Путешественники попрощались с нами, и Никколо отправился в свою мастерскую, а я осталась стоять, тоскливо глядя вниз по склону.

Синьор повернулся и направился ко мне.

- Купите себе ленточку, - сказал он, - когда пойдете на следующий праздник.

В следующее мгновение он исчез, а у меня в руке осталась золотая монета. Я издал стон негодования и помчалась вниз по склону. "Синьор Джон! Синьор Джон!" - закричала я голосом достаточно пронзительным, чтобы напугать орлов.

Я сунула деньги ему в руку, но они упали на землю между нами, и он поспешил прочь, смеясь и оглядываясь через плечо. Я разрыла землю ногтями и закопала золото там, где оно лежало; затем убежала в сосновый бор и долго и горько плакала. В тот вечер Плачидо вернулся и повторил свой вопрос. Я угрюмо ответил ему: "Нет!", и он ушел еще печальнее, чем раньше. И тут я снова почувствовала себя счастливой, потому что Никколо не щипал меня, а рассказывал о своей резьбе по дереву, как и до прихода синьора.

Но мой отец вернулся из своего путешествия с озабоченным лицом.

- Плачидо покинул свою деревню, - сказал он, - и отправился пробивать себе дорогу в жизни!

II

Прошло три года, и я превратилась в степенную девушку, не любившую ни праздников, ни ярких нарядов. Я не отличалась веселым нравом, и люди считали меня надменной, а некоторые девушки недолюбливали меня. Отчасти это произошло из-за Никколо, который обычно говорил: "Тебе не нужно разговаривать с Неттой, она стала такой гордой; она считает себя настоящей принцессой с тех пор, как англичанин поцеловал ей руку!" Любая мелочь придает человеку характер, когда рядом собираются сплетники. Тогда я решила не выходить замуж, и это было хуже всего; ибо, хотя женихи, возможно, и не умоляли так, как Пласидо Лорес, все же никому не нравилось, когда им отказывают, и их друзей возмущала моя холодность. Так что я стала одиноким созданием и жила по-своему, крепко держась за своего отца, и только сердилась, когда он говорил: "Когда я умру, кто позаботится о тебе и нашем сварливом Никколо?"

Так продолжалось до тех пор, пока на нас не обрушилась лавина, похоронившая моего бедного отца под развалинами нашего дома. Козы и козлята погибли, Никколо был тяжело ранен; только я, словно чудом, спаслась.

Мы много часов просидели на обвалившихся камнях, пока до нас не добрались жители деревни, которые привели нас в свои дома и относились к нам как к своим родным. Я старалась не доставлять им хлопот, потому что мне нечего было дать им взамен; у нас вообще ничего не осталось, кроме одежды, которую мы носили; у Никколо была повреждена рука, и он не мог заниматься резьбой, а у женщины не так много работы, когда у нее нет дома. У деревенских домохозяек были свои дочери, и, казалось, никто не нуждался в девушке, которая могла бы им помочь. Хуже всего было то, что Никколо никто не любил, поскольку, помимо того, что он был совершенно беспомощен, у парня был острый язык.

Пожилая мать Плачидо пришла посмотреть на меня; когда она увидела мое опечаленное лицо, по ее щекам потекли слезы.

- Девочка моя, - сказала она, - я ненавидела тебя за то, что ты прогнала моего сына, но Господь послал тебе беду, и я должна простить тебя.

Она привела меня в свой дом, и я рассказала ей о своих горьких мыслях и о том, что хочу спуститься в мир, где работникам выплачивается заработная плата.

- В Комо, - сказала она, - есть шелковые фабрики, и есть много способов заработать, если спуститься в обычный мир. Раньше ты играла на цитре и пела песни.

- Это было давно, - напомнила я, - и цитра похоронена вместе с моим отцом. Боюсь, что вся моя музыка похоронена вместе с ней.

- В твоем возрасте музыка не умолкает так быстро, - ласково сказала она и достала с полки старую цитру. - Раньше она играла довольно приятно, - добавила она. - Возьми ее с моего благословения. По крайней мере, это может поднять тебе настроение, если не принесет денег в твой кошелек. Деревня позаботится о твоем Никколо, хотя и следует признать, что он бесенок.

Поэтому я решила спуститься в мир, и заняться в Комо или еще где-нибудь, чем смогу. Цитра должна была отправиться со мной, а Никколо оставаться в деревне до тех пор, пока у меня не появятся деньги, чтобы вернуться и забрать его.

Я взвалила цитру на плечо, взяла в руку кошелек и, вверив себя Богу, отправилась в свой одинокий путь. Никколо, прихрамывая, прошел со мной полмили, и когда мы поняли, что дальше он идти не может, то остановились на пустынной дороге, чтобы я могла обнять его в последний раз. Бедный мальчик всегда нежно любил меня, но теперь его дух был совершенно сломлен, и он с плачем прильнул ко мне. Это был момент жесточайшей тоски, когда мне пришлось оттолкнуть его от себя и поспешить прочь. Я еще долго слышала его рыдания у себя за спиной, а позже мне казалось, будто я все еще слышу их в шуме реки и слабом шелесте сосен.

По пути я миновала две красивые деревушки, и солнце уже село, когда я добралась до третьей. За горами виднелось яркое зарево, а в долине плыла теплая золотистая дымка. Дома спускались с холма, а улицы представляли собой лестничные пролеты. Высоко над крышами и каштановыми деревьями вздымался сверкающий бронзовый колпак колокольни, лениво звенел колокол, словно убаюкивая самого себя. Сосны я оставила позади, в оливковой и пурпурной бахроме, на сумеречных высотах; здесь же росли только плодовые деревья с тяжелыми кронами, каштаны, свисавшие мне до плеч, вишни, желавшие, чтобы их съели, грецкие орехи и кусты инжира, растущие вдоль обочины на моем пути. Виноградные лозы вились по стенам и малиновым крышам, а гроздья зрелого винограда свисали с дверей и окон. Облако серебристого дыма смешалось с дымкой заката, и в воздухе стоял запах горящих поленьев и ароматного дерева.

На следующий день я миновала еще несколько деревень и добралась до цветущих равнин Ломбардии. Горы здесь превращались в стены гигантского сада, виноградные лозы обвивали террасы, а на лугах среди зерновых созревали дыни. Сливы были похожи на кусочки золота, персики сияли в корзинке сборщика фруктов, а нектарины и абрикосы придавали аромат разноцветному воздуху. Огромные ряды тутовых деревьев напомнили мне о шелковых фабриках, а кузнечики стрекотали так громко, что я приняла их за птиц.

Я поднялась на борт небольшого парусного судна, курсировавшего по озеру, зарабатывая на дорогу музыкой и песнями, и отправилась в Комо, усталая, перепачканная с дороги и с мозолями на ногах. Я заснула, и веселая жена капитана мягко разбудила меня, встряхнув за плечи. На ней был бело-алый головной убор и большой золотой крест, она доставала виноград из корзины и кормила ягодами своего ребенка. На озере царило такое веселье, что просто невозможно было оторвать взгляд: лодки с алыми подушками, дамы в кружевных мантильях, лодочники в ослепительных рубашках и блестящих поясах. Озеро отливало изысканным голубовато-зеленым светом, из него поднимались дворцы с террасами, уходящими ввысь. Мы проплывали мимо городов, похожих на разбросанные замки, улицы которых казались каменными лестницами, поднимающимися из воды; и все эти удивительные новшества представлялись мне фантастическим сном.

Джулия, жена капитана, нашла мне жилье в городе Комо, в чулане под камином, рядом с комнатой, где жили они с мужем. Чтобы добраться до этого гнезда, мне пришлось подняться по сотне ступенек, вившихся между домами. В три часа ночи меня разбудил шум: грохот колес, крики, звон бубнов, а также звуки множества новых видов музыки. Я отряхнула свою пыльную одежду и вышла посмотреть на город. На площади перед Кафедральным собором люди устраивали ярмарку, и там были расставлены столы, щедро уставленные провизией. В лавках под лоджией вовсю кипела жизнь, а под арками весело развевались темно-янтарные занавески. Цветы в изобилии росли на темных и кривых балконах над головой, свисали из окон верхнего этажа. Повсюду пылали краски: от ярких цветов олеандра, реющих в воздухе, подобно живым языкам пламени; от ярких нарядов людей, груды огромных дынь, красного мрамора Бролетто и более глубоких оттенков Дуомо.

Я подняла тяжелый занавес и вошла в Дуомо; месса закончилась, и большинство людей разошлись, но другие продолжали прибывать. Кто-то тронул меня за плечо, и я, вздрогнув, поднял глаза. Это был Плачидо в костюме лодочника!

- Нетта! - взволнованно прошептал он. Его лицо пылало, а в глазах стояли слезы.

- О, Плачидо Лорес! - воскликнула я и протянула ему обе руки.

Мы сидели на скамейке и шептались в тенистом уголке церкви. У каждого была своя история, чтобы рассказать ее, и у каждого - готовый выслушать его человек.

- Мой отец умер, Плачидо, - сказала я, - а Никколо остался в Альпах. Я приехала сюда, в Комо, чтобы попытаться заработать денег на шелковой фабрике. Вот и вся моя история, так что моя жизнь достаточно печальна.

- Я догадывался, что это так, - ответил Плачидо. - Я понял, каково тебе, когда увидел, что ты плачешь на мессе. Что касается меня, то я много путешествовал. Я собирал урожай, пас быков и помогал с виноградниками на Юге. Вот уже несколько месяцев я плаваю на лодке по озеру, а вчера мне пришло в голову вернуться в Альпы. Но теперь, думаю, я немного задержусь. Спешка никогда не приводит к добру.

- Есть жена капитана, которая хорошо ко мне относится, - сказала я, когда снова настала моя очередь, - и она говорит, что я могу зарабатывать деньги пением, потому что люди здесь, на равнинах, любят музыку не меньше нас. Я пою лучше, чем раньше, и твоя мать подарила мне свою цитру.

- Малышка Нетта! - сказал он. - Я заработал приличную сумму денег, и мне не нравится думать, что тебе придется работать. Я не могу забыть тот день, когда ты заявила, что не можешь полюбить меня, но, может быть, если ты попытаешься, то изменишь свое мнение. Не то чтобы я заслуживал особой заботы, но любовь в моем сердце сильна. Кто знает, может, в конце концов, я мог бы сделать тебя счастливой!

- Плачидо, - сказала я, - ты добрый человек, но как я отказывалась выходить за тебя замуж раньше, когда у меня был дом, так и сейчас я не приму тебя, потому что нуждаюсь в нем.

- Я бы не стал подкупать тебя ничем, кроме своей любви, - печально ответил он. - Так что, если этого не может быть, - то не может быть, и я не стану тебе досаждать. Но ты должна, по крайней мере, позволить мне быть твоим другом.

- Моим лучшим другом, - сказала я, и после этого мы рука об руку прошлись по церкви. Плачидо показывал мне картины, объяснял, что они означают, и рассказывал трогательные истории, которые написаны на украшенных драгоценными камнями витражах.

Жена капитана подружилась со мной, людям нравилась моя музыка, и я могла зарабатывать игрой на своей цитре больше денег, чем на фабрике. Люди собирались вокруг меня, просили исполнить их любимые песни; моя история передавалась шепотом, и они были добрее, чем я могла предположить. "Она поет для беспомощного брата", - говорили они, и суммы, которые они платили мне, удваивались. Теперь даже знатные люди посылали за мной со своих вилл, и я начала понемногу откладывать деньги.

Однажды вечером я должна была петь во дворце на берегу озера; было темно, когда я заняла свое место на веранде. Озеро блестело в лунном свете, вдоль всех террас висели тусклые разноцветные лампы. На мраморных ступенях, ведущих к воде, собралась веселая толпа. Когда я пела, все слушали; когда я умолкла, обо мне забыли, только кто-то подошел к столику и принес мне вина.

Я подняла глаза, чтобы поблагодарить этого кого-то, и увидела синьора Джона.

- Маленькая Нетта! - воскликнул он в изумлении. - Неужели это вы?

- Да, синьор, - ответила я.

- Расскажите мне, что случилось, - попросил он. - Что могло привести вас из ваших снегов в Комо?

- Мой отец погиб под лавиной, - сказала я, - а я зарабатываю деньги для Никколо, который тоже пострадал и остался в Альпах. Мне пора уходить, синьор, до свидания!

- Подождите, я иду с вами! - сказал он и последовал за мной на холм, неся мою цитру.

- Присядьте здесь и отдохните, - сказал он, когда мы немного отошли.

- Но мне еще нужно добраться до Комо, - сказала я, - и я хочу отдохнуть в своей постели.

- В таком случае, - сказал синьор, улыбаясь, - давайте сразу сядем в лодку.

Я посмотрела на воду и убедилась, что Плачидо нигде не ждет меня. Я села в лодку синьора и поплыла с ним по залитому лунным светом озеру.

- Какой красивой вы стали, Нетта! - сказал синьор, когда мы плыли. - Разве я не говорил вам, что вы станете женщиной, когда мы встретимся снова?

Я серьезно покачала головой. Я вспомнила, что он не вернулся, чтобы узнать, жива ли я.

- Вы также стали чопорной и холодной, - добавил он через некоторое время. - На самом деле, вы так изменились, что я удивлен, узнав вас.

- Просто нельзя всегда оставаться ребенком, - печально сказала я. Он помог мне выйти из лодки и подвел к подножию лестницы, которая вела к моему гнезду на крыше. Когда я посмотрела вниз, то увидела, что он смотрит вверх. Затем я посмотрела в зеркало на лицо, которое синьор Джон назвал таким прекрасным.

"Плачидо никогда не говорил мне, что я красива", - подумала я.

III

После этого я виделась с синьором каждый день. Мы подолгу гуляли с ним по холмам и провели много приятных часов на озере, залитом лунным светом. Он обычно встречал меня в Дуомо, так что я не могла думать о своих молитвах, а Джулия начала дразнить меня, называя благородной английской дамой.

- Вы не забудете меня и малыша? - спросила она. - Вы пришлете нам подарок из Англии? - и я уже втайне обдумывала, что бы ей послать.

Я думала, что была бы безмерно счастлива, если бы не Пласидо Лорес; но его лицо все время стояло у меня перед глазами, серьезное и печальное.

Его печаль так сильно беспокоила меня, что я старалась не попадаться ему на глаза; он вскоре заметил, что я избегаю его, и старался не раздражать меня. Однажды, когда я отправилась на озеро с синьором Джоном, случилось так, что лодка Плачидо оказалась той самой, которую он взял напрокат. Только когда я уселась поудобнее, я увидела лодочника.

Плачидо взял весла и уселся так, чтобы не видеть меня; он не произнес ни слова и не повернул головы. Его весла опускались в озеро, разбрасывая сверкающую воду направо и налево; но, если бы не этот признак жизни, он мог бы сойти за каменного. Он даже не взглянул на меня, когда я проходила мимо него, выходя из лодки, но его лицо преследовало меня всю ту ночь.

На следующий день я прогуливалась вдоль лодок на берегу озера; моя цитра покоилась у меня на плече, на груди распускались цветы; редкие яркие цветы, присланные мне в то утро синьором Джоном. Было далеко за полдень, когда все вокруг так сверкает, так переливается красками и сверкает, так сияет и ослепляет над головой и под ногами, что иногда с трудом видишь дорогу. Все лодки выглядят одинаково, с их малиновыми подушками и веслами, - черными черточками, - на воде за бортом, обращенным к солнцу. Белые рубашки лодочников тоже делают их похожими друг на друга, хотя ни один из них не был таким высоким, как Плачидо, и таким спокойным, и в то же время таким сильным. Однако на этот раз я не заметил его, пока он не встал прямо у меня на пути.

- Нетта, я хочу поговорить с тобой.

- Тогда поторопись! - весело сказала я.

Плачидо взял меня за руку и усадил на борт своей лодки. До этого я скорее верила в его силу, чем подозревала о ней.

Он посмотрел мне прямо в лицо долгим задумчивым взглядом.

- Ты собираешься встретиться с синьором? - спросил он.

- Да.

- Нетта, он просил тебя стать его женой?

Я ответила: "Пока нет, Плачидо", - и начала злиться.

- Нетта, ты думаешь, что любишь его?

Я опустила голову и покраснела, что могло означать что угодно.

- Дорогая, - сказал он, - ты не должна сердиться, но должна выслушать меня. Джентльмены редко женятся на крестьянских девушках, хотя им может понравиться гулять и плавать под парусом с такой, как ты. И тебе нужно заботиться о себе. Не считай меня эгоистом, потому что я больше всего на свете хочу видеть тебя счастливой. Если бы я мог сделать тебя счастливой, я бы это сделал; но поскольку этому не суждено сбыться, клянусь Небом, я позабочусь о том, чтобы никто не сделал тебя несчастной!

- Меня не так-то легко довести до отчаяния, - надменно сказала я.

Плачидо с нежностью посмотрел на меня и отвернулся.

- Злые языки могут разбить самое чистое сердце, - тихо произнес он.

Я посмотрела на него в великом изумлении, а потом покраснела; покраснело мое лицо, покраснели уши, горло и обнаженные руки; а потом кровь, казалось, застыла во мне, а пульс стал холодным и неподвижным. С минуту я молчала, уставившись в землю и размышляя.

- Плачидо, теперь ты можешь посмотреть на меня, - сказала я наконец, - потому что хочу поблагодарить тебя.

Затем я повернулась, оставила его и пошла своей дорогой. Я не выставляла себя напоказ так весело и не шла так легко, как обычно. Боль на лице Плачидо повергла меня в шок.

