Аделер М. : другие произведения.

В Счастливой лощине

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Снова жизнь провинциального городка. Комедии и трагедии...


IN HAPPY HOLLOW

by

MAX ADELER

Henry T. COATES & Co

PHILADELPHIA, 1903

  
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   ГЛАВА I. СЧАСТЛИВАЯ ЛОЩИНА
   ГЛАВА II. МИССИС БЭНТАМ
   ГЛАВА III. ТРУППА "ХИЖИНЫ ДЯДИ ТОМА"
   ГЛАВА IV. ПРЕДЛОЖЕНИЕ ЭЙ ДЖИ ПЕЛИКАНА
   ГЛАВА V. ШКОЛА
   ГЛАВА VI. БРАТ ДОКТОРА БАЛФИНЧА
   ГЛАВА VII. БУМ НАЧИНАЕТСЯ
   ГЛАВА VIII. ДУХОВНЫЙ ПОДЪЕМ МИССИС ПАРВИС-ХАЙД
   ГЛАВА IX. ЛИЦО В ОКНЕ
   ГЛАВА Х. ПРИКЛЮЧЕНИЕ СРЕДИ ХОЛМОВ
   ГЛАВА XI. НЕДОРАЗУМЕНИЕ
   ГЛАВА XII. ЗАБАСТОВКА
   ГЛАВА XIII. ЗАТРУДНЕНИЯ В СЧАСТЛИВОЙ ЛОЩИНЕ
   ГЛАВА XIV. ЧЕРНАЯ ОВЦА
   ГЛАВА XV. ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ
   ГЛАВА XVI. БУРЯ В ДОМЕ
   ГЛАВА XVI. ТУЧЕГОНИТЕЛЬ
   ГЛАВА XVIII. В ХОКСМЕРЕ
   ГЛАВА XIX. МАЛЕНЬКИЙ НЕЗАМЕТНЫЙ ЧЕЛОВЕК
   ГЛАВА ХХ. НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ ПОЛКОВНИКА
  
  

ГЛАВА I. СЧАСТЛИВАЯ ЛОЩИНА

  
   Мне никогда не доводилось бывать в Счастливой Лощине, пока я не прибыл сюда как-то сентябрьским днем, чтобы занять должность преподавателя в классической и математической академии доктора Балфинча.
   Я и не подозревал, что, приехав в Счастливую Лощину полуденным поездом, скоро стану персонажем довольно странного романа.
   В самом городе не было и намека на романтику. Ибо хотя вечные холмы окружали его со всех сторон, сама Счастливая Лощина казалась совершенно заброшенной, с ее не мощеными улицами и обветшалыми домами. Но благородные холмы, покрытые лесом, рассеченным тут и там просеками, что заставляет их казаться волнистыми, с темной зеленью, заполняющей горизонт, на севере, на юге, на востоке, на западе, - действительно делают открывающийся из городка вид прекрасным; а еще, прямо через сердце Счастливой Лощины, спускаясь с холмов, бежит, между поросшими травой берегами, под пышными деревьями и под тремя красивыми мостами, быстрый поток, стремящийся к широкой, но неглубокой реке тремя милями ниже.
   Вдоль ручья, на некотором расстоянии от городских границ, раскинулся небольшой парк с деревьями, травой и кустарником, с деревянными скамейками для путников и бездельников.
   Существовало множество способов украсить Счастливую Лощину, и, как мне кажется, все они были использованы, - милый старый городок был прекрасен.
   В тот день, ранней осенью, когда я сошел с поезда на станции в полумиле или чуть больше от города, меня доставили в Счастливую Лощину в старом и потрепанном омнибусе, принадлежавшем отелю "Метрополитен".
   Когда из окна омнибуса я увидел деревянную гостиницу "Метрополитен", двухэтажную, увенчанную французской крышей, и портиком, украшенным причудливыми и уродливыми деревянными завитушками, она действительно показалась мне заманчивой в качестве постоянного места отдыха, и когда я вошел, чтобы внести свое имя в реестр претендентов на обед, атмосфера общения, созданная напитками, давно уже употребляемыми посетителями, побудила меня вознести благодарность судьбе за то, что я договорился поселиться у миссис Джозеф Бэнтам.
   Еще один посетитель Счастливой Лощины разделил со мной обед, приготовленный в тот день на кухне гостиницы "Метрополитен", а так как мы оба были молоды и отважны, то не дрогнули, пока не добрались до кофе. Тогда мой спутник, который уже был знаком с местным обедом, предупредил меня, чтобы я остановился, если не хочу унести с собой его непередаваемый аромат какого-то лекарства.
   Моим спутником был Томас Дриггс, учившийся со мной в колледже. Том был последним человеком, которого я ожидал встретить в этом маленьком городке, затерянном среди холмов; но, с другой стороны, одна из странностей нашей изобилующей ими жизни состоит в том, что человек, появление которого невозможно ожидать, обычно появляется.
   Том Дриггс был не слишком блестящим учеником, и я никогда не мог понять, как ему удалось сдать экзамены в колледже. Но он все-таки сдал их, а затем, благоразумно отказавшись откликнуться на настоятельную просьбу матери поступить в Министерство, устроился коммивояжером в обувной магазин.
   Мне нравится Том Дриггс, и мне было бы жаль сказать о нем что-нибудь недоброе, но я всегда считал, что если бы он избрал своей стезей кафедру, то люди, имеющие интеллектуальные требования в отношении религии, имели бы вескую причину отпасть от истинной веры.
   После обеда мы с Томом сидели в креслах на переднем крыльце гостиницы "Метрополитен", и Том, задрав одну ногу на уровень подбородка и крепко упершись в деревянный столб, поддерживавший крышу, развлекал себя объяснительными замечаниями о башмаках. Он не мог бы быть более исчерпывающим и красноречивым, если бы я оказался возможным клиентом. Я старался казаться заинтересованным его речью, но это было нелегко сделать, так как, хотя я и позволяю себе время от времени быть увлеченным, думаю, что никогда не смог бы воспламениться от подобной темы.
   Пока Том Дриггс говорил, я смотрел на яркий плакат, висевший на доске объявлений, прикрепленной к дереву у бордюра, в десяти-пятнадцати футах от нас. На нем содержалось следующее объявление:
  

БОЛЬШОЙ ОПЕРНЫЙ ТЕАТР.

ТОЛЬКО ОДНА НОЧЬ.

ПОТРЯСАЮЩАЯ ЗВЕЗДА ЭЙ. ДЖ. ПЕЛИКАН

В драматической постановке

ХИЖИНЫ ДЯДИ ТОМА.

Огромное скопление талантов. Трогательно. Волнующе.

Феноменальный актерский состав, в том числе:

Мисс ДЖУЛИЯ МОРТИМЕР в роли Элизы, матери-рабыни.

Мисс РУБИ БОННЕР в роли маленькой Евы.

Чудесные Сценические Эффекты - Реалистичные Сценические Декорации.

Две Настоящие Ищейки!

Чудесный побег рабыни-матери!

Слезы на глазах.

Бурные аплодисменты.

Поразительные воспоминания о днях, предшествовавших Гражданской войне.

  
   Когда Том Дриггс произнес последнее слово о туфлях, пришедшее ему в голову, он указал на плакат и сказал мне::
   - Джек, это замечательная постановка; ты должен ее увидеть.
   Мне всегда казалось несчастьем, что моя фамилия Спрат. Независимо от того, что мое имя Генри, мальчики в школе и колледже неизбежно называли меня Джеком, из-за глупого детского стишка о том, что шпроты известны везде, где говорят по-английски. Однако я давно понял, что протест ничего не дает, и потому ответил:
   - Мне не нравятся подобные представления.
   - Я знаю, - отозвался Дриггс, - и не пошел бы смотреть его ни за какие деньги, но тут совсем другое дело. Я видел это представление в "Аристотеле" прошлой весной. Актеришки так себе, но Джули и Руби - замечательные. Ты много потеряешь, если не увидишь их. Не представляю, где старый Пеликан мог найти такое сокровище. Они гениальны. Я лично знаком с Руби.
   - "Слезы на глазах", - процитировал я объявление.
   - Да, сэр! Это факт! - сказал Дриггс с жаром и убрал ногу с возвышения, чтобы повернуться и посмотреть на меня. - Я сам плакал, когда увидел Джули в первом акте. Если ты увидишь ее игру, то обнаружишь, что она не так смешна, как кажется.
   - Возможно, так и будет.
   - Я бы пошел и сам, если бы завтра не встречался с человеком в Пургатори-Спрингс.
   Пока Том Дриггс говорил о Джулии Мортимер почти так же тепло, как о туфлях, мимо крыльца гостиницы прошел мужчина и поклонился нам.
   Ему было около шестидесяти лет, рост пять футов десять дюймов, седые волосы, такие же усы и имперский вид. На нем была военная шляпа со шнурком; он шел, слегка прихрамывая, и держал трость с серебряным набалдашником, точно шпагу. Он по-военному отдал честь, когда шел мимо нас. Его внешность и осанка ясно указывали на то, что он был ветераном Гражданской войны. Его походка внушала уверенность, что он все еще носит пулю в ноге.
   - Это полковник Бэнтам, мэр города, - сказал Дриггс. - Так мне сказал хозяин гостиницы. Он имеет какое-то отношение к Руби Боннер. Красивый мужчина, не правда ли?
   - Мне предстоит здесь жить некоторое время, - сказал я. - Так что мне нужно будет разыскать его и представиться ему.
   Том Дриггс начал проявлять склонность вернуться к обсуждению обуви, поэтому я попрощался с ним и оставил его сидеть там, в ожидании омнибуса, который должен был отвезти его к поезду.
   Прежде чем предстать перед полковником и миссис Бэнтам, я зашел в парикмахерскую гостиницы, чтобы побриться. Это была лавка Феликса Экорна, и он находился в ней один, когда я вошел. Феликс представлял собой маленького печального человечка с темными глазами, смуглым лицом и черными вьющимися волосами, блестевшими от помады. В Феликсе Экорне было что-то от вульгарного Гамлета, а в его заведении царила некая мрачная атмосфера, заставившая меня вспомнить о сцене на кладбище.
   Феликс Экорн поздоровался со мной печально, словно человек, недавно перенесший тяжелую утрату, и не произнес ни слова, пока готовил полотенце и чашку.
   Тишина, наконец, стала слишком давящей, и спросил я его, пока он взбивал щеткой пену:
   - Вы знаете, где живет полковник Бэнтам?
   - Я знаю, где живет Джо Бэнтам. Некоторые называют его полковником, но он не полковник.
   - Судя по его виду, он старый солдат и ходит так, словно его ранили.
   - Ходит! Ха! - ответил Феликс Экорн презрительно, мрачным голосом. - Когда шла драка, он не ходил, а бегал; домой или куда-нибудь еще, подальше от опасности.
   - Разве он не был на войне?
   - Он был клерком в интендантстве, и к нему всегда обращались, когда нужно было купить мулов в округе Пайк, когда там было жарко и летали ядра! Можете говорить что угодно, но я видел все записи собственными глазами.
   - Люди вокруг, - продолжал Феликс Экорн, с серьезным видом поводя бритвой по ремню, - утверждают, что я скептик, и это так. Когда я был мальчиком, меня часто наказывали, но я узнавал о разных вещах, и чем больше я узнавал, тем меньше верил. Есть очень мало вещей, которые люди считают такими, какие они есть на самом деле.
   Феликс Экорн ни в коем случае не вызывал восторга, но ему удалось пробудить в моем сознании некоторый интерес и любопытство.
   - И что же это за некоторые вещи, которые вы имеете в виду? - спросил я.
   - Говорят, что мы произошли от обезьян и отбросили хвосты, потому что от них не было никакой пользы. Теперь я спрашиваю вас: вы бы сделали это, если бы у вас была такая вещь? Что касается Экорна, то он никогда бы не был таким дураком. Хвост, которым можно хватать вещи! Ну, он был бы так же удобен, как третья рука. Прямо сейчас я мог бы обмахивать вас веером, пока брею. Нет, сэр! Ложь, которую люди говорят, ужасна! Вы верите, что страусы прячут голову в песок, когда вы их ловите? Ну, а я - нет! Я наблюдал за ними часами и даже пугал их, но они никогда этого не делали. Все это чушь, и точно так же со змеями в Ирландии. Когда я был мальчишкой, мне внушили, что в Ирландии нет змей, но я знаю одного ирландца, который видел их и убивал там.
   - Может быть, он сказал неправду.
   - Я доверяю ему во всем. А вот книгам и газетам верить нельзя. Вот генерал Вашингтон; он никогда не рубил топором вишневое дерево; и Бенджамин Франклин никогда не запускал воздушного змея; и нет никакого дяди Сэма, которого вы видите на фотографиях в газетах; "Все люди лжецы", - сказал Давид, и он был прав, если действительно это сказал, потому что я не уверен, что он это сделал или что он когда-либо существовал; потому что если бы он существовал, то почему у него не было фамилии? Это очень подозрительно, само по себе.
   - Существует ли что-то, в чем вы уверены? - спросил я.
   - Да, кое в чем я уверен, - ответил он таким тоном, словно в любой момент мог разрыдаться. - Конечно, нет никакого экватора, как говорят географы, и никакого Тропика Рака. Эти линии по всему миру - сплошная ложь. Никто никогда их не видел и не увидит. А Северный полюс! Вы знаете, что Северный полюс не находится поблизости от Северного полюса? Вы это знаете?
   - Я слышал об этом.
   - Вот именно! Такого места не существует. Для меня удивительно, как людям, которые ходят в церковь и притворяются благочестивыми, хватает наглости, чтобы пытаться обмануть нас таким образом сказочками об экваторе и тому подобном.
   - Но все же, - сказал я, когда Феликс Экорн завершил действие, которым был занят, - Бэнтам - настоящий человек, который живет в настоящем доме, а вы еще не сказали мне, где этот дом.
   Феликс Экорн встряхнул полотенце, и пока он складывал его, мне показалось, что он пытается найти какой-нибудь аргумент, чтобы доказать несуществование Бэнтама и обманчивую природу резиденции полковника. Потерпев неудачу в этом усилии, он повернулся ко мне и сказал:
   - Идите прямо по этой улице направо два квартала и поверните налево; это будет третий дом на западной стороне, с гранитным карнизом, только карниз на самом деле не гранитный. Это листовое железо, окрашенное и отшлифованное, чтобы обмануть. Вы не сможете пропустить это.
   При этих словах полковник Бэнтам прошел мимо двери лавки.
   - А вот и Бэнтам,- сказал Феликс Экорн. - Он покажет вам дорогу, если вы попросите его.
   Я крикнул: "Полковник!" - и тот остановился, когда я вышел и представился ему.
   Полковник Бэнтам выпрямился, свел ноги вместе и поднял трость перед лицом, отдавая честь, как на праздничном параде. Затем он схватил мою руку и, энергично пожимая ее, сказал:
   - Профессор, я официально приветствую вас в Счастливой Лощине и лично от себя - в священных стенах моего дома. Я с большим удовольствием отведу вас туда. Возьмите меня за руку.
   Я положил руку на локоть полковника Бэнтама, и мы пошли по улице. Мне показалось, что полковник прихрамывал, причем, сильнее, чем я думал.
   - Вы должны извинить меня, профессор, - сказал он, - за то, что я иду медленно. Недавняя междоусобица наложила на меня свой отпечаток. Я все еще страдаю за свою страну. Я не обращаю внимания на боль, но иногда мне становится горько, когда я вижу, как народ купается в роскоши, в то время как люди, чья кровь погасила огонь восстания, прозябают, забытые.
   - Вы служили в армии?
   - Я горжусь, сэр, что грудью встретил врага и стоял с высоко поднятой головой невзирая на ужасы линии фронта.
   - Вы участвовали во многих сражениях?
   - Сражения, сэр! Я никогда не говорил об этом иначе, как с друзьями, да и теперь вспоминаю об этом неохотно, почти со стыдом, но мои товарищи по оружию, несмотря на мои постоянные протесты, настаивают на том, чтобы называть меня Сражающимся Джо; мое первое имя, как вы знаете, Джозеф. Но я умоляю вас воздержаться от употребления этого прозвища в отношении меня.
   - Я рад, - сказал я, - что удостоился чести жить с храбрым ветераном.
   - Не со мной, - ответил он, касаясь моей руки своей правой, в которой держал трость. - Миссис... Бэнтам - богиня этого святилища. Она настаивает на том, чтобы взять несколько культурных друзей в качестве пансионеров из-за стремления к расширению домашнего хозяйства; кстати, возможно, из-за денег на булавки. Сэр, вы же знаете, как это бывает с прекрасным полом: всегда хочется тратиться на безделушки! Я позволяю ей поступать по-своему, пока исполняю свои официальные обязанности. Я - мэр города. Мои сограждане призвали меня управлять судьбами Счастливой Лощины, и я это делаю. Жалованье главного магистрата ничтожно, но я честолюбив, и это очень важно для меня, поскольку мирные условия исключают возможность маневра батальонами на поле боя для исполнения распоряжений муниципалитета.
   Пока он говорил, мы подошли к очень большому и толстому полицейскому с красным лицом и огромным двойным подбородком. Полицейский принял воинственную позу и, когда мы проходили мимо, отдал честь полковнику, любезно ответившему на приветствие.
   - Офицер, - спросил полковник, - вам есть что доложить?
   - Нет, ваша честь!
   - Это, - сказал полковник, когда мы двинулись дальше, - моя полиция. Верен, исполнителен, подчинен строгой дисциплине. Его зовут - Элиас Гафф, очень достойный человек.
   - Он - вся полиция, только один человек?
   - Один, и он сам себе хозяин, выполняя мои приказы. Но следующей весной их будет двое, после того как мы определимся с налогами.
   - Мы, - сказал полковник,- приближаемся к нашему дому. Я открою вам дверь и провожу в гостиную, но вы должны согласиться не обращать внимания, если я не представлю вас лично миссис Бэнтам. У нас случилась небольшая размолвка. Вы же знаете, как это бывает. Даже самые звонкие и мелодичные колокольчики иногда фальшивят. Она - прелестная женщина, прелестная - и, без сомнения, очень скоро диссонанс растворится в гармонии; буря уляжется. Видите ли, миссис... Бэнтам настаивает, чтобы я надевал фрак к обеду и не требовал супа больше одной порции, но я не согласен с ее требованиями. Человек, привыкший командовать легионами, не может с готовностью отказаться даже от самой малой частицы власти.
   - Мы пришли! Я звоню. Хелен, скажи своей госпоже, что прибыл профессор Спрат. Я вас ненадолго оставлю и буду ждать неподалеку.
   С этими словами полковник Бэнтам обогнул дом, удалился в сад и сел на скамейку в тени деревьев. Его хромота казалась не такой страшной, как при нашей первой встрече.
  

ГЛАВА II. МИССИС БЭНТАМ

  
   Миссис Бэнтам оказалась довольно пухленькой и хорошенькой седовласой женщиной, а когда она вошла в комнату с протянутой для приветствия рукой, ее манеры показались мне похожими на манеры ее мужа.
   - Как мило, что вы теперь с нами, мистер Спрат, и как восхитительна ваша профессия - взращивать зарождающиеся умы и освежать их росой учености! Я вспоминаю своих дорогих учителей с неослабевающей любовью, ибо вы должны знать, что в детстве я жила среди всех изысков роскоши и имела самых одаренных учителей. Можно сказать, мой родовой дом был осыпан щедротами рога изобилия. Но я охотно иду на любые жертвы ради полковника. Кстати, где он сейчас? Он пришел с вами?
   - У него была назначена встреча, - ответил я, - и он на минутку отлучился.
   - Он вам понравится, - тепло сказала она. - Вы полюбите его со всеми его недостатками. Мой почтенный отец всегда говорил мне: "Эдит, если хочешь выиграть в супружескую лотерею, предпочитай интеллект всему прочему", и этот рассудительный совет повлиял на мое решение, когда полковник Бэнтам сделал мне предложение.
   - Он произвел на меня благоприятное впечатление, - сказал я, потому что не мог ответить иначе этой доброй женщине.
   - Это замечательно! - воскликнула миссис Бэнтам. - Все говорят так же. Но полковнику нужен размах - большой размах, более широкий горизонт. Счастливая Лощина - прелестный маленький рай, но горизонты не расширяются, и интеллект полковника Бэнтама не может проявить себя в полной мере, даже в главном магистрате.
   Когда я выразил сожаление по поводу этих неблагоприятных обстоятельств, миссис Бэнтам, с которой я в письме договорился о том, на каких условиях буду жить в ее доме, позвала слугу, и я прошел в свою комнату, куда также был доставлен мой багаж.
   Это была уютная комната, и я остался доволен. Немного погодя, я спустился вниз, и, когда миссис Бэнтам сказала мне: "Обед в шесть, мистер Спрат", - вышел в сад. Полковник Бэнтам ждал меня.
   - Мой дорогой мальчик, - сказал он, обеими руками увлекая меня к скамье под раскидистым конским каштаном, - вы ведь нашли ее прелестной женщиной?
   - Да, конечно!
   - Я так и знал! - с улыбкой произнес он. - Она более чем прелестна; она величественна; она - величественная женщина! Но, профессор, - и лицо полковника вытянулось, - в бочке меда всегда имеется ложка дегтя, в алмазе всегда присутствует изъян! Слабость, вот истинное имя этой женщины!
   - Что заставляет вас так говорить?
   - Сэр, простите меня за откровенность; я делаю это только, подчиняясь священному доверию дружбы. Ее слабость - это эмоциональность, и это действительно слабость; женская слабость, но все же слабость. Вы молоды, прислушайтесь к совету старика. Не давайте воли чувствам. Держите себя в руках. Будьте стоиком, если можно так выразиться.
   - А теперь, профессор, могу ли я просить вас о помощи? Я в буквальном смысле оказался в тяжелом положении. В последнее время я испытываю очень серьезную нагрузку на свои финансы, и сложившаяся на настоящий момент ситуация настоятельно требует пять долларов. Это противно всем инстинктам моей натуры, но не могли бы вы, не подвергая себя неудобствам, дать мне эту сумму в счет платы за комнату?
   Когда я протянул ему деньги, полковник Бэнтам встал и сказал:
   - Как только я смогу реализовать свои активы, ссуда будет возвращена с процентами. А теперь, простите за кажущуюся невежливость, но меня призывают мои служебные обязанности. Чувствуйте себя здесь как дома. Ведите себя так, как будто вы находитесь в своем собственном доме.
   Полковник отсалютовал мне тростью и удалился, прихрамывая даже еще сильнее, чем прежде. У него, казалось, были различные степени хромоты.
   Я счел своим долгом немедленно, перед вечерней трапезой, приготовленной миссис Бэнтам, навестить доктора Балфинча, чтобы поставить его в известность о своем прибытии и о моей готовности приступить к работе, как только ему понадобятся мои услуги.
   Пока полковник Бэнтам ковылял по улице, радуясь, что нужда на время отступила, я свернул за угол, пересек Северный мост через Араминк-крик и направился к школе.
   Классическая и математическая Академия доктора Балфинча находилась на окраине города, в окружении нескольких больших и красивых деревьев, при полном отсутствии другой растительности. Земля была голой и твердой, - свидетельство о том, что ученики активно использовали ее для спортивных игр. Здание Академии было сложено из бледно-розовых кирпичей, которые выглядели так, словно когда-то были малиновыми и выцвели на солнце. Деревянные стены сильно нуждались в покраске и ремонте, но здание было большим, хорошо устроенным, и впоследствии я убедился, что оно вполне соответствует потребностям процветающей школы.
   Подойдя к главному входу, я встретил группу мальчиков, а когда спросил одного из них, где могу найти доктора Балфинча, он указал мне его кабинет на втором этаже; при этом и сам мальчик и толпа других мальчиков засмеялись, словно верили, будто мое знакомство с доктором может иметь какие-то смешные аспекты.
   Поднявшись по истертой и пыльной лестнице, я шел по коридору, пока не подошел к двери кабинета доктора. Когда я остановился перед ней, то услышал звук, который неопытный человек мог бы принять за сигнал, что кто-то в комнате стряхивает пыль с ковра. Открыв дверь, я увидел высокого угловатого мужчину с бледным лицом, чисто выбритым, и с суровой улыбкой на лице, который держал мальчика левой рукой, а правой прикладывал к его спине розгу.
   На скамейке у стены сидели еще четверо мальчишек, на лицах которых были написаны одновременно печаль и озорство. Когда я вошел, они мрачно улыбнулись, и мне показалось, - в их глазах мелькнула надежда, что посетитель может отвлечь доктора от цели, которую тот явно преследовал, - выпороть их.
   Но надежда угасла, когда доктор, продолжая упражнение, которым занимался, не замечая меня, наконец отпустил свою жертву и, повернувшись ко мне с улыбкой, сказал:
   - Добрый день, сэр, вы посидите здесь, пока я не закончу свою работу, или подождете меня в коридоре?
   Мальчики на скамейке выглядели так, словно жизнь лишила их последней капли радости. Я ответил, что подожду его в коридоре.
   Когда я повернулся, чтобы выйти, доктор Балфинч поднял свою розгу, собираясь продолжить свое занятие, и сказал мне:
   - Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына.
   Я вышел и стал ходить взад и вперед, заглядывая в окна и на детскую площадку, а из кабинета доносились характерные звуки, пока четверо мальчиков не выскочили из кабинета и не бросились вниз по лестнице, как будто у них были неотложные дела.
   Потом доктор позвал меня и, ухватив меня за руку, улыбнулся еще ярче, сжал тонкие губы и сказал:
   - Это самая болезненная часть работы по воспитанию молодежи, господин Спрат (на самом деле, доктор не выглядел так, как если бы ему было больно), но я, как видите, придерживаюсь старых теорий. Вы знаете старую пословицу: "Щадящий розгу..." и так далее. Я не хочу, чтобы в этой школе мальчики были избалованы. Я пользуюсь розгой сорок лет, и уверен, что сегодня мои ученики присутствуют на небесах только потому, что я их выпорол.
   - Странный способ, - осмелился произнести я, - подготовить юный дух к небесному благословению.
   - Похоже на то, - добродушно ответил доктор, - но строгая дисциплина тела всегда считалась важным фактором духовного роста. Я написал брошюру на тему "Как правильно воспитывать мальчиков", и в этой публикации показываю, что любовь - это самая могущественная из всех сил в воспитании молодежи. Но любовь, замечу я, по самой своей природе предполагает жертвенность, а жертвенность - это всего лишь другое название страдания, а порка и страдание, так сказать, синонимы. Из этого я делаю вывод, что розга - самый эффективный инструмент любви.
   Меня очень интересовало изложение доктором своих теорий, но имелись и другие темы для разговора. Я сменил тему, и когда наш разговор закончился, было решено, что я начну свою работу в школе в качестве помощника учителя утром следующего понедельника. Я прибыл в Счастливую Лощину в пятницу.
   Вернувшись домой, я вошел без стука и был смущен, увидев полковника Бэнтама, стоявшего в гостиной, и миссис Бэнтам, обнявшую его за шею, склонившую голову ему на грудь и плакавшую.
   - Входите, профессор! - воскликнул полковник, когда я сделал движение, собираясь выйти. - Входите! Вы стали невольным свидетелем трогательной драмы супружеского примирения. Я считаю невозможным по какому бы то ни было поводу разорвать узы, которые связывают меня с той, которую люблю с юности. Компромисс был достигнут. Я согласился отказаться от привычки требовать второй порции супа, а миссис Бэнтам любезно согласилась больше не настаивать на фраке к обеду. У вас пока нет опыта супружеской жизни. Пусть в вашей памяти запечатлеется, что секрет счастья - это компромисс. Взаимная уступка - основа любви, а любовь означает мир. Ангел Мира и Спокойствия снова расправляет свои белые крылья над этим святилищем любви.
   Подняв голову и вытирая слезы, миссис Бэнтам повернулась ко мне и с выражением радости на лице спросила:
   - Вы когда-нибудь любили, мистер Спрат?
   Я был вынужден признать, что этот опыт до сих пор был мне неизвестен.
   - Ах! - воскликнула миссис Бэнтам. - Только те, кто любил, могут познать совершенное блаженство, являющееся следствием примирения. Я бы охотно отдала свою жизнь за своего самого лучшего и храброго мужа. Полковник говорил о компромиссе. Назовите это так, если хотите, но никакие соображения об одежде, какими бы ни были требования общественного порядка, не оторвут меня от груди моего любимого мужа.
   Выразив, боюсь, с некоторой неловкостью, свое удовольствие от того, что эти два сердца снова бьются в унисон, я повернулся, чтобы уйти, но миссис Бэнтам остановила меня.
   - Ужин ждет, - сказала она. - Дайте мне свою руку.
   Столовая была очень хорошей, в ней, через боковое крыльцо, имелся выход в красивый сад, и еда была гораздо лучше той, которую я ел в компании Тома Дриггса в отеле "Метрополитен".
   Кроме полковника и миссис Бэнтам, здесь присутствовали еще два человека, и оба были очень любезны. Когда полковник произнес молитву в четырехсложных словах с видом человека, гордящегося своим искусством красноречия, он представил меня другим постояльцам: мистеру Эмерсону Спайкеру, редактору "Национального защитника Счастливой Лощины", и мисс Эльмире Бэнтам, дочери полковника, бывшей членом Коллегии адвокатов округа Блэр.
   Мисс Бэнтам была хороша собой, и, судя по выражению лица, умна; при этом, ее манеры отличались сдержанностью, словно в противовес открытости чувств ее отца и матери.
   Мистер Спайкер говорил много и уверенно, и еще до конца обеда пригласил мисс Эльмиру, меня, полковника и миссис Бэнтам пойти с ним сегодня вечером на представление "Хижины дяди Тома" в Большом Оперном Театре. Полагая, что обнаружил в моем лице намерение отклонить это приглашение, он прошептал мне:
   - Это, в некотором роде, комплимент, знаете ли. К тому же, для меня и тех, кто со мной, вход бесплатный.
   При таких обстоятельствах мне ничего не оставалось, как только согласится.
   - Вы должны пойти, мистер Спрат, - сказала миссис Бэнтам. - Наша дорогая племянница, Руби Боннер, играет роль в этой пьесе.
   Мне стало любопытно увидеть Руби Боннер.
  

ГЛАВА III. ТРУППА "ХИЖИНЫ ДЯДИ ТОМА"

  
   После обеда полковник Бэнтам заявил, что ему нужно вернуться в свой кабинет, чтобы выслушать отчет полиции за сегодняшний день, и попросил меня сопроводить миссис Бэнтам на спектакль. Мистер Спайкер был вынужден отправиться на свое рабочее место, чтобы прочесть последние корректуры и отправить статью в печать, а мисс Бэнтам в семь часов консультировала клиента в своем офисе. И редактор, и мисс Бэнтам должны были встретиться с нами до начала представления.
   Миссис Бэнтам оказалась приятной собеседницей, и, пока мы медленно шли к Большому Оперному Театру, я узнал от нее кое-что интересное. Оказалось, что Руби Боннер, маленькая Ева, которой предстояло выйти на сцену, была дочерью брата миссис Бэнтам, Амоса Боннера. Амосу не повезло. Много лет назад его бросила жена, забрав с собой девочку Руби, и он, не найдя ни матери, ни ребенка, уехал в Австралию, испытывая отвращение к жизни. Он никогда не писал ни одному члену своей семьи, но ходили слухи, будто он преуспел в каком-то неизвестном деле, так что миссис Бэнтам говорила о "своем брате Амосе" с интересом и любовью. "Дом, в котором мы живем, - добавила она, - был его домом и до сих пор принадлежит ему".
   Больше всего меня занимало то, что жена Амоса Боннера сбежала с братом доктора Балфинча, которого звали Саймон Балфинч; Саймон оставил жену и сына, жившими тогда в Счастливой Лощине, нежно опекаемые доктором Балфинчем, который, как оказалось (и этот факт придавал ситуации некоторую пикантность), был отвергнут бедной женщиной до того, как она вышла замуж за его негодяя брата.
   - Но почему, - спросил я, - вы позволяете Руби оставаться на сцене среди стольких соблазнов?
   - Ее мать определила ее туда, - ответила миссис Бэнтам, - когда девочка была совсем маленькой, и она успешно играла детские роли. Теперь, когда она стала старше, мисс Мортимер наполовину удочерила ее, и ребенок не хочет жить с нами, потому что... ну, вы знаете, полковнику еще не удалось довести до того, что я могу назвать триумфальной кульминацией, планы, которые, как мы оба уверены, принесут нам достаток, превосходящий самые смелые мечты.
   Понять ситуацию было нетрудно, и любопытство, которое я уже испытывал по отношению к Руби, значительно возросло.
   Большой Оперный Театр представлял собой обшарпанную старую казарму, зрительный зал которой располагался на уровне улицы, а самыми поразительными его чертами были грязь и неудобство.
   Когда я вошел вместе с миссис Бэнтам, привратник сообщил нам, что труппа только что прибыла в театр, так как поезд, на котором она приехала в город, несколько задержался. Когда мы заняли свои места, в зале уже собралось около дюжины человек, а через несколько минут появились полковник, мисс Бэнтам и мистер Спайкер, а к восьми часам собралось человек семьдесят пять или даже все сто.
   - Ерунда, - сказал мистер Спайкер, поднимаясь и оглядываясь. - Здесь в сумме не наберется и пятидесяти долларов.
   Затем из таинственного отверстия под сценой показался оркестр из четырех исполнителей и, предварительно позвенев струнами и выдав несколько трелей флейты, заиграл негритянскую мелодию. Когда она закончилось, они исполнили еще одну, и еще, для создания атмосферы, наводящий на мысль о жизни на плантации.
   Музыка вызвала в памяти полковника Бэнтама воспоминания. Повернувшись ко мне, он сказал:
   - Ужасная вещь, сэр, этот институт рабства! Когда президент Линкольн спросил моего совета относительно издания Декларации об освобождении, я сказал ему: "Сделайте это немедленно, господин президент! Уничтожьте это противоестественное учреждение", а потом он прислал мне первый черновик документа и попросил просмотреть его. Я предложил несколько исправлений, которые вы можете найти в официальном экземпляре.
   Занавес все еще не поднимался, и оркестр в пятый раз заиграл "Мой старый дом в Кентукки".
   Когда прозвучал заключительный аккорд, полковник Бэнтам наклонился к редактору и спросил:
   - Есть что-нибудь новенькое с Уолл-стрит?
   - Насколько мне известно, нет. Я не очень внимательно слежу за подобными вещами, - ответил мистер Спайкер.
   - Ах! - воскликнул полковник Бэнтам, снова откидываясь на спинку кресла. - Зато я поддерживаю тесную связь со Стрит, у меня там есть свои интересы. Мои последние наблюдения показали, что рынок лихорадит.
   Пока полковник говорил, за занавеской послышалась перебранка.
   - Похоже, у Эй Джи неприятности, - сказал редактор.
   Оркестр вернулся к "Вниз по Саванне" и заиграл fortissimo, с явной целью скрыть тот факт, что у Эй Джи возникли проблемы.
   Наконец, занавес поднялся, явив внутренность хижины дяди Тома, где происходило молитвенное собрание чернокожих людей. Они пели гимн так радостно, как будто никакая волна тревоги никогда не накатывала на Эй Джи.
   Трепет охватил зрителей, когда Джулия Мортимер в образе Элизы ворвалась в комнату с младенцем на руках и, бросившись в объятия Джорджа, своего мужа, заявила, что только смерть разлучит ее с ним.
   Полковник Бэнтам плакал обильно и демонстративно. Какое-то время я опасался, что бурное волнение заставит его удалиться в вестибюль, но его жена, совершенно ослепленная слезами, ухитрилась заставить его остаться.
   На самом деле, плакали все, кроме мисс Бэнтам, которая не выказывала никаких чувств, если только легкая улыбка, игравшая на ее губах, не могла быть истолкована как выражение презрения; а Феликс Экорн, сидевший в самом первом ряду, казалось, прилагал усилия, чтобы выглядеть заинтересованным.
   Когда занавес опустился, раздались бурные аплодисменты, и они были заслуженными, ибо мисс Мортимер, несомненно, проявила немалый драматический талант.
   Дирижер оркестра что-то прошептал первой скрипке, словно намереваясь разнообразить репертуар, но, похоже, передумал, потому что снова послышалось "Наш старый дом в Кентукки".
   Когда после долгого ожидания занавес снова поднялся, все актеры были уже на сцене, готовые к исполнению своих ролей, но никто не двигался и не говорил. Затем дядя Том вышел вперед со шляпой в руке и обратился к публике:
   - Леди и джентльмены, Пеликан задолжал нам жалованье за четыре недели, и мы прекратим игру прямо здесь, если он не заплатит нам все и сразу.
   Когда дядя Том удалился, из-за кулис вышел невысокий и довольно полный человек в парике, явно сильно взволнованный. Это был Эй Джи Пеликан.
   Когда он заговорил, то, казалось, забыл, что у него нет с собой шляпы, потому что снял парик и обмахивался им. Смех публики обратил его внимание на ошибку, и он снова надел парик на голову, задом наперед. Когда смех продолжился, он в каком-то отчаянии снова снял парик и принялся энергично обмахиваться им, говоря:
   - Дамы и господа, друзья, представление окончено. Мне очень жаль, но мне выпала нелегкая судьба. Сегодня у нас не хватит денег, чтобы заплатить за помещение. Мне жаль этих бедных людей, мне жаль вас, мне жаль себя, потому что я погибший человек.
   Затем Эй Джи Пеликан с париком в руке сошел со сцены в сопровождении дяди Тома, Элизы и всей компании, и занавес опустился.
   Мистер Спайкер проявил больше чувств, чем кто-либо из присутствующих. Трудно было бы выразить словами отвращение, написанное на его лице, когда, повернувшись ко мне, он сказал:
   - Вот это номер, мистер Спрат! У меня уже готова критическая статья, в которой с теплой похвалой отмечены пафос четвертого акта и апофеоз Евы в последнем акте, - что он превзошел по трагизму все, что когда-либо ставили в Счастливой Лощине. Крайне не повезло, не так ли?
   - Ну, вы ведь можете ее снять?
   - Снять! Как бы не так, она отправилась в печать в восемь часов.
   Я согласился, что это очень плохо.
   - Да, - мрачно согласился он, - довольно скверно, и это еще не самое худшее. Я напечатал все программки, и Пеликан должен мне за них и за тридцать строк своего объявления в течение десяти дней. Я не получу от него ни цента. "Защитник" обанкротится, если такое будет продолжаться.
   Мы медленно пошли по проходу к двери, и всем стало жаль Пеликана. Полковник Бэнтам сказал, что возглавит подписку на газету, чтобы помочь ему выпутаться из беды, и я думаю, он сделал бы это большими буквами на большую сумму, окажись у него под рукой перо и бумага. Щедрые порывы полковника всегда не соответствовали его финансовому положению.
   Пока мы тихо и печально говорили о крахе грандиозной звездной постановки Эй Джи Пеликана, Феликс Экорн прошмыгнул мимо меня и, снова потупив взор, сказал:
   - Никогда не было такого негра, как дядя Том. Все это - навязывание обществу ложных представлений.
   Полковник и миссис Бэнтам попросили меня пройти с ними в зеленую комнату, где они должны были поприветствовать Руби и проводить ее к себе домой.
   - Это, - сказал полковник, когда мы шли по вестибюлю к выходу на сцену, - не только священная обязанность, но и высокая честь - предоставить убежище от бури этому невинному агнцу.
   Войдя в зеленую комнату, мы увидели Джулию Мортимер, одетую для улицы и сидящую на диване у окна, держа за руку Руби, которая сидела рядом с ней. На полу, высунув языки и тяжело дыша, лежали две борзые и, подняв головы, переводили взгляд с одного члена труппы на другую, словно удивляясь, почему их не вызывают на сцену.
   Пеликан стоял в углу с очень несчастным видом; дядя Том, Легри и другие персонажи драмы что-то говорили ему.
   Как только Руби заметила миссис Бэнтам, она вскочила, бросилась в объятия доброй женщины и, положив свою хорошенькую головку на грудь тети, разрыдалась.
   Полковник протянул руки к Джулии Мортимер и, казалось, был удивлен и огорчен тем, что эта прелестная женщина не бросилась в объятия к нему, не положила голову ему на грудь и не заплакала. Но мисс Мортимер не двинулась с места, пока Эй Джи Пеликан, протиснувшись сквозь толпу, не вышел вперед и не поздоровался с полковником. Тот пожал руку управляющего, прошептал слова сочувствия и попросил:
   - А теперь, мистер Пеликан, познакомьте меня с прелестной страдалицей.
   Повернувшись к мисс Мортимер, Эй Джи Пеликан сказал:
   - Джулия, это полковник Бэнтам, мэр города и дядя Руби.
   Мисс Мортимер встала и любезно поздоровалась с полковником, а он, схватив ее руку, поднес ее к губам и произнес:
   - Мадам, соблаговолите принять поклон от того, кто всегда поклоняется святыне красоты!
   Мисс Мортимер улыбнулась, когда полковник отпустил ее руку и, он выпрямившись, принял позу солдата на параде.
   - Вы более чем добры, - сказала она.
   - Нет, нет! Не добр, но справедлив, - ответил полковник. - Совершенно невозможно, мисс Джулия, преувеличить искусство, с каким вы исполняли вашу роль.
   - Только не "Джулия", - вмешался Эй Джи Пеликан, мягко положив руку на плечо полковника. - Ее зовут Жюли, произносится Ж-ж-юли с легким жужжанием на "Ж".
   - Я ваш должник, сэр, за поправку, - сказал полковник, кланяясь ему. - Благодарю вас. Мое владение французским произношением далеко не так совершенно, как мне хотелось бы. Но мисс Жюли не обратит внимание на столь пустяковое обстоятельство, как ничего не значащая точность в произнесении ее имени, когда я скажу ей, что ее театральный гений всколыхнул самые глубокие тайники моей натуры.
   - Не совсем так, я думаю, - сказала мисс Мортимер, смеясь.
   - Именно так! - возразил полковник, потянувшись за носовым платком и вытирая слезы, которые потекли у него из глаз от волнения, вызванного воспоминанием о выступлении Жюли. - Я должен сказать о невероятном великолепии вашей игры. Вы коснулись струн чувств пальцами вдохновения. Миссис Сиддонс в дни своей славы не смогла бы превзойти вас.
   Прежде чем мисс Мортимер успела ответить, миссис Бэнтам, обняв Руби, повернулась к полковнику, который, в свою очередь, обнял девушку, поцеловал ее и сказал:
   - Больше никаких слез, дитя мое! После грозы - солнечный свет. Облака рассеиваются. Мы примем тебя в лоно церкви. Дядя и тетя прижимают тебя к своим любящим сердцам. Пойдем с нами в тихую гавань, носящую священное имя дома. Пойдем!
   - И Джули тоже, - добавила миссис Бэнтам.
   - Конечно, конечно, - сказал полковник, быстро поворачиваясь к мисс Мортимер и снова протягивая ей руки, как будто надеялся, что она передумает и решит положить голову ему на грудь. - Джули, конечно, понимает, что наш дом принадлежит ей.
   Мисс Мортимер начала объяснять, что, по ее мнению, лучше остаться в отеле.
   - Нет! - с жаром воскликнул полковник. - Никогда! Никогда! Я никогда не соглашусь на это. Как? Приемная мать этого милого ребенка обречена на одиночество в отеле! Все мое естество восстает против этой мысли.
   - Мы этого не вынесем, - горячо поддержала его миссис Бэнтам.
   - Я рад буду приветствовать вас, - сказал полковник, - под сенью моего скромного дома. Мой дом - ваш; возьмите его, опустошите его! Волк может выть у его дверей сколько угодно*, но ни одно дитя гения не станет жертвой его хищной ярости, пока рука Джозефа Бэнтама способна удерживать дверную ручку! Пойдемте!
   --------------
   * Здесь непереводимая игра слов: волк у порога - идиома, означающая нужду.
  
   Итак, полковник взял мисс Мортимер под руку, а мы с миссис Бэнтам пошли вместе с Руби, которой миссис Бэнтам меня и представила.
   Мы попрощались с Эй Джи Пеликаном и актерами и, выйдя через служебный вход на улицу, медленно направились к дому полковника.
   Руби Боннер, казалось, нисколько не стеснялась своей тети, и, когда мы возвращались домой, она живо рассказывала нам обо всех злоключениях грандиозной звездной постановки Эй Джи Пеликана и о том, как провалился сезон. Потом она сказала:
   - Бедный мистер Пеликан! Это было очень тяжело для всех участников труппы, но его никто не винит.
   Когда мы подошли к дому, полковник высвободил руку мисс Мортимер и, обогнав гостей, распахнул парадную дверь. Выпрямившись, как часовой на посту, он приветствовал каждого из нас взмахом трости, когда мы проходили в холл. Затем, закрыв дверь, он последовал за компанией в гостиную, где, еще раз выпрямившись и сделав приветственный жест, заявил:
   - Очаг доблести, если мне будет позволено употребить это выражение, почитается ступнями гения! Джули! Руби! Ваши странствия закончились! Это привилегия Джозефа Бэнтама, которой он гордится, - сказать вам: усталые паломники, вы достигли места отдохновения.
   Пока миссис Бэнтам вела Руби и мисс Мортимер наверх, мы с полковником сидели у камина и ждали их возвращения. Было еще не поздно, и полковник сиял от счастья, которое всегда приносит исполнение акта милосердия.
   Я сидел и смотрел на шпагу, повешенную миссис Бэнтам над камином и задрапированную американским флагом, к котороой была приколота табличка с надписью "меч Геттисберга", а полковник говорил о Джулии Мортимер.
   - Вы когда-нибудь видели равную ей, профессор? Ее интеллект сияет, подобно звезде. Мы будем купаться в лучах ее чудесного гения, не так ли? А Руби, милая крошка! она наполнит это скромное жилище воспоминаниями о малыше, которого у нас отнял мрачный жнец.
   Затем полковник достал носовой платок и приложил его к глазам. Я поднялся, чтобы более внимательно рассмотреть "меч".
   - Вас привлекает это орудие войны? - спросил полковник. - Внимательно осмотрите его. Оно достойно вашего внимания. Этим самым мечом я сдержал атаку Пикетта в Геттисберге. Он покрыт кровью и освящен воспоминаниями. Я не люблю говорить об этом никому, кроме тех, кого люблю, но генерал Грант сказал, что он предпочел бы быть владельцем шпаги полковника Бэнтама, чем президентом Соединенных Штатов.
   - Вы знали Гранта? - спросил я.
   - Знал ли я его! Слово "знал" здесь неуместно. Вы помните Давида и Ионафана? Наши души смешались. Но дело в том, что... неважно, хотел я сказать... Однако, возможно, мне не нужно стесняться говорить это в моем собственном доме. Мне вдруг захотелось сказать, что я считаю славу Гранта гораздо выше его истинных заслуг.
   - Каково же ваше мнение на этот счет?
   - Вот оно: в самом начале войны я сказал президенту Линкольну, что, если у меня будет полная свобода действий, я подавлю восстание за восемь недель. На это у Гранта ушли годы.
   - У вас был план?
   - Очень простой, сэр. Я бы растянул войска в одну линию, от Потомака в штате Огайо, и просто загнал все силы Конфедератов, шаг за шагом, в Мексиканский залив. Мистер Линкольн был бы рад принять его, но план был отклонен его кабинетом. Океаны крови были пролиты напрасно, потому что президенту не позволили принять мою систему действий.
   В этот момент в гостиную вошли миссис Бэнтам, Джулия и Руби, мистер Спайкер, войдя в дом и повесив шляпу на вешалку в прихожей, вошел вместе с ними. Он выглядел подавленным, но выразил сочувствие Пеликану, с которым договорился встретиться утром в своем офисе. Как только он закончил говорить, к нам присоединилась Эльмира Бэнтам и мило поприветствовала вновь прибывших.
   Бэнтамы поговорили с Джулией и Руби о катастрофе, постигшей театральную труппу, а затем о будущем женщины и девушки, которые из-за Эй Джи Пеликана лишились средств к существованию. Мисс Мортимер ни о чем не жалела.
   - Я устала от этого, - сказала она. - Я устала от поездок, общения с грубыми людьми и встреч с публикой. Если бы не Руби, я бы ушла уже давно, и мне совсем не жаль, что ей пришлось покинуть сцену. Это не очень хорошее занятие для нее, но, кажется, у нее не было другого способа заработать.
   - Теперь мы позаботимся о ней, - сказала миссис Бэнтам.
   - Она может спокойно отдыхать, - добавил полковник, - под опекой дяди Бэнтама.
   - Мне надо в школу, дядя, - сказала Руби.
   - И ты в нее пойдешь, - ответил полковник, протягивая руку, чтобы погладить ее золотистые волосы. - Ты будешь пить из источников познания, и, без сомнения, наш друг профессор поможет тебе овладеть ими. Не так ли, профессор?
   - Я сделаю все, что смогу, - сказал я, не без удовольствия думая, что у меня может появиться такая очаровательная ученица.
   Итак, было решено, что Руби Боннер останется с нами и постарается завершить свое образование, а Джули тоже останется и будет стараться обеспечивать себя литературной работой.
   - Я много писала, и почти всегда успешно, - сказала мисс Мортимер. - В самом деле, я зарабатывала писательством и копила деньги, и уверена, что найду выгодное предложение.
   - Позвольте спросить, - обратился к ней полковник с поклоном, - в каком именно жанре литературы вы добились таких успехов?
   - Я пишу рассказы, - скромно ответила мисс Мортимер, - обычно короткие. Я нахожу, что писать их довольно легко, и получаю за них хорошие деньги. Сейчас у меня в сумке их три или четыре.
   - Здесь? - спросил полковник Бэнтам, вскакивая на ноги и выказывая некоторое возбуждение. - С собой? В этом доме?
   - Да.
   - Великолепно! - воскликнул полковник. - Мы должны выслушать один из них. Могу ли я просить, в качестве личного одолжения тому, кого вы уже взволновали проявлением вашего гения, чтобы вы сегодня же вечером прочитали одну из ваших историй всей собравшейся компании?
   Мисс Мортимер была застенчива, но она не могла проявить нелюбезность, когда миссис Бэнтам, Руби, мистер Спайкер, я и даже Эльмира горячо поддержали просьбу полковника. Она прошла в свою комнату и вернулась с рукописью.
   Это была прелестная история, и она прочла ее с необыкновенным изяществом, а когда дошла до сцены, где покинутая мать держит на руках умирающего ребенка и оплакивает его, все мы разрыдались.
   Миссис Бэнтам поставила оба локтя на стол и со слезами на глазах стиснула большую семейную Библию, а волосы у нее на затылке затрепетали. Это было действительно странно, и я совершенно не понимаю этого, - но волосы миссис Бэнтам всегда трепетали, когда она плакала.
   Глаза Руби блестели, хотя она снова и снова вытирала слезы. Спайкер притворился спящим, но капли сочились из-под его сомкнутых век, а я даже не пытался скрыть своих чувств. Полковник, как всегда, был глубоко тронут. Он рыдал; движения его тела, когда он отдался буре страстей, сотрясали канделябр; наконец, миссис Бэнтам была вынуждена отвернуться от стола и попытаться успокоить его, обняв одной рукой и тихо прошептав: "Джозеф!"
   Только Эльмира казалась невозмутимой. Она села за карточный столик у камина и сердито взглянула на мистера Спайкера. Думаю, она старалась сдерживать свои чувства, и, пока смотрела на меня сурово и холодно, барабанила пальцами правой руки по столу.
   Когда чтение было окончено, и маленький круг слушателей зашевелился, возвращая носовые платки в карманы, Эльмира сказала:
   - Женщины должны избавиться от этой слезливости. Оставим это мужчинам; пусть плачут, если это им нравится. Перестаньте!
   - Эльмира, - строго произнес полковник, стирая указательным пальцем следы слез с виска, - неужели у тебя нет сердца? Разве ты не знаешь, что мужчины тоже плачут? Это не слезы слабости. Они - дань чувствительности красноречию гения. Джулия обладает непревзойденной эффективностью в раскрытии эмоций. Благодарю вас, дитя мое, - сказал он, обращаясь к Джулии. - Сурово сердце, которое способно остаться нечувствительным, когда вы касаетесь его жезлом своего красноречия.
   Но Эльмира Бэнтам по-прежнему осталась сурова и непреклонна.
   - Я не нахожу никаких недостатков, - возразила она, - ни в литературном, ни в ораторском искусстве; и то, и другое достойно восхищения. Они делают честь американской женственности. Но мы все должны смотреть на жизнь трезво. Устраните эмоции. Жизнь - это холодные факты, и женщине особенно следует усвоить этот урок. Оставьте эмоции присяжным заседателям. Присяжные - это мужчины. Заставьте их плакать, если можете, если вы хотите приговора, не подкрепленного доказательствами; но женщины должны плакать только тогда, когда есть о чем плакать, но даже тогда - немного.
   - Я потрясен, услышав такие неженственные слова из уст моего собственного отпрыска, - сказал полковник. - Я не могу поверить в это.
   - И потом, - продолжала Эльмира, не обращая внимания на замечание отца, - хотя в построении рассказа, который мы слушали, много изящества и немало изобретательности, вы обнаружите, что он, если рассмотреть его при холодном свете разума, несовершенен в важных деталях.
   - Как ты можешь так говорить, Эльмира, - осуждающе сказала миссис Бэнтам.
   - Это очень печально, - добавил полковник.
   - Например, - продолжала Эльмира, - вы утверждаете, что жена не могла заставить мужа вернуться домой. Судья Стоус в суде штата Мэриленд решил, и, по-моему, справедливо, что в таком случае жена может схватить негодяя за шиворот и приволочь его домой, если словесных убеждений будет недостаточно.
   - Эльмира, - с жаром сказал полковник, - едва ли не возмутительно пытаться применить эти глупые юридические принципы к нежной маленькой драме чувств.
   - Персонаж, которому вы дали имя Эзра, брошен в темницу на основании явно сфабрикованных улик и прикован там цепью. Подумайте об этом! Где, вы сказали, происходит действие рассказа?
   - В городке в Пенсильвании, - ответила мисс Мортимер.
   - Вот именно, - подтвердила Эльмира. - Во-первых, ни один судья, желающий избежать импичмента, не стал бы обвинять человека на основании таких доказательств, а если бы тот был осужден, то его не заковали бы в цепи, и я бы освободила его на основании постановления habeas corpus примерно через пятнадцать минут, вместо того чтобы проливать над ним бесполезные слезы.
   - В словах мисс Бэнтам, - сказал мистер Спайкер, - есть определенный резон.
   - Прошу вас, сэр, - сурово произнес полковник, - не помогайте ей и не подстрекайте ее к этой отвратительной вивисекции творения воображения.
   - Это просто ужасно с твоей стороны, Эльмира, - сказала миссис Бэнтам.
   - Вряд ли мне нужно говорить о том, что вы упомянули об изъятии живого ребенка из-под опеки матери, пока она оплакивает умирающего ребенка. Верховный суд давно, в десятке дел, постановил, что право матери на владение имуществом при указанных условиях является абсолютно неоспоримым. Предъявите мне такой случай, и я отдам ребенка матери, а отца посажу, если он будет плохо себя вести.
   Полковник Бэнтам встал и вышел из комнаты, не в силах больше слушать.
   - Надеюсь, вы понимаете, мисс Мортимер, - сказала Эльмира, вставая и кладя руку на плечо Джулии, - что я восхищаюсь вашей работой, хотя и критикую ее. Мы, женщины, должны поддерживать друг друга, и я хочу стоять рядом с вами в вашей храброй борьбе против мира, который отказывается играть с нами в честную игру.
   Джулия встала и поцеловала ее, а Эльмира посмотрела на нее так, словно хотела убедить, что женщины должны отказаться и от поцелуев, но она этого не сделала. Она пожала Джулии руку и улыбнулась; поговорив ни о чем еще немного, мы разошлись по своим комнатам.
   На лестнице Спайкер пригласил меня прийти к нему в кабинет утром, в последний будний день перед тем, как я должен был приступить к своим обязанностям в школе доктора Балфинча.
  

