HAUNTED

DANCERS

СОДЕРЖАНИЕ

М. Ф. К. Фишер. ПОТЕРЯННЫЕ, ЗАБЛУДИВШИЕСЯ, УКРАДЕННЫЕ

Шеймус Фрейзер. ФЛОРИНДА

Эдит Оливье. КОСТИ МЕРТВЕЦОВ

Х. Р. Уэйкфилд. ТРЕТИЙ ВАГОН

П.М. Хаббард. ПОПУТЧИК ИЗ ПРОШЛОГО

Маргэрит Стин. ХОЛОД В НОЧИ

Чарльз Биркин. ЗАРА И ЗИТА

Флавия Ричардсон. ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ

Э. М. Делафилд. ВОЗВРАЩЕНИЕ СОФИ МЕЙСОН

Артур Мэйз. ПРИЗРАЧНЫЕ ТАНЦОРЫ

Шеймус Фрейзер. ТИСОВОЕ ДЕРЕВО

Леди Элинор Смит. НИ ОДИН КОРАБЛЬ НЕ ПРОХОДИТ МИМО

ПОТЕРЯННЫЕ, ЗАБЛУДИВШИЕСЯ, УКРАДЕННЫЕ

М. Ф. К. Фишер

Те немногие люди, которым не нравились мистер и миссис Беддоуз, смеялись, - хотя, возможно, с завистью, - над атмосферой их золотой свадьбы, их открытками с приглашениями. Даже друзья подшучивали над ними, отчасти раздраженные ощущением, что, несмотря на гостеприимство и теплоту Беддоузов, все, что им действительно было нужно, - это они сами. "В чем ваш секрет? - спрашивали друзья. - Расскажите нам, как вам удавалось терпеть друг друга все эти годы!" Но Беддоузы улыбались загадочной улыбкой, свойственной любому долгожителю в браке, и аккуратно закрыли двери, с тех пор, как мистер Беддоуз отправился в Англию вскоре после Великой депрессии.

Сначала, на борту корабля, мистер Беддоуз расстроился тому, что впервые за свою супружескую жизнь путешествует один. А затем вспомнил Перри Макларена, высокого шотландца, с которым познакомился десять лет назад на этом же самом корабле. Они обменялись адресами и как-то внезапно почувствовали себя братьями - это иногда случается, как на кораблях, так и на суше. С тех пор они обменялись лишь несколькими разочаровывающими письмами, официальными и натянутыми. Но Беддоуз, поддавшись какому-то импульсу, отправил Макларену телеграмму, и теперь в лондонском отеле его ждала телеграмма: "РАД ОБЕЩАТЬ ИНТЕРЕСНЫЕ ВЫХОДНЫЕ, ВСТРЕТИМСЯ В КАРЛАЙЛЕ В ПЯТНИЦУ ДНЕМ".

Когда Беддоуз распаковывал свои сумки, его охватило почти пугающее возбуждение. Не успел он опомниться, как отменил две встречи с представителями своей фирмы и одно свидание с очаровательной шведкой, которую встретил на пароходе, и теперь, взъерошенный и возбужденный, ступил на серую платформу в Карлайле.

- Мак, старина! - от всей души крикнул он.

- Беддоуз... сукин ты сын!

Двое мужчин стояли, обливаясь потом от смущения, и каждый из них пытался успокоить другого, а потом все наладилось, и Макларен, улыбаясь, поднял чемодан, а Беддоуз сказал:

- Боже мой! Извини, Мак, я забыл, - что ты священник, я имею в виду. Или правильнее сказать - падре?

- Нет, не падре. Все в порядке. Пойдем, Беддоуз. С тех пор как я писал тебе в последний раз, у меня появилась аккуратная маленькая машина - настоящая красавица.

Беддоуз забрался в тесную крошечную машину, стоявшую рядом со станцией, и подумал, не затекут ли у него ноги. Они влились в беспорядочный поток автомобилей, вскоре оказались за городом, и он чувствовал себя прекрасно, словно они никогда не расставались.

Макларен искоса бросил на него острый взгляд.

- Тебе не следует беспокоиться о том, что я священнослужитель. Знаешь, эти воротнички на самом деле очень удобные. Иногда они помогают в толпе. Есть и другие полезные преимущества.

- Конечно, - отозвался Беддоуз. - Разумеется. Прекрасно.

Они направились на север. Солнце склонялось над заросшими холмами, над огромными скалами и полосами высокогорных лугов - вересковых пустошей, с удовольствием напомнил себе Беддоуз. Мак гнал изо всех сил, с радостным выражением на костлявом красном лице. Они остановились в таверне, выпили немного горького эля и съели ужасную закуску из холодных консервированных американских бобов, а затем двинулись дальше так, будто за ними гнались. Стемнело. Их разговор был отрывочным и бессмысленным из-за скорости, пока священник не сказал:

- Беддоуз, я не планирую везти тебя домой в Аскхейвен сегодня вечером. Конечно, мы могли бы поехать, и Салли надеется, что мы приедем. Но у меня есть дело, которое я должен сделать. Я подумал, что, возможно, ты не откажешься мне помочь.

Беддоуз хмыкнул и пробормотал что-то себе под нос.

- Разумеется, - ответил он.

Он чувствовал себя комфортно, - если не физически, то духовно, - а его затекшие ноги и гудящие кости только усиливали внутренний уют. Ему нравился Мак и мысль о том, что он может быть ему полезен. Ему нравилась почти чувственная манера Мака водить этот глупый маленький родстер.

- Видишь ли, - продолжал Мак, - я сказал кое-кому, - одной очень милой, простой женщине, на самом деле, - что приеду, чтобы помочь ей. А поскольку мы поедем домой из Карлайла, где я собирался встретить тебя...

Местность становилась гористой. Беддоуз сонно покачивался в такт умелым поворотам, которые совершал его водитель, и почти не замечал голых равнин, внезапных шумных потоков и длинных головокружительных прямых участков, на которых Мак гнал маленькую машину как сумасшедший. Они остановились перед тускло освещенной гостиницей. "Голова королевы", - гласила надпись на маленькой вывеске с подсветкой, черная краска отслаивалась, буквы расплывались.

- Прибыли. - Голос Мака звучал фальшиво бодро, как эхо в пещере. - Вон там деревня, - сказал он.

Беддоуз вгляделся в темноту, а затем с надеждой перевел взгляд на мрачную вывеску гостиницы. Распрямил затекшие ноги. Он чувствовал себя усталым и слегка раздраженным, и все же в его душе шевельнулось странное возбуждение: он, сын бескрайних прерий Среднего Запада, наконец-то стоял в самом сердце английской деревни, на лужайке. "Боже, как чудесно быть американцем - иметь такое наследие и возвращаться к нему", - торжественно сказал он себе.

Мак подошел к черной закрытой двери и постучал по ней. Повелительный звук эхом разнесся в темноте и затих. Где-то квакнула лягушка. Мак постучал снова.

- Миссис Протеро, - сказал он. Его голос был резким, но тихим, почти таинственным. - Миссис Протеро, вы здесь? - Он говорил по-прежнему тихо, но очень настойчиво.

Внезапно дверь с лязгом распахнулась, и из нее хлынул теплый свет; Беддоуз, уже начинавший чувствовать себя неуютно, заморгал и, пошатываясь, вошел внутрь с пакетами в обеих руках.

- Сюда, сэр. Позвольте мне помочь вам. - Невысокая темноглазая женщина взяла пакеты. Он последовал за ней по узким, плохо освещенным каменным ступеням в маленькую спальню. Женщина налила воды в таз и ушла.

Он с минуту посидел на краешке кровати. Он устал как собака. Его руки упали между ног, а губы, казалось, были сделаны из перьев. Мак - отличный водитель, с усмешкой подумал он. В дверь постучали. Он вскочил, а затем рассмеялся своей нервозности, когда услышал тихий, звучный голос Макларена, призывающий его открыть. Вскоре, вымывшись и приведя себя в порядок, Беддоуз почувствовал себя лучше - окрепшим и, как ни странно, полным энергии.

Двое мужчин спустились по лестнице, которая теперь казалась уютной, и вошли в маленькую гостиную. В крошечном камине горел огонь. Золотом отливали вычурные кресла с чехлами, уродливое пианино и круглый стол, уставленный серебром и тарелками. Над столом висела лампа на цепочке.

- Боже мой, Мак, я словно очутился в сказке! Ты даже представить себе не можешь, что это значит для меня. - Он заметил отстраненный взгляд Макларена, и замолчал, подавленный тысячью условных реакций, от рождественских открыток и школьной истории до слащавых воспоминаний его собственной матери о ее "поездке по Озерной стране". Он хотел рассказать Маку, что значит Англия для сентиментального, умеренно чувствительного американского коммивояжера из среднего класса. Вместо этого он неловко сглотнул, почувствовав себя молодым и наивным перед усталым дружелюбием священника, и сказал:

- Что ж, Мак, я ужасно рад быть здесь!

- Я тоже рад, Беддоуз, что ты здесь. Мы так давно не виделись. Я спросил миссис Протеро... а! Вот и она!

Не успел Беддоуз опомниться, как он откинулся на спинку кресла под восхитительным воздействием двойного скотча и стал наблюдать, как черная тень миссис Протеро появляется и исчезает в свете лампы, а затем принялся за две отбивные, хрустящие маринованные огурчики и аппетитный сливовый пирог с сыром. Он чувствовал себя на миллион долларов богаче. Казалось, почти сразу же он оказался в постели, и, к своему легкому удивлению, с комфортом. Он собирался поговорить с Маком - как насчет Чемберлена, и этого дела с Гитлером, или как там его, и "Сердечных чувств", и...

Мак сидел на краю его кровати со свечой в руках. Это казалось вполне естественным.

- Что случилось? - спросил Беддоуз.

Снаружи, в темноте деревенской лужайки, лягушка надрывалась и полоскала горло. Мак посидел с минуту. Под глазами у него были тени, Беддоуз чувствовал, что его друг встревожен. Голова у него была ясная. Нет ничего лучше хорошего спиртного, подумал он.

- Беддоуз, мне нужна твоя помощь. - Голос Мака не был торжественным, но в то же время и не обыденным. Он опустил взгляд на свечу в своей руке, которая вспыхивала и потрескивала на сквозняке, освещая его красивое шотландское лицо. - Я собирался сказать тебе раньше - миссис Протеро написала и попросила меня приехать. Она закрывает "Голову королевы", и нуждается в моей помощи.

Пока Мак тихо говорил, его друг думал о молчаливой темноглазой женщине, которая открыла им дверь гостиницы, проводила в комнаты и обслужила их.

- ...и я знал, что, как человека Божьего, это мой долг. И ты, Беддоуз... - Перри Макларен заколебался и посмотрел прямо в глаза собеседнику. Резко вздохнул. - Твой приезд был ответом на мою молитву. Ты нужен мне - твоя добрая, честная, неиспорченная душа - для компании. Пойдем.

Свеча замерцала, когда он встал.

Беддоуз, смущенный, но совершенно бодрый, сунул ноги в брюки, чувствуя себя почти в здравом уме.

Они шли в одних носках по холодному, тихому коридору. Беддоузу показалось, что тот был длиннее, чем он помнил, - или они шли в другую часть гостиницы? Он был сбит с толку. Он положил руку на сильное худое плечо Макларена и почувствовал себя успокоенным, даже немного веселым, как будто стал персонажем французской комедии. Свеча освещала цифры на темных, тяжелых на вид дверях. Коридор повернул, и стало еще холоднее.

- Вот мы и на месте, - пробормотал Мак. - Это он.

Они немного постояли, наблюдая, как воск от свечи медленно оседает на его пальцах. Макларен превратился в священника. Беддоуз, стоявший рядом с ним перед закрытой дверью в тусклом свете, вероятно, впервые в жизни осознал, что находится в обществе сосуда Господня. Он почувствовал себя подавленным, но не робостью, как на вокзале, а зарождающимся ужасающим почтением, как перед огромным камнем или внезапным необъяснимым светом.

- Да, это та дверь, - снова пробормотал священник. Он спокойно посмотрел на Беддоуза. - Ты готов? Возможно, ты сможешь мне помочь. Мы можем попробовать. - Он повернул ручку двери.

Кровать в комнате была похожа на предмет из кинофильма - высокая, с плоским тентовым верхом и наполовину задернутыми занавесками вокруг высокого матраса. Странно, но даже при свете свечей, который сейчас был ровным, хотя и слабым в холодном, неподвижном воздухе, занавески были чисто голубыми, с серебряными нитями, вплетенными кое-где в их жесткие складки. Макларен поставил свечу на столик и встал в ногах кровати. Лицо у него было вытянутое и страшное. Он поднял руку.

Сердце Беддоуза, казалось, бьется о ребра, как форель, а дыхание осторожно срывалось с пересохших губ.

- Томас и Марта Гилфиллан! - Священник говорил искренне, умоляя кого-то по имени, или что-то безымянное, выслушать его.

Глаза Беддоуза видели все яснее и яснее: рифленые линии панелей и камина, мягкую непроницаемую голубизну полога на кровати; его старый друг, прямой и худощавый, стоял, опустив голову на руки; покрывало на кровати, тускло-белое; и наконец он разглядел то, что было под ним, под этим самым постельным покрывалом. Там, на кровати с голубыми занавесками, лежали два человека. Или это были мертвые тела? Или это были тени? Под покрывалом они, несомненно, образовывали острые холмики. Их бедра, острые выступы ступней и тазовые кости приподнимали ткань и двигались в свете свечей. Но над их двумя неподвижными черепами ткань не двигалась.

Беддоуз снова, как ребенок, положил руку на плечо друга, но Макларен стоял в стороне от него, высокий и суровый. Теперь его руки свисали по бокам. Голова его склонилась, как спелый инжир на стебле.

- Не помяни, Господи, беззаконий наших, - молился он, - ни беззаконий предков наших... и не отмщай...

Беддоуз ошалело уставился на выступы, холмики и впадины под одеялом, а затем на очертания комнаты. На стене висели электрические часы. Он видел их, круглые, как форма для выпечки, и они показывали двенадцать двадцать, а потом тихонько зажужжали, так что он удивился, почему не слышал этого жужжания раньше. Это заставило его снова вернуться к реальности.

- ...и не сердись на нас вечно, - продолжил Макларен. - Пощади нас, Господи. Помолимся!

Беддоуз опустился на колени, вглядываясь в полосу света от свечи на столе. Теперь он смотрел на Макларена с доверием и какой-то загипнотизированной верой и думал. Это ведь не заупокойная служба. Для заключенных, не так ли? Или для мертвых убийц? "Господи, помилуй нас", - услышал он себя.

Двое мужчин молились у кровати, не стесняясь друг друга, как дикари, и после того, как они произнесли молитву "Отче наш", Макларен ровным, мрачным голосом рассказал обо всех посещениях заключенных и о грозных словах в адрес приговоренных к смертной казни, а Беддоуз потел рядом с ним, зная, что тот боролся с дьяволом. Время от времени жужжали электрические часы, а снаружи, на черной деревенской лужайке, квакала старая лягушка. "О Спаситель мира, спаси нас и помоги нам".