Синьор уже ждал меня на холмах; теперь это стало само собой разумеющимся, что я буду встречаться с ним там по вечерам, когда мы будем любоваться закатом солнца за виноградниками; он рассказывал мне об Англии и о своем доме, где теперь висел мой прелестный портрет на стене. Я верила, что он всегда думал обо мне как о будущей хозяйке этого почтенного дома, совершенно не задумываясь о разделяющей нас пропасти. Теперь я молча сидела рядом с ним, глядя на сверкающее озеро.

- Нетта, - спросил он, - что с вами?

- Я думала о том, как мне сказать вам, что я не должна приходить сюда снова, - сказала я.

- Не должны приходить сюда снова! - повторил он. - Кто имеет право помешать вам?

- Только моя собственная воля, - ответила я.

- Тогда вам следует подумать обо мне, - сказал он, улыбаясь, - потому что я не могу жить без вас.

К моему горлу подкатил комок, но я проглотила его.

- Синьор, - печально сказала я, - я невежественная девушка с гор, в то время как вы... вы знаете мир. Вы могли бы быть добрее.

Он быстро взглянул мне в лицо; его лоб внезапно покраснел, и он отвернулся от меня. Так выглядел Плачидо, когда боялся причинить мне боль; только Плачидо не за что было краснеть; краснеть пришлось мне.

- Не стоит сердиться, - сказала я, - я не хотела вас обидеть. Я возвращаюсь в город. Я всегда буду гордиться вашей дружбой, синьор Джон.

Я терпеливо подождала минуту, но он не пошевелился. Я не видела причин, по которым должна была ждать или заговаривать с ним снова, поэтому повернулась и пошла в сторону города.

Я услышал его шаги, позади меня.

- Нетта! - позвал он.

- Что? - сказала я.

- Нетта, вы станете моей женой?

Я испытала чувство триумфа. Он действительно произнес эти слова, и я могла сказать об этом Плачидо, но почему-то радость покинула мое сердце. За один час моя жизнь изменилась, хотя я этого и не осознавала. Я медленно произнесла "да", потому что думала, что люблю его, и помнила, что он благородный синьор. Плачидо верно сказал, что сеньоры не женятся на крестьянках, и синьор пошел на жертву, чтобы добиться моей руки. Я знала, что должна гордиться этим, и все же мне почему-то было стыдно. Я не могла забыть ни его лица, когда он отвернулся от меня, ни борьбы, свидетелем которой тогда стала, ни раны, нанесенной моей гордости. Конечно, я могла бы быть довольна, думала я, но все же проплакала всю ночь напролет; мне казалось, я была гораздо счастливее, когда бродила одна по альпийским тропинкам.

Синьор принес мне подарки: цепочку, серьги и кольцо в знак верности. Никогда не было более щедрого влюбленного, чем синьор Джон. На следующий вечер после того, как получила их, я надела драгоценности и выбежала в сумерки, чтобы сообщить новость Плачидо. Но он ушел в Колико на рассвете, и я ждал его возвращения у своего маленького окошка на крыше. Его лодка вошла в гавань сразу после захода солнца.

- О, Нетта! это ты? - воскликнул он.

Я со смехом покачала головой, и угасающие лучи солнца заиграли на моих драгоценностях.

- Плачидо, я пришла сказать тебе об этом; на этой неделе я выхожу замуж!

Плачидо склонил голову.

- Я благодарю Бога за твое благополучие, - сказал он.

Я сильно закусила губу, и слезы навернулись мне на глаза. Я подумала, что он, возможно, был немного огорчен.

- Удивительно, - сказала я, - как друзья могут радоваться своей потере.

Плачидо удивленно посмотрел на меня. Его лицо было смертельно бледным, он казался очень усталым в последнее время. Почему-то я не могла успокоиться, хотя и пришла, чтобы одержать над ним победу. Он думал, что со мной можно легко обращаться, а я доказала ему, что его опасения напрасны. Он поблагодарил Бога за мое счастье, и это было все.

Теперь, увидев, что на моем лице сгустились тучи, он заговорил бодро.

- Итак, ты собираешься стать знатной дамой, - сказал он, - в каком-нибудь прекрасном месте за морем. Может быть, со временем ты вернешься в Комо.

Я не поверила ни единому слову, все это казалось лживой сказкой. Это было похоже на истории, которые рассказывают в клубящемся дыму, когда в Альпах горят дрова. Я стояла на груде парусов, поставив ногу на борт лодки, мои драгоценности сверкали, когда лодка покачивалась, а глаза были устремлены на запад, где угасал свет. Да, да, я должна была стать знатной дамой и жить в чужой стране с синьором Джоном, и в грядущие дни между мной, занимающей высокое положение, и Плачидо, плавающим на лодке по озеру, будет огромная разница.

Свет померк, и вода мрачно плескалась о борт лодки. Мои драгоценности перестали сверкать, и наступило долгое-долгое молчание, которое нарушил Плачидо.

- А Никколо? - резко спросил он, словно следуя за ходом какой-то мысли.

Я внезапно вздрогнула и непонимающе уставился на него. В пылу волнения я совсем забыла о Никколо. Заботясь о собственном благополучии, я позволила своему бедному беспомощному брату выскользнуть из моих мыслей.

- Синьор позаботится о нем, - пробормотала я. - Я возьму его с собой в Англию.

- Твой синьор - щедрый человек, - ответил Плачидо, и тогда я пожелала ему спокойной ночи и отправилась к себе в гнездышко подумать.

Я сидела на кровати в темноте, раскладывая на коленях свои сверкающие драгоценности. Синьор отправился на бал в один из дворцов на берегу озера; даже в этот момент он танцевал с дамами, которые были ему ровней, но при этом не казались ему такими привлекательными, как я, простушка. Ах, ради моей любви, будет ли он добр к Никколо? Когда я сидела, терзаемая горькими угрызениями совести, мне казалось, что нет на свете никого и вполовину более дорогого, чем это одинокое, беспомощное существо, которого люди не любили и называли бесенком: я обещала вернуться за своим братом и поклялась, что сдержу свое слово.

На следующий день я пришла на знакомое место на холме раньше, чем нужно.

- Синьор, - сказала я, как только он сел рядом со мной.

- Вы не должны называть меня "синьор", Нетта.

- Ах, я всегда забываю. Вы помните моего брата Никколо?

Лицо синьора омрачилось.

- Я хорошо его помню, - сказал он.

- Он ждет, когда я вернусь за ним, в Альпах.

- Тогда ему придется долго ждать, Нетта, если вы поедете со мной.

- Синьор! - спросила я. - А можно нам взять с собой Никколо?

Он тихо рассмеялся. Я думаю, он не хотел быть недобрым, просто его это позабавило.

- Нет, Нетта, мы и в самом деле не можем его взять.

- У него никого нет, кроме меня, - сказала я тихо, затаив дыхание.

- Тогда ему придется научиться обходиться без вас. Раз и навсегда, моя красавица, вы должны оставить своих друзей позади, хотя вы можете обеспечить своего брата - найти кого-нибудь, кто бы хорошо заботился о нем в горах.

- Никто не любит Никколо, - задумчиво пробормотала я.

- Поэтому вы не должны считать меня жестоким, - сказал синьор.

- Поэтому я не могу оставить его, - прошептала я.

Синьор начал сердиться.

- Нетта! - сказал он. - Вы говорите, как избалованный ребенок. Вы должны постараться забыть Италию, и это чистая правда. Мне будет довольно тяжело...

Тут он замолчал.

- Да, - сказала я, глядя на него. - Скажите мне, что будет трудным для вас.

- Ничего, - сказал он, снова улыбаясь. - Ничего такого, что нельзя было бы исправить, когда вы проведете год в Англии.

- И совсем забуду Италию?

- И почти забудете Италию. А теперь, раз уж все улажено, моя Нетта, скажите мне, что вы хотите получить в качестве свадебного подарка?

- Синьор, - сказал я, - вы и так уже подарили мне слишком много. Вы действительно были очень добры ко мне, я не могу этого забыть.

- Тише, Нетта! что с вами такое? - сказал он. - Я дам вам все, что захотите.

Я снова сидела молча, глядя на воду. Вдалеке несколько элегантных дам спускались по мраморной лестнице. Еще дальше возвышались лазурные стены Альп, а за ними, окутанный их царственным пурпуром, сидел мой печальный брат-калека, мой бедный, сварливый мальчик, которого никто, кроме меня, никогда не полюбит. Вон там, с изящными дамами, было место для синьора Джона; мое было в Альпах, с Никколо.

- Синьор, - сказала я наконец, - я невежественная девушка, но в последнее время я думала о большем, чем вы можете себе представить. Признаю, что с вашей стороны было великодушно попросить меня стать вашей женой, и что моя любовь не стоила бы вам всех тех хлопот, которых она должна стоить. Подобное должно сочетаться с подобным, а мы с вами непохожи; и все же я вряд ли осмелилась бы заговорить, если бы не Никколо.

Синьор с удивлением посмотрел на меня.

- Вы хотите сказать, что желаете быть свободной, Нетта?

- Да, - сказала я, - если позволите.

- Вы хотите отказаться от всего ради Никколо?

- Завтра я буду в Альпах и вернусь за ним, - сказала я.

- Нетта, вы не можете бросить меня!

- Нет, синьор Джон, это было бы слишком дерзко. Вы можете бросить меня, если вам так больше нравится.

- Хорошо, - сказал он, - но ваш образ мыслей изменится!

- А пока попрощаемся, синьор, потому что завтра я вас не увижу.

- До свидания, Нетта.

- До свидания, синьор Джон, и да пребудет с вами Господь!

Он схватил меня за обе руки, как будто не хотел отпускать, но я вырвалась и побежала вниз по склону, скрывшись из виду.

Я упаковала свои драгоценности и отослала обратно их дарителю. Моя добрая Джулия забрала их, а на следующий день рано утром я отправилась на поиски Плачидо.

- Я пришла попрощаться, Плачидо. Я отправляюсь в Альпы.

- Альпы! - удивленно воскликнул Плачидо.

- К Никколо, - радостно ответила я. - Но мы едем не в Англию. Синьор едет один.

Плачидо выпрыгнул из лодки с сияющим лицом.

- Ах, Нетта! это правда? Но ты не пойдешь одна.

- Конечно, я пойду одна. Я и раньше делала это.

- Я собираюсь навестить свою мать, - сказал Плачидо. - Надеюсь, ты не будешь возражать.

- Почему я должна возражать? - сказала я. - Твоя мать будет рада тебя видеть.

- Так же, как и твой Никколо будет рад видеть тебя.

- Я позабочусь о том, чтобы сообщить ей о твоем приезде, - пообещал я.

- Значит, ты думаешь, что сможешь перехитрить меня?

- Как? ты хочешь сказать, что пойдешь со мной?

- Я намерен составить тебе компанию, - сказал он, - если только ты не скажешь, что предпочла бы отправиться в путь в одиночку.

Я не могла сказать, что предпочла бы отправиться одна, поэтому мы вместе отправились обратно в Альпы. Пока мы шли, Плачидо много рассказывал мне о своих прежних путешествиях, о том, какое горе ему пришлось пережить, и о том, какие мрачные вещи он говорил себе; и я хорошо знала, его горе было вызвано тем, что я не могла полюбить его. Что касается меня, то я призналась в своей беспечности по отношению к Никколо и в своих чувствах к синьору-англичанину, которые были продиктованы гордостью; Плачидо попытался извинить меня и пообещал не думать обо мне плохо. Путешествовать с ним было гораздо приятнее, чем брести в одиночестве, и к тому времени, когда мы приблизились к его деревне, я уже горевала о том, что путешествие закончилось.

Мы сели на два больших сосновых пня и серьезно посмотрели друг на друга. Еще один поворот дороги - и мы окажемся в поле зрения друзей. Я испытывала странную радость от того, что была наедине с Плачидо, и по лицу Плачидо я поняла, что ему нравится заботиться обо мне.

- Нетта, - просто сказал Плачидо, - ты наконец станешь моей женой?

- Я удивляюсь, что ты снова просишь меня об этом, - сказала я. - Но я не могу отказать тебе сейчас.

Так случилось, что мы обвенчались в его деревенской церкви, в окружении его матери и моего Никколо, а также множества друзей. И вот мы снова в Комо. Окрепший Никколо вырезает фигурки под нашими деревьями, а бабушка учит нашего ребенка играть на цитре. А Плачидо теперь не лодочник; мы живем на собственном винограднике, куда синьор Джон приезжал навестить нас со своей очаровательной невестой-англичанкой.

ТУФЕЛЬКА ЭЙЛСИ

ГЛАВА I

Однажды теплым августовским днем по дороге вдоль моря между Портрашем и Данласом шла пожилая женщина. На ней был длинный серый плащ и алый шейный платок, накинутый поверх белой шапочки. Лицо у нее было необычно желтое и морщинистое, с маленькими, проницательными, бегающими глазками. Она опиралась на палку и время от времени останавливалась передохнуть.

Она часто смотрела на море, беспомощно вздымавшееся под грузом сверкающего величия, и вглубь страны, на зеленые и золотистые просторы, где пасся скот и созревали зерновые. Она выглядела так, словно не знала, куда идти, и искала ориентиры. Вскоре она остановилась рядом с мальчиками, которые играли в шарики под живой изгородью, чтобы спросить, где может находиться дом некоего Джеймса МакКвиллана.

- Вам нужен Джейми? - спросил старший мальчик. - Вон там, на холме, где стог сена. Но если вы хотите пойти туда, я скажу вам, что Эйлси на ярмарке. Мама видела, как она проходила мимо нашей двери на рассвете этим утром.

Судя по тому, как он сообщил свою информацию, мальчишка, очевидно, подумал, что, поскольку Эйлси не было дома, никому не стоило подниматься на холм к Джейми. Однако это известие нисколько не поколебало старуху в ее решимости, и она продолжила свой путь, направляясь к стогу сена.

Она добрела до зеленой изгороди и вышла из него на дорожку из круглых камней, обмазанных глиной. Здесь стоял дом Джейми, белый коттедж, утопающий в зарослях фуксий. Повсюду витал сладкий аромат мускуса, фронтон частично скрывали дикие розы. На красновато-коричневой соломенной крыше ворковал пурпурный голубь, ленивое облачко дыма неохотно смешивало свой голубой пар с желтым вечерним воздухом. Над дымоходом возвышался золотой петух из свежего сена. Старуха вдохнула аромат этого места, потыкала палкой в кусты фуксии и огляделась по сторонам своими проницательными блестящими глазами. Наконец она подошла к открытой двери и заглянула через порог.

Это была маленькая комнатка с глиняным полом, в очаге мерцал огонь, почти не видимый в солнечных лучах, в углу стояла прялка, у окна вязала пожилая женщина, а в углу расположилась кровать, на которой с газетой на коленях сидел болезненный мужчина.

- Боже, храни всех присутствующих! - сказала посетительница, просовывая голову в дверь. - Это дом Джейми МакКвиллана?

- Это так же верно, как то, что меня зовут Джейми, - сказал тщедушный мужчина, снимая очки. - Присаживайтесь, мэм. Вы, наверное, путешественница, возвращаетесь домой с ярмарки?

Старуха опустилась на стул, тяжело дыша от усталости.

- Вам не стыдно, - выдохнула она, - не знать меня, ведь вы никогда раньше меня не видели; но я родом из МакКэмбриджей, из-за Лох-Ни, и я прошла пешком весь путь, чтобы увидеть вас и ваших родных.

- И вы смеете так говорить? - воскликнул Джейми, и его бледное лицо просветлело. - Уж не хотите ли вы сказать, что вы сестра Шона МакКэмбриджа, Пенни, кузина второй жены моего отца, которая могла бы быть крестной нашей Эйлси, если бы у нее не разболелась пятка так, что она не могла переступить через порог? Честное слово, я мог бы узнать вас по изящной горбинке вашего носа, что всегда было признаком благородной крови. Мэри, дорогая, это Пенни МакКэмбридж из Лох-Ни!

Мэри, жена, отозвалась громким голосом.

- Удачи вам, кузина Пенни, - сказала она. - Вид родных - это лекарство от боли в глазах. Подойдите и пожмите мне руку, потому что в этом году я не могу пошевелиться из-за болей, и Джейми тоже, он лежит на спине с мая. Ох, мы стали такой никчемной парой, что еще не сошли в могилу только благодаря Эйлси.

За этой речью последовало рукопожатие, а затем посетительница начала расспрашивать об Эйлси.

- Подождите немного, - сказал отец, - скоро она вернется с ярмарки, и тогда, если вы не назовете ее самой красивой девушкой и лучшей домохозяйкой, я скажу, что вам лучше возвратиться в Лох-Ни и проведи там остаток своих дней.

- Тише, Джейми, - сказала мать, - самовосхваление - это не похвала, и уж тем более не похвала твоей плоти и крови. И все равно, я бы хотела, чтобы Эйлси была дома и угостила кузину Пенни чаем после ее путешествия. Она должна была принести лучшей зелени от мистера Макшейна из Портраша, а также все новости из Касл-Крейга о старой леди Бетти МакКвиллан!

- Это старая леди, вернувшаяся домой из Индии? - спросила та, которую звали Пенни МакКэмбридж.

- Да, да, - с готовностью ответила жена Джейми. - Вы проезжали через Портраш, и, может быть, опередили Эйлси с новостями. Что говорят в городе?

- Ну, видите ли, - сказала Пенни, - я мало с кем общалась, поэтому мало что слышал. Но говорят, что ее муж был последним из МакКвилланов из Касл-Крейга, а поскольку у нее нет собственных детей, все МакКвилланы в округе претендуют на ее родство и дерутся между собой из-за того, кто станет ее наследником.