ГЛАВА IV. ПРЕДЛОЖЕНИЕ ЭЙ ДЖИ ПЕЛИКАНА

  
   Офис "Национального защитника" располагался в двухэтажном здании рядом с почтой на главной улице. Поднявшись по узкой лестнице без балясин, которая шла между белеными стенами, покрытыми мазками типографской краски и испещренными свинцовыми карандашными каракулями праздных посетителей, я вышел на площадку с дверью справа. Толкнув некрашеную дверь, также потемневшую от чернил и закрытую грузом, прикрепленным к веревке, перекинутой через шкив, я вошел в комнату, где работали наборщики. Пробираясь между шкафами, я добрался до комнаты редактора в передней части здания.
   Мистер Спайкер сидел в кресле без подлокотников за столом, заваленным бумагами и испещренным чернильными пятнами. Когда я вошел, он держал перо во рту и вырезал из газеты какой-то материал для своего завтрашнего номера.
   Редактор был невысоким человеком с маленьким ртом, затененным редкими усиками; с острыми серыми глазами, узкими челюстями, острым подбородком и рыжеватыми волосами, сильно растрепанными. Ему было около тридцати пяти лет. По его внешнему виду и окружавшей его обстановке я заключил, что "Национальный защитник" нельзя было назвать в значительной степени процветающим изданием.
   Когда я вошел, мистер Спайкер положил на стол перо и ножницы и, тепло поздоровавшись со мной, отодвинул горшочек с клеем к куче бумаг, положил ноги на угол стола и предложил мне сесть поудобнее. Пока я оглядывался, мистер Спайкер сказал:
   - Выглядит не очень-то презентабельно, не так ли? Но здесь присутствует сила, которая ощущается по всей стране. Вы ведь не многое бы отдали за этот стол, правда? - и редактор стукнул по нему кулаком. - И все же, на этом столе, как бы скверно он ни выглядел, формируется общественное мнение. Это мое дело: создавать общественное мнение; политические негодяи трепещут, когда это перо бегает взад и вперед по старому письменному столу.
   - Несомненно, - согласился я, - и это, должно быть, прекрасно - сидеть здесь и чувствовать, что написанное слово обладает такой огромной силой.
   - С одной стороны, довольно хорошо, если взглянуть с точки зрения редактора, но с деловой - просто невыносимо. Очень жаль, что человеку нельзя позволить владеть пером, которое движет миром, не подвергаясь преследованиям и не беспокоясь о самых низких и самых грязных денежных проблемах! Мои ум и рука должны быть свободны, но они скованы - да, именно так, скованы - этими мелкими и нелепыми финансовыми соображениями.
   - Вы занимаетесь и коммерческой стороной дела, не так ли?
   - Да, конечно, вся газета принадлежит мне.
   - Но она окупается?
   - Она окупается, но не должным образом.
   - Я вас не понимаю.
   - Ну, вот что я вам скажу. В "Защитнике" достаточно рекламы, но беда в том, что большая ее часть оплачивается товарами.
   - Что вы имеете в виду?
   - Почти все хотят, чтобы я брал в качестве платы за рекламу товарами, а не наличными. Это худшее, что можно себе представить! Этот костюм обошелся мне в полторы тысячи строк на третьей странице. Мои туфли стоят нескольких объявлений о смерти и замужестве. Эта шляпа представляет собой тридцать четыре линии текста, и рекламодатель остался должен мне шестнадцать шляп и, вероятно, будет должен еще шестьдесят. У меня нет ни одной вещи, которая не представляет собой плату за рекламу. Черт возьми, даже Феликс Экорн бреет меня за один дюйм объявления четыре раза в месяц в разделе по делам семьи и соседей. Меня тошнит от этой системы.
   - И все же, вы имеете все, что вам нужно для комфорта?
   - Я получаю то, что хочу, и то, чего не хочу. Я не так уж жалуюсь на шляпы, обувь и одежду, но что бы вы делали, если бы у вас были десятки стиральных досок, ведер для угля и шиферных каминных полок?
   - Понятия не имею.
   - Именно! Они лежат в подвале за пресс-залом, вместе с тремя комплектами упряжи, хотя я не могу позволить себе лошадь. А химические огнетушители? У меня их восемь. Это не лучший способ вести бизнес, мистер Спрат, но я ничего не могу поделать. Рекламодатели не будут давать рекламу, если им придется платить наличными. Кстати, вам не нужны надгробия или огнеупорные сейфы?
   - Думаю, что нет; во всяком случае, не сейчас.
   - Ну, если вы случайно встретите человека, которому они нужны, не дадите ли вы мне знать? Мартин, торговец мрамором, мой должник, равно как и предприятие, выпускающее сейфы. Но я не могу продать ни сейф, ни надгробие. Мартин должен мне шесть или семь приличных памятников; и мне становится дурно, когда я вспоминаю о причитающихся мне сейфах. Жаль, что вы не женаты, и у вас нет хозяйства. Я мог бы снабдить вас оловянной посудой и продуктами, причем по сниженным ценам.
   - К сожалению, они мне не нужны. Но вы ведь, наверное, получаете хоть немного деньгами?
   - О да, разумеется, но совсем немного. Хотя в половине случаев это долговые расписки. А тут еще эта театральная постановка Пеликана. Я рассчитывал заработать, но вы видите, как все обернулось, помимо того, что "Защитник" подвергся насмешкам после того, как была напечатана критическая заметка. Похоже, мне чертовски не везет.
   Как раз в этот момент в комнату вошел Эй Джи Пеликан, робко постучав в дверь. Мистер Спайкер вежливо поздоровался с ним и предложил сесть. Пеликан выглядел грустным и смущенным, сидя лицом к окну, вертя в руках шляпу и пытаясь сформулировать свою первую фразу.
   Редактор не выглядел слишком уж сильно настроенным против него.
   - Пеликан, старина, - сказал он, - я вам действительно сочувствую; я верю, что вы честный человек, а поскольку знаю, что такое невезение, то не собираюсь усугублять ваше невезение бранью.
   - Благодарю вас, - сказал мистер Пеликан с явным облегчением.
   - В то же время, Эй Джи, - продолжал Спайкер, - если бы вы действительно смогли наскрести несколько долларов, чтобы у меня появилось хоть что-нибудь на счету, я был бы...
   - Не могу, - сказал Пеликан, с жестом отчаяния. - Мне пришлось заложить часы, чтобы купить билет на поезд.
   - Ну ладно, - сказал редактор, - оставим это. Когда вы уезжаете?
   - Сегодня вечером.
   - Не хотите немного подзаработать?
   - Что вы намерены мне предложить?
   - Это можно назвать агитацией.
   - За что именно?
   - Я только что сказал Спрату, что у меня есть много вещей, взятых в обмен - сейфы, надгробия, упряжь и стиральные доски, - и я подумал, что, может быть, вы могли бы получить доллар-другой для себя и для меня, предприняв попытку избавить меня от них.
   - Это невозможно, - сказал Эй Джи Пеликан. - Я должен сегодня же вернуться в город. У меня есть дела поважнее, чем торговать стиральными досками. Дело в том, что я пришел, чтобы сделать вам предложение относительно моего долга перед вами.
   - Что за предложение? - поинтересовался редактор с подозрением в глазах.
   - Вы любите собак? - спросил мистер Пеликан.
   - Нельзя сказать, чтобы очень.
   - Мне пришла в голову мысль, - сказал управляющий, - что, может быть, вы согласитесь взять двух бладхаундов в счет долга, и покончим с этим.
   Мистер Спайкер убрал ноги со стола и рассмеялся. Но это был не радостный смех, а скорее такой, какой мог бы исходить от человека, находящегося в полуистерическом состоянии. Редактор поднялся со стула, глубоко засунул руки в карманы и подошел к окну, откуда открывался вид на улицу. Внезапно развернувшись, он сказал:
   - Бладхаунды! Вот до чего дошло! Бладхаунды! Ну, этого я никак не ожидал. Представьте себе, Спрат, каков будет эффект, если станет известно о том, что реклама в "Защитнике" оплачивается бладхаундами! Эй Джи, старина, как вы думаете, могу ли я платить своим наборщикам бладхаундами?
   - Кому-то из них может понадобиться хорошая собака, - скромно заметил Пеликан.
   - Как вы думаете, Пеликан, могу я купить чернила, печатные машинки и прочее за бладхаундов? Возьмет ли бумажная фабрика бладхаундов? Эй Джи, вы заходите слишком далеко. Я колебался, брать ли надгробия и каминные доски, но бладхаунды! - И мистер Спайкер снова засмеялся странным, неестественным смехом.
   - Ваш счет, - сказал Пеликан, - составляет всего 37,48 доллара, а одна из этих собак стоит по меньшей мере 75,00 долларов. Я сам заплатил 160.00 долларов за этих двух собак четыре недели назад. Это самые ласковые собаки, которых вы когда-либо видели.
   - Это плохой прецедент, Эй Джи, - ответил Спайкер. - Если я возьму у тебя собак, вы не успеете оглянуться, как в Счастливой Лощине появится зверинец, который тут же обанкротится, и вскоре у меня на руках окажется целый зоологический сад. Пеликан, я хотел бы сделать вам одолжение, но не могу.
   - Вы могли бы отвести их прямо домой, к полковнику, - спокойно сказал Эй Джи Пеликан, - они любят Джули и Руби, и из них получились бы великолепные сторожевые псы. Я дам вам кое-что еще (не собаку, а идею), мистер Спайкер, если вы заключите со мной сделку.
   - Какого рода?
   - Вы знаете Джули?
   - Да.
   - Так вот, сэр, она - замечательная женщина. Я никогда не видел равной ей в способности вызывать у людей слезы. Ее сильная сторона - эмоции. Я часто стоял в зале, когда она выходила на сцену, и говорил: "Сейчас все зарыдают", и, конечно же, весь театр плакал. Каждый раз! Женщины приходили только для того, чтобы посмотреть на нее и хорошенько поплакать. Мужчины тоже, и особенно редакторы. Я видел целый ряд критиков на передних сиденьях с глазами, полными слез. Я открою вам один секрет. Знаете ли вы, что эта очаровательная женщина получила предложения руки и сердца не менее чем от восьми редакторов общим тиражом более двадцати одной тысячи экземпляров?
   - Она всем им отказала, не так ли?
   - Отказала! Отказала всем. Но я хотел сказать, вы удивитесь, узнав, что она пишет так же хорошо, как и играет. Она пишет рассказы, которые ни один нормальный мужчина не может читать без слез.
   - Я слышал один из них вчера вечером, - сказал мистер Спайкер.
   - Слышали? Значит, вы понимаете, о чем я говорю. Так вот, - уверенно продолжил Эй Джи Пеликан, - попросите ее написать для вашей газеты, и она удвоит тираж за три месяца.
   - Неплохая идея, Эй Джи, - сказал мистер Спайкер, возвращаясь на свое место и легонько постукивая ножницами по столу. - Неплохая. Я подумаю над этим.
   - И чем больше вы будете думать, тем больше она вам будет нравиться.
   - Как вы думаете, она согласится взять часть своего жалованья шляпками и чулками из хлопка? - задумчиво спросил мистер Спайкер.
   - Я не знаю, я в этом уверен. Но вы можете спросить ее сами.
   - Конечно, ей не нравятся огнетушители...
   - Итак, - сказал Эй Джи Пеликан, - не возьмете ли вы бладхаундов и не дадите ли расписку в полной выплате долга?
   Мистер Спайкер принял предложение, и когда Эй Джи Пеликан ушел, чтобы распорядиться отвести собак на задний двор полковника Бэнтама, я встал, собираясь попрощаться с редактором.
   - Спрат, - сказал он, пожимая мне руку, - Пеликан сделал хорошее предложение, но оно даже лучше, чем он может себе представить. Знаете, что я сделаю с рассказами Джули?
   - Что?
   - Разумеется, опубликую их в "Защитнике", но я также продам их в другие газеты; продам за наличные!
   Вечером того дня, когда я навестил редактора, я сидел в гостиной миссис Бэнтам с Джули, Руби и нашей доброй хозяйкой, а Джули развлекала нас рассказами о своих приключениях на сцене. Она была женщиной ослепительной красоты. Я никогда не видел таких черных и красивых глаз, а ее густые и великолепные черные волосы обрамляли лицо, не менее прекрасное. Она оказалась хорошей собеседницей, и, несмотря на ее способность вызывать слезы, любила немного повеселиться больше, чем любая женщина, какую я когда-либо встречал. Когда она сидела рядом с Руби и временами держала ее за руку, нежно поглаживая, контраст между ними был поразительным. Потому что у Руби были настоящие золотые волосы и прекрасная белая кожа, а голубые глаза - полны нежности, когда она смотрела на женщину, которую так любила.
   Когда мы разговаривали, а я смотрел на Руби с восхищением, весьма опасным, как я мог бы догадаться, неожиданно раздался крик ужаса в задней части дома. Через мгновение громко хлопнула дверь, потом еще одна. Послышался торопливый топот, и полковник Бэнтам буквально вылетел из столовой через холл в гостиную. Его лицо было бледным и искаженным страхом. Оказавшись в комнате, он упал на диван, и мне даже показалось, что он на мгновение потерял сознание.
   Мы вскочили в тревоге и поспешили к нему, миссис Бэнтам упала на колени рядом с ним и взяла его за руку.
   - В чем дело, дорогой? - спросила она с тревогой. - Что случилось?
   Немедленного ответа не последовало. Затем краска медленно залила щеки полковника, и, приподнявшись на локте, он судорожно вздохнул, а дыхание его стало прерывистым.
   - Во... во... вол... волк... волк.
   - Волк! - воскликнули мы. - Какой волк? Что вы имеете в виду?
   Полковник несколько мгновений быстро дышал, пока ему не удалось взять себя в руки.
   - Там! - Он тяжело дышал. - Во... волк! Я часто говорил, что он... у двери... и вот он там, сразу два...
   - Джозеф, - ласково сказала миссис Бэнтам, - успокойся, у тебя голова идет кругом. Ни у двери, ни где-либо еще нет никакого волка.
   - А я вам говорю, что есть, - возмутился полковник, принимая сидячее положение и начиная как будто стыдиться своего испуга. - Мой разум совершенно ясен. Они погнались за мной. Я едва избежал смерти.
   - Наверное, это были всего лишь бладхаунды, - спокойно и с улыбкой сказала Джулия. - Они просто играли. Они никому не причинят вреда.
   - Бладхаунды! - воскликнул полковник. - Какие бладхаунды? Что вы имеете в виду?
   - Ты же знаешь, дорогой, - сказала миссис Бэнтам, усаживаясь на диван рядом с полковником, - что мистер Пеликан прислал сюда двух бладхаундов.
   - Он отдал их Спайкеру, - добавил я, - в счет долга за рекламу.
   - Ха! - воскликнул полковник, нахмурившись, когда я встал и подошел к камину, чтобы скрыть свои чувства под предлогом изучения Геттисбергского меча. - Так это Спайкер прислал их сюда? Это нарушает все общепризнанные правила приличия - пускать диких зверей рыскать по дому человека, не спрашивая его разрешения. Это возмутительно! Спайкер ответит мне за это, - сердито продолжал полковник. - Я хорошенько проучу этого негодяя!
   Полковник Бэнтам встал, с достоинством вышел в прихожую, взял шляпу и трость и взялся за ручку входной двери. Но в этот момент ему пришла в голову мысль, что собаки, возможно, разгуливают по двору, поэтому, после минутного колебания, он отпустил ручку двери, захромал к вешалке, вернул шляпу и трость на прежнее место и заковылял наверх.
   Мы сидели молча, не зная, что сказать, и боясь рассмеяться, потому что миссис Бэнтам выглядела опечаленной и встревоженной. Наконец она сказала:
   - У храбрых людей так часто случаются странные формы идиосинкразии. Вы помните, что Наполеон ненавидел кошек, а Аякс боялся молний?
   Было бы невежливо при данных обстоятельствах пытаться внести ясность в ее ошибочные воспоминания об Аяксе, и поэтому, когда Джули очень мило сказала: "Никто не может не испугаться этих огромных странных собак", - мы заговорили о сцене.
   Когда мы встретились на следующее утро за завтраком, полковник Бэнтам, казалось, совсем забыл о неприятном происшествии предыдущего вечера, но мы знали, что оно его беспокоит, поскольку он очень подробно рассказал эпизод Гражданской войны, в котором атаковал батарею конфедератов и, не имея поддержки, захватил ее, собственноручно убив всех артиллеристов.
   Руби и миссис Бэнтам собирались в церковь, и попросили меня пойти с ними. Спайкер и Джулия согласились прогуляться у ручья под деревьями, а полковник заявил, что его обязанности в мэрии не позволят ему отправиться в дом благочестия. После завтрака он отвел меня в сторону и прошептал:
   - Мой дорогой мальчик, вы сделаете мне одолжение, сопроводив миссис Бэнтам в церковь. Я держусь подальше от веры. Строго по секрету сообщаю вам, - ибо миссис Бэнтам этого не знает, - что я - огнепоклонник.
   Было восхитительно - идти по улице ясным осенним утром с очаровательной девушкой рядом. Она очень мило беседовала со мной и со своей тетушкой, которая, казалось, тоже находила удовольствие в том, чтобы слушать ее прелестную болтовню. Слушая ее и глядя на нее, я был благодарен доброй судьбе, сделавшей меня обитателем дома, в который она так странно попала.
   Когда мы подошли к дверям епископальной церкви, подъехала красивая карета и остановилась, а лоснящиеся гнедые лошади позвякивали посеребренной упряжью. Лакей отворил дверцу кареты, и из нее вышла дородная женщина лет сорока пяти. С молитвенником в руке, в черном шелковом платье, волочившемся по тротуару, с высоко поднятой головой, она вошла в церковь и пошла по проходу, как будто была здесь хозяйкой и знала, что все смотрят на нее и завидуют ей.
   - Это миссис Парвис-Хайд, - сказала миссис Бэнтам. - Очень богатая вдова. Она задает тон всему, действительно всему. Если миссис Парвис-Хайд покинет нас, Счастливая Лощина лишится тона. И эта церковь тоже. Она заправляет всем.
   Именно такое впечатление производила на наблюдателя миссис Парвис-Хайд. Мы сидели через две скамьи позади нее, и хотя она была очень точна и требовательна в принятии всех положений, требуемых службой, манера, с которой она обмахивалась веером, двигала головой и играла носовым платком, ясно показывала, что ее чувства к самой себе не были проникнуты смирением в значительной степени.
   Служба была, как выразилась миссис Бэнтам, "богато украшенной", и, глядя на миссис Парвис-Хайд, никто не сомневался, что любая служба, не столь богато украшенная, не смогла бы удовлетворить прихоти ее натуры.
   Священником был преподобный доктор Малахия Фьюри, и я с сожалением обнаружил, что он еще не научился правильно читать по-английски и что, хотя его облачение было богатым и правильным, его проповедь, когда мы услышали, что он говорил, оказалась почти сверхъестественно скучной.
   Мне очень жаль, что Руби заснула, а еще мне очень жаль, что я был несправедлив, когда во время проповеди у меня сложилось предубеждение против миссис Парвис-Хайд. Я посчитал ее гордой, надменной и эгоистичной. Но когда прихожане расходились, и мы вышли на церковную паперть, я удивился, увидев, как она коснулась руки миссис Бэнтам и сказала:
   - Моя дорогая миссис Бэнтам, рада вас видеть, рада видеть вас в церкви! Насколько лучше идти с вами, чем слушать проповедь с теми, кто нас окружает! А эта милая девушка, - сказала она, поворачиваясь к Руби и протягивая ей руку, когда миссис Бэнтам официально представила ее ей, - эта милая девушка - ваша племянница. Как мило! Я буду любить вас, моя дорогая! - прибавила она, а когда ей представили меня, сказала: - Надеюсь, вам понравится Счастливая Лощина, профессор, а я считаю должным пригласить вас посещать мои вечера. Это настоящее пиршество интеллекта.
   Затем она села в свою карету, и гнедые загремели серебряной упряжью, унося ее прочь.
   На самом деле, мне понравилась миссис Парвис-Хайд, понравилась за ее доброту ко мне и за то, что ей понравилась Руби Боннер.
  

ГЛАВА V. ШКОЛА

  
   В понедельник утром, когда я вышел из дома, чтобы пойти в школу, где мне предстояло начать свою карьеру учителя, Руби Боннер отправилась со мной по мосту на улицу, где находилась школа, в которой ей предстояло стать ученицей. Это была Академия для юных леди мадам Бертоле, основанная в Счастливой Лощине стараниями миссис Парвис-Хайд и находившаяся под ее непосредственным покровительством. Миссис Парвис-Хайд ставила перед собой цель повышения общей культуры, и эта школа предназначалась для того, чтобы дать девочкам Счастливой Лощины и ее окрестностей возможность получить под строгим церковным надзором то, что миссис Парвис-Хайд называла высшим образованием.
   Ни Руби, ни я, когда готовились к нашему походу в школу, не собирались идти вместе, но случилось так, что мы вышли из дома в одно и то же время, и в тот день началось наше дружеское общение, имевшее для меня особое очарование.
   - Как бы мне хотелось, - сказала она, когда мы вышли из калитки дома полковника Бэнтама, - пойти в вашу школу.
   Поначалу я склонялся к мысли, что это выражение означает нечто вроде комплимента в мой адрес, но на самом деле у нее и в мыслях такого не было.
   - Мне не нравятся школы для девочек, - продолжала Руби, - и мне не нравятся девочки. Жаль, что я не мальчик.
   - Тогда, возможно, вам понравились бы девочки, - сказал я.
   - Может быть, - ответила Руби, - но это не та причина, по которой я хотела бы быть мальчиком.
   - В чем же причина?
   - О, у мальчика нет тех ужасных ограничений, которые накладываются на девочек. Он не должен быть чопорным и корректным, или сидеть каким-то особым образом; он может весело проводить время. Он может играть в мяч, бегать и кричать, купаться, ходить в походы и охотиться; и при этом ему не нужно, чтобы какая-нибудь старая леди таскалась за ним по пятам, чтобы следить, как он себя ведет, когда куда-нибудь идет; он может делать все, что захочет, не шокируя людей. По-моему, это просто ужасно - быть девочкой.
   Мне было бы очень трудно сформулировать аргументы в защиту противоположной позиции. Я не мог себе представить, что хочу быть девушкой, и, на самом деле, я никогда не знал мужчину или мальчика, которые испытывали бы неудовольствие от принадлежности к сильному полу. Поэтому, вместо того, чтобы показать Руби, что женщины кое в чем обладают большими преимуществами, или внушить ее молодому уму мудрость принятия того, что мы не в силах изменить, с веселой покорностью, я заговорил с ней о ее учебе. Через несколько минут она ясно дала понять, что прежде чем осуществлять какие-либо предприятия в рамках системы высшего образования мадам Бертоле, особенно под надзором церкви, ей необходимо решить некоторые проблемы низшего образования.
   - Я никогда не могла вспомнить, - сказала она, - сколько будет девятью девять; кажется, восемьдесят один, правильно? Я не понимаю, почему так происходит; а еще этот ужасный кубический корень! Зачем он кому-то понадобился? Лично мне он никогда не был нужен. Я бы понятия не имела, что с ним делать, если бы он у меня был.
   Когда мы подошли к тому месту, где мне надлежало расстаться с Руби, я утешил ее, заверив, что, поскольку мы будем жить в одном доме, я буду рад выполнить свое обещание и помочь ей справиться с арифметическими и другими трудностями, которые, вероятно, будут препятствовать ее дальнейшему продвижению к цели, поставленной миссис Парвис-Хайд и мадам Бертоле.
   - О, вы действительно поможете мне? - спросила Руби. - Это будет так любезно с вашей стороны. Спасибо, большое спасибо!
   Я попрощался с ней и пошел дальше, пока не оказался в Классической и Математической Академии доктора Балфинча. Двор кишел мальчиками, которые с любопытством посмотрели на меня, когда я поздоровался с ними, а потом вошел в здание и увидел, что доктор Балфинч ходит по большой классной комнате, готовясь к утреннему занятию.
   Это была большая комната, заставленная партами, за исключением одной стороны, где располагался ряд низких скамеек, на которых сидели мальчики, когда читали свои уроки.
   Эти скамьи стояли возле помоста высотой в десять дюймов, на котором доктор сидел в своем кресле рядом со столом. Над столом доктора, на стене, где каждый мальчик мог увидеть и прочитать, были написаны слова:
   "ЛЮБОВЬ - ЭТО ИСПОЛНЕНИЕ ЗАКОНА".
   К большой классной комнате примыкали еще три комнаты, в которых помощники учителей проводили свои занятия, и эти маленькие комнаты были отведены мне.
   - Надеюсь, мистер Спрат, - сказал доктор Балфинч, пожимая мне руку и здороваясь, - что наше общение будет приятным и полезным.
   Когда я ответил на это доброе пожелание и заговорил с ним о книгах и плане работы, он прервал меня.
   - Мистер Спрат, у меня большой опыт общения с мальчиками, - как вы можете себе представить, - очень большой, и можете быть уверены, что при общении с ними вы должны исходить из положения о полной испорченности каждого мальчика, то есть, если он здоров. Я имею в виду - физически здоров. Что же касается морали, то каждый мальчик погиб, и наш долг - ваш и мой - попытаться спасти его.
   Доктор Балфинч выглядел человеком, который и не мог выдумать более обнадеживающей и жизнерадостной теории. Он был высок и так худ, что казался выше, чем был на самом деле. Лицо его было белым, почти лишенным плоти, с узкими челюстями, кости которых отчетливо проступали сквозь кожу, а крепкие, плотно сжатые губы создавали впечатление суровости, которое усиливалось волевым, выступающим вперед, резко очерченным подбородком. Его густые седеющие волосы обычно находились в беспорядке.
   Он всегда носил очень длинный черный сюртук, идеально вычищенный, но слегка лоснящийся на локтях, и низкий отложной воротничок, завязанный черным шелковым галстуком. Я часто думал о том, как выглядел бы доктор Балфинч в коротком мешковатом пальто из цветной ткани и стоячем воротничке с веселым галстуком. Но трудно было представить себе такую фигуру. Одежда, которую он носил, действительно выглядела так, словно была единственно возможной для этого человека.
   У доктора имелись серебряные очки, которые он часто надевал на кончик носа; он имел обыкновение опускать подбородок и смотреть поверх очков, когда рассматривал мальчиков перед собой, а когда он хотел рассмотреть книгу, которую держал в руке, ему приходилось поднимать подбородок до горизонтального положения.
   В школьные часы доктор Балфинч всегда держал в правой руке крепкую розгу. Его привычкой было ударять ею по парте, как бы подчеркивая значимость произносимых им слов; он постоянно расхаживал взад и вперед по классу во время урока, и останавливался возле того мальчика, который должен был отвечать на его вопросы.
   Не пробыв с доктором и нескольких месяцев, я обнаружил, что у него имеются своеобразные теории об образовании, которые он не решается полностью применить на практике. Он верил, что латинская грамматика и краткий катехизис содержат почти все знания, которые действительно нужны мальчику в этом мире.
   - Грамматика, - сказал он мне однажды, - открывает молодому уму прошлое; катехизис открывает будущее.
   Он отводил некоторое время математике, немного - истории, немного - литературе, которую считал слабостью родителей, и совсем ничего - науке.
   Я должен сказать, что он был ученым человеком в тех областях знания, которые считал важными, и дотошным учителем. В его методе присутствовал оттенок сарказма, а мой собственный опыт научил меня, что сарказм, применяемый скупо и без особой жестокости, является наиболее эффективным инструментом в отношениях с мальчиками. Многое можно сказать о любви, но сарказм ставит любовь на второе место.
   Когда мальчики по звонку колокольчика начали входить в класс и занимать свои места за партами, доктор Балфинч, стоя у своего возвышения, мрачно улыбался, наблюдая за ними; но вся суровость исчезла с его лица, когда один из мальчиков подошел и пожал ему руку. Доктор обнял мальчика за плечи, и в его серых глазах вспыхнула нежность, когда он представил мне юношу, говоря:
   - Мистер Спрат, это Чарли, мой племянник, Чарли Балфинч. Он будет проводить с вами много времени, и вы должны быть с ним строги.
   Чарли был румяным, добродушным, красивым мальчиком с выражением интеллектуальной настороженности на лице, которая, казалось, не предвещала, что он станет ученым.
   Когда я обменялся с ним рукопожатием, и доктор снова похлопал его по плечу, Чарли вернулся к остальным мальчикам, и я уверен, что видел, как он сделал какой-то жест, повернувшись ко мне спиной, показывая остальным мальчикам, что, по его мнению, он прекрасно для себя все уладил.
   Обычно доктор Балфинч начинал каждое занятие в школе несколькими стихами из Священного Писания. Закончив чтение и прочитав короткую утреннюю молитву, он брал свою розгу и отправлялся бродить между учениками. Разговаривая с ними, он время от времени ударял кулаком по столу. Это, казалось, помогало ему придать его словам внушительность.
   - Мальчики, - сказал он, - перед тем, как мы начнем нашу совместную работу здесь, мне следует сказать, что закон нашей школы - это закон доброты. На холм познания взобраться нелегко. С вашей стороны потребуются напряженные усилия, с моей - чтобы мое влияние удерживало вас от уклонения с правильного пути и подталкивало вверх. Это влияние может иногда принимать форму мягкого увещевания или более суровую форму бичевания; но розга, - вы должны это понимать, - является символом деятельной жизни, так как она представляет собой цветок любви в его самых богатых аспектах; и поэтому, - сказал доктор, в последний раз энергично ударив кулаком по столу, - он будет щедро использован, если понадобится, чтобы стимулировать ваши устремления к высшим идеалам.
   Мне показалось, что мальчики честно пытаются понять его слова. Сдержанность новизны овладела ими, и я видел, что они бессознательно стараются принять взгляды доктора и мои; но на самом деле они казались мне славными ребятами, с которыми у нас не будет никаких хлопот.
   - Они были удивительно внимательны, - сказал я доктору, когда наступил первый перерыв и комната опустела. - Я очень надеюсь, что все они станут прилежными учениками.
   Доктор Балфинч посмотрел на меня так, словно считал, что мне еще предстоит многому научиться, и сказал:
   - Не надейтесь. Среди них присутствует зло. Оно сокрыто. Но оно даст себя знать.
   Не прошло и недели, как я увидел, что в течение нескольких минут, занятых молитвой доктора, потолок комнаты оказался изрядно испорчен свисавшими с него бумажными шариками из жеваной бумаги, и краем глаза заметил, как Чарли Балфинч выпустил один из этих комков в потолок как раз в тот момент, когда доктор произнес: "Аминь".
   Как и во всех школах, я полагаю, были мальчики тупые и мальчики умные, и, как обычно, самые умные мальчики были самыми озорными. Я никогда не замечал каких-либо заметных нарушений со стороны Осии Блинна, который определил слово "ипотечный" как относящееся к "аптекарям", и никогда не было сомнений в справедливости того, чтобы розга доктора Балфинча прогулялась по спине Джорджа Грасса, который однажды днем сообщил классу удивительную информацию о том, что "джавелином" (дротиком) обычно называют "жителя Явы", но Чарли Балфинч, который редко пропускал уроки, и Томас Хопкинс, известный всем мальчикам как "Полли Хопкинс", по имени героини известной песни, находившийся всегда рядом с лидером своего класса, отправлялись в отдельную комнату доктора для получения дисциплинарного взыскания розгой три дня из пяти.
   Мои занятия по этимологии обычно давали пищу для развлечений, а также поводы для телесных наказаний.
   Я хорошо помню, каким образом во время моего первого урока они имели дело со словом "природный". Первый мальчик, который взялся за его толкование, не зная предмета вообще, сказал, что его можно определить как "тренировку постоянного возмущения". Точка зрения второго мальчика полностью отличалась от точки зрения первого. Его теория состояла в том, что слово "природный" означает "относящийся к индейцам". Третий ученик утверждал, что оно означает "приобщение к природе индиго", а четвертый ум, к которому я обратился, пришел к выводу, что "природный" имеет своим источником латинское слово, которое он представлял как indigene, и которое было глаголом первого спряжения, с частями indigene, indigenare, indigenavi, indigenatum, означающими на простом английском языке "углубляться". Эти различные мнения привели к задержанию гениальных авторов теорий на полчаса после школы, чтобы у них было время, за которое они могли бы составить более определенные мнения. Вместе с этими учениками был задержан еще один ловкач, который дал правильный ответ с такой скоростью, что это возбудило мое подозрение, и я изучил учебник, который он держал перед собой, открытый, по-видимому, на последней странице, и на котором он, казалось, что-то писал. Я обнаружил, что он оторвал книгу от обложки, перевернул ее так, чтобы страница урока оказалась последней, и читал ответ из книги, делая вид, что записывает в ней.
   Мне давно известно, что для многих детей уроки - это просто задания, не имеющие никакого смысла. Уроки усваиваются потому, что пожилые люди, привыкшие командовать, требуют их усвоения, и бедные маленькие ученики выполняют это задание как являющееся неотъемлемой частью общих таинственных трудностей жизни, но при этом без всякого представления о том, для чего все это делается. Есть ученики воскресной школы, для которых трогательная история Иосифа и забавная сказка о Золушке совершенно одинаковы в том отношении, что обе они считаются плодами воображения.
   Однако все мальчики, по-видимому, воспринимают Американскую историю как репрезентативный факт, хотя мало кому из них удается отделить Революционную войну от Гражданской, или четко осознать период времени, лежащий между этими двумя событиями.
   Древняя история для большинства мальчиков - это просто роман, причем роман скучный, за исключением тех случаев, когда в нем встречаются живые повествования о битвах. Ни один мальчик не может не относиться с большим интересом к истории драк. Я пытался привнести в свои уроки римской истории некоторые жизненные элементы, и если бы мальчики действительно прислушались к тому, что говорил учитель, они могли бы уяснить тот факт, что Юлий Цезарь когда-то был живым человеком, а не воображаемым существом, как Джек - убийца великанов. Но, по правде говоря, многие мальчики не обращают на это внимания. Они бессознательно решили, что все это выдумка, и поэтому искренние и многократные заявления учителя о том, что история - это факты, не производит на них никакого впечатления.
   Однажды, рассказывая о Верцингеториксе и его пленении в Риме, я упомянул, что посещал темницу, в которой был заключен этот воин. Говоря это, я случайно взглянул на Джорджа Грасса и увидел, как по его довольно скучному лицу расползается выражение смешанного презрения и недоверия.
   - В чем дело, Джордж? - спросил я.
   - Ни в чем, сэр, - ответил он.
   - Говори откровенно, - сказал я. - У тебя есть какие-то сомнения относительно моего визита в подземелье или относительно Верцингеторикса?
   - Такого человека никогда не существовало, сэр, ведь правда? - спросил Джордж.
   - Значит, ты считаешь, что вся эта история о Цезаре и его войнах - ложь?
   - Это просто выдумка, сэр, не так ли? - снова спросил Джордж, и в то время как другие мальчики в классе смеялись; все они выглядели так, как будто были готовы принять мнение Джорджа без колебаний.
   Доктор Балфинч давно миновал тот период, когда ему хотелось делать приятные наблюдения за отношением молодых умов к подобным вещам. Он, конечно, знал об этом, но не обращал на это внимания и заставлял мальчиков воспринимать факты, независимо от того, считались ли они фактами или вымыслом.
   Однажды утром, примерно через три недели после открытия школы, доктор Балфинч начал урок с чтения отрывка из Священного Писания о "нетленной красоте кроткого и молчаливого духа", и после небольшой паузы, объяснив ученикам, почему такой дух является нетленной красотой, закончил урок, попросив в своей короткой молитве, чтобы все мы могли научиться быть "кроткими и молчаливыми".
   Полчаса спустя, когда я в соседней классной комнате пытался заставить мальчиков понять, почему квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов двух других сторон, из-за двери, которая вела в комнату, где находился доктор, донесся громкий шум. Я прервал занятие и на мгновение прислушался, а затем, когда шум усилился, направился к двери и вошел в комнату доктора, сопровождаемый, конечно, всем моим классом.
   Я был поражен, увидев, что доктор Балфинч борется с Полли Хопкинсом и катается по полу.
   Оказалось, доктор подозвал к себе Хопкинса и приказал ему протянуть руку, чтобы понести наказание. При третьем или четвертом ударе Хопкинс отдернул руку, и доктор больно ударил себя по ноге. Хопкинс был достаточно глуп, чтобы рассмеяться, после чего доктор прыгнул на него, а Хопкинс, который гордился своими способностями борца, ухватил доктора за шею и заплел ему ноги.
   Когда я вошел, борцы продолжали схватку на полу, перекатываясь с одной стороны на другую, опрокидывая скамьи для чтения и создавая довольно комичное впечатление сцепившихся большой черной и маленькой серой кошки. Каждый мальчик в комнате сидел на своем столе в состоянии дикого возбуждения, а некоторые из них даже отваживались подбадривать Полли Хопкинса. Было совершенно очевидно, на чьей стороне симпатии зрителей. О том, что Полли знал это и был полон решимости завоевать лавры в этот великий для него день, свидетельствовало упорство, с которым он прижимал своего противника к полу и старался удержать свое место на нем всякий раз, когда фортуна или вмешательство опрокинутой скамьи помогали ему занять это положение.
   При моем появлении, зрители вернулись на свои места, но схватка на полу продолжалась до тех пор, пока доктору Балфинчу не удалось подмять Хопкинса под себя и не усесться на него с торжествующим видом.
   Побежденный мальчик больше не сопротивлялся; доктор Балфинч встав и, глядя на меня с оскорбленным выражением на лице, приказал Хопкинсу занять свое место и явиться к нему в его кабинет в четверть четвертого.
   Затем доктор, слегка отряхнув пыль со своего сюртука, вернулся к своему занятию с раскрасневшимся лицом, прилагая все усилия, чтобы казаться спокойным.
   Вернувшись в свою комнату, я немного посмеялся про себя, вспомнив утреннее упоминание доктора о "нетленной красоте кроткого и молчаливого духа"; но тогда я еще совсем не знал доктора Балфинча.
   Он попросил меня прийти к нему в кабинет, когда занятия закончатся, и пока я сидел там с ним, вошел Хопкинс. Каково было состояние духа Хопкинса, оставалось неизвестным, но его физический облик производил впечатление воплощенного смирения. Мальчик всегда сдается, когда его хорошенько побили, и, без сомнения, то, что в Хопкинсе отзывалось на имя совести, говорило ему, что он вполне заслужил порку, которую ожидал получить в кабинете доктора Балфинча. Он был к этому готов.
   - Садись, Томас, - сказал доктор, когда мальчик вошел в комнату и закрыл за собой дверь.
   В голосе сурового мужчины прозвучала мягкость, которая удивила мальчика, и он пристально посмотрел на своего учителя.
   - Томас, - сказал доктор, продолжая сидеть в своем огромном кресле, - мне очень жаль, что я напал на тебя сегодня утром, очень, очень жаль. Ты поступил дурно, но я не должен был забываться настолько, чтобы совершить еще один дурной поступок, потеряв самообладание. Томас, я прошу у тебя прощения, - доктор подошел к Полли Хопкинсу и попытался взять его за руку. Но Полли прижал обе руки к глазам, а затем, уронив руки и голову на стол рядом с собой, начал всхлипывать.
   Слезы выступили на глазах доктора, когда он, положив руку на плечо мальчика, погладил его и произнес ласковым голосом:
   - Ничего, сын мой, ничего, мы оба ошиблись. Простим друг друга и забудем о случившемся; постараемся оба стать лучше и не допускать впредь подобных ошибок.
   Потом он взял Полли за руку, проводил до двери и отослал прочь. Я встал, чтобы уйти, и доктор придержал для меня дверь.
   - Мне хотелось бы, чтобы вы выслушали мою исповедь, мистер Спрат, - сказал он. - Да простит меня Господь, за мой безрассудный гнев.
   Так или иначе, доктор Балфинч понравился мне в тот день гораздо больше, чем когда-либо, и я думаю, что Полли Хопкинсу он тоже понравился.
   По правде говоря, с течением времени и доктор, и школа нравились мне все больше и больше, и я находил в мальчиках, с их шалостями и безрассудствами, только те "признаки аморальности", какие находил и в себе, вспоминая свои собственные школьные годы.
   Но самая восхитительная работа, которая выпадала мне как учителю, исполнялась мною в столовой дома миссис Бэнтам, где Руби по вечерам занималась своими уроками и куда меня очень часто призывали, когда задания казались ей слишком тяжелыми.
   Она страстно любила литературу, особенно поэзию, но к обыкновенному скучному изучению школьных учебников у нее не имела никакого влечения, а ее математические способности вообще нельзя было назвать способностями.
   - Я просто не могу понять, - сказала она, - почему вы переворачиваете дроби, прежде чем умножить их. Это кажется забавным, - заставить дробь сделать сальто и поставить ее с ног на голову, прежде чем вы сможете использовать ее.
   Причина, по которой пятьдесят, прибавленные к ста, увеличиваются на 50%, но уменьшаются только на 33,5%, когда их затем вычитают, всегда была скрыта от этой прекрасной девушки.
   - Это кажется просто неразумным, - настаивала она, - и я уверена, что никогда не пойму, что удерживает Луну на небе, и почему мы не переворачиваемся вверх ногами, если Земля вращается. Ведь в этом случае мы же должны ходить вверх ногами, не так ли?
   - Это так ужасно утомительно, - вздыхала она, - знать, где находится Борнео. Я никогда не захочу поехать на Борнео, и я ничего не хочу знать о борнейцах, если их называют именно так. И не кажется ли вам, что для латиноамериканцев просто возмутительно называть женщину mulier? Я не думаю, что женщинам более подходит mulier, чем мужчинам; кроме того, это кажется очень глупо, если люди говорят amo, когда хотят сказать: "я тебя люблю", что намного легче?
   - Это Плутарх, - спрашивала она, - или Платон, или Плутон - был богом Подземного царства? Я никогда не могу вспомнить, я всегда путаю их, и вы знаете, мистер Спрат, я не могу избавиться от мысли, что Бахус был богом табака; ведь он им не был, правда?
   Но, так или иначе, эти вещи, которые показались бы глупостью, если бы я услышал их от Джорджа Грасса или Осии Блинна, обладали определенным очарованием, когда слетали с красивых губ Руби Боннер. Том Дриггс счел бы себя счастливчиком, если бы услышал их и удостоился чести открыть этой прелестной девушке некоторые тайны познания мира.
   Том написал мне через несколько дней после начала занятий в школе, что он бросил обувное дело и теперь сосредоточил на распространении мыла весь тот пылкий энтузиазм, с которым когда-то относился к обуви. В постскриптуме к своему письму он писал:
   "Я узнал, что ты живешь в одном доме с Руби Боннер. Буду рад, если ты, как мой друг, замолвишь за меня словечко перед ней и постараешься расположить ее ко мне".
   Я спросил его, помнит ли он случай с Майлзом Стэндишем, и он ответил:
   "Я не помню того Стэндиша, о котором ты говоришь. Он учился вместе с нами в университете?"
  

ГЛАВА VI. БРАТ ДОКТОРА БАЛФИНЧА

  
   Как-то в пятницу, через два месяца после моего приезда в Счастливую Лощину, когда занятия в школе закончились, доктор Балфинч, добросовестно приложив к спинам мальчиков-преступников символ деятельной жизни, пригласил меня прогуляться с ним вдоль ручья, пересекавшего городок. Он хотел поговорить о делах, касающихся школы.
   Мы гуляли, разговаривали, немного посидели под деревьями на берегу ручья, а потом направились к хорошенькому деревянному домику в конце одной из улиц, наполовину скрытому широкими зелеными листьями виноградника. Домик стоял за оградой из остроконечного штакетника, в маленьком саду, где в этот октябрьский день еще цвели некоторые кусты, а трава была зеленой - остатки прелести минувшего лета.
   Доктор остановился, положил руку на щеколду калитки и уже хотел было попрощаться, как вдруг его мысли изменились, и он сказал мне:
   - Вы ведь еще не знакомы с моей сестрой, матерью Чарли. Пойдемте со мной на минутку, я вас познакомлю.
   Он понимал, что если я задержусь в Счастливой Лощине, то рано или поздно узнаю о трагедии, скрывавшейся в этом доме и в его сердце, и, полагаю, считал за лучшее, если я узнаю самое худшее от него самого.
   Миссис Балфинч, жившая в доме, была женой его брата, давным-давно бросившего ее, свернув на дурную стезю, и я узнал впоследствии, что доктор любил эту женщину любовью, которую она отвергла, чтобы найти несчастье в любви, которую она, бедняжка, предпочла отдать человеку, никогда ее не любившего. От миссис Бэнтам я узнал также, что отец этой женщины благосклонно относился к доктору и ненавидел его брата, а доктор Балфинч, обладая ясным умом и здравым суждением, стал единственным попечителем небольшого состояния, которое он оставил ее дочери.
   Миссис Балфинч открыла дверь на стук доктора и, как мне показалось, холодно поприветствовав нас, проводила в маленькую гостиную.
   Это была женщина лет тридцати пяти - сорока лет, которая когда-то могла быть красивой, но теперь печаль тенью легла на ее лицо, ставшее бледным и осунувшимся, как будто физическое страдание пришло к ней, чтобы дополнить и сделать еще более горькой боль, и без того наполнявшую ее душу горечью. Она была одета во все черное, а волосы ее были просто убраны со лба, словно она была равнодушна к своей внешности.
   В ее поведении чувствовалась какая-то странная скованность, а на лице застыло выражение тревожного предчувствия, как будто она боялась какой-то неминуемой катастрофы. Но я уверен, что доктор Балфинч этого не заметил. Он был близорук, и у него никогда не было привычки замечать что-либо необычное в поведении человека, если только его внимание не было привлечено к этому. Я сомневаюсь, чтобы доктор Балфинч когда-нибудь в жизни читал лица мальчиков в школе, которые так много могли бы сказать человеку с острым зрением.
   Когда я был представлен миссис Балфинч и поздоровался с Чарли, который вошел в комнату, как только мы появились, - мы сели, и доктор начал говорить о школе, обо мне, о Чарли и о погоде. Но я видел, что миссис Балфинч слушала его равнодушно, если не с явным нетерпением; и хотя она отвечала нам вежливо и даже старалась казаться любезной, я не мог не заметить, что она хочет, чтобы мы ушли.
   Я почувствовал себя очень неловко и через несколько минут решил уйти один, не дожидаясь доктора; но как раз в тот момент, когда я собирался встать со стула, дверь в глубине комнаты отворилась, и вошел человек, который был так похож на доктора Балфинча, как только один человек может быть похож на другого.
   У него были та же фигура и то же лицо, те же густые каштановые волосы, даже тот же голос; но он был одет так, как подобало бы гораздо более молодому человеку, и не только его лицо было отмечено распущенностью, - у него был зловещий взгляд, который, думаю, сразу же возбуждал недоверие у любого, кто встречал его в первый раз.
   Я не знаю точно, что означает старая библейская фраза "дурной глаз", но если она означает, что порок души может иногда вспыхивать в окнах, через которые проглядывает душа, то у Саймона Балфинча был именно дурной глаз.
   Я видел, как дрожь пробежала по телу миссис Балфинч, когда он вошел; ее бледные щеки, казалось, стали еще белее, она сначала стиснула руки, а потом опустила их на колени, словно пытаясь успокоиться, а затем, поднявшись, сказала:
   - Мой муж, мистер Спрат.
   Саймон Балфинч не протянул мне руки. С улыбкой на лице, он произнес:
   - Рад познакомиться с вами, сэр.
   При этом он не сказал ни слова доктору, сидевшему на своем стуле с удивленным и потрясенным видом, мужественно сохраняя самообладание. Саймон знал, что напугал своего брата, и я думаю, он испытывал какую-то странную радость от того, что мог причинить ему боль. Муж положил руку на плечо жены и сделал вид, будто хочет ее приласкать, а потом, усевшись, притянул к себе Чарли и обнял мальчика; когда он прикасался к жене или к мальчику, я чувствовал, что в тело доктора словно вонзали нож.
   Не успело пройти и минуты, не было произнесено ни единого слова, как миссис Балфинч встала и, извинившись, вышла из комнаты. Затем доктор ласковым тоном попросил удалиться Чарли. Отец велел ему остаться, но мальчик без колебаний последовал за матерью. Вспышка гнева промелькнула на лице Саймона, но на него тут же вернулась насмешливая улыбка. Засунув руки глубоко в карманы и широко расставив ноги, он сказал доктору:
   - Ну что, мой милый старый педагог, разве ты не рад меня видеть? Ты еще не женат? Ах, какая ошибка! Какая потеря для какой-то прекрасной женщины! А это, - сказал он, кивнув мне головой, - твой помощник в деле порки маленьких мальчиков?
   Я поднялся, чтобы уйти. Не имелось никакой причины, подумал я, почему я должен спокойно терпеть такую дерзость.
   - Вы останетесь со мной, мистер Спрат? - серьезно спросил доктор. - Я сочту это за большую услугу.
   - Вам лучше остаться, мой юный друг, - сказал Саймон, - и получить урок братской любви. Может быть, вы услышите что-то, что вас заинтересует. Может быть, я расскажу твоему лейтенанту что-нибудь приятное о твоей прошлой жизни? Возможно, он решит, что ты заслуживаешь порки больше, чем твои ученики.
   - Неужели ты никогда не перестанешь творить зло, Саймон? - спокойно спросил доктор.
   - Неужели я стану школьным учителем, - отвечал Симон, - и буду носить черный сюртук, и украшать стены цитатами из Священного писания, и хныкать молитвы, и выглядеть торжественно, и ходить в церковь? Иногда это окупается, если у вас в руках есть трастовые фонды. Спрат, как вам нравится жить в царстве любви по краткому катехизису?
   Я ничего не ответил.
   - Я думал и надеялся, - сказал доктор, - что видел тебя в последний раз, и что ты больше не будешь преследовать эту бедную женщину.
   - Я должен был вернуться, - ответил Саймон, смеясь, - чтобы посмотреть на тебя. Ты же знаешь, что не платишь моей жене столько, сколько она должна получать.
   - Мне нет нужды объяснять тебе, - ответил доктор, - но твое заявление, конечно, не соответствует действительности.
   - По-моему, ты украл часть денег, - свирепо сказал Саймон, но все еще мрачно улыбаясь. - Я заставлю тебя представить полный отчет.
   - Ты меня заставишь! - презрительно воскликнул доктор. - Тот день, когда ты отправишься в суд с иском против меня, станет для тебя роковым днем.
   Насмешливая веселость Саймона начала исчезать. У него побелели ноздри.
   - Моей жене сейчас нужна тысяча долларов из ее собственных денег, - сказал Саймон, - и если ты не дашь их ей, я заставлю тебя это сделать... - Он заколебался. - Этой общине и родителям маленьких мальчиков будет интересно узнать то, что о тебе знаю я.
   - Я тебя не боюсь, - спокойно ответил доктор Балфинч.
   Саймон подошел к двери и позвал миссис Балфинч. Та вошла в комнату и села рядом с мужем. Она выглядела как женщина, наполовину отсутствующая. Саймон положил руку на спинку ее стула, как бы показывая, что хочет ее приласкать.
   - Дорогая моя, - сказал он, - я уже говорил этому учителю, что тебе очень нужны деньги на собственные нужды. Это так, не правда ли?
   - Да, - робко ответила миссис Балфинч.
   - Но, сестра... - начал доктор.
   - Сестра! - презрительно воскликнул Саймон. - Не смей ее оскорблять!
   - Ты знаешь, - продолжал доктор, - каков твой доход, и что у тебя есть. Больше ничего у тебя нет.
   - Ты хочешь стать директором школы, не так ли? - спросил Саймон. - Мы уезжаем отсюда, Хелен, чтобы начать новую жизнь вместе.
   Миссис Балфинч не сказала "да", но выглядела так, словно ответила утвердительно.
   - Это невозможно, сестра, - сказал доктор. - Я не могу поверить, что ты снова доверяешь этому человеку. Ему нужны твои деньги, но не для тебя, а для его компаньона по преступлению.
   Миссис Балфинч вздрогнула и ничего не ответила. Было ясно, что она верит словам доктора, и все же ей хотелось верить, что муж вернулся к ней, чтобы остаться с ней навсегда.
   - Ты - лживый негодяй! - свирепо воскликнул Саймон, и все следы насмешки исчезли с его лица.
   Миссис Балфинч положила руку на плечо мужа, словно бы умоляя его не говорить так.
   - Я должен освободить тебя и Чарли от злого влияния этого человека, - сказал тот. Он думал, что эта угроза, которую он, возможно, осуществил бы, наполнит душу доктора ужасом. - Ты ведь пойдешь со мной, Хелен?
   Она снова промолчала, но, казалось, ей было трудно отказаться повиноваться зову мужа.
   - Деньги перестанут поступать тебе, если вы уедете отсюда, сестра, - сказал доктор. - Мне приказано хранить все до совершеннолетия Чарли, чтобы Саймон ничего не растратил.
   - Я убью тебя, негодяй, - крикнул Симон в гневе, приподнимаясь и грозя доктору кулаком. - Ты дашь ей деньги или нет?
   - Ни доллара, пока ты в пределах досягаемости, - спокойно ответил доктор.
   Саймон понял, что партия проиграна. Трудно поверить, что он когда-либо действительно надеялся выиграть ее таким образом. Он на мгновение опустил глаза, словно размышляя, а затем, вернувшись к своей прежней манере, сказал мне:
   - Когда вы познакомитесь с учителем ближе, Спрат, вы поймете, что это человек, который способен всю жизнь преследовать и запугивать женщину, потому что оказался настолько отвратителен ей, что она отказалась выходить за него замуж.
   Это был явно удар ниже пояса. На лице доктора Балфинча отразились ужас и смятение. Миссис Балфинч снова положила руку на плечо Саймона и попыталась остановить его. Но он оттолкнул ее, как будто она тоже была отвратительна, и, когда она отпрянула в сторону с таким видом, словно он ударил ее ножом, поднялся и сказал:
   - Спрат, я говорю с вами, потому что не хочу осквернять свою речь обращением к вашему другу, - что дни спокойствия учителя миновали. Он хочет войны, и теперь он ее получит. Я уничтожу его школу и выгоню его из города.
   Затем Саймон Балфинч подошел к двери, открыл ее и вышел, а его жена, стоя у окна и глядя ему вслед, горько заплакала.
   Я видел и слышал более чем достаточно, поэтому также удалился, оставив доктора Балфинча с женщиной, которая ничуть не волновалась о нем, хотя он один был ее опорой, ее защитником и другом.
   День еще не кончился, когда я прогуливался по берегу ручья, возвращаясь домой, и так как воздух был теплым, а небо ясным, то решил задержаться у ручья, пока моя голова была полна мыслями о сцене, свидетелем которой я только что стал. Итак, я сидел на одной из скамеек, глядя на воду, и размышлял, действительно ли Саймон Балфинч знал о каком-то поступке в жизни брата, который причинил бы тому боль, если бы об этом стало известно, или же речь Саймона была просто глупым, гневным вздором плохого человека. Кроме того, я был достаточно эгоистичен, чтобы попытаться представить себе, в каком положении окажусь, если школа будет распущена.
   Мои мысли зашли так далеко, что я даже подумал о возможности самому стать директором школы, если бы доктора выгнали. Но, по здравом размышлении, эта мысль показалась мне почти постыдной.
   Раздумывая над всем этим, я увидел приближающегося ко мне Элиаса Гаффа, солидного полицейского полковника Бэнтама. Он держал на поводке двух больших собак, очевидно, бладхаундов мистера Пеликана, и было ясно, что полицейский относится к ним с большим уважением, возможно, даже с опаской. Когда они ускорялись, ускорялся и он, а когда были расположены задержаться, он покорно останавливался; при этом тон его, когда он к ним обращался, был миролюбивым, и даже нежным.
   Заметив меня, он остановился и, по достоинству оценив тень листвы и уютную скамейку, привязал собак к ближайшему дереву и, усевшись рядом со мной, снял шлем и вытер свой очень красный лоб очень красным и очень большим носовым платком.
   - Что это за собаки? - спросил я.
   - Это бладхаунды Спайкера, - ответил полицейский. - Его чести мэру не понравилось, что они бродят по дому, и поэтому я забираю их в участок, чтобы использовать для поимки преступников. Мне и самому они не очень-то нравятся, - и Элиас Гафф перевел взгляд на собак, тихо лежавших под деревом, высунув языки и тяжело дыша.
   Голос Элиаса Гаффа был глубоким и хриплым. Когда-то, без сомнения, это был бас, но теперь он наводил на мысль, что голосовые связки либо потеряли свое прежнее натяжение, либо заржавели. В них не было отчетливой вибрации, и казалось, что звук исходит из какой-то точки его тела, находящейся гораздо ниже легких.
   Элиас Гафф, отвернувшись от собак, посмотрел на деревья и сказал:
   - Так, сегодня ведь пятница?
   - Да.
   - И вы не видите вокруг себя соек, не так ли?
   - Я не обратил на это внимания.
   - Даже если бы вы сильно постарались, то все равно сегодня не увидели бы ни одной.
   - Почему?
   - Потому что все сойки каждую пятницу отправляются в чистилище.
   - Зачем?
   - Не знаю. Все, что я знаю, это то, что они исчезают; а потом возвращаются в субботу. Вы увидите их утром, целые стаи.
   - Любопытно, не правда ли? - осмелился предположить я.
   - Да, в нашей жизни есть много других любопытных вещей... Не то, чтобы я заботился о жизни, - сказал Элиас с глубоким вздохом, - потому что для меня жизнь, - это крик, тщета и пустота. У меня даже не было честного старта; ибо, если хотите знать правду, я - подменыш.
   - То есть как?
   - Именно, сэр, - сказал Элиас Гафф с сильным ударением, - подмененный феями в колыбели. На самом деле, я - сын знатного лорда, я родился богатым; родился в приличной семье. Вы знаете Феликса Экорна, парикмахера? Ну, он седьмой сын седьмого сына, за исключением одной дочери, проскользнувшей между четвертым и пятым мальчиками. У него есть второе зрение, и он сказал мне, что я - подменыш, и я думаю, что у меня тоже есть второе зрение, потому что я много раз видел своего двойника.
   - Где же?
   - Прямо здесь, в Счастливой Лощине, на этой самой улице; видел, как он шел впереди меня, - мундир, пуговицы и все такое. Некоторые люди не верят в подобные вещи, и, может быть, я не верю в них, потому что знаю, а знать - лучше, чем верить. Вы надеваете на левую ногу шкуру угря, когда купаетесь? Нет? Ну, а я надеваю. Это верное средство от судорог, а каштан в кармане - верное средство от бородавок, и мне никогда не везет, если я оставляю кроличью лапку дома. Есть некоторые люди, которые не верят в приметы; но я-то знаю, что если у вас есть правильный толкователь примет, вы всегда застрахованы от неприятностей. Вы когда-нибудь видели русалку?
   Я ответил, что никогда.
   - Вы знаете, мистер, мистер... как, вы сказали, ваше имя... ах, да, сэр Спрат, - это очень хорошее имя - Спрат, сэр. Я знал человека на Барбадосе по имени Спрат. Так вот, мистер Спрат, это Феликс Экорн, который, несмотря на свои природные данные, не очень дружит со здравым смыслом, он сказал мне: не существует, говорит, таких существ, как русалки, а я сказал ему: "Как это нет, если я видел одну такую своими собственными глазами".
   - Где?
   - Ну, сэр, я двадцать лет на море, был и юнгой, и моряком, и видел много странных вещей. Поверите ли вы мне, если я скажу вам, что во время моего путешествия на барке нам довелось проплыть много миль через лозы, плававшие по морю, и что лозы эти взбирались по такелажу, пока не показалось, что они оплели все вокруг, и наш барк не превратился в красивую плавучую беседку? Нет, вы не поверите, но эта история случилась со мной на самом деле, сэр, точно так же, как то, что я видел русалку.
   Это случилось, когда мы стояли на якоре в бухте острова Самоа в Тихом океане. Вы должны знать, сэр, что есть два вида русалок, одни с чешуей, а другие без, как у сома, и те, кто с чешуей, умные и красивые, только, честно говоря, мне не очень нравятся ни те, ни другие.
   Так вот, сэр, я встретил ее, когда рыбачил однажды вечером. Она подплыла к лодке и, казалось, хотела пообщаться, взявшись руками за борт и наполовину высунувшись из воды. Ее звали, кажется, Лулу, но я не совсем уверен; что-то вроде этого, во всяком случае, и я едва знал, что сказать, чтобы заинтересовать ее, и спросил, нравится ли ей моя приманка, и это так разозлило ее, что я подумал, - она сейчас опрокинет лодку. Как бы то ни было, я помирился с ней и дал ей немного конфет, а потом она сказала мне, что самой большой мечтой ее жизни было научиться играть на пианино, и она сделала бы это, только ей никогда не удавалось сесть на табуретку.
   Конфеты, казалось, согрели ее сердце. Она сказала, что ужасно устала от морской пищи, и спросила, нет ли у меня жевательной резинки, но, конечно же, у меня ее не было; бедняжка! Мистер Спрат, я бы женился на Лулу, если бы мог жить под водой, за исключением того, что мне было бы трудно бросить курить табак, а это, конечно, мне пришлось бы в таком случае сделать.
   А потом, когда я заговорил о женитьбе, она сказала, что хочет жить на суше. Она сказала, что все равно хочет уехать из дома, потому что злится на маму.
   - В чем же состояла проблема?
   - Ее мама не разрешала ей носить ленту на спинном плавнике, и это так не нравилось Лулу, что она сказала, - ей будет все равно, если она покинет родной дом и больше никогда не увидит маму снова.
   Элиас Гафф снова вздохнул, вспомнив чудесное видение, явившееся ему, потом встал, поправил мундир, надел шлем и сказал:
   - Но я должен идти, я знаю свой долг, и его честь подтвердит вам это. Его честь часто говорит, что Долг должно стать моим девизом, а я всегда отвечаю ему: "Добавьте к этому Бдительность, и я соглашусь". Это главное, сэр, для полисмена: Бдительность, Достоинство, Мудрость и Победа.
   И Элиас Гафф начал отвязывать ищеек. Пока он это делал, подошел полковник Бэнтам; Элиас выпрямился, свел ноги вместе и отсалютовал мэру, который ответил на приветствие, вскинув трость. Он, казалось, был удивлен, обнаружив, что его полицейские силы задержались здесь.
   - Как же так, офицер? Слоняетесь, будучи на службе?
   - Исполняю приказ, сэр, - ответил Элиас. - Я вел собак в участок и привязал их к дереву, чтобы дать им отдышаться.
   Собаки придвинулись поближе к полковнику и, по-видимому, хотели с ним пообщаться, но он подошел ко мне и резко сказал:
   - Офицер, немедленно уберите собак. Доставьте их в безопасное место на заднем дворе и явитесь ко мне в восемь часов.
   Элиас Гафф повел собак, а мы с полковником направились домой. Взяв меня под руку и прихрамывая сильнее обычного, он начал рассказывать, что происходит по прямой ветви от Плантагенетов. Он сказал мне, что имя Бэнтам на самом деле было искажением имени Плантагенет. Я не помню точно, как постепенно произошло это изменение, но я помню, он настаивал на том, что слог"ант" в обоих именах был "корневым слогом", который, будучи взят у Плантагенетов, превратился в Бэнтама.
   Далее он сказал, что все свидетельства указывают на Генриха Восьмого как на его предка, и что он сделал это признание мне в знак доверительной дружбы, потому что никоим образом не гордится таким предком.
   Один из членов семьи, по его словам, устал от государственных дел и удалился в свой замок в Кнвиддле, в Уэльсе, где клан жил в течение нескольких поколений, пока его собственный прапрадед, спасаясь от преследований, не бежал из страны и не достиг гостеприимных берегов этого континента в крайне стесненных обстоятельствах.
   - По правде говоря, профессор, - продолжал полковник Бэнтам, - это изначальное состояние стесненных обстоятельств сохранилось у всех его потомков вплоть до настоящего времени. Мне неприятно говорить о таких вещах, особенно с другом, но я знаю, что могу рассчитывать на вашу нежную заботу, когда говорю вам, что непредвиденное стечение обстоятельств привело к временному затишью в моих финансах, и если бы вы могли дать мне пять долларов в счет платы за жилье, - исключительно в счет платы, пусть это вас не смущает, - вы придали бы новый аспект святости узам нашей дружбы.
   Я протянул ему деньги.
   - Сэр, - сказал он, засовывая их в карман жилета, - это долг чести. Я делаю вас привилегированным кредитором.
   Когда мы вернулись домой, ужин был уже готов, и за столом я упомянул, что заходил с доктором в дом миссис Балфинч; но я не сказал, что там произошло.
   Полковник, однако, в трогательных выражениях выразил сожаление по поводу одинокого положения миссис Балфинч и сказал:
   - Сэр, вся беда в том, что каждая женщина, как слабая виноградная лоза, нуждается в крепком дубе-муже, за который можно было бы цепляться побегами и устремляться вверх; подумать только, что эта несчастная женщина не может цепляться ни за кого, абсолютно ни за кого! - И полковник Бэнтам вытер глаза салфеткой.
   Но мисс Бэнтам открыто посмеялась над этой теорией.
   - Я уже слышала, как ты и другие люди говорили об этом раньше, папа, и, по-моему, это совершенно абсурдно. Виноградная лоза! Представьте меня виноградной лозой! Я вижу, как цепляюсь за мужчину! Побеги! Хм! Если у меня когда-нибудь будет муж, я стану выдавать ему на карманные расходы, заставлять работать, крутиться и выполнять мои поручения, пока я занимаюсь своими суровыми обязанностями.
   - Эльмира, мне стыдно за тебя! - воскликнула миссис Бэнтам.
   - Мисс Мортимер, я думаю, не хочет, чтобы кто-нибудь заботился о ее побегах, не так ли, мисс Мортимер? Она вполне способна сама о себе позаботиться.
   Мисс Мортимер покраснела, и мне показалось, что мистеру Спайкеру стало неуютно.
   - Мы не хотим, чтобы нас поддерживали шпалеры, - продолжала мисс Бэнтам. - Если бы не женщины, общество развалилось бы на части. Они обычно более честны и имеют больше здравого смысла, чем мужчины. Мужчины все равно нас боятся, - и Эльмира во второй раз принялась за десерт, орудуя ложкой, словно орудием войны.
   - Никогда бы не подумал, - сказал полковник, когда мы вышли из-за стола, - что мои собственные отпрыски будут выражать такие пагубные и революционные мысли в священных стенах моего дома. Это просто шокирует! Сложно представить себе, какова была бы жизнь миссис Бэнтам, если бы она не могла удерживаться, нежно прижимаясь ко мне.
   После ужина мисс Бэнтам ушла к себе в кабинет, и пока я оставался в гостиной с остальными членами семьи и разговаривал с Руби и мисс Мортимер, полковник и миссис Бэнтам в другом конце комнаты вполголоса беседовали, но, наконец, миссис Бэнтам разрыдалась, и когда ее волосы, как обычно, начали выбиваться из узла, она воскликнула:
   - Это убьет меня, Джозеф.
   Полковник казался встревоженным и сердитым. Повернувшись к нам, он сказал:
   - Эти супружеские разногласия, должно быть, неприятны для моих друзей, так же как они оскорбительны для меня, но я не могу уступить ни на йоту там, где речь идет о важнейших принципах.
   - Это не принципы, Джозеф! - воскликнула миссис Бэнтам, и глаза ее наполнились слезами.
   - Именно, принципы. Я все объясню, профессор. Мне, как главному магистрату города, иногда приходится соединять любящие пары священными узами супружества. Это не требует особых усилий, и я выполняю эту функцию во впечатляющей и торжественной манере. И вот теперь миссис Бэнтам проявляет такую косность взглядов, что настаивает, чтобы я не целовал невесту.
   - Я этого не вынесу, Джозеф, - простонала миссис Бэнтам, снова заливаясь слезами. - Это пронзает мою душу.
   - Поцелуй, профессор, - объяснил полковник, - это чистая формальность. Это всего лишь официальная печать одобрения торжественной церемонии. Это, повторяю, чистая формальность. Так делали в самые древние времена, еще в Вавилоне, а я никогда не хотел отрываться от прошлого, от традиции.
   Но миссис Бэнтам не желала утешаться, и так как сердце полковника ожесточилось против нее, он оставил ее, плачущую и пытающуюся привести в порядок волосы, и вышел вместе со мной, когда я направился на почту.
   Когда мы вышли на улицу, я осмелился возразить ему. Я сказал, что миссис Бэнтам - женщина с ангельским характером, и что в таких делах следует считаться с ее чувствами.
   - Едва ли это ангел, профессор, - сказал полковник, постукивая по моей руке набалдашником трости. - Классификация недостаточно точна. Не ангел. Скажем, пери. Место пери как раз для ее уровня. В конечном счете, возможно, ангел, но не сейчас; возможно, после испытательного срока.
   Я вернулся домой рано, и меня позвали в библиотеку, где Руби Боннер попросила помочь ей с уроками. Я провел с Руби не меньше часа, показывая ей, как можно решить загадки арифметики и геометрии. До сих пор она была убеждена, что гипотенуза имеет какое-то отношение к музыкальному инструменту. Это убеждение, по-видимому, было сформировано на основе того факта, что гипотенуза является частью треугольника, и, возможно, вполне естественно, что опыт Руби с оркестром мистера Пеликана исказил ее представления о треугольнике, как геометрической фигуре. Мы как раз заканчивали проверку фактов, относящихся к гипотенузе, когда услышали, что полковник и миссис Бэнтам идут по коридору. Они остановились в дверях библиотеки, держась за руки и улыбаясь, после чего миссис Бэнтам спросила:
   - Мы можем войти?
   - Будет только справедливо, профессор, - сказал полковник Бэнтам, когда они с миссис Бэнтам вошли в комнату, - что, поскольку вы присутствовали при недавнем несчастном разрыве дружеских отношений между миссис Бэнтам и мной, - теперь вы должны стать свидетелем того, что произошло полное и трогательное примирение. Рана уже зажила.
   Я выразил удовлетворение.
   - Вы были правы, профессор, - продолжал полковник, обнимая миссис Бэнтам за талию. - Она ангел, совершенный ангел. Мне больно думать, что мое бесчувственное поведение вызвало слезы на этих прекрасных глазах. Пусть этот печальный опыт научит вас, когда вы будете женаты, практиковать бескорыстие. Эта женщина согласилась простить прошлое и продолжать окружать меня своей любовью, если я соглашусь в будущем просто целовать невесту в лоб, и я согласился. Поверьте мне, компромисс - это секрет супружеского счастья.
   - Лоб, - сказала миссис Бэнтам, нежно глядя на полковника, - это средоточие ума, а губы - обитель чувств. Я не могу допустить, чтобы Джозеф хотя бы намеком на привязанность придавал оттенок тому торжественному акту, который он призван совершить. Я не могу этого пережить. То, что он согласился ограничить поцелуй лбом, характерно для того благородства души, которое всегда вызывало у меня симпатию к нему.
   Полковник и миссис Бэнтам, выслушав мои поздравления, удалились в гостиную, а мы с Руби, покинув школу любви, вернулись к изучению геометрии.
  