Беддоуз закрыл глаза, скрыв лицо руками, но все равно видел под одеялом очертания двух призраков, похожие на языки пламени. Они лежали там, сопротивляясь ему, Макларену и всем словам Божьим. "Нет!" - вскричал он. Он больше не мог стоять.

Священник прекратил свою молитву. Казалось, он не дышит. "Спаси нас и помоги нам! - закричал он в сторону ужасной кровати. - Спаси нас и помоги нам!"

Зажужжали электрические часы. Лягушка квакала в сорняках за окном. Пот выступил у мужчин под мышками, на лбах и позвоночниках. От кровати шла такая волна ненависти, такое яростное сопротивление, что они подались назад, Беддоуз все еще стоял на коленях.

Макларен поспешно поднял Беддоуза на ноги. "Я потерпел неудачу, - тихо сказал он. Левой рукой он потянул американца за собой. Он высоко поднял правую руку и прокричал строгим, ровным, устрашающим голосом: - Во имя Отца... и Сына..." От кровати исходило ужасное ощущение - как зловоние, как вопль. Но костлявые фигуры все еще лежали под покрывалом. Занавески были раздвинуты. Часы пробили. "...и Святого Духа".

Беддоуз так и не узнал, как он нашел дорогу обратно в свою комнату. Священник слепо последовал за ним, положив руку на плечо Беддоуза, а затем лег на узкую кровать. Его лицо было похоже на посмертную маску. Беддоуз накрыл его уродливым, скомканным одеялом, подошел к умывальнику и долго стоял в темноте, прислушиваясь к измученному дыханию священника, забыв об Англии, своих друзьях и даже о себе самом в глубоком осознании того, что некоторые души - заблудшие.

На следующее утро Беддоуз чувствовал себя прекрасно, хотя остаток ночи провел, сидя в различных неудобных позах на колючем черном кресле, с набивкой из конского волоса. Мак лежал на узкой кровати, как храпящий мертвец, и только однажды Беддоуз испытал что-то вроде прежнего ужаса, когда хриплое дыхание его друга внезапно отдалось в его бессонных ушах таким же гулом, как тиканье часов. Он выпрямился в неудобном кресле и благоразумно натянул пальто на колени.

Теперь, когда маленькая машина с ревом мчалась по тусклой, погруженной в предрассветные сумерки деревне, ночная борьба казалась нереальной. Он заставил себя забыть об этом. Он прислушивался к шуму мотора и с наслаждением вдыхал проясняющийся воздух.

- Это был отличный завтрак! - воскликнул он.

Мак рассмеялся и прибавил скорость.

- Тут ты прав, старина. Миссис Протеро - бедная женщина, я подвел ее. Она, видишь ли, знала моего отца. Она ни за что не позволила бы нам улизнуть, как я того хотел, не разбудив ее.

Молчаливая женщина с покрасневшими от слез глазами зажгла лампу в гостиной, раздула горячие угли и поставила перед ними такой завтрак, какого Беддоуз никогда не пробовал. Чай, круглая буханка деревенского хлеба с воткнутым в нее большим ножом и ломтик масла! И бекон, толстый и нежирный, как ветчина. Они поели, и по мере того, как огонь разгорался все сильнее, лицо Мака приобретало свой обычный румянец, а в глазах уже не было боли, Беддоуз почувствовал, как возбуждение, подобно дыму или крепкому вину, проникает во все его потаенные уголки.

- Эта маленькая леди, несомненно, восхищается тобой, - сказал он, затянув ремень и успокоившись. - Ты говоришь, она знала твоего отца? Он был таким же, то есть, ты пошел по его стопам?

Перри Макларен расхохотался, крепче сжал одной рукой руль, а другой грубо хлопнул Беддоуза по спине и сказал: "Старина, ты замечательный! Салли полюбит тебя. Да, черт возьми, полюбит!" Он снова рассмеялся, и маленькая машина, весело вильнув, погрузилась в туман. Когда солнце коснулось холмов тонким голубоватым и чистым светом, клочья тумана повисли на редких дубах в долинах и кустах, а затем исчезли, как исчезает музыка или аромат. Однажды где-то очень близко и отчетливо пропел жаворонок, перекрывая дерзкий шум автомобиля. А потом они внезапно въехали в какое-то ущелье, и Мак остановил машину.

- Аскхейвен, - сказал он.

Под ними, в узкой долине, лежала деревня, настолько похожая на все то, что в несколько затуманенном англофильском сознании Беддоуза означало "деревня", что он чуть не закричал. Маленькие домики из розового кирпича и черепицы тянулись вдоль заросшей травой улицы, и из их кукольных труб поднимался дым, еще там была крошечная церковь со шпилем, а перед ней лужайка с фонтаном и крестом, а дальше, чудесные и совершенные, в неподвижном воздухе зазвучали драгоценные, знакомые звуки охотничьего рога. Беддоуз резко втянул в себя воздух.

- Боже, Мак, - тихо сказал он. - Это... это Англия!

- Да, да, это вполне приличное местечко.

Мак завел машину, настоящий британец, и Беддоуз почувствовал себя глупо. Затем, когда они въехали в долину и дома стали казаться ему вполне реальной действительностью, он внимательно огляделся по сторонам. Он видел в окнах детей и стариков, а однажды какая-то женщина взмахнула передником в дверях, чтобы спугнуть трех кур, что-то клевавших. Повсюду были цветы раннего лета. Дверь церкви оказалась открыта. Они свернули с улицы в переулок. Мак резко затормозил, выскочил из машины и побежал по дорожке к маленькому уродливому домику, его лицо было молодым и сияющим от любви.

- Салли! - позвал он.

Беддоуз без всякой скромности наблюдал, как его друг обнимает женщину, стоящую в дверях. Их объятия были настолько бесстыдными, что ему и в голову не пришло отвести взгляд. Вместо этого он ошеломленно улыбнулся, а затем на негнущихся ногах выбрался из машины и понес два чемодана вверх по тропинке.

- Беддоуз - Салли.

Мак с минуту не выпускал жену из объятий, а потом они втроем рассмеялись и юркнули в узкую темную прихожую, где, как в узких темных коридорах английской литературы, пахло мокрой шерстью и капустой.

Вскоре Беддоуз остался один в своей комнате, где слабо пахло, как в холле, а единственное окно выходило на каменную церковную стену, скрытую тисами. Это была уютная каморка с высокой узкой кроватью и небольшим камином, сверкавшим начищенной латунью, а между камином и комодом расположилось кресло, тесное, но удобное. Все было отделано ситцем, как и должно быть в комнате для гостей викария в деревне, - да, радостно заверил себя Беддоуз, - в самом сердце Англии. Он открыл свою сумку, зевнул и замер, глядя на знакомую опрятность, на стерильный порядок, в котором были разложены рубашки, галстуки и бритвенные лезвия; сверху лежала фотография его жены.

Перед мысленным взором Беддоуза внезапно и безраздельно предстала Сара Макларен, которую он впервые увидел по-настоящему. Вот так, беспомощно подумал он. Вот так! Зрелая и прекрасная, ее голос подобен теплому меду... Он покачал головой. Затем, когда он прислушался к новым звукам в тесном маленьком домике, его мысли снова вернулись к обычному небытию.

За дверью послышалась тихая возня и хихиканье, а также что-то вроде шепота, как будто двое или трое детей секретничали. Чей-то голос произнес: "Вода для вашей ванны нагрета, сэр".

- Хорошо. Спасибо! - Беддоузу захотелось весело добавить: - Ладно, ребята. Но больше не валяйте дурака! - Он открыл дверь, чтобы поговорить с ними, но они уже ушли. Он почувствовал себя глупо и с минуту стоял сердитый, уверенный, что за соседней дверью кто-то наблюдает. В холле было слишком темно, чтобы разглядеть, есть ли там щель. Он смущенно рассмеялся и вернулся в свою комнату. В любом случае, принимать ванну в половине двенадцатого утра - это нонсенс. Однако вскоре он послушно поплелся по коридору в ванную. Это оказался унылый сарай, который, вероятно, когда-то предназначался для спальных мест, а теперь был занят древним дубовым умывальником со сливом на возвышении, потертым креслом, накинутым на него огромным полотенцем, и ванной. Ванна была из зеленой жести и огромных размеров. Нагреватель шипел и время от времени выбрасывал в воду капли сажи. По какой-то причине это место казалось восхитительным.

Когда в ванну медленно потекла горячая вода, Беддоуз откинулся на спинку и почувствовал себя захлестнутым волной Левиафаном. Было чертовски мило со стороны миссис Мак подумать об этом. Странно, что он не заметил детей. Но эй! Чьи это дети? За дверью послышались смешки и возня, прежде чем кто-то из них сказал: "Вода для вашей ванны, сэр". Беддоуз сел в ванне. Ему вдруг стало холодно. Он ведь слышал, как чей-то голос произнес это? Или ему просто так показалось?

Он поспешно вытерся и упорхнул обратно в свою комнату. Плотно закрыл дверь, заставляя себя не оглядываться на другие закрытые двери в темном коридоре, и полез на дно чемодана за фляжкой хорошего бурбона. Он с отработанной вежливостью поднес бутылку к своему волнистому отражению в зеркале, сделал большой глоток и приятно вздрогнул. "Никогда не нужно принимать ванну так рано, - решил он, - пар проникает в мозг".

Он быстро оделся, надел часы и, обнаружив, что уже перевалило за полдень, начал спускаться вниз, но потом вспомнил о ванне. Но в ванной было так чисто, - и почти так же холодно, - как будто он не плескался в ней несколько минут назад. "Чертовски умелая служанка, - с усмешкой подумал он, - даже если она и убегает, хихикая". К своему немалому удивлению - ведь он был человеком умеренным - он сделал еще один церемонный глоток из своей фляжки, а затем почти весело спустился в столовую.

Обед, или ужин, или как там еще называется это плохо приготовленное блюдо, представлял собой капусту. Беддоуз терпеть ее не мог, но в этот полдень она почему-то показалась ему очень вкусной. Возможно, из-за того, что тушеное мясо лежало вперемешку с луком и морковью в большой чашке, или, возможно, из-за бутылки эля, которую он выпил за столом, или из-за бурбона, который он выпил раньше. Хотя, возможно, это было из-за того, что он ел ее вместе с Макларенами.

Он никогда не был в компании таких людей, как они. Все, что они говорили, звучало как музыка для его очарованных ушей. Когда они смотрели друг на друга, что случалось часто, их глаза темнели и расширялись от почти слышимого выражения любви. Казалось, их окутывало блаженство, так что душная маленькая столовая преобразилась. Он чувствовал себя частью их страсти, точно так же, как тогда, когда впервые увидел, как они сливаются друг с другом в дверном проеме, и тот факт, что он единственный раз в своей жизни влюбился - в Сару Макларен, был частью целого. Он не чувствовал беспокойства, только легкое головокружение. Он с аппетитом поглощал водянистое, плохо прожаренное рагу, время от времени чокался с Маком и с каким-то счастливым головокружением поглощал ложкой твердый яблочный пирог со взбитыми сливками.

- Его пекла Агата, - сказала Сара, тихо смеясь и искоса поглядывая на мужа своими карими глазами с длинными ресницами.

- Тогда неудивительно, что он такой... То есть, моя дорогая Салли, ты должна признать, что он ужасен. - Макларен уставился на клейкую массу у себя на тарелке.

- Да, - спокойно ответила она. - Вот почему я добавила сливки. Я подумала, что это может исправить ситуацию. Но ты же знаешь, Агата так волнуется...

- Конечно, дорогая. Просто я люблю приличные пироги.

- Да, я знаю. Мистер Беддоуз, Перри на самом деле большой мошенник. Он идеализирует себя как простого приходского священника, но ему часто приходится изо всех сил притворяться, будто он ужинает в "Кафе де Пари", чтобы выдержать это. И, конечно, я никудышный повар.

- Никудышный, моя дорогая. Но Агата еще хуже. - Мак отодвинул свой стул. - Давайте убираться отсюда, пока я не начал воображать себя вспыльчивым старым полковником и не потребовал свои порошки для облегчения пищеварения.

Беддоуз с легким беспокойством посмотрел на Сару, ожидая, что она будет выглядеть несчастной, но она улыбнулась ему и нежно откинула волосы со лба своими пухлыми руками.

- Я подумала, что мистеру Беддоузу, возможно, захочется посмотреть, как красиво я буду выглядеть со своим турецким кофейником, - рассеянно произнесла она. - Я сказала Агате, что в гостиной все готово. Ну же, Перри, - воскликнула она, смеясь так, что ее щеки затряслись, - ты прекрасно знаешь, что она умеет кипятить воду!

Беддоуз последовал за ними через холл в удивительно уютную комнату, несколько загроможденную маленькими столиками, со всеми книгами Мака в одном конце, и большим диваном перед камином, так что обстановка казалась очень приятной. Выглядит обжитой, решил он с безмятежной банальностью.

- И молоко тоже, - добавила Сара, после того как с рассеянным радушием подложила подушку под спину Беддоуза на диване и уселась перед низким кофейным столиком. - Агата также хорошо кипятит молоко.

- Да, это так, дорогая. Где, черт возьми, моя трубка? Была ли какая-нибудь почта, пока я отсутствовал? - Мак порылся на своем столе, тихонько напевая; затем вернулся к камину и опустился в большое кресло.

В каминной решетке ярко горел огонь, так непохожий на домашние камины, и Беддоуз вытянул ноги так далеко к огню, как только осмелился, чтобы не показаться дурно воспитанным, и ухитрился переложить подушку Сары, приготовленную из лучших побуждений, в менее неудобное место. Он с нежностью наблюдал за ней, пока она сидела, полностью поглощенная приготовлением кофе. Она была красива и, по его мнению, в этот момент очень походила на маленькую жирную курицу. Он хотел спросить: "Кто такая эта Агата?", но вместо этого мягко произнес: "Я слышал, как дети сегодня утром ходили по коридору".

Наступила полная тишина.

Несколько секунд Беддоуз не осознавал этого, а затем выпрямился и с несчастным видом посмотрел на Макларенов. Они не заметили этого, тихо заговорив друг с другом. Наконец Мак вздохнул и слегка покачал головой, а Сара почти нервно налила три чашки кофе, и Беддоуз спросил: "Что я..."

- Все в порядке, - твердо перебил его Мак. - И еще, старина Беддоуз, я надеялся сыграть с тобой сегодня днем, - здесь неподалеку есть неплохое поле для гольфа, - но получил записку, в которой говорится, что старой миссис Тимпкинс "внезапно стало хуже", как она выразилась.

- Опять? Вот старая курица! Миссис Тимпкинс всегда становится хуже, когда к нему приходят гости. - Сара нахмурилась, а затем весело продолжила: - Как вам кофе? По-моему, он вкусный!