- И это все, что вы знаете, Пенни, дорогая? - спросила Мэри. - Не больше, чем я. Конечно, она разослала письма всем МакКвилланам, приглашая их на торжественное новоселье в воскресенье, через восемь дней, когда она все уладит, и назовет своего наследника. И хотя сейчас она в Лондоне, до этого она побывает в Касл-Крейге, чтобы привести его в порядок. Ремонт и меблировка, вот в чем старый замок нуждается больше всего. Говорят, ничего подобного не видели с того дня, как сэр Арчи МакКвиллан привез домой свою невесту-фею, но тогда не маляры и каменщики, а сами "добрые люди" украсили комнаты.

- Должно быть, она странная особа, - сказала Пенни. - Но я надеюсь, Джейми, что вы, честный человек и достойный МакКвиллан, как никто другой, - я надеюсь, что вы не постеснялся заявить о своей претензии.

- Ох, Пенни, если бы вы только вложили в него мужества! - воскликнула Мэри с жаром. - Это то, что я говорю ему утром, днем и вечером, но для него это значит не больше, чем стрекотание сверчков.

- Перестань ворчать, Мэри, - сказал муж. - Есть люди богаче нас, а есть и беднее, но мы еще не дошли до того, чтобы стремиться к тому, чего вряд ли получим. Леди Бетти послала свое приглашение не таким МакКвилланам, как мы.

- Это позор для нее! - вскричала Мэри, распаляясь. - Послушайте меня, кузина Пенни. Когда муж леди Бетти, сэр Динис МакКвиллан, которого уже нет в живых, был всего лишь простым Динисом, младшим из семи сыновей, он женился на бедной и некрасивой девушке низкого происхождения по имени Бетти О'Флэниган и привез ее из графства Уэксфорд в Касл-Крейг, думая, что ему больше нечего делать в этом мире, кроме как позвонить в колокольчик у ворот и войти вместе со своей женой. Было Рождество, стояла суровая погода, в замке было много гостей, и он хотел, чтобы новость о свадьбе обрушилась на семью как гром среди ясного неба. Потребовалось шесть человек, чтобы удержать сэра Патрика, он был в бешенстве, и вы, наверное, догадываетесь, что бедняжке Бетти оказали не слишком радушный прием, когда Динис довел ее до двери. Им двоим пришлось возвращаться обратно тем же путем, каким они пришли, и пошел снег, когда Джейми, которому тогда было пятнадцать лет, стоял у двери своей матери и увидел, как они сворачивают на дорогу. На Бетти было красивое платье, но она выглядела очень одинокой, бедняжка, и Джейми, узнав, что случилось, встал и сказал:

- Миссис МакКвиллан, - сказал он, - начинается гроза, и вам будет трудно идти дальше ночью, - сказал он. - И если вы согласны, то заходите, пожалуйста, - сказал он, - моя мама будет рада вас видеть.

Бедная Бетти обрадовалась, услышав это, и пошла, и пробыла там две недели, пока ее муж не заказал им билет до Индии. И когда она уходила и прощалась, то сказала Джейми: "Джейми, мой мальчик, если когда-нибудь Бетти МакКвиллан вернется домой из Индии богатой женщиной, она узнает тебя и твоих близких, и, - запомни, - она отплатит тебе тем же!"

- Я часто слышала эту историю от матери Джейми, да упокоится ее душа! - продолжала Мэри. - А также о том, как здорово Динис и Бетти разбогатели в Индии. Два года назад, когда умер последний из братьев, не оставив потомства, мы узнали, что сэр Динис возвращается, чтобы закончить свои дни в Касл-Крейге. Но не успела эта новость состариться, как мы узнали о его смерти, бедняги! И теперь Бетти снова одинока, она богатая женщина и знатная леди. И я просто не поверю вам, кузина Пенни, если вы скажете, что для нее не было бы лучше сделать своим наследником Джейми, давшим ей кров, когда она в этом нуждалась, чем выбрать его из компании высокомерных людей, тех самых, которые насмехались над ней и хихикали над ее позором в замке в тот день, когда ее выставили за ворота!

Кузина Пенни внимательно выслушала жену и повернулась к мужу.

- Что вы теперь на это скажете, Джейми? - спросила она, и в ее проницательных светлых глазах появился понимающий огонек.

- Я скажу так, - воскликнул Джейми, энергично складывая газету. - Я скажу, что мужчина или мальчик, неважно, который делает доброе дело, ожидая, что ему за это заплатят, заслуживает благодарности не больше, чем человек, продающий корову. И еще я скажу, что Мэри должно быть стыдно сидеть здесь и рассказывать о том, что случилось сорок лет назад, и, если бы Эйлси была здесь, она бы этого не сделала, но кстати! вот и она сама, прошла мимо окна.

Три пары глаз теперь были устремлены на дверной проем, солнечное пространство которого на мгновение заслонила такая красивая фигура, какую только мог пожелать увидеть любой любитель свежих и приятных зрелищ. Это была темноволосая деревенская девушка со зрелым лицом, в грубой соломенной шляпке, надвинутой на лоб, чтобы защитить глаза от солнца, и в опрятном ситцевом платье, аккуратно подоткнутом поверх белой нижней юбки.

- Заходи, Эйлси! - крикнул Джейми. - Заходи и повидайся со своей кузиной Пенни МакКэмбридж из Лох-Ни, которая должна была стать твоей крестной матерью и проделала весь этот долгий путь, чтобы увидеть, какой ты стала.

- Поторопись и приготовь нам по чашечке чая, - сказала ее мать. - Надеюсь, ты не забыла принести нам лучшей зелени от мистера Макшейна? Хорошая девочка! А как продавались наши яйца и масло? Ставлю шиллинг, что сегодня у тебя не найдется ни того, ни другого, чем можно было бы накормить гостя!

- А может, и найдется! - смеясь, ответила Эйлси. - По счастливой случайности, я положила на тарелку два вкусных маленьких пирожка, прежде чем уйти сегодня утром. А что касается яиц, то, если курица не снесла их к этому времени, я положу ее в кастрюлю, эту ленивицу, а кузина Пенни поможет ее приготовить.

Был накрыт скромный стол, и Эйлси села на скамейку отдохнуть.

- Теперь у тебя будет время рассказать нам новости, Эйлси, - сказала Мэри, мать девушки, прихлебывая чай. - Что делают и что говорят в Портраше о леди Бетти?

- Ах, мама! - сказала Эйлси, вскидывая голову. - Я ужасно устала слушать о том, сколько сил она потратила, чтобы привести в порядок старый дом! Таких оценок и сравнений ты не слышала со дня своего рождения. Все МакКвилланы, у которых больше всего шансов заслужить благосклонность старой леди, стараются изо всех сил. А какие там идут приготовления! Миссис Куинн, экономка, провела меня по всему замку, чтобы показать его новое великолепие: какие занавеси, картины, мраморные статуи, какие зеркала! Когда я подошла к двери гостиной, то подумала, что сошла с ума, потому что с полдюжины девчонок повыскакивали из углов и со стен и пошли мне навстречу со своими корзинками в руках. А еще есть бальный зал, где будут танцы, весь увешанный зелеными штучками, и пол такой же скользкий и блестящий, каким был пруд с утками в прошлое Рождество во время долгих морозов. Я зашла к мисс О'Триминс, портнихе, узнать, не утихла ли у нее зубная боль, и, уверяю вас, она едва могла дотянуться до меня мизинцем из-за груды шелка и муслина, которые были навалены вокруг нее в ее комнате. И пока я там была, к дверям подкатила карета, и из нее вышли пять мисс МакКвиллан из Балли-Страффлинг, и все они пришли на примерку своих платьев. И мисс О'Триминс попросила меня подержать булавки, пока она занималась примеркой, потому что все ее девочки были так заняты, что едва могли оторваться, чтобы вдеть нитки в иголки. Когда они ушли, я сказала мисс О'Тримминс: "Я рада, - сказала я, - что ни одно из этих платьев не для меня". А она рассмеялась и сказала: "Я бы не удивилась, Эйлси, если бы ты была рада прийти на бал, если бы у тебя была такая возможность".

- Я в этом не уверена, - сказала я, - но что касается возможности, то меня зовут МакКвиллан, так же как и тех, кто был здесь минуту назад и смотрел на меня так, словно я была грязью у них под ногами. "Гордишься ты этим или нет, - сказала я, - но я и вправду думаю, что если бы была одета так же шикарно, то могла бы выглядеть на балу не хуже, чем все эти красноносые штучки, которые собираются нарядиться в этот прекрасный атлас травяного цвета!" С моей стороны было очень дерзко и дурно говорить так, - сказала Эйлси, покраснев от своего признания, вызвавшего у кузины Пенни приступ смеха, - но у меня почему-то кровь быстрее побежала по венам, когда я увидела эти старые вещи из Балли-Скаффлинг, и не смогла придержать язык!

- Продолжай, продолжай, Эйлси, дорогая! - сказала Пенни, вытирая глаза.

- О, а потом, - сказала Эйлси, - она начала говорить о том же, чем они донимали меня весь день, спрашивая, почему мой отец не послал весточку леди Бетти, как остальные МакКвилланы, говоря, что мы были единственными, кто хотел ее видеть, но которые не говорили об этом. Скольких мне пришлось выслушать! Миссис Маджинти, которая покупает у меня яйца; и старый Дэн Карр, который покупает у меня масло, я думаю, его никогда не переубедить, и Нэнси Макдоннелл, которая продавала сладости на ярмарке, и Кэтти О'Нил, которая гуляла со мной весь день, и миссис МакШейн, у которой я покупала чай. О! Я не смогла бы вспомнить и половины из них!

- И что же ты им сказала, дорогая Эйлси? - вкрадчиво спросила Мэри, мать девушки.

- Ну, - ответила Эйлси, - я сначала сказала им, что все МакКвилланы в округе - леди и джентльмены, и это сделало бы честь леди Бетти, когда она сделает свой выбор, но мой отец бедный человек и не чета им. Но когда это не помогло, я сказала им, что он слишком сильно переживает за одинокую пожилую женщину, которая в преклонном возрасте сидит дома без друга, чтобы начать беспокоиться о том, что будет с ней после ее смерти, еще до того, как она ступит на землю графства. - Не слишком-то радушный прием, несмотря на все их красивые речи, - сказала я. - И если бы они не приставали к ней с расспросами, она бы никогда не сделала того, что собирается сделать вечером в воскресенье. А как ты думаешь, что она собирается сделать, папа? - спросила Эйлси, поворачиваясь к Джейми. - Для нее испекут большой пирог, а в него положат кольцо, и каждый МакКвиллан на празднике получит по кусочку пирога, и тот, кто найдет кольцо, получит состояние леди Бетти, а после ее смерти - Касл-Крейг!

Тут Мэри начала стонать и раскачиваться из стороны в сторону, жалуясь на упрямство людей, которые не хотят протянуть руки за кусочком этого пирога, хотя могли бы его получить, если бы попросили. Джейми сильно покраснел и принялся яростно комкать газету, когда Пенни, которая снова рассмеялась, еще раз вытерла глаза и, взяв из угла свою трость, собралась уходить.

- Времени уже много, - сказала она, - а мне нужно еще немного пройти, чтобы повидать мою старую подругу Мэджи МакЛерхерн, которая живет в Уинди-Гэп; ей повезло, что ее до сих пор не вышвырнули из дома! Но я вернусь этим же путем, - добавила она. - Не думайте, что вы видели Пенни МакКэмбридж в последний раз, кузен Джейми, потому что скоро вы узнаете обо мне больше, если Господь сохранит мне дыхание еще на пару недель.

И Пенни МакКэмбридж пожала руки своим родственникам и затрусила прочь по улице так же, как и пришла.

ГЛАВА II

Всего через несколько вечеров после этого Эйлси сидела на краешке кухонного стола и читала отцу газету.

- На-на, - сказала Эйлси, запинаясь на одном слове, - ви-ви, га-га. Ох, честное слово, я ничего не понимаю. Ты прочтешь это лучше сам, отец; и вообще, мне пора идти кормить своих кур!

- Эйлси, - сказал Джейми, протирая очки, - я боюсь, что ты становишься очень мрачной после всех твоих неурядиц с мистером Девнишем. Когда ты станешь взрослой женщиной, Эйлси, то не будешь плоха ни в чем другом, кроме как в грамоте. Отправляйся в школу, прямо сейчас, передай мое почтение Хьюи Девнишу, и скажи ему, чтобы он научил тебя, как пишется слово навигация, прежде чем вернешься.

Эйлси покраснела, и ее густые черные ресницы легли на румяные щеки, пока она, подоткнув платье, своими цыганскими руками замешивала кашу для кур.

Она вышла на солнышко и занялась их кормлением в тени золотистой копны, когда увидела слугу в эффектной ливрее, подъезжавшего верхом.

- Вы не могли бы сказать мне, где здесь живет мисс МакКвиллан, милая девочка? - спросил он, бросив надменный взгляд на деревянную тарелку Эйлси.

- Нет, - ответила Эйлси, глядя на него, запрокинув голову. - Это дом Джейми МакКвиллана, - она указала на фронтон, - а я его дочь Эйлси, но здесь нет никакой мисс МакКвиллан; ближе по этой дороге никого нет, кроме как в Балли-Скаффлинг.

- Прошу прощения, мисс, - сказал мужчина, изменив тон, - но я полагаю, это, должно быть, для вас.

И он уехал, оставив ее стоять, уставившись на изящную розовую записку, которую она держала за уголок двумя пальцами, покрытыми мукой. "Мисс Эйлси МакКвиллан", - гласили чернила на обратной стороне узкого атласного конверта.

- Это мне! - воскликнула Эйлси, задыхаясь. - Все остальные Лизабеты, Изабеллы и Араминти. И это правда, как то, что я живая девушка, но это ливрея Касл-Крейгов, в которую он был так шикарно одет, а вот герб Касл-Крейгов на этой милой маленькой печати.

Это была записка с приглашением на бал к леди Бетти, и, несмотря на то, что Эйлси плохо умела читать, она все-таки смогла прочитать ее, разбирая по буквам слово за словом, переворачивая ее взад и вперед и все время чувствуя, что кто-то подшутил над ней, написав ей от имени леди Бетти. Она сидела на камне и размышляла, а солнце жгло ее щеки, делая их все более неподходящими для бального зала.

- Она думает, что я красивая молодая леди в платье с глубоким вырезом и атласных туфельках, и ждет, что я войду в ее бальный зал и сделаю реверанс. Удачи ей! Что бы она сказала, если бы услышала, как стучат башмаки Эйлси по ее прекрасному скользкому полу? - И, говоря это, Эйлси вытянула маленькую ножку, обутую в грубый ботинок, и критически осмотрела ее. - Спасибо вам, леди Бетти, но я пока не собираюсь выставлять себя на посмешище всей округе!

- Эйлси, кто это недавно приезжал верхом? - спросила мать, когда та вошла в дом с запиской, надежно спрятанной в кармане.

- Приезжал верхом? - спросила Эйлси.

- Ну да, - сказала Мэри, - я думала, что слышала, как храпит лошадь на дороге, но это, должно быть, храпел твой отец.

- Это я-то храпел! - воскликнул Джейми, вздрогнув и протирая глаза. - Ты все еще смеешься, Мэри. Эйлси, ведьма, ты что, еще не пошла в школу?

- Сейчас пойду, папа, - сказала Эйлси. "Может быть, - подумала она, - Хьюи скажет мне, что делать с этим письмом, прежде чем я вернусь".

Дом с соломенной крышей, с рядом маленьких решетчатых окон, смотрящих на море в лучах яркого заката, с гротескным шипом, выглядывающим из-за дальнего фронтона, и целой армией свирепых мальв, собравшихся у маленькой входной двери, - это и была школа. Мистер Хью Девниш в этот момент стоял за своим столом и записывал "основные положения" в тетради своих учеников; молодой человек с серьезным, сосредоточенным лицом, одна рука которого была спрятана за пазухой пиджака. Эта рука была деформирована, поэтому Хью Девниша воспитывали, чтобы он преподавал в школе, а не ходил за плугом. О том, что такое воспитание не пропало даром, говорило его лицо. Даже сельские жители относились к нему с необычайным уважением, хотя он и не давал им и половины того количества длинных слов и не говорил с ними на латыни, как его предшественник Ларри О'Маллан, который умер от тяжести преподавания, бедняга! в возрасте восьмидесяти пяти лет.

Хьюи взглянул в окно перед собой, внезапно покраснел и закричал: "Внимание!" - таким голосом, что все молодые люди и девушки оторвались от своих тетрадей. В следующий момент в класс вошла девушка с цыганским лицом, повесила шляпку и села за парту.

- Каково ваше слово, Эйлси МакКвиллан? - спросил учитель, взяв у нее книгу с суровым и деловым видом.

- Приглашение, сэр, я имею в виду навигация, - скромно ответила Эйлси, изучая свои сложенные руки.

Учитель пристально посмотрел на нее, а потом сурово нахмурился, когда, обходя столы, обнаружил "Леди Бетти МакКвиллан", "Касл-Крейг" и другие глупые и бессмысленные слова, кощунственно нацарапанные на странице, которая должна была быть посвящена только навигации. Эйлси "оставили дома" за плохое поведение и заперли одну в школе после того, как другие ученики разошлись по домам. И там, когда учитель пришел ее отпустить, он обнаружил, что она срывает розы, стоявшие на окне, и втыкает их в отверстия для чернильниц, расставленных вдоль парт. Перед ней лежала раскрытая мятая записка.

Вряд ли нам следует говорить, что вошел школьный учитель, потому что, хотя это был Хьюи Девниш, он предстал в новом образе. Эта наказанная девочка была его самой непослушной и наименее заслуживающей похвалы ученицей, и все же, когда он подошел к ней, то дрожал и краснел, как его самый юный ученик, ожидающий порки. Его взгляд упал на скомканную записку, он взял ее и прочитал.

- Я догадывался, что так и будет, - сказал он, - но ты, конечно, идти не собираешься?