ГЛАВА VII. БУМ НАЧИНАЕТСЯ

  
   Утром за завтраком мистер Спайкер сообщил удивительную, но приятную новость, что Эй Джи Пеликан поправился в финансовом отношении и собирается вернуться в Счастливую Лощину, чтобы расплатиться с долгами и начать предприятие, о котором мистер Спайкер не сказал ничего определенного. Мистер Спайкер также сказал, что в тот же день Пеликан навестит его в офисе "Национального защитника", а так как суббота была моим свободным днем, он пригласил меня навестить мисс Мортимер, с которой у него действительно была важная встреча.
   Когда мистер Спайкер и полковник ушли после завтрака, я немного посидел в библиотеке, читая "Национального защитника" и покуривая. Я был один в комнате, но через некоторое время вошла миссис Бэнтам.
   Закрыв дверь и усевшись рядом со мной, она сказала:
   - Дорогой мистер Спрат, я всегда видела в вас искреннего друга и разумного советчика, и теперь я пришла к вам, чтобы спросить: могу ли я в строжайшей тайне дать волю чувствам, которые волнуют мой ум и наполняют его глубочайшей заботой? Не поможете ли вы мне со своей обычной щедростью, если сможете?
   Мне было более чем неприятно взваливать на себя бремя забот миссис Бэнтам, но я не мог отказать и спросил, чем могу ей помочь. Она ответила:
   - Может быть, вам это покажется очень странным, дорогой мистер Спрат, очень, очень странным, но я излагаю дело абсолютно беспристрастно, когда говорю, что очень несчастна.
   Я сказал, что мне очень неприятно это слышать, и осведомился о причине ее страданий.
   - Это любовь Джозефа. Я не могу этого объяснить. Я знаю, что вы будете смеяться надо мной, сочтете меня глупой и, возможно, осудите меня, но вы не знаете женского сердца, мистер Спрат. Я так счастлива, обладая любовью Джозефа, что это делает меня совершенно, совершенно несчастной.
   Я не знал, как утешить страдалицу в подобных обстоятельствах, и потому сказал, что эти слова меня удивляют.
   - Для вас это, может быть, удивительно, мистер Спрат, но всякая любовь - таинство, и я не могу надеяться возбудить сочувствие в душе того, кто сам никогда не любил; но, удивительно или не удивительно, ужасная истина заключается в том, что любовь Джозефа ко мне наполняет меня и радостью, и страданием.
   Я сказал, что мне действительно жаль это слышать, но моя печаль не может одолеть любопытство, которое я испытывал, чтобы узнать, чем именно были вызваны эти страдания.
   - Видите ли, - сказала миссис Бэнтам, нежно вытирая глаза носовым платком. - Сначала его любовь делает меня совершенно счастливой. Я начинаю понимать, что если он когда-нибудь перестанет любить меня, я приду в совершенное отчаяние. И тогда я начинаю думать о многих вещах, - которые могли бы естественным образом произойти, чтобы уменьшить пыл его чувств, - таких как изменение официальной церемонии приветствия невест и тому подобные вещи; и эти размышления наполняют мою душу беспросветным мраком.
   Мне очень хотелось, чтобы миссис Бэнтам унесла свой груз страданий и позволила мне дочитать интересную статью Спайкера о надвигающемся кризисе, но я счел своим долгом предложить какой-нибудь способ облегчить страдания бедной женщины, и поэтому, наконец, рискнув, сказал:
   - Ну что ж, миссис Бэнтам, право же, я плохой советчик в таких вещах, но мне кажется, что если любовь полковника делает вас такой несчастной, то вы можете обрести счастье, убедив его не любить вас.
   - О, только не это, мистер Спрат, только не это! - И миссис Бэнтам заплакала, положив руку на затылок, чтобы удержать рассыпавшиеся волосы.
   - Потому что, - продолжал я, - если, когда он любит вас, вы чувствуете себя несчастной при мысли, что он может когда-нибудь перестать любить вас, то неискушенный разум подсказывает, что если он не любит вас, то вы можете быть счастливы при мысли, что, возможно, когда-нибудь он вас полюбит. Просто разверните эту ситуацию, так сказать, в другую сторону.
   К этому времени миссис Бэнтам разрыдалась, а узел на затылке исчез; я возобновил изучение надвигающегося кризиса до тех пор, пока буря не утихнет и ее волосы не будут приведены в порядок. Наконец миссис Бэнтам настолько овладела собой, чтобы сказать:
   - Как мало вы знаете о женской душе! Да, любовь Джозефа и страх потерять ее делают меня несчастной, но гораздо, гораздо более несчастной я была бы в случае, предложенном вами.
   - В таком случае, миссис Бэнтам, - сказал я почти в отчаянии, - я сдаюсь. Если любовь делает вас несчастной, и отсутствие любви также делает вас несчастной, - я действительно не вижу, что с этим можно поделать. Нет такого состояния, в котором женщина могла бы быть одновременно нелюбимой и любимой, нет середины, не так ли? Смотрите на это спокойно.
   Отчаяние, казалось, овладело душой миссис Бэнтам, когда она сложила руки на коленях и позволила себе обдумать ситуацию; но она не была бы собой, если бы слезы не блестели в ее глазах.
   - Решения не существует, - сказала она, наконец, - нет никакого решения, за исключением того, что я, возможно, смогу убедить Джозефа снова связать себя торжественным обязательством, данным на нашей дорогой семейной Библии, что он никогда не перестанет любить меня.
   Это действительно было своего рода выходом из затруднительного положения, и на искреннюю просьбу миссис Бэнтам, подкрепленную слезами, я неохотно пообещал как можно скорее довести суть дела до сведения полковника Бэнтама.
   Я присоединился к Джулии Мортимер у входной двери, и мы вместе пошли в офис "Национального защитника". Она была остроумна, весела и много говорила, и я был рад услышать, что два или три ее рассказа нашли признание в журналах и еженедельных газетах по очень высоким ценам. Эта яркая и красивая женщина вполне сможет позаботиться о себе.
   Спайкер любил советоваться с ней на литературные темы и по поводу своих статей, и было совершенно ясно, что его чувство к ней начинало выходить далеко за рамки простого восхищения. Всем нам казалось вполне вероятным, что она может стать миссис Спайкер, и в то время как все домочадцы с интересом наблюдали за развитием этой маленькой сентиментальной пьесы, миссис Бэнтам почувствовала, как в ее груди разгорается энтузиазм, когда она размышляла об этом.
   Кабинет мистера Спайкера был подготовлен к визиту мисс Мортимер. На полу не валялось никаких бумаг; на неиспользуемых углах стола было меньше пыли, а его ноги располагались на полу, а не на углу стола, куда он обычно их закидывал.
   - Я попросил вас зайти, мисс Джулия, - сказал он, - чтобы вы подумали о создании нового раздела в "Защитнике". Почти во всех больших ежедневных газетах теперь есть то, что они называют женским отделом, посвященным, знаете ли, исключительно женским вопросам. Нам нужен такой раздел в нашей газете, и мне пришла в голову мысль, что, может быть, вы согласитесь вести его.
   Мисс Мортимер выразила готовность подумать над этим вопросом.
   - Видите ли, - продолжал мистер Спайкер, беря одну из городских газет и складывая ее так, чтобы видна была "женская" страница, - есть определенные вещи, которые, по-видимому, интересны женщинам-читательницам. Вот, например, статья под названием "Как сделать дом счастливым", и еще одна, "Как удалить веснушки", а еще одна объясняет, "Как сделать кружевные занавески", и так далее.
   - Но я не знаю, как это делать, - улыбнулась мисс Мортимер.
   - А вот одна из них, рассказывающая о том, как быть красивой, и вам не нужно притворяться, будто вы ничего об этом не знаете, - галантно сказал редактор. - Я постоянно получаю подобные запросы и не знаю, что с ними делать. Вчера пришло письмо от женщины, живущей где-то за городом, с вопросом, как носить боковые гребни; и, конечно, мне пришлось дать ей хотя бы приблизительный ответ, который я счел правильным.
   - На этот вопрос я могла бы ответить, - рассмеялась мисс Джулия.
   - Вот что я вам скажу: женщина действительно должна руководить таким разделом, - продолжал мистер Спайкер. - Вот, например, заметки, как очищать лак и краску, и как мыть граненые стекла, и еще много чего такого...
   - Но, мистер Спайкер, как я уже сказала, я не знаю, как это делать.
   - О, это не имеет никакого значения. Никто толком не знает, как это делается, во всяком случае, не многие. Вам не нужно знать, как это делается. То, что вам нужно сделать, - чтобы читателю было интересно. Эта женщина с боковыми гребнями, например, увидит, когда прочтет мой совет, что она не может носить боковые гребни таким образом, и поэтому она снова напишет нам, и разве вы не видите, что это поддерживает интерес? Вы можете получить всю действительно полезную информацию, какую хотите, из кулинарных книг и справочников.
   - Я вполне готова попробовать свои силы, - сказала Джулия.
   - А еще, время от времени, - сказал мистер Спайкер, - вы можете вставлять какие-нибудь сентиментальные вещи. Это ваше маленькое стихотворение о "Перспективах" (и, кстати, как оно прекрасно!) вполне для этого подойдет. Но... но... мне неприятно говорить об этом, мисс Мортимер, но не согласитесь ли вы принять часть вашего вознаграждения - только часть, разумеется, - шляпками и галошами?
   Мисс Мортимер, похоже, посчитала, что можно устроить так, чтобы редактору было удобно.
   - Дело в том, - задумчиво продолжал мистер Спайкер, - что я завален этими вещами. Как вы думаете, можно ли попытаться сбыть некоторые из них через женский отдел? У вас могут быть головоломки и загадки, и вы можете предложить призы за их решение; обувь, шляпки и тому подобное. Я полагаю, что каминные полки были бы слишком громоздкими, не так ли? Знаете ли, мисс Джулия, есть человек, который не станет давать мне рекламу, пока я не куплю женское платье, и я заявляю, что не имею ни малейшего представления, что с ним делать. А еще нагрудные булавки; я полагаю, что у меня должна быть полная шляпа булавок.
   Мисс Мортимер считала, что все не так уж плохо.
   - Странное это дело, - задумчиво сказал редактор, - формировать общественное мнение на основе каминных полок и галош; и потом, какой позор, что этикет не позволяет врачам давать рекламу! Хуже того, вы не осмеливаетесь раскрывать свои чувства, опасаясь оскорбить своих рекламодателей. Я верю в вегетарианство, но если я скажу это в газете, я оттолкну не только мясников, которые дают рекламу, но и всех бакалейщиков, которые продают ветчину.
   Когда мистер Спайкер договорился с мисс Мортимер о женском разделе, она удалилась и, едва успела выйти из комнаты, как вошел Эй Джи Пеликан. Его внешний облик совершенно преобразился. Он был красиво одет, но в его одежде чувствовалась какая-то новизна, которую я никогда раньше не замечал ни в одной одежде. Все в нем было новым, даже его парик, имевший новый цвет, а также завитый по-новому, а великолепие блеска его ботинок было бы действительно впечатляющим, если бы не превосходящий его блеск шелковой шляпы. Когда он держал шляпу в руке, она сияла почти ослепительно.
   Когда я в последний раз видел мистера Пеликана, настроение у него было мрачное, но сейчас он находился в приподнятом настроении. Он приветствовал нас обоих с искренней сердечностью и радостью, очень ясно показывая своим поведением, что его недавно обретенное благополучие не возвысило его до тщеславия надменности. Когда он снял свои довольно веселые и легкомысленные кожаные перчатки и бросил их в шляпу, пожал нам руки и угостил нас лучшими сигарами, чем я когда-либо курил, он сел и начал шутить о том, как заплатил Спайкеру ищейками.
   - А теперь, старина, - сказал он, - назовите, пожалуйста, сумму этой сделки. - И Пеликан вытащил из кармана пухлый бумажник, а из него - пачку банкнот.
   Спайкер знал сумму до цента, не заглядывая в свои книги, но сказал с притворной неохотой:
   - Но этот счет уже оплачен, Пеликан. Мы назвали его "собачьей сделкой".
   - Но вам они были не нужны, - возразил Пеликан, отсчитывая деньги на столе редактора, - а я не тот человек, чтобы выказать неблагодарность человеку, выручившему меня в тяжелой ситуации. Вот деньги, вот расписка.
   Пеликан не стал раскрывать источник своего процветания, но когда спросил о Джулии и Руби, то сказал, что Фортуна дала ему почти неограниченные деньги, и он вернулся в суету жизни Счастливой Лощины.
   - Мне всегда нравился этот город, - сказал он, - и когда я был здесь в последний раз, то увидел большие возможности в этом месте, и решил, что непременно воспользуюсь ими. И вот - я здесь, и можно с полной уверенностью сказать: теперь у Счастливой Лощины есть будущее, ибо я пришел, чтобы принести городу процветание.
   И действительно, поскольку Эй Джи Пеликан раскрыл нам только часть своих планов, не могло быть никаких сомнений в великолепном будущем Счастливой Лощины, если ему будет сопутствовать успех. Начнем с того, что он уже подал заявку на регистрацию компании "Счастливая Лощина", долженствовавшей стать орудием в руках чародея, которому предстояло произвести все эти удивительные превращения. И когда Пеликан объяснил, что компания будет иметь капитал в два миллиона долларов, что деньги уже на подходе, и что Спайкер, полковник Бэнтам и даже я можем стать ее акционерами почти бесплатно, глаза Спайкера заблестели, а я не мог отделаться от ощущения, что мое жалованье у доктора Балфинча - жалкая, ничтожная сумма.
   - Я поддержу вас, Спайкер, - горячо сказал Эй Джи Пеликан, - потому что вы поступили со мной честно, когда я попал в беду, я дам шанс полковнику Бэнтаму, потому что он был добр к Джулии и Руби, когда они остались без крова; а что касается профессора, то мы возьмем его к себе, потому что он наш друг и к тому же очень хороший парень.
   Таким образом, перспектива Счастливой Лощины и всех людей, которым предстояло стать акционерами, казалась заманчивой и восхитительной. Слушая рассказ Пеликана, я чувствовал себя богатым, а когда начал думать о том, что мне делать с богатством, которое обрушится на меня, то обнаружил, что Руби присутствует во всех планах, какие только мог придумать.
   Когда мы обсудили все проекты, представленные нам Эй Джи Пеликаном, и договорились о большом собрании в Оперном театре, на котором Пеликан должен был выступить, чтобы заручиться всеобщим интересом и возбудить энтузиазм, Спайкер, немного подумав, сказал:
   - Вы ведь не собирались строить новое кладбище?
   - Нет, конечно, - ответил Пеликан, которому этот вопрос показался странным. - Об этом я как-то не подумал. Но было бы неплохо включить это в общий план. Кладбища всегда приносят прибыль. Как вы думаете, городу оно нужно?
   - Не уверен, что это так, - ответил Спайкер, - но мне пришло в голову, что, возможно, новое кладбище вызовет спрос на некоторые надгробия, которые я должен был взять в качестве платы.
   Пеликан рассмеялся, встал и, похлопав редактора по плечу, сказал:
   - Не беспокойтесь больше о таких вещах, Спайкер. Пусть "Защитник" поддержит меня в трудную минуту, и вы сможете позволить себе пренебречь своими рекламодателями надгробий, да и рекламодателями собак тоже, если уж на то пошло, - и Пеликан снова от души рассмеялся.
   Я ушел, оставив Эй Джи Пеликана и редактора занятыми подготовкой объявления о том, что общее собрание состоится в следующий понедельник вечером. Плакат должен был быть вывешен на улицах, а также занять всю последнюю страницу "Национального защитника" в понедельник утром.
   - Это реклама за наличные, Спайкер, - успокаивающим тоном сказал Пеликан.
   Прежде чем я расскажу об общем собрании и подробностях планов, которыми Пеликан поразил жителей Счастливой Лощины и распространил славу маленького городка по всей стране, я должен рассказать о выполнении моего обещания миссис Бэнтам, - что я уговорю полковника возобновить свою клятву верности ей.
   Полковник сначала был склонен рассердиться, когда я открыл ему это дело, но когда он подумал, что тревога миссис Бэнтам не только свидетельствует о страстной преданности с ее стороны, но и ясно дает понять, что она видит в полковнике несомненного покорителя женских сердец, его чувства смягчились. Он сделал вид, что относится к опасениям миссис Бэнтам с добродушным легкомыслием, как к дани слабого сильному полу, и, в конце концов, согласился исполнить обряд повторения своей клятвы.
   Джулия, Руби, миссис Бэнтам и я собрались в гостиной после обеда, когда полковник вошел, чтобы сыграть свою роль.
   Обняв миссис Бэнтам и нежно поцеловав ее, он сказал:
   - Едва ли стоило, дорогие друзья, просить меня вновь поклясться в верности идолу моего сердца, но чтобы показать ей и вам, что священное пламя горит по-прежнему с неослабевающей яркостью, я готов самым торжественным образом подтвердить этот факт. Ты хотела, дорогая, чтобы я сказал это, положив руку на наш домашний экземпляр Священного писания; и вот я это делаю.
   И полковник положил левую руку на большую семейную Библию, которая весила, по-моему, фунтов двадцать, а правую вытянул к потолку, собираясь что-то сказать, когда миссис Бэнтам, поспешно поднявшись и подойдя к нему, сказала:
   - Не так, любовь моя. Открой книгу и положи руку на запись о нашем браке.
   Полковник опустил поднятую руку с таким видом, словно его прервали в момент самого драматического действия. Затем он наклонился, чтобы отпереть большую медную застежку, скреплявшую тяжелые крышки книги. Он все тянул и тянул, крутил и крутил, краснея от напряжения и досады, пока я не подошел, чтобы помочь ему. Застежка не поддавалась нашим совместным усилиям, полковник, наконец, уселся на книгу, чтобы сдвинуть крышки вместе, пока я буду пытаться расстегнуть застежку. Я старался изо всех сил, так как понимал, что если гнев полковника будет продолжать накаляться, то возникнет неприятная ситуация, но я не мог сдвинуть застежку и сказал об этом полковнику.
   Вскочив из-за стола с ругательством на устах, полковник Бэнтам подошел к камину, схватил кочергу, вставил ее за застежку, яростным рывком сорвал ее с крышки и швырнул через всю комнату, едва не разбив оконное стекло. Затем, бросив кочергу, он торопливо раскрыл книгу, нашел нужное место, положил на него руку, произнес почти истерически клятву на епископальной брачной службе, захлопнул обложку и, прихрамывая, вышел из комнаты.
   Миссис Бэнтам тут же разрыдалась, и, пока Джулия и Руби пытались успокоить ее и помочь уложить волосы, раздался голос полковника, зовущий меня в прихожую. Он схватил меня за руку, и мы вместе вышли в темноту палисадника. Он был очень взволнован.
   - Профессор, - сказал он, - вы не женаты. Оставайся холостяком! Послушайте моего совета и оставайтесь холостяком. Женщины... - Он, казалось, искал слово, которое дало бы полное выражение его гневу. - Женщины... они... сэр! вы сказали "ангел", я сказал "пери", но я много, слишком много погрешил против истины. Теперь я предпочитаю слово "демон", а вы можете согласиться со мной, или нет, - дело ваше.
   Но к утру все следы гнева исчезли, и полковник приветствовал миссис Бэнтам за завтраком с таким видом, словно она полностью вернула его расположение.
   В понедельник вечером Академия музыки была переполнена, и Эй Джи Пеликан срывал аплодисменты снова и снова, когда, облаченный в совершенно новый вечерний костюм, появился на сцене и раскрыл публике часть своего плана развития и всеобщего благоденствия Счастливой Лощины. В ответ на его просьбу, председатель назначил комитет влиятельных граждан, который, в сотрудничестве с Пеликаном и компанией "Счастливая Лощина", должен был немедленно приступить к его воплощению.
   Когда комитет был избран, и оркестр заиграл подобающую случаю вдохновляющую мелодию, полковник Бэнтам выступил вперед в соответствии с заранее подготовленным планом и, произнеся замысловатую, но впечатляющую речь, вручил Эй Джи Пеликану будущее Счастливой Лощины, которое символизировал большой ключ (я думаю, это был ключ от входной двери полковника), перевязанный красной, белой и синей ленточками. Пеликан любезно поблагодарил и положил ключ в карман, что было для него не совсем удобно, несмотря на гордость от полученного им символа того, что ворота Счастливой Лощины широко распахнулись для него. Мне кажется, я видел, как он, выходя из служебного входа, передал ключ Элиасу Гаффу, который простоял там весь вечер, - верный страж общественного спокойствия Счастливой Лощины.
   Пеликан выполнил свои обещания и сделал гораздо больше. Когда была организована компания "Счастливая Лощина Импрувемент Компани", Спайкер стал акционером, полковник Бэнтам завладел довольно большим пакетом акций, а несколько дюжин акций достались мне почти даром. Почти все в городе, кто имел влияние или деньги, покупали акции; возбуждение и энтузиазм, вызванные планами Эй Джи Пеликана, были так велики, что весь город устремился в офисы компании, чтобы приобрести акции. Выпуск был продан в течение недели. Компания могла бы продать в четыре раза больше акций, чем Пеликан был готов предложить публике.
   Это было великое время в истории Счастливой Лощины. "Это воскрешение!" - воскликнул Спайкер, наблюдая, как улучшается положение дел, и даже самые сильные слова Спайкера в колонках "Национального защитника" не могли адекватно передать настроение жителей. Компания по благоустройству начала покрывать все улицы асфальтом, заключив выгодный договор с городским советом, который выдал под эти цели новый кредит. Она построила линию конок, которая протянулась от Пургатори-Спрингс через весь город до Григсби-Блафф. Она запрудила ручей в миле от Счастливой Лощины, образовав прекрасное озеро, которое было названо озером Араминк, и вода его, протекая через плотину, не только давала электричество, освещавшее всю Счастливую Лощину, но и снабжала энергией лесопилку, которую Компания по благоустройству построила и оборудовала машинами. На берегу озера Компания начала строительство летнего отеля "Араминк Хаус", который должен был предлагать своим посетителям прекрасные пейзажи и элегантные номера, с которыми не мог соперничать ни один другой курорт штата.
   Большое поле на дальнем берегу ручья в нижней части города было куплено, густо засажено деревьями и кустарниками и названо Общественным садом Счастливой Лощины. Через некоторое время там станут бить фонтаны, поплывут лебеди, а в ручье на краю парка появятся красивые прогулочные лодки.
   Старый театр, нелепо названный Оперным, снесли, а на его месте построили новую, сверкающую Академию музыки, с богатым синим, золотым, красным и белым внутренним убранством. Десятки ветхих каркасных зданий на главной улице также были снесены, чтобы освободить место для "Пеликан Аркада" и "Араминк Роу", двух кварталов кирпичных зданий высотой в шесть этажей, с зеркальными окнами, необыкновенно удобные для торговых предприятий. Национальный банк "Счастливая Лощина", президентом которого стал Эй Джи Пеликан, начал свою деятельность в новом мраморном здании; а родник на ферме Талливера на окраине города, обнаруженный химиком Пеликана, содержал восстанавливающие здоровье и спасающие жизнь ингредиенты в столь удивительных количествах, что ферма была куплена за наличные Компанией по благоустройству, и прямо у источника было построено здание, названное санаторием Счастливой Лощины.
   Был разработан план нового водопровода, который должен был провести воду с холмов Уоллабаут, в трех милях от города, и Пеликан начал строить себе большой и красивый дом прямо через улицу от дома миссис Парвис-Хайд, в той части города, которую она называла Вест-Энд. С помощью Компании по благоустройству он развернул деятельность, чтобы Счастливая Лощина стала центром графства. Стало известно, что в случае успеха этого предприятия, здание школы доктора Балфинча будет куплено за баснословную цену и снесено, чтобы освободить место для лучшего здания суда в штате.
   Таким образом, бесспорно, Пеликан устроил в Счастливой Лощине бум, и бум этот был в некотором смысле непрерывным; это, казалось, было обеспечено тем фактом, что к энергии Пеликана добавилась энергия Эльмиры Бэнтам, - она была выбрана советником Компании по благоустройству Счастливой Лощины и явно проявила способность заправлять всеми ее юридическими делами.
   Все были преуспевающими, счастливыми и полными надежд - все, кроме Феликса Экорна, цирюльника. Он не рассчитывал на многое, и с самого начала его недоверие к Эй Джи Пеликану и компании "Счастливая Лощина" не знало границ.
   - Запомните, что я вам скажу, - сказал он мне однажды в своей лавке, - по водопроводным трубам никогда не потечет вода, в старом Талливер-Спринг нет никаких целебных веществ, а Оперный театр достанется шерифу. Это все одни слова. Говорят, что есть богиня свободы, но ее нет; и Робинзон Крузо никогда не жил ни на каком острове; и гроб Магомета никогда не подвешивали; и, конечно же, Пеликан не настоящий капиталист. Спасайся, кто может, говорю я, когда вижу, что происходит в Счастливой Лощине.
  

ГЛАВА VIII. ДУХОВНЫЙ ПОДЪЕМ МИССИС ПАРВИС-ХАЙД

  
   Все месяцы осени и ранней зимы улицы Счастливой Лощины, некогда тихие и пустынные, были наполнены суетой и оживленным движением, - результат великих свершений Эй Джи Пеликана. Улучшенные тротуары с дорожками для конных повозок появлялись всюду, а одновременно с ними возводились башни для нового водопровода и здания, которые должны были сделать Счастливую Лощину прекрасной. Повозки, наполненные камнями, кирпичом и лесом, сновали туда-сюда, чтобы удовлетворить потребности рабочих, которые копали, пилили, выкладывали и возводили; и среди прочих повозок, въезжавших и выезжавших из города, виднелась собственная красивая упряжка Пеликана. По блеску и звону посеребренной упряжи она даже превосходила ту упряжку, на которой миссис Парвис-Хайд ездила каждый погожий день.
   Бум в Счастливой Лощине, казалось, набирал силу и интенсивность. Все в городе были заняты, веселы и уверены, что скоро разбогатеют.
   Полковник Бэнтам уже чувствовал себя богатым, и его друзьям казалось, что именно это он демонстрирует всем своим поведением. Часть акций Компании по благоустройству была передана ему, но он подписался еще на несколько тысяч долларов, написав свое имя в списке крупным, жирным, округлым почерком, что создавало впечатление уверенности полковника в том, что он сможет заплатить за них, и что деятельность Компании будет успешной.
   Он всегда говорил о своих акциях как о "моих пакетах акций", словно то их количество, которым он владел, было настолько велико, что с ними трудно было совершать какие-либо действия, не разложив предварительно на кучки.
   В его поведении, особенно когда он общался с простыми людьми, появилось нечто похожее на высокомерие. В нем теперь чувствовалась несвойственная ему прежде склонность к сдержанности. Он был по-прежнему приветлив со своими друзьями и по обыкновению болтлив; но все мы заметили, что он держался прямее и чуть выше поднимал подбородок, в то время как в его приветствии скромным гражданам ощущалось что-то возвышенное и величественное, почти болезненно контрастировавшее с его прежними демократическими манерами.
   Эта перемена, возможно, отчасти объяснялась тем обстоятельством, что городок Счастливая Лощина обретал новое достоинство, и полковник считал своим долгом как главного судьи официально заявить об этом. Казалось, возросшая ответственность службы давила на него. Он составил план платной пожарной охраны, который настоятельно рекомендовал городскому совету, и красноречиво обратился к этому органу о необходимости увеличения полицейских сил до двух человек. Он лелеял надежду, что когда-нибудь у него их будет три; а иногда, в моменты сильного душевного возбуждения, вызванного стремлением к росту стоимости акций Компании по благоустройству, предсказывал, что придет время, когда в полиции будет четыре человека. Но он не советовал действовать опрометчиво.
   - Да, - сказал он Спайкеру, - мы сейчас наблюдаем рассвет нового дня для Счастливой Лощины. Но лишь когда полдень процветания наполнит город своим сияющим великолепием, только тогда у нас появится полиция, достойная этого места.
   Для Спайкера наступили лучшие дни, и я был рад этому, потому что в душе Спайкер был действительно хорошим парнем. Он был энергичен в своих манерах, и в нем чувствовалась атмосфера бодрости и надежды. Этого было достаточно, чтобы он казался менее озабоченным и печальным, и теперь мог более спокойно относиться к покровительству изготовителя надгробий и лавочника, который расплатился шляпами.
   Компания по благоустройству поместила в "Национальном защитнике" обширное объявление, печатавшееся постоянно, приглашавшее людей, живущих в менее приятных районах, приехать в город, который "к целебному климату, живописной обстановке и необычайным образовательным преимуществам добавлял возвышающее социальное влияние и атмосферу утонченности и культуры". Миссис Первис-Хайд, без сомнения, читала это объявление каждое утро и находила утешение в мысли, что ей и ее церковной школе во многом приписывалась упомянутая таким образом привлекательность; но объявление принесло мистеру Спайкеру более солидное утешение в виде еженедельных выплат наличными.
   Поэтому было вполне естественно, что его взгляды на все, - как об этом свидетельствовали каждодневные публикации в "Национальном защитнике", - должны были иметь оттенок радости, и его читатели должны были также заметить тенденцию к большей смелости в использовании метафор. Эта поэтическая склонность, возможно, в какой-то мере объяснялась частым присутствием в офисе "Защитника" мисс Мортимер, которая теперь заведовала женской рубрикой; но если бы мисс Мортимер действительно оказывала влияние, то я уверен, она побудила бы мистера Спайкера внести некоторые изменения в предложение, сделанное им городскому совету, о том, что, преодолев известное затруднение, он должен "взять быка за рога и разрубить гордиев узел". Вкус и ум мисс Мортимер избавили бы его от необходимости использовать столь странный оборот.
   Конечно, энтузиазм мистера Спайкера по поводу благоустройства города исчерпал в первый же день все имевшиеся в его распоряжении прилагательные. Он использовал все известные превосходные степени до тех пор, пока напряжение серьезно не ослабило их, он прибегал к увеличенному шрифту для своих передовиц, и если бы любой другой метод выражения интенсивности его пыла оказался достижим с помощью шрифта и грамматики, мистер Спайкер использовал бы его.
   Его буквально лихорадило от энтузиазма, и особенно от Эй Джи Пеликана. Он сравнил Пеликана в период бума почти со всеми известными филантропами и лидерами страны и даже зашел так далеко, что предположил, - название города вполне можно было бы изменить со Счастливой Лощины на Пеликанию.
   Для меня, незнакомого с журналистским ремеслом, было удивительно, как Спайкер мог повторять одни и те же старые вещи снова и снова, день за днем, в новых формах и всегда с такой яркой свежестью, как будто эти мысли только что пришли ему в голову. Он никогда не остывал; он никогда не позволял своему энтузиазму упасть ниже ста пятнадцати в тени; у него, казалось, никогда не было ни малейшего сомнения в том, что он говорил исключительно правду, причем правду в ее самой важной, значительной и весомой форме. Лично мне надоело бы кричать "ура" по поводу Счастливой Лощины увеличенным шрифтом и прилагательными в превосходной форме двадцать семь дней в месяц, месяцами подряд. Но Спайкер продолжал работать с неослабевающей энергией, и на семьдесят пятое или сто пятое утро он казался таким же свежим и полным энтузиазма, как всегда, и редакционная страница "Защитника" буквально звенела волнующими словами, описывающими постоянно возрастающую славу Счастливой Лощины.
   Но даже в самой бескрайней радости всегда присутствует привкус горечи, и у мистера Спайкера, несмотря на бум в Счастливой Лощине и непрерывный рост оплаты рекламы наличными, все еще оставались проблемы. Всем нам, членам семьи миссис Бэнтам, казалось странным, что каждые три-четыре недели Джулия Мортимер незаметно исчезала и отсутствовала день или два. Она никогда никому не говорила, когда и куда идет, но, заранее приготовив материал для женского раздела и взяв в руки сумку, уходила от нас и возвращалась, не сказав ни слова.
   Любопытство миссис Бэнтам жгло ей душу, но Джулия не отвечала ни на какие вопросы. На самом деле, я и сам испытывал некоторое любопытство, а Спайкеру было не только любопытно, но и тревожно. Его друзьям было достаточно ясно, что он относится к Джулии с более теплыми чувствами, чем простое восхищение, и было очевидно: он опасается, что эти короткие исчезновения прелестной женщины имеют какое-то отношение к ее привязанностям. Раз или два он серьезно говорил со мной об этом, а один раз попытался выяснить, знает ли Эй Джи Пеликан ее секрет. Очевидно, Пеликан знал об этом, но манера Пеликана обращаться с встревоженным дознавателем свидетельствовала о бесполезности попыток прощупать его. Он ничего не скажет.
   Миссис Парвис-Хайд поначалу склонялась к тому, чтобы холодно отнестись к попыткам поднять Счастливую Лощину на должную высоту. Она не принимала участия в финансовых операциях Компании по благоустройству и не признавала, что какие-либо из великих предприятий, предложенных Компанией, были достойны восхищения. Она прямо сказала своим друзьям, что считает Пеликана вульгарным авантюристом, и что это действительно очень плохо, когда такой человек с таким шокирующим именем вторгается в Счастливую Лощину и просто подражает обычаям членов утонченного общества.
   Но Эй Джи Пеликан был не из тех мужчин, которые позволяют женщине с положением и влиянием миссис Парвис-Хайд сохранять к себе недружелюбное отношение. Все церкви жаждали видеть Пеликана своим прихожанином, но не прошло и нескольких воскресений, как он снял самую дорогую скамью в епископальной церкви. Она стояла в среднем проходе, прямо напротив скамьи миссис Парвис-Хайд, и сердце леди сразу смягчилось. А когда он подарил церкви красивую новую алтарную ткань, победа была одержана окончательно.
   - Очень важно, - сказала она, - чтобы мистер Пеликан осознал влияние алтарных покрывал на здоровую религиозную практику, но еще более важно, чтобы он повернулся спиной к соблазнам, которые нас окружают, и искал благословений, предлагаемых церковью.
   Миссис Парвис-Хайд милостиво кивнула ему после проповеди в первое воскресенье, когда он сидел на своей скамье, а на следующий день купила на тысячу долларов акции Компании по благоустройству.
   Мое место в церкви было позади, среди людей скромных, но я был почти уверен, что Пеликан начинал клевать носом каждое воскресенье, как только начиналась проповедь доктора Фьюри. Он всегда вставал и садился вместе с прихожанами, но мне показалось, что он как-то странно возится с молитвенником. Миссис Парвис-Хайд, по-видимому, тоже заметила это, потому что в ответ на ее красноречивые жесты преданная служанка, сидевшая на скамье позади Пеликана, находила для него нужные места и несколько раз обменивалась с ним книгами во время воскресных служб.
   Мне нравятся люди, которые полностью верят в свои собственные убеждения, и, возможно, это одна из причин, почему я склонен любить миссис Парвис-Хайд. Она была приверженкой епископальной церкви всеми фибрами души. Род человеческий, по ее мнению, делился на два класса: епископалов и прочих людей. Она не испытывала ненависти к прочим; она смотрела на них с жалостью, за исключением тех случаев, когда они осмеливались утверждать, что принадлежат к церквям, а не к простым "сектам". Она молилась и, может быть, надеялась на их окончательное спасение, но, познакомившись с ней поближе, я обнаружил, что вся надежда такого рода покоилась на довольно смутном представлении о том, будто есть милости, которые могут каким-то образом простираться достаточно далеко и широко, чтобы впустить таких людей в странный уголок того лучшего мира, к которому, - как она и все другие здравомыслящие церковные люди верили, - они движутся, с полной уверенностью в том, что доберутся туда.
   О миссис Парвис-Хайд, пожалуй, можно было бы сказать, что она иногда доводила свою епископальность до крайности. У доктора Фьюри была очень неприятная собака, которая укусила нескольких человек, и однажды служка в церкви доктора Фьюри обнаружил, что все жертвы принадлежали к одной из "сект". Дальнейшие исследования и эксперименты выявили тот примечательный факт, что это неприятное животное, как стало известно, даже не лаяло ни на кого из прихожан доктора Фьюри. Оно никогда не кусало епископалов. Говоря об этой враждебности собаки к инакомыслящим, миссис Парвис-Хайд с улыбкой на губах называла ее "странной", что, по-моему, действительно было так, хотя мне и в голову не пришло бы выбрать именно это прилагательное в применении к данному случаю, а миссис Парвис-Хайд с истинной серьезностью добавила, что поведение собаки было "поистине необычайным проявлением проницательного ума со стороны бессловесного животного".
   В начале осени миссис Парвис-Хайд пригласила членов семьи Бэнтам на беседу в своем доме. Миссис Парвис-Хайд намеревалась устроить в Счастливой Лощине салон, где могли бы встречаться и получать интеллектуальное удовольствие люди образованные и талантливые. Мистер Спайкер, с той склонностью к непристойным речам, которую я часто встречал среди журналистов, всегда называл встречи у миссис Парвис-Хайд "возвышающими"; но так как эта вульгарность никогда не доходила до ушей миссис Парвис-Хайд, Спайкер остался в ее списке и на этот раз отправился с нами. На нем был костюм, сидевший очень хорошо, и это указывало на то, что он был куплен за наличные, а не по бартеру за рекламные объявления.
   Мистер Эй Джи Пеликан был там, сияя в высшем обществе Счастливой Лощины; буквально сияя, потому что его вечерний костюм блестел до самого кончика каждой фалды, а грудь рубашки, обрамленная пиджаком, была вообще самой сияющей грудью рубашки, которую хорошее общество когда-либо видело в Счастливой Лощине. Миссис Парвис-Хайд пригласила Эй Джи Пеликана, а если она это сделала, значит его положение в ее обществе было прочным.
   Преподобный доктор Фьюри, конечно, был там. Доктор был одет в строгий церковный костюм и застегивал сзади воротничок рубашки; миссис Парвис-Хайд не приняла бы священника, чей воротничок был застегнут спереди.
   Доктор Фьюри показался мне гораздо более приятным человеком, чем я думал. Он был склонен к шутливости, как и многие священнослужители, я полагаю, - результат реакции на необходимую профессиональную торжественность. Доктор Фьюри, как я с удивлением обнаружил, прекрасно изъяснялся светской речью; на самом деле он говорил просто и хорошо, приятным голосом, и я удивлялся, - и продолжаю удивляться, - почему, обладая способностью говорить внятно, он использовал ее только на незначительные темы в гостиной и упорно оставался почти непонятым, когда читал Священное Слово и проповедовал грешникам.
   Доктора Балфинча также пригласили, несмотря на то, что он был пресвитерианином. Одолжение ему было уступкой, сделанной миссис Парвис-Хайд культуре; доктор Балфинч, после доктора Фьюри, был самым образованным человеком в округе. Он явился на "духоподъемную встречу" одетым точно так же, как одевался в классную комнату, за исключением того, что локти не были потерты, а черный галстук был аккуратно расправлен.
   Здесь были полковник и миссис Бэнтам, Руби Боннер и Джулия Мортимер: Руби в красивом белом платье с голубыми лентами и Джулия в канареечно-желтом, прекрасно выглядевшая со своими черными волосами и ярким румянцем на щеках.
   - Она просто прелесть, правда? - спросил меня мистер Спайкер, когда мы смотрели, как миссис Парвис-Хайд представляет ее доктору Фьюри.
   - Ну разве Руби не прелесть? - прошептала миссис Бэнтам, когда профессор Мидж подвел ее к роялю, чтобы начать вечер с песни.
   Профессор Мидж, маленький человечек с редкими рыжеватыми волосами и в больших очках, был органистом церкви доктора Фьюри и, кроме того, что он был положительно достоин доверия по отношению к тридцати девяти статьям, он был хорошим музыкантом, чей вкус к аккомпанированию не меньше, чем его ортодоксальность, оправдывал миссис Парвис-Хайд в том, что она ввела его в свой круг избранных.
   Руби спела одну-две нежные любовные песенки, и для одного человека, который стоял и слушал, это было самым восхитительным переживанием вечера.
   Когда через некоторое время Джулия подошла к роялю и своим глубоким контральто спела еще одну песню, все мы были тронуты. Но красноречие мисс Мортимер ничуть не уступало красоте мелодии. Она стояла у трюмо в дальнем конце комнаты и читала одно из своих стихотворений, озаглавленное "Тоска", а потом, когда все всех нас переполняли чувства, начала декламировать "Страну верных".
   Не успели закончиться первые строфы, как полковник Бэнтам достал из кармана платок, развернулся на стуле, положил руку на его спинку и дал волю своим чувствам. Доктор Фьюри дважды протер свои золотые очки, а когда декламация закончилась, пересек комнату и тепло пожал руку очаровательной женщине. Я знаю, - миссис Парвис-Хайд очень сожалела о том, что Джулия не была епископалкой.
   Затем Джулия прочла отрывок из "Идиллий короля" с безупречным выражением лица, и когда она закончила, полковник, перестав хлопать в ладоши, сказал мне:
   - Этот странствующий рыцарь, профессор, на самом деле получил преувеличенную оценку. Ни один храбрец не согласится быть заклепанным в железо, прежде чем вступить в бой; и, сэр, если вы пытаетесь столкнуть людей с лошади шестом, то это оскорбление языка, - назвать такое цирковое представление войной. Для настоящего солдата король Артур и его конфликты кажутся смешными. Человек не может по-настоящему драться, сэр, с медным чайником на голове и телом, погруженным в железо. Если хочешь поэзии, очень хорошо, но не называй такого человека воином.
   Затем последовал общий разговор, и доктор Фьюри случайно упомянул о страданиях миссионера, своего друга, на одном из тихоокеанских островов, где существовал каннибализм. Полковник Бэнтам поинтересовался, знает ли кто-нибудь из присутствующих о происхождении этой ужасной практики.
   - Истинный источник антропофагии, - сказал он, - это привлекательная, я бы даже сказал, "сочная" внешность младенцев цветных рас. Вы, без сомнения, заметили, доктор Фьюри, что младенец эфиопа не только пухлый, гладкий и маслянистый, но и имеет точно такой же цвет, какой придает печь, скажем, жареному поросенку. Короче говоря, он выглядит хорошо приготовленным; и мы можем быть уверены, сэр, что это сходство с хрустящей корочкой и вытекающее отсюда предположение о наличии начинки побудили какого-то голодного дикаря в прошлом начать упомянутую практику. Заметьте, что только цветные расы следуют ей. Поскольку белая раса кажется попросту "неготовой".
   - Я всегда считала, что негритянские дети похожи на шоколад, - сказала миссис Бэнтам.
   - Очень хорошо, Эдит, - ответил полковник, - шоколад тоже очень аппетитный. Варвар, голодный, слабовольный и не сдерживаемый соображениями нравственности, был вдвойне искушаем, - и он пал.
   Затем разговор, как это обычно и бывает, перешел на церковные и богословские темы. Доктор Фьюри, помнится, выглядел огорченным, когда услышал, как профессор Мидж сказал Руби, что, по его мнению, Санта-Клаус - первый епископ Каппадокии. Но доктор вскоре оказался втянут в спор о книге Второзакония, который не только вскоре привлек внимание всей компании, но впоследствии распространился по всему городу и вызвал много горьких чувств среди людей.
   Едва дискуссия началась, как Эй Джи Пеликан прервал ее, чтобы спросить, входит ли Второзаконие в Ветхий Завет или в Новый. Мне показалось, что он хочет занять правильную позицию, чтобы понять ход спора, но вряд ли это было его целью, потому что через пять минут он уже крепко спал на краю дивана, спрятанного за пианино. Миссис Парвис-Хайд, сидевшая рядом со мной, преисполненная восхищения мастерством и ученостью, проявленными ее ректором, перестала слушать через некоторое время и сказла мне, что на самом деле ее это не так уж сильно волнует.
   - Если у вас все в порядке с апостольским наследием, - сказала она, - остальное само о себе позаботится.
   Миссис Бэнтам, как мне показалось, очень мало интересовалась этой темой. Она сидела по другую сторону от меня, и когда доктор Фьюри цитировал особенно интересный отрывок из "отцов", она шепотом попросила меня обратить внимание на кружево на платье миссис Парвис-Хайд.
   - Это стоило не меньше десяти долларов за ярд, - сказала она.
   Полковник Бэнтам никогда не выносил разговоров, во время которых его мнением пренебрегали или он был вынужден молчать, и поэтому в первой же паузе сказал профессору Миджу, что он всегда считал Моисея человеком недалеким.
   - Что же касается его полководческого знания, сэр, - добавил полковник, - то оно не соответствовало элементарным принципам военной науки.
   Когда профессор потребовал от полковника подробностей, тот ответил:
   - Сэр! Ему следовало повернуть налево от фараона. Если бы я был там, то обошел бы фараона с фланга и пересек бы Красное море на понтонах выше.
   Миссис Парвис-Хайд, возвращаясь на минуту к своей любимой теме, сказала мне:
   - Знаете, господин Спрат, у нас есть неопровержимые доказательства того, что наша Церковь является прямой наследницей древней еврейской Церкви.
   - Могу я спросить, каковы эти доказательства?
   - Да ведь предписанный предел наказания у евреев составлял сорок ударов, кроме одного, а у нас тридцать девять статей, ясно доказывающих историческую преемственность, не так ли?
   Я уклонился от ответа. Эта мысль была для меня новой и удивительной. Я чувствовал, что мне хотелось бы обдумать ее, прежде чем брать на себя какие-либо обязательства.
   По мере обсуждения Второзакония доктор Фьюри и доктор Балфинч начали горячиться все сильнее. Лица обоих докторов раскраснелись, и, хотя оба они сохраняли безупречную вежливость, оба начали относиться к этому предмету с некоторым чувством. Все остальные разговоры были прерваны, пока общество слушало докторов, за исключением того, что профессор Мидж задал вопрос, который ясно показывал, что он никогда не отказывался от идеи, зародившейся в его юности, что Пятикнижие было одной из пяти книг Моисея.
   Миссис Парвис-Хайд забеспокоилась по мере того, как спор набирал обороты, и, наконец, с немалым изяществом вмешалась и попросила двух богословов прервать его, пока Руби споет еще одну прелестную песенку. Затем подали закуски, и через некоторое время компания разошлась. Доктор Балфинч пожал руку доктору Фьюри, когда они расходились, но оба выглядели серьезными, и я был уверен, что мы еще услышим о разногласиях по поводу Второзакония.
   Спайкер шел домой с Джули, а я взял с собой Руби, охотно прогуливаясь с ней и высказывая похвалы за ее пение, которым она нас одарила. Она была очень благодарна и вовсе не склонна к тщеславию по поводу своих выступлений.
  