- По-моему, тоже, - сказал Беддоуз. Это было странно и ужасно, но он совершенно искренне повторил, что это было восхитительно.

- Восхитительно, дорогая. С каждым днем ты становишься все лучше. Когда ты станешь пожилой дамой, ты сможешь носить вуаль - а еще лучше несколько вуалей, плотных, плотных платков - и готовить кофе в серале или большом французском ресторане. Ты так не думаешь, Беддоуз?

Беддоуз пронзительно захихикал, а затем, не удержавшись, громко зевнул. Он был ужасно смущен и поставил чашку на стол, дрожа и моргая влажными глазами.

- Простите, - сказал он. - Пожалуйста, извините меня. Это...

- Да-да, - сказала Сара. - Я знаю. Хорошо, что Перри не сможет таскать вас за собой по полю для гольфа. Перри, иди и утешь старую миссис Тимпкинс - она влюблена в тебя, а не в Церковь, - а мы с мистером Беддоузом свернемся калачиком на диване. То есть он свернется калачиком и вздремнет, а я буду сидеть здесь и штопать каждый чертов носок во всем доме! - Она сделала последний глоток кофе, изящно облизнула свои пухлые розовые губы, снова пробормотала: "Восхитительно!" - и погрузилась в своего рода транс, как кошка.

Беддоуз увидел, как Мак поцеловал ее в лоб, затем в затылок и на цыпочках вышел из комнаты. Но не успел он поднять ноги на мягкий диван, как тут же заснул, и образ Сары Макларен, похожей на коричневую бабочку, порхал под его закрытыми веками.

Когда он проснулся, то услышал, как угли с тихим шелестом осыпаются с решетки под тяжестью свежей порции. Кто-то ворошил угли в камине. Но когда он почти сразу открыл глаза, Сара спокойно сидела напротив него у очага, а угли в маленькой железной корзинке догорали сами по себе. Он лежал, глядя на нее, и, несмотря на все усиливающееся чувство растерянности, был очень доволен. Его глаза были свежими, как у ребенка, а все его тело покалывало и охлаждало, как будто легкий ветерок подул на него из какого-то другого мира. Он никогда не чувствовал себя таким живым, и, если бы кто-нибудь сказал ему, что он выглядит так же, как всегда, - как обычный человек, - он бы не понял.

Он спокойно смотрел на Сару и без боли думал о своей любви к ней. Конечно, это было странно, но в каком-то смысле вполне естественно, что он так долго ждал, прежде чем так сильно влюбиться в какую-либо женщину, не говоря уже об этом пухлом маленьком создании, похожем на курицу. Что бы подумала о ней его жена? Волосы Сары были длинными и неряшливыми и, казалось, легко выскальзывали из заколок, а сзади у ее вязаного платья был строгий, как у матроны, мешочек. Он улыбнулся, пошевелился и прикрыл глаза, когда она быстро подняла на него взгляд, оторвавшись от штопки. Ему хотелось помолчать еще несколько минут. Ему казалось, он говорил всю свою жизнь и ни разу ничего не сказал до сегодняшнего дня - и при этом он не мог вспомнить, что именно он сказал. Возможно, ничего. Но он чувствовал, что потенциально может высказать, наконец-то высказать некоторые мысли, которые все эти годы лежали у него в голове, подобно яйцам в гнезде, готовые вылупиться. Какими они будут, он не знал, и, конечно, ему было все равно. Достаточно осознавать, что они есть.

Должно быть, он снова задремал, поскольку проснулся от того, что услышал, как Сара ругается приглушенным, раздраженным голосом.

- Нет, Том! Ты был очень хорош сегодня, и я горжусь тобой, и ты действительно прекрасно справился с остальными. Но нет!

Беддоуз наблюдал, как она тычет иголкой в носок, который штопала, хмурясь и кудахча при этом.

"Моя любовь - сумасшедшая", - подумал он и тихо спросил: - С кем это вы разговариваете, миссис Макларен?

- Том пристает ко мне с просьбами включить граммофон, - сказала она, а затем уронила штопку и прижала ладони к губам. Ее глаза уставились на него. Они больше не казались безмятежными, веселыми или загадочно глубокими, а стали круглыми, как сливы, от ужаса. Наконец она опустила руки, аккуратно сложила штопку в корзину, а затем подошла и села на пол рядом с Беддоузом.

Он лежал совершенно неподвижно, нисколько не боясь, но прислушиваясь, как будто каждая пора его кожи была маленьким ухом.

- А теперь уходи, Том, - отчетливо произнесла Сара. - Это добрая душа. - Она подождала минуту, а затем начала говорить, сначала довольно напряженно, а затем почти с энтузиазмом.

- Я сказала Перри, что нам придется объясниться с вами. Вы мой друг, иначе, я полагаю, мы бы вообще не позволили вам приехать. В последние несколько месяцев мы были так поглощены этой работой, что почти забыли, насколько странной она может показаться людям, которые о ней не знают. Конечно, здесь, в Аскхейвене, все понимают. Все знают о Перри то, что он благочестивый человек. Знаете, мистер Беддоуз, он человек Божий. Он мог бы стать епископом, если бы захотел, - хорошим епископом. Но у меня нет никаких амбиций по отношению к нему, и я была бы такой дурочкой в роли жены епископа! Аскхейвен - это вся его жизнь. И моя тоже.

Беддоуз протянул ей сигарету, она закурила сама, а затем сказала: - Кажется, я им тоже нравлюсь. Жен викариев часто недолюбливают. Конечно, я делаю почти все, что от меня требуется, - общаюсь с девушками, создаю гильдию и собираю пожертвования. И я хожу в гости. Это помогает Перри. Я жена очень хорошего викария. - Она чувственно откинулась на спинку дивана, и дымок от ее тонких губ обвил ее скулы.

- А что насчет Тома? - Беддоуз спросил это тихо, словно боясь спугнуть ее или снова проявить дружелюбие.

- О, Том. - Она рассеянно посмотрела на него, а затем встряхнулась. - Да, Том. Ну, это довольно сложно. Я очень надеюсь, что он не слушает. Он такой ужасно чувствительный в последнее время. Понимаете, ему пора уходить от нас, а он этого не хочет. Но, конечно, Перри говорит, что он должен. О Боже! Мистер Беддоуз... мистер Беддоуз, Том... - Сара серьезно посмотрела на него, словно молилась, чтобы он не обиделся или не испугался, и, даже не подозревая, что сделал это, он взял ее за руку. Она улыбнулась ему. - Том - заблудшая душа. Их много повсюду. Когда они действительно заблудшие, совершенно безнадежно, люди обычно называют их призраками. Они ужасно несчастны, мистер Беддоуз, и совершают нехорошие поступки. Это своего рода ярость, то состояние, в котором они пребывают. Они преследуют людей. Это ужасно. Эти двое у миссис Протеро - Перри так расстроен из-за них, что чуть не заболел, мистер Беддоуз. Бедняжка. Видите ли, миссис Протеро позвонила ему, потому что знает, как он помогает, и, конечно, ей приходится самой содержать себя и управлять гостиницей в одиночку, а те двое... Это были мужчина и женщина, жившие примерно в 1620 году, они владели "Головой королевы" и отправляли всех порядочных женщин, которые там останавливались по дороге в Лондон, накачав наркотиками, матросам. Эти две ужасные души вернулись и уничтожили ее гостиницу. Они просто лежат в этой кровати, которой, конечно, на самом деле там нет, и... - Сара вздрогнула и бросила сигарету в камин.

Беддоуз на мгновение закрыл глаза. Он почувствовал тошноту и озноб, вспомнив волны ненависти, которые поднимались прошлой ночью от высокой кровати с голубым балдахином, и услышал свой собственный голос, произносящий слова молитвы, на фоне невыносимого тиканья электрических часов на стене. - Да, это были проклятые души, - сказал он наконец и посмотрел на Сару.

- Что ж, Перри попробует еще раз. Знаете, он помог многим. Агата - одна из них. Она пришла к нам! Обычно Перри узнает, где беда, и идет спасать бедное измученное создание. Агата пришла сюда и попросила разрешения остаться. Конечно, она больше похожа на гостью, знаете ли. У нас странные отношения. Мы с трудом решаемся спросить ее о ней самой. Но она никогда не хитрила, как некоторые другие, и с каждым разом становится все понятнее. Она настаивает, что была кухаркой! Она скоро уйдет от нас. Видите ли, они становятся понятнее, когда находят себя. Некоторые из них, - даже если вы не можешь их видеть, но знаете, что они крошечные и отвратительные, - больше похожи на представления, чем на предметы, - возможно, на представления, связанные с болью. А потом, когда они обретают себя, то становятся прямее и понятнее, почти как дети, но, конечно, с умом взрослого человека. В последнее время я часто вижу Агату. Сегодня, когда ей так хотелось испечь пирог, она была рядом, мистер Беддоуз, такая маленькая и искренняя, и я знала, что она действительно хочет сделать это. Ужасный пирог, но это был пирог. Некоторые из них, даже когда обещают быть хорошими, совершают неприличные поступки и могут использовать соль вместо сахара. Или крысиный яд. Или средство для очистки сточных вод...

- Боже мой! - Беддоуз сердито посмотрел на нее. - Значит, вы в опасности!

- Конечно. На самом деле, это рискованно. Но мы должны это делать. Вы можете представить, не так ли, ужасные страдания тех двоих у миссис Протеро, попавших в ловушку собственного зла? И Перри может спасти их. У него бывали случаи и похуже. Он приведет их сюда, и постепенно, - я думаю, это, наверное, из-за моего спокойного характера, и, конечно, я терпеливо отношусь к тому, когда разбиваются яйца, потому что сама часто их разбиваю, - постепенно они становятся менее жестокими и извращенными, и я поручаю им небольшую работу. На самом деле, это может оказаться очень полезным, я сейчас вообще никого не нанимаю.

Она улыбнулась ему.

Он едва мог разглядеть ее в мягком свете камина, но ее глаза смотрели прямо в его. Он дал ей еще одну сигарету, а затем раздраженно сказал:

- Но мне не нравится, что вы в опасности. Мне это не нравится.

- На самом деле, опасность не так уж велика. И, потом, Том здесь.

- Да... А что насчет Тома?

Сара смотрела, как дым от ее сигареты тянется к камину, а потом рассмеялась.

- Знаете, на самом деле это действительно просто. Он работает у нас уже несколько месяцев - почти с тех пор, как Перри начал этим заниматься. Но каждый раз, когда Перри говорит ему, что пора уходить, Том что-нибудь ломает или притворяется непослушным, и тогда нам приходится начинать все сначала. По крайней мере, он этого хочет. И, конечно, я должна быть строга к себе, потому что на самом деле я бы хотела, чтобы он остался с нами навсегда. Я завишу от него - слишком сильно, я знаю. У него должен быть настоящий дом. И он прекрасно ладит с другими. Сегодня днем я рассказала ему о глупостях, творившихся за вашей дверью. Я думаю, это, должно быть, были леди Донфеллоу и негритянка из Одессы. Они здесь всего несколько недель. Они совсем не плохие, но просто дурочки - совершенно безумные. Дурочки. Они потерялись перед смертью, а потом летали вокруг, гадая, что же случилось со всеми остальными, - наверное, на протяжении столетий. Я рассказала Тому. Он чувствовал себя довольно скверно. Но он будет следить за ними. Я в нем уверена.

Тихий звук падающей золы снова донесся до ушей Беддоуза, и он почувствовал легкое покалывание, как когда-то после инъекции адреналина.

- Где Том сейчас? - прошептал он.

Сара огляделась.

- Знаете, я не всегда могу его видеть, - ответила она. - И могу почувствовать его присутствие, только если он этого захочет. Том, ты здесь? - Они подождали минуту, Сара сидела на полу, держа свою мягкую пухлую руку в руке Беддоуза, которая вдруг показалась ему влажной. - Нет, его здесь нет. Или же он есть, но стесняется вас. - Она усмехнулась. - Знаете, вам не обязательно их слушать. Я знаю, это раздражает. Иногда это раздражает и меня. Даже Том иногда меня поддразнивает. Я думаю, что одна, и вдруг он крадет последнюю конфету, которую я приберегла на ужин. - Она отдернула руку. - Ах, мистер Беддоуз! Чай! Я даже не сказала им о чае для вас!

Беддоуз рассмеялся.

- Я не привык к послеобеденному чаю, - сказал он. - У нас дома его почти не пьют, за исключением гостей из Англии!

- Но Перри будет на меня сердиться! Не говорите ему, ладно?

Он чувствовал себя вовлеченным в восхитительный заговор и крепко сжал ее руку.

- Договорились! - воскликнул он. - Чай был восхитителен, мэм! Клянусь жизнью и дыханием, это действительно было так!

Сара взволнованно рассмеялась, а затем прикусила губу.

- Да, - пробормотала она. - Сегодня суббота. У меня есть прекрасные свежие яйца. Мы подадим яйца с чаем, как говорит миссис Тимпкинс. И это будет вместо ужина. А вы с Перри можете сходить в "Золотую утку" и поиграть в дартс. Он любит ходить туда субботними вечерами. С мужчинами в это время проще. Они могут рассказать ему о...

Дверь в холл тихо отворилась, и на фоне падающего мимо него света показался темный силуэт Мака. Беддоуз начал садиться, испытывая смутное чувство вины, но Сара крепче сжала его руку.

- Перри! - позвала она. - Перри, я рассказывал ему о наших духах. Он о них знает.

- Хорошо, - сказал Мак. - Тогда все в порядке. Беддоуз, старина, как насчет того, чтобы пропустить по стаканчику перед ужином? Я бы и сам не отказалась от одного.

- А я пойду посмотрю, как там дела, - сказала Сара. - Я скажу Агате о яйцах.

Остаток уик-энда Беддоуза прошел как в приятном тумане. Он помогал убирать со стола после трапезы, за которой с аппетитом поглощал невкусную пищу, но не заходил на кухню, опасаясь, что Агате и остальным это может не понравиться, а вместо этого со свойственной ему аккуратностью расставлял тарелки и чашки на буфете. Вскоре после этого они исчезали.

Субботним вечером он играл в дартс в переполненном прокуренном салуне - пабе, если можно так выразиться. Он выпил поразительное количество двойного скотча, но это, казалось, совершенно не подействовало на него, а после, в отличном настроении, шел домой через спящую деревню с Маком. Он долго думал и, наконец, начал было говорить о странности того, как хорошо он понимает искаженный акцент деревенских жителей, но Мак прервал его на полуслове.

- Подожди здесь, Беддоуз, ладно? Я вернусь через минуту.

И Макларен, одетый в твидовый костюм с круглым белым воротничком, поспешил в церковь через незапертую дверь.

Беддоуз ждал, прислонившись к кресту у сладко журчащего фонтана. Он знал, что Мак был прав, когда ушел от него; он был пьян, хотя и не чувствовал этого ни в малейшей степени.

- Подвыпившие души должны молиться в одиночестве, внутри себя, если они могут найти дверь, - сказал Беддоуз.