Эйлси собиралась спросить у него совета, но озорство, таившееся в ней, вырвалось наружу.

- Почему я не должна идти, если все другие идут? - раздраженно спросила она.

- Милая, ты же знаешь, мне бы это не понравилось, - сказал он.

- Это не уважительная причина! - сказала Эйлси, вскидывая голову и принимаясь обрывать лепестки розы.

- Эйлси, - с жаром воскликнул молодой человек, - не далее как на днях ты говорила мне, что я нравлюсь тебе больше всех на свете, больше, чем Нед МакЛерхерн, несмотря на все его прекрасные земли и подарки, больше, чем мельник, который подарил тебе прекрасную пеструю курицу, больше, чем МакКвиллан из Рика...

- У него плохие манеры! - сердито вмешалась Эйлси, рассыпая по партам розовые лепестки.

- Ты обещала стать моей женой, Эйлси.

- Это из-за того, что меня наказали за плохое поведение, - сказала Эйлси, с вызывающим безразличием покачивая ногой.

- Как бы там ни было, - возразил Хьюи, - ты мне обещала. И ты также обещала мне, что не будешь навязываться этим людям, которые только посмеются над твоими стараниями.

- Не понимаю, почему ты думаешь, что надо мной будут смеяться, - пожала плечами Эйлси, - если только тебе не стыдно за меня!

Лицо учителя вспыхнуло, и он с любовью посмотрел на нее, на то, как она сидела, отвернув свое личико от солнца, проникавшего сквозь решетку окна, и на ее темную головку, обрамленную розами.

- Тебе стыдно, милая? - нежно произнес он. - Конечно, нет, но там могут быть такие люди, с которыми я бы не хотел, чтобы ты встретилась, и чтобы ты была одна и без защиты. МакКвиллан из Рика...

- Я дала ему пощечину! - воскликнула Эйлси, снова распаляясь. - И вряд ли он придет просить меня сделать это снова.

- Но там будут другие, - продолжал он, - которые, возможно, влюбятся в тебя и заберут тебя у Хьюи прежде, чем он заработает достаточно денег, чтобы жениться на тебе.

- И что такого, если бы они это сделали? - спросила Эйлси с напускным хладнокровием.

- Что такого, если бы они это сделали? - медленно повторил Девниш, глядя на нее страдальчески-умоляющим взглядом, словно ожидая, что она возьмет свои жестокие слова обратно. - Я скажу тебе, в чем дело, Эйлси, - страстно воскликнул он, вытаскивая левую руку из-под пиджака, - я верю, что именно это лежит в основе твоей холодности. Ты уже устала от уродца. Тогда отправляйся на бал к леди Бетти и найди себе мужа, которого тебе не придется стыдиться. Иди...

Как раз в тот момент, когда Эйлси побледнела и на глаза у нее навернулись слезы, открылась маленькая дверь, и в классную комнату вошла добродушная деревенская женщина.

- Иди ужинать, Хьюи, - сказала она. - О, это снова Эйлси МакКвиллан? А это - любовное письмо, которое ты показываешь учителю?

- Нет, что вы, миссис Девниш, - ответила Эйлси, вскинув голову. - Это записка с приглашением от леди Бетти МакКвиллан, в которой она просит меня оказать ей честь и танцевать на ее балу в Касл-Крейг в воскресенье, через восемь дней.

- О, ты счастливица! - воскликнула вдова Девниш, закрывая записку ладонями, в то время как Хьюи молча отошел к окну. - Я вижу, она украшена так, как если бы была написана королеве. Надеюсь, у твоей матери осталась хоть капля здравого смысла, когда она узнала об этом?

- Она этого еще не знает, - пробормотала Эйлси, только сейчас осознав, в какую передрягу попала, поддавшись своей безрассудной прихоти и мучая своего возлюбленного. - Я получила ее, когда выходила из дома, и она этого не заметила.

- И ты стоишь здесь, как ни в чем не бывало, неблагодарная девчонка, - сказала вдова Девниш, пряча записку в карман. - Подожди минутку, я возьму плащ, пойду с тобой к тебе домой и посмотрю, как она воспримет эту новость.

ГЛАВА III

Мэри МакКвиллан и вдова Девниш быстро договорились, что Эйлси пойдет на бал.

- У меня есть прекрасный отрез желтого шелка, - сказала вдова Девниш, - который моряк Джонни привез мне из-за моря. Из него получилась бы юбка, только не слишком длинная, и еще что-нибудь на подкладке сзади.

- А у меня есть кусочек вишневой ткани, - сказала Мэри, мать, - которую брат Пэт, ткач, прислал мне из Дублина, чтобы я сделала ей лиф. Она прекрасно подойдет для Эйлси, если только мы не сделаем рукава слишком широкими.

Итак, в тот насыщенный событиями вечер Эйлси была одета в желтую шелковую юбку и вишневый лиф, а также пару прекрасных чулок, собственноручно сшитых и великолепно расшитых Мэри. Ее маленькие башмачки были начищены до такой степени, что можно было разглядеть их до кончиков пальцев, а пара элегантных черных шелковых перчаток закрывала ее руки до маленьких загорелых костяшек пальцев и поднималась выше запястий, компенсируя узость рукавов. Кроме того, у нее была пара великолепных сережек длиной с мизинец, которые вдова Девниш носила, когда была невестой; и две матери, взяв каждая по одной стороне головы жертвы, заплели ее густые черные волосы в бесконечное количество причудливых косичек, которые закрутили вокруг ее макушки и воткнули в них черепаховый гребень, изогнутый в виде спинки кресла, который мать Джейми заплетала в косички на его крестины и который возвышался над головой Эйлси, как шлем Минервы, надетый неправильно. Нед МакЛерхерн из Уинди-Гэпа должен был отвезти ее в Касл-Крейг в своей новой рессорной повозке; за добрых два часа до наступления темноты Эйлси стояла у двери, с тоской высматривая Хьюи, не спускается ли он с холма, чтобы увидеть, как красиво она выглядит в своем странном наряде.

Но Хьюи так и не появился, и, поклявшись отомстить ему за это, Эйлси позволила усадить себя в коляску.

- Нет смысла раскаиваться, - сказала она себе. - Я должна пройти через это! - И с отчаянной храбростью пожелала спокойной ночи Неду МакЛехерну, который, повинуясь ее приказу, высадил ее неподалеку от въездных ворот, из которых выезжали и в которые въезжали экипажи с такой скоростью, что сердце бедной Эйлси бешено колотилось, словно стараясь прорваться сквозь ткань брата Пэт.

Она прокралась через маленькую боковую калитку и пошла по аллее, стараясь по возможности держаться под прикрытием деревьев; но еще не совсем стемнело, и кучера, сновавшие туда-сюда, глазели на нее, принимая, может быть, за переодетую цыганку или бродячую актрису, которую леди Бетти позвала, чтобы развлечь компанию. Она подошла к двери в холл как раз вовремя, чтобы увидеть стайку молодых леди в белых платьях, грациозно переступающих порог, и абсурдность ее собственного наряда предстала перед ней во всей своей ужасающей реальности. Охваченная смятением, она огляделась по сторонам, не удастся ли ей скрыться среди деревьев и спрятаться там до утра, но один из старших слуг заметил ее, и Эйлси решила остаться.

- Что вам здесь нужно, молодая женщина? - спросила эта ужасная личность, когда она вышла в яркий свет холла.

- Я одна из гостий леди Бетти, - сказала Эйлси, поднимая голову. Но это заявление было встречено жутким хихиканьем толпы других слуг, которые с любопытством оглядывали ее с головы до ног. Эйлси готова была провалиться сквозь землю от стыда и унижения, когда, к счастью, прибытие нового экипажа, полного гостей, отвлекло всеобщее внимание от нее, и она услышала, как кто-то сказал: "Сюда, мисс". Радуясь возможности сбежать куда угодно, она последовала за слугой, лица которого не могла разглядеть, но голос показался ей удивительно знакомым. Когда она проходила через внутренний холл, этот человек схватил ее за руку, быстро втащил в кладовую и захлопнул дверь.

- О, Хьюи, Хьюи! - воскликнула Эйлси, заливаясь слезами и цепляясь за его руку. - Откуда ты здесь взялся?

- Тише, милая! - сказал Хьюи. - У нас нет ни минуты, чтобы болтать по пустякам. Неужели ты думаешь, что Хьюи мог бы спокойно сидеть дома, оставив тебя здесь без защиты? Один из парней опьянел от вина, которое здесь подают, и они были рады уступить мне его одежду и обязанности. Ты не будешь чувствовать себя такой одинокой.

- О, Хьюи, лучше бы я осталась дома, как ты говорил. А как твоя рука, Хьюи?

- Не обращай внимания. Я буду подавать только маленькие блюда, так что никто не заметит. Идем, милая.

Снова взяв на себя роль слуги, Хьюи повел свою трепещущую возлюбленную вверх по позолоченной лестнице леди Бетти.

Бал проходил в старинном зале, крышу которого пересекали темные стропила, с которых свисали мрачные старинные знамена. Дверь была приоткрыта, и Эйлси заглянула в комнату.

- О, Хьюи, Хьюи! - прошептала она. - Отведи меня обратно в кладовку! Я буду сидеть в чулане до утра.

- Это невозможно, дорогая, - прошептал Хьюи. - Ты должна перестать бояться и воспользоваться своим шансом.

Он широко распахнул дверь, и Эйлси почувствовала, что ее поглотило сияние света и красок; в ушах у нее стоял гул, словно тысячи пчел одновременно жужжали у нее над головой. Когда она оправилась от первого потрясения и осознала, кто она и где она, то обнаружила, что сидит бок о бок с пятью мисс МакКвиллан из Балли-Скаффлинг, одетыми в атлас травяного цвета, с носами, покрасневшими еще больше, чем обычно, и все они искоса разглядывают ее от гребешка до ботинок и хихикают точно так же, как это делали слуги в холле.

Играл оркестр, толпа людей танцевала, но всякий раз, когда Эйлси поднимала глаза, ей казалось, что все заняты только тем, что пялятся на нее. Увидев изящные туфельки танцовщиц, она боялась пошевелиться, чтобы топот ее ног не был слышен по всему залу; и когда МакКвиллан из Рика подошел к ней и, низко поклонившись, попросил оказать ему честь потанцевать с ней, у Эйлси в ушах зазвенело от смущения, а зубы застучали от страха. Но так как она не знала, как отказать, то встала и пошла с ним туда, где было свободное место. Оркестр заиграл веселую мелодию, напоминающую кадриль, и Эйлси, решив, что нет ничего лучше, чем стоять на месте, принялась энергично отплясывать знакомую джигу. Однажды она дала пощечину этому джентльмену за его дерзость и решила, что теперь он вывел ее, чтобы отомстить. Итак, Эйлси станцевала свою джигу и, обнаружив, что музыка заглушает стук ее башмаков, набралась храбрости и отплясывала ее с воодушевлением, кружась вокруг своего изумленного партнера, пока зрители не закричали "Браво!", а смех не был обращен на МакКвиллана из Рика, который, в конце концов, был очень рад, когда она сделала ему реверанс и позволила отвести себя обратно к веселым девицам из Балли-Скаффлинг, которые вообще не танцевали и держали свои пять вееров перед своими пятью лицами в знак отвращения к выступлению Эйлси.

Волшебное слово "ужин" подействовало на всех как заклинание. Толпа поредела и исчезла, и никто не обратил внимания на Эйлси. У каждого джентльмена была своя партнерша, и никто не подходил близко к маленькой крестьянской девушке. Эйлси была очень рада этому, поскольку скорее согласилась бы терпеть голод, чем насмешки над собой, и только начала клевать носом на своем стуле, как вошел Хьюи.

- Я принесу тебе чего-нибудь поесть, дорогая, - сказал он и поспешил прочь. И только Эйлси снова начала клевать носом, как вошел МакКвиллан из Рика и сказал, что леди Бетти послала его проводить ее (Эйлси) в столовую.

Леди Бетти сидела во главе самого дальнего стола с ножом в руке и огромным пирогом перед собой. Более сытные блюда, по-видимому, уже были съедены, поскольку перед каждым гостем на тарелке лежал кусочек этого пирога. Они обкусывали его и измельчали ножами. Все молчали, и вид у всех был встревоженный и недовольный. Эйлси подумала, что это молчание и недовольство вызваны ее дерзким появлением.

- Иди сюда! - произнесла леди Бетти МакКвиллан таким голосом, что Эйлси вздрогнула, а августейшая хозяйка освободила место рядом с собой для нашей покрасневшей героини. Свет восковых ламп падал на золотой тюрбан леди Бетти, и Эйлси не осмеливалась взглянуть ей в лицо. Она села, и леди Бетти собственноручно отломила ей маленький кусочек чудесного пирога. Эйлси была очень голодна, а пирог был очень вкусный. Она с жадностью съела несколько кусочков, потом перестала есть.

- Почему ты не ешь, дитя мое? - спросила леди Бетти таким голосом, что Эйлси снова вздрогнула, и на этот раз она осмелилась поднять глаза.

Она подняла голову, и ей показалось, что тучи над ее головой расступились. На нее смотрело маленькое сморщенное желтое личико с мерцающими черными глазками - личико, которое она уже видела раньше. Это была Пенни МакКэмбридж из Лох-Ни, которая должна была стать ее крестной матерью, и не стала только из-за неприятной боли в пятке, сидевшая сейчас перед ней, одетая в пурпурный бархат и тюрбан из золотой парчи. О, Господи! Что все это значило? Пенни МакКэмбридж дурачит всю знать в округе, притворяясь хозяйкой Касл-Крейга? Играла ли Пенни МакКэмбридж роль леди Бетти МакКвиллан, или леди Бетти МакКвиллан играла роль Пенни МакКэмбридж?

- Почему ты не ешь, дитя мое? - повторила леди Бетти, пока Эйлси переворачивала свой кусок пирога на тарелке.

- Я голодна, - ответила Эйлси, - но я не могу есть это, миледи, если только вы не хотите, чтобы я сама себя придушила!

И Эйлси подняла свой кусок пирога, в котором все увидели кольцо, объявлявшее ее наследницей Касл-Крейга.

Что ж, мне нет нужды рассказывать, как после ужина некоторые из гостей, которые были настроены злобно, сели в свои экипажи и с отвращением уехали; как другие, настроенные не так злобно, остались и танцевали до утра; как некоторые, самые добродушные, поздравляли Эйлси с удачей; как другие, совершенно противоположные по натуре, заискивали перед сбитой с толку героиней вечера. Как чудесная леди Бетти все остальное время держала Эйлси рядом с собой; как она тщетно пыталась еще раз увидеть Хьюи; как, в конце концов, ее отвели в роскошную спальню, где она была до смерти напугана великолепием мебели и не могла сомкнуть глаз от мягкости величественной кровати.

Новость быстро облетела всю округу, и на следующий день, когда карета подкатила к дому Эйлси, Джейми и его жена решили, что нужно достойно встретить свою счастливую дочь. Но когда Эйлси вошла к ним в белой накидке и туфельках, ее очаровательные темные глаза смотрели на них из-под розовой атласной шляпки с перьями, их заблуждение рассеялось. Ликованию Мэри не было предела, и Джейми спросил: "Неужели эта прекрасная леди - моя дочь?" - нервно, со слезами на глазах. А Эйлси села на стул посреди пола, который так часто подметала, и заплакала, и сорвала свою красивую шляпку, и зашвырнула ее в самый дальний угол кухни, поклявшись, что никогда не оставит своих отца и мать и не переедет жить к леди Бетти. И леди Бетти, которая присутствовала при этом, нисколько не рассердилась, хотя красивая шляпка была испорчена; она начала рассказывать, как она даст образование Эйлси и возьмет ее с собой посмотреть далекий мир, и как она оденет ее, словно принцессу, и выдаст замуж за какого-нибудь знатного джентльмена, который будет носить фамилию МакКвиллан или будет достоин принять ее.

Но когда Эйлси от этого только расплакалась пуще прежнего, она бросила Мэри на колени кошелек с золотом и начала описывать все то хорошее, что она сделала бы для Джейми и его жены, если бы Эйлси только поехала с ней; как она построила бы им красивый дом; какие у них должны быть слуги, чтобы ухаживать за ними, и лошади, и коровы, и деньги в их полном распоряжении. А Эйлси, слушая это, расплакалась еще сильнее, чем когда-либо, и ее опухшие глаза уставились через дверь на холм, за которым стоял дом Хьюи. Затем, когда леди Бетти закончила, заговорила мать Мэри.

Эйлси отвела взгляд от открытой двери и посмотрела на отца. Но Джейми, боясь испортить блестящие перспективы своего ребенка, только опустил голову и не произнес ни слова.

Затем сердце Эйлси, казалось, разорвалось от громкого рыдания.

- Я поеду! - крикнула она. - И да простит вас всех Господь! - И выбежала из хижины и побежала вниз, с непокрытой головой и в слезах. На полпути она остановилась и, сняв одну из своих красивых туфелек, изо всех сил швырнула ее в сторону, пока она не ударилась о ствол дерева, росшего на холме, который вел к дому Хьюи.

- Это тебе туфелька на счастье, Хьюи Девниш! - сказала она. - И если я когда-нибудь выйду замуж за хорошего джентльмена, пусть Господь снова превратит мои прекрасные платья в лохмотья, а каждый кусочек, который я откушу, в песок у меня во рту!

Так Эйлси попрощалась с домом. На следующий день леди Бетти и мисс МакКвиллан отбыли из Касл-Крейга на Континент.