ГЛАВА IX. ЛИЦО В ОКНЕ

  
   Мы с Руби Боннер стали хорошими друзьями, и моим самым приятным занятием было помогать ей в учебе. У нее был пытливый ум, и она быстро усваивала все предметы, за исключением математики. В языках, мертвых и живых, она преуспела довольно хорошо, и хотя однажды она перевела Virginibus Puerisque как and the boys of Virginia, она вполне справлялась со своими уроками латыни.
   Мы прекрасно ладили друг с другом, и она, казалось, была очень благодарна мне за то, что я помог ей вбить знания в ее бедную маленькую головку; но меня охватил страх, что она считает меня гораздо старше, чем я есть на самом деле; и тогда я подумал, что ученица не часто проявляет теплые чувства к учителю. Однажды она сказала что-то, подсказавшее мне, что она переписывалась с Томом Дриггсом.
   Я никогда не упоминал о нем в разговоре с ней, потому что его и мои представления о ее будущем сильно разнились. Когда я узнал, что Том Дриггс начал кампанию, я был поражен. Мне сразу же захотелось узнать, как далеко он зашел, и какие чувства она к нему питает. По правде говоря, я не мог не испытывать горькой ревности, и не только ревности, но и большого страха, как бы отсутствующий поклонник в промежутках между своими операциями с мылом не сумел внушить этой сказочной девушке преувеличенное представление о своей значимости.
   Возможно, с моей стороны было неразумно и неправильно упрекнуть Руби по поводу ее переписки с Томасом, но я сделал это, поскольку молодая девушка в ее положении должна быть очень осторожна в подобных делах.
   Она тут же вспыхнула и, глядя на меня с раскрасневшимися щеками, сообщила, что в этом деле ей не нужен советчик, что она вполне может сама о себе позаботиться и что Тому Дриггсу, одному из ее самых старых друзей, она будет писать очень, очень часто и надеется, что он ответит на каждое ее письмо.
   Я был сильно смущен и даже поражен в самое сердце тем отвращением, которое она мне высказала, и, полагаю, на лице моем отразилось охватившее меня уныние, потому что через минуту, закрыв лицо руками, лежавшими прежде на учебнике, она начала всхлипывать и говорить:
   - О, почему меня оставили одну? Как ужасно быть совсем одной!
   Бедное дитя! Я сразу же ощутил в сердце боль, и попытался ее утешить. Я попросил у нее прощения за то, что так с ней разговаривал. Что я хотел как лучше. Что я думал, ей может понадобиться совет. Что я ее друг и сделаю все, чтобы она была счастлива. Тогда она подняла голову, вытерла слезы и, протянув мне руку, сказала:
   - Да, вы - мой добрый друг! Вы так много для меня сделали! Забудьте, что я говорила с вами так плохо, и поверьте мне, я очень благодарна вам за всю вашу доброту.
   Потом, отняв руку, она ушла, а я долго-долго сидел в кабинете, думая о ней, глядя на книгу, которую она оставила, и, ощутив, как мне ее не хватает, исполнился ненависти к Тому Дриггсу.
   Одна из самых странных вещей в жизни, конечно, та, которая называется совпадением; но я не уверен, что она - это просто случайность, что события часто случаются, если можно так выразиться, группами. Более чем вероятно, что в человеческом уме есть некая таинственная способность, позволяющая одной воле воздействовать на другую, так что невысказанная мысль может оказывать влияние, побуждающее другого человека к действию.
   Действительно, было очень странно, что случай, о котором я собираюсь рассказать, произошел на следующий же вечер после того, как Руби упомянула о том, что ее бросили родители. Интересно, было ли ее высказывание вызвано мыслями того, кого она не видела, и кого не было рядом с ней?
   Вспышка гнева, за которой последовала вспышка горя, произошла в субботу вечером. Днем мы все отправились в воскресную школу доктора Фьюри, где Эй Джи Пеликан, по настоятельной просьбе доктора и миссис Парвис-Хайд, должен был обратиться к детям. Красивый экипаж Эй Джи Пеликана с кучером в ливрее подъехал к парадному входу церкви в половине третьего, и в течение пятнадцати или двадцати минут мистер Пеликан говорил вполне убедительно. Его доводы были направлены на то, чтобы внушить младенческому уму чувство полной никчемности богатства, и, без сомнения, они казались убедительными каждому, пребывавшему в нежном возрасте. Спайкеру и полковнику Бэнтаму это вряд ли понравилось бы, а миссис Парвис-Хайд, вероятно, восприняла эту теорию лишь в общих чертах, не заботясь о том, чтобы ее применяли на практике, и не придавая ей слишком большого значения. Маленькие ученики воскресной школы должны иногда быть озадачены, когда обнаруживают, что один вид учения предназначен для их ушей, в то время как другой ясно предстает их глазам.
   В тот вечер, после чая, миссис Бэнтам, Эльмира, Джулия, Руби и я сидели в гостиной миссис Бэнтам, читали и болтали. Четыре женщины собрались вокруг стола, на котором стояла зажженная лампа рядом с огромной семейной Библией. Я сидел один на диване в глубине комнаты и, случайно взглянув на переднее окно с открытыми ставнями и поднятой занавеской, увидел человеческое лицо, почти прижатое к стеклу.
   Это зрелище поразило меня, но я ничего не сказал и не двинулся с места. Лицо исчезло, но тут же появилось снова, и мне показалось, что это лицо женщины. Я подождал, пока оно снова исчезнет, а затем тихо вышел из комнаты.
   Взяв в прихожей тяжелую трость, я вошел в столовую, тихонько отворил дверь на боковое крыльцо и вышел.
   Ночь была черная, звезд видно не было, дул холодный, промозглый ветер, шурша мертвыми листьями на траве и жалобно посвистывая среди голых ветвей деревьев. Я не трус, но мрак, свист ветра и мрачное молчаливое одиночество сада наполнили меня каким-то трепетным страхом.
   Кто может быть тем человеком, который бродит возле нашего дома в такую ночь? К тому же - женщина! Ибо это точно была женщина. Дойдя до угла дома, я ясно увидел ее при свете лампы в комнате. Она не могла заглянуть в окно, не взявшись за подоконник и не приподнявшись на цыпочки; минутное усилие утомляло ее, она опускала руку и отдыхала.
   Я повернул за угол и сказал ей тихим голосом, потому что боялся напугать людей в гостиной:
   - Что вы здесь делаете?
   Она на мгновение повернула ко мне испуганное лицо, а затем быстро направилась к воротам.
   Я последовал за ней и взял ее за руку. Она остановилась и тихо, так как тоже не хотела, чтобы ее услышали в доме, сказала:
   - О, пожалуйста, отпустите меня, сэр! Пожалуйста, не делайте мне больно. Я не хотела ничего плохого.
   Я не был удовлетворен. У нее была какая-то цель. Мог ли я быть уверен, что она не сообщница преступников, для которых и осматривала помещение?
   - Нет, - сказал я. - Я не отпущу вас, пока вы не скажете мне прямо, что вы здесь делаете?
   Она задрожала и расплакалась.
   - Я не должна стоять здесь, - сказала она, - они увидят меня. Не позволяйте никому увидеть меня. О, неужели вы не отпустите меня? - И она буквально потащила меня к боковому крыльцу, где луч света из окна не мог осветить ее.
   Я сказал, что не желаю ей зла, но ее поведение подозрительно и тревожно, и она должна либо объяснить это удовлетворительным образом, либо быть арестована. Она поколебалась, а потом спросила:
   - Вы живете здесь, сэр? Как вас зовут?
   Я назвал ей свое имя и сказал, кто я.
   Она села на край крыльца и, когда я отпустил ее руку, снова горько заплакала и сказала:
   - Я - мать Руби Боннер.
   Этого было достаточно; ей не нужно было больше ничего говорить. Я прекрасно понимал, в чем дело, и жалел бедняжку, сидевшую в темноте и рыдавшую. Мне было бы совсем не жаль, если бы она встала и ушла, не сказав больше ни слова. Она знала, что я слышал о ней, и что ей незачем рассказывать свою историю, но в ее сердце был голод, который она хотела утолить, и теперь она не жалела, что я вышел к ней.
   Когда-то это был ее дом, сказала она, счастливый дом. Она приехала сюда с любимым мужем; и это она разбила весь этот сад и посадила несколько деревьев; и было время, когда она сидела в этой гостиной, смеялась и пела, ходила из комнаты в комнату, выходила на это самое крыльцо и гуляла по садовым дорожкам, полная радости жизни, окруженная любовью и маленькими детьми.
   Но теперь дверь этого дома была закрыта для нее навсегда. Сердце человека, против которого она согрешила, ожесточилось к ней. Один ребенок умер; другой должен был думать о ней с презрением и ненавистью. Ее прежнее счастье умерло, и жизнь стала мучением; память о прошлом была полна ужаса раскаяния; будущее - отчаяния. Но иногда, когда угрызения совести становились слишком жестокими и горькими, а жизнь казалась невыносимой, она убегала из города и возвращалась сюда ночью, чтобы посмотреть на места, где раньше была любима; пройти по старым тропинкам, взглянуть на окна, за которыми когда-то скрывалось ее счастье, но теперь они закрыты для нее; попытаться выкрасть из прошлого хоть каплю покоя, который мог бы утешить ее в ее беспросветной нищете; и тогда... и тогда... если бы только она могла увидеть Руби!
   - Я видела ее, - произнесла она с истерическим ликованием. - Я ее видела. Я видела ее профиль. Можно мне еще раз подойти к окну и еще раз взглянуть? Я никому не причиню вреда. Пожалуйста, позвольте мне увидеть ее еще раз?
   Как можно было отказать ей в такой просьбе? И пока она смотрела, вцепившись пальцами в подоконник, а я смотрел на нее, - я впервые в жизни понял природу этого ужасного закона возмездия. Грех был заманчив, и все опасности и наказания были скрыты. Но сейчас! Как страшна мука, терзавшая грешную душу!
   Она вернулась ко мне. Она была рада, что есть кто-то, с кем можно поговорить о Руби.
   - Она хорошая девочка? Ходит ли она в церковь? Есть кто-нибудь, кто предупредил бы ее о том зле, которое таится в мире? У нее голубые глаза, как у меня? Я видела ее нежные волосы. Они золотые, какими были и мои, когда... когда я была замужем. Говорит ли она когда-нибудь о своей матери? Не вам, сэр, конечно, а миссис Бэнтам? О, интересно, интересно, ненавидит ли она меня? Должно быть, она меня ненавидит. По крайней мере, я себя ненавижу. Если она хорошая девочка, она должна ненавидеть меня, не так ли? Но я бы отдала за нее жизнь. Я бы охотно умерла сейчас, если бы она вышла, обняла меня и поцеловала. Этого не может быть, не так ли? Я слишком порочна, чтобы она могла до меня дотронуться. Вы не знаете, какая я мерзкая, но когда-то я была добра, как Руби. Горько вспоминать, как давным-давно я сидела на этом самом крыльце и... мой... муж был здесь, а Руби и другая моя дорогая маленькая девочка играли с нами и смеялись, и мы были так счастливы. Иногда я прокрадывалась сюда ночью, садилась на один из этих стульев и вспоминала обо всем этом до тех пор, пока не начинал кричать и колотить в дверь своего дома; моего, моего - в прежние времена! А теперь...
   Она поднялась и встала, раскинув руки, а так как в полумраке ее фигура смутно вырисовывалась на фоне белой оштукатуренной стены дома, эта картина поразительно напоминала распятие.
   - Я хочу, чтобы Бог забрал мою жизнь! - воскликнула она страстно. - Я хочу, чтобы Он убил меня здесь, прямо здесь, сейчас!
   В ее голосе слышался вопль отчаяния. Она сделала вид, что вот-вот разорвет на себе одежду; казалось, она едва сдерживается, чтобы не разрыдаться.
   Потом она рухнула на землю.
   - Подойдите, - сказала она, схватила мою руку и стала целовать ее снова и снова. Потом она оттолкнула ее и сказала:
   - Идите и положите их на щеку Руби, на ее голову, на ее плечи - мои поцелуи!
   Она встала, спустилась по ступенькам и повернулась, собираясь идти по усыпанной гравием дорожке.
   - Куда вы пойдете? - спросил я.
   - Куда? Назад в город, назад в ад, приготовленный для таких, как я, - и она направилась к воротам.
   Я бы остановил ее, - мне было очень жалко эту женщину, - но она выскочила за ворота, побежала по улице и исчезла.
   Некоторое время я стоял, крепко сжав руку, которую она поцеловала, словно в ней было что-то священное. Я не знал, что делать. Я был так взволнован (Руби или ее матерью?) что просто не решался вернуться в дом. Но я тихонько вошел, и когда вернулся в ярко освещенную гостиную, четыре женщины от души смеялись над какой-то шуткой Джули. Они, казалось, едва заметили мое появление; я подошел и положил руку на голову Руби, мгновенно извинившись за это, как будто это было сделано случайно.Руби повернулась и посмотрела на меня.
   - В чем дело, мистер Спрат? - спросила она.
   - О, ничего! Я устал, вот и все.
   И тогда она и остальные снова вернулись к своему разговору, а я сел на диван; и в то время как видел перед собой фигуру прекрасной девушки, ее постоянно затенял образ женщины, столь близкой ей, возвращавшейся во тьме к несчастью, которое она сама навлекла на свою жизнь.
  

ГЛАВА Х. ПРИКЛЮЧЕНИЕ СРЕДИ ХОЛМОВ

  
   В течение всего дня, последовавшего за моим приключением в саду, я никак не мог отделаться от печальных и тревожных мыслей о том бедном существе, которое я там встретил, и иногда мне казалось, что даже в этом мире истинное раскаяние должно получать прощение.
   Когда занятия в школе закончились, и доктор Балфинч поднялся в свой кабинет, чтобы исполнить свою ежедневную обязанность - отомстить своим юным обидчикам, я неторопливо побрел домой, а дойдя до моста через ручей, который так часто пересекал, остановился и, облокотившись на низкий парапет, стал смотреть вниз на бурлящую желтую воду. Он казался живым существом, побуждаемым сильным, страстным порывом поспешить к месту назначения. И когда я смотрел, как вода кружится и пенится у опор, а затем устремляется вперед, словно не может задержаться ни на мгновение, я сказал себе: "Она жаждет вернуться домой. В океане, из которого она вышла, она найдет очищение и покой".
   Мною овладела фантазия, что в подобном же круговороте, может быть, человеческая душа, исходящая от Бога, возмущена страстями земной жизни и осквернена своей греховностью, устремится назад к своему источнику, и в этом лоне обретет очищение и совершенный покой. Все исходит от Него, все возвращается к Нему. Несомненно, даже грешная душа этой несчастной и убитой горем матери может достичь Того, Чья природа - любовь.
   Пока я размышлял, наполовину забыв обо всем остальном, кто-то легким шагом приблизился, и, прежде чем я успел обернуться, меня приветствовал нежный голос Руби. Она тоже возвращалась из школы и остановилась рядом со мной, положив свои книги на парапет, и мы вместе стали смотреть на бегущий ручей.
   - Он кажется таким счастливым, - сказала она, - как будто готов плясать от радости, - и я не сказал ей, что это скорее внушает мне мысль о страстном устремлении. Вещи, которые мы видим, отвечают нашим собственным чувствам, и мне не хотелось огорчать ее, если она видела радость в этом быстром потоке воды.
   Мы вместе пошли домой, и после нескольких пустых слов она отвела взгляд и спросила:
   - Почему вы положили руку мне на голову прошлой ночью?
   Я сделал вид, что ничего не помню.
   - Я знаю, что вы сделали это не случайно, хотя и хотели бы, чтобы я думала именно так. У вас была какая-то причина.
   Я попытался сменить тему, но она была настойчива.
   - Вас не было в комнате, и я подумала, что вы вышли из дома; а когда вы вошли, у вас был такой ужасный вид, и вы положили руку мне на голову. Там кто-нибудь был? Скажите мне правду, - и она повернула ко мне лицо; ее голубые глаза посмотрели прямо на меня.
   Я не мог сказать ей правду; я не смел солгать; а так как должен был ответить, я сказал:
   - Вы не верите, что это была всего лишь случайность?
   - Нет. И вы тоже знаете, что это не так.
   - Это был акт благословения, - ответил я.
   - От кого? - спросила она.
   - От меня, если хотите. Больше я ничего не могу сказать.
   Она разозлилась на меня, и в ее глазах горело столько огня, сколько они только могли вместить. Она сделала вид, что идет быстрее меня, держась на некотором расстоянии впереди. Так мы прошли через маленький парк и вышли на улицу, когда она замедлила шаг, пока мы не оказались рядом, и тогда она серьезно улыбнулась мне и сказала:
   - Мне не следовало задавать вам такой вопрос. Я верю, что вы хотели, чтобы я получила благословение.
   - Благословение на благословение, - ответил я. - Да не будет в вашей жизни ничего другого.
   Мы пришли к нашему дому.
   По мере того как проходили зимние дни, она, казалось, со странной внезапностью обретала женственность. Я никогда не думал о ней, как о ребенке, но у нее были манеры девочки, когда я впервые увидел ее, и в начале ее обучения, как я уже сказал, они совсем не соответствовали ее возрасту.
   Но все это изменилось еще до конца года, задолго до того, как наступил Новый год, - она приобрела достоинство манер и уверенность в себе благодаря своим занятиям, которые предупредили меня, что ее девичество прошло. С этой новой экзальтацией женственности пришла сдержанность в поведении, которая отдаляла меня от нее все больше и больше, и это меня огорчало, хотя я знал, что это неизбежно и необходимо. Но все же, она была со мной сердечна и любезна и принимала мою помощь, когда у нее возникали трудности с уроками.
   Я не мог сомневаться в природе моих чувств к ней, и нашел в ней новую грацию теперь, когда и ум, и тело достигли большей красоты. Я полностью осознал преимущества близости. Как много это значит в таких делах! Почти каждое воскресенье я ходил с ней в церковь, иногда в сопровождении тетушки Бэнтам, чье присутствие в таких случаях всегда раздражало меня, и обычно сидел рядом с Руби, пока доктор Фьюри проводил службу и проповедовал.
   Часто у нас был только один молитвенник, и поэтому она держала один его уголок, а я - другой, пока мы отвечали или пели песнопения. Хор профессора Миджа, как и многие другие хоры, всегда пел в "Тебя, Бога, славим" об "ангелах и архангелах" и об "остроте" смерти, точно так же, как в гимнах он пел о "бессмертной" жизни, и о "сиянии", и об "Эдеме", и о "Небесах", и о "зле", которое "с нами день за днем". Руби любила петь, и мне нравилось слушать, как она поет, так что нам обоим это доставляло удовольствие, несмотря на неряшливость хора.
   Много, много раз во время усыпляющих проповедей доктора Фьюри я краем глаза смотрел на ее нежный профиль, слегка приподнятый подбородок, в то время как она смотрела на проповедника, - ее глаза были широко открыты, словно она пыталась понять его, и нежный румянец играл на ее щеках. У нее был прямой маленький носик, изящный и самый красивый, какой я когда-либо видел, так что смотреть на нее в профиль было приятнее, чем анфас.
   Давным-давно она ушла от меня в неведомую страну и оставила меня в ужасном горе и слезах; и, как ни странно, самое сильное воспоминание о ее внешности, которое осталось у меня, - это ее лицо, когда она сидела рядом со мной в церкви.
   Позже, зимой, миссис Парвис-Хайд пожелала устроить несколько частных театральных представлений, чтобы помочь интеллектуальному подъему своих друзей, и уговорила Джулию и Руби принять в них участие. Обе сделали это неохотно, так как обе не желали больше иметь никакого отношения к актерскому искусству; но они были отзывчивы, а миссис Парвис-Хайд, весьма настойчивая, была добра к ним, и поэтому мы поставили прелестную маленькую пьесу в гостиной миссис Парвис-Хайд.
   Мало кто, кроме наших друзей, присутствовал там; но все сошлись во мнении, что актеры играли прекрасно, и было очень весело.
   Пьеса называлась "Домашний обычай"; Руби была героиней, женой, мужа которой играл я, в то время как Джули была матерью жены; мне было очень трудно притвориться мужем такой милой девушки; и я охотно терпел шутки актеров над моей неловкостью, так сильно подчеркиваемой искусством моих товарищей, если мог играть такую роль при таких обстоятельствах.
   Мужа в пьесе звали Генри, и мне доставляло удовольствие во время репетиций и во время спектакля видеть, как Руби берет меня за руку или кладет руку мне на плечо и ласково обращается ко мне по имени.
   Я помню, как она смотрела в тот вечер, когда мы играли пьесу перед труппой. На ней было странное шелковое платье, в котором золотистые оттенки чередовались с коричневыми; ее шею скрывали мягкие кружева, а лиф был скроен таким образом, чтобы придавать платью причудливый старомодный вид. Ее пышные и роскошные волосы, уложенные Джулией, были закручены в узел и увенчаны гребнем, что довершало впечатление о былом времени и делало ее красоту неотразимой.
   Когда она спустилась по лестнице, похожая на богиню, и поприветствовала меня, стоявшего за занавесом, в нервном ожидании начала спектакля, у меня сжалось сердце. "Как, - сказал я себе, - такое невзрачное, неуклюжее, недостойное создание, подобное мне, смеет надеяться когда-нибудь завоевать эту женщину, совершенную в своей красоте?" Тогда это казалось невозможным, и, на самом деле, на мгновение или два мне показалось, что девушка, которой я помогал с уроками, принадлежала к далекому прошлому.
   Но богиня не сознавала ни своей красоты, ни того трепетного благоговения, которое охватило ее учителя, потому что она приветствовала меня с нежной добротой и сказала, что рада играть со мной, потому что никогда прежде не играла с мужчиной, который был ее другом.
   Конечно, представление доставило удовольствие тем, кому посчастливилось быть гостями миссис Парвис-Хайд. Когда Руби впервые вышла на сцену, публика невольно воскликнула, что являлось данью ее красоте; а когда пьеса закончилась, профессор Мидж подошел ко мне и сказал, что если миссис Парвис-Хайд навсегда оставит Второзаконие в своем салоне и возьмет Руби Боннер в штат, она займет первое место среди филантропов.
   Итак, причина, по которой я рассказал о первом действии пьесы, заключается в том, что за вторым действием последовало примечательное приключение, которое могло бы привести к печальным последствиям для нашего дома. Ибо было неизбежно, что такая милая пьеса с такой милой актрисой должна быть сыграна снова.
   Среди гостей присутствовала миссис Л. Эддисон Мервин, жена знаменитого городского банкира, чья загородная резиденция находилась всего в шести милях от Счастливой Лощины, за холмами. Миссис Л. Эддисон Мервин была человеком, который придавал тон вещам точно так же, как это делала миссис Парвис-Хайд; но у меня сложилось впечатление, что в тоне, который миссис Л. Эддисон Мервин придавала чему-либо, была сила и энергия, которые превосходили любое качество, которое можно было найти в тоне, переданном миссис Парвис-Хайд.
   Миссис Э. Аддисон Мервин была очень богата и очень знатна, и, когда я был представлен ей, она обращалась со мной с той степенью вежливости, которую, как я полагаю, она сочла подобающим отношением к бедному молодому школьному учителю. Она была любезна, даже добра, но сразу же дала понять, что между нами существует дистанция. На самом деле я чувствовал, что нас разделяет огромное расстояние.
   Но я не мог отказаться, когда после окончания спектакля она уговорила нас повторить его две недели спустя в Мидоу-Бруке, благородном доме, куда Л. Эддисон Мервин возвращалась, когда искала отдыха от своих финансовых операций. Миссис Парвис-Хайд очень хотела, чтобы мы поехали, Джулия с Руби тоже, и было бы неучтиво с моей стороны отказать ей.
   Итак, было решено, что миссис Парвис-Хайд в назначенный вечер возьмет с собой миссис Бэнтам, Джулия поедет с ними, а мы с Руби поедем в коляске, предложенной для этой цели добросердечным Эй Джи Пеликаном.
   Карета миссис Парвис-Хайд поехала прямо по узкой долине или ущелью, ведущему из Счастливой Лощины во внешний мир; но имелась еще одна дорога, которая мне нравилась больше, потому что она была длиннее и пустыннее, и с нее открывался прекрасный вид в сумерках.
   Эта дорога шла под уклон по склону самого высокого из холмов, окружавших городок, под большими деревьями, без листьев, хоть и с многочисленными ветвями, так что даже в свете уходящего дня на открытой местности было не темно.
   Воздух был холодным, но в коляске было тепло, и мы начали подниматься по склону холма, вскоре достигнув возвышенности, с которой могли видеть дома и некоторое движение, а также огни, которые начали загораться в окнах.
   Что касается меня, то я был бы доволен, если бы сумерки затянулись на несколько часов. Я был счастлив, и я думаю, что Руби тоже была счастлива, потому что говорила свободно, а ее настроение казалось приподнятым.В самом начале путешествия я решил проявить хитрость и испытать ее, похвалив Тома Дриггса.
   - Но вы учились в колледже лучше него, - сказала она.
   Тогда я возразил (боюсь, это было только притворство, чтобы она могла высказать еще больше похвалы в мой адрес), что люди, схватывающие все на лету, не всегда бывают самыми способными, и поэтому принял сторону бедного старого Тома со злобой к нему в моем сердце; и она закончила все это по-женски, сказав:
   - Он не красавец. Я больше не буду ему писать. Как вы, должно быть, добры, - и она посмотрела на меня, - что хвалите при мне Тома Дриггса!
   Мне показалось, она сказала что-то важное, хотя в полной мере я понял это только потом, потому что мой разум пребывал в каком-то состоянии, затруднявшем ясное восприятие.
   - Если быть красивым, - сказал я, - значит заслужить благосклонность, то как мало благосклонности я обрету.
   - Лучше быть мудрым, - ответила она, а затем слегка рассмеялась.
   - Да, быть мудрым! Но кто мудр? - спросил я.
   - Вы, - порывисто ответила она, делая вид, что говорит только наполовину серьезно. - Ваши знания так велики, что иногда пугают меня.
   - Я чувствую себя глупо, - ответил я, - когда вы так говорите. Позвольте мне сказать, что я думаю о себе. Несколько ночей назад мне приснился странный сон. Мне показалось, будто я снял голову и положил ее на стол. В ее верхней части имелось отверстие. Мне снилось, что я приложил к нему глаз и заглянул внутрь. Внутри головы была только пыль, паутина и несколько перьев.
   Она мило рассмеялась и ответила:
   - Но я могу заглянуть в нее, не засыпая, и я вижу там мудрость и... и доброту.
   Этот комплимент должен был бы меня обрадовать, но, по правде говоря, она заставила меня устыдиться своего невежества, которое, как я знал, должно было быть мне приписано, и моей лживости, заставившей ее говорить о Томе Дриггсе так, как она о нем говорила. Больше всего меня мучила мысль, что, если бы ее чувства ко мне были такими, какими я хотел бы их видеть, она не стала бы хвалить меня в лицо; и тогда мне снова показалось, что она должна относиться ко мне только как к отцу или старшему брату. Я решил еще поразмыслить, когда останусь один, о значении нашего разговора и сказанных ею слов для наших отношений.
   Потом я завел с ней разговор о ее жизни среди бродячих актеров, о которой она почти ничего не говорила ни мне, ни кому-либо в нашем доме.
   Позже я вспомнил, что, когда она начала рассказывать о своих странствиях, мы добрались до места сразу за домом Исаака Уильямса, где дорога на ровном участке пересекалась с ручьем, через который мы должны были переехать, а дно ручья было неровным от камней. Это был тот же самый ручей, что протекает через город далеко внизу, и, несмотря на то, что течение рыжеватой после недавней бури воды было сильным, он не был глубок, так что мы не обратили на него внимания.
   Я не узнал от Руби, как именно она начала выступать на сцене. Я думаю, что ее мать имела к этому отношение, и именно поэтому Руби молчала. Но она рассказала мне, что Эй Джи Пеликан и ее отец вместе учились в школе в одном городе, и поэтому она попала под его опеку, и он заботился о ней.
   - Какая ужасная жизнь! - воскликнула она. - Эта ужасная пьеса! Мне всегда было страшно стоять на сцене и смотреть, как на меня глазеют зрители. Как же я ее ненавидела, мистер Спрат! Но иногда аплодисменты были мне приятны. Они не могли мне не нравиться, ведь так? Вам не кажется, что каждый любит, когда его хвалят?
   - Абсолютно все любят похвалу и чтобы о нем хорошо думали, - это почти самое сильное желание человеческой натуры.
   - Да, и хотя мне не нравилось то, что я должна была делать, если я обнаруживала, что могу сделать это хорошо, это ведь было здорово? Меня окружали простые люди, но они всегда были добры ко мне; и это значило очень многое, потому что это была тяжелая жизнь, мистер Спрат, разъезжать из города в город, всегда останавливаясь в второсортных отелях. Я шарахалась от людей, которые смотрели на меня, часто грубо, на сцене и вне сцены. Все это было бы невыносимо, если бы не Джулия. Как я ее люблю! Я так многим ей обязана. Я очень люблю ее.
   - Она заслуживает такой любви, - сказал я.
   - Вы заметили, мистер Спрат, или мне следует сказать это вам? - что мистер Спайкер очень, очень восхищается Джулией? Вы это заметили? Я очень надеюсь, - продолжала она, - что он просто повосхищается ею и на этом остановится; но я не понимаю, как можно не поклоняться ей, ведь она так прекрасна и добра.
   - Мистер Спайкер - очень достойный человек, заслуживающий хорошей женщины, - осмелился сказать я от имени моего друга редактора.
   - Но Джули он не нужен, - решительно заявила Руби.
   - Почему вы так считаете?
   - Она никогда не выйдет замуж, никогда! Брак - это ужасно. Она слишком хороша для любого мужчины. Мы с ней останемся незамужними на всю жизнь! А через некоторое время милый папа вернется, и будет жить с нами, и любить меня, и мы будем счастливы.
   - Но ведь есть много счастливых браков, - сказал я.
   - Для меня - нет. Я приняла решение, - и она продолжила с решительным видом. - Но вы женитесь, - продолжала она. - Мужчины всегда могут смотреть и выбирать, а женщины должны молчать. По-другому и быть не может, но вы думаете, что это вполне справедливо
   - Я тоже буду одинок, - сказал я, - если только не найду женщину, которую буду очень любить.
   - Вы найдете ее, - ответила она, - и когда-нибудь станете профессором в колледже и напишете книгу. Как я буду рада прочесть ее, и как горда буду сказать, что знаю автора и что он - мой друг!
   - К тому времени, - сказал я, - вы выйдете замуж за богатого человека.
   - Ненавижу богатых. Никогда, никогда я не выйду замуж за того, кого не люблю. Гораздо лучше, если бы у меня был бедный человек, который так любил бы меня, что я была бы готова умереть за него. Но если дорогой отец не приедет, мне придется зарабатывать себе на жизнь, мистер Спрат, и что мне делать? Я могла бы петь, но этим на жизнь не заработаешь. Я, как вы знаете, слишком глупа, чтобы быть гувернанткой или преподавать в школе; может быть, мы с Джули сможем вместе заняться каким-нибудь маленьким делом; она такая умная и решительная. Я сделаю все, что угодно, но только не вернусь снова на сцену.
   Потом она немного помолчала и вдруг произнесла со слезами в голосе:
   - Ах, мистер Спрат, как трудно быть такой зависимой и беспомощной, как я! Я хочу... я хочу, чтобы вы дали мне совет, что делать.
   Я думал, что смогу подсказать ей выход из затруднительного положения, - в котором окажусь ее помощником, - но как раз в этот момент мы подъехали к Медоубруку и, спешившись, вошли в ярко освещенный и великолепно украшенный зал Л. Эддисона Мервина, сквайра.
   Бесполезно рассказывать о пьесе и благородной компании, присутствовавшей на представлении, об аплодисментах и восхищении Руби, о том, как некоторые молодые джентльмены жаждали быть ей представленными.
   Когда все закончилось, и мы собирались в обратный путь, миссис Эддисон Мервин протянула мне вялую руку и сказала с улыбкой, которая была именно такой, какая полагается бедному молодому школьному учителю:
   - Это было восхитительно, мистер ... э-э... Спрат, просто восхитительно; мы все вам благодарны, и, я надеюсь, мы еще увидимся.
   Сам Л. Эддисон Мервин только улыбался, улыбался, кланялся и ничего не говорил, когда мы уходили.
   Ночь казалась очень темной, когда мы с Руби в коляске следовали за экипажем миссис Парвис-Хайд по извилистой подъездной дорожке перед домом мистера Мервина, а затем через широкие ворота выехали на дорогу.
   Искушение вернуться домой прежней дорогой было велико, поскольку час был не поздний, а так как я без труда мог различить ее светлую поверхность, то был уверен, что никакие неприятности нас не ожидают.
   Руби была не против, и поэтому, когда мы подъехали к тому месту, где горел свет перед трактиром "Ячменный Сноп", то повернули направо и крикнули миссис Парвис-Хайд и нашим друзьям ехать дальше без нас.
   Странно, но я не подумал о густых деревьях, которые нависали над дорогой дальше, вдоль всех изгибов холма, которые мы должны были пересечь на протяжении нескольких миль нашего путешествия. Вскоре, когда мы въехали в лес, я обнаружил, что уже не вижу дороги. У меня возникло побуждение повернуть назад, но это показалось мне неловким, и пока я размышлял, одновременно разговаривая с Руби, мы оказались в той части дороги, где с одной стороны имелся неогороженный крутой спуск. Здесь я по-настоящему испугался повернуть лошадь, чтобы нас не сбросило в пропасть.
   Я ехал очень медленно и сильно наклонялся вперед, пытаясь вглядеться в темноту, время от времени останавливаясь, чтобы убедиться в безопасности дороги. Мое беспокойство было настолько явным, я полагаю, что Руби осознала существующий риск, и замолчала.
   Я знал, что безопаснее всего держаться как можно ближе к склону холма, возвышавшемуся над нами слева, но было видно настолько плохо, что, в конце концов, я сказал Руби, что выйду из коляски и буду вести лошадь. Это, казалось, испугало ее, потому что она вцепилась в мою руку и умоляла не оставлять ее. Я попытался успокоить ее, но, в конце концов, сказал, что больше не могу рисковать ее безопасностью, оставаясь в коляске. Тогда она настояла, что тоже выйдет и пойдет со мной.
   Я не мог отказать ей в этом; остановив лошадь, я спустился на дорогу и помог сойти ей.
   Пока мы стояли, послышался раскат грома, и я понял, что нам повезет, если мы доберемся до дома раньше, чем разразится гроза.
   Она крепко держала меня за руку, мы шли по внутренней стороне дороги, я вел лошадь под уздцы. Я говорил только для того, чтобы подбодрить ее, и мы, казалось, почти успокоились, как вдруг разразилась буря.
   Тогда я снова посадил ее в карету и, укрыв, как мог, от дождя, накинул на плечи попону и пошел дальше под проливным дождем, ведя за собой лошадь по дороге, которая вскоре покрылась стремительным потоком воды.
   Так мы двигались в молчании, кажется, с полчаса, буря бушевала вокруг, дождь лил как из ведра, ветер ревел в деревьях, когда шум не заглушался раскатами грома. Иногда вспышки молний сквозь переплетенные ветви деревьев смутно освещали тропу, по которой мы шли, и я мог видеть, если бы не чувствовал, что иду по грязи и воде.
   Через некоторое время мы вышли на ровное открытое место, где можно было различить дорогу, и тогда я впервые вспомнил, что нам предстоит снова перейти вброд ручей, который мы пересекли ранее вечером.
   Садясь в коляску, я подумал, что ручей, должно быть, несколько разбух от дождя; но у меня был небольшой опыт общения с горными потоками, так что даже если бы я и подумал об этом, то не поверил бы, что за столь короткое время переправа вброд может стать опасной.
   Я заговорил с Руби, так как знал, что мы, должно быть, приблизились к ручью, и она старалась отвечать уверенно, но когда она снова взяла меня за руку, я почувствовал, как она дрожит.
   У меня снова возникло желание повернуть назад, и я сделал бы это, если бы знал, что в ручье таится опасность; но возвращаться по этому опасному склону казалось тогда таким ужасным, что я подумал, путь вперед - безопаснее.
   Лошадь остановилась, и я понял, что мы подошли к берегу ручья, потому что сквозь шум дождя услышал плеск воды. Я взял хлыст в руку и сильно подтолкнул ее, и она, словно ныряя, бросилась в поток.
   Прежде чем я успел хоть о чем-то подумать, бурный стремительный поток закружил коляску и опрокинул ее, и я обнаружил в воде себя и Руби, цепляющуюся за меня.
   У меня было инстинктивное желание броситься к ней, но нас понесло вперед и с яростью швырнуло на дерево, которое наполовину перегородило ручей. Я ухватился за него и ухитрился удержаться, найдя опору в камнях на дне ручья, и могучим усилием поднял Руби на ствол упавшего дерева.
   Я попытался заговорить с ней, но она не ответила, и я понял, что страх или столкновение с деревом лишили ее чувств.
   Положение было отчаянное, и, стоя в воде, которая, как я ощущал, поднималась, удерживая ее над собой, что требовало напряжения всех моих сил, я был сбит с толку и напуган. Что делать, я не представлял. Я боялся двинуться вправо или влево, чтобы не потерять точку опоры.
   Но когда снова сверкнула молния, я увидел, что мы находимся всего в нескольких футах от берега, и тогда, взяв ее на руки, бросился в том направлении, которое, как я знал, было правильным, и благополучно выбрался со своей ношей на сухую землю, на берег ручья.
   Позже я обнаружил, что лошадь утонула, а коляску буквально разнесло на куски. Мы с Руби чудесным образом избавились от ужасной смерти.
   Мне пришлось положить ее на мокрую землю, чтобы поудобнее взять на руки и нести. Но куда? И что делать? На нас обоих вся одежда была мокрой. У меня не хватило бы сил даже в лучших условиях донести ее до дома; я был растерян и не мог ясно мыслить.
   Возможно, она была мертва; я взял ее за руку и обнаружил, что пульс бьется. Потом я вдруг вспомнил, что ранним вечером мы проезжали мимо дома Айзека Уильямса, рабочего, как раз перед тем, как подъехать к броду, и поэтому, подняв Руби, пошел с ней по направлению к нему.
   Я едва держался на ногах, когда увидел свет в окне прямо у дороги немного впереди меня. Собрав остаток сил, я, наконец, протиснулся через побеленные ворота к лестнице, пинком распахнул дверь и, положив Руби на пол, упал рядом с ней.
   Наше появление в таком виде не могло не испугать миссис Уильямс, находившуюся в комнате одну. Она была сильно напугана, но я ее узнал, и через мгновение она опустилась на колени рядом со мной, пока я рассказывал ей о случившемся. Вместе мы подняли бесчувственную девушку и отнесли в другую комнату, где попытались привести ее в чувство. Все руки ее были в синяках, но она не сильно пострадала, и, пока мы с ней возились, сознание начало возвращаться. Прежде чем окончательно прийти в себя, она один раз пробормотала "мама", и это показалось мне очень, очень печальным, а потом воскликнула: "О, спаси меня, Генри!" - после чего, наконец, открыла глаза.
   Миссис Уильямс пообещала дать Руби сухую одежду и уложить ее в постель, а я поплелся в Счастливую Лощину за помощью, чтобы отвезти ее домой.
   С этим намерением я вышел во внешнюю комнату и увидел сидящую у камина, в котором ревели огромные поленья, фигуру человека. Он сидел ко мне спиной, и я подумал, что это доктор Балфинч. Едва я успел произнести удивленное восклицание, как человек повернул голову, все еще держа ладони протянутыми к огню, и я увидел, что это Саймон Балфинч.
   Я думаю, что предпочел бы встретить почти любого другого мужчину в этом месте в это время.
   Очевидно, он тоже искал в доме убежища от бури. Но что за дело привело этого человека на горную дорогу так поздно ночью?
   Он узнал меня, и злая улыбка появилась на его лице. Он не встал, но, снова повернувшись к огню, тихо сказал:
   - Как она, Спрат?
   Я понял, что он либо видел, как я вошел в дом, либо подслушивал у двери между комнатами. Сначала я решил, что лучше ему не отвечать. Но затем, все еще не глядя на меня, он сердито потребовал:
   - Скажите мне сразу, она ранена?
   - О ком вы говорите? - сказал я, решив, что лучше не молчать.
   Он встал, повернулся и, свирепо глядя на меня, отшвырнул стул в сторону, со словами:
   - Мальчик, не пытайтесь дерзить мне!
   Затем он шагнул вперед и сделал движение, чтобы оттолкнуть меня.
   - Куда это вы собрались? - спросил я, преграждая ему путь. Было очевидно, что он намеревался войти в комнату, где находилась Руби.
   Он посмотрел на меня со смесью презрения и гнева, его злые глаза вспыхнули, а губы скривились в горькой улыбке, когда он сказал:
   - Я должен дать вам отчет, не так ли?
   - Должны, - твердо ответил я.
   Без сомнения, я представлял собой жалкое зрелище, стоя без шляпы, с растрепанными волосами, в мокрой, порванной и покрытой грязью одежде.
   На мгновение он заколебался. Затем, бросившись на меня и грубо ударив открытой ладонью, он воскликнул:
   - Прочь с дороги, молодой дурак!
   Он схватился за дверь прежде, чем я успел опомниться, но я скорее отдал бы жизнь, чем позволил бы ему войти в эту комнату или чтобы Руби увидела его, входящего или выходящего.
   Я бросился на него, он схватил меня. Он был сильным человеком, но я был моложе и не утратил навыков борца, которыми обладал в школе. Он крепко держал меня и был неплохим противником даже для знатока борьбы, и, несмотря на усталость и отчаяние, я понял, что мне предстоит нелегкая задача. Но ужас от мысли, что он проникнет в комнату, где лежала невинная девушка, которой уже причинил столько зла, придал мне силы, и вскоре я бросил его на пол и прижал к нему.
   Он проклинал меня, бил кулаками и пытался пнуть ногой; но я продолжал придавливать, и, когда его сопротивление ослабло, я толкнул его к входной двери и, открыв ее, вышвырнул, словно ядовитого зверя, а затем закрыл дверь и запер ее.
   Я ждал, что он вернется и попытается войти, чтобы снова напасть на меня, но больше я его не видел. В глубине души, он был трусом.
   Через минуту-другую из внутренней комнаты вышла миссис Уильямс, и я увидел на ее лице знаки того, что она знает о случившемся. Неужели у Саймона Балфинча была привычка приходить к ней домой? Но она не сказала ни о нем, ни о поединке, который, возможно, видела через приоткрытую дверь, потому что, прежде чем она вошла в комнату, показалась Руби, одетая в странные одежды и с лицом белым, как бумага.
   Что же нам теперь делать? Я не мог пойти в город за помощью и оставить ее в этом доме. Уильямса не было дома, и некого было послать с поручением. Если мы останемся здесь на всю ночь, мне также понадобится другая одежда, а друзья Руби будут очень за нее волноваться. Пока я обдумывал все это и решал, как лучше поступить, ко мне подошла Руби и сказала:
   - О, отвезите меня домой! Я должна попасть домой. Не позволяйте мне оставаться здесь.
   Затем она положила руку мне на плечо и, кажется, впервые осознав мое состояние, добавила:
   - Мы не должны оставаться. Вы умрете от сырости и холода. Пойдемте, дорогой мистер Спрат. О, пойдемте, сейчас же.
   - Но, Руби, - сказал я, - путь долог, а дорога затоплена. До города две мили.
   - Я могу идти,- сказала она нетерпеливо, - я совершенно здорова. Пока вы со мной, мне ничего не грозит, - и она прикрыла глаза.
   - Мы пойдем, - сказал я и взял у миссис Уильямс крепкую дубинку, подумав, что Саймон может подстеречь нас; мы попрощались с миссис Уильямс и вышли.
   Дождь кончился, но небо было затянуто тучами, и было ясно слышно журчание ручья - того самого ручья, который едва не погубил нас.
   Руби взяла меня под руку, не обращая внимания на мокрый рукав, и прижалась ко мне; мы отправились в путь. Некоторое время она молчала, но, наконец, сказала:
   - И вы несли меня?
   - О да, - ответил я, - я боялся, что вы сильно пострадали.
   - Мой отец полюбит вас за это, - сказала она. - Вы спасли мне жизнь.
   Мы шагали в темноте, пока, наконец, далеко внизу по склону холма и по всей долине не забрезжили огни, и я понял, что мы в безопасности, хотя путь еще был долог.
   - Это Счастливая Лощина, - сказал я, указывая на огни.
   Она заплакала, и я услышал, как она сказала: "Этот ужасный человек!" - и я был уверен, что она знает о моей борьбе в доме Уильямсов и о том, с кем я боролся.
   - Это было храбро и благородно с вашей стороны, - сказала она сквозь слезы, и пока она говорила, к нам вдруг подъехала коляска, и кто-то окликнул нас. Это был полковник Бэнтам, и с ним - Спайкер. Они отправились на наши поиски. Можно себе представить, как они обрадовались, обнаружив нас.
   Мы рассказали им о нашем приключении с ручьем, когда посадили Руби на сиденье рядом с полковником, а я сел рядом со Спайкером, который вел лошадей, но ни один из нас не сказал ни слова о Саймоне Балфинче.
   Так мы вернулись домой, и когда приветствия миссис Бэнтам, Джули и Эльмиры закончились, Руби повернулась ко мне и сказала:
   - Спокойной ночи, мой дорогой друг, - и поднялась по лестнице вместе с тетей и Джули.
   Я бы тотчас пошел к себе, потому что чувствовал себя ужасно плохо, но полковник Бэнтам не отпускал меня до тех пор, пока, положив руку мне на плечо и приняв самый величественный вид, не сказал мне и Спайкеру:
   - Сэр, это было великолепно и благородно! Дайте мне взглянуть на вас. Посмотрите на него, Спайкер! Герой виден в каждой черте! Подобное притягивается к подобному. Я был уверен, что вы храбрец, когда впервые увидел вас. Профессор! окажите мне честь, пожав руку ветерана - солдата Республики. Имея в Фредериксбурге тысячу таких людей, как вы, я был бы в Ричмонде еще до заката!
   Потом я лег спать.
  