Мак вышел через несколько минут с безмятежным лицом, и они отправились домой спать.

На следующий день, после утренней службы (Беддоуз не пошел, испытывая странную робость при виде своего друга в облачении у алтаря), они поиграли в гольф в нескольких милях от деревни с парой толстых стариков в твидовых костюмах, которые хмурились на протяжении восемнадцати лунок и заставили Беддоуза почувствовать себя чопорным иностранцем и болваном, а затем расслабились; потом он сидел в душном маленьком клубном помещении и рассказывал бесчисленные анекдоты так быстро и невнятно, что можно было только догадываться, когда рассмеяться.

К своему немалому удивлению, он пошел на вечернюю службу. В церкви было сумрачно и затхло, две заплесневелые старухи молились в одиночестве по одну сторону прохода, в то время как он и Сара сидели на скамье напротив, разделенные неаккуратной стопкой сборников церковных гимнов. В глубине церкви пожилой человек - возможно, церковный сторож - сопел и поскрипывал. Беддоуз поймал себя на том, что машинально следует ритуалу, который ассоциировался у него с детством, а затем с редкими службами, которые он посещал дома с женой. Удивительно, что некоторые вещи никогда не увядают. И было странно, что он почти ничего не почувствовал при виде Мака, склонившегося над кафедрой, словно огромная белая тихая птица. Он рассчитывал, что это вызовет благоговейный трепет, но вместо этого почувствовал только желание зевнуть. Это стало для него разочарованием.

- Благодать Господа нашего Иисуса Христа, - проникновенно говорил Мак, и его голос эхом отражался от сырых стен, - и любовь Божья, и общение Святого Духа да пребудут со всеми нами во веки веков.

- Аминь, - произнесли Беддоуз, Сара и две старые смутные тени на скамье через проход. Невидимый церковный сторож в глубине церкви ханжески прочистил горло и распахнул двери, словно приглашая на пышную свадьбу. Беддоуз поспешил отойти от Сары. Он чувствовал себя ужасно подавленным, почти бегом обогнул контрфорсы маленькой церкви и скрылся в сумеречном саду, мрачно раскинувшемся между высоким каменным зданием и домом викария.

Несколько минут спустя, когда Сара медленно подошла к нему, она увидела, что он сидит на скамейке под высокой бирючиной. Он как-то странно посмотрел на нее, и даже в сумерках она увидела, что его лицо почти светится от волнения.

- Что случилось, мой дорогой мистер Беддоуз? Что случилось? - воскликнула она, присаживаясь рядом с ним.

- Миссис Макларен, я только что видел Тома!

С минуту оба молчали, потом Сара рассмеялась.

- Как хорошо! Это замечательно. Должно быть, вы очень нравитесь Тому. Как и мы, мистер Беддоуз, - вы знаете. Я думаю, это очень мило со стороны Тома!

- Сначала мне это совсем не понравилось, - довольно сурово ответил Беддоуз. - Я был чертовски расстроен, могу вам сказать. Я сидел здесь и гадал, почему в церкви не было кого-нибудь из его... его...

- Его духов?

- Да, почему он не велел им ходить в церковь. И еще Том сказал, - и я слышал его так же отчетливо, как если бы он сидел здесь, - Том сказал: "Потому что мы еще не готовы, чертов дурак!" И, черт возьми, миссис Макларен, он такой же американец, как и я! Он не из Лайми. Что он здесь делает?

Сара только покачала головой, мягко улыбаясь, ее глаза потемнели на нежном, округлом лице.

- А потом я сел здесь, чувствуя себя как-то странно, и поднял глаза, а там стоял он. Было довольно темно, но я его разглядел. Он невысокий и скрюченный, как маленький старый жокей, только поменьше. Там был какой-то синий контур. О, черт!

Сара вздохнула, как будто почувствовала усталость.

- Да, он такой. Но они все такие, на какое-то время, мистер Беддоуз. Они все такие. Хорошо, что вы его увидели. Он вам доверяет. Он все еще очень растерян, бедный дух, но он начинает доверять Перри и мне в большинстве случаев, а теперь и вам. Он начинает обретать себя. - Она снова вздохнула и встала. - Пойдемте в дом. Перри какое-то время не придет, он помогает доктору с бедной роженицей. Жаль, что у меня нет детей. Думаю, я была бы прекрасной матерью.

Она пошла по дорожке, разговаривая как бы сама с собой, и Беддоуз, идущий за ней, почувствовал, как у него защемило сердце. Бедная Сара! Она была права. Вся эта роскошная полнота ее тела должна была питать что-то другое, а не заблудшие души.

- Включите свет, дорогой мистер Беддоуз, - продолжала она. - Он у вас под рукой. Мы найдем тарелку с холодными тостами. Я люблю холодные тосты, особенно когда они становятся немного мягкими, а вы?

Он никогда не задумывался об этом, но теперь ему стало ясно, что он действительно любит холодные тосты. "Я бы не отказался от хорошего напитка, чтобы запить их", - подумал он.

- Том сказал, вы хотели бы чего-нибудь выпить. - Она стояла в дверях кухни с тостом на синей тарелке в руках. - Тогда возьмите бокал, и мы нальем еще немного из бутылки викария. Мы обвиним в этом Тома. - В коридоре послышалось тихое хихиканье, и она тоже рассмеялась. - Он хитрый, - добавила она и исчезла.

Беддоуз нашел бокал и наполовину наполнил его водой, а затем последовал за Сарой по узкому, пропахшему плесенью коридору в гостиную. Он чувствовал себя усталым, но, когда увидел, что она сидит, словно сломанная, в низком кресле у камина, ему захотелось закричать и прижать ее к себе нежно и крепко одновременно. Ее маленькие круглые ручки были опущены вдоль тела, и она посмотрела на него снизу вверх, слегка нахмурившись, как будто пыталась вспомнить, кто он такой и что он ожидает от нее услышать.

- Где бутылка Мака? - спросил он ее.

- В шкафу слева... или справа? Справа от вас, от его стола. Правда, здорово, что здесь есть камин? Я думаю, скоро начнется гроза. Бедный Перри. Но он любит водить машину в грозу. Он взял доктора с собой в машину.

Беддоуз плеснул себе прямо из бутылки и повертел бокал в руках. Затем он прошел через длинную комнату к Саре и сказал: - Вот, выпейте немного этого.

Она улыбнулась и сделала щедрый глоток.

- Мне нравится, - сказала она. - Спасибо, мистер Беддоуз. Я думаю, это вкусно, и я могла бы с легкостью употреблять это чаще. Но мне нужно подумать о своем положении. - Она села, быстро придя в себя. - А теперь, что вы думаете о том, чтобы немного послушать музыку, пока Перри не вернется? Вам нравится Гайдн, или вы взволнованы и немного не в себе после встречи с бедным Томом и, возможно, желаете послушать Чайковского?

Беддоуз почувствовал легкое смущение.

- Я не очень разбираюсь в музыке. Моя жена, конечно, ходит в филармонию. Но у меня самого не было много времени на музыку.

- Я слышала это о вас, мужчинах-американцах. Жаль, не правда ли? Вне всякого сомнения, мистер Беддоуз, вы были бы рады, если бы у вас была такая возможность. Тогда мы начнем с Чайковского; он взбодрит вас и не заставит сильно напрягаться ваш мозг. Так всегда лучше вначале - не слишком много думать.

Она тихо прошла в дальний конец комнаты, и он услышал, как она вынимает пластинки из конвертов и размеренно перебирает их, а затем, когда она возвращалась через полуосвещенную комнату поближе к камину, услышал первые бурные звуки фортепиано. Он почувствовал, как волосы у него на голове и даже под мышками встают дыбом. Он откинулся на спину и позволил музыкальному прибою подхватить себя. Время от времени он потягивал виски, но ни о чем не думал. Он не чувствовал ничего определенного, только огромную слабость и удовлетворение. Затем, постепенно, он перестал слышать. Его нетренированные уши устали; музыка превратилась в шум, и он еще раз огляделся по сторонам.

- Это устройство для смены пластинок? - прошептал он. - Я знал одного продюсера в Голливуде, у которого было такое же. Я помню, как оно мигало красными и зелеными огнями, когда в нем заканчивались пластинки. Это меня чертовски напугало.

- Нет, - пробормотала Сара. - Это Том. Он любит их менять. Но послушайте, это "Eine Kleine Nachtmusik". - Она снова откинула голову назад, так что та медленно повернулась набок.

Вместо того чтобы слушать, Беддоуз уставился на гладкую линию ее щеки. На ней, должно быть, есть крошечный пушок, раз она так золотисто переливается в свете камина. Ему хотелось разглядеть ее получше или, может быть, дотронуться до нее.

Музыка продолжалась, почти без пауз между пластинками, а затем раздался негромкий треск, резко прозвучавший в тихой комнате. Сара напряглась, а Беддоуз нервно выпрямился, сжимая в руке пустой бокал.

- Боюсь, это пластинка, - пробормотала она. - Том, я иду. Неважно. Не обращай внимания, мой дорогой! - крикнула она, спеша в другой конец комнаты. - Все будет хорошо, - услышал Беддоуз ее настойчивый шепот. - Я скажу мистеру Макларену. Не думай больше об этом, мой дорогой, поставь нам Моцарта еще раз. Ну же, не хандри! - Она снова подошла к камину, и Беддоуз, который в задумчивости не сводил глаз с граммофона, заметил, что она дрожит, у нее слегка закружилась голова. - Он ужасно себя чувствует. На этот раз это было не нарочно, - сказала она ему. - Мы послушаем пластинку еще раз, чтобы немного взбодрить его, как вы думаете?

- Конечно, бедняга. - Беддоузу вовсе не казалось странным, что он сочувствует уязвленной гордости духа.

Они покорно послушали, а затем молча сели у камина. Мужчина наблюдал за женщиной, а та смотрела на огонь.

- Мне жаль, но завтра вам придется уехать, - сказала она наконец. - Боюсь, Перри разбудит вас в пять. Поезд отправляется из Карлайла рано. Мы будем скучать по вас, все мы.

Минуту или две они говорили о поездах и путешествиях, но у Беддоуза не было ощущения, будто он действительно уезжает, да еще так скоро. Это было похоже на чтение книги - все слова были на месте, но его самого не было.

Поездка на поезде в Лондон заняла больше времени, чем он помнил. Пейзаж был скрыт туманом, за исключением быстро мелькающих отвратительных фабрик и редких живых изгородей, тернисто уходящих в еще больший туман. Он петлял и парил в одиночестве, он просидел в своем купе примерно до полудня, пока какой-то старик в шелковой шляпе не сел рядом с ним и, бросив на него сердитый взгляд, не спрятался за газетой.

Официант принес Беддоузу кусок ветчины с маленькими солеными огурчиками и бутылку крепкого пива. На вкус оно было прекрасным, но его было немного. Несмотря на это, он уже собирался предложить глоточек молчаливому старику, сидевшему напротив, когда заметил, как одна-две крошки упали между бедрами в тонкую полоску и понял, что все это время этот человек, словно кролик, ел хлеб с сыром, и никаких других признаков этого не было, кроме нескольких крошек, выпавших из-под плотно сжатой бумаги. Беддоуз рассмеялся про себя. Чай был таким же - горячим и горьким, желанным для американца, а для молчаливого старика - предметом тайного наслаждения. Беддоуз решил, что британец сдержан; что ж, если он таков, я тоже смогу.

Однажды, между ленчем и чаем, что-то, что росло в нем больше часов, чем он мог сосчитать, поднялось страшной волной, и впервые с тех пор, как он встретил Сару Макларен два дня назад, желание овладело им. Он откинулся на подушки, бледный, с закрытыми глазами. Каждая косточка в его теле болела, как при гриппе, а в голове все плыло. Он был беспомощен, он тонул, и он знал, что, хотя ему было хорошо со своей стройной женой и будет по-прежнему хорошо, до сих пор он никогда не испытывал страсти к женщине. Постепенно он успокоился, смирился.

Уже стемнело, окна запотели, а пожилой джентльмен по-прежнему сидел неподвижно, уткнувшись в газету, когда Беддоуз впервые почувствовал, что Том находится в купе. Позже он не мог вспомнить, заговорил с ним Том или нет, но он был там. Беддоуз, который раздумывал, стоит ли под взглядом своего попутчика вставать, открывать чемодан, доставать фляжку и делать хороший глоток, отчетливо услышал, как Том сказал: "Я сделаю это для вас, сэр".

- Ты этого не сделаешь, - отрезал он.

- Что? - Газета, наконец, опустилась, и пожилой джентльмен довольно застенчиво выглянул из-за нее. - Вы что-то сказали, сэр?

Беддоуз прочистил горло, как осторожный дворецкий в комедийном спектакле, и виновато ухмыльнулся. Это сработало. Старик снова спрятался.

С этого момента разговор был тихим, но не менее бурным.

- Что, черт возьми, ты здесь делаешь, Том? - с яростью спросил Беддоуз.

- Видите ли, сэр. Выслушайте меня. Я подумал, понимаете, мистер Беддоуз? И решил...

- О, ты решил, вот как? Но что, по-твоему, миссис Макларен будет делать без тебя? Кто будет держать их в узде - Одессу, старую герцогиню, или как ее там, и Агату, и всех остальных? И ты ушел? Прекрасный способ обращения с женщиной, которая...

- Здесь, в Англии, мы бы сказали "леди", сэр, - лукаво перебил его Том, показав свою голубую улыбку чуть выше уровня сиденья.

- О, ты бы так и сказал... Но, постой... Ты сказал "мы"? Ты такой же англичанин, как и я, черт возьми! Что, Том, мне с тобой делать? Вот в чем дело. - Беддоуз увидел, как пожилой джентльмен опустил газету примерно на дюйм и робко взглянул на него налитыми кровью глазами.

- В том-то и дело, - тихо сказал Том. - Вы еще не знаете, сэр. Но, возможно, когда-нибудь узнаете. Я имею в виду, что это за чертовщина.

Беддоуз почувствовал, что становится грустным и подавленным, и ему стало стыдно вспоминать о доброте и нежности Сары.

- Хорошо, - хрипло сказал он. - Хорошо, Том. Но тебе, знаешь ли, придется вернуться в Аскхейвен. Я серьезно. - И на этом инцидент закончился, насколько Беддоуз мог вспомнить позже.

В Лондоне он испытывал то тихое возбуждение, которое всегда испытывал там, словно сам был счастливым призраком. Он отправил свои чемоданы в отель и взял такси до "Нью-Кларджес" на Халф-Мун-стрит, чтобы выпить бутылочку тепловатого шампанского за одним из маленьких зеленых столиков уличного бара. Затем он вернулся в свой номер, - ночной портье лишь сонно кивнул ему, - совершенно не вспомнив о Томе. Однако, войдя в свой номер, он увидел, что дух, - потерянный, заблудившийся и украденный, как он мрачно подумал, - усердно потрудился. Пижама была аккуратно приготовлена, а на мраморной полке туалетного столика лежали его зубная щетка, тюбики с зубной пастой и кремом для бритья и стояла фотография миссис Беддоуз в рамке.