ГЛАВА IV

Прошло четыре года; Джейми и Мэри привыкли к своим улучшившимся условиям, - леди Бетти сдержала свое слово, одарив их всеми теми благами, которые она перечислила, уговаривая Эйлси уехать с ней. Были ли они вполне удовлетворены той причудой, которую сыграла с ними фортуна, им лучше известно самим. Когда к ним заходила соседка, Мэри всегда заводила какую-нибудь высокопарную речь о "моей дочери, мисс МакКвиллан", но вдова Девниш часто качала головой, говоря, какие они скучные, когда никого нет рядом, и боялась, что Эйлси о них забыла.

Нед МакЛерхерн и мельник давным-давно обзавелись женами. Хьюи Девниш по-прежнему преподавал в школе, и мать по-прежнему звала его по вечерам на ужин; но вдова клялась, что он уже не был прежним Хьюи, с того самого вечера на балу у леди Бетти, когда у него появилась странная прихоть пойти прислуживать в Касл. Вдова Девниш была твердо убеждена, что в ту ночь кто-то наложил на него заклятие, от действия которого он так и не оправился. По ее словам, он стал "серьезен, как судья", с утра до вечера был поглощен улучшением своей школы, никогда не ходил на танцы или ярмарку, как другие молодые люди, и, что бы она ему ни говорила, не допускал мысли о женитьбе, хотя сейчас его средства позволяли бы это сделать, поскольку он учил кое-кого из детей богатых соседей. Вдова Девниш очень гордилась своим сыном, но боялась, в нем "что-то есть", поскольку, что самое странное, однажды, когда она незаметно вошла в его классную комнату в сумерках, то увидела, как он разглядывает маленькую детскую туфельку. "Она забудет, - говорил он, глядя на нее, - конечно, конечно, она забудет".

Все это время, пока дома у этих обычных и незначительных людей все шло своим чередом, ни Эйлси, ни леди Бетти не появлялись в Касл-Крейге. Леди Бетти окружила свою протеже учителями французского, итальянского, рисования и музыки. Но все это мало волновало Эйлси.

- Хьюи Девниш никогда не смог бы меня научить, - холодно говорила она, когда они были готовы заламывать руки от досады, - а я не думаю, что вы хоть на йоту умнее его.

Однако со временем Эйлси все-таки кое-чему научилась. Будучи наблюдательной и склонной к подражанию, она приобрела привычку сносно говорить по-французски, а когда заговорила по-английски, то изменила свой акцент, хотя ни в коем случае не избавилась от него. Она очень скоро научилась обмахиваться веером, с легкостью носить свои красивые платья и выработала в себе определенную оригинальную грацию манер, которые многие считали очаровательными в хорошенькой наследнице индийских тысяч леди Бетти. В общем, патронесса была вынуждена довольствоваться этим, хотя молодая леди не умела ни читать по-французски, ни по-итальянски, ни играть на спинете или гитаре.

Таким образом, образование Эйлси было завершено, и леди Бетти решила выдать свою любимицу замуж. Она представила ее парижскому обществу и увидела, как та завоевывает сердца направо и налево на самых фешенебельных курортах континента. Сверкающие глаза Эйлси очаровательно оттенялись ее бриллиантами, и к ее ногам сыпались многочисленные предложения. Но Эйлси, хотя и искренне радовалась столь щедрому отношению к ней, только смеялась над предложениями руки и сердца, как будто было совершенно невозможно воспринимать их иначе, как очень удачную шутку. Леди Бетти не разделяла этой точки зрения, но довольно долго терпела свою наследницу, поскольку Эйлси всегда смягчала свое недовольство, говоря в ответ на каждый отказ от хорошей партии: "Я выйду замуж за еще лучшего человека, леди Бетти".

Через четыре года леди Бетти, своенравная старая леди, чье терпение лопнуло, поссорилась с ней из-за этого, и, прежде чем взяла себя в руки, заболела и умерла, и Эйлси в один прекрасный день оказалась в Париже печальной и одинокой, без защиты своей доброй, снисходительной подруги.

Слезами делу не поможешь, как не изменишь завещания, оставленного леди Бетти, условия которого были достаточно справедливыми, заявили поклонники Эйлси, когда стало известно содержание важного документа. Нетерпеливая старая леди давала выбранной ею наследнице год, чтобы та за это время вышла замуж. Но если к концу этого года она все еще останется незамужней, она не получит ни пенни, и вернется в свой коттедж к отцу и матери, чтобы работать на них, как прежде, доить коров и кормить кур, и при желании убеждать себя, что ее бриллианты, красота и поклонники - все это существовало только во сне, посетившим ее в промежутке между вечерним рассветом и утренним пением петухов. Но если она выйдет замуж до истечения года и даст своему мужу имя МакКвиллан, тень леди Бетти будет умиротворена, а индийские тысячи и ирландские поместья, сдаваемые в аренду, вместе со старыми родовыми залами Касл-Крейга, принадлежали бы Эйлси и ее счастливому избраннику.

"Очень выгодные условия", - говорили поклонники, и на Эйлси посыпались предложения. Но, о чудо! девушка с твердым сердцем оказалась такой же упрямой, как и всегда; и, несмотря на удивление и разочарование, достигнув возраста двадцати одного года и став полностью хозяйкой самой себе, она написала своим слугам в Касл-Крейг, чтобы сообщить о своем приезде туда в один из летних дней. Велика была радость Мэри МакКвиллан, когда она получила письмо от своей дочери, в котором та просила, чтобы ее отец и мать немедленно переселились в Касл и были там, чтобы встретить ее по прибытии. Поистине велик был ее триумф, когда мисс О'Тримминс сшила ей платье из коричневого бархата и кружевную шапочку с отворотами, в которых она должна была встретить своего ребенка, и когда привезли синее пальто Джейми с ярко-золотыми пуговицами.

Эйлси привезла с собой целую ораву иностранцев, блестящих знатных дам, которые на ломаном английском называли ее милой и душечкой, а также нуждающихся маркизов и графов со скудным достатком, которые, тем не менее, были величественными особами и все еще надеялись завоевать ирландскую чаровницу. В школе проходили балы, игры и спортивные состязания всех видов; те из местных дворян, кто из любопытства или по каким-то другим побуждениям приходил навестить Эйлси, находили ее в окружении блестящей компании, одетую в голубую атласную накидку, с жемчужными серьгами, с волосами, падающими на глаза очаровательными локонами, или сидящей между Мэри в коричневом бархатном платье с отворотами и Джейми в новом пальто на пуговицах. Они уходили, говоря, что она действительно замечательная, рассудительная, восхитительно странная и хорошенькая, и гадали, за кого из этих щеголеватых иностранцев она в конце концов выйдет замуж. Тем временем год пролетал незаметно, и пожилые соседи ее матери начали качать головами, глядя на ночные огни в Касле, и говорить, что, если Эйлси не будет осторожна, она может остаться без гроша в кармане.

Так обстояли дела, когда в одно прекрасное утро мисс МакКвиллан, выезжая на прогулку со своими великосветскими друзьями, сочла нужным остановиться у дверей школы Хьюи Девниша. Школьный учитель покраснел, а затем побледнел, когда увидел, как Эйлси входит, кивая ему, в дверной проем, а за ней следует блестящая компания вельмож и два лакея, которые тащат огромный сверток с подарками для его девочек и мальчиков. Эйлси хладнокровно предоставила своим дамам и джентльменам распаковать сверток и раздать его содержимое, в то время как сама расспрашивала школьного учителя о многих предметах с видом маленькой герцогини, которой свойственно задавать вопросы и которая, конечно же, никогда раньше не видела этого места, а тем более не разговаривала с этим человеком.

Хьюи сносил ее прихоть с гордым терпением, пока, незадолго до того, как она ушла от него, открыв его письменный стол, чтобы вернуть книгу на место, она не потребовала показать ей какой-то маленький темный предмет, выглядывавший из-под бумаг. С явным раздражением, он достал маленькую черную лайковую туфельку.

- Да ведь это всего лишь туфелька! - воскликнула Эйлси, поворачивая ее и разглядывая, как раз в тот момент, когда вдова Девниш пришла за Хьюи. - Какая странная прихоть - хранить туфельку в письменном столе!

Когда компания отъезжала, один из джентльменов, как рассказывают, заметил, что школьный учитель был симпатичным интеллигентным парнем, достойным более высокого положения, чем то, которое занимал. И далее говорится, что на следующий день Эйлси подарила этому джентльмену табакерку стоимостью в сто гиней.

Вернувшись домой этим августовским днем, Эйлси зашла в свою комнату, подошла к красивой золотой шкатулке, стоявшей на ее столе, открыла ее и достала маленькую туфельку, выглядевшую так, словно она украла ее из письменного стола Хьюи. К подошве был приколот листок бумаги, на котором корявым почерком были нацарапаны слова:

"Если я когда-нибудь забуду тебя, Хьюи Девниш, и выйду замуж за достойного джентльмена, пусть Господь превратит мои прекрасные платья в лохмотья, а кусок, который я откушу, в песок у меня во рту".

- И Господь сделает это очень быстро, - сказала Эйлси, возвращаясь к своей прежней манере говорить, когда она посмотрела на этот образец своего прежнего стиля письма, - если я не поспешу сдержать свое слово! И видит Бог, Хьюи Девниш, - добавила она, резким щелчком запирая свою шкатулку, - в любой день, когда над тобой восходит солнце, ты больше похож на джентльмена, чем бедная Эйлси на леди!

Мне дали понять, что вскоре после этого хозяйка Касла отправила сообщение своим гостям, в котором сообщала, что ей нездоровится (Эйлси нахваталась красивых выражений) из-за жары, и она должна извиниться за свое отсутствие до конца дня.

В тот вечер Хьюи Девниш расхаживал взад и вперед по своей классной комнате, размышляя, как мне сказали, о том, что в будущем он не сможет вынести, если Эйлси будет приходить в его школу в любое удобное для нее время и играть с его чувствами. Он как раз подошел к тому, чтобы принять решение оставить свои труды здесь и отправиться на поиски счастья в Америку, когда - щелк! щелкнул дверной засов, и (конечно, думает он, это, должно быть, сон) вошла Эйлси. Не та леди Баунтифул, какой она была утром, в атласном платье и развевающихся перьях, а настоящая старая Эйлси четырехлетней давности, в том же наряде - хлопчатобумажном платье, башмаках, соломенной шляпке, надвинутой на нос, и во всем остальном (где, черт возьми, она это взяла?), в чем пришла к нему в тот августовский вечер, - годовщиной которого был этот день, - когда она показала ему свое приглашение на бал у леди Бетти.

Сумерки только-только начали гасить отблески заката за решетчатыми окнами, и когда Хьюи ущипнул себя и обнаружил, что это вовсе не сон, то окончательно уверился, что сошел с ума от беспокойства и что смотрит на какой-то предмет, порожденный его собственным больным воображением. Однако, когда призрак приблизился, он выглядел вполне реально, и, присев на край одного из столов, развернул бумагу, которую держал в руках - руках, которые были белыми, а не коричневыми, что составляло единственное различие между ним и прежней Эйлси.

- У меня тут письмо, мистер Девниш, - послышался прежний голос Эйлси, говорившей со своим прежним акцентом и лукавым, озорным тоном, который хорошо помнил Хьюи. - И, если вы не возражаете, я хочу, чтобы вы ответили на него вместо меня. Вы же знаете, я плохая темнокожая девочка.

Не зная, что сказать, он взял письмо из ее рук и пробежал его глазами. Это было предложение руки и сердца от старого мучителя Эйлси, МакКвиллана из Рика.

Вы можете поверить, что школьный учитель дрожал от множества противоречивых мыслей и ощущений, когда складывал письмо и возвращал его обратно; но он мужественно окунул перо в чернила и достал лист бумаги, а затем с большим терпением сел, ожидая, что будет продиктовано его посетительницей. Но Эйлси сидела тихо, опустив глаза в пол; наступила мучительная пауза.

- Итак? - наконец произнес Хьюи с таким очарованным видом, словно обращался всего лишь к своей бывшей ученице. - Что мне написать в ответ?

- Я не знаю, - ответила Эйлси.

- Но какой ответ вы собираетесь дать? - спросил Хьюи, стараясь владеть собой. - Должен ли я написать "да" или "нет"?

- Говорю тебе, я не знаю, Хьюи Девниш, - сердито сказала Эйлси. - Я дала обещание другому, и он до сих пор не освободил меня от него. Я думаю, ты лучше знаешь, что написать в письме, чем я.

- Эйлси! - воскликнул Хьюи, вскакивая на ноги. - Вы что, пришли сюда только для того, чтобы свести меня с ума? Или, милая, возможно ли, что ты все же выйдешь за меня замуж?

- Именно так, Хьюи, - сказала Эйлси.

И после того, как письмо было написано, они пошли выпить чаю с вдовой Девниш.

На следующее утро мисс МакКвиллан появилась среди своих гостей как ни в чем не бывало, но еще до наступления ночи из уст в уста передавался слух, что наследница помолвлена, и сама леди не стала опровергать этот слух. Каждый мужчина мрачно смотрел на своего соседа, спрашивая: "Кто это?" - этот вопрос был у всех на устах. Наконец, "это не я", - сказал один благородный трутень и улетел искать мед в другом месте; и "это не я", - сказали другие, и, один за другим, последовали его примеру; мало-помалу Эйлси осталась мирно жить одна в своем замке; после чего состоялась тихая свадьба, на которой Мэри, Джейми и вдова Девниш были единственными гостями.

Девятидневное чудо заканчивается на десятый день, и через несколько лет Хью Девниш МакКвиллан, эсквайр, стал восприниматься многими как достойный уважения человек.

БЛУЖДАЮЩИЙ ОГОНЕК

- Динь, динь! динь, динь, динь! - зазвенели куранты на башне собора, начиная наигрывать свою воздушную мелодию в облаках, когда однажды вечером заколдованная старая леди, следуя за блуждающим огоньком, вошла в городок Динданс.

Динданс - сказочный старинный фламандский городок с каналами, полными желто-зеленой воды, и коричневыми лодками с маленькими алыми флажками; со странными старыми домами с надбровными дугами, возвышающимися над улицами; с рыночной площадью и фонтаном, множеством остроконечных фронтонов, собором, украшенным святыми и ангелами, маленькими детьми в муслиновых чепцах и с колокольчиками, издающими нежную музыку. Настоящий путешественник, остановившийся в Диндансе, - редкое явление, и в тот вечер люди выходили из своих домов, чтобы поглазеть на маленькую пожилую англичанку, которая трусцой бежала за тележкой, на который трясся по тротуару ее багаж.

Когда маленькая усталая женщина остановилась перед широким входом в странную старую гостиницу "Ла Грю", там никого не было, и она вошла в посыпанный песком холл и посмотрела через отверстие в другом конце на длинный древний двор, увитый виноградными лозами, галерею и ряды маленьких окон; туда, где яблони и алая герань краснели в лучах солнца, проникавшего из сада. Из холла вела необычная каменная лестница, а по обе стороны от нее были двери. Она заколебалась и оглядывала безлюдное помещение, пока из-за ближайшей двери не донесся голос.

- С руками на коленях и вязаньем, лежащим у нее на коленях, - произнес сварливый женский голос на неуклюжем фламандско-французском, - хотя вчера я сказала ей, что чулок нужно связать немедленно.

- Ты слышишь? - произнес мужской голос. - Ты должна быть более трудолюбивой.

- И при этом у нее было такое выражение лица, от которого испортилось бы вино, - продолжала женщина, - достаточное, чтобы люди подумали, будто кто-то был к ней недобр.

- Ты должна выглядеть повеселее, - проворчал мужчина.

- И посмотри! У наших дверей стоит путешественник, а она тут сплетничает, так что мы его даже не замечаем!

Дверь, которая до этого была приоткрыта, отворилась, и оттуда вышла молодая девушка с бледным лицом и глазами с красными кругами от сдерживаемых слез. Юная фигурка выглядела настолько изящнее, чем можно было ожидать в этом месте, что путешественница от удивления забыла о своих делах. В тот же миг прибежал слуга, чтобы забрать багаж, маленький человечек с проницательным и встревоженным лицом и чем-то вроде горба. Это была самая старая гостиница в Диндансе, объяснила девушка.

Комнат было приготовлено немного, поскольку путешественники нечасто останавливались в городе на ночлег. Вокруг двора располагалась анфилада небольших комнат, но в настоящее время они использовались как склады фруктов или дровяные. За аркой, ведущей в сад, имелась маленькая комнатка, похожая на стеклянную витрину, которую занимал джентльмен, давно обосновавшийся здесь и не собиравшийся переезжать. Но мадам должна была занять лучшую комнату, которую занимали мсье и его жена, когда их не было. Все было готово для английской дамы в любой момент.

Незнакомка намеревалась сбежать, но что-то в поведении девушки таинственным образом покорило ее. Она заняла комнату, выглядевшую старинной, с тяжелыми темными деревянными панелями и одним окном, в которой единственными заметными вещами были два хорошо написанных портрета на стенах. Это мсье и мадам Ван Мелкебек, - объяснил слуга Жак. - Их нарисовал мсье Лоуренс, английский художник, который жил в маленькой стеклянной комнате и все вечера занимался живописью в Зале изящных искусств, расположенном в башне; это очень респектабельный мсье, что делало честь заведению.

Незнакомка, стряхнула с себя пыль и устроилась поудобнее в кресле у окна, чувствуя себя разочарованной старухой, которая много лет скиталась по свету в поисках цели, о которой теперь казалось безумием даже думать.

В уютном внутреннем дворике вечернее солнце золотило козырьки маленьких окон и свисающие с них гроздья винограда, но оставляло прохладную тень у старой арки, сквозь которую мягко проникал освещенный сад, сверкающий алым и зеленым, ощетинившийся яблонями с золотыми верхушками. Пока мадам смотрела, из одного из причудливых маленьких окошек в стеклянной комнате высунулась мужская голова, голова англичанина с каштановыми волосами и глубокомысленным видом. Она высунулась из-за золотистого фона, взглянула на пустой стол, стоявший внизу под виноградными лозами, быстро отодвинулась и исчезла. Без сомнения, это был мсье Лоуренс.