ГЛАВА XI. НЕДОРАЗУМЕНИЕ

  
   На следующее утро после нашего опасного приключения среди холмов я обнаружил, что не могу встать с постели. Ночь была холодная, и вся моя одежда была мокрой в течение нескольких часов, так что началась лихорадка. Несколько дней я был болен, и лишь по счастливой случайности мне удалось избежать воспаления легких.
   Я волновался из-за отсутствия в школе и из-за своей беспомощности, потому что никогда еще не был так болен; но обнаружил, что и у больного могут быть некоторые утешения. Миссис Бэнтам была внимательной и заботливой нянькой, а мисс Мортимер приносила мне букетик-другой цветов и каждое утро ласково говорила со мной через открытую дверь; Руби не раз приходила со своей тетушкой и говорила обо мне так, как Андромеда могла бы говорить о Персее. Мои действия по ее спасению были настолько преувеличены ее друзьями, что, в конце концов, я почувствовал стыд, услышав об этом; но я был уверен, что Руби знает, - я сражался за нее с врагом более жестоким и ужасным, чем дикий горный поток.
   Так шли дни, пока я не смог садиться в большое кресло у окна и наблюдать за оживлением города под влиянием импульса, данного Эй Джи Пеликаном. Ибо бум, казалось, набирал силу с каждым днем, и по городу ходили всевозможные удивительные истории о лотах, которые удваивали свою стоимость дважды и трижды в неделю; о стремлении внешних капиталистов вложить свои деньги почти во все, что можно было купить в Счастливой Лощине; и об открытии в холмах металла, строительных камней и других драгоценных материалов, о которых ни один житель никогда и не мечтал в прошедшие годы.
   Эльмира рассказала мне, как выросли в цене акции Компании по благоустройству и с каким рвением их искали, и это показалось мне утешительным. Я надеялся, что мои мысли не имели отношения к низменному, но, в конце концов, разве не правда, что сознание увеличивающегося дохода привносит в ум чувство мягкого, мирного удовлетворения?
   Пока я сидел в своей комнате, открылась новая линия конки, и когда я увидел, как омнибусы проезжают взад и вперед по улице, заполненной людьми, и заметил, что сами люди в последнее время приобрели живость манер и жизнерадостность, намного превосходящие обычные, я подумал, - мне повезло, что я приехал в Счастливую Лощину в такое время и обрел благосклонность фокусника, который вызвал к жизни столько богатств.
   Ко мне зашел доктор Балфинч и привел с собой Чарли. Доктор был очень добр, заверив меня, что я могу не беспокоиться относительно своих обязанностей в школе. Пока мы разговаривали, Чарли ерзал. Он ерзал на стуле, потом на краю дивана, потом снова на стуле. Извивающаяся способность мальчика, который ждет, пока взрослые разговаривают о вещах, которые его не интересуют, никогда не выражалась в цифрах, но эта цифра была бы очень велика. Наконец, по моему предложению, Чарли спустился вниз и начал бегать по саду, пока я рассказывал доктору о своем приключении с Саймоном Балфинчем. Добрый человек был встревожен и опечален, но горячо похвалил меня за то, что я удержал Саймона в стороне от Руби.
   Когда доктор Балфинч ушел, вошла миссис Бэнтам и привела с собой Руби; мы мило поговорили о ее школе, и о чудесных изменениях, случившихся в Счастливой Лощине. Через некоторое время миссис Бэнтам начала рассказывать о доле полковника в них, и я нашел, что она склонна воздать ему, а не Эй Джи Пеликану, должное за то, что было сделано.
   - Полковник, - сказала она, - мастер своего дела. У него большой ум, и ему больно опускаться до мелочей, но когда нужно сделать что-то великое и масштаб колоссальный, он чувствует себя как дома. Его интеллект работает, почти не напрягаясь.
   Поэтому было вполне естественно, что милая старушка села на своего любимого конька и сказала:
   - Таких мужчин, как полковник, мало, мистер Спрат, да и вообще, я часто жалею других женщин. Им кажется почти несправедливым, что я взяла его и оставила остальных без каких-либо шансов. Вы не думаете, что это было слишком эгоистично, дорогой мистер Спрат?
   - Я бы не назвал это преступным эгоизмом, - ответил я, а Руби улыбнулась моему ответу.
   - Многие люди, мистер Спрат, думают, что любовь - это всего лишь эпизод; но это жизнь! Вся, абсолютно вся жизнь. Без любви не было бы жизни - настоящей жизни. Уберите полковника Бэнтама из моей жизни, и я немедленно умру. Это будет просто черная тьма - тьма отчаяния и смерти. Если он полюбит другую женщину, я тотчас же разорву ее на куски, - и глаза миссис Бэнтам вспыхнули, потом вдруг наполнились слезами, и, когда ее рука инстинктивно потянулась к волосам, она сказала умоляющим тоном:
   - О, мистер Спрат, как вы думаете, неужели Джозеф когда-нибудь полюбит другую женщину?
   Руби упрекнула ее за такой вопрос, но я, не колеблясь, заявил, что, на мой взгляд, подобное поведение полковника Бэнтама можно с уверенностью считать невозможным. Это, казалось, успокоило ее, и она продолжала говорить.
   - Вы, мистер Спрат, должны иметь в своей юной жизни немного солнечного света любви. Неужели вы не можете никого полюбить?
   В глубине души я думал, что смогу, но ответил, что у меня достаточно времени, чтобы подумать об этом.
   - Нет, - настаивала миссис Бэнтам с нежностью, - время пропадает впустую, пока любовь не наполнит жизнь сиянием. Оглянитесь вокруг и посмотрите, нет ли рядом кого-нибудь, чье сердце билось бы в унисон с вашим.
   Тут мне пришло в голову, что она думает о Руби, и, чтобы испытать ее, я сказал:
   - Вы можете кого-нибудь предложить?
   - Позвольте мне немного подумать, - ответила она, положив руку на плечо Руби. - Да, - сказала она, - я знаю прекрасную женщину, которая сделает вашу жизнь счастливой.
   - Кто это? - спросил я, и, признаюсь, сердце мое сильно забилось.
   - Миссис Парвис-Хайд, - ответила она.
   - Ах, тетушка! - воскликнула Руби. - Она слишком стара для мистера Спрата!
   - Тише, дитя! Ты слишком молода, чтобы разбираться в таких вещах. Миссис Парвис-Хайд богатая и красивая. Вам нужно полюбить ее, мистер Спрат. Ваш девиз должен быть: "Стремись ввысь!" Мой дорогой отец всегда говорил мне: "Эдит, дорогая! Не смотри вниз", и поэтому я говорю вам: почему бы вам не сделать эту прекрасную богатую женщину высокого положения объектом вашей привязанности?
   Лицо Руби побагровело. Она понимала всю нелепость этого предложения и разговора в целом и предложила тетушке удалиться под тем предлогом, что мне нужно подкрепиться тем, что миссис Бэнтам приготовит. Но прежде чем они ушли, в комнату вошел полковник Бэнтам, и миссис Бэнтам, уступив ему свое кресло, сказала мне:
   - Полковник позаботится о вас, пока я не вернусь.
   Потом они с Руби спустились по лестнице.
   - Великолепная женщина, не правда ли? - спросил полковник, усаживаясь в кресло. - Великодушная, - и лицо полковника вытянулось, - но слишком сильно подверженная чувствам. Это женская слабость, я знаю, но я часто убеждал Эдит в необходимости привнести в ее натуру больший элемент стоицизма. Я слышал, сэр, что она посоветовала вам относительно этой очаровательной и уважаемой вдовы, миссис Парвис-Хайд. Примите ее совет. Вы можете получить миссис Парвис-Хайд и ошейник (если мне будет позволено употребить несколько вульгарное выражение) ее неисчислимого богатства так же легко, как можно заполучить девушку без единого доллара.
   - Если говорить о браке, - продолжал полковник Бэнтам, - то мы с Джейсоном Хоулом, методистским священником, наконец-то пришли к согласию.
   - Согласию? В чем именно?
   - Видите ли, сэр, между ним и мной возникло некоторое соперничество в вопросе о том, как отправить молодых людей в радостное супружеское путешествие. Нет никакой причины, сэр, почему духовенство должно иметь монополию на это дело, если законы нашей страны находятся в руках гражданского магистрата, имеющего полную власть связывать любящие сердца вместе; и поэтому, когда Хоул попросил пять долларов за проведение церемонии, я дал знать, что главный магистрат города приведет молодые жизни в унисон за четыре доллара. Вслед за этим этот человек, - я имею в виду Хоула, - с позорной жадностью опустился до трех долларов. Учитывая обстоятельства, сэр, не было ли совершенно неизбежным, чтобы я уменьшил свой гонорар до двух долларов? Хоул снова сделал скидку; он объявил почти во всеуслышание, что обовьет золотые цепи супружеского союза вокруг любящей пары за ничтожную сумму в один доллар. Мне почти стыдно говорить об этом. Но, сэр, никакому духовному лицу нельзя позволять себя обманывать. Речь шла о моей чести и достоинстве, и поэтому, сэр, чтобы раз и навсегда покончить с этим делом и изгнать с поля боя этого недостойного посредника, я начал женить две пары за четверть доллара. Только подумайте!
   - Я полагал, сэр, что этот человек, чье поведение опорочило его репутацию, сдастся, и мы больше не услышим о нем. Вы сочтете это невероятным, но я говорю правду, - он встретил меня объявлением, что он принимает предложенную мною цену, добавив к церемонии благословение. Он заявил, что я не могу дать благословение, но, сэр, когда дело доходит до благословения, Джозеф Бэнтам в качестве мэра Счастливой Лощины может благословить не хуже любого служителя, когда-либо стоявшего за кафедрой, и я так и сказал.
   - В конце концов, сэр, побежденный во всех отношениях, он унизился до того, что предложил бесплатную церемонию и шесть покрытых лаком чайных ложек. Я принял решение остановить это состязание. Если не считать пародии на порядочность и пристойность, превращающей торжественную церемонию в предмет торга и наживы, мои ресурсы пришли в такой упадок, что продолжать соперничество при наличии покрытых лаком чайных ложек невозможно. Поэтому я побеседовал с Хоулом, и мы договорились вернуть цену к первоначальному значению - пять долларов, а выручку объединить и разделить.
   Когда я похвалил мудрость этого решения, полковник Бэнтам продолжил.
   - Я ненавижу упоминания о деньгах, но правда в том, что убытки, причиненные мне этим ненужным состязанием, снова финансово обескровили меня, я фактически невольный банкрот, и нужда стучится в двери моего дома. Не будет ли слишком большим посягательством на вашу добрую натуру дать мне в залог пять долларов под один из пакетов акций "Улучшения", и когда я получу первые дивиденды, мы восстановим статус-кво?
   Я протянул ему деньги, и когда он положил их в карман, мистер Спайкер постучал в мою дверь и спросил, можно ли ему войти.
   Мне показалось, что Спайкер огорчился, увидев со мной полковника, но он сидел с нами и мило болтал, а через некоторое время сообщил, что у него в офисе "Защитника" есть практика вырезать из своих газет очерки жизни выдающихся людей и хранить их в своем отделе некрологов для использования, когда упомянутые лица умрут.
   Полковник похвалил проявленную таким образом предусмотрительность.
   Спайкер продолжал говорить, что юноша, на которого была возложена обязанность добывать биографические материалы, недавно вырезал, пометил и засунул в папку отчет о карьере Мартина Ван Барена; и когда Спайкер спросил его, не знает ли он, что Ван Барена уже много-много лет нет в живых, молодой человек выразил полное незнание этого факта и притворился, что его эти сведения поразили до глубины души.
   - У вас в папке есть отчет о моей жизни? - спросил полковник Бэнтам с некоторым нетерпением.
   - О да, - небрежно ответил редактор.
   - В нем в достаточной мере освещен мой военный послужной список? Как и прочие мои заслуги?
   - Думаю, да.
   - Дело слишком важное, чтобы его можно было пустить на самотек. Вы позволите мне ознакомиться с вашим досье, мистер Спайкер?
   - Это было бы нежелательно.
   - Желательно или нет, сэр, но никто, кроме меня, не может воздать должное моим солдатским заслугам. Я должен его увидеть.
   - Невозможно! - ответил мистер Спайкер с улыбкой.
   - Нет, сэр, не невозможно. Это необходимо. Я не оставлю места для злобной клеветы, когда не смогу защититься от нее сам. Мой послужной список - только мой. История моей жизни - это моя собственность. Как, сэр? вы отказываете мне в привилегии узнать историю моего собственного существования? Нелепость! Я призову правосудие поддержать меня.
   - Хорошо, - устало сказал мистер Спайкер. - Призывайте.
   Возбуждение полковника Бэнтама возросло. Он ходил взад и вперед по комнате, словно не зная, что делать дальше. Наконец, с раскрасневшимся лицом и хриплым от волнения голосом, он сказал:
   - Я официально уведомляю вас, сэр, что завтра моя дочь, мисс Бэнтам, вручит вам повестку в суд, с требованием, чтобы вы предъявили мой некролог!
   Полковник Бэнтам вышел, хлопнув дверью, а мистер Спайкер посмотрел на меня и рассмеялся.
   Когда полковник ушел, мистер Спайкер раскачивался взад и вперед в старомодном высоком кресле-качалке с красной подушкой, и вид у него был такой, словно его занимало какое-то важное дело. Он не был мрачен, но у него был необычный вид торжественности, и он казался рассеянным.
   - Как дела у "Защитника"? - спросил я, чтобы пробудить его от одного из этих приступов рассеянности.
   - О, вполне приемлемо! Вполне приемлемо! Не так много наличных, как должно быть в таком городе, но я не жалуюсь. Кстати, Спрат, вы не знаете кого-нибудь, кого мучила бы астма?
   Я ответил, что нет.
   - Мне только что пришлось принять четыре дюжины упаковок лекарства от астмы Вигфолла в качестве платы за рекламу. Но, может быть, я смогу обменять их в аптеке Бриндла на содовую и сигары. Забавный способ, не правда ли, запустить самый мощный двигатель цивилизации? И, конечно, вам не нужны химические огнетушители? Я взял еще несколько, хотя в Счастливой Лощине уже четыре года не было пожаров. Тем не менее, они могут лежать там, в моем подвале, как активы. С содержимым этого подвала я мог бы начать почти любое дело.
   Мистер Спайкер встал и прошелся по комнате, разглядывая зловещую картину над умывальником, изображавшую извержение Везувия, изучая поверхность моего маленького секретера красного дерева, поглядывая на себя в зеркало и тихонько насвистывая.
   Я был уверен, Спайкер хочет что-то сказать, но стесняется.
   Вскоре он снова сел в кресло-качалку, засунул обе руки в карманы, вытянул ноги во всю длину, уставился глазами в ковер между каблуками и сказал:
   - Спрат!
   - Да?
   Затем Спайкер, пристально глядя на ковер, две минуты молчал, словно подыскивая нужное слово. Наконец он продолжил.
   - Послушайте, старина, я влюблен! - И лицо редактора стало таким же красным, как розы на ковре.
   - Поздравляю, - сказал я, улыбаясь.
   - Очень хорошо, благодарю вас, но вопрос в том, что мне с этим делать? Может быть, она меня не примет.
   - А вы ее спрашивали?
   - Пока нет, но собираюсь. Я постепенно приближаюсь к этому. Это щекотливое дело. Не могли бы вы мне помочь?
   - Я сделаю все, что смогу, но кто эта женщина?
   - Мисс Мортимер, Джули Мортимер. Спрат, я должен заполучить ее, иначе жизнь для меня будет кончена.
   - Неужели все так плохо?
   - Плохо или хорошо, мой мальчик, но меня ждет худшее, что вы когда-либо видели. В первый раз я почувствовал, что это происходит, когда посмотрел на нее у Пеликана, и раз уж она околачивается вокруг офиса "Защитника" ... Ну, Спрат, я скорее позволю "Защитнику" обанкротиться, чем отдам ее. Просто прелесть, не правда ли? Вы когда-нибудь видели такую очаровательную женщину? И к тому же, умную! Старина, я просто обязан заполучить ее, вот и все.
   - Но чем я могу вам помочь?
   - Мне нужен ваш совет. - Спайкер порылся в кармане пиджака и достал бумажный свиток, перевязанный бечевкой. Развернув, он протянул его мне.
   - Как вы думаете, что это? - спросил он.
   - На первый взгляд, - сказал я, поворачивая бумагу то в одну, то в другую сторону, - это похоже на карту городов округа Блэр, только названия все неправильные.
   - Боже! - воскликнул Спайкер. - Это же френологическая карта! Это схема моего черепа, нарисованная на проекции Меркатора - то есть плоская, как вы знаете.
   - Забавно.
   - Не забавно, а интересно. Ее нарисовал для меня профессор Баффин, знаменитый френолог из Филадельфии, и я плачу за нее десятистрочной рекламой в течение трех месяцев. А теперь, Спрат, просто пробегитесь по ней глазами. - Мистер Спайкер придвинул свой стул к моему и вытянул указательный палец, указывая на точки диаграммы. - Посмотрите, как сильна шишка филантропии, а вот шишка стяжательства. Здесь внизу, так сказать, домашние склонности, и вы замечаете, что все они ненормально велики. Это может произвести на нее впечатление, не так ли?
   - Произвести впечатление на кого?
   - На Джули, конечно. Я заказал эту схему специально для нее. Она может посмотреть на нее, и убедиться, что я за человек, прежде чем я сделаю ей предложение.
   - Неплохая идея, - сказал я, - но я заметил, что бугорок активности - очень большой, слишком. Может быть, ей это не понравится.
   - У меня была мысль подправить его, но я, пожалуй, этого не сделаю. Она прекрасно знает, что я не ссорюсь, - с некоторыми, за исключением других редакторов, но на самом деле это обычно для нашего бизнеса. Как, по-вашему, она это воспримет? - спросил Спайкер, сворачивая карту и постукивая ею по подлокотнику кресла-качалки.
   - Не знаю, я никогда не слышал, чтобы кто-то ухаживал именно так, но, может быть, это пройдет; во всяком случае, это оригинально.
   - Вот именно, - сказал Спайкер, - ведь она как раз из тех женщин, которые ценят яркие, новые вещи. Как вы думаете, Спрат, я ей небезразличен? Вы ничего не замечали?
   - Не могу сказать, что замечал. Вы же знаете, что я очень занят и не очень внимательно слежу за такими вещами. Но она прекрасная женщина. Надеюсь, вы ее получите.
   - Моя жизнь будет просто разрушена, если я не получу ее.
   - О, я не знаю, - сказал я. - Я ничего не могу сказать об этом. Есть много других хороших женщин...
   - Не для меня, - сказал Спайкер с некоторой грустью.
   - К примеру, Эльмира Бэнтам, - предположил я. - Попробуй поухаживать за ней, если у вас не получится с Джули.
   - Спрат, не нужно со мной шутить! Зачем мне Эльмира? Вы заметили, что в последнее время она стала подвязывать волосы красной лентой? На мой взгляд, это слишком далеко уводит профессиональную идею. Во всяком случае, Эльмира будет командовать любым мужчиной, который женится на ней, а я не ищу начальника, я ищу жену - кого-то, кого можно любить. Я бы не хотел, чтобы женщина приказывала мне.
   - Я думаю, - продолжал Спайкер после минутного раздумья, - что для меня было бы лучше жениться на ком-нибудь, у кого много родственников, а не на одинокой женщине, потому что тогда у меня был бы шанс постепенно избавиться от некоторых моих надгробий и каминных полок среди членов семьи; но меня это не волнует; Джулия - женщина для меня, безотносительно надгробий.
   - Мне кажется, вы ей нравитесь, - сказал я, чтобы подбодрить редактора.
   - Вам так кажется? - спросил Спайкер, и в глазах его блеснула надежда. Потом он снова погрустнел и сказал: - Женщины скрытны и обманчивы. Вы никогда не сможете узнать, как они относятся к таким вещам, пока не спросите их. Вот что я вам скажу, Спрат, у меня есть идея немного напугать ее, если она проявит какие-нибудь обескураживающие признаки.
   - Напугать ее! Как?
   - У меня в офисе есть статистика переписи населения, которая показывает, что женщин в стране намного больше, чем мужчин, и что, если бы каждый из нас женился, тысячи женщин остались бы без шансов. Такова статистика, - и этого достаточно, чтобы сделать вывод, - каждой женщине, которой делают предложение, лучше ухватиться за него, потому что, если она этого не сделает, она может оказаться одной из слишком многих. Как-нибудь я покажу вам цифры.
   Миссис Бэнтам вошла с освежающим напитком, который она приготовила для меня, и редактор убрал меркаторскую проекцию головы в карман пиджака, в то время как миссис Бэнтам начала выражать опасения по поводу краж, которые были совершены три или четыре раза с тех пор, как начался бум в Счастливой Лощине.
   Мистер Спайкер постарался успокоить ее, заверив, что позаботится о любом грабителе, который осмелится проникнуть в дом миссис Бэнтам.
   Миссис Бэнтам, казалось, успокоилась.
   - Это обнадеживает, - сказала она, - иметь в доме храбрых людей: вас, мистера Спрата и полковника. Полковника - в особенности. Простой грабитель испугался бы его.
   Очень странно, что в ту же ночь в нашем доме появился грабитель. Возможно, это произошло из-за разговора на эту тему между миссис Бэнтам, полковником и Спайкером, в результате чего их мысли сложились в резонансе.
   Среди ночи в коридоре второго этажа поднялась суматоха, и я, наскоро одевшись, вышел узнать, в чем причина. Я нашел полковника Бэнтама и мистера Спайкера стоящими в холле у двери в ванную, и в свете, падавшем из ванной через открытую дверь, я увидел, что у обоих были белые лица. Они были возбуждены и дрожали, и у них едва хватало дыхания, чтобы говорить. Миссис Бэнтам, завернувшись в халат, стояла на площадке над ванной и крепко держалась за перила. Ее глаза были полны слез, она дрожала от ужаса.
   - Спускайтесь, полковник, - сказал Спайкер, - а я пойду за вами.
   - Нет, нет! - воскликнула миссис Бэнтам. - Не уходи, Джозеф! Он убьет тебя.
   Полковник обернулся и посмотрел на Спайкера, как бы давая понять, что только забота о чувствах жены удерживает его от того, чтобы броситься вниз по лестнице и задержать предполагаемого грабителя.
   - Если бы у меня было оружие, я бы пошел один, - смело сказал Спайкер. Он был уверен, что поблизости нет никакого оружия.
   - Позволь мне спуститься, Эдит, - взмолился полковник, выказывая в то же время явное намерение остаться на месте.
   - Я упаду в обморок, если ты это сделаешь, - сказала миссис Бэнтам. - Твоя жизнь слишком ценна для такой жертвы.
   Полковник снова посмотрел на Спайкера, потом на меня, как бы говоря: "Как я могу уйти при таких обстоятельствах?"
   - Пусть он заберет наши вещи, - нетерпеливо сказала миссис Бэнтам. - Ложки наверху, а внизу нет ничего ценного по сравнению с твоей драгоценной жизнью. Жаль, что мы не оставили ищеек.
   - Вы - одинокий человек, Спайкер, - сказал полковник. - Возьмите вместе с профессором инициативу на себя, а я буду прикрывать ваш тыл.
   - Нет, - твердо сказал Спайкер, пробираясь обратно в ванную под предлогом того, что ему нужно включить газовый свет. - Если глава дома сам не позаботится о своих грабителях, он не вправе ожидать, что это сделаю я.
   - Но вы же видите, как мне трудно, - возразил полковник. - Спускаться по лестнице - это ничто, но видеть идола моей души, погруженного в приступы истерии, - это больше, чем я могу вынести.
   - Тогда звоните в полицию, - сказал Спайкер.
   - Он спит, - уныло ответил полковник.
   - Вы уверены, что там грабитель, внизу лестницы? - спросил я.
   - Конечно, - сказал полковник Бэнтам. - Я видел его.
   - Я тоже, - сказал мистер Спайкер.
   - Джозеф, - взмолилась миссис Бэнтам, - не вздумай преследовать его. Давайте все запремся в наших комнатах, и пусть он нас грабит.
   Пока миссис Бантам говорила, Эльмира перегнулась через перила лестницы третьего этажа и спросила:
   - В чем дело?
   - В доме грабитель, - ответили миссис Бэнтам, полковник Бэнтам, мистер Спайкер и я.
   - Подождите минутку, - послышался голос мисс Бэнтам.
   Через минуту она спустилась по лестнице, закутанная в розовый халат. Она выглядела очень красивой. Она была так спокойна, словно собиралась завтракать.
   - Откуда вы знаете, что здесь вор? - спросила она.
   - Мы его видели, - ответили полковник и редактор.
   Эльмира сразу поняла ситуацию. Она презрительно посмотрела на отца, на Спайкера и, к сожалению, на меня.
   - Дайте мне что-нибудь, - сказала она, оглядываясь в поисках дубинки. Не найдя ничего похожего на оружие, она вошла в ванную, схватила зубную щетку и смело спустилась по парадной лестнице.
   Добравшись до первого этажа, она зажгла газовую горелку в холле, полковник и Спайкер спустились вслед за ней.
   Не дрогнув, Эльмира, держа перед собой зубную щетку, словно заряженный пистолет, вошла в гостиную, в столовую, в кухню, заглядывая под диваны и столы, открывая все шкафы и осматривая запоры на двери подвала. Затем, никого не найдя, она погасила свет в холле, предоставив двум своим спутникам оставаться в темноте, и поднялась по лестнице.
   - Ты нашла его, дорогая? - спросила миссис Бэнтам, когда Эльмира положила зубную щетку на умывальник в ванной.
   - Нашла его! - презрительно воскликнула мисс Бэнтам. - Там никого не было, и я это знала. Какое счастье, что я не мужчина! - Мистер Спайкер, казалось, вот-вот увянет под ее взглядом.
   - Простите меня, мисс Бэнтам, - сказал редактор, - но там был грабитель, потому что я видел его в холле.
   - И я тоже, - добавил полковник.
   - Дверь моей комнаты была открыта, - продолжал мистер Спайкер, - и я слышал, как кто-то ходил в темноте по лестнице. Я осторожно прокрался сюда по задней лестнице без обуви и чуть не попал в руки грабителя.
   - Почему же вы не задержали его, если встретили? - спросила Эльмира.
   - Мы сцепились и боролись там несколько минут, когда, наконец, он вырвался, а поскольку он казался сильнее меня, я побежал наверх, чтобы позвать на помощь. Я встретил вашего отца здесь, на лестничной площадке, как только пришел сюда.
   Полковник Бэнтам как-то странно посмотрел на мистера Спайкера и сказал:
   - Это очень странно. Грабитель схватил вас?
   - Да.
   - И вы пытались уронить его, подставив правую ногу под его левую?
   - Вот именно.
   - И вы сказали: "Я вас поймал?"
   - Да.
   - Мистер Спайкер, - сурово сказал полковник Бэнтам, - у нас с вами, кажется, возникли какие-то трения с тех пор, как вы поселились под моей крышей. Это раздражает до последней степени. Но знаете ли вы, сэр, что именно меня вы встретили на первом этаже? Я спустился в буфетную, сэр, чтобы выпить воды, и когда вы набросились на меня, подозревая во мне грабителя, я вполне естественно принял за грабителя вас и сделал, как вы можете засвидетельствовать, решительное усилие, чтобы придушить вас и передать в руки правосудия.
   - Вы сбежали по одной лестнице, - сказала Эльмира редактору, - а папа - по другой.
   Полковник Бэнтам рассердился.
   - Употребление слова "сбежал" в этой или в какой-либо другой связи по отношению к движению, сделанному мною, не только в последней степени невнимательно, но граничит с откровенной дерзостью! Сначала я уложил грабителя на пол, а потом поднялся наверх, чтобы позвать мистера Спрата, чтобы он помог мне обезопасить его.
   Полковник Бэнтам удалился вместе с миссис Бэнтам, а когда Эльмира ушла на третий этаж, Спайкер сказал мне:
   - Спрат, между мной и этим человеком назревают неприятности. Он натянул наши отношения до такой степени, что разрыв кажется неизбежным.
  

ГЛАВА XII. ЗАБАСТОВКА

  
   К тому времени, как я полностью оправился от болезни, появились признаки скорого наступления весны. На далеких холмах и на возвышающемся неподалеку коричневом, где у нас с Руби было такое опасное приключение, можно было различить слабый оттенок зелени. Деревья в нашем крошечном парке были покрыты почками, которые набухали обещанием листвы; первые узкие нитевидные травинки пробились из земли; птицы щебетали и резвились среди деревьев и кустов, а ручей, протекавший под мостами, был полон растаявшего снега, лежавшего на дальнем холме.
   После столь долгого пребывания в доме мне было приятно снова оказаться на мягком сладком воздухе и в тепле солнечного света; а когда кончались занятия в школе, я находил удовольствие после обеда, сидя в парке или медленно прогуливаясь, наблюдая за быстрым ходом работ Компании по благоустройству. Здания на главной улице быстро поднимались; водопровод был почти готов, и две гостиницы сразу за городом были покрыты крышами, обещая быть готовыми к приему летних гостей.
   Линия конных повозок пользовалась большой популярностью у людей, и действительно, я часто удовлетворял свое любопытство, катаясь на них по прелестной дорожке, которая вела к Григсби-Блафф, откуда открывался прекрасный вид на долину, и обратно через город к Пургатори-Спрингс на другой стороне.
   Каждая часть Счастливой Лощины улыбалась и процветала. Все выглядели счастливыми, почти все надеялись разбогатеть. Бум, начатый Эй Джи Пеликаном, не потерял своего импульса; казалось, он становился сильнее день ото дня. Как продолжал заявлять мистер Спайкер в "Защитнике", судьба, вне всякого сомнения, уготовила Счастливой Лощине славное будущее.
   Но в этом запутанном мире закон вещей, по-видимому, состоит в том, что ничто не должно беспрепятственно двигаться к более высоким и лучшим условиям. Мудрый наблюдатель сказал, что лучшие из нас зигзагообразно идут к небесам, и правило гласит, что путь никогда не идет прямо к какой-либо мирской цели, к которой стоит стремиться. Так что даже самый оптимистичный житель Счастливой Лощины не мог ожидать, что город исполнит свое высокое предназначение, не встретив сначала серьезных препятствий.
   Нас ждала беда, но самый одаренный провидец в Счастливой Лощине не мог предвидеть, что она придет через посредство популярной трамвайной линии.
   Демоном, принесшим раздор в Счастливую Лощину, был Абрам Хансикер, делегат от профсоюза рабочих трамвайной линии метрополии.
   В Счастливой Лощине было всего три трамвая: один поднимался вверх, другой спускался вниз, а третий стоял на одном из поворотов, ожидая, когда подъедет машина, которая спускалась вниз, или когда подъедет машина, которая поднималась вверх. Действительно, кажется, что наши три маленькие машины могли остаться незамеченными, когда Абрам Хансикер начал создавать неприятности. Было так много городов, где имелось четыре машины, или сорок, - так много городов, где люди были более сварливы и где хорошие времена длились дольше, чем в Счастливой Лощине.
   Но нет; как только Абрам Хансикер и профсоюз работников трамвайной линии узнали, что в Счастливой Лощине среди вечных холмов есть такая линия, у Абрама Хансикера возникло непреодолимое желание прибыть в город и выяснить, в какой степени несчастный рабочий, занятый управлением конными вагонами, оказывается под пятой угнетателя.
   Абрам Хансикер, как мы, наконец, узнали, обладал удивительными способностями. Поместите Абрама в группу счастливых и довольных людей, и через два часа он отправит всех по домам недовольными и несчастными.
   Водитель трамвая номер два, Альберт Поттс, был одним из самых популярных молодых людей в Счастливой Лощине, пока Абрам Хансикер не приехал, чтобы позаботиться об интересах несчастных рабочих; но через четыре дня после прибытия Хансикера все остальные люди, нанятые уличной трамвайной компанией, отказались работать до тех пор, пока Поттс не будет уволен.
   Мистер Пеликан, несмотря на всю свою занятость, был так удивлен и огорчен таким поведением людей, которые, по его мнению, были вполне довольны своей работой, что лично занялся этим вопросом.
   Почему увольнение Поттса вдруг стало столь настоятельной необходимостью для душевного спокойствия его сослуживцев, что его сослуживцы предпочли бы скорее остаться без денег и хлеба, чем терпеть наличие Поттса?
   Именно этот вопрос привлек внимание Эй Джи Пеликана.
   Джим Стерджис, водитель машины номер три, на допросе сказал, что забастовка была заказана Профсоюзом авторабочих.
   - Но ведь Поттс - член профсоюза?
   - Да, сэр.
   - Тогда почему союз восстал против него?
   - Дело вот в чем, сэр. Тетя Эла, Сьюзен Хови, которая живет с миссис Парвис-Хайд и занимается уборкой, не состоит в Союзе горничных, и это, видите ли, сводит с ума всех горничных. А так как Профсоюз горничных не может найти никакого способа нанести удар миссис Парвис-Хайд и никак не может добраться до тети Эла, Сьюзен Хови, они обратились к Союзу машинистов, чтобы нанести удар по тете Эла, Сьюзен Хови, обходным путем, ударив по Элу. Так все и началось, сэр.
   - Ты думаешь, это справедливо по отношению к Элу?
   - Ну, сэр, это вряд ли похоже на шутку, не так ли? Но вы же знаете, что если ты член профсоюза, как говорит Абрам Хансикер, ты должен соблюдать правила, а правила говорят, что Эл должен уйти, если только тетя Эла Сьюзен Хови не вступит в профсоюз Горничных.
   - Кто-нибудь просил ее присоединиться?
   - Да, сэр. Абрам Хансикер видел ее дважды и сделал ей предложение, и она сказала, что не будет работать, пока они не сделают ее секретарем-корреспондентом.
   - А разве профсоюз этого не сделает?
   - Нет, сэр, и я скажу вам почему: Мэри Джейн Делани - президент профсоюза Горничных, и она не позволит тете Эла, Сьюзен Хови, быть избранной секретарем-корреспондентом, потому что тетя Эла, Сьюзен Хови, в феврале прошлого года в церкви однажды сказала, что шляпка президента Мэри Джейн Делани старомодна.
   - И вот вы, парни, - сказал Эй Джи Пеликан, - бросаете свое жалованье, останавливаете трамваи и устраиваете беспорядки, потому что две женщины ссорятся из-за шляпки!
   - Мы должны это сделать, сэр. Так говорит профсоюз. Мы только хотим быть разумными.
   Пеликан решил, что Поттса не следует увольнять, и сказал об этом.
   На следующее утро произошло то, что Абрам Хансикер назвал забастовкой сочувствия. Все кирпичники, каменщики, плотники, водопроводчики, штукатуры, носильщики, возчики, растворщики и рабочие отказались идти на работу.
   Грохот внезапно прекратился, и Эй Джи Пеликан пребывал в состоянии сильного возбуждения и глубокого недоумения. Он послал за Абрамом Хансикером, который вошел в кабинет Эй Джи Пеликана с видом спокойствия, что усилило раздражение мистера Пеликана.
   - Это плохая работа, Хансикер, - сказал он, - то, что вы устроили в городе.
   - Хорошая работа, мистер Пеликан, я думаю.
   - Нет, все были довольны и счастливы, пока вы не пришли сюда, чтобы создать неприятности.
   - Так всегда бывает. Угнетенный рабочий человек так привык к тирании, что никогда не знает, как ярмо действует на него, пока кто-нибудь не укажет ему на это. Для этого я и существую. Я - указатель.
   - Но какое отношение имеет Эл Поттс к своей тете и профсоюзу Горничных? Какое отношение каменщики имеют к Элу Поттсу и конкам?
   - У меня куча дел с ними! Мы все вместе выступаем против тирании капитала. Тварь должна быть повержена. Например, прежде чем вы начнете укладывать кирпич, вы должны договориться с Союзом копателей глины, Союзом кирпичников, Союзом обжигателей извести, Союзом погрузчиков песка, Союзом подачи воды насосами, Союзом растворосмесителей, Союзом грузчиков и Союзом каменщиков. Через некоторое время мы устроим так, что вы не сможете ни лечь спать, ни даже вымыть руки, пока не свяжетесь с профсоюзом Горничных, Поваров, Посудомоек, Прачек и Мыловаров. Права трудящихся должны быть защищены по всей линии.
   Пеликан на мгновение задумался. Потом он сказал:
   - Вам не кажется, что профсоюзы должны следить за тем, чтобы человек выполнял свою работу правильно, когда права трудящихся защищены по всей линии?
   - Что вы имеете в виду?
   - Ну, в половине домов, которые я строю, оконные рамы стоят криво, и во всех дымоходы забиты битым кирпичом. Разве это нормально?
   - О, все в порядке, - сказал Хансикер. - Это хорошо для бедняков. Это дает больше работы, а значит, и большие зарплаты.
   Пеликан никогда не рассматривал близко вопросы заработной платы и труда, и его интерес был возбужден таким взглядом на один из связанных с этим вопросов.
   - Вы хотите сказать, - спросил он, - что рабочим выгодно портить любую работу, к которой они прикасаются?
   - Конечно, - ответил Хансикер, улыбаясь невежеству капиталиста, - потому что, если бы каждая работа была испорчена, то другая бригада рабочих имела бы хорошее занятие, устраняя недостатки и исправляя.
   - А что, если вторая группа людей поставит новые бреши вместо того, чтобы ликвидировать старые?
   - Отлично! - воскликнул Хансикер, хлопнув ладонью по столу. - Это добавило бы еще больше работы.
   Пеликан задумался, потом сказал:
   - Почему бы тогда не устроить так, чтобы, как только рабочий что-нибудь построит, скажем, дом, тотчас же все это разобрать, чтобы другие рабочие сделали все заново?
   - Это нас вполне устроит. Таких вещей не может быть слишком много.
   - Но в таком случае, - спросил Эй Джи Пеликан, - что же тогда делать нанимателю?
   - О, он не в счет. Мы не обращаем на него внимания. Он может сам о себе позаботиться.
   - Но откуда, по-вашему, я мог бы взять деньги, чтобы платить жалованье, если бы каждую неделю платил деньги за работу, которая никогда не была закончена и поэтому никогда не приносила денег?
   - Ну, вы, конечно, взяли бы деньги из банка. А когда деньги в банке кончатся, вы достанете их из шахт или еще откуда-нибудь. Нам все равно, где вы их возьмете. Это не наше дело. Это ваша часть дела. Все, чего мы хотим, - это чтобы вы так или иначе получили их и заплатили нам. Наше дело - спросить разумную цену за свою работу.
   Впоследствии Эй Джи Пеликан признался мне, что такой взгляд на дело настолько поразителен и примечателен, что в течение нескольких мгновений он просто не знал, что и ответить.
   - Но, - сказал он, наконец, - что, если капиталисты решат отказаться платить деньги за работу, которая так и не была завершена? Разве это не тяжело для бедного рабочего?
   - Мы бы приняли законы, чтобы заставить их продолжать это делать, - воскликнул Хансикер. - Это часть нашего общего плана.
   Пеликану нужно было время подумать, и он отослал Хансикера с просьбой, чтобы все забастовщики сформулировали свои требования и представили их ему на следующее утро.
   В назначенное время комитет из четырех человек, возглавляемый Абрамом Хансикером, явился в офис Эй Джи Пеликана и вручил ему бумагу, содержащую заявление о том, что забастовка будет продолжаться до тех пор, пока не будут приняты три требования:
  
   Первое. - Сьюзен Хови должна вступить в профсоюз Горничных, или Эл Поттс должен быть уволен.
   Второе. - Компания по благоустройству Счастливой Лощины не должна пользоваться никакими транспортными средствами за исключением тех, которые сочтет нужным предоставить ей Союз Перевозчиков.
   Третье. - Рабочее время должно быть сокращено до восьми часов в день, а вся заработная плата повышена на десять процентов.
  
   Эти требования были зачитаны вслух Эй Джи Пеликану делегатом Хансикером; и как раз в тот момент, когда он заканчивал и передавал бумагу капиталисту, Томас Болстер, каменщик и член комитета, выступил вперед и сказал:
   - Наш союз также требует, чтобы вы три раза в неделю подавали на обед бисквит.
   Пеликан уже был рассержен, но когда он услышал требование Томаса Болстера, то повернулся к нему с некоторой яростью и сказал:
   - А вы не хотите, чтобы я нанял человека, который будет играть для вас на пианино в обеденный перерыв?
   - Прибавьте это! - воскликнул Абрам Хансикер, делая шаг вперед и пытаясь забрать бумагу из рук мистера Пеликана. - Это хорошее предложение. Нам оно нравится, и мы его принимаем!
   Пеликан сидел за своим столом, читая и перечитывая требования; и по мере того, как он читал и размышлял, по мере того, как чувство несправедливости давило на него все сильнее, - он все больше и больше злился. Наконец, вскочив на ноги, он с силой швырнул на стол свой новый кудрявый парик и сказал:
   - Нет, я этого не сделаю! Ни за что! Сначала я увижу, как Счастливая Лощина вздымается и превращается в гору! Сьюзен Хови, и бисквиты, и Союз горничных, и все это вздорное дело - пусть все это повесят, с вами заодно!
   И Пеликан, разорвав требования в клочья, швырнул их на пол, плюхнулся в кресло, надел парик, повернулся спиной к комитету, закинул ноги на стол и посмотрел прямо в заднее окно.
   Абрам Хансикер саркастически рассмеялся и сказал:
   - Пойдемте, ребята. Поднимем всех, кого сможем поднять, - и комитет вышел из кабинета мистера Пеликана.
   Абрам Хансикер выполнил свое обещание. Он поднял всех, кого можно было поднять. Были прекращены работы на тротуарах и водопроводных сооружениях, а также на строительстве.
   Благоустройство парка было заброшено, конки остались в сараях, а улицы были запружены праздными людьми, которые стояли и сидели с таким видом, как будто они вовсе не были недовольны условиями, приготовленными для них делегатом.
   Эй Джи Пеликан попробовал провести эксперимент по привлечению людей из соседних городов, чтобы они взялись за работу, но забастовщики всегда встречали посетителей на станции и отправляли их обратно следующим поездом.
   Тогда он обратился к полковнику Бэнтаму, как мэру города, с просьбой оказать ему покровительство в попытке запустить трамваи, но полковник, не выходя из своего кабинета, заявил, что ничего не может поделать с одним полицейским. Некоторым из нас действительно казалось, что старый воин, который сдерживал легионы Конфедерации в Геттисберге, испытывал странную робость перед лицом толпы Счастливой Лощины.
   Эй Джи Пеликан поместил в "Защитнике" объявление, призывающее мужчин, умеющих управлять вагонами. Двое смельчаков откликнулись, и один из вагонов въехал на главную улицу перед новым Оперным театром. Толпа забастовщиков окружила его, а когда машинист отказался сойти с платформы, они стащили его, дотащили до ручья и бросили в воду.
   Другой доброволец был обескуражен и отказался от места, так что вагон простоял на улице всю ночь.
   На следующее утро Эльмира Бэнтам пришла туда с душой, полной гнева на неразумность забастовки и трусость горожан. Посмотрев на вагон, она вошла в кабинет Эй Джи Пеликана.
   Вскоре Пеликан вышел, а за ним - Эльмира. Пока Пеликан ходил в конюшню за лошадьми, Эльмира направилась в кабинет мэра. Когда Пеликан снова появился, управляя запряженными лошадьми, Эльмира вышла из полицейского участка с Элиасом и двумя бладхаундами на поводке, идущими за ней.
   Толпа забастовщиков с любопытством наблюдала за движением Эльмиры.
   Пока Эй Джи Пеликан запрягал лошадей в вагон, Эльмира с видом генерала, собирающего свои силы, поставила Элиаса Гаффа и ищеек между рельсами прямо перед лошадьми. Затем суровым голосом она приказала ему вытащить дубинку.
   Элиас Гафф так и сделал, но багровый оттенок его щек сменился розовым. Он явно был напуган, но, возможно, потому, что бладхаунды были беспокойны. Тем не менее, он держал голову высоко и смотрел прямо перед собой, за исключением того, что он наклонился на мгновение, чтобы шепнуть прохожему:
   - Долг - мой девиз; и бдительность.
   Когда лошади были запряжены, Эй Джи Пеликан обошел вагон сзади, намереваясь выступить в роли проводника. С суровой решимостью, написанной на ее прекрасном лице, с твердо сжатыми губами, сверкающими глазами, раскрасневшимися щеками и несколько сбившейся от непривычного напряжения шляпкой, Эльмира Бэнтам вышла на переднюю площадку. Взяв в руки поводья, она повернулась к огромной толпе вокруг машины и сказала:
   - Я советник железнодорожной компании. Я представляю закон и порядок. У вас нет ни юридического, ни морального права вмешиваться в деятельность компании, и теперь, когда все мужчины (трусы!) боятся, я покажу вам, что эта машина будет работать. И пусть кто-нибудь попытается остановить ее!
   Затем Эльмира Бэнтам сказала Элиасу Гаффу:
   - Вперед, офицер! - и, взяв кнут в правую руку, она направила его на лошадей.
   Лошади попытались тронуться с места, но не смогли. Эльмира хлестнула их, прищелкнула языком, поцеловала поджатыми губами и сказала: "Вперед", но, хотя лошади старались изо всех сил, машина не двигалась.
   Некоторые из мужчин в толпе добродушно рассмеялись, и происходящее, казалось, было воспринято как довольно приятное развлечение.
   Эльмира покраснела. Она обернулась и, заглянув в вагон, уже собиралась спросить Эй Джи Пеликана, не знает ли он, в чем дело, когда на платформу вышел Абрам Хансикер и сказал:
   - Извините, мисс, но вагон стоит на тормозе.
   Затем он отпустил тормоз, покрутил ручку два или три раза и сказал:
   - А теперь, можете ехать!
   Кто-то крикнул: "Трижды ура мисс Бэнтам!" - и толпа радостно захохотала. Но Эльмира крепче сжала губы и посмотрела прямо поверх шлема Элиаса Гаффа, когда лошади двинулись с такой скоростью, что Элиасу и собакам пришлось идти быстро, чтобы их не задавили. Толпа ликовала и смеялась, пока вагон не миновал поворот на дорогу, ведущую к ферме Талливера.
   Элиас Гафф остановился на окраине города, но мисс Бэнтам и Эй Джи Пеликан отправились к Пургатори-Спрингс. Когда они возвращались, Элиас Гафф и ищейки провожали их через Счастливую Лощину, и вагон поехал дальше к Григсби-Блафф, возвращаясь, наконец, в город; но пассажиров не было.
   Когда наконец машина остановилась на повороте на Мейн-стрит, Эльмира перекинула вожжи через ручку тормоза и сказала Эй Джи Пеликану:
   - Вот как это делается!
   - Да, мисс, и с вашей стороны это было очень хорошо и смело, но они не позволили бы управлять вагоном мужчине. Это все потому, что вы - женщина.
   - Если бы всем распоряжались женщины, было бы гораздо меньше глупостей, - ответила Эльмира, но потом она сказала, что ее смелый поступок действительно ничего не дал.
   В самом деле - ничего, потому что забастовщики по-прежнему отказывались работать, и никто не мог управлять вагонами или занять освободившиеся места в других департаментах Счастливой Лощины.
   В "Защитнике" мистер Спайкер день за днем скорбел о том, что столь ужасное бедствие обрушилось на столь прекрасное предприятие, которое обещало принести процветание и величие Счастливой Лощине. В душе редактор был зол на рабочих, но редакторы должны быть осторожны, и было интересно наблюдать, с каким мастерством мистер Спайкер умудрялся отстаивать интересы Эй Джи Пеликана и Компании по благоустройству, выступая в роли защитника рабочих.
   "Нельзя, - убеждал он, - преувеличивать достоинство труда. Достойный сын труда, питающийся хлебом честной промышленности, - надежда и опора страны. Но и капиталист, с его острым зрением, дерзким мужеством и дарованной небом интеллектуальной силой, также необходим для благосостояния общества. Интересы этих двух, по правде говоря, идентичны. Капитал и труд идут рука об руку, чтобы благословить друг друга и человеческий род, и они никогда не перестают работать гармонично, за исключением тех случаев, когда заговорщики против мира обоих преуспевают в разработке гнусных методов принуждения их к враждебным отношениям".
   Тем временем тетя Сьюзен Хови стала в значительной степени важной персоной. Миссис Парвис-Хайд умоляла ее отказаться от своих притязаний на "соответствующую должность секретаря Союза горничных" и согласиться стать простым членом. Эй Джи Пеликан провел с ней четыре собеседования и четыре - с президентом Мэри Джейн Делани, в душе которой все еще оставалась горечь, вызванная невежливым упоминанием тети Сьюзен Хови о ее шляпке. Доктор Фьюри встретился с миссис Парвис-Хайд и подробно обсудил этот вопрос с тетей Сьюзен Хови, заявив, что она в священном долгу перед своими собратьями, которые страдают из-за ее упрямства.
   Эльмира Бэнтам горячо спорила с ней, и миссис Парвис-Хайд подумала, что тетя Сьюзен Хови повернулась не в ту сторону, как раз в тот момент, когда ее начало склонять в нужную сторону. Даже Абрам Хансикер взялся обсудить с ней это дело, и кое-кто из присутствующих поговаривал, что личное обаяние тети Сьюзен Хови до такой степени проникло в сознание Абрама Хансикера, что он стал слишком часто навещать ее, если только его намерения не были серьезными.
   То ли доводы, то ли мольбы ее друзей и советчиков, то ли влияние пылких манер Абрама Хансикера, но в один прекрасный день вся Счастливая Лощина пришла в восторг от объявления в "Защитнике", что тетя Сьюзен Хови, наконец, решилась стать рядовым членом Союза горничных.
   В то утро солнце, казалось, светило ярче. К людям вернулось веселье. Рабочие появились на улицах в рабочих комбинезонах. Вагоны вывезли и почистили. В "Защитнике" появилась ликующая передовица, объясняющая, что Счастливая Лощина теперь действительно выполнит свое предназначение. Пеликан снова начал летать по городу со звенящей сбруей в блестящей карете, лавочники улыбались и радостно приветствовали своих покупателей.
   Действительно, странно, что тетя Сьюзен Хови не воспрянула духом от тщеславия, когда увидела, как много зависело от ее желания изменить его или не изменить.
   Но не прошло и двух дней, как на Счастливую Лощину снова опустился мрак, ибо президент Мэри Джейн Делани, в которой, по-видимому, присутствовал элемент злости, объявила, что Союз горничных на специальном заседании безапелляционно отклонил заявление тети Сьюзен Хови о приеме в члены. Отчаяние вошло в сердца Эй Джи Пеликана и Эмерсона Спайкера. Рабочие сняли комбинезоны и снова принялись курить трубки и сплетничать под деревьями. Вагоны были загнаны обратно в сараи, и на лицах лавочников отразилось уныние.
   - Что случилось с Союзом горничных, что они не принимают ее? - нетерпеливо спросил Эй Джи Пеликан у Абрама Хансикера, которого он вызвал к себе в кабинет.
   - Видите ли, - сказал Абрам Хансикер, обхватив колено сцепленными пальцами, - президент Мэри Джейн Делани говорит, что устав запрещает вступать в члены союза тем, кто не может правильно повторить девиз союза.
   - Каков девиз союза?
   - Чистота и искренность.
   - Очень хорошо, Сьюзен Хови сказала это? Почему она не может этого сказать?
   - Она шепелявит, - ответил Абрам Хансикер.
   - Шепелявит! Какое это имеет отношение к делу?
   - Ну, она говорит "фифтофа и ифкфеннофть", а президент Мэри Джейн Делани заявляет, что "фифтофа и ифкфеннофть" не войдут в Союз горничных, пока она президент. Женщины странные, правда?
   Эй Джи Пеликан даже не пытался выразить свое отвращение, во всяком случае, словами. Но он стукнул париком по столу, опрокинул два стула, встал и прошелся по комнате. Наконец, остановившись перед Абрамом Хансикером и погрозив указательным пальцем разъездному делегату, он сказал:
   - Значит, дело дошло до того, что все великие предприятия в этом городе, связанные с миллионами долларов, должны прекратиться, и все это дело начнет рушиться, потому что Сьюзен Хови не может сказать "чистота и искренность" так, как это говорю я. Так ли это?
   - Примерно так оно и есть. Вот и все, - ответил Абрам Хансикер.
   Эй Джи Пеликан с трудом сдержал свой гнев. Он просто сказал:
   - Это нехорошо, не правда ли?
   - О, я ничего не знаю, - ответил Хансикер. - Права трудящихся должны быть учтены. Мы не хотим ничего неразумного.
   - Значит, вы не отмените забастовку?
   - Не могу, мистер Пеликан. Рабочие отрекутся от меня.
   - А вы можете вообще ничего не делать?
   - Нет, пока вы не пойдете на уступки насчет Эла Поттса или президент Мэри Джейн Делани не пойдет на уступки насчет тети Сьюзен Хови.
   - Как вы думаете, вы могли бы подкупить эту женщину, Делани?
   - Я никогда не помогу капиталисту развратить честного рабочего, никогда! - твердо сказал Абрам Хансикер.
   - Вы отмените забастовку, если я дам Элу Поттсу другую работу где-нибудь в другом месте?
   - Нет, если только его тетушка не вступит в контакт с президентом Мэри Джейн Делани и Союзом горничных. Люди решительно настроены против против Эла.
   Эй Джи Пеликан вернулся на свое место и позволил своему разуму поработать над проблемой, поставленной перед ним таким образом. Наконец он обратился к Абраму Хансикеру:
   - Что вы скажете об арбитраже? Я много слышал об этом. Я не очень в это верю, но попробовать можно.
   - Я не возражаю, - сказал Абрам Хансикер, - если вы позволите нам выбрать арбитров. Это все, о чем мы просим. Мы склонны быть совершенно разумными.
   - Ну, может быть, мы договоримся только об одном. О ком вы думаете?
   - Я подойду и посоветуюсь об этом с комитетом, - сказал разъездной делегат.
   Через два часа было решено, что преподобный доктор Лав, пресвитерианский священник, широко известный своими услугами для бедных, выступит в качестве арбитра, и Пеликан и комитет подписали соглашение о принятии его решения.
   Доктор Лав согласился действовать, и в течение двух дней он слушал показания рабочих, тети Сьюзен Хови, президента Мэри Джейн Делани, Эла Поттса, Эльмиры Бэнтам, Эй Джи Пеликана, Томаса Болстера и всех остальных, кому было что сказать.
   Через два дня доктор принял решение, часть которого, по мнению некоторых, была сфабрикована после консультации с Абрамом Хансикером. Решение было следующим:
   1. Эй Джи Пеликан уступает в пустяковом вопросе бисквитного пирога три раза в неделю на обед; но арбитр настоятельно призывает рабочих отказаться от этой привилегии на основании неудобоваримости пирога, как его обычно готовят.
   2. Эл Поттс должен быть повышен до кондуктора в вагоне, когда выплатит все долги. Это повышение происходит с учетом механизма, предусмотренного в пятом разделе ниже.
   3. Президенту Мэри Джейн Делани принять извинения Сьюзен Хови за неудачную фразу, произнесенную давным-давно на предмет одежды; подзаконный акт, касающийся произношения девиза Союза горничных, должен быть временно приостановлен, чтобы Сьюзен Хови могла быть избрана в члены.
   4. Часы труда должны быть сокращены до восьми с уменьшением на пять процентов заработной платы или оставаться на уровне десяти часов в день с увеличением на пять процентов. Все перевозки материалов, всех видов, должны осуществляться членами Союза перевозчиков и тягачей.
   5. Сьюзен Хови выйти замуж за Абрама Хансикера, разъездного делегата Профсоюза авторабочих, если Сьюзен Хови согласится это сделать; тем самым обеспечив ее интерес и отождествление со священным делом бедного рабочего.
   Решение, принятое доктором Лавом, положило конец забастовке, и Эй Джи Пеликан уступил все, пообещав бисквит три раза в неделю и мороженое раз в месяц. Альберт Поттс стал кондуктором на трамвайной линии. Его тетя Сьюзен Хови извинилась перед президентом Мэри Джейн Делани, обняла ее за шею и попросила стать первой подружкой невесты на ее свадьбе с Абрамом Хансикером, которого тетя Сьюзен приняла безропотно.
   Так закончилась великая забастовка в Счастливой Лощине, и Эй Джи Пеликан снова стал подталкивать маленький городок к лучшему.
  