Он почувствовал холодную ярость. Что за наглость у этого парня - последовать за ним в Лондон, а затем попытаться служить ему, чтобы остаться, когда Сара все это время нуждалась в нем в Аскхейвене, да и Бог знает, что подумала бы его жена, если бы он вернулся домой с таким гостем; он простоял с минуту, прежде чем, чертыхаясь, закрыл дверь. Тома нигде не было видно.

Затем Беддоуз увидел письмо, прислоненное к фотографии. Оно было мятым, и он с любопытством перевернул его несколько раз, прежде чем увидел на почтовом штемпеле "Аскхейвен". Аскхейвен, четверг. Значит, оно было написано и отправлено по почте до того, как он отправился туда. "Уважаемый мистер Беддоуз и достопочтенный сэр", - было написано размашистым почерком:

"С прискорбием сообщаю вам, как почтмейстер и бывший владелец трактира, прежде известного как "Золотая утка", ныне закрытого, что ваша телеграмма о вашем визите была должным образом получена, и с прискорбием сообщаю вам, что преподобный мистер Перри Макларен, наш дорогой пастор, и его добрая жена погибли пять дней назад в ужасной автомобильной аварии в горах неподалеку от нас. Пожалуйста, поверьте, что я, уважаемый сэр, ваш верный слуга и был бы рад услужить вам, если бы у меня еще был паб, но торговля в последнее время пошла на спад, так что остаюсь,

С уважением, почтмейстер

ДЖОН ГЕЙТС

P.S. Авария произошла, когда они ехали на новой машине; все знали, что мистер Макларен любил быструю езду.

Ваш

Дж. Г."

Беддоуз долго сидел молча. Из-за приоткрытого окна время от времени доносились гудки такси, а внутри, словно шрам на стене, светилась маленькая лампочка электрического камина. Он не задумывался об этом, но чувствовал себя так, словно за последние несколько дней или минут прожил больше тысячи лет.

Смятое письмо лежало у него на коленях, и он бесстрастно смотрел на него и на свою руку рядом с ним - его рука была все такой же твердой и решительной. Он устало подумал о Маке и Саре, о холодных тостах на синей тарелке, о виски и музыке.

- Ладно, - сказал он наконец. - Хорошо, Том. Поедем. Моя жена и я...

ФЛОРИНДА

Шеймус Фрейзер

- Вы с мисс Рив чудесно прогулялись, не так ли, дорогая? - спросила Клэр у ребенка, стоявшего перед ней у зеркала.

- Ну, для меня это была прекрасная прогулка, но не для мисс Рив, потому что она порвала чулок о кусты ежевики, и из него потекла кровь.

- Чулка?

- Нет, - очень серьезно ответила Джейн. - Но на ноге у нее были две длинные царапины, как будто ее поцарапала кошка. Мы шли по тропинке у озера, когда ее зацепили заросли ежевики. Она чуть не упала. Она выглядела очень забавно, мамочка, прыгая по берегу, как дрозд, с которым играет кошка, и пронзительно крича.

- Бедная мисс Рив!.. Твой отец скоро расчистит дорожку, она совсем заросла.

- О, я надеюсь, это случится не скоро, мамочка. Я люблю места, заросшие ежевикой, и не могу себе представить, что будут делать птицы и кролики, если ее вырубить. Они прыгают и трепещут в густых кустах, которые, кажется, прыгают и трепещут вместе с ними, когда вы идете. И тропинка тоже извивается, словно живая, так что ты должна высоко поднимать ноги и топать по ней, как это делает Флоринда...

Но Клэр уже не слушала. Она отвела взгляд от темного, как у эльфа, лица Джейн, отражавшегося в затененных уголках зеркала, и устремила его на свое собственное отражение, изящно распростертое на его поверхности, словно лебедь.

- А если папа прикажет вырубить кусты, - продолжала Джейн, - что будет делать бедная Флоринда? Где она будет играть? Там совсем не будет места для маленьких ловушек, которые она расставляет; не будет места, где она могла бы красться, свистеть и заливаться смехом, когда случится что-нибудь забавное - например, когда ежевика поймает мисс Рив за ногу и она будет прыгать. - Именно в это время, когда мать ее не слушала, Джейн было легче говорить о Флоринде. Она посмотрела на отражение своей матери, окутанное тусклыми тайнами взрослой мысли, в овальном стекле стиля чиппендейл, а затем на раму из позолоченного дерева в стиле рококо, в переплетении двух птиц из поблекшей позолоты, летучей мыши с отбитым крылом и цветов, чьи золотые лепестки и листья были покрыты маленькими пятнышками и налетами белой штукатурки, похожими на болезнь, оставшуюся навсегда.

- Так я и познакомилась с Флориндой. - Она говорила довольно уверенно, теперь, когда знала, что ее не слушают. - Я была на берегу озера, где нет ежевики, - ну, ты знаешь, на лужайке, - и я опустилась на колени, чтобы посмотреть на себя в воде, и увидела, что меня двое. Сначала я так и подумала - меня двое. А потом увидела, что это была кто-то другая - это была Флоринда, улыбающаяся мне; но я ни за что не смогла бы улыбнуться в ответ. Мы были похожи, как ты и я, в зеркале - одна улыбающаяся, а другая очень серьезная. Потом меня окликнула мисс Рив, и Флоринда просто ушла, и мое лицо в воде осталось одиноким и удивленным. Она застенчивая, Флоринда, и хитрая тоже. Застенчивая и хитрая - вот тебе и Флоринда.

Повторяющееся имя пробудило в Клэр смутное воспоминание: она уже слышала его из уст Джейн раньше.

- Кто такая Флоринда? - спросила она.

- Мамочка, я тебе говорила. По-моему, это кукла, только большая, размером с меня. И она никогда не разговаривает - во всяком случае, не словами. И ее глаза не закрываются, даже когда она ложится.

- Я думала, ее звали Арабелла.

- Это кукла, которую дядя Ричард подарил мне на прошлое Рождество. Арабелла действительно закрывает глаза, когда ложится, и говорит: "Спокойной ночи, мама", потому что у нее внутри граммофонная пластинка. Но во Флоринде все по-другому. Она не домашняя кукла. Ей самое место на улице, хотя я и пригласила ее на чай в канун Рождества.

- Ну, дорогая, мне нужно написать кучу писем, так что беги в детскую и выпей чудесного чаю.

Итак, Флоринда была куклой - по-видимому, идеальной куклой, которую Джейн придумала в преддверии Рождества. В Новом году Джейн исполнилось девять лет, и она, пожалуй, стала немного старовата для кукол. Странный ребенок, подумала Клэр, ее трудно понять. В этом она пошла в свою мать, хотя внешне была похожа на отца. Клэр со вздохом выдвинула ящик письменного стола красного дерева. Она разложила писчую бумагу и конверты, рождественские открытки (репродукции гравюр Алкена) аккуратными стопками поверх красной кожи и, открыв записную книжку с адресами, принялась писать.

Роджер вернулся с первыми декабрьскими сумерками. Он бродил по поместью вместе с агентом Уэйкфилдом, и от холода его щеки посинели, а нос покраснел, так что он стал похож на большого неуклюжего гнома. Он поцеловал Клэр в затылок, и от ледяного прикосновения его носа у нее по плечам побежали мурашки.

- Иди, налей себе виски, - сказала она, - и отогрейся у камина. Я буду у тебя через минуту. Она надписала еще два конверта своим крупным четким почерком, а затем, не оборачиваясь, спросила: - Не откусили ли мы больше, чем можем прожевать?

- Предстоит еще очень многое сделать, - ответил ее муж, сидевший у камина, - так много, что даже не знаешь, с чего начать. В лесу царит хаос - разваливающиеся хижины, мерзость и колючая проволока. Можно было бы подумать, что дядя Юстас приложит какие-то усилия, чтобы навести порядок после ухода армии...

- Но, дорогой, он так и не вернулся сюда жить. Он был слишком мудр.

- Слишком болен и слишком стар, и, полагаю, он никогда не задумывался о том, кто унаследует этот дом.

- В любом случае, он никогда не думал, что мы окажемся настолько глупы, чтобы приехать и жить здесь.

Дядя Роджера умер в доме престарелых в Борнмуте в начале этого года, и Роджер вступил в права владения этими акрами Даркширского парка и леса, а также мрачным облупившимся домом Фаулинг-Холл, расположенным среди них. По настоянию Клэр он попытался продать поместье, но предложений не поступило. И теперь Роджер твердо решил поселиться здесь и попытаться заставить свиней и кур оплачивать содержание поместья. Конечно, Клэр знала, что за этим недавним интересом к сельской жизни кроется что-то еще. Ничего не было сказано, но она знала, чего хотел Роджер, и знала также, что вскоре он снова заговорит на эту запретную тему. Она сложила свои письма на столе и подошла к нему, чтобы сесть у камина.

- Есть одна вещь, которую ты можешь сделать, - сказала она. - Расчисти дорожку, огибающую озеро. Бедная мисс Рив, прогуливаясь сегодня днем, сильно поранилась о колючки ежевики.

- Я напомню Уэйкфилду, чтобы он завтра отправил туда людей. А что Джейн делала у озера, когда я вернулся? Я позвал ее, но она убежала в кусты.

- Мой дорогой, Джейн в детской уже час или больше. Мисс Рив читает ей вслух. Знаешь, в такую сырую погоду ей нельзя выходить на улицу, кроме как после восхода солнца. Доктор сказал...

- Ну, я подумал... Я только мельком увидел ее - маленькую девочку в сумерках. Она убежала, когда я позвал ее.

- Наверное, кто-то из детей рабочих.

- Возможно... Странно, я об этом не подумал.

Он сделал глоток виски и сменил тему.

- Клэр, приведение этого места в надлежащий порядок обойдется недешево. Это стоило бы того, если бы... если бы... - Он с усилием добавил: - Я имею в виду, если бы кто-то думал, что это к чему-то приведет...

Итак, первый намек прозвучал.

- Ты имеешь в виду, если бы у нас был сын, не так ли?.. Не так ли, Роджер? - обвиняющим тоном произнесла она.

- Я просто хотел сказать... Ну, да, хотя, конечно...

Она не дала ему договорить.

- Но ты же знаешь, что сказал доктор после рождения Джейн. Ты же знаешь, какая она хрупкая... Ты же не можешь хотеть?..

- Если бы у нее был брат... - начал Роджер.

Клэр рассмеялась, задрожав от смеха, и протянула руки к огню.

- Роджер, какой же ты откровенный лицемер! "Если бы у нее был брат", хотя ты все время имеешь в виду "если бы у меня был сын". Но как ты можешь быть уверен, что это будет не сестра? Нет, Роджер, мы обсуждали это тысячу раз в прошлом. Это невозможно. - Она покачала головой и, прищурившись, посмотрела на огонь. - Из этого ничего не выйдет.

Роджер, по своему обыкновению, зашел в детскую пожелать Джейн спокойной ночи. Она была в розовом ворсистом халатике, ноги в тапочках покоились на решетке, на коленях стояла миска с остатками хлеба и молока. Мисс Рив читала ей сказку о принцессе, которая с помощью чар превратилась в лису.

- Не позволяйте мне прерывать вас, мисс Рив. Я загляну позже.

- О, пожалуйста, входите, мистер Уэйли. Мы почти готовы лечь спать.

- Мне было жаль услышать о несчастном случае, который произошел с вами сегодня днем.

- Это было так глупо, правда. Я запуталась ногой в зарослях ежевики. Как будто кто-то специально подстелил ее на тропинке, только это было бы слишком нелепо, чтобы выразить словами. Но было больно, когда я дернулась, пытаясь освободиться.

Роджер заметил, что на одутловатом лице мисс Рив все еще заметны признаки той паники, - в ее глазах, за круглыми стеклами ее очков.

- Это не самая подходящая тропинка для прогулок, - добавила она, - но нельзя же держать Джейн подальше от озера.

- Я уберу весь подлесок по берегам, - сказал Роджер, - это должно облегчить прогулку.

- О, так будет намного приятнее, мистер Уэйли.

"Флоринде это не понравится, - подумала Джейн, напряженно сидя в своем плетеном кресле у камина. - Ей это совсем не понравится. Флоринда придет в дурное расположение духа". - Но вслух она сказала с легким протестом в голосе - какой смысл говорить о Флоринде со взрослыми? - Это будет совсем не приятно. Это будет просто ужасно.

Мужчинам не понравилась работа, которую они должны были выполнять. Они сказали, что все дело в скелетах, и с подозрением потыкали своими орудиями в маленькие кусочки костей, перьев и меха, которые были обнаружены при вырубании и скашивании. Где-то в лесу бродил убийца; совы говорили одни, горностаи - другие, но старый Реншоу мрачно заявил, что это не птица и не зверь, это нечто такое, что ходит там, где не должно, и это вызвало у остальных насмешки. Тем не менее, за утро было расчищено пятьдесят ярдов дорожки, которая привела их к небольшому павильону, когда-то служившему лодочным сараем.

После обеда мисс Рив повела Джейн на прогулку, чтобы посмотреть за результатами работы мужчин. Джейн побежала вперед по расчищенной дорожке; остановилась у павильона, перегнулась через облупившуюся балюстраду и посмотрела вниз, на воду; что-то прошептала, покачала головой и побежала дальше.

- Здравствуйте, мистер Реншоу, вы один? - воскликнула она, когда, миновав поворот тропинки, наткнулась на старика, рубившего подлесок. Реншоу вздрогнул, лезвие вонзилось ему в ногу. Из-за этого несчастного случая работа была приостановлена на целый день.

- Мисс Джейн, было неправильно так меня пугать, - сказал он, когда ему помогали подняться в дом. - Вы меня здорово напугали. Я подумал...

- Я знаю, - сказала Джейн, устремив на него серьезный, озадаченный взгляд. - И она тоже была там, все время наблюдала.

Кем бы ни был убийца, в ту ночь он сменил место охоты. На следующее утро рядом с курятником были найдены мертвыми две белых курицы, их перья, словно снег, были разбросаны по голой земле.

- И это тоже не животное, - сказал Рон, мальчик, который обнаружил птиц.

- Что значит "это не животное"? - спросил Уэйкфилд.

- Я имею в виду, что у них неправильные шеи, мистер Уэйкфилд.

- О, не выдумывай! - сказал Уэйкфилд.

Но на следующее утро была найдена еще одна курица, лежавшая в месиве перьев и крови, и Уэйкфилд доложил об этом своему хозяину.

- Не может быть, чтобы это была лиса, сэр. Ее голова не была откушена. Ее оторвали, сэр... И еще вот это, сэр, было найдено у курятника. - Это был детский браслет из почерневшего серебра.