Наша маленькая старушка вернулась к своим собственным размышлениям, когда девушка, которая приняла ее, снова появилась в дверях, и луч света из окна коснулся девушки, когда она объявила, что обед подан. Ее лицо сияло перед путешественницей из тени под дверным проемом - бледное, с тонкими чертами, по-своему прекрасное, что отчасти объяснялось сдержанной напряженностью выражения. В глазах все еще застыло страдальческое выражение от непролитых слез, а на губах застыло выражение героического терпения. Она застыла на пороге, в то время как мадам внезапно устремила на нее пристальный взгляд и что-то резко сказала по-английски.

- Обед для мадам! - сказала девушка, думая, что ее не поняли по-французски. Но пристальный взгляд не отрывался от ее лица до тех пор, пока она в смущении не переступила порог и не закрыла за собой дверь.

- Что это? - жалобно воскликнула маленькая англичанка про себя. - Сходство? Нет, не сходство! Да... нет... да. Конечно, нет! Размышляя над этим вопросом, я становлюсь глупой!

Мадам поразмыслила и решила, что она слишком голодна и устала, чтобы думать о чем-либо осмысленном. Она пообедала, и Жак принес ей кофе в комнату.

Мадам не могла удержаться от расспросов Жака. Долгие годы расспросы были делом ее жизни. Девушку звали Стин. Она была племянницей мсье, и судьба ее была печальной.

- Почему они плохо с ней обращаются?

- Это, по-видимому, от их природы, - сказал Жак. - В настоящее время она в большой немилости, потому что отказывается выходить за меня замуж, хотя я и заявил мсье, что не возьму ее в жены.

- Но разве она не хороша собой? - воскликнула мадам.

- Несомненно, - согласился Жак, - но я не хочу ее. Я нравлюсь ей таким, какой есть; но она возненавидела бы меня, если бы я настаивал на том, чтобы она вышла за меня замуж. Боже мой! Небеса должны найти для нее что-то лучшее, чем я.

Наша путешественница направлялась в Англию и прервала свое путешествие, чтобы отдохнуть всего одну ночь, но она уже успела заинтересоваться обитателями "Ла Грю". Она решила, что останется в Диндансе на неопределенный срок. В ту ночь она написала несколько писем и просмотрела бумаги в своей комнате. Она была очень взволнована и не могла успокоиться до следующего дня.

Она заснула в первый раз, когда Стин встала, чтобы приступить к своей повседневной работе. Все в доме спали, кроме нее самой, когда она вышла в сад, набрала овощей и приготовила их, поставила кастрюли на плиту, а затем вышла во двор, чтобы подготовить стол для стирки белья и глажки. Пробегая рысцой по росистому саду и прохладному серому двору, она высоко поднимала голову и двигалась легко, наслаждаясь вкусом свежего воздуха, простора и покоя. Ее накрахмаленный белый лиф шуршал свежестью и пах лавандой; маленький передник развевался, словно от удовольствия. Она принялась гладить белье под виноградными лозами, но едва успела заплести оборку, как вспомнила, что не прибрала вещи в комнате для рисования. Через минуту она уже была занята тем, что складывала скомканную драпировку, которая использовалась накануне вечером для переодевания модели. В следующий момент кто-то вошел в комнату, и Стин, казалось, очень торопилась, когда сказала:

- Добрый день, мсье Лоуренс, вы рано встали. - При этих словах она отвернулась и снова принялась за работу.

- Стин, не могли бы вы на минутку прерваться и поговорить со мной?

- Я говорю, мсье; я пожелала вам доброго дня.

Молодой человек выглядел наполовину печальным, наполовину сердитым, когда она открыла дверь, сделала реверанс и исчезла. Художник сел и начал работать над своей картиной.

"Это место мне не подходит, - размышлял он, - я покину его как можно скорее. В другом месте у меня будет больше преимуществ, и я избавлюсь от душевной боли. Ах! почему я люблю ее, когда так ей безразличен? И все же, какая жизнь я ожидает ее в этом месте! Работа до изнеможения, или замужество за Жаком, или за владельцем ближайшего магазина. Мне нечего ей предложить, но со временем я добьюсь успеха; мы могли бы быть бережливыми. Ей не нужно было бы работать за нас двоих, как она работает здесь".

Лоуренс был один во всем мире. Он обожал свое искусство и уехал из Англии, чтобы учиться в одной из лучших континентальных школ. Проезжая через Динданс, он был привлечен сначала необычностью старой гостиницы, а затем печальным лицом Стин; здесь он довольствовался тем, что продолжал изучать искусство, не стремясь дальше к вершинам своих амбиций. В некоторых случаях ему удавалось спасти девушку от жестокого обращения, и теперь он вспоминал ее изумление от того, что ее так оберегали, ее благодарность, которую она проявляла так просто, и искреннюю, теплую дружбу, возникшую между ними. Он наблюдал за ее повседневной работой на кухне, во дворе, повсюду и украдкой делал наброски ее внешности. Позже ему стали сниться сны, в которых он представлял, как она порхает по дому, который должен был бы принадлежать ей, а также и ему; и однажды, когда она попала в беду, он заговорил с ней и тогда понял свою ошибку. Его любовь, по-видимому, раздражала ее, их дружбе пришел конец. Теперь она была такой же печальной и замкнутой, как и тогда, когда он впервые увидел ее. "Должно быть, я совершенно непривлекателен, - подумал Лоуренс, - если она скорее стерпит недоброжелательность, чем разделит мою участь".

Тем временем Стин проворными пальцами работала за гладильным столом; она складывала постельное белье и мяла муслин, и слезы, время от времени, подобно огненным искрам, катились у нее из глаз и обжигали щеки. Она вспомнила, как однажды в гостиницу заглянуло доброе лицо, и кто-то спас ее от побоев; тогда она считалась достаточно юной, чтобы подвергнуться такому наказанию. Она вспомнила, какой легкой стала ее работа после того чудесного дня, как сознание того, что она находится под защитой, стало для нее привычным, в то время как внутри нее росло удивление от того, что она встретила человека, заслуживающего такого глубокого уважения. Она начала думать, что даже в такой жизни, как у нее, могут быть свои прекрасные стороны, пока не наступила та первая ужасная ночь, когда она сказала себе, что будет лучше, если она никогда больше не увидит мсье Лоуренса. Следующий день принес ей неприятности из-за ее отказа Жаку, а также тот странный, судьбоносный момент, когда Лоуренс, узнав об этом, попросил ее стать его женой и тоже получил отказ. Да, и завтра она снова откажет ему, если потребуется! Треск! Оборка, которую она гладила, порвалась, так что ей пришлось снова подвернуть ее на дюйм; мадам Ван Мелькебек, ругаясь, вышла во двор.

В тот день маленькая английская леди ужинала за общим столом. Мсье сидел во главе стола, а его жена и падчерица, хихикающая девочка с резкими чертами лица, сидели рядом с ним. После ужина мсье, его жена и дочь вышли в сад выпить кофе и уселись под яблоней за крошечным столиком: мсье в белом льняном сюртуке и алой шапочке, девушка в ярком муслиновом платье с огненными бантами, мадам в блестящем платье и огромными золотыми серьгами. Дамы болтали, мсье курил и пил кофе, когда Жак вышел в сад и объявил, что английская дама желает присоединиться к их кругу. Она пришла, она была любезна, она непринужденно говорила об их проблемах и много рассказывала о своих путешествиях.

Она была так любезна, что на следующий день незнакомку снова пригласили присоединиться к кружку в саду. Никогда еще не было такой приятной англичанки.

- Мсье и мадам, - сказала незнакомка, - я собираюсь рассказать вам историю. Вчера я рассказывала о своих путешествиях, и вы были так добры, что меня это позабавило; сегодня я попытаюсь рассказать вам о некоторых наиболее важных событиях моей жизни. В течение многих лет я жила в тени большой беды. Шестнадцать лет я следовала за Блуждающим огоньком.

- Блуждающим огоньком? - воскликнули ее слушатели.

- Он вел меня из страны в страну, из города в город. Я прибыла сюда прошлой ночью в полном унынии, и вдруг - о чудо! он возник снова; здесь, под этой крышей, как только я вошла.

- Здесь! - воскликнули ван Мелкебек.

Мадам подвинула свой стул так, чтобы сидеть лицом к мсье, который вынул сигару изо рта и с изумлением уставился на нее, его алая шапочка слегка съехала набок, а на бесстрастном лице застыло выражение легкой тревоги.

- Извольте, мадам, продолжать!

Странная пожилая леди сделала паузу, прежде чем начать свой рассказ, и в ее тусклых голубых глазах промелькнуло трагическое выражение.

- Друзья мои, - сказала она с дрожью в голосе, - шестнадцать лет назад в одном милом уголке Англии жили английский джентльмен и его жена, у которых было огромное состояние и прекрасный дом, и до того момента, как началась моя история, они едва ли знали, что значит горе. У них был единственный ребенок, маленькая трехлетняя девочка, которую оба родителя обожали. Они любили путешествовать за границу, и однажды случилось так, что они возвращались домой через Париж; с ними были ребенок и трое слуг, включая няню, странную и вспыльчивую женщину. Дама немного побаивалась этой няни, но все же не решалась отослать ее прочь. Няня была безумно привязана к ребенку и ревновала его к матери. Однажды на почве ревности произошла ссора, и в тот вечер женщина вышла из отеля, неся ребенка на руках, как будто хотела с ним погулять. Она не вернулась, и отец с матерью больше ничего не слышали о своем ребенке.

Мсье повернулся на стуле и искоса взглянул на незнакомку. Мадам, его жена, сидела, разинув рот, и смотрела на своего мужа.

- Подумайте об этом, добрые люди, - продолжала маленькая дрожащая старушка. - Я была подругой этой молодой матери и приехала к ней в Париж, когда она оказалась в беде. Мы несколько месяцев колесили по Парижу и давали объявления, предлагая большое вознаграждение, но никаких известий о женщине или ребенке не поступало. Мы отказались от поисков в Париже и стали переезжать с места на место, наводя справки и пребывая в таком унынии, что люди начали указывать на мою подругу как на бедную обезумевшую мать, которая искала своего ребенка. Ах, друзья мои, если бы вы видели ее такой, какой ее видела я, - с потускневшими глазами, ввалившимися щеками, плачущую из-за какой-нибудь игрушки, крошечного платьица, маленькой туфельки! Поиски были бесполезны, и к тому времени, когда мы смогли убедить ее отказаться от них, бедняжка была настолько разбита сердцем и душой, что мы привезли ее домой умирать. Она умерла у меня на руках, и я пообещала продолжать поиски, пока жива. Она была твердо уверена, что ее ребенок жив, и ужас от того, что он растет среди плохих людей, постоянно преследовал ее. Ее муж прожил десять лет после ее смерти, и хотя он никогда не вел таких постоянных поисков, как я, все же он не мог забыть, - существует шанс, что его пропавшая дочь жива. Я думаю, его сердце тоже было разбито - возможно, больше из-за потери жены, чем из-за потери ребенка. Оба родителя были богаты, и когда отец умер, он завещал все свое имущество их дочери, которая, возможно, все еще живет в неведении о своем происхождении. Через некоторое время, если ничего не будет слышно о девочке или ее потомках, имущество будет роздано на благотворительные цели. После смерти отца я ни на минуту не ослабляла своих усилий, чтобы найти хоть какие-то следы ребенка моих друзей. Теперь я начинаю стареть и боюсь, что долго так продолжаться не сможет. Я много раз утешала свое сердце, говоря себе, что в моем преклонном возрасте эта девушка будет мне как дочь и отплатит мне своей любовью за все то, что я пережила, разыскивая ее. Сейчас ей было бы девятнадцать лет. В детстве у нее были темные волосы; сейчас они стали бы еще темнее. Я думаю, ее глаза были бы серыми, как у ее матери. Мне часто казалось, будто я вижу лицо, похожее на то, каким я представляла его себе, и я проводила несколько дней, словно в лихорадке, пока не понимала свою ошибку. Теперь вы знаете, что я имела в виду под блуждающим огоньком.

Лица хозяина гостиницы и его жены изменились так, что они уже не казались теми людьми, какие сидели здесь полчаса назад. Теперь они кивали головами, но ни один из них не произнес ни слова.

- Но зачем было говорить, будто блуждающий огонек появился под нашей крышей? - резко спросила Розали.

Пожилая леди задрожала всем телом и оглядела три лица. В этот момент появилась Стин, которая шла по двору со свежей порцией кофе.

- Друзья мои! друзья мои! - воскликнула маленькая старушка, протягивая к ним руки. - Я верю, что вон там, - она указала на Стин, - идет ребенок, которого я искала все эти долгие годы!

Мсье Ван Мелкебек вскочил на ноги, а его жена отодвинула стул и с яростью уставилась на незнакомку.

- Мадам сошла с ума! - воскликнул мсье, в ужасе глядя на даму.

- О нет, мсье! Скажите мне, что я права, или помогите мне доказать это. Мой ребенок каким-то странным образом оказался в вашей власти. Чувство чести заставляет вас хранить тайну.

- С мадам что-то не так, - сказал мужчина, немного смягчившись. - Эта девушка - моя племянница. Я познакомлю вас с ее матерью. Она живет довольно далеко, но ее приведут сюда, чтобы вы были довольны.

- Приведите ее немедленно, - сказала пожилая леди.

На следующее утро в гостиницу вошла грубая женщина с громким голосом, и мадам Незнакомка была приглашена встретиться с ней в саду под яблоней. На собеседовании присутствовала вся семья - мсье, мадам, Розали, Стин и Жак.

- Она моя дочь, - сказала грубая женщина, - но я отдала ее своему брату ради блага семьи. Отвечай, Стин, и скажи, не я ли твоя мать.

- Я всегда считала вас своей матерью, - сказала Стин, отшатываясь от нее. - Дорогая мадам, - обратилась она к англичанке, - откажитесь от этой фантазии. Мне очень жаль, что я доставляю вам столько хлопот.

- Помоги мне, добрый Жак, вернуться в мою комнату, - слабым голосом попросила бедная старая леди.

Той ночью, очень поздно, когда Стин устало поднималась по лестнице в свою башню, открылась дверь и вышла английская мадам, закутанная в шаль.

- Моя дорогая, - сказала она, - отведи меня в свою комнату в башне, чтобы я полюбовалась видом из твоего окна. Должно быть, сегодня прекрасная звездная ночь. Кроме того, я хочу поговорить с тобой.

Маленькая комнатка Стин, казалось, находилась вблизи звезд, так высоко она поднялась над остроконечными фламандскими домами в городе внизу. Башня собора взирала на нее с призрачным великолепием. Ее маленькая решетка была открыта, и сквозь нее доносился бой курантов, исполнявших свою мелодию в честь наступления полуночи. В комнате было прохладно, темно и тихо. Мадам присела на маленькую кровать Стин, часы на соборе пробили двенадцать.

- Моя дорогая, - обратилась она к Стин, - я не собираюсь огорчать тебя своей бедой. Я привыкла к разочарованиям, но в этом случае есть что-то, отличающееся от всего моего прежнего опыта. Я не могу избавиться от интереса, который испытываю к тебе. Пусть я сумасшедшая старуха, но все же я хотела бы оставить свой след, хороший след, в твоей судьбе. Не бойся говорить со мной откровенно, дитя мое. К тебе в этом доме относятся сурово?

- Они не очень добры.

- Ты хотела бы вырваться из-под их власти и при этом не выходить замуж за Жака?

- Я не выйду замуж за Жака, да благословит его Небо!

- И все же муж мог бы защитить тебя.

- Они не собираются убивать меня, и я в состоянии вынести свою жизнь.

Маленькая пожилая англичанка помолчала, задумалась на минуту, а затем начала снова.

- Этим вечером я отправилась в собор, чтобы успокоить свое сердце. Я нашла его почти пустынным и полным торжественного покоя. Я помолилась и смирилась. Я отдыхала, когда обнаружила, что художник, мсье Лоуренс, стоит рядом со мной. Он назвал меня вашим другом, и мы поговорили шепотом. Он говорил о тебе. Он любит тебя. Ты оттолкнула его. Возможно ли, что ты такая суровая?

- Мадам, я не суровая, - выдохнула Стин после паузы.

- Могу в это поверить.

- Мадам, до того, как я познакомилась с мсье Лоуренсом, я никогда никого не любила; теперь мне кажется, что ради него я могла бы полюбить весь мир. Для меня он - все, ради чего человек живет. Он - это вся моя жизнь. Я говорю слишком экстравагантно, мадам, но помните, по крайней мере, что я вовсе не хотела говорить.

- Продолжайте, - попросила маленькая леди.