ГЛАВА XIII. ЗАТРУДНЕНИЯ В СЧАСТЛИВОЙ ЛОЩИНЕ

  
   В Счастливой Лощине не было банка, да, похоже, и не было в нем нужды, пока мистер Пеликан не пришел, чтобы принести процветание в виде наводнения; но когда банк Счастливой Лощины с Эй Джи Пеликаном в качестве президента открыл свои двери в конце весны, стало ясно, что банк нужен. Деньги, которые последовали за президентом в город, последовали за ним в банк, и вскоре появился длинный список вкладчиков и огромная сумма вкладов.
   Полковнику Бэнтаму было горько, что он не может открыть личный счет в банке, но было некоторое утешение в том, что он владел пакетами акций Компании по благоустройству, которая была крупнейшим вкладчиком. И, таким образом, он также получил своего рода ордер на практику говорить об этом учреждении как "мой банк".
   Полковник надеялся, что его выберут на должность кассира, и настаивал на своем требовании Эй Джи Пеликану и директорам, но безуспешно.
   Для полковника, для меня, и для других членов нашей семьи жизнь шла по старому гладкому пути, в то время как великий капиталист делал великие дела со своими различными предприятиями, и Счастливая Лощина готовилась к лету, когда санаторий и отель "Араминк" будут встречать своих первых гостей, а прекрасное озеро Араминка будет покрыто прогулочными лодками.
   Джули Мортимер подружилась с миссис Мортимер, и часто ходила к ней в домик погостить. Джулия сказала мне, что не раз видела там Саймона Балфинча, а миссис Бэнтам, которая рассказала мне об этом, сказала, что видела миссис Балфинч целующей фотографию мужа и плачущей над нею. Воистину, самое удивительное во всем мире - это верность женщины своей любви даже к тому, что стало недостойным ее.
   Миссис Парвис-Хайд тоже любила общество Джулии, и в этот большой дом белокурая женщина иногда отправлялась из дома покинутой женщины, чтобы ее развлекали, любили и ласкали, как того требовали ее прелестная особа, ее благородный характер и замечательные подарки.
   Далеко в горах Аллегани, в Хоксмере, у миссис Парвис-Хайд имелся коттедж, и задолго до наступления лета она пригласила Джулию и Руби погостить у нее несколько недель. Узнав об этом, я втайне решил, что на время отпуска найду убежище в одном из превосходных отелей Хоксмера.
   После окончания великой забастовки в Счастливой Лощине воцарился бы мир, если бы не несколько дерзких и тревожных ограблений: дом миссис Парвис-Хайд был ограблен, резиденция доктора Фьюри взломана, а несколько магазинов разграблены. Все были встревожены и напуганы, но не было предпринято никаких мер, чтобы увеличить число полицейских или обнаружить воров. Элиас Гафф не мог дежурить ночью и выполнять полицейские обязанности днем, а Совет не был готов дать ему напарника.
   Сразу после ограбления одного из магазинов владелец, сотрудничая с Эй Джи Пеликаном, заручился услугами детектива из города. Этот офицер, узнав, что в городе есть две ищейки, решил нанять их, чтобы выследить грабителей.
   Собак отвели в лавку, и когда предполагалось, что бладхаунды учуяли нужный запах, они вышли на улицу. Сыщик и торговец с некоторым нетерпением следовали за ними, пока не ворвались в калитку сада полковника Бэнтама и, обнаружив его на тротуаре, попытались прыгнуть на него.
   Полковник был одновременно удивлен и встревожен, но, когда ему объяснили, для чего были использованы собаки, он вышел из себя.
   - Возмутительно в высшей степени, - сказал он, - позволить проклятому зверю обманом пытаться возложить всю тяжесть преступления на старого солдата Республики и главу муниципалитета!
   Детектив извинился и добавил силы своим словам, выразив мнение, что собаки, во всяком случае, не были ищейками.
   По правде говоря, к бладхаундам мистера Спайкера в Счастливой Лощине стали относиться с меньшей благосклонностью, и чувство неприязни к ним стало по-настоящему горьким со стороны некоторых людей, когда однажды утром перед домом священника они встретили и растерзали собаку преподобного доктора Фьюри, которая так чудесно вела себя в пользу епископалов. Пытаясь разнять дерущихся, доктор был укушен в руку.
   Миссис Парвис-Хайд не скрывала своего гнева.
   - Это позор! - сказала она миссис Бэнтам. - Если эти ужасные животные должны следовать порывам своей кровожадной натуры, почему они должны избирать своей жертвой члена священного служения? Почему бы не укусить некоторые деноминации, которые нас окружают?
   Наконец, были приняты меры, чтобы дело о краже со взломом было улажено, - освобождение Элиаса Гаффа от дневного дежурства с обязанностями патрулировать улицы ночью.
   Это удовлетворило домохозяев, но Элиас Гафф отнесся к плану с неодобрением. Он прямо сказал мне, что не любит бродить по ночам, потому что, во-первых, всегда считал, что не должен сталкиваться с призраками.
   - Вы знаете, как распознать привидение, мистер Спрат? - спросил он, когда мы заговорили об этом.
   - Нет.
   - Ну, настоящий призрак никогда не отбрасывает тени. Именно поэтому они ходят по ночам, когда теней мало.
   Но у Элиаса Гаффа девизом был долг, и когда от него требовалась ночная служба, он не дрогнул. О том, что он верен своему долгу, свидетельствовало его приключение с миссис Микер, женой баптистского пастора.
   Элиас Гафф, подходя поздно вечером к дому миссис Микер, заметил человека на крыше парадного крыльца. Не дожидаясь вопросов, полицейский дважды выстрелил в фигуру, и в ответ раздались женские крики. Расспросив фигуру, в которую стрелял, он выяснил, что это была миссис Микер, и к тому времени, когда этот факт был раскрыт, половина людей в округе уже была на улице.
   Миссис Микер сидела на крыше и всхлипывала, а в ответ на неоднократные вопросы прерывающимся голосом рассказывала, что ее мужа нет дома и что, уходя, она услышала в своей комнате мышь. В тревоге она вылезла через окно на крышу крыльца, а затем ставень захлопнулся и заперся изнутри.
   Кто-то принес лестницу, и Элиас Гафф начал подниматься по ней с галантной целью спустить вниз миссис Микер. Но она не хотела этого.
   - Не подходите сюда, офицер, - сказала она. - Не смейте сюда подниматься.
   - Почему бы и нет, мэм? Вы не можете оставаться там всю ночь.
   - Нет, но я хочу, чтобы вы все ушли, кроме миссис Браун, а я спущусь сама.
   Эта просьба была удовлетворена, миссис Браун приняла несчастную у подножия лестницы и отвезла ее домой на остаток ночи.
   Оказалось, что миссис Микер, вставая и желая поскорее покинуть комнату, надела пижаму мистера Микера и резиновые галоши, и вполне естественно, ей хотелось, чтобы на площадке было как можно меньше зрителей.
   Речь идет всего лишь о тривиальных эпизодах из жизни маленького городка, и они записаны главным образом потому, что кражи со взломом и возбуждение, вызванное ими, имеют прямое отношение, как мы увидим, к некоторым персонажам этого повествования.
   Но, в конце концов, великие события в городе или деревне происходят редко. Жизнь повсюду в целом состоит из мелких событий и вещей, которые кажутся несущественными. Итак, если мы вообще хотим рассказать о Счастливой Лощине, почему мы должны молчать о буре, поднявшейся после спора между доктором Фьюри и доктором Балфинчем на вечере у миссис Парвис-Хайд об авторстве Второзакония?
   Настроения людей разделились по конфессиональному признаку, и чувство, которое было теплым, когда начались споры, стало горячим, когда различные служители энергично проповедовали на эту тему.
   По мнению доктора Фьюри, Второзаконие было написано каким-то неизвестным человеком намного позже времени Моисея.
   Доктор Лав из пресвитерианской церкви согласился с доктором Балфинчем, который был одним из его дьяконов, что книга действительно была написана Моисеем.
   Преподобный У. М. Микер, баптистский священник, считал, что Второзаконие - самая древняя из пяти книг, а остальные Пятикнижия были выведены из нее.
   Преподобный Джейсон Хоул, методист, держался нейтрально, не желая связывать себя обязательствами.
   Члены различных конгрегаций следовали за своими служителями, и чем больше они говорили на эту тему, тем больше злились, пока не возникла опасность, что все социальные и деловые отношения в Счастливой Лощине будут осложнены из-за ожесточения людей.
   Полковник Бэнтам не стал бы связываться ни с одной из сторон. Наедине со мной он заявил, что "все это вздор", но было ли это ссылкой на спор между людьми или на книгу Второзакония, остается скрытым.
   Взгляды Феликса Экорна, хотя и не важные, также были высказаны.
   - Никогда не было ни Моисея, ни ковчега из тростника. Я спрашиваю вас, сэр, - сказал он, собираясь побрить меня, - разве дочь фараона пошла бы купаться в реке, подбирать и носить домой бездомных младенцев? Так вот, стала бы эта женщина так поступать? Они пытаются навязаться нам. Вы ведь не верите, сэр, что те израильтяне прошли через Красное море по суше? Никогда! И море тоже не красное. Библия - неправда, и я могу это доказать.
   - Как же вы можете это доказать?
   - Ну, сэр, от корки до корки, там ни разу не упоминаются кошки. Ни разу. Упоминает все виды других животных, но ни разу - кошки. Теперь, сэр, мы знаем, что в те времена были кошки. Мы знаем это наверняка, потому что они откопали тысячи кошачьих мумий библейских времен, и если бы эта книга была правдой, назвала бы она все другие вещи, которые ходят на четырех ногах и забыли о кошках? Нет, это не так; и вот как мы видим, что нам навязывают.
   - То же самое и с другими вещами. Ни один кит не проглотил ни одного Ионы; и плащ Иосифа не был многоцветным; и не было ни потопа, ни животных в ковчеге. Нет никакого ковчега. И никогда не было ни Юпитера, ни Нептуна, ни других, и Колумб никогда не открывал Америки.
   - Значит, вы все отвергаете?
   - Да, сэр, все или почти все. Вы не верите в Санта-Клауса? Нет, сэр? Я так и знал. Жестоко так навязываться детям. И эта история с фениксом, восставшим из пепла. Ни одна сгоревшая птица никогда не возрождалась из пепла, не так ли? И Крез не был так уж богат, если вообще когда-либо существовал Крез, а мое мнение таково, что его не было.
   - И разговоры о том, что у человека есть душа, - продолжал Феликс. - У него нет никакой души. Человек состоит из четырех стихий: земли, воздуха, огня и воды; и ему везет или не везет, в зависимости от расположения планет; а когда он стареет и умирает, его стихии просто поглощаются, вот и все. Я даже в микробов не верю.
   Однажды днем, проходя мимо галереи "Пеликан", я увидел бакалейщика Казака и аптекаря Бриндла, которые разговаривали на тротуаре и яростно жестикулировали. Когда я подошел ближе, они сцепились, и мгновение или два шла ожесточенная схватка; но я схватил Казака и потащил его прочь, в то время как Элиас Гафф крепко держал Бриндла. Казак почти не замечал меня, но, стараясь высвободиться, чтобы атаковать Бриндла, наконец, вытянул руку и, грозя кулаком аптекарю, воскликнул:
   - Я говорю, что это он написал.
   - А я говорю, что нет! - крикнул в ответ Бриндл.
   Тогда Казак сделал еще более яростную попытку высвободиться, но я крепко держал его, пока Элиас Гафф вел Бриндла к его аптеке.
   Тогда Казак, одернув жилет и поправив шляпу, посмотрел на меня, чтобы узнать, кто его удерживал, и повернулся, чтобы отправиться дальше.
   - Кто что написал? - осмелился спросить я.
   - Моисей, Второзаконие, - ответил он довольно угрюмо. - Я научу этого епископального бездельника, что он не сможет втиснуть свою ересь в голову ортодоксального пресвитерианина вроде меня.
   Что касается доктора Балфинча, то он был не только возмущен, но и встревожен тем, что представления о Священном Писании, которые он считал совершенно неправильными, получили такое широкое распространение среди людей и были санкционированы кафедрой.
   Он случайно подслушал, как один из его мальчиков, Томас Боузер, легкомысленно беседовал с другим мальчиком об авторстве Второзакония, и в тот же день Томас Боузер нашел дорогу в кабинет доктора, и энергичное применение розги побудило его приобрести новые взгляды на подлинность этой части Писания.
   - Яд, - горячо сказал мне доктор, - заражает даже молодых. Даже младенцы на руках через некоторое время будут иметь искаженное представление о Пятикнижии.
   Я не улыбнулся, но мне показалось странным, что малыши, у которых еще не прорезались зубы и которые все еще были счастливы, размахивая погремушками, возможно, подвергались опасности иметь ошибочное мнение на этот счет.
   Редактор "Защитника", как обычно, держался золотой середины. Он упоминал об этом предмете в нескольких передовицах, в которых, как ему казалось, можно было различить выражение мнения, но которые оставляли полное сомнение в том, во что на самом деле верил автор.
   Мистер Спайкер был раздосадован всей этой полемикой. Однажды в своем кабинете он сказал мне:
   - Жаль, Спрат, что весь город сходит с ума по Второзаконию. Ненавижу эти богословские вопросы. А теперь скажите мне, какая разница Казаку, суетящемуся среди ветчины и сухарей, или Бриндлу, когда он помешивает содовую или отмеряет ипекакуану, кто написал Второзаконие? Здесь у нас все в раздрае из-за Моисея - хотя это абсолютно мертвый вопрос; и я готов поспорить, что половина из них верит, что Золотое правило - это какая-то вещь для измерения футов и дюймов. Если небеса закрыты для человека, который неверно верит во Второзаконие, то большая часть в любом случае туда не попадет; а если нет, то я говорю, бросьте эту тему и перестаньте волноваться, постарайтесь быть честными и оплачивайте свои счета - во всяком случае, по отношению ко мне.
   Естественно, интерес миссис Парвис-Хайд к спору был очень велик, и ее мнение совпадало с мнением доктора Фьюри.
   - Доктор Фьюри должен быть здравым, - сказала она мне, - потому что он получает информацию об этом от Отцов.
   - Откуда они узнали? - осмелился спросить я.
   - Вы имеете в виду, как Отцы узнали?
   - Да.
   - Да ведь у них была традиция; и они знали стариков, которые знали других стариков, которые знали других еще более старых людей, которые знали очень старых людей, которые... ну, вы понимаете, что я имею в виду... прекрасная, непрерывная цепочка, точно такая же, как Апостольская Преемственность, только уходящая в прошлое, пока вы не придете к очень, очень, очень старым людям, которые были лично знакомы с Моисеем. Вот откуда мы это знаем. Мы опираемся на Отцов, доктор Фьюри опирается на Отцов. Я опираюсь на них. На них опирается Исторический епископат.
   Часть благословения миротворцев, несомненно, состоит в том, что, сохраняя мир для себя, они никогда не приобретают той привычки драчливости и того накала крови, которые побуждают к соперничеству. Таким образом, дух раздора пробудился в некоторых по-настоящему добрых христианских людях Счастливой Лощины в результате спора, который закончился тем, что каждый человек твердо придерживался своих первоначальных мнений, и было почти неизбежно, что возникнет дальнейшая борьба по другому вопросу.
   Миссис Элиас Гафф принадлежала к пресвитерианской церкви, и ее поклонение имело некоторые характерные черты пылкости. Поскольку голос ее мужа понизился до простой нестройной хрипоты, возникла теория, что миссис Гафф каким-то образом позаимствовала его; и действительно, было удивительно, что женщина с таким миниатюрным телом обладала способностью производить тона такой громкости и глубины.
   Другие прихожане жаловались, что миссис Гафф всегда пела фортиссимо и "Балерму", независимо от размера гимна. "Балерма", в лучшем случае, когда она точно соответствует мере священной песни, не является возвышающей душу мелодией. "Балерма" в какой-то степени мелодична, но отрывиста. Она построена по ямбическому плану, то есть имеет одну короткую ноту, а затем одну длинную ноту, так что, когда вы поете ее, создается впечатление, что вы пытаетесь перевести дыхание между двумя длинными нотами. Или, может быть, лучше указать на конструкцию "Балермы", если мы скажем, что есть короткий прыжок, длинный прыжок, короткий прыжок, а затем еще один длинный прыжок. Отсюда можно сделать вывод, что "Балерме" не хватает плавности; "Балерма" не скользит; "Балерма" порывиста и суетлива, а для людей, любящих плавную музыку, раздражительна.
   К несчастью, природные музыкальные способности миссис Гафф были несоизмеримы с громкостью ее голоса, и у нее почти не было возможности расширить свои способности с помощью культуры. Но миссис Гафф в раннем детстве, когда она ходила в воскресную школу, сумела овладеть "Балермой" и научила свои голосовые связки воспроизводить ее. Это была ее единственная мелодия, без которой миссис Гафф была бы обречена либо на молчание, либо на диссонанс, если бы речь шла о службе в святилище.
   А миссис Гафф была не из тех женщин, которые держат свой единственный талант завернутым (если метафора может быть использована для выражения этого факта) в салфетку. Независимо от того, был ли гимн, призываемый с кафедры доктором Лавом, длинным метром, коротким метром, семерками и шестерками, восьмерками, одиннадцатью или соединением этих и других цифр, миссис Гафф всегда пела его как "Балерму", и она пела его громко, со всеми своими остановками и давлением дыхания до предела. Она никогда не пела не всерьез; она никогда не пропускала ни одного стиха, который доктор Лав просил опустить; она никогда не простужалась; она никогда не отказывалась ходить в церковь; и ей всегда казалось, что и доктор Лав, и прихожане восхищаются ее пением.
   Действительно, доктор Лав и члены его паствы были долготерпеливы с миссис Гафф. Они с удовольствием признавали силу ее энтузиазма; они боялись ранить ее чувства; они не могли позволить себе просить ее попытаться понизить свой голос до фортепиано, если не до пианиссимо, даже если бы такое понижение было возможно. Они уговорили ее пересесть на скамью в задней части церкви, потом перенесли ее на галерею, потом посадили рядом с шестнадцатифутовой педальной трубой органа, но где бы она ни сидела, миссис Гафф всегда была рядом. Ее толкование "Балермы" переполняло и затопляло все звуки в церкви.
   Наконец, на собрании дьяконов доктор Лав назначил комиссию, которая должна была обратиться к миссис Гафф с нежным увещеванием на том основании, что простое человеколюбие требует, чтобы она предоставила другим членам общины возможность участвовать в пении.
   Сначала миссис Гафф была поражена. Затем она возмутилась, и когда дикон Слак неразумно высказал несколько замечаний о непригодности "Балермы" к абсолютно любому виду пения гимнов, миссис Гафф вышла из себя и официально объявила, что будет продолжать петь "Балерму"; что теперь она будет петь громче, чем когда-либо, и что впредь она будет петь ее, пока хор будет петь гимн во время сбора пожертвований.
   Комитет отчитался перед очередным особым собранием дьяконов, и в полубезумном настроении была принята резолюция, объявляющая скамью миссис Гафф свободной и предписывающая казначею не сдавать ей другую скамью.
   В следующее воскресенье миссис Гафф пришла в церковь пораньше и, усевшись на переднюю скамью, пропела все гимны, а потом, сверкнув глазами, встала и запела "Балерму" на свои любимые стихи, в то время как хор боролся с гимном.
   Во время следующей службы стража, состоящая из дьяконов и пономаря, стояла у парадной двери и отказывалась впускать миссис Гафф в церковь.
   У миссис Гафф возникло желание встать на ступеньки и заставить колокола звенеть непрерывным и яростным исполнением "Балермы", но ее здравый смысл подсказал, что Эльмире Бэнтам следует обратиться в гражданский суд, и таким образом были заложены основы для дела "Амелия Пауэрс Гафф против Первой пресвитерианской церкви Счастливой Лощины".
   Этот случай замечательно подходил к убеждениям и энтузиазму мисс Бэнтам. Она никогда не чувствовала себя более счастливой и энергичной, чем тогда, когда ее призывали отстаивать интересы представительниц ее пола, которые пострадали от несправедливости, и поэтому миссис Гафф шла домой из офиса адвоката с заверением, что, если только правосудие не покинет свое привычное место в округе Блэр, пресвитерианская церковь арендует скамью миссис Гафф, а миссис Гафф будет сидеть на ней и петь "Балерму".
   Доктор Лав рано утром зашел к мисс Бэнтам, чтобы выяснить, нельзя ли пойти на компромисс, чтобы церковь была избавлена от скандала, который разразится после того, как дело предстанет перед судом. Но мисс Бэнтам была непреклонна.
   - Ваши скамьи сдаются в аренду, не так ли? Сдаются?
   - Да, - сказал доктор, - но в договоре, конечно, есть негласное соглашение, что человек, сидящий на скамье, не должен позволять себе никакого неподобающего поведения; фактически, он не должен вмешиваться в порядок службы.
   - Неподобающего поведения! - воскликнула Эльмира Бэнтам. - Эта благочестивая женщина поет какие-нибудь гимны, кроме тех, что есть в вашем обычном сборнике?
   - Нет.
   - Она поет их только тогда, когда их формально раздают прихожанам, которых приглашают петь?
   - Обычно да, но она всегда поет слишком громко.
   - Насколько громко? - спросила мисс Бэнтам.
   Доктор Лав не мог ответить.
   - Есть ли что-нибудь в Конституции или уставе церкви, указывающее, что член церкви должен петь более или менее громко?
   - Нет.
   - Вопрос всегда остается на усмотрение отдельного певца?
   - Пусть так, но в этом...
   - И миссис Гафф, пользуясь этим законным и необходимым благоразумием, поет громче, чем вам нравится?
   - Дело не в том, нравится мне это или не нравится, - ответил доктор Лав.
   - А как громко она поет?
   - На самом деле нет такого термина, который бы точно выражал... то есть, нет способа точно измерить степень громкости.
   - Тогда - как вы можете быть в этом уверены? Как вы можете пойти в суд и под торжественным обязательством клятвы заявить, что она поет слишком громко, когда вы не можете сказать, насколько громко она поет или какая громкость является достаточно громкой?
   - Я полагаю, что в этом вопросе, - сказал доктор, - мы должны руководствоваться обычаем или единодушным мнением прихожан.
   - Нет, - твердо сказала мисс Бэнтам, - потому что, может быть, все остальные люди имеют привычку петь слишком тихо; или, может быть, что-то предубеждает их в пользу пения тихо; и, во всяком случае, суждение миссис Гафф о правильной степени громкости может быть более здравым, чем суждение остальных прихожан. Вы признаете, что стандарта нет.
   - Но она заглушает голоса других молящихся.
   - Она всего лишь одна из двухсот. Осмелитесь ли вы сказать суду, что другие верующие, вместе взятые, не могут справиться с голосом этой женщины?
   Доктор Лав на мгновение заколебался, а потом сказал:
   - И она всегда будет настойчиво петь "Балерму".
   - Очень хорошо, разве "Балерма" не одна из ваших разрешенных песен? Она есть в вашем сборнике гимнов, не так ли?
   - Да.
   - И вы иногда ее поете?
   - Часто.
   - Ну, тогда миссис Гафф имеет право петь ее почаще, вот и все. Мне ясно, доктор, что у церкви не может быть к ней претензий. Если бы миссис Гафф была непокорной или нечестивой, если бы она упорно пела "Звездно-полосатый флаг", "Жизнь на океанской волне" и тому подобное, вы могли бы исключить ее; но суд никогда не позволит вам закрыть двери перед беспомощной женщиной, потому что она поет ваши собственные гимны на ваши собственные мелодии и просто оскорбляет ваш вкус громким пением; никогда! Я немедленно обращусь в суд, если вы попытаетесь это сделать.
   В разговоре со мной как-то днем в парке Элиас Гафф высказал точку зрения верного мужа.
   - Пение Амелии Пауэрс Гафф - это дар. Эльфы одарили ее им еще в колыбели, и он сопровождает ее всю жизнь. Солнце было в Раке, когда она родилась, а люди, рожденные, когда солнце в Раке, всегда верны и имеют песенный дар.
   - Дар исполнения "Балермы"?
   - Всего, что угодно. Гаффы не доставляют хлопот, но Амелия Пауэрс Гафф будет продолжать пользоваться своим даром, даже если ей придется оставить свою собственную церковь и держаться методистов. Катящийся камень не собирает шлака, но ее дар - громко петь, и я не понимаю, почему, - если доктор Лав может громко кричать в своей проповеди, - маленькая овечка из его стада не может громко петь, если у нее есть дар. Амелия Пауэрс Гафф поет эту единственную мелодию уже сорок лет. Она пела ее в молодости, и поет на закате своих лет; она пела ее, чтобы успокоить меня в горе и подбодрить, когда мне было грустно. Это ее дар, и она им пользуется. Лучше одна мелодия и быть верной, чем много мелодий и быть неверной. Она всегда следовала этому правилу, как другие следуют катехизису.
   - А у вас нет дара?
   - Он у меня имелся, но когда я был маленький и крепко спал, кошка втянула в себя мое дыхание. Но я иногда пою про себя, в глубине души. Что заставляет петь маленьких птичек и лягушек-быков? Это все феи. Вы же знаете, что птицы и лягушки-быки все равно родственники. Пернатые осенью превращаются в лягушек, ныряют в грязь и остаются там всю зиму; а когда вы слышите лягушек весной, это их практика, когда они снова превратятся в птиц. Все грубые животные любят музыку, - продолжал Элиас Гафф, - кроме пресвитериан в церкви доктора Лава. Я видел, как на Мадагаскаре змея отбивала такт головой, как будто она была палкой в руке барабанщика, а человек играл на скрипке. Змеи вообще странные. Змеи - это дьяволы, точно так же, как птицы - это лягушки. Однажды я видел, как змея-обруч засунула хвост в пасть и погналась за мальчиком, катясь, подобно колесу, вверх по склону холма, пытаясь догнать мальчика, и ужалила бы его, если бы у мальчика не было кроличьей лапки в кармане штанов. Вы, конечно, видели совместную змею?
   - Совместную змею?
   - Да, совместную змею. Я видел ее; когда она заметила идущего человека, то разъединилась на четыре части, и каждая часть ползла по-своему, чтобы спрятаться в траве, пока человек не пройдет мимо, а потом они выползли и все вместе сцепились. Я как-то видел одну совместную змею, которая не могла найти одну из своих длиннющих конечностей, и ей пришлось уползти калекой без нее. Уильям Джонс, один из моих старых приятелей, сказал мне, что видел, как некто взял одну из частей и играл на ней, как на флейте; но я никогда не видел, как это делается, и не верю тому, чего не вижу. Но вы можете держать пари, сэр, - сказал Элиас Гафф, возвращаясь к делу миссис Гафф и собираясь уходить, - что мисс Эльмира исправит этих пресвитериан. Она ведь умная женщина, правда? Я заметил, сэр, если позволите мне выразиться почтительно, что вы смотрели на нее с нежностью.
   - Вы ошиблись.
   - Очень хорошо, сэр, если я ошибся, то ошибся, но я не провел сорок лет с Амелией Пауэрс Гафф, не понимая, что человек, который не имеет жены для своей груди, может с таким же успехом не иметь груди. Жизнь не стоит того, чтобы жить; и счастлива грудь, говорю я, этой мерзавки мисс Эльмиры Бэнтам, если ее волосы почти рыжие.
   По ходатайству Эльмиры Бэнтам, суд вынес временный запрет, обязывающий Первую пресвитерианскую церковь не вмешиваться в попытки Амелии Пауэрс Гафф принять участие в богослужениях в установленном порядке.
   В следующее воскресенье миссис Гафф отправилась в церковь, села на скамью в среднем проходе и открыла первый гимн, когда его объявили. Органист сыграл "Балерму" еще до начала хора, и миссис Гафф, услышав мелодию, закрыла сборник гимнов и отказалась петь. Позже, во время службы, доктор Лав выдал еще четыре обычных гимна, и хор спел один из них "Балерма", и другой гимн был спет на ту же мелодию вместо обычного гимна. Миссис Гафф молчала все это время, а потом вышла во время благословения и пошла договариваться с преподобным Джейсоном Хоулом о присоединении к методистской церкви.
   Мисс Бэнтам отозвала дело из суда.
  

ГЛАВА XIV. ЧЕРНАЯ ОВЦА

  
   Прежде чем теологические и церковные волнения полностью улеглись и Счастливая Лощина, за исключением никогда не ослабевающего интереса, поддерживаемого бумом Эй Джи Пеликана, погрузилась в спокойствие, умерла жена Саймона Балфинча. Она не часто появлялась в этом рассказе, потому что я никогда не встречал ее дважды, и я мало что слышал о ней, за исключением нескольких слов от миссис Бэнтам, с которой Джулия иногда говорила о несчастной и безрадостной жизни бедной женщины.
   Джулия была с ней во время последней болезни, постоянно ухаживала за ней и заботилась также о нуждах Чарли и о доме. Миссис Балфинч постоянно тосковала по своему мужу, которого нашла Джули Мортимер и уговорила навестить его жену. Время от времени Саймон приходил к больной и делал вид, что любит ее, что обманывало ее, но нисколько не действовало на трезвомыслящую женщину, которая ухаживала за ней.
   Когда конец был близок, Джулия, по просьбе миссис Балфинч, снова обратилась к Саймону, и когда тот пришел, миссис Балфинч сказала ему, она уверена, что умирает, но что она будет совершенно счастлива, если он обнимет ее. Саймон так и сделал и держал ее, пока она слабо улыбалась ему и казалась действительно довольной. Но Джулия сказала, что даже в то время, когда женщина, которая так сильно любила его и так много страдала из-за его дурного поведения, умирала, лицо Саймона выражало полное безразличие. Он вел себя так, словно был актером в комедии, улыбался мисс Мортимер, стоявшей у кровати, и даже однажды шепнул ей колкость по поводу преданности, проявленной к нему его женой.
   Саймон Балфинч, по-видимому, надеялся, что, когда его жена умрет, он найдет какой-нибудь способ завладеть домом и его содержимым и установить контроль над Чарли. Но не прошло и дня похорон, как он узнал, что власть доктора Балфинча над собственностью и мальчиком была абсолютной и неоспоримой. Мальчик стал подопечным своего дяди, и имущество оставалось в руках доктора, чтобы управлять им, пока Чарли не достигнет совершеннолетия. Отец миссис Балфинч понял натуру Саймона еще до того, как его дочь вышла замуж, и теперь его мудрость и дальновидность ясно проявились.
   Чарли по собственному выбору стал членом семьи доктора, и это наполнило Саймона горечью и яростью. Единственная цель его жизни, казалось, состояла теперь в том, чтобы изводить и оскорблять доктора. Он избрал для этого странный метод. Я уже говорил, что лицом и фигурой он очень походил на своего брата. Теперь он облачился в костюм, точно такой же, какой обычно носил доктор Балфинч, и в таком наряде почти каждый день появлялся на улицах деревни в состоянии полубессознательного опьянения.
   Меня не раз поражало, когда я видел, как он, покачиваясь, шел по тротуару или полулежал на скамейке в маленьком парке, первое впечатление, что это был сам доктор Балфинч, и поэтому не было ничего удивительного в том, что некоторые глупые люди, которых можно было найти в Счастливой Лощине, как их можно найти в любой общине, приняли сообщение о том, что доктор Балфинч стал невоздержанным.
   Никто, казалось, не знал, где живет Саймон, где он прячется, когда не бывает на людях. Я склонен был подозревать, что его пристанищем стал дом Айзека Уильямса на склоне горы, где я нашел его в ту бурную ночь несколько месяцев назад.
   Его любимым занятием было подстерегать доктора Балфинча во время его дневных прогулок, насмехаться над ним и бросать оскорбительные эпитеты в его адрес, тем более злобно, если кто-нибудь из горожан находился в пределах слышимости.
   К середине июня большой дом Араминка на берегу милого озера Араминка, которое отражало огромные холмы и лежало у их подножия, был готов к приему летних гостей. Это было совсем недалеко от окраины города, и однажды днем, когда солнце светило ярко, а воздух был чистым, мягким и теплым, а все холмы и поля покрыты густой зеленью, я отправился туда вместе с доктором Балфинчем.
   Мы осмотрели большой дом и восхитились им, а потом вышли на берег озера и пошли вдоль берега, пока не достигли места, где в озеро впадал ручей, протекавший прямо через город. Здесь был небольшой мост - мост без парапета и перил, по которому транспортные средства и пешеходы могли перейти ручей, чтобы добраться до другого берега озера, не используя лодку и не заходя в город.
   Пока мы с доктором Балфинчем стояли на мосту, любуясь видом на озеро и вниз по течению, и разговаривали о школьных делах, я увидел Саймона, явно не совсем трезвого, идущего к нам.
   Мне захотелось увести доктора, чтобы он не видел своего брата, но мы не смогли бы убежать от Саймона, если бы только не отправимся на другой берег озера, а доктор Балфинч был не в силах этого сделать.
   Саймон увидел его и быстро направился к нам. Как только он добрался до моста, то набросился на доктора с ядовитой бранью, которую я не стану повторять. Он стоял в такой позе, что мы должны были либо стоять, либо отступить, либо пройти мимо него вплотную. Доктор Балфинч ничего не ответил на его злые слова, и мы оба двинулись вперед, намереваясь пройти мимо этого человека и направиться в деревню. Когда мы подошли к нему, Саймон, приблизившись к краю моста и, без сомнения, еще более рассерженный молчанием доктора, поднял руку, как бы собираясь ударить брата. В этот момент то ли его нога соскользнула, то ли тело, не поддаваясь контролю, пошатнулось от его жеста, потому что он упал в озеро и пошел ко дну.
   Глубина там футов десять, а я сомневаюсь, что Саймон Балфинч умел плавать. Конечно, он не поплыл. Я не знаю, какая мысль была в голове доктора, когда он увидел это. Все произошло так внезапно, что за нерешительность можно было бы простить кого угодно. Вероятно, первой мыслью доктора было, что он сможет протянуть руку Саймону, когда тот вынырнет на поверхность. Но на самом деле, когда голова Саймона снова показалась над водой, было достаточно доказательств того, что он не мог схватить ни руку, ни что-либо другое, даже если бы до него можно было дотянуться.
   Через мгновение доктор Балфинч сбросил пальто и шляпу и нырнул в воду. То, что он умеет плавать, было совершенно очевидно. Когда Саймон снова показался, доктор, старый и отяжелевший от одежды, схватил его за воротник пальто и подтолкнул к мосту. Тогда я лег плашмя на мостик и, наклонившись, схватил Саймона за одежду и держал его, пока доктор выбирался из воды.
   К этому времени двое мужчин в гостинице, которые видели, как он упал, подошли, чтобы помочь нам; Саймона вытащили и положили на мост. Он был без сознания, и доктор, хоть и промок до нитки, занялся им. Доктор точно знал, что делать, и через двадцать минут Саймон открыл глаза. Несколько минут спустя люди из отеля подняли его и приготовились отнести в дом. В этот момент Саймон увидел рядом с собой доктора и, собрав все свои силы, поднял голову и плюнул в него. Потом голова откинулась назад, и Саймон потерял сознание.
   Доктор Балфинч, несмотря на мои возражения, велел отнести Саймона в свой дом, где, когда его высушили и переодели, положили на кровать доктора, а затем вызвали врача.
   В ту ночь он, должно быть, полностью выздоровел, потому что, когда утром доктор спустился по лестнице после почти бессонной ночи, входная дверь была распахнута настежь, многие хрупкие вещи в библиотеке были разбиты, а комната Саймона пуста.
   Я не испытывал радости от того, что доктор Балфинч спас ему жизнь, и не мог бы горевать, если бы случилось так, что он упал в озеро, когда рядом не было никого, кто мог бы его спасти.
   Но его ждала участь похуже, чем утопление, и к тому же, совсем скоро.
   Мы приближались к концу учебного года, и учителя и ученики были этому рады. В ясные июньские дни мальчики часто отрывали глаза от книг и, глядя в открытые окна классной комнаты на деревья, траву и цветы, тосковали по каникулам. Для молодежи летние дни должны быть игровыми, а для учителей - днями отдыха и подготовки к выполнению задач школьного времени.
   Под влиянием царства любви, стимулируемого прилежным применением к спинам мальчиков ее символа розги, большинство наших учеников довольно хорошо взобрались на холм знаний, этот жесткий старый склон, и могли заявить, что они действительно узнали немного из необходимого, но довольно низкого разнообразия мудрости, которую дают школы.
   Одной из вещей, которой доктор Балфинч больше всего желал научить мальчиков, было искусство читать на их родном языке с правильной артикуляцией, ударением и интонацией, и в этой цели пользовался моим сердечным сочувствием.
   Итак, каждую пятницу послеобеденное занятие посвящалось чтениям, которые мальчики всегда называли "речевыми пьесами". Те, кто слышал, как мальчики в уединении школьной комнаты пытаются говорить, будут убеждены, что, за исключением самых редких случаев, самая трудная задача учителя - научить ум, как следует пользоваться языком.
   По правде говоря, эта задача вообще не по силам даже учителю, чей собственный ум и язык были обучены, и кто приобрел, благодаря долгому и болезненному опыту общения с сонными проповедниками и другими тупыми ораторами, убеждение, будто человеческая речь, правильно направляемая разумом, является одной из насущных потребностей человечества.
   Мальчикам в нашей школе разрешалось самим выбирать пьесы, которые они должны были произносить, и диапазон их выбора был узок. Юноша, который отваживался выбрать любой отрывок прозы или стиха, не имевший за собой сотни или более прецедентов, рассматривался его товарищами как эксцентричный.
   Мы с доктором Балфинчем слушали "Псалом жизни" и "Все выше", "Бинген на Рейне" и "Касабьянку", а позже "Барбару Фритчи" и "Путешествие Шеридана", которые были представлены с таким разнообразием речей и жестов, что мы поражались, как новый мальчик мог изобрести какую-то новую неловкость в манерах или ошибку акцента.
   Часто я сидел на передней скамье, когда мальчик убеждал себя, что читает "Все выше", и пытался мысленно поставить себя на место оратора, чтобы догадаться, имеет ли этот спотыкающийся, заикающийся мальчик хоть малейшее представление о значении поэта. Мистер Лонгфелло не заслуживал такой участи, но угрызения совести озлобили бы его на склоне лет, если бы он знал, как страдали безобидные педагоги от "Псалма жизни" и "Все выше".
   В этой профессии есть нервные люди, которые в день декламации, обнаружив, что они снова обречены мысленно представлять себе этого бесстрашного, но неразумного молодого человека, который настаивал на восхождении на альпийские вершины среди снега и льда, почувствовали, что они с радостью убили бы его и рискнули взойти на эшафот, если бы смогли добраться до него прежде, чем он начнет свое зимнее и скользкое восхождение.
   Доктор был долготерпелив, но иногда становился раздражительным и саркастичным. Однажды, когда мальчик встал, чтобы в третий раз прочитать "Все выше" в этот день, оратор повторил четыре раза первые строки - "Тени ночи падали быстро" - и в конце каждого повторения останавливался и слабо озирался, как будто ожидал найти вторую строку, написанную на стенах или окнах, или входящую в парадную дверь.
   - Джозеф, - сказал, наконец, доктор, - если ночные тени падали не быстрее, чем ты говоришь, то чудо Иисуса Навина должно было повториться, но я сомневаюсь в этом. Ты, кажется, не улавливаешь более широкого смысла стихотворения. Тоже странно! ибо ты слышал его не раз.
   Джозеф раз или два ахнул, а потом, вспомнив недостающую строчку, продолжил.
   Три мальчика предательски расправились с "Все выше", а четвертый вышел на помост и с таким видом, словно нашел неведомую до сих пор жемчужину поэзии, начал произносить: "Тени ночи падают быстро".
   - Стоп! - крикнул доктор Балфинч. - Стоп! не четыре раза! четыре раза в день "Все выше"! Это великолепное стихотворение, передающее бесценные нравственные уроки, но нам нужно переварить то, что мы уже приняли в нашу психическую конституцию. Дай нам больше времени, Томас. Кроме того, Томас, вы, кажется, неправильно поняли само название этого прекрасного сочинения. Вы называете его "Эггсельсиор", тогда как мистер Лонгфелло назвал его "Эксельсиор" - латинское слово, означающее "все выше". Неужели у вас в памяти нет другого кусочка, которым вы могли бы нас порадовать?
   - Нет, сэр, - мрачно ответил Томас.
   - Очень хорошо, - ответил доктор. - Явитесь ко мне в кабинет в четверть четвертого.
   Когда Осия Блинн начал рассказывать о том удивительном мальчике, который стоял на горящей палубе (как же он надоел!), доктор Балфинч вмешался:
   - Ты читал "Касабьянка" в прошлую пятницу, Осия, не так ли?
   - Да, сэр.
   - А в позапрошлую пятницу?
   - Да, сэр.
   - Если память меня не подводит, ты читал его еще в сентябре и много раз с тех пор.
   - Не помню, сэр.
   - Зато я помню! - прогремел доктор. - Мне кажется, что я запечатлел в своем сознании образ Осии Блинна, стоящего здесь и декламирующего о героическом поступке Касабьянки. Боюсь, Осия, что это вошло у тебя в привычку, и если я позволю тебе продолжать, ты доживешь до глубокой старости, повторяя "Касабьянку". Выучи что-нибудь еще. Человеческий ум жаждет разнообразия. В королевстве песни есть и другие драгоценные камни, как вы и подозреваете. Ищи их, Осия; ищи, говорю я, и постарайся найти другой или приготовься встретить меня в моем кабинете.
   Пока Джордж Грасс рассказывал жалобную историю миссис Нортон о "Солдате Легиона", который умирал в Алжире, он три или четыре раза провел рукавом по кончику носа, пока не вмешался доктор Балфинч.
   - Джордж, - сказал он суровым голосом, - это что, объяснительный жест?
   - Нет, сэр, - печально ответил Джордж, делая это снова, как бы доказывая, что это не так.
   - Потому что, - сказал доктор, - если это так задумано, то мне кажется, что это не имеет значения. Прекратите, пожалуйста, и продолжайте. Вы говорили, если я правильно помню ваши слова, что "бледная луна медленно взошла".
   В этот момент Джордж продолжил рассказ и с видимым усилием убрал рукав от лица. Несколько раз его рука непроизвольно двигалась в этом направлении, но он быстро хватал ее левой рукой и тянул вниз.
   - Я замечаю, - сказал доктор Балфинч, когда Джордж закончил чтение, - что вы говорите Бинджен. "Г" у вас звучит, как "дж" в слове "джем". Вы знаете, что такое Бинген?
   - Нет, сэр.
   - Попробуйте догадайся, Джордж.
   - Возможно, это какое-нибудь место, где делают джем.
   - Приходите ко мне в кабинет в четверть четвертого, - сказал доктор, - и мы обсудим этот вопрос дальше.
   Практика посещения кабинета доктора в четверть четвертого имела печальные последствия в пятьдесят девятый день рождения доктора Балфинча. Но я думаю, что доктор нравился мальчикам, несмотря на силу его правой руки и суровое толкование закона любви.
   Во всяком случае, по предложению Полли Хопкинса, совесть которого никогда не была полностью удовлетворена после его знаменитой схватки с учителем, мальчики собрали немного денег и купили на них Полное собрание сочинений Шекспира в трех томах, переплетенных в муслин ярко-красного цвета; и комитету из трех человек было поручено подарить книги доктору на его день рождения.
   Я не был знаком с этим предприятием, иначе устроил бы его иначе, но мальчики хотели удивить доктора, и поэтому комитет во главе с Полли Хопкинсом, который нес книги, посетил кабинет в четверг днем в четверть четвертого.
   Когда комитет вошел, в комнате находилось еще пять мальчиков, и один из них в этот самый момент стал жертвой жестокого бичевания. Комитет сел и стал ждать окончания регулярных учений.
   Но доктор Балфинч разогрелся к своей работе, когда пятеро мальчиков получили благословение розги, и он всегда был очень серьезен, выполняя эту конкретную службу. Поэтому, когда последний из пятерых скрылся за дверью, доктор, держа прут в правой руке и выглядя приветливым, поманил левой рукой Хопкинса, чтобы тот подошел и принял удар.
   Хопкинс, никогда не находивший себе места в этой комнате и в присутствии розги, поднялся на ноги и начал объяснять доктору, что его поручение - скорее поручение носителя знаков мира, чем преступника, которому полагается наказание.
   Но доктор Балфинч был нетерпелив; он никогда не позволял себе спорить с мальчиком, которому приказали явиться в четверть четвертого, и поэтому, к величайшему сожалению, сюрприз, приготовленный для него, оказался сюрпризом для Полли Хопкинса и комитета.
   - Подойдите сюда, сэр! - строго сказал доктор, протягивая руку, когда Хопкинс попытался заговорить, и мальчик, испуганный, выронил Полное собрание сочинений Шекспира в трех красных томах и вышел вперед.
   Когда доктор привел его в полное подчинение царству любви, Хопкинс предпринял еще одну попытку устранить заблуждение, в котором пребывал доктор; но он снова замолчал, пока доктор не выпорол всех остальных членов комитета.
   Затем последовал еще один и очень болезненный сюрприз. Алые тома лежали на стуле, а трое мальчиков стояли вокруг них, готовые расплакаться, но с мрачной решимостью твердо стоять на своем первоначальном намерении отпраздновать пятьдесят девятый день рождения доктора Балфинча.
   Когда доктор положил розгу на каминную полку и со вздохом выразил свою радость по поводу того, что его задача выполнена, он обернулся и с удивлением увидел, что мальчики все еще сидят в камере пыток.
   Он был поражен.
   - В чем дело, мальчики? Почему вы все еще здесь?
   Подавив рвущееся из горла рыдание, Полли Хопкинс, наконец, приступил к формальному обращению, которое он подготовил и запомнил.
   -Уважаемый учитель, воспитанники Классической и математической академии "Счастливая Лощина", высоко оценив ваши благородные и бескорыстные усилия вести их по пути познания и воспитывать так, как они должны идти, почувствовали, что в этот ваш пятьдесят девятый день рождения... почувствовали, что в этот ваш... ваш пятьдесят девятый день рождения... почувствовали, - тут память Полли Хопкинса окончательно подвела его, - подарить вам Полное собрание сочинений Шекспира в трех великолепных красных томах, - и Полли Хопкинс схватив их, протянул доктору.
   Доктор Балфинч был полон ужаса и раскаяния, когда обнаружил свою ошибку. Какое-то мгновение он не знал, что сказать. Наконец, он заговорил с Хопкинсом:
   - Томас, сын мой, правильно ли я понимаю, что ты и другие мальчики в школе приготовили мне подарок на день рождения?
   - Да, сэр, - ответили все члены комитета.
   - И это он? - спросил доктор, глядя на книги.
   - Да, сэр, - ответил комитет.
   - И никто из вас не был послан сюда для наказания?
   - Нет, сэр. Мы пришли, чтобы вручить вам Полное собрание сочинений Шекспира в трех томах.
   - И в своей глупой слепоте я выпорол вас всех троих?
   - Да, сэр, - быстро ответил комитет.
   Доктор Балфинч встревожился, положил книги на стол, сел в кресло и, подперев рукой подбородок, задумался. Когда он снова поднял глаза, в них стояли слезы, и Полли Хопкинс и другим членам комитета пришлось прикусить губы, чтобы не сорваться.
   - Я не знаю, - сказал доктор, словно разговаривая сам с собой, - я не знаю, как... или, вернее, что... каким именно образом... Мальчики, я очень благодарен, гораздо более, чем могу выразить, за ваш прекрасный подарок и за ту привязанность, которая заставила всех мальчиков вспомнить мой день рождения. Скажи это, Томас, всем мальчикам в школе. А теперь... Я не могу просить у вас прощения, Хопкинс, Блинн и Проссер; этого недостаточно. Для меня было действительно ужасно неправильно понять вас в таком случае.
   Доктор Балфинч снова приложил руку к подбородку и задумался.
   - Я только что причинил тебе боль, Томас? - спросил он.
   - Не очень сильную, сэр.
   - Должно быть, я так и сделал, Хопкинс, сегодня я чувствую себя особенно хорошо и полным сил. А с тобой, Проссер, я имел дело очень серьезно, мой мальчик, не так ли?
   - Бывало и хуже, сэр, - храбро ответил Проссер.
   - Осия, - сказал доктор, повернувшись к Блинну, - Мне кажется, что в твоем случае я едва ли справился.
   - Нет, сэр, - ответил Блинн с почти безрассудной целью повеселиться, - я даже не почувствовал этого.
   - Ха! - воскликнул доктор, его профессиональный инстинкт взял верх. - Я должен помнить об этом, когда вы выступаете за дисциплину. Под пиджаком у тебя ничего не было, Осия, потому что ты не ожидал этого...
   - Ничего особенного, сэр.
   Доктор Балфинч немного поразмыслил и, наконец, сказал:
   - Сколько ударов я тебе нанес, Томас?
   - Шестнадцать, сэр. Я пересчитал их.
   Доктор встал, снял сюртук и жилет и снял с каминной полки символ любви. Протягивая его Полли Хопкинсу, он сказал:
   - Томас, я хочу, чтобы ты ударил меня шестнадцать раз по спине, шестнадцать за себя и по шестнадцать за Проссера и Блинна. Бей сильнее, Томас, я должен страдать от унижения за то зло, которое причинил вам.
   Когда члены комиссии вышли из кабинета доктора и поспешили вниз по лестнице, среди них не было ни одного мальчика, который не почувствовал бы, что даже Полное собрание сочинений Шекспира в шестнадцати томах, переплетенных в алые и золотые переплеты, не отражает того восхищения, с которым ученики доктора Балфинча должны смотреть на него.
   В один из последних учебных дней необычно большое количество мальчиков в четверть четвертого ждало в кабинете доктора розги, которую нельзя было пощадить, не испортив ребенка.
   Я не знаю, как случилось, что жертв было так много. Может быть, приподнятое настроение, вызванное близостью каникул, побуждало мальчиков к необычному поведению; может быть, доктор Балфинч имел цель, так сказать, заранее выпороть мальчиков, выпороть их вперед, за каникулы, чтобы проступки, еще не совершенные, но скрытые в развращенной натуре его учеников, были уготованы им возмездием.
   Во всяком случае, в тот злополучный день мальчики сидели на стульях, и я сидел рядом с ними, чтобы никто не сбежал.
   Когда доктор Балфинч наказывал одного из мальчиков, дверь комнаты отворилась и появился Саймон Балфинч. С минуту он стоял и смотрел на доктора, а потом сказал:
   - Так, так, так! Flagello, flagellare, flagellavi, flagellatum; глагол первого спряжения, означающий бичевать. Мальчики, это хорошо для вас; это полезно; полезно для молодых и для старых. Так, так, так!
   Доктор Балфинч, все еще держа мальчика за шиворот, приостановил порку и с бледным суровым лицом повернулся к Саймону.
   - Не останавливайся, dominie, - сказал Саймон, улыбаясь, - всыпь ему еще. Пусть царство любви продолжает свое мягкое внушение. Вы ждете своей очереди, Спрат, не так ли?
   Ожидающие мальчики выглядели испуганными, когда незваный гость продолжил свою непристойную речь. Я хотел было вытолкнуть его из комнаты, но доктор движением руки остановил меня.
   - Следующий! - воскликнул Саймон, когда доктор отпустил мальчика, которого он порол, и отослал его прочь. - Ну-ка, ребята, приготовьтесь к наказанию, а когда вы все будете наказаны, мы подумаем, как наказать старика. Его очередь приближается.
   - Неужели тебе не стыдно, Саймон? - сказал, наконец, доктор. - Уходи и прекрати этот скандал.
   Саймон рассмеялся и, повернувшись к мальчикам, сказал:
   - Вы бы сочли его милым, чистым старым христианским джентльменом, не так ли? Скандал, ребята! Если бы мы хотели скандала, мы могли бы получить его, донеся на него!
   - Выйди из комнаты, - сердито сказал доктор.
   - И я донесу на него, - продолжал Саймон. - А знаете ли вы, ребята, что этот человек, который вас пороет, украл деньги, когда учился в колледже, - украл их той самой рукой, которая держит розгу!
   Доктор Балфинч сел за стол и закрыл лицо руками.
   - Видите! - воскликнул Саймон. - Он и не пытается отрицать. Он не может этого отрицать. Он не смеет смотреть вам в лицо. Мальчики, как вы думаете, что делать с вором, который выдает себя за святого? Выпороть его?
   Второй раз в жизни на меня легла обязанность изгнать Саймона Балфинча. Не заботясь о том, что подумает доктор, я схватил его и вышвырнул в коридор.
   Доктор поднял голову и сказал побелевшими, дрожащими губами:
   - Мальчики, вы свободны, - и ученики, потрясенные и молчаливые, вышли из комнаты.
  

ГЛАВА XV. ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ

  
   Каждый мальчик, услышавший обвинение, выдвинутое против доктора Балфинча его братом Саймоном, помогал этой новости распространяться по всей школе; ученики несли ее в деревню, так что в течение нескольких часов все жители Счастливой Лощины знали, что произошло.
   Большинство из них были склонны отнестись к этому делу с безразличием из-за их доверия к доктору Балфинчу и их знания никчемности Саймона, но всегда есть люди, которые любят немного скандала больше, чем честную игру, и люди, чей опыт с их собственными моральными конституциями склоняет их с подозрением относиться к любому человеку, который имеет репутацию честного.
   Кроме того, этот слух о проступке доктора в молодости дошел до ушей жителей Счастливой Лощины как раз после того, как поползли слухи, что доктор стал невоздержанным; и что может быть естественнее, говорили некоторые, чем то, что человек, который в молодости был нечестен и, вероятно, также невоздержан, в конце концов найдет, что ему не по силам быть добродетельным, и начнет падать назад к пороку? В Счастливой Лощине имелись люди, которые в своей жизни находили добродетель скользкой на ощупь, а дружбу со злом - легкой и удобной. Каждый из этих людей верил, что доктор Балфинч виновен, и все они, без сомнения, испытывали некоторое удовольствие, поддерживая эту веру. Когда ты слаб, глуп и зол, приятно знать, что ты не одинок.
   У доктора Балфинча были верные друзья, которые опасались, что скандал может повредить его школе, и в его церкви были братья, которые, мудро или неразумно, считали, что членство доктора в церкви требует от него какого-то ответа на обвинение, даже если оно было выдвинуто злобным полупьяным бродягой.
   Кое-что можно сказать в пользу этой суровой системы, которая требует от профессора религии, чтобы он держал свое доброе имя незапятнанным или же давал отчет о себе своим коллегам-профессорам; но я всегда чувствовал, что, если бы мне пришлось таким образом судить человеческое существо, я был бы настолько переполнен чувством своих собственных недостатков, что мне было бы стыдно притворяться министром юстиции.
   Доктор Балфинч был вызван на суд, состоявший из церковных чиновников, и со свойственной ему преданностью и смирением согласился подчиниться этому призыву.
   - В тот вечер я опоздал на заседание, - сказал Казак, бакалейщик, давая мне отчет о ходе дела, - и поэтому не слышал заявления доктора Балфинча; но председательствующий сказал мне, когда я пришел, что доктор признался, - он взял немного денег, пока учился в колледже. Это было так, - продолжал Казак. - Доктор, совсем молодой парень, был казначеем университетского общества, а этот негодяй Саймон, его брат, пришел и заставил его поверить, что его, Саймона, посадят в тюрьму, если он не сумеет быстро собрать сто двадцать долларов. И Саймон сказал доктору, что, если тот разрешит, он вернет деньги через две недели. Поэтому доктор, как дурак, отдает Саймону из казны общества нужные тому доллары, и, конечно, Саймон не вернул ни цента. Доктор пытался разными путями собрать деньги, но у него ничего не получалось, очень скоро деньги понадобились, доктор признался, и его выгнали.
   Что же было делать доктору Балфинчу, как не пойти работать на лесопилку или еще куда-нибудь, заработать кучу денег, и заплатить обществу вдвое больше, - дать вдвое больше, чем взял!
   Так вот, мистер Спрат, когда я увидел бедного старика, сидевшего на скамье на собрании, с опущенными глазами и ужасным лицом, и когда я услышал, что на самом деле он никогда не крал денег, а был обманут своим братом, потому что хотел проявить доброту, а затем фактически вернул вдвое больше денег, я не мог удержаться и воскликнул: "Боже, братья, неужели это все? Вы же не собираетесь осудить одну из овец этого стада - святого человека - святого, я думаю, в любом подобном случае? Ни в коем случае. Заплатил дважды! Если мы не назовем его справедливым и не поддержим этого доброго человека, то разве мы достойны называться христианами?
   Примерно так я и сказал, и бедный старый доктор сидел там с закрытыми глазами, и слезы катились по его щекам. Спрат, если бы церковный комитет судил нас с вами за каждый наш маленький нечестный поступок, где бы мы были, Спрат? Где был бы церковный комитет? Я знаю, где некоторые из них могут быть. Среди них есть люди, Спрат, которые не выдержат исследования под микроскопом; просто несчастные старые грешники, такие, как вы, я и все остальные, вы понимаете.
   - Итак, сэр, - продолжал Казак, набираясь серьезности, - когда я сел, стало ясно, что собрание собирается отпустить доктора и сказать городу, что он истинный христианин; но что же делает брат Проссер, как не смотрит на меня и не говорит: "Я предлагаю теперь заняться делом брата Казака, - говорит он, - и призвать его к ответу".
   - За что? - спрашиваю я.
   - За то, что сказал "гош" (gosh - черт возьми! СТ) минуту назад, - говорит он, - за то, что сказал "гош" в этом священном здании на торжественном собрании.
   - Что такое "гош"? - спросили его.
   - Это языческая форма богохульства, - ответил брат Проссер, - употребляемая неверующими, когда они клянутся, и совершенно неподобающая устам служителя христианской церкви.
   Он сказал, что это происходит от Джоша, который является языческим богом в Китае, и к тому же плохим богом.
   - Ну, так вот, - сказал Казак, все еще с жаром, в своей обычной манере, - я встаю и говорю: "Гош" - это знакомое словосочетание в бакалейной торговле и такое же безобидное, как лепет маленького ребенка. Это означает то же самое, как когда человек говорит "Ого!", или "Скажите на милость!", или "Ну и ну!", или "Вот это да!", или любое другое невинное восклицание удивления. А потом я сказал, что слышал, как его использовали в воскресной школе, когда я был мальчиком, даже священники, и я хотел бы услышать какую-нибудь более вескую причину, чем предположение брата Проссера о китайском Джоше, прежде чем я возьму его обратно или извинюсь.
   - А потом доктор Лав спросил: "В какой воскресной школе вы это слышали, брат Казак, и какой священник, насколько вам известно, им пользовался?" - и я сказал, что подожду, пока дело дойдет до меня, прежде чем давать показания, потому что, по правде говоря, я не совсем помню подробностей о воскресной школе и священниках, хотя совершенно уверен в этом, и факты могут прийти мне на ум, и, кроме того, я не собираюсь попадаться в ловушку.
   А потом, чтобы покончить с этим делом, я говорю: "И вообще, доктор Лав и братья, в церквях было достаточно шума из-за Второзакония, потому что я сам чуть не подрался из-за него с Бриндлом из епископалов; а потом был скандал из-за пения миссис Гафф; а теперь, если вы хотите наказать верного члена церкви, который старается поступать правильно и жить в соответствии со своей профессией, потому что в минуту волнения, вызванного преследованием невинного человека, он случайно употребляет такое безобидное, маленькое, игривое слово, как "гош", мне кажется, что это просто бесполезно с точки зрения мира и братской любви".
   - Вот что я скажу, - говорю я, продолжая и освобождая свой ум, - давайте распустим церковь и будем бороться с ней. Посыпем сахаром, польем сиропом, положим хлебные крошки и черный перец и станем продавать опьяняющие напитки кувшинами.
   Тогда доктор Лав посоветовал оставить это дело, и мы все подошли и пожали руку бедному доктору Балфинчу, который был очень сердечен со мной, и я сказал брату Проссеру, чтобы он, вернувшись домой, поискал "гош" в энциклопедии или в одном из этих универсальных словарей.
   Это была версия Казака истории о полном оправдании доктора Балфинча. Сам доктор никогда не говорил со мной на эту тему. Он был оправдан церковью, но я видел, что вся эта история причинила боль душе доброго старика.
   Он был из тех людей, которые держат свои печали при себе и мужественно несут свое бремя. Но кто же в таком случае может оказать помощь носильщику? И потом, как раз в то время я был эгоистично занят своим важным делом, а в юности чужие горести воспринимаются легко, если наши умы наполнены собственными радостями. По правде говоря, в течение недели, пока шел суд, я был очень занят размышлениями о своих чувствах к Руби и о том, как бы мне их выразить.
   Наш дом выходил окнами на улицу, и между входной дверью и воротами оставалось небольшое пространство. Сбоку от дома, как я уже говорил, имелась крытая веранда, тянувшаяся вдоль всего здания и выходившая на прекрасный сад с купами деревьев и кустарников и кое-где клумбами для цветов; я сидел в кресле-качалке на веранде в один прекрасный летний вечер с миссис Бэнтам недалеко от меня, а Руби - в кресле посередине между ними. Через некоторое время миссис Бэнтам покинула нас и отправилась в дом соседки, чтобы нанести небольшой визит, так что мы с Руби остались, и рядом никого не было.
   Это была прекрасная ночь. Мягкий ветер дул с юго-запада прямо на нас, неся аромат роз из сада и мягко шелестя листьями деревьев и виноградными лозами, покрывавшими шпалеры возле крыльца.
   Не было полной темноты, потому что звезды уже погасли, и в сотне ярдов от нас слабо мерцали уличные фонари; но стояла тишина, за исключением тех случаев, когда мы слышали звон колокольчиков лошадей на улице, или стук легкого автомобиля, быстро проносившегося мимо нашего дома, или шаги пешехода. Цикады и сверчки стрекотали среди деревьев, и время от времени древесная лягушка издавала свой резкий звук; но тишина ночи окутывала нас, если не считать этих прерывистых звуков, и, сидя наедине с женщиной, которую я так любил, я был уверен, что пришло время узнать, действительно ли она любит меня так, как я надеялся.
   Руби пребывала в хорошем настроении, была весела, и не думала, что ей будут говорить серьезные вещи.
   Мы поговорили обо всех людях, которые были нам дороги в этой истории: о полковнике и миссис Бэнтам, о Джули, Спайкере и Эльмире, и немного посмеялись над нежным энтузиазмом тетушки Бэнтам по отношению к ее мужу. А потом разговор как-то незаметно перешел на разницу в возрасте некоторых наших женатых друзей.
   - А сколько, по-вашему, мне лет? - наконец спросил я Руби.
   Она легко рассмеялась и сказала, наполовину в шутку, но так, как она привыкла говорить об этом:
   - Вы кажетесь мне очень, очень старым.
   Я был раздосадован.
   - Я не хочу, чтобы вы считали меня старым, - сказал я. - Мне всего двадцать девять, а это всего на десять лет больше, чем вам.
   - Всего десять лет! - воскликнула она. - Но ведь это гораздо старше, не так ли? Я чувствую, что через десять лет должна быть готова к седым волосам.
   - Чепуха, Руби! Двадцать девять лет - очаровательный возраст для женщины, она молода, но она зрелая, и у нее сформировался характер. У мужчины и его жены должна быть примерно такая же разница, - осмелился сказать я.
   - Это уже слишком, - скромно сказала она.
   - Какая разница, по-вашему, лучше?
   Какое-то мгновение она не отвечала. Потом она сказала:
   - Честно говоря, я думаю, что это неважно. Но на самом деле я ничего об этом не знаю. Откуда мне знать?
   - Какая разница, - сказал я, - если они любят друг друга?
   - Наверное, нет, - ответила она, - но я не могу сказать. - Ее голос понизился. Она заподозрила, что у меня есть цель в таких разговорах, и нервно сказала: - Что-то тетушка задерживается.
   Но я твердо решил не упускать такой возможности. Прежде чем мы расстанемся, я все узнаю.
   - Руби, - сказал я, - неужели разница в годах отгораживает меня от вас? Я люблю вас, моя дорогая.
   В ответ она быстро закрыла лицо руками и заплакала.
   Я никогда не знаю, что делать, когда женщина плачет. Почему она молчит? Она имеет в виду "да" или "нет"? или что она не может решить? или что она обижена или довольна? Женщины плачут по самым разным причинам.
   Но, высказав свое мнение и свое сердце, я не мог больше молчать.
   - Не плачьте, - сказал я. - Я не знаю, причинил ли я вам боль или сделал счастливой. Я очень люблю вас, моя Руби. С самого начала, когда я увидел вас в зеленой комнате, когда вы шли со мной в школу, на горе, где я оказался настолько безумен, что рисковал вашей жизнью, чтобы получить удовольствие от вашего общества. Я люблю вас сейчас больше, чем когда-либо, и вы выйдете за меня и будете моей, не так ли, дорогая?
   - Нет, нет! Никогда! - сказала она, всхлипывая и все еще закрывая лицо руками.
   - Вы не сказали, что не любите меня, - сказал я. - Вы не можете этого сказать. Я не буду отчаиваться, пока вы этого не скажете.
   - Не уговаривайте меня, - сказала она. - О, будьте добры ко мне, как обычно. Пожалейте меня. Я не могу вам ответить.
   - Как я могу молчать? - сказал я. - Будьте моей женой, Руби, дорогая, и я сделаю вашу жизнь счастливой.
   - Я знаю, что вы попытаетесь это сделать, - сказала она, убирая руки от лица. - Вы добрый, очень добрый человек. Вы всегда относились ко мне лучше, чем я этого заслуживаю. Я многим обязана вам. Как же я могу огорчить вас?
   - Вы мне ничего не должны, - ответил я. - Об обязательствах не может быть и речи. Если вы любите меня, - вы любите меня. Если же нет, то будет лучше, если вы скажете это сейчас, какими бы болезненными ни были ваши слова.
   - Я не могу принять вашу любовь. Это все, что я могу сказать, - ответила она со слезами в голосе. - Но, пожалуйста, о, пожалуйста, не позволяйте этому отнять у меня вашу дружбу. Останемся навсегда такими, какими мы были. Давайте забудем, что вы говорили со мной. Когда-нибудь я расскажу вам все, но не сейчас! Не сейчас!
   Я взял ее руку и поцеловал, и мне захотелось, чтобы она на мгновение задержалась в моей.
   Я был полон горя и разочарования, но надежда еще не исчезла. Сидя рядом с ней, я не мог ни оценить ее слова, ни трезво оценить ситуацию, но все остальные мысли и чувства пересиливало воспоминание о том, что она не сказала, что не любит меня.
   И она хотела, чтобы я по-прежнему был с ней как друг, помощник и компаньон.
   Когда у меня появилось время поразмыслить над этим вопросом, я ясно увидел, что женщина, которая чувствовала "нет" и имела в виду "нет", сказала бы "нет". Либо Руби не была уверена в себе, либо она любила меня и имела какие-то причины скрывать этот факт.
   Я не жалел, что миссис Бэнтам вернулась к нам почти сразу же, как только Руби закончила произносить слова, которые я процитировал.
   Старая леди ничего не заподозрила, а так как ей было что сказать, то нам с Руби было легко говорить время от времени об обычных вещах.
   Но что за извращенный дух вселился в душу миссис Бэнтам и побудил ее сказать:
   - Сегодня днем я заходила к миссис Парвис-Хайд, Руби, и она очень любезно спросила о тебе. Она расспрашивала также и о мистере Спрате, что показалось мне весьма интересным. Почему бы вам иногда не провести там вечер, мистер Спрат? Это было бы чудесно. Она одаренная женщина и обожает интеллект. Она мне так и сказала.
   - Она очаровательная женщина, - сказал я.
   - Совершенно очаровательная и вполне соответствует самой передовой мысли. Она делает идолом культуру и тоскует по обществу одаренных - детей гения.
   - Но я не одарен, и потом, она намного старше меня.
   - Ничего особенного, - убежденно сказала миссис Бэнтам. - Всего несколько лет, может быть, десять или пятнадцать. А десять лет разницы - это очень мало, не так ли, Руби, любовь моя?
   Руби едва пробормотала что-то в ответ, чего я не расслышал.
   - Вы ошибаетесь, дорогой мистер Спрат, - настаивала миссис Бэнтам. - Найти и мать, и жену в одной прекрасной интеллигентной женщине было бы вдвойне приятно. Я уже не говорю о больших финансовых ресурсах миссис Парвис-Хайд. Золото - это всего лишь мусор, когда царствует любовь. Вам нужна любовь в вашей юной жизни, дорогой друг, Она поднимет вас на более высокий уровень. Что мы скажем о жизни без любви? Что мы скажем? Только то, что это форма смерти. Мне начать кампанию за вас? Не согласитесь ли вы, чтобы я с величайшей деликатностью и благоразумием попыталась выяснить, какие именно чувства испытывает к вам миссис Парвис-Хайд? Она откроет мне себя.
   Я умолял миссис Бэнтам не предпринимать этого расследования, и она перешла к другим предметам разговора, пока, наконец, не пришло время тетушке и племяннице удалиться.
   Миссис Бэнтам, пожелав мне спокойной ночи, поспешила в дом, но Руби, подойдя к открытой двери, задержалась на мгновение и, протянув мне руку, улыбаясь так, словно не могла удержаться от слез, сказала:
   - Спокойной ночи, мой дорогой друг, я так благодарна вам за вашу дружбу. Простите меня, если я обидела вас. О, простите меня!
   А потом я снова поцеловал ей руку и сказал:
   - Спокойной ночи, Руби! Даже ваша дружба мне дорога. Спокойной ночи! - И она ушла.
   У меня было достаточно времени, чтобы обдумать ее слова и свое собственное положение. Я просидел несколько часов, и пока ночь становилась все тише, южный ветер все сильнее овевал сад, а запоздалая луна, медленно ползущая вверх, отбрасывала на лужайку слабые тени и слабые отблески мягкого света, я сказал себе, что должен иметь Руби своей женой.
   Я ничего не знал о таких вещах по опыту, и у меня не было тщеславного чувства по поводу моей притягательности; но каждый человек имеет иногда, глубоко в том таинственном сознании, которому нет дела до логики и которое не поддается прямому контролю, убеждения, которые непоколебимы; и там мое непоколебимое убеждение состояло в том, что я должен, наконец, завоевать свою возлюбленную.
   Было уже за полночь, когда я поднялся со стула, чтобы войти в дом. Ночь была так одинока, что мне захотелось задержаться на крыльце, но я удержался и отвернулся от кустов, лунного света и аромата цветов. Взявшись за ручку двери, я вздрогнул, услышав два выстрела, а затем пронзительный мужской голос.
   Пока я раздумывал, войти в дом или попытаться узнать, что случилось, мимо меня по улице пробежали двое мужчин, явно намеревавшихся что-то выяснить, и я тотчас же вышел и последовал за ними.
   Не пробежали мы и двух кварталов, как увидели человека, распростертого на тротуаре, а рядом с ним стоял Элиас Гафф, держа другого человека, а две большие собаки бегали вокруг группы, обнюхивая тротуар, виляя хвостами и время от времени лая странным, приглушенным лаем.
   - Я сидел на крыльце Проссера, - сказал Элиас Гафф, когда мы спросили его, в чем дело, - и, наверное, заснул, потому что, когда мне хочется спать, я всегда прячусь от лунного света, чтобы он не испортил мне цвет лица, и пока я сидел там, - то ли спал, то ли думал о чем-то, - собаки начали лаять; я встал, и то, что я увидел, выходит вон тот человек на тротуаре через боковую дверь Проссера, а этот человек шел за ним, спугнутый, я думаю, лаем собак.
   - Я крикнул тому человеку, чтобы он остановился, но он не остановился, и этот человек тоже не остановился, поэтому я выхватил пистолет, не собираясь стрелять в него, но прежде чем я понял это, каким-то образом эта штука выстрелила, и тот человек упал; я, должно быть, попал в него случайно; и эти собаки прыгнули на этого человека и растерзали бы его, если бы я не подошел и не оттащил их. Они пытались ограбить дом мистера Проссера, и они бы ограбили его, если бы я и собаки не старались держаться подальше от лунного света, они были хороши и готовы к нападению грабителей; и если вы хотите знать, кто совершал ограбления в нашем городе, вам не нужно искать, потому что вот эти люди.
   Проссер и с полдюжины соседей уже вышли на улицу, и когда мы собрались вокруг съежившегося несчастного, беспомощно стоявшего в объятиях большого полицейского, то с удивлением обнаружили, что это был Феликс Экорн, наш парикмахер.
   Затем мы повернулись к человеку, лежавшему ничком на тротуаре. Когда мы прикоснулись к нему, то подумали, что он мертв, и так оно и было. Двое из нас подняли его, чтобы посмотреть в лицо, и это было лицо Саймона Балфинча. С этим воплощением вины и стыда было покончено. Мы положили тело на крыльцо Проссера до рассвета, а потом Феликса Экорна отвели в камеру. Он был угрюм и не склонен к разговору, но сказал:
   - Саймон втянул меня в это дело, я ничего не сделал. Все ограбления совершал он. Мне, как обычно, пришлось подчиниться. Я всегда остаюсь крайним. Здесь нет честной игры, теперь нет и шанса для бедняка.
   Когда Элиас повел его вверх по ступенькам полицейского участка и начал открывать дверь, Феликс обернулся и, глядя на собак, которые стояли позади него, словно охраняя, пока Элиас возился с ключами, сказал мне печально:
   - Послушайте, мистер Спрат, бладхаунды - это не ищейки; настоящие ищейки вовсе не бладхаунды, а мастифы. Все это просто вздор, как и все остальное.
   Затем Феликс Экорн удалился в свою камеру, а я пошел домой, ничуть не сожалея о том, что доктор Балфинч, пусть и столь печальным образом, навсегда освободился от бремени, которое его брат Саймон наложил на его жизнь.
  