Тропинка была расчищена, но на дальнем берегу озера кустарник, незаметно переходящий в высокий лес, подступал к ней вплотную. Здесь Джейн задержалась на своей дневной прогулке. На повороте тропинки возле лодочного сарая она подождала, пока ее гувернантка скроется из виду, а затем тихо сказала в сумрак тисов, рододендронов и лавра: "Я думаю, ты чудовище, просто зверь! И я больше не собираюсь быть твоим другом, слышишь? И не приходи в канун Рождества, даже если будешь голодать".

В тени что-то шевельнулось, и она заметила пристальный взгляд голубых глаз, осунувшееся лицо и потрепанный атласный наряд.

- И больше не ходи за нами, вот так! - Джейн показала язык в знак прекращения дружбы и побежала прочь по тропинке.

- С тобой все в порядке? - спросила мисс Рив, которая вернулась, чтобы поискать ее. - Мне показалось, я услышала чей-то плач.

- О, это всего лишь Флоринда, - ответила Джейн, - и она может теперь рыдать, сколько ей угодно, мне все равно.

- Джейн, - строго сказала мисс Рив, - сколько еще раз мне повторять тебе, что Флоринда - это неприличная ложь, и мы не должны говорить неприличную ложь даже в шутку?

- Это совсем не шутка, - произнесла Джейн так тихо, что мисс Рив с трудом разобрала слова, - совсем не весело быть Флориндой.

Ночью ударил сильный мороз. Он превратил парк и леса в лунный пейзаж и выгравировал на оконных стеклах детской, четко, как бриллиант, замысловатые узоры серебристого папоротника. Кора деревьев покрылась инеем, похожим на кольчугу, а на изможденных ветвях сверкали на солнце кинжалы-сосульки. На каждой веточке голого кустарника появились ледяные капли. Поверхность озера стала морщинистой и серой, как лицо старухи. "И Уэйкфилд говорит, что, если так пойдет и дальше, мы, возможно, сможем кататься по нему на День подарков..." Но к полудню температура поднялась, и все на улице наполнилось жалобным стуком и капелью.

Ближе к вечеру небо озарилось грязно-желтым сиянием, и над лесом поползли пушистые черные тучи, принеся с собой снег. После этого снег шел два дня, а потом наступил канун Рождества.

- Ты выглядишь как Снежная королева, но пахнешь, как царица Савская. Тебе обязательно куда-то идти сегодня, мамочка?

- Дорогая, это ужасно скучно. Но мы обещали леди Грейвс, так что нам придется.

- Тебе следовало держать пальцы скрещенными. Но ты скоро вернешься?

- Как раз вовремя, чтобы застать Деда Мороза, спускающегося по дымоходам, я полагаю.

- Даже раньше, обещаешь?..

- Гораздо раньше. Папа тоже хочет вернуться пораньше. У них с Уэйкфилдом была утомительная ночь, когда они с ружьями караулили своих драгоценных кур...

- Но она... никто ведь их не потревожил, не так ли?

- Не прошлой ночью. А теперь ты заснешь сладким сном, а когда проснешься, возможно, Дед Мороз принесет тебе Флоринду в своем...

- Нет, - воскликнула девочка, - только не Флоринду, мамочка, пожалуйста.

- Какая ты забавная, - сказала Клэр, наклоняясь, чтобы поцеловать ее. - Несколько дней назад ты казалась такой влюбленной в нее...

Джейн вздрогнула и поежилась в теплой постели.

- Я передумала, - сказала она. - Мы больше не друзья.

После того, как погас свет, Джейн представила, что она идет по снегу. Снежинки падали легко, как воздушные поцелуи, и вскоре покрыли ее белым мягким пухом. Теперь она знала, что она лебедь, спрятала свою голову под крыло, и так заснула на темной колышущейся воде.

Но в соседней комнате мисс Рив, которая рано легла спать, не могла уснуть из-за ветра, тревожно завывавшего за углами дома. Наконец она положила книгу на прикроватный столик, налила себе воды, нащупала пузырек с аспирином и проглотила три таблетки залпом. Завинчивая крышку, она заметила, что в руках у нее был не пузырек с аспирином. Она могла бы поклясться, что снотворное лежало в ящике ее туалетного столика. Ее первой мыслью было, что кто-то специально поменял бутылки, но она сказала себе, что это было бы абсурдно. Но теперь она ничего не могла поделать. Вой ветра перешел в пронзительный звук фальшивящих флейт, странно напоминавший детский смех...

Первое, что они заметили, когда машина подъехала к темному крыльцу, скрежеща шинами, - это приоткрытую входную дверь.

- Подождите здесь, - сказал Роджер шоферу, - похоже, пока нас не было, здесь побывали гости.

Клэр включила свет в гостиной и вскрикнула от открывшегося им демонического хаоса: стулья и столы были перевернуты, на ковре валялись осколки фарфора, перья из подушек и тающий снег. Кто-то швырнул тяжелую серебряную чернильницу в настенное стекло, которое висело криво, его поверхность треснула, а изящная рамка разбилась.

- Ни один здравомыслящий человек... - начал Роджер.

Но Клэр уже бежала вверх по лестнице в детскую, крича на бегу:

- Джейн!.. Джейн!..

Детская тоже была разгромлена - простыни изорваны в клочья, на полу валялись перья из разорванных подушек. На пустой кровати лежала только кукла Арабелла с разбитой головой. Когда Клэр дотронулась до нее, она упала навзничь и начала повторять: "Спокойной ночи, мама!" - словно сработал внутренний механизм.

Они нашли следы Джейн на снегу, - ведущие через лужайку в направлении озера. Однажды им показалось, будто они видят ее впереди, но это был всего лишь снеговик, которого Роджер помогал ей лепить днем. Взошла туманная луна, и в ее свете они пошли по маленьким следам обнаженных ног к краю озера, но их глаза ничего не могли разглядеть за окаймленным снегом льдом.

Роджер отослал шофера к повороту дороги, откуда фары машины могли осветить дальний берег. И теперь, в ярком свете, они увидели в темном центре льда две маленькие фигурки: Джейн в ночной рубашке и рядом с ней маленькую девочку в старомодном голубом атласном платье, которая двигалась странно, рывками, поднимая ноги и притоптывая ими по льду.

Они закричали:

- Джейн!.. Джейн!.. Вернись!

Она, казалось, услышала и повернулась, ощупью пробираясь к свету. Другая схватила ее за руку, и они стали бороться на черной зеркальной поверхности. Затем, казалось, со звезд донесся звук, похожий на треск струн гигантской лютни, и проник в их похолодевшие сердца. Две крошечные фигурки, сцепившиеся друг с другом, исчезли, и лед по краям озера застонал и зазвенел.

КОСТИ МЕРТВЕЦОВ

Эдит Оливье

Я знала, что моя бабушка умирает, и, никогда не видевшая смерти, в страхе сидела у ее постели, гадая, когда же наступит конец. Это случится сегодня вечером? Доживет ли она до завтра? Этого я сказать не могла. Все, что я знала, - мои родители говорили друг другу, она никогда не поправится и ее нельзя оставлять одну. Она всегда любила меня и хотела, чтобы я осталась с ней. И все же это молчаливое наблюдение наполняло меня беспокойным ужасом. Я не смела пошевелиться, боясь потревожить ее, хотя мне хотелось, чтобы она проснулась и произнесла какое-нибудь слово, нарушив тишину в комнате. Свет резал глаза, поэтому у нас не было лампы, но огонь в камине горел неровно, то разгораясь, то затухая. Когда пламя разгоралось, оно отбрасывало на стены причудливые тени. Бабушка лежала, откинувшись на подушки, ее лицо ужасно похудело. Время от времени его тень, увеличенная и изможденная, падала на стену за ее кроватью. Казалось, весь ее чепец состоял из козырьков, а лицо напоминало ястребиное. Эти тени завораживали меня, но в то же время пугали и наполняли комнату тревожными страхами. К тому же, это была тяжелая ночь, а меня всегда пугал вой ветра вокруг дома. Это напомнило мне о чем-то ужасном, что однажды случилось - когда я была слишком мала, чтобы иметь какие-либо собственные воспоминания. Воспоминание о предыдущем существовании? Возможно.

Внезапно бабушка заговорила.

- Мне не нравится этот ветер, - сказала она. - Он напоминает мне об ужасной вещи, случившейся однажды. Подойди, сядь рядом со мной и послушай. Я не хочу умереть, не рассказав кому-нибудь о самом незабываемом событии в моей жизни.

Некоторое время она лежала молча.

- Сколько тебе лет? - спросила она.

- Шестнадцать, - ответила я.

- Мне исполнилось всего двенадцать, а Саутоверская церковь была построена совсем недавно. Люди приезжали издалека, чтобы посмотреть на нее, потому что она не была похожа ни на одну другую церковь в сельской местности. Лорд Саутовер был коллекционером, привозил домой сокровища из всех стран Европы, и когда он построил эту церковь для своей родной деревни, то наполнил ее редкими и любопытными вещами, казавшимися почти неуместными в этой маленькой деревушке. Там были резные колонны из порфира, которые он привез из барочного дворца в Испании; витые колонны из черного мрамора когда-то стояли во флорентийской церкви; а на полу дома в Древнем Риме сияли глубокие мертвые цвета мозаичного покрытия. Купель была грубо вырезана из огромного куска красного мрамора, и, как говорили, в ней совершались какие-то странные языческие обряды. Стекла тринадцатого века в окнах сверкали, словно драгоценные камни, в стенах часовни, освященной в маленьком провансальском городке группой вернувшихся крестоносцев. Гротескные эпизоды из житий святых были вырезаны глубоким рельефом на дверях, которые он нашел в далеком силезском городке. Сама церковь была похожа на одно из тех барочных зданий, какие можно встретить в Южной Баварии, и стояла среди рядов тихих серых тополей, а рядом с ней заросли древних тисов наводили на мысль о месте более раннего захоронения.

Существовало предание, что среди этих тисов стояла древняя церковь; и, конечно же, когда строители копали фундамент, они наткнулись на большое количество человеческих костей. Это, казалось, доказывало, что новая церковь возводилась на земле, уже освященной, и эти кости были тщательно собраны и помещены в каменный саркофаг.

Под алтарем имелся склеп, служивший мавзолеем для семьи Саутовер. В нем был низкий дверной проем, ведущий на кладбище, и над ним теперь установлен саркофаг с древними костями. Если спускаться по дорожке, ведущей к этой двери, проходя между двумя строгими викторианскими цветочными бордюрами, то можно было прочитать замысловатую надпись, в которой говорилось о находке безымянных костей, заканчивавшуюся словами:

"И он сказал мне, Сын Человеческий, могут ли эти кости жить? И я ответил: О, Господи, Ты знаешь".

Бабушка замолчала. Я не хотела, чтобы она продолжала, и все же мне не терпелось узнать конец ее истории. Я сидела, затаив дыхание, и через мгновение тонкий старческий голос заговорил снова.

- Мой отец был первым настоятелем новой церкви, и я хорошо помню ее освящение. Это был великий день в нашей детской жизни - день колокольного звона, епископов в рясах и общественных обедов, потому что вся округа приходила посмотреть на церковь, уже тогда ставшую чем-то вроде легенды. Церковь в Саутовере никогда не казалась новой, и это на самом деле было так, поскольку только внешние стены были построены недавно. Ее внутреннее убранство было украшено творениями людей с разным складом ума и разных вероисповеданий. Она хранила память о сотнях поколений. "Притянутое за уши" - вот самое подходящее слово для описания этого места, и многие люди считали его неуместным в маленькой английской деревушке; и все же именно его необычность придавала ему красоту и таинственность. Это было то, что искал и нашел лорд Саутовер.

И все же я помню, как моя собственная бабушка говорила моему отцу (тогда она была старше меня теперешней):

- Такие вещи не следует смешивать. Они плохо сочетаются. Они выглядят неправильно и несут зло. Ты не можешь предсказать, что допустил в свою церковь.

- Мой отец тогда посмеялся над ней, но, конечно же, через два месяца после освящения церкви лорд Саутовер умер, и его гроб был первым, поставленным в склеп под алтарем. Это была длинная узкая комната, в дальнем конце которой находилось гротескное изображение Доброго пастыря, найденное в одной из катакомб. По бокам склепа располагался ряд углублений, предназначенных для установки гробов, и гроб лорда Саутовера теперь находился в самом дальнем из них, никоим образом не огороженный, но видимый любому, кто входил в склеп.

Леди Саутовер была прекрасным созданием, и я до сих пор помню впечатление, произведенное на меня ее трагической красотой в тяжелых траурных одеждах, какие носили в те дни. Ей было невыносимо расставаться с гробом мужа, и она настояла на том, чтобы каждый день проводить в склепе несколько часов, стоя на коленях рядом с ним. Каждое утро мой отец сам отпирал склеп и оставлял его открытым, чтобы она могла войти, когда захочет. Она всегда приходила и уходила дорогой, которая вела из Большого дома в церковь, и никто не видел, как она проходила мимо. Никто старался не встретиться ей на пути. Вечером мой отец запирал дверь на ночь.

Прошло совсем немного времени, и моим родителям пришлось уехать на несколько дней. Я всегда гордилась тем, что на меня, как на старшую в семье, уже тогда смотрели как на человека, способного взять на себя большую ответственность, и теперь мне казалось вполне уместным, что именно мне, а не старому могильщику, мой отец доверил ключ от склепа.

- Отпирай дверь в восемь утра, - сказал он, - и запирай ее каждый вечер в семь. Позже леди Саутовер не придет, потому что уже стемнеет. Не отдавай ключ никому другому и не попадайся на пути леди Саутовер.

Прошло два дня. Я отпирала и запирала дверь с добросовестной пунктуальностью. Затем наступил вечер, когда мы с братом отправились на рыбалку, и нас так долго не было дома, что, вернувшись, мы оказались в ужасном положении перед нашей очень суровой старой няней. Немедленно лечь в постель и без ужина - таков был приговор, и я была так огорчена наказанием в присутствии "малышей", что забыла о склепе.

Я проснулась посреди ночи, и вспомнила об открытой двери. Склеп был не заперт. Это была моя вина. Не думаю, что в эти беззаботные дни ты способна представить себе, с каким всепоглощающим чувством вины я тогда смотрел на то, что не смогла выполнить свое поручение. На несколько мгновений меня охватило отчаяние от осознания того, что я обманула доверие своего отца. Но, постепенно приходя в себя, поняла, что еще не слишком поздно. Я все еще могла запереть дверь. Ключ лежал у меня на столе, а церковь находилась неподалеку.

Я вскочила с постели, накинула на себя кое-что из одежды и тихонько прокралась вниз, в сад. Было еще не темно. Луна шла на убыль, и я никогда не видела, чтобы она выглядела так необычно. В ней не было красоты. Она выглядела уродливой и злой. Было ветрено, облака одно за другим набегали на луну, так что ее свет падал неуверенно, прерываемый пятнами темноты. Я быстро пошла по садовой дорожке, которая вела к кладбищу. Три старых тиса, опустившие ветви до земли, стояли словно огромные неподвижные фигуры; их тени двигались под ними, когда луна то появлялась, то исчезала за облаками. Слова "тень смерти" пришли мне на ум, когда я увидела эти темные страшные деревья. Тополя за ними, напротив, были очень тонкими и прозрачными. Они были полны движения - сквозь них пробегали легкие пугающие дуновения, словно там проходило что-то невидимое.