- Было время, - сказала Стин, облокачиваясь на подоконник и глядя поверх сцепленных рук в звездный сумрак, - время, когда я и не думала сдерживать свою любовь, не видя в ней ничего, что не было бы прекрасным и добрым. Но я была вынуждена изменить свое мнение. Мадам, я расскажу вам об этом. Как-то вечером я сидела во дворе за вязаньем, а студенты ужинали в своей клубной комнате; шторы были опущены, окно открыто. Я слышала голоса разговаривающих мужчин, но не обращала внимания на то, что они говорили. Я думала о мсье Лоуренсе, о некоторых словах, которые он мне сказал, и о прекрасном взгляде, который всегда появлялся в его глазах, когда он видел меня. В тот день его не было дома, а я всегда позволяла себе чаще думать о нем, когда он был на расстоянии. Внезапно я услышала, как в клубной комнате упомянули его имя, и он стал предметом разговоров среди студентов. Они говорили о его благородном характере и гении, и кто-то сказал: "Если он только будет держаться подальше от неприятностей, его ждет блестящая карьера". Затем послышались смешанные голоса, и постепенно я поняла, что больше всего ему следовало опасаться брака с такой же бедной женщиной, как и он сам. Затем в разговоре прозвучало мое собственное имя, и возникла еще большая неразбериха, пока чей-то голос сурово не произнес: "Это привело бы его к полному краху". Мадам, эти слова долетели до меня через окно и жужжали у меня в голове, словно комары, а затем проникли внутрь, осели и прожгли себе путь к моему сердцу. Когда я поднялась сюда в ту ночь, то села здесь и задумалась. Сначала я сказала себе: "Это неправда; я бы помогала ему, а не мешала; я бы усердно работала, и лишения были бы для меня пустяком". Но вскоре я очнулась и увидела правду. Самый дешевый хлеб стоит денег, а женщина часто стоит на пути. Гениальный человек не должен быть скован. Если он будет усердно варить чай, то как сможет достичь своих честолюбивых целей? После этого я часто повторяла себе, чтобы набраться храбрости: "Я не стану его погибелью. Я не стану портить ему жизнь". А потом, когда однажды он застал меня в беде и попросил выйти за него замуж, у меня хватило сил отказать ему. Вот и весь мой секрет, мадам. Я люблю его и буду защищать от вреда, который могла бы ему причинить.

- Моя дорогая, - сказала англичанка, - я верю, что из тебя получится хорошая жена, и предупреждаю, чтобы ты не позволяли благородному чувству совести увести тебя за пределы досягаемости заслуженного счастья, которое, возможно, станет вашим. Вы с мсье Лоуренсом молоды и можете подождать. А пока вам не нужно обманывать свои сердца. Поверьте старой женщине на слово: в этом мире нет ничего более драгоценного, чем любовь, когда она мудра, и особенно если она стала святой, пройдя через боль.

На следующий вечер Стин отправилась в монастырь, расположенный в миле от города, за яйцами и дынями для постоялого двора. Возвращаясь обратно, она шла вдоль канала под тополями и присела на минутку отдохнуть, поставив корзинку рядом. Солнце уже село, складки коричневых парусов на канале все еще отливали красным, а шпили и пики города смутно вырисовывались вдали, словно покрытые золотой пылью. Сердце Стин сжалось от болезненного восторга, когда она увидела мсье Лоуренса, идущего к ней навстречу под сенью тополей. Ей хотелось убежать, но об этом нельзя было и думать.

Она, однако, поднялась; он подошел к ней, и они стояли, глядя друг на друга.

- Я не хотел вас напугать, - сказал он, - и не собираюсь вас раздражать. Я пришел попрощаться с вами, так как завтра уезжаю из города. После всего, что произошло, Стин, вы не откажете мне в добром слове на прощание.

- Вам лучше уйти, мсье Лоуренс. Я надеюсь, вы добьетесь успеха, где бы вы ни были.

- Я думаю, у меня все получится. Я думаю, я мог бы добиться большего, если бы ваша любовь благословила мою жизнь. Но я больше не буду расстраивать вас этим. Я прошу вас об одном: позвольте этой доброй старой английской леди позаботиться о вас.

- Не беспокойтесь обо мне. До свидания, мсье Лоуренс. Я полагаю, вы собирались идти дальше? Я уже опаздываю, мне пора домой.

- Даже сейчас вы жестоки! - с горечью сказал Лоуренс.

Этот упрек был слишком тяжел для Стин; он растопил лед в ее сердце, и на нее нахлынули волны отчаяния. Она повернула к мсье Лоуренсу бледное и дрожащее лицо.

- Я не жесткая... - жалобно начала она.

- Стин! - воскликнул он, наконец-то правильно прочитав выражение ее лица, и протянул к ней руки.

- О, мсье Лоуренс! - воскликнула она и, рыдая, упала ему на грудь. - Я была жестока, - сказала она, защищаясь, - только потому, что не осмеливалась поступить иначе. Я причинила себе больше боли, чем вам. Даже сейчас... Не дайте мне погубить вас.

- Вы были очень близки к тому, чтобы погубить меня, - ответил он, - но это в прошлом.

Когда Стин вошла в гостиницу с яйцами и дынями, ее отругали за опоздание, но оскорбительные слова мадам Ван Мелкебек осыпали ее, словно лепестки роз.

В тот вечер, когда Стин и английская дама беседовали в башне, в дверь постучали, и к разговору присоединился мсье Лоуренс. Все трое сидели, перешептываясь, едва различая друг друга при свете звезд. Было решено, что Лоуренс отправится в Париж искать счастья, а Стин, как его невеста, останется работать в гостинице. Они должны были любить и доверять друг другу до тех пор, пока Лоуренс не почувствует, что готов приехать и забрать свою жену. Зазвонили куранты, замигали звезды, старая леди села между влюбленными, как добрая крестная мать из сказки. Мадам должна была присматривать за Стин, пока за ней не придет Лоуренс, и никто в гостинице, кроме Жака, не должен был знать эту тайну.

Однажды ранним утром, когда постоялый двор спал, Стин вошла в собор, когда двери только-только были открыты, и даже самые ранние прихожане еще не пришли. Она положила букет белых цветов на ступеньку алтаря, затем Лоуренс подошел к ней, они дали обет помолвки и попрощались.

После этого дни в "Ла Грю" пошли своим чередом. Художники рисовали в своей студии, ужинали в клубной комнате и сожалели об отсутствующем Лоуренсе, но все же хвалили его за то, что он избежал опасности. Английская леди осталась в гостинице. Хозяин вряд ли был рад видеть ее у себя. Он всегда смотрел на нее с подозрением, опасаясь, что это увлечение Стин еще не совсем покинуло ее. Однако в этом он ошибался. Бедная маленькая, измученная, одинокая леди, в конце концов, покорилась судьбе, сказав себе, что ее тщетные поиски были напрасны, что ребенок, которого она искала, должно быть, давно умер, что ей нужен покой, и она может позволить себе заняться заботливым уходом за Стин. Она ходила по гостинице, сидела в своей маленькой комнате с высоким потолком и слушала бой курантов, обменивалась любезностями в саду с мсье и мадам, бродила по причудливому старому городу, осматривала старинные церкви или пыталась немного поговорить по-фламандски с бедняками. Она не осмеливалась проявить сочувствие к Стин, опасаясь, что хозяевам гостиницы взбредет в голову выставить ее за дверь. Ей пришлось выслушать немало горьких упреков и стать свидетельницей многих недобрых поступков, но она не осмеливалась вмешиваться, опасаясь, что может выйти еще хуже. Только по ночам, когда Стин приходила в комнату своей маленькой подруги, они могли поговорить. Они обсуждали последние новости от Лоуренса и его перспективы, и Стин ложилась спать такая счастливая, как будто в мире не было ничего, что омрачало бы ее жизнь. Теперь грубое обращение не причиняло ей такой боли, как раньше. Она утратила свой хрупкий и печальный вид, пополнела и порозовела, ее глаза засияли. Она напевала над своей работой и часто улыбалась счастливой улыбкой, когда никого не было рядом.

Хозяева гостиницы заметили эту перемену и указали на нее Жаку.

- Ты видишь, - сказал мсье, - она становится совсем хорошенькой. Неужели ты настолько глуп, чтобы все еще отказываться жениться на ней?

- Хорошенькая! - воскликнул Жак. - Я этого не вижу. На мой взгляд, английская дама красивее.

- По крайней мере, из нее получилась бы бережливая жена.

- На мой взгляд, - сказал Жак, - она лучше подходит в качестве компаньонки.

- Тебе слишком трудно угодить, - сердито сказал мсье, оглядывая скрюченную фигуру маленького человечка.

- Каждый мужчина имеет право выбирать себе жену, - сказал Жак, - и я намерен найти жену лучше, чем эта Стин.

Хозяин гостиницы был сбит с толку.

- Наши дела стоят на месте, - ворчал он. - Закон не позволяет тебе выдать ее замуж за мужчину против его воли. Не вижу, что мы можем сделать.

- Подожди немного, - сказала мадам, - разве не может быть, что Жак ее недолюбливает?

- А тебе... тебе она нравится? - насмешливо спросил мсье.

- Это совсем другое дело, - заявила мадам, - мне не может нравиться существо, которое держит меня в страхе и стоит у меня на пути.

- Это правда, - простонал мсье, - она ясноглазый сурок, но она держит нас в смертельном страхе.

Каким бы ни был этот страх, он терзал хозяина "Ла Грю". Из обычного угрюмого человека он превратился в раздражительного и вспыльчивого; даже мадам, его жена, начала умерять свой пыл, чтобы, будучи в одной упряжке, им не спалить свое заведение дотла. Он начал часто клясться своей жене, что больше недели не потерпит в своем доме этой англичанки; что он выбросит Жака в канал, а Стин отправит к антиподам. В будущем он будет сам обслуживать своих гостей; его жена должна готовить, а Розали пусть гладит и ведет бухгалтерию. Жена старалась успокоить его, как могла, но мсье было трудно успокоить, а когда он успокаивался, то становился робким и угрюмым. Он перестал много есть, и его плоть начала уменьшаться.

- Я чувствую, что у меня будет жар, - пожаловался он, - и когда я начну бредить, то обязательно расскажу эту историю.

- Никто, кроме меня, не приблизится к тебе, - сказала его жена; и когда его опасения подтвердились, и она уложила его в постель в состоянии бреда, то не позволила никому помогать ей ухаживать за ним. Однажды маленькая англичанка на цыпочках подошла к двери спальни, чтобы спросить, как дела у мсье, но мадам встретила ее с таким мрачным выражением лица, что она больше никогда не отважилась на такую миссию. Приступ лихорадки прошел, мсье пришел в себя, не выдав в своем бреду никакой тайны, которая могла бы его мучить. В гостинице стало оживленнее, и дочь мадам, хозяйки, уговорила ее прокатиться за город, чтобы подышать свежим воздухом. Мсье был не в состоянии много говорить, и Жаку было позволено посидеть с ним, пока не вернется его жена.

- Жак, - слабым голосом произнес больной, - они думают, что мне становится лучше, но я знаю, что скоро умру.

- Нет, мсье, нет, - сказал Жак.

- Мне недолго осталось, друг мой, и вы должны сходить за лекарем и мэром. Приведите их скорее, пока не вернулась моя жена.

- Но, мсье...

- Уходи, или я умру сейчас, и моя смерть падет на твою голову.

У Стин были спокойные дни, она сидела в саду, прислонившись к дереву, и вязальные спицы звенели у нее в пальцах. Англичанка сидела напротив нее, и они разговаривали о мсье Лоуренсе, когда увидели Жака, кюре и мэра, шедших по двору. Мсье пожелал составить завещание и приготовиться к смерти, сказали они; обе были потрясены.

Некоторое время спустя Жак выбежал из-под арки в сад, его лицо и манеры были такими взволнованными, что женщины застыли в изумлении.

- Пойдемте, мадам, - сказал он англичанке, - вас немедленно просят пройти в комнату мсье.

Англичанка, удивленная, последовала за ним, а Стин вернулась на кухню готовить ужин.

Прошло полчаса. Стин стояла у окна и процеживала суп, когда увидела маленькую англичанку, торопливо шедшую по двору, бледную, с опущенной головой, словно от слабости, то и дело сбиваясь с шага, спотыкаясь о камни; ощупью, словно вслепую, отыскав дверь. она вошла в кухню, выхватила половник из рук Стин и швырнула его на пол, схватила девушку за плечи, рассмеялась, всхлипнула и упала без чувств в объятия Жака; все это означало, что "Блуждающий огонек" наконец-то превратился в настоящий очаг.

- Ах, господин мэр, господин кюре! - воскликнула она, приходя в себя. - Пусть они придут сюда и расскажут эту историю, потому что я все еще не в себе и хочу услышать ее снова. Уходи отсюда, девочка! ты не Стин, ты Берта, дочь сэра Сиднея Эррингтона и его жены Миллисент, из Девоншира, в Англии. Все это записано. Жак, мы видели, как это записывалось. Придут ли джентльмены и прочтут ли нам это, или нет?

Кюре и мэр вошли с торжественными лицами. Мадам сидела на скамье и пила воду из стакана, а Жак стоял на страже рядом с ней. Стин отступила и прислонилась спиной к стене, с сомнением глядя на этих людей, которые пришли, чтобы изменить ее жизнь. В предсмертных словах хозяина гостиницы не было никакой ошибки. Няня, укравшая ребенка, была его первой женой, с которой он на время расстался, чтобы они могли немного подзаработать. Когда она пришла к нему домой с ребенком, он, боясь ее, помог ей спрятать его. В то время он работал официантом в Париже, они вместе сняли дом и преуспели. Она заверила его, что причиной похищения ребенка была месть и что однажды, когда родители достаточно настрадаются, они получат крупное вознаграждение за то, что вернут его им. Он был вынужден довольствоваться этим. Его жена занялась посредничеством и зарабатывала достаточно денег, чтобы содержать ребенка и себя саму. Она обычно мазала лицо ребенка коричневой краской и одевала его в мальчишескую одежду, но скоропостижно скончалась, когда ему было пять лет. Тогда мсье решил избавиться от этого бремени, но был до смерти напуган кем-то, с кем консультировался по этому поводу. Он стал опасаться за свою жизнь, что кто-нибудь узнает, кто эта девушка. Он боялся, что самым тяжким наказанием будет награда за то, что он осмелится вернуть ее скорбящим родителям. Когда он приехал в Динданс в качестве владельца гостиницы, то привез с собой Стин в качестве своей племянницы, а в коттедже за городом поселилась незнакомая женщина, выдававшая себя за его невестку и мать девушки. Он научил Стин быть полезной и, выдав ее замуж за Жака, надеялся, что она станет еще более полезной для него. Никто, кроме его второй жены и мнимой матери, никогда не делился секретом, годами хранившимся в этой трусливой душе. Теперь, когда ему предстояло умереть, он решил забыть об этом. Он всегда, по его словам, намеревался рассказать правду перед смертью. Если бы не приехала английская дама, он открыл бы эту историю кюре.

- Джентльмены, - сказала Стин, выходя из своего угла, - давайте не будем тревожить дом смерти. Мадам Ван Мелкебек возвращается, и все это ей не понравится.

Тут послышался голос хозяйки, и мэр с кюре с готовностью удалились, а Стин увела англичанку в свою комнату. Бедная маленькая леди была вне себя, все время ласкала Стин и рассказывала, какие прекрасные вещи ее ждут. "Дитя мое, моя маленькая королева! - говорила она, - хозяйка поместья! Ах, подожди, любовь моя, скоро ты сама все увидишь". Стин была совершенно сбита с толку этой новостью; она сидела молча, подперев лицо рукой, и пристально смотрела на свою подругу.

- Я этого не понимаю, - сказала она. Она не желала допускать мысли о столь полной перемене. Казалось, это разрушало ее надежды на напряженную и полную надежд жизнь с Лоуренсом в Париже. Она еще не осознавала, насколько все случившееся было хорошо для него. Внезапно англичанка вскрикнула.

- Боже мой! дитя мое, ты замужем за скромным художником. Ах! Как же судьба обманула нас! И почему я была такой дурой, что решилась на такой шаг? Но еще не слишком поздно. Мсье Лоуренс будет вынужден отказаться от тебя. Ты должна выйти замуж в соответствии со своим положением...

- Мадам! - воскликнула Стин, вскакивая. - Я ничего не знаю о вашей Англии и не желаю иметь с ней ничего общего. Если мой муж не годится для того, чтобы стать там дворянином, что ж, мы будем благородны на свой лад в нашем гренье в Париже.

Затем, внезапно осознав, какое благоденствие принесет Лоуренсу ее преображение, она пришла в неистовый восторг и, смеясь и всхлипывая, опустилась на колени у кровати.

- Прости меня, моя дорогая, - сказала старая леди, слегка испуганная, - я начинаю приходить в себя, и, конечно же, ты права. Лоуренс сейчас в Лондоне; давай отправимся немедленно и застанем его врасплох.

Лоуренс закончил свои дела в Лондоне и был накануне отъезда в Париж, когда, вернувшись однажды вечером домой, он обнаружил на столе записку, написанную женским почерком. Почерк принадлежал не Стин, и это не было письмо из-за границы. В нем говорилось, что мисс Эррингтон умоляла его навестить ее в ее поместье в Девоншире. Итак, кто такая мисс Эррингтон? Лоуренс не был знаком ни с Эррингтонами, ни с поместьями. Он серьезно обдумал этот вопрос и в конце концов написал Стин в Динданс, рассказав ей о случившемся; а также, что он принял приглашение, надеясь обнаружить, что его картины понравились какому-нибудь богатому ценителю. Между абзацами была вставлена забавная зарисовка с изображением этой возможной покровительницы: почтенной дамы с чертами лица, похожими на крекеры для орехов, опирающейся на длинный посох.

Когда он прибыл в поместье, был уже вечер, но так светло, что он мог видеть богатую местность, по которой путешествовал, - мог разглядеть своими глазами художника прекрасные лесистые земли, которые, как ему говорили, принадлежали Эррингтонам на протяжении бесчисленных поколений. Он переоделся к обеду в красивой, старомодной комнате, и его провели в гостиную. Дверь за ним закрылась, и он оказался в мягко освещенной комнате, где все было богатое, старинное, со вкусом подобранное, красивое. У камина в одиночестве сидела дама - молодая и грациозная, облаченная в мягкие белые одежды. При его приближении она поднялась, но продолжала смотреть в другую сторону. Он увидел прелестные и знакомые очертания щеки, голову с короной заплетенных в косы волос, но еще мгновение не знал, что в этом домашнем очаге для него горит, сейчас и всегда, тот огонек жизни, который когда-то называли Блуждающим огоньком. Дама повернула к нему лицо, и Лоуренс, поклонившись, сделал шаг вперед. Затем внезапно раздался возглас удивления, и радость навсегда поселилась в доме счастливых влюбленных.