ГЛАВА XVI. БУРЯ В ДОМЕ

  
   В конце июня Академия мадам Бертоле для предоставления высшего образования молодым леди, находящимся под исключительно церковным влиянием, завершила свою работу в течение учебного года, и Руби сразу же отправилась в Хоксмир. Она отправилась туда вместе с миссис Парвис-Хайд и ее спутниками и свитой, включая ее возницу и гарцующих лошадей со звенящей упряжью, чтобы остаться там до сентября.
   Итак, наш дом для меня опустел, Джулия осталась с нами по какой-то неизвестной мне причине; возможно, ее удерживали обязанности "Защитника"; возможно, ее удерживала дома неприязнь к гостеприимству миссис Парвис-Хайд; но хотя она, и миссис Бэнтам, и Эльмира, и полковник, и Эмерсон Спайкер были неплохой компанией, я находил семейную жизнь почти лишенной интереса, если Руби не была с нами, чтобы участвовать в ней.
   Первый дивиденд "Компании по благоустройству Счастливой Лощины" должен был быть выплачен в сентябре, а в июне появились первые признаки того, что он будет иметь большие размеры, однако ожидания полковника Бэнтама относительно него были преувеличены до предела, и задолго до наступления сентября он потратил в воображении сумму, намного превышающую общую денежную стоимость его пакетов акций.
   Какое счастливое свойство природы состоит в том, что люди, которые не могут научиться накапливать богатство, почти всегда обладают той надеждой, которая позволяет им наслаждаться его ожиданиями!
   Однажды вечером, когда все мы, кроме Эльмиры Бэнтам, были дома и стояли на крыльце в прохладе и темноте, полковник Бэнтам вошел в дом, зажег газ в библиотеке и через несколько минут попросил нас войти и осмотреть кое-какие рисунки, которые он приготовил.
   Рисунки карандашом были разложены на каминной полке и на центральном столе в таких положениях, которые позволяли их хорошо видеть. Они представляли собой проект статуи полковника Бэнтама в образе Марса, бога войны; эскиз мраморной группы, в которой полковник Бэнтам изображался в образе ангела милосердия, освобождающего заключенных (в качестве судьи); рисунок к картине, изображающей полковника Бэнтама, советующего президенту Линкольну Провозглашение Эмансипации и представляющего полковника в полный рост лицом к зрителю, в то время как президент скорчился в кресле и наполовину скрыт фигурой полковника; другой эскиз к большой картине, изображающей полковника Бэнтама, удерживающего Кровавый угол при Геттисберге и ясно указывающего, что наш храбрый солдат почти полностью покинут своими товарищами; набросок портрета полковника Бэнтама в полный рост, который должен быть вывешен в кабинете мэра, и проект мраморного мавзолея, в котором полковник будет хранить свои потрепанные войной останки, когда закончится битва за его жизнь.
   Мы с большим интересом рассматривали эти рисунки, а полковник объяснил нам, что он уговорил одного художника в городе подготовить их для него, чтобы он мог отдать заказы на картины и мавзолей скульпторам и художникам, как только дивиденды Компании по благоустройству Счастливой лощины будут выплачены и положены в карман.
   - Моя мысль, Эдит, любовь моя, - сказал он миссис Бэнтам, - состояла в том, чтобы сделать мавзолей достаточно большим для двоих, чтобы в смерти мы не разделились, и чтобы на арке над дверью имелся медальон с твоим и моим профилями. Не все ли равно, любовь моя, будет ли сопровождающая надпись просто "Бэнтам" или монограмма, обозначающая "Дж. и Э. Бэнтам"? Одно только имя Бэнтам, я думаю, достаточно славно. Если я уйду первым...
   - О, не говори о том, чтобы уйти первым, Джозеф, - сказала миссис Бэнтам, немедленно обещая слезы и растрепанные волосы на затылке. - Когда ты уйдешь, уйду и я. Я не переживу тебя и часа.
   - У ангела на этой картине очень большие крылья, - сказала мисс Мортимер, возможно, слишком критично.
   - Крылья! - воскликнул полковник Бэнтам. - Обязательно крылья. Как еще вы укажете на ангельскую природу? У настоящих ангелов, может быть, и нет таких крыльев, и, если вы будете настаивать, я буду вынужден признать, что они анатомически невозможны; но мы должны в какой-то мере уступить условностям. Уберите крылья с этой картины, и Джозеф Бэнтам представит неприличное зрелище освобождения заключенных, когда он носит что-то вроде банного халата.
   Мисс Мортимер очень добродушно согласилась с мнением полковника.
   - Крылья, - сказал он, - могут быть уменьшены, и они могут быть увеличены, и довольно выраженный вид перьев может быть смягчен; но когда вы убираете крылья с этой картины, вы сдаете все дело; вы теряете все.
   - В Геттисберге были и другие солдаты Союза, - осмелился заметить я, рассматривая картину ужасного конфликта на Кровавом угле.
   - Другие? Конечно, - нахмурился полковник Бэнтам. - Некоторые другие. Но на картине они были бы не в фокусе, а кроме того, в произведении искусства такого рода требуется определенность. Наполните центр картины разнообразной мешаниной фигур, и ум придет в замешательство. Он не сможет держаться ни за что. Моя картина происшедшего представляет меня с исторической точностью. Если другие люди хотят, чтобы их представляли, то, без сомнения, есть художники, которых можно подкупить, художники, привыкшие безрассудно обращаться с фактами.
   Мне очень жаль, что Эмерсон Спайкер зашел, пока мы рассматривали рисунки. Наш дом всегда был довольно гармоничен, но между полковником и редактором уже возникло чувство некоторой неприязни, и оба пришли в такое состояние духа, что стали равнодушны к чувствам друг друга.
   Взглянув на рисунки, мистер Спайкер рассмеялся так, что полковник тут же возмутился.
   - Мне кажется, сэр, - сказал полковник с опасным выражением в глазах, - что в этих замечательных произведениях художника мало того, что могло бы вдохновить на веселье. Могу ли я спросить, сэр, какова была истинная причина этого, я чуть было не сказал неприличного, приступа?
   Мистер Спайкер не ответил прямо. Повернувшись к мисс Мортимер, он сказал:
   - Вот если бы у вас были эти крылья, картина была бы восхитительная, но Бэнтам...
   - Хорошо, сэр, но Бэнтам! Что же Бэнтам? - сердито спросил полковник. - Все ангелы - женщины? Что вы знаете об ангелах? Я хотел бы, чтобы вы поняли, мистер Спайкер, что когда старому солдату Республики захочется иметь крылья, у него будут крылья; столько крыльев, сколько он захочет; четыре крыла; шестнадцать крыльев; тысяча четыреста крыльев; не снисходя до того, чтобы получить разрешение какого-то редактора, сэр!
   Миссис Бэнтам, подняв руку, чтобы поправить волосы, села на диван и тихо заплакала.
   - Это церковь, Спрат, - спросил Спайкер, указывая на проект мавзолея, - или это проект нового оперного театра?
   - Это мавзолей, - сказал я и, чтобы восстановить хорошее настроение, добавил: - и очень красивый.
   Мистер Спайкер продолжал находить в рисунках пищу для веселья.
   - Это мой мавзолей, сэр, - сурово сказал полковник с видом человека, который, потеряв самообладание, скоро решится на необдуманные и ужасные поступки. - Мой и миссис Бэнтам. Вы находите, что это стимулирует раскованность, сэр? Не кажется ли вам, сэр, в высшей степени и невыносимо нелепым, что искалеченный ветеран Гражданской войны предпочел бы быть похороненным при уважительных обстоятельствах в почетной могиле, чем быть брошенным под землю, как, вероятно, произойдет с вами, сэр? - и чем скорее, тем лучше, на мой взгляд.
   - Абсурд! - сказал мне мистер Спайкер, не глядя на полковника.
   На мгновение полковник Бэнтам, побагровев от ярости, заколебался, потом одним-двумя взмахами руки собрал рисунки в кучу и выскочил на улицу, хлопнув входной дверью с такой силой, что дом задрожал.
   Оставив Джулию утешать миссис Бэнтам, которая рыдала, пытаясь откинуть волосы с лица, я снова вышел на крыльцо, злясь на Спайкера за то, что он так беспричинно и жестоко раздражает полковника.
   На следующее утро Спайкер получил от полковника Бэнтама пламенное письмо, в котором полковник намекал, что, если редактор немедленно не принесет письменных извинений за свое дерзкое поведение, ему придется встретиться с полковником на поле чести.
   На это мистер Спайкер послал дерзкий и раздражающий ответ, который вызвал еще более яростное письмо от полковника. Переписка продолжалась в течение нескольких дней, каждый из сражающихся покрывал страницы бумаги едкими словами и встречался с противником три раза в день за нашим столом, где они воздерживались от разговоров друг с другом.
   Это было очень тяжело для меня и для дам, но мы с Джулией и Эльмирой старались поддерживать веселый дух и добродушный разговор ради миссис Бэнтам, чье уныние всегда держало ее на грани слез.
   Полковник говорил мало, но произносил молитву с гораздо меньшим, чем обычно, пылом, а затем свирепо вонзал вилку в цыпленка и нападал на него с ножом. Когда ему требовалось передать тарелку Спайкеру, он всегда передавал ее мне, игнорируя редактора.
   Поскольку на душе у Спайкера было горько, а полковник и понятия не имел о прощении, я чувствовал, что дело достигнет весьма неприятной кульминации. Это произошло неожиданно.
   Однажды Спайкер дал в "Защитнике" хвалебное описание рисунков полковника и его военной карьеры, но явно намеревался высмеять замыслы и его притязания как солдата. К статье прилагалась репродукция рекламы из журнала шестидесятилетней давности, которую Спайкер нашел в старом книжном магазине в городе. Это была реклама детского питания "Перрин", и на ней был рисунок, стилизованный под "Детское питание Перрин", изображающий "Джозефа Бэнтама в возрасте двух лет", тщетно пытающегося укусить себя за палец.
   Полковник Бэнтам чуть с ума не сошел от ярости, когда увидел эту недобрую статью и рисунок, но в газете для него было кое-что похуже. В тот же день под заголовком "Личные дела" появились следующие слова:
   "Дж. Б. Моя любовь к тебе не ослабевает".
   Миссис Бэнтам, к несчастью, увидела это объявление и совершенно неразумно сделала вывод, что оно адресовано полковнику.
   Она не хотела утешаться, но и не тратила себя на горе. От Элиаса Гаффа, который часто говорил ей о таких вещах, она получила любовный напиток, который однажды утром подлила в кофе полковника, решив во что бы то ни стало сохранить его верность.
   Полковнику это показалось необычным, и, когда он решительно потребовал, чтобы ему объяснили причину, миссис Бэнтам упала на пол, громко рыдая, и призналась в своей вине.
   Полковник Бэнтам, очень бледный, посмотрел на нее, распростертую на полу, и сердце его ожесточилось. Держась за спинку стула, он сказал:
   - На этом все кончается. Жребий брошен. Все кончено. Я буду беглецом из собственного дома. Я не нечувствителен к импульсам привязанности, но я решительно отказываюсь позволять своим высшим эмоциям стимулироваться действием химических веществ на мой пищеварительный тракт
   Затем полковник с величественным видом вышел в прихожую, снял с крючка шляпу и исчез. Он поселился в комнате, примыкавшей к кабинету мэра; у миссис Бэнтам было разбито сердце.
   В тот же день я отправился к нему, чтобы попытаться убедить его простить миссис Бэнтам и вернуться домой.
   - Профессор, - сказал он, - в минуту душевного расстройства я посоветовал вам жениться на миссис Парвис-Хайд.
   - Я помню, - сказал я.
   - Так вот, не делайте этого! Теперь, когда мой разум полностью под контролем, я формально отказываюсь от этого несвоевременного предложения. Вы одиноки. Счастливый человек! Оставайтесь таким. Пусть слова горького страдальца от мук супружеских отношений имеют для вас вес. Воздержитесь! Древние проявили высокую прозорливость, сочинив басню о Пандоре, которая представляет низший пол как источник всех бед. Сэр, я говорю - все беды! Абсолютно все! Только безбрачие - это блаженство. Если хотите улететь от него, летите от него в могилу. Ищите смерти, а не впутывайся в труды проклятого супружества.
   Я начал говорить об искренней привязанности миссис Бэнтам к нему и об ее страданиях.
   - Ни слова! - сказал он, размахивая рукой перед лицом, словно отгоняя какое-то жуткое видение. - Ее больше нет! Моя любовь к ней угасла. Любовное зелье, ха! - И полковник истерически расхохотался. - Сэр, когда жена падает так низко, что верит, будто супружеские узы можно укрепить эссенцией мяты перечной, или каким-нибудь другим тошнотворным составом из фармакопеи, дело безнадежно. Она нечувствительна к силе духовных влияний. Я провожу черту, сэр, при применении лекарств в делах сердца. Я изменю пропорции мавзолея так, чтобы в нем мог поместиться только один человек - я.
   Я настойчиво уговаривал его вернуться.
   - Нет, сэр, нет! Не будем больше об этом. Присутствие Спайкера в этом доме было бы достаточным, чтобы исключить мое. Когда он входит в дверь, я выхожу. Это чудовищно, сэр, поведение этого безответственного писаки! Ни один настоящий солдат не смог бы смириться с этим. Человек, который посягает на мою военную карьеру, поражает меня в самое сердце. Подумайте, сэр, неужели я обагрял землю своей кровью для того, чтобы меня высмеивал безмозглый журналист, который не может отличить штык от фляги? Мои лавры, мой друг, были завоеваны на поле славы, среди диких ужасов боевой бури, а не пролитыми чернилами из авторучки. Нет, сэр, мы со Спайкером враги. Только ответственность, возложенная на меня как на главного судью, удерживает меня от того, чтобы искать крови его сердца.
   - И это напомнило мне, профессор, - сказал полковник, смягчая свирепость своего тона, - что, будучи бездомным, я также не далек от состояния абсолютной финансовой нищеты. Брачные сборы теперь редки, а жалованье мне причитается не раньше первого августа. Мне очень неприятно говорить о таких вещах, но жесточайшая необходимость заставляет меня спросить вас, не могли бы вы дать мне пять долларов на несколько недель. Не соглашайтесь, если сделка не будет полностью соответствовать вашим чувствам, и, в зависимости от этого, вы получите первый залог при следующей выплате моего жалованья.
   Я отдал ему деньги.
   - Это, - сказал он, пряча деньги в карман, - на некоторое время позволит мне продержаться. Первого августа я немедленно верну их вам; но я могу добавить, что если Компания по улучшению не сделает либеральную вещь в вопросе дивидендов в сентябре, я буду вынужден ликвидировать свои дела.
   Эльмира Бэнтам, с присущим ей здравым смыслом, всегда воздерживалась от вмешательства словом или делом в сугубо личные дела, касающиеся ее отца и матери. Я уверен, она считала, что они оба вели себя глупо в этом случае, и что мистер Спайкер был излишне суров в своем суждении о слабости ее отца. Но она промолчала.
   Она думала, однако, что полковник должен вернуться домой, простить и утешить жену, которая с тоской в душе ждала этого возвращения и счастья, которое оно ей принесет.
   Эльмира несколько раз беседовала с отцом, но он был непреклонен, и, в конце концов, убедившись, что уговоры бесполезны, она решила действовать более эффективно. Она даже подала на него в суд от имени его жены за дезертирство и потребовала, чтобы он каждую неделю вносил на ее содержание определенную сумму.
   - Мне не хотелось бы обвинять папу, - сказала она мисс Мортимер, - но он не имеет права покидать маму, и когда мама просит меня, как адвоката, подать на него в суд, я ни на минуту не могу позволить дочерним чувствам встать на пути профессионального долга.
   Полковник Бэнтам был очень рассержен, когда его вызвали; рассержен тем, что Эльмира, казалось, отвернулась от него, и напуган обещанием, что его заставят платить деньги в дом, который в последние годы поддерживался за счет платежей, производимых жильцами миссис Бэнтам.
   - Проклятие отца этому неблагодарному ребенку! - сказал мне полковник. - Разве для этого я готовил ее к юридической профессии? За это я позволил ей стать практиком законов своей страны? Как ей не стыдно, сэр! Я предупреждаю ее, что лишу ее жалких грошей, если она не одумается. Я не стану терпеливо терпеть гонения со стороны моих собственных отпрысков. Завтра я переделаю свое завещание.
   Но полковник передумал. Через неделю после того, как Эльмира заложила основу для акции, полковник Бэнтам подошел ко мне и сказал, положив руку мне на плечо:
   - Профессор, я смягчился. Я больше не могу этого выносить. Оторвавшись от идола своей души, я обнаруживаю, что тоскую по ней. Я понял, что жизнь без нее невыносима. Отведите меня домой, чтобы я мог простить ее и даровать ей свое благословение.
   Когда мы подошли к дому, я вошел и, обнаружив миссис Бэнтам одну в библиотеке, жестом велел полковнику оставаться в холле, а сам пошел готовить ее к его возвращению. Он стоял прямо за дверью библиотеки, откуда все было слышно.
   Миссис Бэнтам сидела за столом в центре комнаты, волосы ее были распущены, а в руке она держала фотографию своего маленького мальчика, умершего много лет назад. На столе лежали его крошечные башмачки и какие-то сломанные игрушки. Бедная женщина, опечаленная тем, что ее бросили, достала эти реликвии из тайника и тщетно, как мне показалось, пыталась получить от них хоть какое-то утешение.
   Когда я вошел, она целовала фотографию. Она грустно поздоровалась со мной и сказала:
   - Посмотрите на моего дорогого, мистер Спрат. Какой он милый и красивый. Разве он не является точной копией своего почтенного отца? Если бы он был жив, дорогой друг, возможно, сейчас он был бы министром или великим государственным деятелем; возможно, храбрым солдатом, как полковник. Но теперь мое сердце разбито, разбито! Я никогда не узнаю, что значит быть счастливой, никогда! - и она снова принялась страстно целовать фотографию.
   Не успел я вымолвить и слова, как полковник ворвался в комнату, обнял ее, поднял со стула и прижал к груди. Миссис Бэнтам вскрикнула и упала бы в обморок, если бы полковник не удержал ее.
   - Я негодяй, подлый негодяй! - воскликнул он. - Почему я не пал на поле битвы, чтобы не ранить мою любимую?
   - Нет! Нет! Только не это! О, только не это! - воскликнула миссис Бэнтам, отчаянно обнимая его. - Только не это, мой дорогой Джозеф.
   - Моя королева! Любовь моя! Моя жизнь, - сказал полковник, целуя ее, когда она повернула к нему лицо, - стальное сердце расплавилось бы в присутствии такой преданности. - Я твой. Твой собственный Джозеф, твой во веки веков!
   - Ты не оставишь меня снова, мой Джозеф? - спросила она почти жалобно.
   - Никогда! Клянусь! Никакая сила на земле не разлучит нас. Мы умрем вместе, моя дорогая, моя единственная!
   - Профессор, - сказал полковник, все еще держа миссис Бэнтам в объятиях и глядя на меня, - мы извлекаем самые полезные уроки из опыта, иногда печального. Я советую вам принять меры предосторожности в связи с этим трогательным инцидентом. Когда любишь, люби бескорыстно; пусть ничто не заставит тебя ранить чувства идола твоего сердца.
   - Помните, вы советовали мне не жениться? - сказал я с улыбкой.
   - В злой момент я так и сделал. Сотрите это внушение со скрижалей вашей памяти. Это были страстные, безрассудные слова рассерженного человека. Поверьте мне, блаженство можно найти только в совершенной любви супружеской жизни. Теперь я позволю первоначальному замыслу мавзолея стоять; так что он вмещает двоих.
   - Прислушайтесь к словам полковника, - сказала миссис Бэнтам, положив голову на грудь мужа. - Это слова мудрости, могила была бы желанна для меня, если бы сердце Джозефа было отдано другой.
   - Я не хотел бы больше говорить об этом, моя дорогая, - сказал полковник с оттенком раздражения на лице. - Пусть прошлое останется в прошлом. Для меня есть только одна женщина - это ты, любовь моя. Все остальные женщины могли бы быть поглощены одной огромной судорогой природы, и я сохранял бы полное спокойствие, если бы ты была рядом со мной.
   Миссис Бэнтам ласково посмотрела на него и, казалось, еще крепче прижала к себе. Наконец она сказала:
   - И ты должен простить мистера Спайкера, Джозеф.
   Судорога боли пробежала по лицу полковника. Я думал, он оттолкнет от себя миссис Бэнтам.
   - Эту рептилию? - сказал он.
   - Ради меня, Джозеф, - взмолилась она.
   - Он заслуживает смерти, - сказал он.
   - Прости его, дорогой. Принеси жертву, потому что любишь меня.
   Полковник Бэнтам молчал и, казалось, обдумывал этот вопрос. Это была внутренняя борьба, но его добрый ангел взял верх, и, в конце концов, он поцеловал миссис Бэнтам и сказал:
   - Твое слово для меня закон, я прощаю негодяя.
   Я вышел, чтобы найти Спайкера и убедить его сыграть свою роль в общем примирении. После долгих уговоров он согласился ради миссис Бэнтам.
   - Но, Спрат, - сказал редактор, когда я собрался уходить, - какой несносный старый обманщик этот полковник!
   И вот в тот вечер за ужином, когда полковник и редактор пожали друг другу руки, а полковник поцеловал миссис Бэнтам и Эльмиру и сдержал порыв поцеловать Джулию, он громко и сердечно произнес молитву и спросил Спайкера, что он предпочитает - белое мясо или темное мясо цыпленка.
   Буря полностью утихла.
  

ГЛАВА XVI. ТУЧЕГОНИТЕЛЬ

  
   - Сегодня днем, - сказал однажды утром за завтраком полковник Бэнтам, - я провожу эксперимент по созданию дождя.
   Мы страдали от засухи. В последние недели было несколько небольших ливней, но уже больше месяца дождь не шел непрерывно, и растительность показывала, что нуждается в нем.
   - Моя теория, - сказал полковник, - состоит в том, что артиллерийская стрельба, правильно проведенная, производит осадки влаги. Я никогда не видел более сильного дождя, чем после канонады в Геттисберге. Сами окна - нет, не окна, а шлюзовые врата небес были открыты. Так случалось всегда после великих сражений.
   - Почему, - спросил я, - дождь идет на такие провокации?
   - Я не знаком с наукой, за исключением военной, сэр, - ответил полковник. - Но я полагаю, что факты таковы: артиллерийский огонь производит сотрясение атмосферы. Атмосфера в значительной степени насыщена влагой. Эта влага удерживается в мельчайших шариках, как масло удерживается в сливках. Когда вы взбиваете сливки, вы разрушаете шарики и высвобождаете жир. Когда вы обеспечиваете воздействие сотрясения на глобулы в атмосфере, вы разбиваете их и выпускаете дождь. Насколько я могу судить, сэр, именно такими и предполагаются последствия.
   - Ничего подобного,- заметил мистер Спайкер.
   - Ничего! - горячо возразил полковник. - Действительно, странно, как часто самонадеянное невежество противопоставляет себя знанию и обширному опыту. Я видел это действие, сэр, на сотне полей сражений. Я продемонстрирую вам сегодня же, сэр, что в этом что-то есть, и что-то значительное.
   - Держу пари, что завтра погода будет сухой, как кость, - настаивал Спайкер.
   - Мое привычное и темпераментное отвращение к азартным играм в любой их форме, - сказал полковник, - одно только мешает мне принять любое пари, которое вы или любой другой отважный человек можете опрометчиво заключить. Профессор, - обратился ко мне полковник, - если вы примете вызов, приз ваш.
   - Мы привезли медную пушку на Пургатори-Спрингс, - продолжал полковник Бэнтам. - Эй Джи Пеликан, с присущим ему общественным настроением, внес боеприпасы, и в три часа начинаются учения. Эдит, любовь моя, проследи, чтобы к половине четвертого все окна были закрыты, и не выходи без зонта и галош.
   Маленькая пушка стояла на открытом месте в парке, и ее медное жерло было обращено вверх, к вершинам холмов.
   Без четверти три полковник Бэнтам протолкался сквозь толпу, за ним следовал Элиас Гафф, который привез в тачке патроны в красном фланелевом чехле.
   - Профессор, - сказал полковник, подходя к тому месту, где стоял я, - я мало или совсем ничего не знаю о механике; я, например, никогда не мог понять механизма такого простого орудия, как зонтик; но артиллерия - моя игрушка. Я обращаюсь с ним, как менестрель со своим инструментом. Офицер, - сказал он Элиасу Гаффу, - зарядите орудие и отойдите!
   Пока офицер выполнял эту работу, полковник Бэнтам обратился к толпе:
   - Заметьте, пожалуйста, сограждане, что над нами безоблачное небо, совершенно безоблачное, вы видите только небесную лазурь. Приготовьтесь, говорю я, к изменениям. Офицер, вы готовы?
   Полковник Бэнтам отступил на пять-шесть шагов, вероятно, чтобы лучше изучить общий эффект операции, а затем воскликнул:
   - Огонь!
   Пушка издала громкий рев, и холмы в одно мгновение послали к нам перекрывающее друг друга эхо.
   - Продолжайте, - сказал полковник, и двадцать раз маленькая пушка послала свою громкую мольбу к голубым небесам и донесла до нас эхо с холмов.
   - Это, - сказал полковник, указывая на западный горизонт, когда эхо двадцатого выстрела затихло вдали, - это облако там, профессор?
   Это была туча, а вскоре и черная туча, грозовая туча. По правде говоря, в течение короткого времени появилось достаточно доказательств того, что по той или иной причине Счастливая Лощина скоро будет благословлена дождем.
   Полковник Бэнтам был в приподнятом настроении. Он улыбался, потирал руки и тихонько посмеивался про себя; а потом, пока Элиас Гафф убирал пушку, а другой человек - тачку, туча становилась все больше и больше, и раскаты далекого грома, казалось, посылали свой антифон на музыку пушки.
   Толпа начала расходиться, и полковник Бэнтам, взяв меня под руку, медленно заковылял к дому.
   - Этот совершенно ослиный редактор, мой дорогой профессор, - сказал он, - сегодня получил полезный урок. Стоит ли удивляться, что наша несчастная страна имеет столь низкий средний уровень интеллекта среди своего народа, когда общественная пресса, которая должна быть инструментом образования, находится в руках такой немыслимой глупости?
   По дороге домой полковник встретил нескольких своих сограждан, которых он остановил, чтобы рассказать о своей пушечной стрельбе и указать на быстро темнеющее небо. Он медлил так долго, что, когда мы дошли до угла улицы возле нашего дома, капли дождя падали сначала медленно, потом быстро и тяжело, и, наконец, мы побежали, и так как с замком на калитке возникли проблемы, мы оба промокли, когда добрались до входной двери.
   Но полковнику Бэнтаму не нравилась мокрая одежда. Когда мы вытряхнули воду из шляп и прислушались в прихожей к шуму дождя на тротуаре снаружи, полковник сказал мне:
   - Профессор, когда я берусь что-то делать, я это делаю, я не шучу. Вы молодой человек; позвольте мне предупредить вас, чтобы вы никогда не удовлетворялись полумерами.
   Мы прошли в переднюю гостиную и встали у одного из окон, наблюдая за грозой. Дождь лил как из ведра, заполняя водосточные желоба, покрывая поверхность улицы желтыми ручейками и вливаясь водопадами с краев крыш через улицу; в то время как через короткие промежутки мрак, нависший над городом, освещался ослепительными вспышками молний, за каждой из которых быстро следовал раскат грома, а затем длинные грохочущие взрывы.
   Полковник Бэнтам действительно ликовал; думаю, что никогда не видел, чтобы он так радовался чему-нибудь. Это была его первая личная гроза, и он чувствовал себя ответственным за весь этот шум и ливень.
   - Кажется, разбилось много шариков, - сказал я ему, когда мы смотрели на поток.
   - Вот именно! - воскликнул он. - У меня никогда не было большего успеха. Как прекрасен, профессор, интеллект человека, господа творения! Он господствует и управляет стихиями. Он говорит властным голосом, и разражается могучая буря. Кстати, а где миссис Бэнтам? Надеюсь, она не отважилась выйти.
   Желая, чтобы жена разделила его триумф и выразила свое восхищение его достижением, полковник вышел из комнаты и поспешил наверх. Через несколько минут он вернулся и снова встал рядом со мной, глядя на бурю.
   - Она дома? - спросил я.
   Полковник Бэнтам весело рассмеялся.
   - Она вытащила перину на середину комнаты для гостей и отдыхает там, зарывшись головой в перья; миссис Бэнтам, профессор, занималась этой практикой в течение тридцати четырех лет всякий раз, когда случалась гроза. Робкие, пугливые создания! Как им повезло, что рядом с ними присутствуют наши смелые и мужественные сердца! Это тоже просто суеверие, сэр. В перьях нет такого качества, чтобы отгонять молнии. Птицы в воздухе часто уничтожаются ею.
   - Ей следовало бы проявить храбрость во время грозы, устроенной ее собственным мужем, - осмелился сказать я.
   Полковник Бэнтам не был недоволен.
   - Вы правы, сэр, вы правы! Вы не преувеличиваете. Город обязан мне этим чудесным дождем. Разве не Юпитер, сэр, был известен как тучегонитель? Я так думаю. Если мои дивиденды достаточно велики, я сделаю дизайн для статуи меня в этом качестве.
   Пока мы разговаривали, буря, казалось, усилилась.
   - Это, - сказал полковник, все еще глядя в окно, - отсылает меня в Конгресс. Все фермеры в графстве самым ужасным образом пострадали от засухи; скот в некоторых местах нуждался в воде; многие колодцы были сухими; священники повсюду настойчиво и безрезультатно молились о дожде; в критический момент Джозеф Бэнтам требует его у жерла пушки, и вот он идет! Да, сэр, я иду с этим в Конгресс. А Спайкер! каким ничтожным он теперь кажется! Такой человек, профессор, действительно нуждается в заботе.
   Гром и молния вскоре прекратились, но дождь продолжал идти.
   Полковник Бэнтам подошел к обеденному столу в радостном расположении духа. Спайкер вернулся домой поздно и сразу же поднялся наверх, очевидно, чтобы снять мокрую одежду. В глазах полковника загорелся веселый огонек, когда он услышал шаги редактора.
   Мне показалось, что Спайкер помрачнел, когда, наконец, вошел в столовую и сел за стол.
   Миссис Бэнтам разделяла ликование полковника по поводу его замечательного эксперимента и говорила об этом, когда появился Спайкер:
   - При более счастливых обстоятельствах командирский интеллект полковника помог бы ему занять главенствующее положение.
   Мистер Спайкер ни словом не обмолвился о дожде; полковник Бэнтам положил на тарелку редактора кусок ростбифа, подошел к двери, выходившей на боковое крыльцо, открыл ее и понюхал воздух.
   - Дождь продолжается, - сказал он, - и как восхитительно и свежо благоухание природы, когда она утоляет свою жажду.
   - Дождь идет? - спросил мистер Спайкер безразличным тоном, но с легким наигранным удивлением, не отрываясь от ножа и вилки.
   - "Защитник", - сказал полковник с торжествующей улыбкой, - завтра, конечно, опубликует полный отчет о чудесно удачном эксперименте в парке?
   - Дождь все равно пошел бы, - угрюмо пробормотал Спайкер.
   - Удивительно, - заметил полковник, - до каких крайностей доводят человека невежественные предрассудки. Когда искусный врач спасает его от болезни, он говорит, что все равно выздоровел бы. Когда опытный моряк ведет корабль сквозь дикую бурю в безопасный порт, такой человек говорит, что он все равно благополучно вернулся бы домой. Нет! - горячо воскликнул полковник. - Дождь идет потому, что мозг Джозефа Бэнтама высвободил потоки с небес и подчинил упрямую природу своей воле.
   Дождь лил, не переставая, всю ночь и весь следующий день. Я встретил полковника, когда он вошел в дом перед самым обедом на второй день.
   - Великолепно, не правда ли? - спросил он, снимая шляпу и складывая зонтик в большой кувшин.
   - Думаю, с нас хватит, - ответил я.
   - Человеческий ум, - сказал он, - никогда не бывает удовлетворен. Два дня назад жаждущая земля задыхалась от влаги. Теперь мы жалуемся на слишком многое. Потерпите, профессор, и все будет хорошо.
   Он говорил как человек, который может остановить дождь, подняв руку.
   Всю вторую ночь и весь третий день шел сильный дождь. В тот третий вечер, когда полковник смотрел вместе со мной в окно, он сказал:
   - Возможно, было бы лучше, мистер Спрат, если бы я стрелял только десять раз, а не двадцать. Мне и в голову не приходило, что сотрясение может иметь чрезмерную силу.
   Полковник Бэнтам начинал беспокоиться, и, когда мы собрались за обедом, он был не в настроении вести пустые разговоры. Я подумал, что Спайкер неприлично радостен.
   - Все еще идет дождь, мистер Спрат! - сказал он. - Ною бы это понравилось. Эта глобулярная теория, как мне кажется, была пересмотрена.
   - Сэр, - сурово сказал полковник, - средняя норма осадков за июнь еще не достигнута. В три часа нам не хватило дюйма с четвертью.
   - Все это очень хорошо, - ответил мистер Спайкер, - но ручей уже вышел из берегов, первый этаж дома Араминка под водой; в нижней части города людей вытаскивают из домов на лодках, и мне рассказывают, что в долине амбары, стога сена, груды досок и курятники плывут вниз по реке мимо утеса Григсби быстрее, чем их можно сосчитать. Некоторые мужчины никогда ничего не делают, не переусердствовав. Фермеры обезумели, а я, выходя из конторы, слышал донесение о серьезном размыве на железной дороге.
   Полковник Бэнтам был огорчен; размышляя о разрухе в долине и о том, что фермеры примут его собственную теорию о том, что он виноват в буре, он видел, как его надежды на карьеру в Конгрессе съеживаются и исчезают.
   - Что касается меня, - настаивал мистер Спайкер, - то я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь особенно жаловался на засуху. Никто не заботится о дожде, как только начинается время сбора урожая. Если бы люди просто оставили все в покое, нам было бы намного лучше. Из того, что я слышал, я подсчитал, что это наводнение обойдется графству в полмиллиона долларов испорченного урожая и другого уничтоженного имущества.
   - Каждый благодетель своего народа, - сказал полковник с гневным выражением лица, - является жертвой злой неблагодарности. Так было всегда. Израильтяне хотели побить Моисея камнями; Галилей был заключен в тюрьму; Гудиер умер от голода; Джозеф Бэнтам приносит благодатный дождь с небес, чтобы освежить иссохшую землю, и его поносят, потому что выпала лишняя кварта или две. Трудно терпеливо переносить такую низость, я уйду.
   Полковник встал, вышел из комнаты, взял шляпу и открыл входную дверь. Он собрался было выйти на улицу, но вместо этого вернулся в дом, закрыл дверь, повесил шляпу на вешалку, вернулся в столовую, сел во главе стола и улыбнулся миссис Бэнтам.
   - В чем дело, любовь моя? - спросила она.
   - Дождь прекратился, - сказал полковник.
   По правде говоря, мистер Спайкер ни в коей мере не преувеличивал размеры вреда, причиненного штормом. Дом Араминков был так сильно поврежден, что не мог быть открыт в назначенное время, и поэтому гости, которые думали приехать, отправились в другие места, и весь сезон был испорчен. Плотина, сдерживавшая озеро, была сломана, и озеро превратилось в унылую грязевую равнину, пока не был сделан ремонт; новый парк был сильно поврежден; часть пути конной железной дороги была разорвана Пургатори-Спринг, и в целом Компания по благоустройству Счастливой лощины, город, паровая железная дорога, фермеры и графство потеряли гораздо больше, чем сумма, названная редактором. Полковник Бэнтам трепетал за свои сентябрьские дивиденды, когда узнал, как пострадала Компания по усовершенствованию, и, без сомнения, оплакивал тот день, когда взялся экспериментировать с сотрясением воздуха и теорией глобул.
   Через неделю после великого Бэнтамского потопа, мистер Спайкер сказал мне утром с таинственной интонацией, что едет в город по важному делу. Он вернулся вечером, и когда он поднялся в наш дом, я хотел было пройти мимо него по коридору, но Спайкер схватил меня за руку и потащил в свою комнату, закрыв за собой дверь.
   - Садитесь сюда, Спрат, - сказал он, указывая на стул, - я должен сказать вам нечто ужасное.
   Выражение лица Спайкера и даже тон его голоса свидетельствовали о том, что он испытывал сильные эмоции.
   Он сел на кушетку, лицом к лицу со мной, но сначала уперся локтями в колени и закрыл лицо руками, как будто не мог заставить себя говорить.
   Вдруг он поднял голову и, широко раскинув руки в жесте отчаяния, воскликнул:
   - Все кончено, старина! Все кончено!
   - Вы имеете в виду ваши отношения с Джулией?
   - Да, все кончено, Спрат, я сойду с ума. Я боюсь, что сойду с ума!
   - О, вы принимаете это слишком близко к сердцу, - сказал я. - Со временем вы поправитесь. Многим мужчинам отказывали и раньше.
   - Да, - сказал он со странным смешком. - Отказывали, да, многим мужчинам. Но, друг мой, со мной такого не случалось.
   - Тогда я вас не понимаю. Конечно, вы волнуетесь не потому, что она отвергла вас. В чем дело, Спайкер?
   - Мне пришлось отказаться, - сказал он.
   - Ну, я сдаюсь, пока вы не успокоитесь настолько, чтобы объясниться.
   Мистер Спайкер встал и две-три минуты ходил по комнате, потом, остановившись передо мной, сказал:
   - Вчера вечером, когда мы сидели в саду, я сделал ей предложение.
   - Вы показывали ей проекцию Меркатора? - спросил я.
   - Не говорите об этом, Спрат! Теперь это кажется мне просто глупостью. Что-то в ней говорило: "Не пытайся!" Царственная женщина, Спрат! Чудесная женщина! Но она потеряна для меня. Она была серьезна и полна слез, когда я заговорил с ней о своих чувствах, и ничего не ответила. Я не искусен в таких вещах, но, конечно, я настаивал, чтобы она заговорила со мной, и, к моему удивлению, она повернулась ко мне с глазами, полными слез, и сказала просто: "Лучше бы этого не было! Я не могу сказать ни да, ни нет, - ответила она, - потому что есть нечто большее. Вы не знаете всего". - "Я не хочу знать, - сказал я. - Ничто не отнимет вас у меня, кроме вашего прямого отказа. Ничто другое не может нас разлучить". - "Ах, да, - ответила она, - но что-то другое разлучит нас". - "Я слишком сильно люблю вас, чтобы отпустить". - "Нет, - настаивала она, - это будет ваш собственный поступок. Вы откажете мне". - Спрат! Я увидел, что происходит что-то необычное, и меня охватил ужас. Я не знал, что сказать. Но, в конце концов, я ответил: "Расскажи мне самое худшее. Я должен это знать".
   - Вы поедете завтра в город? - спросила она.
   - Да, - ответил я, и тогда она назвала час, в который встретит меня на вокзале в городе. Она была там в назначенное время, и я молча шел с ней по улицам, пока мы не подошли к небольшому, но очень хорошему двухэтажному кирпичному зданию, она позвонила в колокольчик, и дверь открыла пожилая мулатка, почти белая, в самом деле, в опрятном синем платье.
   Мы вошли в дом, и, когда Джулия закрыла за собой дверь, она взяла мулатку за руку и, повернувшись ко мне, сказала сладким голосом: "Мистер Спайкер, это моя мать". Негритянка, Спрат! Джулия - негритянка! Черная кровь в ее жилах! Подумайте об этом! Джули поддерживала мать своими трудами. Вот куда она так часто ходила, когда таинственно исчезала отсюда, - в город, к матери! Кто бы мог подумать, что она негритянка? Я онемел от изумления и ничего не мог сказать; и пока я стоял там, почти парализованный горем и разочарованием, Джулия подошла ко мне и, взяв меня за руку, сказала мягко и ласково: "Прощайте, мистер Спайкер, прощайте! Моя мать была беглой рабыней, и в своем бегстве она несла меня на руках, как много раз я несла ребенка в пьесе. Я верна ей и... и... да, верна вам! Прощайте!"
   Спрат, я вышел из дома чуточку сумасшедшим. А сейчас я почти сошел с ума. Но она поступила честно, не так ли она? Она могла обмануть меня. И если бы она не сказала мне, я женился бы на ней! Но разве справедливо было не сказать нам об этом давным-давно и позволить мне влюбиться в нее? Я не знаю. В конце концов, она поступила благородно. Негритянка! Она никогда не вернется сюда. Все кончено. Как вы думаете, что сделает Руби? Что мне делать с Женским разделом? Я не могу допустить, чтобы публика узнала, что его редактирует негритянка, не так ли? Эта великолепная женщина! Такая красивая, одаренная и щедрая! Подумайте, как она заботилась о Руби, как она блистала перед "вдохновителями" миссис Парвис-Хайд и во всем остальном! А теперь, она оказывается дочерью бывшей рабыни!
   На следующий день миссис Бэнтам получила от Джулии длинное письмо с просьбой упаковать и отправить ей ее одежду и другие вещи, а также с нежным прощанием с миссис Бэнтам, Эльмирой, полковником и мной. Она не вернется в Счастливую Лощину.
   Когда день кончился, мы сидели вместе в гостиной после ужина и не могли не заговорить о странном откровении, которое было сделано. Всем нам было грустно, потому что мы очень скучали по Джулии; она наполняла дом светом и своим мягким добродушием и добротой расположила к себе всех.
   Миссис Бэнтам, конечно, была вся в слезах и отчасти расстроена.
   - Она такая прелестная, - сказала миссис Бэнтам,- и такая добрая. Разве не невыразимо больно, дорогой мистер Спрат, думать о том, что ее предки были голыми дикарями, которые бродили по экваториальной Африке, возможно, каннибалами, поедая друг друга и ведя себя совершенно бесчеловечно? Но я никогда не забуду ее доброту к Руби, каннибалы они или нет.
   - Это смешно, мама, - сказала Эльмира, - так говорить. Наши собственные предки бегали по лесам Германии без одежды и, скорее всего, ели друг друга.
   - Я знаю, дитя мое, - сказал полковник, - но как представитель гордой кавказской расы...
   - Папа! - резко сказала Эльмира. - Пожалуйста, не говори глупостей! В здешних тюрьмах полно представителей гордой кавказской расы, и здесь на свободе разгуливает кавказских негодяев в десять раз больше, чем сидит в тюрьмах. Джулия - умная женщина и способна управлять девятью десятыми кавказцев, с которыми я знакома.
   - Умная, да, - сказал полковник, - и она непревзойденна в своей способности трогать источники чувств, но позволим ли мы нашему восхищению ее интеллектуальными способностями заставить нас бросить вызов Писанию? Неужели мы нечестивой рукой откажемся от приговора, произнесенного почтенным патриархом потомкам Хама? Я решительно отказываюсь это делать.
   - Мне показалось, вы сказали, что поклоняетесь огню, - прошептал я полковнику.
   - Да, сэр, но моя натура не революционна. Я не соглашусь отменить и смести социальные обычаи шестидесяти веков. Для расы, которую моя собственная рука помогла освободить от цепи раба, я сделал бы еще больше; но, сэр, необходимо провести черту против эфиопа, когда он попытается вторгнуться в очаг высшей расы, или, вернее, в данном случае, когда она попытается это сделать. Я говорю, сэр, что ее надо провести, и я ее провожу.
   Мисс Бэнтам просто сказала: "Фу!" - и взяла вечернюю газету.
   Полковнику захотелось продолжить разговор:
   - Купидон, - сказал он, - играет грустные, грустные шутки! Это один из самых известных фактов, но, сэр, Купидон не имеет права вмешиваться в этнологические вопросы. Нельзя допустить, чтобы Купидон презрительно пренебрегал оправданным порицанием Ноем Хама, - Купидон, сэр! Хам, сэр! Эти две вещи явно не сочетаются. Пусть Купидон останется здесь, а Хам - там, врозь. Их сферы влияния разделены и должны оставаться разделенными.
   Мисс Бэнтам больше не могла сдерживаться. Она отложила газету и, поднявшись, сказала:
   - Только один вопрос. Она красивая, одаренная, добрая женщина? Да, и, что касается меня, я - за нее!
   Полковник хотел было ответить, но Эльмира вышла из комнаты и поднялась наверх.
   - Мне также очень жаль бедного мистера Спайкера, - сказала миссис Бэнтам. - Вы никогда не любили, мистер Спрат, кажется, вы так сказали, и поэтому вы не можете составить себе представления о силе чувств, когда открываются врата страсти и душа наполняется любовным бредом. Любовь, мой дорогой мистер Спрат, это всепоглощающая игра; это экстаз, я трепещу за мистера Спайкера. Не будет ли ужасно, если мы будем вынуждены наблюдать, как он медленно угасает? А вдруг его разум пошатнется на своем троне? Словами не передать, как мне было бы больно.
   - Ваше беспокойство напрасно, Эдит, - сказал полковник. - Не беспокойтесь о мистере Спайкере. Он не будет тратить ничего, кроме провизии. Какая бы причина у него ни была, она не поколеблет ни одной его частицы. Сегодня он, без сомнения, смеется - да, смеется, если подумать, что он избежал брака с цветной женщиной.
   - Как ты можешь говорить так невежливо, Джозеф?
   - Потому что, мадам, я знаю Спайкера. Ему недостает более тонких чувств. У него каменное сердце. Не проливай слез из-за него. Он вернется в свое святилище без малейшей боли и продолжит писать передовицы, столь же лишенные интеллекта, сколь и литературного изящества. Сам доктор Балфинч не смог разобрать ни одной из них. Предупреждаю вас, профессор, не спускайте глаз со Спайкера. Мой собственный глаз смотрит сквозь него. Я принимаю его с первого взгляда.
   - Ты ошибаешься, Джозеф, - настаивала миссис Бэнтам. - Он действительно любил Джулию. Я это знаю.
   - Женщины, профессор, - сказал полковник, обращаясь ко мне, - всегда слабы, когда речь идет о чувствах. Благородная натура Эдит заставляет ее верить, что даже самые недостойные способны на высшие формы любви. Покажите женщине пару любовников, и она распрощается со своим суждением; она поверит чему угодно. Но, сэр, как человек, всегда владеющий собой и смотрящий на подобные вещи в холодном свете разума, я утверждаю, что, как бы ни была она эфиопкой, Джулия настолько же выше Спайкера, насколько Маттерхорн выше Счастливой Лощины.
   Мне было жаль Спайкера и мисс Мортимер, и я знал, что Руби тоже пожалеет. Занятия в школе закончились, и я решил поехать в Хоксмер, чтобы повидаться с ней, не только чтобы рассказать ей о Джулии, но и попытаться еще раз, если она согласится взять меня в мужья.
  