Когда я бежала по дорожке к склепу, оттуда вылетел ужасный рой летучих мышей; мерцающий полет делал их похожими на темные звезды, выброшенные из какой-то беспокойной маленькой вселенной, чтобы бесцельно порхать под величественным шествием далеких небес. Я опустила голову, прикрывая ее руками, и бросилась к двери склепа. Когда я положила на нее руку, то на секунду увидела в темноте огонек. Он был совсем рядом с гробом. Пока я смотрела, он исчез. Темнота сомкнулась над ним, и все стихло. Мое сердце тоже замерло. Меня охватил ужас.

Потом я подумала, что леди Саутовер, возможно, все еще там. Возможно, времени было меньше, чем я думала, поскольку я не посмотрела на часы, прежде чем спуститься вниз.

Собравшись с силами, я открыла дверь и позвала так громко, как только могла:

- Здесь кто-нибудь есть?

Звук моего собственного голоса довершил мою панику. Слова эхом отозвались в подземелье, вернувшись громко и искаженно. За ними последовала леденящая тишина. Но теперь я больше не могла ждать. Я хлопнула дверью, заперла ее и убежала.

Всего на несколько шагов.

Я поняла, что не дала времени ответить. Охваченная ужасом, я заперла дверь за живым человеком в склепе (если только там был живой человек) и оставила его или ее на ночь в этом ужасном месте.

Я знаю, что, вернувшись, совершу самый смелый поступок в своей жизни, но я вернулась.

Пульсация крови в моей голове производила такой шум, что я сомневалась, смогу ли услышать ответ изнутри. Моя собственная кровь оглушала меня. Но я твердо решила, что, когда окликну снова, дверь между мной и этой отвратительной черной тишиной будет открыта.

Я подошла к двери и обнаружила, что инициатива больше не принадлежит мне. Из склепа, где мгновение назад царила мертвая тишина, теперь доносился шум, заполнивший кладбище. Дверь склепа сильно тряслась, и голоса, многие, настойчиво кричали внутри. Нет, это была не леди Саутовер.

Я подумала, что этот язык на самом деле не английский, и все же смогла разобрать какой-то смысл в торопливых отчаянных словах. Голоса не были похожи ни на один из тех, что я когда-либо слышала. Они были пронзительными или низкими? Я не могла сказать. Они были бесцветными, но в то же время властными, как ветер, и в них звучала настойчивость. Я никогда ни до, ни после этого не слышала подобных.

- Открой дверь! Открой дверь! Они перепутали кости.

Вместе с голосами послышались тысячи трепещущих звуков, как будто в дверь билась еще одна стая летучих мышей.

Меня так трясло, что, даже если бы я захотела, то не смогла бы вставить ключ в замок, но я знала, что никогда, ни за что не смогу открыть дверь в этот неведомый ужас. Мне показалось, я вот-вот упаду на землю, и, чтобы спастись, схватилась за край низкого дверного проема. Казалось, вся церковь покачнулась под моим весом.

- Открой дверь! Открой дверь! Его кости не упокоятся вместе с ее костями!

Агония в этом голосе была такой ужасной, крик был таким повелительным, что, несмотря на свой ужас, я обнаружила, что нащупываю замок. Ключ коснулся его. Я его повернула? Не думаю, хотя и не могу сказать точно. Но в тот же миг неистовая мольба, раздавшаяся изнутри, превратилась в яростный ураган, и дверь с грохотом распахнулась. Я была подхвачена вихрем, и Нечто, вырвавшееся из склепа, понесло меня, беспомощную, вперед. Затем камень с гравировкой, за который я ухватилась, чтобы не упасть, с грохотом рухнул на землю, увлекая за собой саркофаг. Он повалил меня на землю, и я лежала, беспомощная, придавленная им. Гроб был разбит, и повсюду валялись кости.

К этому времени набежавшие облака почти закрыли луну, стало намного темнее. Я лежала под упавшим камнем, вглядываясь в неясные сумерки. Я не осмеливалась закрыть глаза и смотрела, оцепенев, не в силах отвести взгляд.

Но я не могла ясно разглядеть две или три фигуры, которые двигались - приседали, наклонялись, переворачивали кости. Я осознавала их движения, но не могла различить их самих. Они были так близко от меня, что я чувствовала легкое дуновение влажного, холодного воздуха, когда они проходили мимо, почти наступая на меня. Я отпрянула как можно дальше от их неуверенного движения, но не могла пошевелиться, так как была пригвождена к земле камнем. Волей-неволей я наблюдала за их ужасными жестами, когда они вытаскивали кости одну за другой. То они нежно поднимали одну, с ласками, казавшимися неописуемо порочными; то с непристойным отвращением и презрением хватали другую, насмешливо отбрасывая ее прочь, или грубо швыряли на землю и топтали ногами. Иногда они наклонялись близко к земле, рядом, ужасно близко, с тем местом, где лежала я; а потом они стали украдкой перешептываться, бормоча что-то невнятное. Я думала, что эта сцена никогда не закончится.

Затем боль в моем плече стала невыносимой. Я потеряла сознание.

Моя бабушка замолчала. Я с тревогой посмотрела на нее. Была ли она мертва или умирала? Несомненно, рассказывать эту историю было выше ее сил. Но нет. Она лежала тихо, и на ее лице было меньше горя, чем я иногда видела во время ее болезни, как будто, заговорив, она избавилась от тяжелого груза. Через несколько мгновений она заговорила снова.

- На следующее утро могильщик нашел меня лежащей там, - сказала она, - и подумал, что меня застигла буря, когда я шла запирать дверь склепа. Я никогда никому не рассказывала свою историю, и всегда считалось, что саркофаг выпал только из-за бури.

- А гроб? - спросила я. - Были ли кости положены в него, и был ли он возвращен на свое место?

- Когда его нашли, он не был сломан, - ответила моя бабушка.

- Значит, ты думаешь, что кости и по сей день находятся там в целости и сохранности?

- Я знаю, что это не так, - ответила она.

ТРЕТИЙ ВАГОН

Х. Р. Уэйкфилд

Единственное, что я имею против гольф-клуба Ройал Порвик, - лужайка с шестой лункой отделена всего лишь узкой дорожкой от психиатрической лечебницы Ройал Порвик, или, скорее, от ее ограждения самой унылой площадки для прогулок, какую я когда-либо видел. Так называемые сумасшедшие внушают мне ужас и в то же время какое-то стыдливое очарование. "Если бы не милость Божья, Мартин Траут был бы здесь"; хотя почему эта милость не снизошла на эти бедные заблудшие души, остается любопытной тайной, понятной только преподобным джентльменам.

Поэтому всякий раз, когда я приближался к шестой лужайке, - лунке, на которой неизменно хорошо играл благодаря какой-то мышечной аберрации, - я испытывал легкое беспокойство, моля Небеса, чтобы больные были заперты в своих комнатах; но, если они занимались своими жалкими упражнениями, я не мог оторвать от них глаз.

Однако эта близость была в значительной степени скомпенсирована знакомством с Лэнтоном, одним из врачей психиатрической лечебницы. Он не только очень понравился мне, но и глубоко заинтересовал. Он - выдающийся психиатр и страстно увлечен изучением безумия, но в то же время ненавидит свою работу.

Много раз ему приходилось отменять встречу со мной, и почти всегда по одной и той же причине: на него нападал пациент. "Я не успел ввести гидробромид гиосцина (или что бы это ни было) достаточно быстро, - говорил он, вопросительно и в то же время устало глядя на меня радужными глазами, - а стулья в лечебнице чертовски тяжелые. Потребовалось четверо наших самых сильных надзирателей, чтобы не дать ему создать вакансию в штате". Со временем напряжение стало сказываться, и он потерял свой оптимизм, но всегда оставался обаятельным, и я чувствовал себя польщенным знакомством с этим героическим человеком. Он пообещал бросить лечебницу, если обнаружит у себя тревожные симптомы, поскольку у него не такой темперамент, чтобы долго сопротивляться изнуряющим переживаниям, связанным с его дневной работой.

Те пациенты, которым разрешили выходить, ежедневно прогуливаются по пустынной проселочной дороге, которая проходит параллельно лужайке с третьей лункой, и однажды, когда я играл с Лэнтоном, эта шаркающая, проклятая процессия проходила мимо как раз в тот момент, когда я нанес быстрый, короткий удар, и мой мяч исчез в живой изгороди, окаймляющей дорогу. Когда я направлялся к ней, мое внимание привлек человек, шедший в одиночестве и что-то сосредоточенно писавший в блокноте. На нем была круглая шляпа священника, "собачий воротник", сюртук священника, пара бриджей для верховой езды и коричневые сапоги. Когда я подошел, он поднял на меня глаза, чрезвычайно проницательные и хитрые, взглянул на меня с озабоченным выражением лица, а затем продолжил писать.

Когда мы закончили, я описал его Лэнтону и спросил, кто он такой.

- Преподобный Веллингтон Скот, - ответил он. - Очень любопытный случай. Если хотите узнать больше, приходите сегодня вечером ко мне в кабинет. А сейчас это все, что я могу вам сказать.

Когда я прибыл в лечебницу, Лэнтон как раз собирался отправиться на свой вечерний обход.

Подойдя к ящику стола, он достал блокнот.

- Почитайте это, пока меня не будет. Я вернусь примерно через час. Напитки здесь.

Когда он ушел, я взял блокнот и увидел, что он исписан очень изящным почерком. Я начал читать.

* * *

Помню, в тот день я был в районе Пантем, поскольку собирался навестить овдовевшую состоятельную даму, которую хотел заинтересовать программой получения пособий. (Программа получения пособий - это программа, которая приносит пользу мне.) В этот раз я был "мистером Робертом Портером". Став на десять фунтов богаче, чем когда пришел, я приближался к вокзалу Пантем по узкой дороге, идущей вдоль железнодорожной насыпи. Я случайно заметил приближающийся поезд, - для моего было еще слишком рано, - и вдруг увидел, как от него полетели искры. Состав сильно качнулся, сошел с рельсов и врезался в мост. Я увидел, что третий вагон разбит вдребезги, а тела выброшены из него на обочину насыпи. Я бросился бежать - не за помощью, как вы могли бы естественно, но ошибочно предположить, а к составу, чтобы эта история попала в вечерние новости, что вполне могло привести к заработку в добрых 20 фунтов.

Внезапно я остановился как вкопанный, поскольку подсознательно понял, что в этом несчастном случае присутствовало нечто очень странное. Что именно? И тогда я понял. Я не слышал ни звука. Я побежал обратно к вершине насыпи, но там был только ровный ряд блестящих на солнце металлических рельсов.

Я сел на траву и задумался. Как и большинство выдающихся людей, я немного суеверен. Поэтому был убежден в наличии какой-то причины, по которой я, единственный из всего человечества, должен был удостоиться этого видения. А единственный сверхъестественный персонаж, к которому я испытываю хоть какое-то уважение, - это дьявол, поскольку верю, что он заботится о своих, чего нельзя сказать ни о каком из более уважаемых божеств. Я воспринял это странное явление как его подсказку и тщательно записал час катастрофы в своей записной книжке. Я навел справки на станции и выяснил, что в то время поезда, следовавшие через Пантем, не проходили. Значит, видение, вероятно, относилось к будущему - к какому-то новому поезду, который еще отсутствовал в справочнике Брэдшоу. Было много возможных способов извлечь выгоду из железнодорожной аварии. Редактор "Правды", например, мог бы находиться в этом третьем вагоне, или другие персонажи, о чьей кончине я бы не сожалел. Размышляя таким образом, я вернулся в Лондон.

Я описал себя как выдающегося человека. Мне лучше объяснить это. Выдающийся человек - это тот, кто возвышается над своим окружением. Все великие моралисты, от мистера Пекснифа до епископа Лондонского, согласились бы в этом со мной.

Опять же, выдающийся человек - это тот, кто, усвоив какой-то простой принцип, касающийся человечества, и изобретательно действуя в соответствии с этим знанием, обеспечивает себе удовлетворительное существование. Девяносто пять процентов из человеческих существ - дураки, именно в соответствии с этим я и действовал. Епископ и мистер Пексниф могли бы покачать головами по этому поводу, но я убежден, что это правда.

У моего отца была необычная профессия. Он перевозил второсортных скаковых лошадей из одной части земного шара в другую. Иногда он отправлял партию лошадей на Ямайку, в Ирландию или Францию. Он часто получал укусы и пинки от своих подопечных, но он ожидал этого и, полагаю, оставался неизменно добр к своим "рысакам". Он часто отсутствовал, но, поскольку его поездки были нерегулярными, у него оставалось много свободного времени, большую часть которого он тратил на то, чтобы перекачивать пинты портера из кружки в свой желудок.

Моя мать была добродушной женщиной, и единственные ссоры, которые у нее когда-либо возникали с отцом, касались того, сколько они выпивали этой грязной жидкости. Кроме ее хорошего характера и жажды, мне нечего о ней написать.

Мой отец, приземистый, кривоногий маленький гном, обладал той полной, безоговорочной верой в смесь легковерия и мошенничества своих собратьев, которую неизменно разделяют все, профессионально связанные со Спортом Королей. "Скачки, - говаривал он, - состоят из болванов, чертовых болванов, жуликов, чертовых жуликов и козлов отпущения".

- И кто из них ты? - спросила моя мать.

- Никто. Я просто помогаю мошенникам обирать бандитов, перевозя лошадей. Я насмотрелся слишком многого. Я видел парней, которые были довольно искусны в своих хитроумных действиях, но становились чертовски глупыми всякий раз, когда слышали песню букмекера.

Он был настолько убежден в том, что букмекерские конторы открывают особые возможности для постижения глубин человеческой простоты, что предложил мне стать их учеником, но моя мать запустила ему в голову горшком за это предложение. "Я не хочу, чтобы мой сын стал букмекером", - таково было ее непреклонное решение. Тем не менее, эти неоднократные упоминания о жуликах и проходимцах убедили мой детский разум в том, что мир полностью населен этими двумя классами людей. В качестве примера долговременного эффекта уроков, полученных в детстве, я придерживаюсь этого мнения и по сей день.

Большая часть денег, потраченных на мое образование, ушла на то, чтобы утолить жажду моих родителей, но меня научили читать и писать, а остальные знания я приобрел сам. В те дни, когда я был мальчиком на побегушках, единственной литературой, которую я мог себе позволить, была газета, но и этого оказалось достаточно, чтобы я смог проверить правдивость обобщений моего отца. По большей части, мне казалось, что я с восторгом их принимаю.