ПРИЗРАК В УАЙЛДВУД-ЧЕЙЗЕ++++++++++++++

Это случилось всего пять лет назад. У меня выдались тяжелые зима и весна, когда я был не в состоянии работать, которые, как и мои первые успехи в искусстве, я перенес с мужественным страданием; казалось, они разрушили мою надежду, пока она только зарождалась. Более того, врач заверил меня, что мне грозит чахотка, и я признал, что он, вероятно, прав, поскольку эта болезнь была у нас в семье наследственной. В начале жаркого июня я сидел в своей студии в Лондоне, уставший телом и душой, когда мне, освежающим ветерком, пришло письмо. Оно было от лорда Уайлдера, купившего мою картину за несколько месяцев до этого и теперь просившего меня приехать в Уайлдвуд-Чейз, чтобы написать его портрет.

Хотя я и не особо увлекался портретной живописью, приглашение мне понравилось. Я знал, что местность вокруг Уайлдвуд-Чейз прекрасна и славится своими розами и соловьями. Через несколько недель соловьи начнут петь, и я смогу услышать их чудное пение. В Уайлдвуде также имелась отличная картинная галерея. Вскоре все мои приготовления были завершены, и я сидел в поезде, мчавшемся по полям и лесам, покрытым самой свежей зеленью, среди живых изгородей, белых и благоухающих боярышником в полном цвету.

Огромный дом был полон людей. Лорд Уайлдер был добродушным стариком, у него была большая семья, состоящая из детей и внуков, которых он любил собирать вокруг себя, и портрет, который я должен был написать, предназначался для одной из его дочерей, недавно вышедшей замуж. Его любезная похвала моим работам возвысила меня в глазах компании, и ничто не могло быть приятнее того положения, в котором я оказался. У меня была очаровательная студия, нависавшая над зеленым уголком, сквозь лиственные прорехи в котором виднелся пышный розарий, покрытый зеленью и пурпуром. Здесь я работал в одиночестве столько, сколько мне хотелось, и всегда возвращался в свое уединение более счастливым из-за вежливости, с которой восторженные поклонники его искусства относились к художнику.

Состояние моего здоровья в тот момент не располагало меня к обществу незнакомцев, и я жил в основном своей собственной сказочной жизнью среди восхитительных летних уголков, окружавших меня в Уайлдвуд-Чейзе.

В такое время года и в таких восхитительных отношениях с природой, если у человека на самом деле нет тесных дружеских отношений с каким-либо другим живым существом, он склонен создавать нечто подобное в своем воображении, и этими размышлениями я объяснял себе свою необычайную тягу к одной картине в галерее, на которой были изображены голова и плечи девушки на фоне сплетенных ветвей деревьев. Это лицо обладало таинственным очарованием, которое невозможно описать словами, и было слегка наклонено вперед, глядя прямо на зрителя с выражением, которое, как мне показалось, говорило о том, что это существо жаждет поделиться каким-то секретом. В широко раскрытых серых глазах, чуть скрытых тенью, была такая одухотворенность, какой я никогда не видел ни на одном женском лице, а сладко приоткрытые губы обещали, что, какую бы важную роль ни играли воображение и ум в характере, сердце всегда будет иметь решающий голос, если интеллект и чувства вступят в конфликт. Волосы ее были светлыми, как свежее сено, и мягкими прядями падали на изящный лоб. Особенность картины заключалась в том, что, куда бы вы ни двигались в галерее, в пределах видимости, глаза следовали за вами, и выражение их удивительным образом менялось. Иногда они были печальны и задумчивы, иногда улыбались, словно в озорном веселье; это был странный взгляд, который вызывал у вас желание следовать ему.

Я выяснил, что это портрет молодой девушки из семьи лорда Уайлдера, которая жила и умерла около ста лет назад. Почему-то я был рад, что она умерла молодой. Повсюду были развешаны портреты прекрасных женщин, которые были бабушками и прабабушками Уайлдеров, запечатленные в их прелестном девичестве и увековеченные в юности для потомков; но они меня не заинтересовали, и я улыбнулся собственному удовлетворению от осознания того, что моя воплощенная богиня никогда не удостаивалась на земле звания жены, матери или прабабушки. Она взошла подобно цветку, появилась подобно листьям на ветвях, из-за которых выглядывало ее лицо, и, даже будучи цветком и листом, она исчезла после короткого сладостного лета жизни, когда роса еще была свежа на розах ее нежных губ и щек.

Я подумал, что она была бы подходящим компаньоном и другом для такого человека, как я, живущего печальной идеальной жизнью, которому угрожают болезни, которого омрачает смерть, который не уверен в том, что земное существование продлится очень недолго. Улыбаясь этой самонадеянности, я навещал ее каждый вечер в сумерках, давал ей клятвы и притворялся, будто я влюблен в нее. Она была прахом уже почти сто лет, а я, возможно, стану прахом через год. Поэтому я сказал, что мы должны полюбить друг друга.

Хотя я всегда был готов влюбиться, я никогда в жизни не любил ни одну женщину, так что июньский роман, зародившийся среди роз и соловьев и окутавший девушку-мечту в уголке галереи, чьи глаза были скрыты тенью, а голос (какой, должно быть, у нее был низкий и нежный голос!), который никогда больше не мог быть услышан на земле, был для меня невыразимо утешительным и восхитительным.

Мужчина едва ли может признаться во всех своих слабостях, когда, будучи слаб здоровьем и устав притворяться сильным, ребенок в его натуре, никогда полностью не исчезающий ни в одном из нас, неудержимо восстает и заявляет о себе. В таком настроении он будет плакать, как девочка, над прядью волос своей умершей матери, или бормотать про себя слова нежности, услышанные давным-давно и ставшие драгоценными для памяти только в час отчаяния. В таком настроении я тихо бредил в сумерках и одиночестве своей маленькой любовью, с волосами цвета свежего сена и глазами, которые, казалось, слушали меня и отвечали мне. Однажды вечером, пребывая в особенно романтическом расположении духа, я начал задаваться вопросом, знает ли дух, живший в этом существе, что-нибудь об этой моей своенравной преданности, и, если знает, обрадуется ли она этому или нет. После этого мысль о том, что моя любовь-мечта, в конце концов, была вовсе не мечтой, а живым существом в другом мире, который, возможно, отделен от нас только завесой на наших глазах, поразила меня с такой силой, что это было новым и очень странным переживанием. Это было так, как если бы она действительно присутствовала духовно и давала мне почувствовать свое присутствие. Я подумал, как странно, что, если бы она дала мне о себе знать зримо, это могло бы быть только предвосхищением событий, учитывая, что через короткое время я буду полностью подготовлен к тому, чтобы присоединиться к ней там, где она находится, и у меня возникло отчетливое желание, чтобы Мэйфлауэр (так ее звали), с такими глазами, как у нее, наделенная духовным смыслом, с челом, похожим на чело ребенка-ангела, приходила и беседовала со мной здесь, в тени, и открыла мне ту тайну, - возможно, тайну бессмертия, - которую, как мне показалось, когда я впервые увидел ее, она страстно желала раскрыть.

Я повернулся и пошел вдоль галереи, очарованный своей фантазией и слегка улыбающийся ей, и находился уже в нескольких ярдах от двери, когда она бесшумно и быстро отворилась; серая драпировка колыхнулась, - сквозь нее просвечивала рано взошедшая луна, смотревшая на меня из-за окна в коридоре, в который выходил конец галереи. Я увидел молодую светлую головку на фоне сияющей луны, которая образовала за ней золотой диск. Я увидел блеск глаз, прозрачных, как вода; я увидел плечи необычного очертания и легкую паутинку, окутывающую их; а потом дверь закрылась, и у меня не осталось ничего, кроме живого взгляда, брошенного на меня с того самого лица, которое я обожал и которое было запечатлено на холсте, теперь скрытом сумерками в дальнем конце галереи.

Я оставался стоять на месте в течение нескольких минут. Каким бы романтическим ни было мое настроение, я не был безумен, и теперь спросил себя, не перешел ли я внезапно границу здравомыслия. В том, что я видел девушку Мэйфлауэр, жившую сто лет назад, не могло быть никаких сомнений, но был ли этот образ вызван моим собственным расстроенным разумом, - вот вопрос, который не давал мне покоя. Я не предполагал, что мой разум погибнет раньше, чем мое тело, и все же я видел дух Мэйфлауэр, которого заклинал прийти ко мне. Я был уверен, что действительно заклинал ее. И она пришла.

Бессонница была одним из недугов, от которых я страдал, но в Уайлдвуде я не находил ничего неприятного в том, чтобы лежать без сна и слушать богатые звуки жизни летней ночи - редкие восторженные трели соловья, настойчивый стрекот цикад в траве, отдаленное мычание скота, шелест леса. В ту ночь чудо духовного явления Мэйфлауэр поглотило меня; казалось, она плыла в воздухе летней ночи и рассвета, притягивая меня к себе. В течение следующей недели я был взбудоражен, нетерпелив, и в целом из-за моего отсутствия в Лондоне мне стало только хуже, а не лучше. В моменты затишья я подумывал о том, чтобы разорвать свои обязательства, притвориться, будто не могу работать над портретом, собрать вещи и вернуться в город. Причина была в том, что я решил, - видение, представшее передо мной, было реальным, и я жаждал увидеть его снова. Поэтому я хотел сбежать, пока у меня оставались последние крохи здравомыслия.

Однако я не сбежал, потому что безумие приковало меня к месту. Прошла неделя, и странное впечатление, которое я получил, немного ослабло. Иногда я говорил себе, что мое воображение сыграло со мной злую шутку. Однажды ночью, пребывая в более чем обычно рациональном расположении духа и устав от лежания без сна, я встал и, выйдя через садовую калитку, отправился на долгую прогулку по парку и открытым холмам, где меня застигли первые слабые проблески рассвета.

Как раз во время того периода темноты, являющегося предвестником возвращения света, когда я стоял на берегу небольшого озера с неровными берегами, окруженного деревьями и кустами, спокойно курил и не ждал ничего, кроме восхода солнца, у меня было второе видение духа Мэйфлауэр. Я уронил сигару и замер, затаив дыхание, когда из-за высоких зарослей тростника показался первый взмах тонкого платья, и я увидел, как она плывет ко мне, одетая в длинное светлое одеяние, с маленькой головкой, откинутой назад, с широко раскрытыми милыми глазами, полными того выражения, которое больше всего привлекало меня на портрете. Меня завораживал этот неземной, странный, устремленный вдаль взгляд, временами так преследовавший меня, что я чувствовал себя совершенно неспособным от него избавиться. Ее руки собрали складки платья на груди, как на картине, и она прошла мимо скользящим движением, словно облачко тумана. Я посмотрел ей в лицо, шагнул к ней, невольно отступил в сторону, поскольку она не обратила на меня внимания, и, наконец, позволил ей пройти, обескураженный ее бессознательностью или безразличием. Как только она прошла, я бросился за ней. Я хотел поговорить с ней во что бы то ни стало. Я прыгнул, чтобы оказаться на холмике перед ней, где мог бы снова подождать и понаблюдать за ее приближением, но оступился и упал. Когда я снова поднялся на ноги, она исчезла.

На следующий день я отложил кисти и сказал своему хозяину, что заболеваю, и мне лучше побыть дома. Я вернулся в Лондон и заболел - брюшным тифом, как сказал врач; и когда выздоравливал, меня сильно трясло. К моему великому удивлению, врач сообщил мне, что болезнь пошла мне на пользу, и, хотя я был слаб и нуждался в уходе, чахотка мне больше не угрожала. Если я буду осторожен, то, возможно, доживу до преклонного возраста.

Чрезвычайно обрадованный этой новостью, я начал вспоминать свои приключения в Уайлдвуд-Чейзе как часть галлюцинаций, вызванных лихорадкой, уже давно одолевавшей меня, и, улыбнувшись и вздохнув о Мэйфлауэр и ее таинственном явлении, я выбросил этот маленький роман из своего обновленного сознания. К Рождеству я полностью поправился и был рад получить записку от лорда Уайлдера, в которой он сожалел о моей болезни и выражал надежду, что я приеду в Уайлдвуд на каникулы, сменить обстановку. Он написал из Флоренции, что этой зимой Охотничий дом опустел, но экономка получила распоряжение устроить меня поудобнее. Моим первым побуждением было отклонить приглашение, но, поразмыслив, я решил воспользоваться возможностью набраться сил для предстоящей работы и еще раз взглянуть на картину Мэйфлауэр, на этот раз глазами здорового человека.

После того как был назначен день моего приезда, что-то заставило меня задержаться в Лондоне, и я написал экономке, назначив более позднюю дату. Через два дня после окончания срока я освободился и телеграфировал, что приеду на двадцать четыре часа раньше, чем было мое последнее намерение. Из-за снега, выпавшего в пригороде до того, как он выпал в Лондоне, случилось так, что моя телеграмма не была получена, но я ничего об этом не знал, так как пробирался по дорогам, только-только расчищенным для путешественников, и прибыл в пункт моего назначения неожиданно.

Аллея не была расчищена, и, оставив двуколку, на которой приехал со станции, у нижних ворот, я кратчайшим путем добрался до дома, вошел через открытый черный ход, поднялся в большой зал, никого не встретив, сложил свои накидки и коврики и стал ожидать появления экономки. Заметив свет камина под неплотно прикрытой дверью библиотеки, я отправился туда и, оглядев обшитую коричневыми панелями комнату, уставленную книгами и освещенную пламенем камина, увидел фигуру, поднявшуюся с коврика у камина и застывшую в нерешительной позе, похожую на дикую птицу, готовящуюся к полету. Форма головы и плеч была странно знакомой, взгляд поразил меня, словно ослепительное откровение о непостижимых вещах. Это была Мэйфлауэр, увиденная как бы во плоти, не глазами болезни, видящими призраков, но глазами здорового мужчины. Она была настолько реальной, что после долгой паузы удивления, недоверия, сменившейся полной уверенностью, я произнес несколько слов извинения за то, что побеспокоил леди, а затем продолжал пристально смотреть на нее, ожидая, что она будет делать.

До меня донеслось несколько слов, произнесенных истинным голосом Мэйфлауэр - голосом, которым я ее наделил, но никогда раньше не слышал. Что было сказано, я не разобрал, но звук подействовал на меня как заклинание, и я молча стоял, глядя ей вслед, пока она не прошла мимо меня и не вышла из библиотеки.

Когда она ушла, я очнулся и позвонил в колокольчик; через несколько минут появилась экономка, неся свет и рассыпаясь в извинениях. Она не ожидала моего появления, должно быть, неправильно поняла.

Я дал свои объяснения, а затем спросил ее как можно более беззаботно, кто эта дама, которую, как я опасался, потревожил мой неожиданный приход.

- О, это мисс Мэйфлауэр, - сказала она. - Она любит эту библиотеку и проводит в ней большую часть времени, когда дом остается в ее распоряжении. Если бы вы приехали завтра, сэр, как мы ожидали, вы бы не увидели мисс Мэйфлауэр.

- Вы имеете в виду леди, чей портрет находится в галерее?

- Ну, это ее портрет, все так говорят. Это доказывает, что она настоящая Уайлдер, какой бы сиротой она ни была. Такие сходства появляются спустя сто лет или даже больше. Вон леди Гвендолен - точная копия своей бабушки, с напудренными волосами, в левом углу, когда вы выходите из гостиной.

- Я думал, что видел всех внучек лорда Уайлдера, - сказал я с необъяснимым замиранием сердца.

- О, она не из их числа, бедное дитя; всего лишь дочь отдаленной ветви семьи, ее оставили на попечение лорда Уайлдера из благотворительности, и она получила образование гувернантки. Когда ее здоровье немного окрепнет, дамы подыщут ей хорошее место; пока же она здесь, на моем попечении, и прекрасно проводит время, когда вся семья находится вдали от дома. Она слишком застенчива, чтобы появляться в обществе.

Я поразмыслил и сделал поспешные выводы.

- Она была здесь во время моего визита прошлым летом! - сказал я.

- Она была здесь, чувствовала себя не очень хорошо, и я очень беспокоилась о ней. Ее слабость приняла неприятный оборот; она ходила во сне, и, если бы я не наблюдала за ней, с ней бы что-нибудь случилось. Однажды я обнаружила, что она ушла ночью из дома; она могла забрести в озеро или разбиться насмерть, упав с обрыва. Это меня очень беспокоило, и я не хотела говорить об этом семье. Я рада сообщить, что теперь она излечилась от этого и очень скоро сможет самостоятельно выходить в свет. Не то чтобы я была рада ее потерять, потому что я действительно люблю мисс Мэйфлауэр.

Остальное слишком свято, чтобы рассказывать, но Мэйфлауэр - это имя моей жены. Когда я смотрю на нее в этот момент, она кажется мне менее загадочной, менее похожей на мечту, чем моя первая любовь в галерее; ее щеки имеют более теплый оттенок, а глаза светятся счастливее, чем глаза, похожие на серую воду, которые все еще безмятежно выглядывают из-под только что распустившихся листьев на ветвях, как сто весен назад, среди тени старых стен Уайлдвуд-Чейза. Но сходство черт поразительно; и вот теперь, когда я разглядываю маленькую головку, с волосами свежего сена, на ее лице появляется то самое нетерпеливое, шепчущее выражение, как на картине, и когда улыбка на ее губах исчезает в задумчивом удивлении, я вспоминаю об этом с каким-то благоговением, смешанным с восторгом, - как я дважды взглянул на это живое и цветущее создание из плоти и был настолько потрясен, что принял его за бестелесный дух.