ГЛАВА XVIII. В ХОКСМЕРЕ

  
   Днем в начале июля я отправился в город, а ночью сел в поезд, в котором ехал до утра. Спешившись на маленькой станции, почти окруженной огромными соснами, я сел в дилижанс, запряженный четверкой крепких лошадей, который начал подниматься по крутому склону по извилистой дороге в Хоксмер.
   Хоксмер находится на вершине горы. Если несколько часов подниматься по лесной дороге, то окажешься в чаше, похожей на кратер потухшего вулкана, в которой раскинулось прелестное озеро длиной в полторы мили и шириной в полмили. В шестидесяти футах над кромкой воды пространство с двух сторон занято отелями и красивыми коттеджами, окаймленными лужайками; в то время как с другой стороны древний лес лежит густой и глубокий вокруг озера, большие сосны с искривленными и узловатыми корнями и стволами, торчащими над водой.
   Под сенью нависающих ветвей лодки могут перемещаться с одного конца озера на другой, а если гребцы устали или хотят уединения и покоя, лодку можно затащить под самые корни больших деревьев, поближе к красной земле берега, и там, в прохладном воздухе и глубокой тени, можно читать, или думать, или разговаривать с товарищем, или наблюдать веселую сцену в золотом солнечном свете, заливающем озеро.
   Ибо там маленький пароходик ходит взад и вперед, наполненный искателями удовольствий, а гребные и парусные лодки переходят с места на место или стоят на якоре.
   Это очаровательное место для бездельника в летний день, и оно становится еще очаровательнее, если у вас будет такая компания, как я надеялся, когда шел туда.
   Утром я добрался до города и, устроившись в гостинице, стал размышлять, не отправиться ли мне сейчас же в коттедж миссис Парвис-Хайд в погоне за Руби, или же мне следует воспользоваться случаем встретиться с ней на озере или на пляже для купания.
   Наконец я подумал, что найду удовольствие для себя и, может быть, не огорчу ее, если вдруг наткнусь на нее, застигнув врасплох среди ее друзей, смешавшихся с толпой на воде или на берегу. И вот я начал спускаться по тропинке, которая входит в большой лес и огибает озеро на небольшом расстоянии от него и в нескольких футах над ним.
   В это утро солнце сияло в безоблачном небе, воздух был прохладен свежестью, какая редко бывает в низинах, и благоухал ароматом сосен, а также земли, на которую веками падали и лежали нетронутыми сосновые иголки. Земля была мягкой для шагов и упругой, так что пешеход чувствовал каждое движение.
   Я прогуливался, то и дело мельком замечая сквозь деревья сверкающую гладь озера и с чувством восторга рассчитывая встретить на берегу далеко впереди себя женщину, чьего присутствия я так жаждал. Но когда я остановился на мгновение недалеко от кромки воды, чтобы рассмотреть большой гриб на стволе упавшей сосны, я услышал голос рядом со мной, и это был знакомый голос. Сделав несколько шагов вперед, я посмотрел вниз и увидел рядом с поросшим мхом берегом лодку, а в лодке - Томаса Дриггса, одетого в веселую рубашку и белые фланелевые штаны, с поясом на талии и в панаме, надвинутой на голову.
   Том сидел на скамье посреди лодки и читал вслух, а на корме, на куче подушек, напротив него сидела Руби Боннер, спокойная, улыбающаяся, уютная, вязала или занималась какой-то другой женской работой, слушая Тома.
   Вся моя душа вспыхнула во мне при виде этого зрелища. Мое сердце бешено забилось. Я почувствовал, как вспыхнуло мое лицо, и меня сразу же охватило мрачное страдание. "Вот, - подумал я, - и конец всему! Теперь я понимаю, почему она не слушала меня, когда я говорил ей, что люблю ее. Она поддерживала переписку с Дриггсом. Гораздо лучше было бы для меня, если бы я не пришел сюда. Не будет мне покоя ни этим летом, ни в этой жизни".
   Мне не хотелось оставаться там, подглядывая за ними или подслушивая, но я не мог не слышать того, что читал Том. Это было "Сватовство Майлза Стэндиша". Как только я повернулся, чтобы уйти, он прочел эти строки, и я подумал с совершенно скандальным пылом:
   "Да, мы всегда должны быть друзьями, и из всех, кто предлагает вам дружбу, мы должны быть друзьями. Пусть я всегда буду первым, самым верным, самым близким и самым дорогим".
   Мне показалось, что Руби оторвалась от своей работы и улыбнулась ему, когда он произнес эти слова; но, возможно, я ошибся, потому что мой мозг пребывал в таком смятении, что я почти потерял сознание и не знал, не подогнутся ли мои дрожащие колени и не упаду ли я в обморок там, в лесу.
   Я повернулся и, хотя у меня, казалось, не осталось сил, побежал прямо от края озера, оставив тропинку, и зарылся глубоко в лес.
   Для некоторых из нас нетрудно понять, как люди могут искать утешения в саморазрушении. До человека время от времени доходит, что вся жизнь в нем, вокруг него и впереди него - густая тьма. Само солнце - это мрак. Надежда угасла, и существование теперь стало бременем - существование в грядущее время ужасом, с которым нельзя столкнуться и которое нельзя вынести.
   Я шел, спотыкаясь, среди распростертых деревьев, спутанных лавров и гнилых остатков древних сосен, не зная, как я иду, куда иду, царапают ли ветви мое лицо или рвут ли одежду; или я иду по щиколотку в болоте, которое тут и там лежало мокрым в тени леса. Вся моя прошлая жизнь казалась бесполезной; вся моя теперешняя жизнь - крушением, а последующие годы - годы без любви, которая освещала всю мою душу, - невыносимым отрезком тоскливых скитаний по пустыне.
   Было бы облегчением проклясть Дриггса и проклясть женщину, которая так искусно скрывала от меня свое предпочтение ему, но даже в ярости я не мог решиться на это. Я ненавидел его лютой ненавистью, и сердце мое болело за нее оттого, что она считала такого человека более достойным, чем я. Я знал, что это не так.
   - Я бы поднял тебя, - сказал я, как будто она была рядом со мной, - на такую высоту, какой никогда не достигнет его любовь. Ты опускаешься к нему, и он будет держать тебя на своем нижнем уровне. Как сильно я любил бы тебя, пока моя любовь не дала бы тебе проблески святости. Да, это святое, ибо это жертва, и я охотно умру за тебя, моя дорогая.
   - Слишком стар, - с горечью сказал я, бросаясь вперед. - Она считала меня слишком старым! Слишком старым в двадцать девять лет, а этому мерзкому Дриггсу двадцать семь. Двадцать семь лет, глупая, помешанная на туфлях и мыле. Ты слишком молода, моя Руби, чтобы понять, что глупая фантазия девушки может разрушить жизнь женщины!
   Я далеко ушел, прежде чем неистовство телесных упражнений в какой-то мере укротило дикую страсть души; и когда спокойствие снова начало приходить к смятенному духу, я решил обратить внимание на то, где нахожусь. Легко заблудиться в этом огромном, далеко простирающемся горном лесу, и я слышал рассказы о странниках, которые никогда не возвращались или которых находили и возвращали после горьких страданий.
   Тогда я присел на торчащий корень дерева, чтобы перевести дух, вытереть влагу с лица и поразмыслить. Но даже тогда я только усилием воли мог отвлечься от этой сцены в лодке и обдумать свое положение. Как бы я ни старался, мои мысли все время возвращались к моему собственному несчастью, и передо мной всегда стояла картина прекрасной девушки, улыбающейся мужчине, который, казалось, умолял ее, чтобы он был для нее самым близким и дорогим.
   Я долго сидел, размышляя обо всем этом, и когда, наконец, прохладный ветер освежил меня, а отдых придал мне сил, то подумал о том, чтобы вернуться в гостиницу. Я решил покинуть Хоксмер на ночном дилижансе. Я не стану пытаться увидеть Руби, не позволю ей узнать, что я был там. Но я вспомнил, что не могу уйти до утра.
   Оглядевшись, я обнаружил, что не знаю, каким путем пришел. Я не имел ни малейшего представления о том, находится ли деревня и озеро в той или иной стороне, я мог бы пройти пять миль. В полубреду не считаешь шагов.
   Я снова сел, чтобы попытаться трезво оценить ситуацию. Идти в одном направлении - значит провести неделю в лесу без еды. Может быть, умереть здесь. Пойти в другую - значит найти выход в конце десятимильного пути. Солнце не могло вести меня, потому что я не помнил, лежит ли Хоксмер на востоке или на западе и как он лежит. Это место было мне незнакомо.
   Наконец, после долгих раздумий, я решил найти и взобраться на самое высокое дерево рядом со мной. Может быть, тогда я найду какой-нибудь знак, который укажет мне верное направление.
   Дни моих восхождений давно миновали, но я не разучился лазать; и вот, с тяжким трудом и напряженными усилиями, разрывая одежду, я поднимался и поднимался на большое дерево, все выше и выше, пока не смог выглянуть из-за вершины леса, лежащего внизу, вздымающейся зеленой массой, с кое-где торчащими из зелени голыми ветвями мертвого дерева. Первый взгляд не принес мне особой надежды, но, наконец, я заметил движущийся объект далеко-далеко на юге, и когда долго и пристально всматривался, то понял, что это флаг над большим отелем. Наблюдая за движущейся вещью, я убедился в этом и заметил, что деревня лежала как раз в противоположном направлении.
   Поэтому, внимательно осмотрев землю под деревом, чтобы не ошибиться при спуске, я слез, а затем сосредоточился на том, чтобы идти, насколько это было возможно, по прямой линии, и не стать жертвой склонности ходить по кругу.
   Я добрался до отеля в середине дня и отправился в свой номер, чтобы починить повреждения и отдохнуть. Я устал душой и телом, но твердо держался своего намерения уехать утром.
   Когда солнце село, и сумерки начали сгущаться там, где деревья простирали свои ветви над озером, я спустился по лестнице и вышел на крыльцо гостиницы, не думая встретить кого-нибудь из знакомых. В самом деле, мне хотелось побыть одному. Я с трудом мог смотреть в лицо людям, собравшимся в доме. Но там, на крыльце, сидел Томас Дриггс, откинувшись на спинку стула и высоко поставив ногу на столб, поддерживавший крышу крыльца. Так он разговаривал со мной, когда мы стояли на крыльце гостиницы "Метрополитен" в тот день, когда я впервые приехал в Счастливую Лощину. Ум Томаса Дриггса, казалось, работал с большей легкостью, когда его пятка находилась выше головы.
   Он удивился, увидев меня, но, похоже, не обрадовался. Он вежливо поздоровался со мной, но мне показалось, что в его манере было что-то угрюмое.
   Когда он объяснил мне, все еще упираясь ногой в столб, что бросил мыловаренное дело и теперь занимается продажей масел, то на мгновение замолчал, покручивая усы, а затем, повернув ко мне голову и нахмурившись, сказал:
   - Ты прекрасно справился с этим делом Майлза Стэндиша ради меня, не так ли?
   Я спросил, что он имеет в виду.
   - Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, Джек, - ответил он. - Я не вспомнил историю Майлза Стэндиша, когда ты писал мне об этом, но теперь ясно, что именно тогда ты решили подорвать мою репутацию в глазах Руби Боннер.
   - Это была всего лишь шутка, - добродушно ответил я, несмотря на оскорбительный характер его слов.
   - Да, веселье для тебя и смерть для меня. Я думал, что, как старый друг, ты будешь играть честно, в любом случае. Девушка была моей, если бы я мог быть с ней, и я никогда не думал, что старый одноклассник, которому я доверял, попытается оставить меня за бортом.
   - Разве я оставил тебя за бортом?
   Томас Дриггс горько рассмеялся и снова принялся крутить усы.
   - Думаю, ты знаешь, - сказал он.
   - Я ничего не знаю, - ответил я
   - Ты настроил ее против меня.
   - Никогда! - сказал я. - Я хвалил тебя перед ней.
   - Некоторые люди знают, как сделать похвалу более смертоносной, чем клевету! Много пользы принесла мне твоя похвала.
   - Неужели она не любит тебя?
   Томас помедлил, прежде чем ответить. Затем, повернув голову и глядя на озеро, он сказал:
   - Бросила меня сегодня утром.
   - Отказала тебе? Руби сделала это? - И огромная радостная надежда наполнила мое сердце.
   - Я бы так и сказал! Отказала мне наотрез. Сказала, что никогда не мечтала выйти за меня замуж. И я знаю почему.
   - Ну, и почему?
   - Потому что ты изгнал меня и поставил себя на мое место. Девушка достаточно глупа, чтобы влюбиться в тебя.
   - Том, ты сошел с ума.
   - Послушай, Джек, тебе совершенно бесполезно сидеть здесь и лицемерить передо мной. Я вижу тебя насквозь, как будто ты сделан из стекла. Ты с трудом удерживаешься от смеха. Мне нравится, когда мужчина играет честно. Ты прекрасно знаешь, что она хочет тебя, и она хочет тебя только потому, что я должен был зарабатывать себе на хлеб. Я бы не зарезал тебя таким способом.
   - Клянусь тебе, Том, я думал, что ты ей небезразличен. Я так и думал, пока ты не сказал, что она тебе отказала.
   - О, очень хорошо. Это не имеет никакого значения. Конечно, я должен поверить тебе на слово. Но игра для меня окончена. Нет смысла снова пытаться ее завоевать. Она сказала "нет" большими буквами. С этим покончено; и я полагаю, что на самом деле есть и другие девушки. Земля полна ими.
   Я надеялся, что в этом размышлении он найдет для себя утешение. Но, по правде говоря, мне было все равно, ибо как мог я найти в своей душе место для скорби или даже для жалости к этому глупому молодому человеку, когда она была переполнена радостью от того откровения, которое он мне сделал?
   Чистая любовь, как говорят, есть чистое бескорыстие; но мне кажется, что страсть, по крайней мере, на ее ранних стадиях, включает в себя очень значительный элемент самодовольства и самоудовлетворения. Я ушел от бедного старого Дриггса ликующим, но с тайным стыдом, ибо как мог я вспомнить тот бесполезный внезапный порыв страстного гнева утром и то стремительное бегство через лес, не заметив, что поступил как дурак?
   В тот же вечер я отправилась в коттедж миссис Парвис-Хайд, и Руби, казалось, была рада меня видеть. Но миссис Парвис-Хайд и три ее подруги все время сидели на крыльце, и я не мог говорить с Руби наедине.
   Миссис Парвис-Хайд была очень добра ко мне и пригласила меня приехать еще раз, чтобы на следующий день побыть с ними на озере и принять участие в ее экскурсиях. Я заметил, что ее острый ум распознал мои чувства к Руби, и ее любезность склоняла ее в пользу моего ухаживания. Если бы я был солидным епископалом, думаю, она бы активно продвигала это. Глядя на нее и видя ее интерес к этому делу, я улыбнулся при мысли о том, как она отнеслась бы к предложению миссис Бэнтам, чтобы я постарался сделать ее своей женой.
   В течение следующих четырех или пяти дней я всячески старался оторвать Руби от ее спутников и завладеть ею, но это мне не удавалось. Либо она пригласит кого-нибудь из нашей компании пойти с нами, либо миссис Парвис-Хайд предложит это с таким видом, будто только что об этом подумала, хотя я видел, что она притворяется, либо у Руби есть заранее составленный план, в котором я должен присоединиться к остальным, либо она вообще откажется идти.
   Я начал отчаиваться, ибо было ясно, что у нее есть твердая цель, чтобы я больше не имел возможности поговорить с ней наедине; и хотя мне было приятно находиться в ее обществе, когда мы с другими плавали на лодке по озеру, или ехали по горным дорогам, или исследовали лес, или посещали пляж для купания, я не мог быть удовлетворен, видя ее такой, в то время как мое сердце разрывалось от желания узнать от нее, правильно ли догадался Том Дриггс, что она любит меня.
   Однажды ночью, когда луна висела над маленьким озером и вода, возмущаемая слабым ветерком, мерцала в серебряном свете, миссис Парвис-Хайд и две ее подруги вместе со мной и Руби спустились к лодочному сараю, где стояла дюжина лодок, и я решил, что мне удастся взять Руби с собой в лодку. Я уговорил ее сесть в одну из них, а потом повернул корму в сторону от пристани и сделал вид, что занят тем, что вычерпываю воду, чиню уключины и выбираю весла. Парвис-Хайд и ее спутницы удобно устроились в большой лодке, где не было места ни для Руби, ни для меня, и поэтому мы волей-неволей должны были оставаться на месте. Ради приличия я попросил одну из них отправиться с нами, но получил отказ; мы остались одни, и две лодки вместе двинулись вверх по озеру, оставляя за собой след, который рябил в мягком свете, падавшем на воду.
   В таких условиях лодкам нелегко держаться вместе. Очень легко разойтись, если нет желания компании. И вот я медленно подвел лодку к восточному берегу озера, где на фоне сверкающего неба чернели сосны, и пока мы плыли, Руби говорила весело и беззаботно, но мне показалось, что в ее голосе слышится страх. Возможно, это было мое собственное сознание решимости поговорить с ней, что дало мне эту идею.
   Через некоторое время мы подошли к тому месту, где большой камень шириной в двадцать футов лежал в воде, а в десяти футах над водой голая поверхность образовывала нечто вроде платформы. На вершине его некоторые путешественники, теперь уже ушедшие, оставили пылающие, мерцающие угли костра, который мы могли ясно видеть, и по обе стороны костра были грубые сиденья, в то время как мрачный лес лежал всего в двух или трех ярдах позади.
   - Давайте остановимся здесь, Руби, и разожжем костер, - сказал я и, не дожидаясь ее ответа, подвел лодку к берегу и привязал. Она охотно последовала за мной, и вскоре костер снова заревел сухими ветвями сосен, которые мы навалили на него, и алые языки пламени поплыли по воде, встречаясь и контрастируя с бледным блеском лунного света.
   Мы немного поболтали о пустяках, а потом, когда пламя стало гореть менее яростно и угасло, я сел на грубую скамью лицом к Руби и сказал очень мягко:
   - Я пытался остаться с вами наедине, Руби, но мне показалось, что вы избегаете меня.
   Она посмотрела на меня с тревогой.
   - Не вернуться ли нам к нашим друзьям? - сказала она, глядя на озеро.
   - Останьтесь со мной здесь, хотя бы на мгновение, - взмолился я, - только на мгновение, пока огонь не погаснет.
   Она сложила руки на коленях, словно соглашаясь остаться, и уставилась на тлеющие угли.
   - Руби, - сказал я, - простите меня еще раз, но мы не можем продолжать в том же духе. Это пытка - пытка для вас и для меня. Вам стоит только сказать слово, и я уйду от вас навсегда.
   Она немного подождала, прежде чем ответить, а потом, словно вообще не могла говорить, сказала:
   - Нет, я не могу этого сказать.
   Я вспомнил, в какой краткой форме она ответила Тому Дриггсу, и набрался храбрости.
   - Во вторник я случайно увидел вас в лодке с Томом Дриггсом; мне показалось, что вы ему симпатизируете, и я бросился прочь, обезумев от боли.
   - Мне жаль, что я причинила вам боль, - сказала она почти нежно. - Он мне безразличен. Я не могла удержаться, чтобы не быть с ним, он меня так уговаривал.
   - Вам жаль, что вы сейчас со мной?
   - Нет.
   - Мне будет страшно расстаться с вами, Руби, но лучше это, чем находиться рядом с вами и не видеть вас. Так будет лучше для нас обоих.
   - Вы не должны покидать меня, - сказала она и сделала легкое движение руками, как будто хотела протянуть их мне. - Где же мне искать дружбы? Я очень одинока, - и она заплакала.
   - Я верю, что вы любите меня, - смело сказала я.
   Ответа не последовало, но она снова заплакала и закрыла лицо руками.
   - Если это правда, - сказал я, решив покончить с этим вопросом, если это возможно, - то есть причина, по которой вы чувствуете себя вынужденной держаться от меня подальше - какая-то другая причина, кроме моей недостойности. Вы ошибаетесь, не рассказывая мне всего.
   Она по-прежнему не отвечала.
   - Дело настолько серьезно для нас обоих, Руби, что, даже рискуя причинить вам боль или обидеть, я должен говорить. Если вы любите меня, то молчать - значит разрушать нашу жизнь, я попытаюсь догадаться, почему вы не можете довериться мне.
   Она не велела мне молчать, и тогда я сказал:
   - Я знаю, что вы страдали из-за того, кто был вам дорог, я знаю все. Вы боялись, что я об этом узнаю, не так ли?
   Она печально кивнула, наполовину отвернувшись от меня, как будто смотрела на озеро.
   - Но я все знал, и вы думали, что мне будет стыдно и за это, и за вас, если факты раскроются? Простите меня, если я должен это сказать.
   Она горько заплакала.
   - Ну, это не так. То, что вы страдали из-за этого, делает мою любовь к вам нежной с невыразимым состраданием. Мысль о вашем одиночестве и вашем горе наполнила меня тоской, я посвящу вам свою жизнь, если вы примете ее, и моя великая любовь принесет вам покой. А теперь, Руби, скажите мне: самое худшее, чего вы боялись для меня, но то, что я давно знаю, - это то, что удерживало вас от меня?
   - Да, - сказала она дрожащим голосом.
   - Тогда мы забудем об этом, и все будет так, как если бы этого не было, за исключением того, что вы всегда будете говорить мне о своем горе. Вы ведь любите меня, моя Руби, правда? - Я подошел к ней и взял ее за руку.
   - Да, дорогой Генри, - сказала она, глядя на меня все еще влажными от слез глазами.
   - Моя любовь, моя Руби, моя жена! - сказал я. - Как вы страдали! Но теперь у нас будет счастье или блаженство, что, может быть, и лучше.
   - Я была так одинока, Генри, - сказала она, - осиротела и покинута, и если бы вы не любили меня... Вам не показалось странным, что я иногда смеюсь? но на сердце у меня всегда было грустно.
   - Но теперь, дорогая, наступит мир.
   - Да. Почему вы благословили меня в ту давнюю ночь, Генри? Это было странно и таинственно. В ту ночь я плакала в своей комнате, но все же был рада.
   - Это было послание, - сказал я, - от того, кто любил вас. Когда-нибудь я расскажу вам, как это произошло.
   Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами, как будто подозревала, что ее мать была здесь, а потом сказала:
   - Я полюбила вас, когда вы возложили мне на голову свою руку. Это было больше, чем просто благословение.
   Пока мы разговаривали, костер догорел до углей, а потом до пепла, луна повернулась к западному берегу озера, а лодки повернули носы к дому. И вот, счастливый человек, я посадил свою любимую в лодку, и мы быстро поплыли, освещенные небесным светом; и когда мы плыли, голос окликнул нас с другой лодки. Это была миссис Парвис-Хайд, которая спросила нас, не хотим ли мы присоединиться к ним, и мы вместе с ней доплыли до пристани и пешком дошли до дома. К моему большому удивлению, Эй Джи Пеликан сидел на крыльце. Он приехал в Хоксмер на вечернем дилижансе и, зайдя в дом миссис Парвис-Хайд и обнаружив, что все уехали, сел ждать нас. Миссис Парвис-Хайд вежливо поздоровалась с ним, и я немного удивился, почему мистер Пеликан выбрал именно это место для своего короткого отпуска.
   Миссис Парвис-Хайд была мудрой женщиной, и поэтому она ничего не сказала ни Руби, ни мне о нашей отлучке на озере, но она посмотрела на меня, когда мы стояли в свете ее лампы в прихожей, а затем на Руби, и я понял, что она знает, так же хорошо, как если бы я сказал ей, что Руби соединила свою жизнь с моей в ту самую ночь.
  

ГЛАВА XIX. МАЛЕНЬКИЙ НЕЗАМЕТНЫЙ ЧЕЛОВЕК

  
   Я пробыл в Хоксмере до первого августа, испытывая такое удовольствие, какого не испытывал ни в какие другие каникулы. Миссис Парвис-Хайд узнала о нашей помолвке с Руби и дала ей свое полное одобрение, кроме того, предоставив всевозможные возможности, которых наверняка жаждут влюбленные.
   Когда июль закончился, я должен был вернуться в Счастливую Лощину, чтобы подготовиться к школьному заседанию и заняться кое-какими личными делами в городе, полковник и миссис Бэнтам уехали на короткий отпуск на побережье, а Эльмира была в Белых горах со своими школьными подругами. Итак, наш дом был закрыт, но я решил остаться там, пока буду в городе, и поискать еду в гостинице.
   У меня был ключ от боковой двери дома, и, неся сумку, я пошел туда со станции, ожидая, конечно, что весь дом окажется в моем распоряжении.
   Миновав калитку и выйдя в сад, я увидел человека, сидевшего на верхней ступеньке крыльца. Это был невысокий человек, лет шестидесяти, как мне показалось, и он сидел, поставив ноги на вторую ступеньку, упершись локтями в колени, вытянув вперед руки и касаясь друг друга пальцами, пока вертел большими. Он был одет в довольно потрепанный серый костюм и серую шляпу с опущенными полями, слегка сдвинутую со лба, как будто ему было тепло. Его густая борода и волосы были седыми, а глаза, казалось, были того же цвета.
   Он совсем не походил на бродягу, и все же его одежда создавала впечатление, что он не был человеком бережливым. Я озадаченно посмотрел на него.
   Когда я подошел к крыльцу, он посмотрел на меня и кивнул, но не двинулся с места и не произнес ни слова. Он просто сидел, скрестив большие пальцы, и смотрел на меня, как мне показалось, робко, и у меня появилось странное впечатление, что если бы я заговорил с ним резко, то испугал бы его, но в его взгляде было что-то такое, что удержало бы меня от этого, если бы у меня возник такой порыв.
   Я остановился перед ним, полагая, что это незнакомец, который, возможно, забрел в сад, чтобы найти место для отдыха, и что он сейчас объяснится, извинится и уйдет.
   Но он и не думал уходить; пока я стоял перед ним, он продолжал сидеть и застенчиво смотрел на меня, как будто ожидая, что я заговорю первым; я не знал, как лучше поступить с ним; и мне было досадно на его молчание и неподвижность, так что я начал сомневаться, не наглец ли он.
   Потом вынул из кармана ключ и направился к лестнице. Увидев ключ, он сказал, все еще соприкасаясь кончиками пальцев и медленно вращая большими:
   - Живете здесь?
   - Да, - ответил я.
   - Ха! - воскликнул он, отводя от меня взгляд и глядя в землю. Казалось, он что-то обдумывает.
   - Бэнтамы далеко? - спросил он.
   - Да.
   Затем он начал другую медитацию, которая длилась несколько мгновений. Глядя на меня так, словно этот вопрос требовал всей его храбрости, он спросил:
   - Кто вы?
   Я ответил ему, и он снова опустил глаза и погрузился в размышления.
   - Это... здесь... вы ... вы... вы знаете мисс Боннер... Руби? - спросил он, подняв голову, и говоря так, словно с трудом мог заставить себя произнести эти слова.
   - Да.
   - Она... здесь?
   Он, казалось, не мог закончить фразу, и я сказал ему, что она была в Хоксмере с подругой, и что я приехал оттуда в тот же день.
   При этих словах он посмотрел на меня более пристально, чем когда-либо прежде, и я понял, что этот человек пытается оценить меня. Я заметил также, что он не робок и не слаб. В душе была сила, которая смотрела из этих острых серых глаз.
   Во мне проснулось любопытство, и хотя я предпочел бы покончить с этим делом и войти в дом, я не мог успокоиться, пока не узнаю, кто этот человек и с какой целью пришел сюда. Он снова помолчал немного, а затем, сидя в той же позе, с растопыренными пальцами и медленно вращающимися большими пальцами, тихо сказал:
   - Я Амос Боннер, отец Руби.
   Не знаю, почему я этого не заподозрил. Без сомнения, мой читатель так и сделал; но, по правде говоря, эта мысль никогда не приходила мне в голову, и когда маленький серый человек назвал себя, я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо, и я был так смущен, что едва мог ответить ему. Наверное, шок от неожиданности был как-то связан с моими чувствами, но еще больше с сознанием того, что мои отношения с Руби все еще были скрыты от него.
   Однако это чувство быстро прошло, и я сердечно поздоровался с ним. Он не предложил мне пожать руку или сойти с крыльца. Но он все еще нерешительно расспрашивал меня о Руби, Бэнтамах, Эльмире и обо мне, а также о школе доктора Балфинча. Я не сказал ему о смерти Саймона Балфинча. Я не мог догадаться, как он воспримет намек на этого человека.
   Я пригласил его войти в дом, в его дом.
   - Закрыто, не так ли? - спросил он, и когда я сказал, что это так, он махнул рукой в сторону двери и сказал:
   - Нет, вы идите, а я подожду здесь.
   Когда я вышел, он уже встал и прогуливался по саду, но я уверен, что его мысли не были сосредоточены на том, что его окружало. Мое возвращение, казалось, пробудило его от задумчивости.
   - Я иду в гостиницу обедать, - сказал я ему. - Вы пойдете со мной?
   - Да, - ответил он и присоединился ко мне, когда мы проходили через ворота.
   Мы шли к отелю почти без разговоров, и молчание Боннера раздражало меня. Так трудно разговаривать с человеком, который не хочет этого, что я, в конце концов, сдался и оставил его в покое. Теперь я знаю, что Боннер был одним из тех невнятных людей, которые, как бы ни были полны их умы и сердца, не могут легко интерпретировать мысли или чувства в речи, я уверен, что такие люди страдают более остро, чем те, кто может выразить себя словами.
   - Когда Руби вернется? - Это было все, о чем он спросил меня, и когда я ответил ему, что она предполагала остаться в Хоксмере до сентября, он не ответил.
   Пока мы обедали, я не пытался с ним заговорить, а когда обед был закончен и я заплатил по счету, он увидел это и не подал виду, что заплатит за себя. Я начал опасаться, что появился второй претендент на мои финансы, помимо полковника Бэнтама.
   Мы вернулись к дому, и по дороге Боннер сказал мне:
   - А где Пеликан?
   - Вы его знаете? - спросил я, но мне не было нужды задавать такой вопрос; я вспомнил, что в детстве они были друзьями.
   - Немного, - тихо ответил он.
   - Не хотите зайти к нему? Он может быть в своем кабинете.
   - Нет, - холодно ответил Боннер, - я не хочу его видеть.
   Итак, мы подошли к дому, и Боннер снова уселся на ступеньку крыльца. Я решил просто оставить его в покое. Я открыл дверь и, повернувшись к нему, сказал:
   - Вы останетесь с нами, я полагаю?
   - Да, - ответил он.
   - Тогда я оставлю дверь незапертой, и вы сможете входить и выходить, когда захотите.
   Я уже собиралась войти в дом, когда услышала, как он сказал: "Генри!" - и замолчал.
   - Генри, - сказал он, - пошлите телеграмму Руби, чтобы она приехала завтра, но меня не называйте.
   Вольное обращение по имени показалось мне странным, но он был старик и я не мог обидеться.
   Позже в тот же день я отправил Руби телеграмму, в которой говорилось, что она должна отправиться домой завтра утром по важным причинам, но что она может не бояться зла, а также что ее ждет удовольствие.
   В тот вечер в старом доме Боннер довольствовался только своей компанией, потому что я остался в своей комнате; но он пошел со мной завтракать и ужинать, за что я заплатил, и был не более разговорчив, чем вчера.
   Когда я показал ему телеграмму Руби, в которой говорилось, что она прибудет в Счастливую Лощину в семь часов, он сложил газету и, протягивая ее мне, сказал:
   - Встретьте ее, Генри. Я буду дома в гостиной.
   Когда в семь часов поезд подошел к станции, я поздоровался с моей милой и посадил ее в коляску. Не успели мы сесть, как она сказала мне:
   - В чем дело, Генри?
   Прежде чем я успел ответить, она сказала, сжимая мою руку:
   - Это отец вернулся! - и я увидел, как это милое личико вспыхнуло от радости, когда я ответила:
   - Да, моя дорогая.
   Казалось, она больше не может говорить, но ее рука крепче сжала мою, и я понял, что бедное маленькое сердце переполнено сильными чувствами.
   Когда мы подошли к воротам, она вошла первой и сделала вид, что торопится. Потом она повернулась и, положив руку мне на плечо, тихо сказала:
   - Отведи меня к нему, дорогой.
   Мы поднялись на крыльцо и через дверь вошли в столовую, а оттуда - в холл, где и остановились; через дверь гостиной я мельком увидел Амоса Боннера, расхаживающего взад и вперед. Оставив меня, Руби подбежала к нему. Он обнял ее и, даже не поцеловав, зарыдал так сильно, что я испугался за него.
   Какой инстинкт побуждал девушку сдерживать свои переполнявшие ее чувства и с помощью воркующих интонаций и мягких, нежных слов пытаться утешить его? Она была похожа на мать с мальчиком, у которого случился какой-то дикий приступ горя, она гладила его по голове, целовала в лоб и отвела к дивану, где он сидел, держа ее за руку, и казалось, что он не может сдержать бурю своих чувств достаточно долго, чтобы заставить себя говорить.
   Я ушел и оставил их там, и через некоторое время я услышал ее голос и его, и я знал, что наконец-то этот человек, который так долго страдал, нашел мир с той, которую он любил больше всего.
   Два долгих часа они сидели и разговаривали, а потом я услышала, как Руби зовет меня:
   - Спускайся, Генри. Отец желает тебя видеть, - и я повиновался.
   Они сидели на диване, и его рука обнимала ее, а его рука держала ее. Ее лицо сияло улыбкой, а на его лице было то странное, робкое выражение, которое я заметил, когда впервые встретил его, я научился понимать его как знак страдания, молча переносимого в течение многих лет.
   Теперь за него говорила Руби.
   - Я рассказала дорогому отцу обо всем, что ты сделал для меня в моих занятиях, и о том, что ты попросил меня стать твоей женой.
   - Я понял это, Генри, - сказал Боннер, - когда ты говорил о Руби на крыльце. Благослови тебя Бог, сын мой!
   Потом мы поговорили, но в основном мы с Руби рассказывали о полковнике и миссис Бэнтам, о докторе Балфинче и моей школе, Эльмире, Спайкере, а потом Джули. Иногда было над чем посмеяться, и мы с Руби смеялись, но Боннер, казалось, не мог смеяться. Когда мы рассказали о Спайкере и о Джули, и Руби чуть не заплакала, когда сказала, что верит, что Джули действительно любит его, и как сильно она любит Джули, Боннер сказал:
   - Я всегда знал о ней. Она была достойна заботиться о моей девочке. Мы должны поддержать ее, Генри.
   Итак, мы просидели вместе до глубокой ночи и, пожелав друг другу спокойных снов, узнали, что Боннер, сбежав в Австралию, чтобы спастись от своих несчастий, бросил там якорь и занялся делами, так что не мог вернуться, когда хотел, и что Эй Джи Пеликан постоянно писал ему, и Джули писала ему, чтобы рассказать о Руби.
   На следующее утро было решено, что Руби займется хозяйством до возвращения миссис Бэнтам, и мы послали за Спайкером, который был в гостинице, и он пришел к нам, а через несколько дней вернулась Эльмира, и мы снова стали "одной семьей".
   Эльмира горячо поздравляла Руби и меня, а Спайкер пожал мне руку и сказал, что он счастлив; но вид у него был печальный; бедняга, и он не мог удержаться, чтобы не воскликнуть: "А Джулия ушла, Спрат, ушла!"
   День за днем Амос Боннер прогуливался, рассматривая замечательные вещи, которые были сделаны, но проявляя к ним безразличие. Он много времени проводил взаперти с Эй Джи Пеликаном, чья активность возросла теперь, когда из-за наводнения полковника Бэнтама пришлось произвести большой ремонт; но в целом Эй Джи Пеликан, казалось, мало обращал внимания на новоприбывшего.
   Через некоторое время полковник и миссис Бэнтам вернулись и очень удивились, обнаружив Боннера в старом доме. В первый же день их приезда, проходя мимо двери гостиной, я услышал, как полковник сказал Боннеру что-то о "его серьезном финансовом затруднении", и услышал, как Боннер тихо, но тоном, не допускающим возражений, сказал: "Нет!" - и понял, зачем полковник пригласил новоприбывшего в гостиную.
   К тому времени Спайкер договорился, что Эльмира будет вести Женский отдел в "Защитнике", и она делала это по-своему, когда вернулись ее отец и мать.
   Миссис Бэнтам была вне себя от радости, когда Руби сообщила ей о своей помолвке со мной.
   - Как прекрасно, как мило и прекрасно! - сказала она, подлетая к Руби и целуя ее, а потом подошла и поцеловала меня. - Это слишком восхитительно, милое дитя! А мистер Спрат такой милый. Теперь вы знаете, дорогой мистер Спрат, на собственном прекрасном опыте, что любовь - это эликсир блаженства. Как странно, как странно, что эта милая маленькая драма чувств происходит у меня на глазах, а я ничего не замечаю! Я никогда не могла себе такого представить, но, конечно, причина в том, что я так поглощена своей любовью к дорогому Джозефу; и в самом деле, видя вас вместе, я чувствую, что люблю его больше, чем когда-либо. Где же твой дорогой дядя, Руби, дитя мое?
   Полковник поздравил меня, когда мы остались наедине.
   - Профессор, я рад приветствовать вас в семье, которая отличилась своей доблестью. Дайте мне вашу руку. Ваш выбор так же заслуживает доверия к вашему здравому суждению, как и к теплоте вашей привязанности. У вас есть старое солдатское благословение, но я беру на себя смелость из чувства глубокой дружбы, профессор, указать вам, что, если только внешность не обманчива, приданое вашей невесты будет незначительным. Боюсь, что Амос вернулся к нам в состоянии, весьма близком к нищете. На самом деле вам, возможно, придется позаботиться о нем, когда вы женитесь.
   Это было время сюрпризов. Миссис Бэнтам не пробыла дома и нескольких дней, когда миссис Парвис-Хайд заехала к ней и перед отъездом сообщила, что помолвлена с Эй Джи Пеликаном.
   - Я знаю, дорогая миссис Бэнтам, - сказала она, - что Пеликан - ужасное имя, ужасное, но мне нужно убежище, и Эндрю нежно любит меня.
   Они с миссис Бэнтам были так счастливы, что выплакались вдвоем - миссис Парвис-Хайд, потому что очень любила Эндрю, и миссис Бэнтам, потому что любила любовь и влюбленных больше всего на свете.
   - Эндрю стал членом приходского управления в нашей церкви, - продолжала миссис Парвис-Хайд, - он войдет в комитет по финансам, мы пошлем его делегатом на следующий епархиальный съезд, и я уверена, что вскоре он станет вполне здравомыслящим церковным человеком. Доктор Фьюри в восторге.
   Миссис Бэнтам тоже была в восторге, потому что все эти брачные дела доставляли ей удовольствие, но потом она сказала мне:
   - Это приведет дорогую миссис Парвис-Хайд к полной потере тона. Когда она станет миссис Пеликан, у нее вообще не будет никакого тона, а миссис Л. Эддисон Мервин терпеть не может имя Пеликан. Но какое до этого дело миссис Парвис-Хайд, если у нее появится еще одно сердце, которое будет биться в унисон с ее собственным?
   Мистер Спайкер не был полностью удовлетворен тем, как Эльмира Бэнтам редактировала Женский отдел. Однажды в моей комнате он сказал мне:
   - Эльмира Бэнтам интеллектуально, Спрат, в порядке. Мозгов у нее хватит на четверых, но, как мне кажется, она не вполне улавливает дух Женского Отдела. Мозги там, знаете ли, не самое главное, женщины хотят знать про веснушки, и про советы по туалету, и как подать обед на четверых, и как приготовить лимонный пудинг. Но Эльмира настаивает на том, чтобы они разорвали оковы и все такое. Я не замечаю, чтобы у женщин было много кандалов здесь, в Счастливой Лощине, а вы, Спрат? На Эльмире тоже нет заметных оков. А она пишет о том, "Как управлять мужьями" и "Преимуществах одиночества", что придает газете дурной тон.
   Вы когда-нибудь знали женщину, Спрат, которая хотела бы, чтобы ей сказали, что ее самая большая нужда - снять ярмо или что ее высокое предназначение - освободиться от рабства? Да, но именно такие вещи Эльмира будет проповедовать в Женском отделе, и это вредит кровообращению в семьях.
   И потом, она отказывается брать какую-либо часть своего жалованья шляпками и зонтиками и говорит, что ей не нужны яблочное масло и садовые вещи, которые поступают от фермеров по подписке. Настаивает на деньгах. Такова Эльмира! Ненавижу видеть в женщине дух алчности!
   Что мне делать? Ликвидировать Женский отдел или дать Эльмире отставку и редактировать его самому?
   Беда в том, что я не могу ответить на половину женских вопросов. Одна женщина из "Синицы в руках" пишет мне сегодня, спрашивая о языке цветов, и что означают лютики; я не знаю, что они означают. А когда я заканчиваю редакционную статью о тарифах, то слишком устаю, чтобы заниматься языком цветов и символикой лютиков.
   - Почему бы вам не жениться на Эльмире, - осмелился предложить я, - и не открыть Юридический отдел?
   - Знаете, Спрат, - сказал мистер Спайкер, - я уже думал об этом. И, возможно, она бы правильно руководила Женским отделом, если бы была партнером.
   Не далее как вчера одна женщина написала мне из Пургатори-Спрингс, спрашивая совета, как разгладить морщины, и мне пришлось чуть ли не поссориться с Эльмирой, чтобы заставить ее отказаться от ответа, в котором она сообщала, что женщина, заботящаяся о морщинах, годится только в служанки. Она посоветовала этой женщине из Пургатори-Спрингс перестать беспокоиться о своем внешнем виде и изучать Билль о правах! Понимаете, Спрат, нашей постоянной подписчице!
   Но в то время как Эмерсон Спайкер обдумывал нужды Женского отдела в более отзывчивом редакторе, события особой важности занимали колонки журнала до такой степени, что делали сравнительно незначительной редакторскую работу мисс Бэнтам.
   Все в Счастливой Лощине знали, да и окрестности тоже, что наводнение, за которое, по-видимому, в какой-то степени нес ответственность полковник Бэнтам, причинило большой вред предприятиям Компании по благоустройству. Акционерам ничего не оставалось, как ждать какого-нибудь заявления от должностных лиц компании. Но банк должен был иметь, и почти наверняка имел, тесные отношения с Компанией по благоустройству, и вкладчики банка всегда готовы к быстрым и иногда глупым действиям.
   Не произошло ничего, что могло бы дать веские основания сомневаться в платежеспособности банка, но когда страх начинает распространяться, мало кто ищет резоны. Удивительно, с какой быстротой страх в таком случае передается обществу без видимого посредничества. Он проносится от человека к человеку, как электрический ток, и уже через несколько мгновений тех, кто ничего не боялся, охватывает бессмысленная паника.
   Однажды утром вся Счастливая Лощина и все окрестности вдруг поверили, что банк обанкротится, и вскоре вкладчики начали стекаться к зданию, возбужденные и жаждущие снять свои деньги.
   Полковник Бэнтам, у которого не было денег в банке, наблюдал за этим движением с гневом и ужасом, так как ему казалось, что он видит в нем угрозу Компании по благоустройству и его пакетам акций. Полковнику пришло в голову, что он должен выполнить свой долг не только как акционер компании, но и как главный судья города.
   Он вошел в свой кабинет и крупным, твердым почерком написал и подписал бумагу, которую затем повесил на входной двери банка.
   "Для вкладчиков.
   Я положительно гарантирую всем своим состоянием каждый вклад в этом банке.
   Джозеф Бэнтам".
   Объявление прочитали люди, стоявшие в очереди к кассе, и клеркам показалось, что их беспокойство усилилось. Во всяком случае, за короткое время ощущение страха в городе усилилось настолько, что возникла настоящая паника. Каждый человек в Счастливой Лощине, у которого были деньги в банке, хотел их снять, и снять немедленно.
   Кассирша была более осмотрительна, чем обычно, выдавая деньги, но каждый чек был обналичен до трех часов, когда дальнейшие платежи были перенесены на завтра. Неудачливые претенденты были сердиты и шумны, и многие женщины плакали.
   Вынужденный покинуть здание банка, каждый из них считал, что его деньги потеряны, и на тротуаре был проведен митинг возмущения, на котором некоторые опрометчивые вкладчики фактически предлагали линчевать Эй Джи Пеликана и полковника Бэнтама.
   Пока я наблюдал за толпой и глубоко скорбел о том, что эта беда постигла город, людей и Эй Джи Пеликана, Амос Боннер тронул меня за руку.
   - Идем, Генри, - сказал он.
   Мы вошли в банк через боковую дверь и вошли в кабинет президента. Там находился Эй Джи Пеликан, на лице которого было написано отчаяние. Он сидел в кресле, обмахиваясь париком, и выглядел так же, как я видел его на сцене в тот давний вечер, когда комбинация звезд Эй Джи Пеликана развалилась на куски.
   - Что же нам теперь делать, Амос? - спросил он, когда мы вошли.
   - Я телеграфировал о деньгах, - сказал Боннер, - и Генри привезет их с утренним поездом.
   - Сколько? - спросил Пеликан.
   - Сто тысяч долларов, - сказал Боннер, и я был поражен больше, чем мог выразить.
   Выражение отчаяния исчезло с лица Эй Джи Пеликана. Он надел парик и улыбнулся.
   - Это спасает нас, Амос, более чем спасает.
   - Ты поедешь, Генри?- спросил Боннер.
   - Да.
   - Возьми с собой большую сумку и верного человека. Отправляйся вооруженный. Приезжай сюда обязательно в 9.37 утра.
   Получив дальнейшие инструкции и необходимые документы, я нашел человека, который мог бы сопровождать меня, и мы отправились в город ночным поездом.
   Требование Амоса Боннера было удовлетворено, и я прибыл в банк на следующее утро около десяти часов. У дверей собралась большая толпа, и в ней было много знакомых мне людей. Я не скрывал своего поручения, но двум или трем рассказал о поездке в город и заверил их, что у меня в сумке деньги, равные всему капиталу банка.
   Несколько претендентов сразу же ушли. Другие были неверующими, но когда банк открылся и пачки банкнот были вывалены на стойку кассира, давление ослабло, и через четверть часа все закончилось. Еще до полудня три четверти тех, кто взял свои деньги накануне, вернули их обратно, и паника закончилась.
   Но я взглянул на Амоса Боннера с новым интересом.
  

ГЛАВА ХХ. НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ ПОЛКОВНИКА

  
   Школа Счастливой Лощины открылась в сентябре, и, когда я в первый день занятий пришел к старому зданию Академии, у меня не было другой мысли, кроме как о том, что я буду работать там всю зиму, как и в прошлом году, и что Счастливая Лощина и ее жители останутся такими же, какими были. Но перемены в этом изменчивом мире, скорее всего, случаются группами и не ожидаемо, в чем мне и суждено было вскоре убедиться.
   Школу посещали редко, и доктор Балфинч был глубоко огорчен, увидев, как всего несколько мальчиков вошли в главную комнату в то первое утро. История, рассказанная Саймоном, произвела впечатление на родителей; много прежних учеников было отдано в государственную школу.
   Доктор не открывал мне своего сердца по этому поводу, но я видел, что он очень скорбит из-за того, что его бизнес пострадал, а также из-за несправедливого отношения к нему. У меня тоже были причины для печали, так как я был уверен, что он не сможет полностью заплатить мне за мои услуги.
   Но мы принялись за работу, набравшись мужества, и две недели все шло как обычно. Компания по благоустройству выплатила свои первые дивиденды, такие, что это полностью дискредитировало ее, и один из крупных подрядчиков, не сумев получить свои деньги, подал на нее в суд.
   Компания по благоустройству обанкротилась. Коллапс действительно кажется судьбой таких бумов, как тот, который вспыхнул в Счастливой Лощине благодаря Эй Джи Пеликану. Но я верю, что наша Компания по благоустройству была бы успешной, если бы наводнение Бэнтама не повредило ее собственность. Ремонт железной дороги, парка и озера требовал больших денег, а гостиница "Араминк", пропустив сезон, требовала затрат, не считая расходов на ее приведение в порядок после потопа. Конная железная дорога, несмотря на свою популярность, никогда не возмещала расходов, и поэтому, когда один из крупнейших кредиторов высказал в отношении ее подозрения, все имущество перешло в руки шерифа.
   Весь город был погружен в уныние из-за этой катастрофы; но самым мрачным человеком казался полковник Бэнтам, чьи дивиденды, на которые он так рассчитывал, исчезли, и чьи акции теперь ничего не стоили.
   Миссис Бэнтам обратилась к миссис Парвис-Хайд, чтобы обсудить случившееся и вместе хорошенько поплакать.
   - Боюсь, что Эндрю, дорогая миссис Бэнтам, превратится в нищего, - сказала миссис Парвис-Хайд.
   - И Джозеф потерял все - буквально все - после того, как жертвовал своей жизнью, чтобы спасти неблагодарную страну.
   Но не все было потеряно, потому что в день продажи у шерифа Амос Боннер взял меня с собой, и по его приказу я купил все имущество компании, которое он реорганизовал на основе долевого участия акционеров; то есть любой акционер мог получить свою долю процентов, если заплатит свою долю долга; и это было очень красиво, если учесть, что Боннер мог оставить все это себе.
   Прежде чем этот вопрос был окончательно улажен, ноябрьские выборы стали для нас большим сюрпризом, так как кандидат от Демократической партии в Конгресс от нашего округа и кандидат от Республиканской партии были в немилости у людей, которые не любили господства машин, и поэтому в самый последний момент реформаторы провели съезд и выдвинули своим представителем полковника Джозефа Бэнтама. Говорили, что полковника выбрали из-за его "военного прошлого".
   Шансы на то, что полковник будет избран, или на то, что может быть избран любой кандидат-реформатор, казались очень малыми. Если бы они были больше, вполне вероятно, что выборы выиграл бы другой человек, но в ночь на день выборов Счастливая Лощина была поражена объявлением, что реформаторы, объединив недовольных от обеих партий, избрали полковника Бэнтама большинством в семь голосов.
   Полковник Бэнтам был вне себя от радости, и после бессонной ночи он целый день ходил по городу, принимая поздравления от жителей и давая обещания относительно своей карьеры члена Конгресса, которые были почти безрассудны по своей природе.
   Вечером мы с ним и миссис Бэнтам сидели дома в гостиной. Миссис Бэнтам сидела рядом с полковником, и, за исключением тех случаев, когда он жестикулировал во время разговора, она держала его за руку.
   Ум полковника был всецело поглощен размышлениями о его будущей карьере государственного деятеля, и по мере того, как его воображение играло с этим предметом, радости в его манерах и речи ощутимо прибавлялось.
   - Призванный, - сказал он, - из лагеря в совет нации, я отдам все свои силы работе в правительстве моей страны. Хотя жалованье, получаемое за мой высокий пост, прискорбно несоразмерно с обязанностями, возлагаемыми на меня этой должностью, моя цель состоит в том, чтобы снять роскошные апартаменты в одном из самых просторных отелей столицы нации и встречать моих друзей и избирателей с подобающим гостеприимством.
   Во время первого заседания я произнесу ряд речей на важные темы. Я буду говорить об индейцах и ирригации и произнесу четыре, может быть, пять речей о тарифах и перевозках. Затем я обращу внимание на образование, наш торговый флот и налоговую службу, и я буду проводить смелую и энергичную политику в отношении валюты, распространения рыбной и расширения внешней торговли. В тщательно подготовленной речи о сельском хозяйстве я решил высказаться в пользу внедрения банановой культуры во Флориде, и так буду разбрасывать семена своих идей по своему округу, пока округ Блэр не расцветет подобно розе.
   Миссис Бэнтам хотела было прервать его, но он положил свободную руку ей на плечо и сказал:
   - Одну минуту, любовь моя! Я уже собирался добавить, что в своей довольно пространной речи хотел бы настоять на рассмотрении национального закона, охватывающего вопросы брака и развода, и, возможно...
   - Брак должен стать обязательным, Джозеф, - сказала миссис Бантам. - Это не подлежит сомнению.
   - Боюсь, Эдит, что подобный поступок может быть расценен как крайность. В этих вопросах мы должны действовать осторожно. У меня в голове есть идея предложить какое-нибудь вознаграждение, чтобы поощрить брак. Скажем, мы должны предложить сто акров земли из национального владения и бесплатный железнодорожный проезд, чтобы жених и невеста могли навестить свои владения во время медового месяца.
   - Мой дорогой! - воскликнула миссис Бэнтам. - Это было бы просто замечательно.
   - Тем не менее, - продолжал полковник, - я тщательно изучу все это дело и, кроме того, немедленно подготовлю законопроект о дноуглубительных работах, чтобы превратить наш маленький ручеек в реку до самого моря, чтобы превратить Счастливую Лощину в морской порт и довести торговлю всего мира до самых наших дверей. Придет время, любовь моя, когда ты будешь смотреть из этого окна на леса мачт, вздымающихся прямо там - мачты Ост-индских и других монархов океана, нагруженных богатыми товарами из далеких стран.
   Мне также пришла в голову мысль: почему бы не заселить наши западные равнины стадами бизонов и почему бы не принять принудительное законодательство для выращивания ангорской козы и других редких животных? Я подумаю над этим и, вероятно, обеспечу, чтобы это было сделано. Я уже набросал в уме планы речей о наших бесплодных землях и наших внешних сношениях. Моя цель, профессор, в конечном счете, состоит в том, чтобы мои речи были собраны и после тщательного пересмотра переплетены в несколько томов, и я дам вам экземпляр, как только они появятся.
   Миссис Бэнтам, улыбаясь полковнику, пока он говорил, сказала:
   - Полковник всегда нуждался в размахе, и теперь, впервые в жизни, он предоставлен ему; адекватный размах.
   - Да, - сказал полковник, - размах, возможность. Спасши свою страну на поле войны, я теперь займусь более трудной, но отнюдь не невыполнимой задачей управления ее судьбой.
   - Ты ведь будешь командовать и армией, и флотом, Джозеф? - спросила миссис Бэнтам.
   - Нет, Эдит. Это все еще прерогатива Исполнительной власти; но я думаю, что это вопрос, достойный серьезного рассмотрения Законодателем, если пришло время изменить основной закон так, чтобы функции Исполнительной власти были ограничены, я подумаю об этом. По моему мнению, существует серьезная опасность того, что Исполнительная власть, постепенно вторгаясь в Законодательную, может узурпировать свои полномочия и низвести представителей суверенного народа до более или менее незначительного положения. Я буду говорить и на эту тему.
   Миссис Бэнтам объяснила, что намерена сидеть рядом с ним, пока он произносит свои громовые речи, и держать его шляпу и рукопись, чтобы она могла подсказать ему.
   - Это невозможно, любовь моя, - ответил полковник. - Женщинам не разрешается подниматься на этот этаж. Ты сможешь сидеть на галерее, и если порывы твоего сердца подскажут это, ты можешь время от времени бросать мне букет. Я, однако, буду настаивать на изменении правила Дома в том смысле, что его член может, если пожелает, иметь рядом с собой спутницу своей жизни. Я доведу этот вопрос до сведения Спикера; то есть, если я сам не возьму на себя роль Спикера, то у меня есть импульс сделать это.
   - Я уверена, мистер Спрат, - сказала миссис Бэнтам, - никто не заслуживает этого так, как полковник.
   - В любом случае, - продолжал полковник Бэнтам, - в моем распоряжении будет много общественных должностей, а я не из тех, кто забывает о священных обязательствах дружбы. Подумайте, профессор, если есть какое-нибудь место, которое вы хотели бы занять, уверяю вас, оно ваше. Консульство, например, в солнечном климате Южного континента, в исторической Европе, в седых землях Востока, на благоухающих островах тропических морей. Делайте свой выбор, я не накладываю на вас никаких ограничений.
   Пока полковник Бэнтам любезно предлагал мне землю на выбор, в комнату вошел Эмерсон Спайкер, сел и сказал:
   - К сожалению, у меня есть довольно плохие новости.
   Мне показалось, что Спайкер не выглядел очень огорченным, но я мог ошибиться в выражении его лица.
   - Знаете, - сказал он, - в третьем округе Пургатори-Спрингс возник спор по поводу голосования.
   - Ну и? - с нетерпением воскликнул полковник.
   - И вы знаете, - сказал Спайкер, - что урна была доставлена в суд для пересчета голосов?
   - Да, и что?
   Мистер Спайкер поколебался, потом сказал:
   - Так вот, как раз в тот момент, когда я выходил из кабинета, в "Защитник" пришла депеша о том, что судья нашел и исключил восемь фальшивых голосов.
   - Восемь голосов, ну и что это значит? - спросил полковник.
   - Это значит избрание в Конгресс Биллингса, - сказал Спайкер.
   Полковник Бэнтам побледнел, а миссис Бэнтам достала из кармана носовой платок и приложила руку к затылку.
   - Это невозможно, сэр! - сердито воскликнул полковник. - Это всего лишь гнусная попытка лишить народ представителя в Конгрессе, который был их первым выбором. Я буду сражаться с ним, сэр, на полу Дома. Возмутительно, что такие преступления возможны в цивилизованной стране.
   Но полковнику с трудом удавалось сохранять мужество, и миссис Бэнтам окончательно пала духом. Полковник был так взволнован, что забыл попытаться утешить ее, а ходил взад и вперед по комнате, злясь на постигшую его судьбу.
   - Вы уверены, мистер Спайкер, - спросил я, - что это правда?
   - Не уверен, - ответил Спайкер. - Я передаю эту новость вам в том виде, в каком она только что дошла до меня.
   - А что, если мы пойдем на телеграф и попытаемся узнать правду? - предложил я, и мы со Спайкером вместе вышли из комнаты.
   Через полчаса я вернулся и застал полковника на диване, обнимавшего миссис Бэнтам за талию. Ее глаза покраснели, и полковник выглядел так, словно надежда покинула его душу.
   - Ну? - нетерпеливо спросил он, когда я вошел.
   - Это было ложное сообщение. Ваше избрание несомненно.
   Миссис Бэнтам рассмеялась сквозь слезы, а полковник сказал:
   - Все хорошо, благодарю вас! Едва ли можно было представить себе более подлый удар по самым жизненно важным элементам конституционного правления, чем мое исключение с должности, на которую меня избрал народ. Я поеду в Вашингтон, сэр, и там мои соотечественники услышат обо мне.
   К середине ноября доктору Балфинчу предложили должность профессора в небольшом колледже в западной части штата, и когда он рассказал мне об этом и объяснил, что его школа терпит финансовый крах, я посоветовал ему принять это предложение и освободил его от всех обязательств передо мной. Итак, школа была закрыта, и когда Амос Боннер дал обещание купить здания, а полковник Бэнтам - что Чарли Балфинч, если он будет усердно учиться, поступит в Военно-морскую академию в Аннаполисе, доктор не без слез покинул нас и взял Чарли с собой, а Боннер сделал меня, простого педагога, неискушенного в делах, генеральным директором Компании по благоустройству Счастливой Лощины. Кроме того, я пообещал, что женюсь на Руби в январе.
   Таким образом, в Счастливой Лощине снова воцарился мир, и удача была на прочной основе: Эй Джи Пеликан по-прежнему был президентом банка, а за ним и за мной - тот тихий маленький серый человек, который странным образом в дни своего изгнания и несчастья сколотил себе состояние в далеких странах.
   - Мне показалось, Генри, - сказал он мне, - что я не могу не зарабатывать деньги, хотя мне это и безразлично.
   Он не забывал и о Джулии Мортимер, потому что, когда он навещал ее несколько раз, она уезжала в Европу далеко не бедной, и там приобрела такие отличия, какие соответствовали ее талантам, и вскоре мы услышали, что она счастливо вышла замуж во Франции.
   Боннер рассказывал нам об этом как-то вечером в гостиной, когда полковник, миссис Бэнтам, Спайкер, Эльмира и Руби сидели с ним в счастливом кругу, и через некоторое время Боннер удалился и ушел, как мне показалось, в свою комнату.
   Когда он ушел, и мы продолжили разговор о происшедших с нами переменах, передо мной вдруг возникло лицо, которое я видел в окне несколько месяцев назад, и мои мысли снова и снова возвращались к последующему приключению в саду. Я не мог удержаться от того, чтобы не взглянуть в окно, и меня охватил такой нервный страх перед новым появлением этого лица, что я едва мог поддерживать разговор.
   Я был рад, что Амос Боннер покинул комнату, и хотя мне это было приятно, я все время боялся, что он вернется и увидит лицо, каким его видел я. Наконец это чувство стало настолько сильным, что я встал, пошел в столовую и открыл дверь на боковую веранду.
   Я сразу увидел, что там были люди. Ночь была холодная, с резкими порывами северо-западного ветра. На небе ярко мерцали звезды, я вздрогнул, открывая дверь, и сразу же вернулся бы в комнату, если бы никого не увидел.
   Голос Амоса Боннера произнес:
   - Она умирает, Генри.
   Я закрыл дверь и подошел поближе; я увидел, что он сидит на краю крыльца, как я видел его в тот день, когда впервые встретил его; и ясно, даже сквозь мрак, очертания женщины, растянувшейся на полу, лежащей на боку, положив голову ему на грудь, в то время как его руки крепко держали ее. Он наклонил голову так, что его лицо оказалось над ней.
   - Поцелуй меня, муж мой, - услышал я ее голос, почти шепот, но странно отчетливый.
   Когда он наклонился еще ближе и целовал ее снова и снова, она вскинула правую руку и попыталась обнять его за шею, но усилие было слишком велико, и она упала бы, если бы он не прижал ее к себе еще крепче.
   - Прости меня, муж, - тихо сказала она.
   - Да, любовь моя, моя сладкая, совершенное, совершенное прощение! Любовь моя, жена моя! - сказал он, а потом обратился ко мне: - Она умирает, Генри. Она вернулась ко мне, чтобы умереть. Не уходи. Помоги мне. Мы не можем внести ее внутрь. Последи за дверью.
   - Мэри! - позвал он ее.
   Она снова попыталась поднять руку, но не смогла и просто повернула к нему лицо. Я ясно видел это белое лицо в свете звезд, как будто не было никакого мрака.
   Он нежно целовал ее и говорил ей ласковые слова, а потом замолчал и, казалось, прислушивался, дышит ли она еще.
   Наконец ее голова упала ему на руку, и он, всхлипывая, сказал:
   - Мертва, Генри! мертва, мертва, мертва! Это было очень печально для нее, Генри; она так страдала, увы, моя дорогая! Моя Мэри! Дорогая моя!
   Потом он прижался губами к ее холодным щекам и заплакал.
   Я не знал, что делать. Я боялся за него там, на холоде. Я снял пальто и набросил его на него, а затем попытался поднять из его рук тело бедной женщины и положить его на пол.
   Поразмыслив несколько минут, я позвал на помощь благоразумного соседа, в чей дом отнесли покойницу, чтобы она оставалась там, пока мы будем устраивать похороны.
   Когда она лежала на кровати в верхней комнате со спутанными волосами на бледных висках, я понял, что когда-то она была прекрасна.
   Амос Боннер стоял рядом и долго смотрел на нее. Он взял ее руку в свою.
   - Посмотри, какая она белая и тонкая, Генри. Как ужасно было ее наказание! Но если могу простить я, Бог тоже простит. Он самый милосердный. Мы встретимся в другой стране. Ты заметил, как спокойна теперь ее улыбка? Она знает, что прощена. Она умерла, зная это, Генри.
   Она думала, что сегодня свадьба Руби, и приехала сюда, больная и несчастная, чтобы заглянуть в окно и увидеть ребенка. Я нашел ее лежащей на полу крыльца. Возможно, во всем виноват я. Возможно, я был холоден с ней. Мы не можем видеть сердца друг друга, но я всегда нежно любил ее. Любовь моя, жизнь моя! - И он поднес белую руку к губам.
   Когда я увел его от нее и мы вернулись домой, ни один из нас не смог присоединиться к группе в гостиной, но оба отправились в свои комнаты; и Руби никогда не узнала о той жалкой сцене на крыльце, когда ее отец и мать обменялись словами и поцелуями в последний раз.
   Много лет спустя я сказал ей, что знаю, что ее мать мирно умерла на руках у отца, но утаил часть правды, и она не стремилась узнать все. Ее собственная душа успокоилась, узнав, что произошло примирение и прощение.
   Двенадцатого января доктор Фьюри обвенчал миссис Парвис-Хайд и Эй Джи Пеликана в епископальной церкви, и мы с Руби наблюдали за церемонией с большим интересом, потому что девятнадцатого января мы с ней должны были обвенчаться в гостиной нашего дома - дома ее отца.
   У нее было много подарков, в том числе очень красивый посеребренный чайный сервиз от Эмерсона Спайкера, который признался мне, но попросил молчать, что взял его в обмен. И в самый день свадьбы он шепнул мне:
   - Думаю, мы с Эльмирой последуем вашему примеру, Спрат. Я одинок, и мне действительно нужен помощник, сильный помощник. Кроме того, я теперь убежден, что женщины должны быть свободны.
   Элиас Гафф охранял дверь в день свадьбы, а Амелия Пауэрс Гафф, с ее вокальными наклонностями, строго сдерживаемыми, помогала официанту на кухне; так мы поженились и вместе начали тот жизненный путь, который только любовь может сделать радостным.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"