Позвольте мне привести несколько примеров. Глава фирмы, в которой я работал, был одним из крупнейших коммерческих деятелей Англии, и в газетах часто появлялись статьи, написанные его (секретарши) рукой, в которых говорилось о преимуществах бережливости, трудолюбия и ранней женитьбы на "правильной женщине" - да, он действительно использовал это выражение. Однако все, от управляющего директора до меня самого, знали, что он уделял много времени азартным играм, жестоко обращался со своей женой и содержал целую серию декоративных гарпий под названием "танцовщицы".

Затем одна из наших ассистенток запустила руку в кассу, и ей дали три месяца. Она была анемичной, худощавой женщиной средних лет, но газеты описывали ее как "симпатичную девушку". Я отметил это; очевидно, по какой-то непонятной причине население предпочитало, чтобы несовершеннолетние преступницы были "хорошенькими", а

газеты поощряли эту безобидную глупость. В конце концов я обнаружил, что это правило распространяется на всех женщин моложе пятидесяти, о которых пишут в прессе.

Далее. Мы жили в трущобах недалеко от Мэрилебон-роуд, и один из наших соседей затеял ссору с другим нашим соседом, использовав в качестве аргумента нож. Газеты описывали это как "вооруженное нападение в стиле Вест-Энда", но трудно было представить что-либо менее "вест-эндское", как я понял это выражение, чем Милк-Роу. Это я тоже отметил. Очевидно, население находило нечто более стимулирующее в вооруженном нападении в стиле Вест-Энда, чем в вооруженных нападениях в других районах. Мне потребовалось некоторое время, чтобы разгадать эту необычную психологическую загадку, но я научился понимать ее в совершенстве. И вот, повзрослев и читая, читая и читая, я понял, что существует абсолютная и всеобъемлющая разница между жизнью, какой она представляется в прессе, и той, какая она есть на самом деле. Я не буду останавливаться на этом подробнее, поскольку каждый, кто сравнивает то, что он читает в газетах о сексе, религии, спорте, бизнесе, театре, разноцветном мире человеческой деятельности, с тем, что он переживает сам, знает, - это бесспорно. Когда я, к своему удовлетворению, убедился, что мой отец был прав, я крепко задумался. Девяносто пяти процентам людей нравится быть обманутыми, решил я; должно быть, они предпочитают мягкие сказки суровой правде; должно быть, они находят утешение и стимул в том, чтобы быть постоянно сбиваемыми с толку остальными пятью процентами - владельцами газет, букмекерами, епископами, финансистами и политиками. Конечно, среди этих профессионалов должен быть определенный процент мошенников, но, грубо говоря, они представляют собой "жуликов" моего отца - другими словами, тех, кто эксплуатирует массовую доверчивость девяноста пяти процентов. Это не тезис о человеческом поведении, поэтому достаточно сказать, - в конце концов я окончательно пришел к выводу, что жители Великобритании состоят на девяносто пять процентов из болванов и на пять процентов из мошенников, и находил большое развлечение следя за тем, как работает эта истина в самых темных и неожиданных закоулках нашей комической цивилизации. Мне тогда исполнилось восемнадцать, я был самым младшим клерком. Бездействие, по моему глубокому убеждению, - это лень и трусость, поэтому я должен был решить, кем мне стать: болваном или мошенником, эксплуататором или эксплуатируемым.

Осознавая необходимость принятия этого решения, я как-то вечером отправился в Уайт Сити, чтобы понаблюдать за реакцией человечества на зрелище нескольких стройных, довольно грациозных гончих, преследующих металлический механизм, который, как я обнаружил, был так же похож на зайца, как бедная мисс Флинт - на "симпатичную девушку".

Как зрелище, это имело свои плюсы. Глубокое, темное озеро, очерченное желто-зеленой полосой, в центре внимания девяноста пяти тысяч слабоумных и пяти тысяч тех, кто живет умом, странный нарастающий, резкий гул Сотен Тысяч Худших, внезапное появление вдалеке полудюжины крошечных белых двуногих фигурок с еще более крошечными четвероногими фигурками, вышагивающими рядом с ними, бродящими по обширной арене. Все это было превосходно рассчитано, чтобы настроить эти рожи на нужный лад для целей мошенников. Я бродил среди возбужденной, опьяневшей от выпивки толпы, прокладывая себе путь к рядам шарпеев в кожаных перчатках, которые, словно невкусные сардины, орали на своем бессмысленном жаргоне и обменивали кусочки картона на серебро и бумагу, символизирующие Триумфы Эволюции, - и я принял решение.

Какой-то эксплуататор, - насколько я помню, политик, - однажды, в порыве сентиментальности, заявил, что он на стороне ангелов; ему было бы трудно найти союзника в Уайт Сити, и уж точно он не нашел бы его во мне.

Было бы унизительно стать рядовым в рядах бандитов, гораздо лучше - офицером и жуликом. Только так я мог сохранить самоуважение. Я считаю, это было решение философа и выдающегося человека, и я никогда не менял своего мнения.

С чего начать? Я внимательно изучил страницы "Правды", издания, которое всегда считал наиболее полезным; это энциклопедия грабежей. Его редактор следил за мной, но он оказался в безнадежно невыгодном положении, потому что каждую минуту рождается простофиля, а читатель "Правды", возможно, раз в день. Нынешний редактор - очаровательная личность, и я должен поблагодарить его за умелое руководство изданием, за многие из моих самых прибыльных идей, но мне бы все равно хотелось, чтобы он оставался на своем посту как можно дольше.

Я решил начать с письма с мольбой. Вряд ли это звучало так, потому что было написано по-мужски, упоминало ряды медалей, терпеливую женушку и множество превратностей Фортуны. Оно заканчивалось трогательным изложением желания покончить с собой и вызывающим отказом от пособия. Я отправил это письмо, заработал 84 фунта 13 шиллингов 2 пенса, и познал то безграничное чувство восторга, которое испытывает человек, осознавая, что ему желают успеха в деле его жизни.

Вскоре после этого я заметил поблизости человека, который явно был полицейским в штатском, и сменил адрес. Неделю спустя в "Правде" появилась заметка обо мне, и она была настолько любезна, что поздравила меня с моим эпистолярным мастерством, которое, как предполагалось, в конечном итоге приведет меня туда, где у меня будет мало возможностей проявить его.

Моя следующая идея касалась шокирующего примера человеческой черствости - кота, или, скорее, кошки, которая не получает своего блюдечка с молоком, поскольку ее легкомысленный хозяин находится в Саутенде. В тщательно составленном письме я напомнил многим незамужним дамам об этой отвратительной травле и заявил, что собираюсь пожертвовать все собранные средства на благо кошачьего счастья. Я приложил к письму портрет животного в состоянии крайнего истощения. 122 фунта стерлингов 10 шиллингов 4 пенса (и еще одна смена адреса).

На этот раз "Правда" обратила на это внимание. Вспышкой гения она предположила, что честная жертва обстоятельств, "Уилфред Таун" и гуманный любитель кошек, "Джон Редди", были одним и тем же лицом, и выразила мнение, что это смешанное лицо заслуживает упоминания в ее Поучительном Списке.

От этого грубого начала я перешел к гораздо большей утонченности и универсальности, пока не стал стабильно зарабатывать 2000 фунтов стерлингов в год, а иногда и больше. Если бы не одно обстоятельство, я давно мог бы уйти в отставку, - если бы не это скандальное, узколобое и анахроничное правило, которое не допускает женщин к служению в Англиканской церкви. Священнослужители не годятся для благотворительных проектов, но их неизменно привлекает возможность приобрести новый костюм с помощью небольшого инвестиционного предложения. Незамужние дамы проявляют исключительную благотворительность. Сочетание этих двух факторов - незамужняя леди-пастор! Что ж, нашим законодателям пора взяться за дело.

Однажды меня осудили, но, поскольку я знал немало законов, была подана апелляция, и торжество "Правды" оказалось недолгим. К тому времени у меня было семьдесят четыре псевдонима и семьдесят четыре смены адреса.

В течение многих лет, за исключением благотворительности, я практически не имел дела с женщинами, но потом мне пришло в голову, что подходящий типаж может пригодиться мне в деловых целях. Есть много мелких работ, с которыми женщина справляется лучше, чем мужчина, и одна из них - вытягивание денег из мужчин. Я не хотел прибегать к шантажу - в наши дни за это дают слишком большой срок и это чрезвычайно опасно, но женщины могут получать деньги от мужчин, не прибегая к крайним мерам. Я решил держать ухо востро. Примерно в это же время со мной произошел любопытный случай в Пантеме.

Однажды днем я пил чай в магазине "Эй-Би-Си", когда официантка со стуком поставила мою чашку и выплеснула часть ее содержимого мне на гетры. Я начал было гневно возражать и обнаружил, что смотрю в черные неукротимые глаза - глаза, в которых читались борьба, убийство и внезапная смерть. Я отшутился и стал наблюдать за ней, пока она переходила от столика к столику. Она была высокой и крепко сложенной, а ее лицо, как я был убежден, относилось к тем, которые заставляют мужчин, - по какой-то странной причине, всегда остававшейся для меня загадкой, - вести себя глупо, неожиданно и сумасбродно. По выражению ее лица я понял, что она была крайне недовольна и настроена на что-то радикальное и опасное, чтобы улучшить свою участь, - настроена эксплуатировать мужскую часть болванов, таков был мой диагноз.

На следующий день я вернулся в этот магазин и перекинулся с ней парой слов. Но эти несколько слов с моей стороны были подобраны очень тщательно, и она согласилась поужинать со мной в тот вечер. Она пребывала в том настроении, о котором я догадывался, - готовая подсыпать двойную дозу стрихнина в каждую чашку чая или кофе в заведении. Она страстно желала красивой одежды, непринужденности и власти. Она выражала крайнее презрение ко всем представителям моего пола. Я поверил ей, когда она сказала, что она - девственница. Очень мягко и деликатно я начал объяснять, как зарабатываю на жизнь, и предложил ей стать партнершей. Эта деликатность оказалась совершенно излишней, поскольку она с энтузиазмом согласилась и, как истинный энтузиаст, выразила готовность немедленно приступить к работе.

На следующий день мы начали жить вместе - можно сказать, вполне платонически. Я потратил 200 фунтов стерлингов на одежду для нее и тщательно обучил ее технике ведения бизнеса. Она оказалась удивительно способной ученицей и схватывала все на лету.

Не прошло и недели, как у нее на крючке оказался состоятельный женатый биржевик. Мы договорились, что она может удерживать 75 процентов от любых небольших сумм и стоимости любых подарков, которые получит, и когда я говорю, что мои 25 составили 84 фунта стерлингов за пять месяцев, щедрость этого эксперта по американским железным дорогам не подлежит сомнению. Но потом ему стало немного страшно и скучно, и он дал Чарити понять, что у нее скоро появится более сговорчивая преемница. Это был критический момент! Шантаж был запрещен, поэтому Чарити просто звонила ему домой и в офис примерно по десять раз в день, и он заставал ее ожидающей его и горько плачущей каждый раз, когда он входил в Биржу и выходил из нее, к большому его огорчению и веселью сотрудников у дверей и его коллег по работе. Нет закона, запрещающего звонить бизнесменам домой или в офис, или демонстрировать симптомы разбитого сердца на Треднидл-стрит, как бы впечатлительные биржевые маклеры ни сожалели об этом факте. Чарити действовала безупречно и, как я полагаю, вызвала искреннее сочувствие в душе адвоката этой аферистки, когда он вручил ей чек на 2000 фунтов стерлингов, которые мы с ней разделили поровну в соответствии с контрактом. И, как ни странно, она все еще оставалась девственницей!

Я все больше восхищался ею, и, хотя у нас вообще не было сексуальных отношений, иногда, когда я слышал, как она переворачивается в постели, или видел, как она возвращается обнаженной из ванны, я испытывал смутное волнение. Но я энергично подавлял его, и, действительно, оно никогда не была для меня чем-то большим, чем рябь на пруду.

Наш совокупный доход за следующие три года составил в среднем 5000 фунтов стерлингов, из которых ни один пенни не поступил в казну министра финансов. К тому времени я уже стал человеком, пользующимся дурной славой, но у меня присутствует шестое чувство, позволяющее мне ускользать от констебля, и я очень скоро мог рассчитывать на пенсию и покой, когда случилось то, что я считал немыслимым. Чарити влюбилась в бедняка в средней стадии чахотки, который самым неожиданным образом и преждевременно заставил ее забеременеть. Сказав мне это, она пресекла мои увещевания и протесты, сообщив, что ей нужны деньги, чтобы выйти замуж, и что я должен обеспечивать ее суммой в размере 2000 фунтов стерлингов в год в течение шести лет.

Я ответил, что буду давать ей 200 фунтов в год в течение трех лет, и ни пенни больше.

- В таком случае, - сказала она, - завтра я пойду к редактору "Правды" и все ему расскажу.

- И погубишь себя! - ответил я. - Что на тебя нашло? Будь благоразумна. Спокойно роди ребенка, оставь этого молодого умирающего дурачка навсегда и сосредоточься на бизнесе. Ребенок может быть нам полезен. Я подумаю над этим.

- На твоем месте я бы не тратила впустую свое драгоценное время, - ответила она, - и не будь слишком уверен, что я останусь без гроша. Ты - крупная добыча, за которой охотятся. Если я выдам тебя, они не будут беспокоиться обо мне, и я сомневаюсь, что они смогут осудить меня. Но я готова поспорить, что газеты заплатят мне за мою статью столько, сколько я захочу, после того, как тебя арестуют.

- Дай мне время подумать, - сказал я.

Блефовала ли она? Я в это не верил. Вероятно, она была права. Полиция просто использовала бы ее в качестве свидетеля против меня, и она смогла бы получить тысячи фунтов за свою версию событий последних трех лет. И все же выплачивать ей 2000 фунтов стерлингов в год в течение шести лет! Это бы меня не разорило, и она это знала.

Вопиющая неблагодарность!

Я пытался уговорить ее снизить свои требования, но она была непреклонна.

- Я неважно себя чувствую и завтра уезжаю в Фолкстон на неделю. Я буду ждать твоего ответа, как только вернусь, - таков был ее ультиматум.

Я провел самую ужасную ночь в своей жизни. Я увидел крах всего, что планировал. Рано или поздно это ужасное истощение моих ресурсов вынудит меня к крайнему безрассудству, а затем, как минимум, к "десяти годам каторжных работ". И эту маленькую лисичку вырастил я! Вцепилась зубами в руку, которая ее кормила, ради какого-то кусочка корма для червей. Я бы с удовольствием отправил ее в камеру, полную пьяных кочегаров! А потом я как-то раз задремал и проснулся уверенный в себе, в приподнятом настроении. Вот почему я суеверен: потому что у меня уже несколько раз случалось такое переживание - как только я чувствовал, что попал в ловушку, у меня возникали внезапные вспышки уверенности и легкости, и всегда происходило что-то, спасающее меня. Так случится и в этот раз! Я пошел проводить Чарити, притворившись, что нахожусь в отчаянии, и умоляя ее пойти на уступку.

- О, заткнись! - сказала она. - Я делаю это не для себя, я делаю это для Джима. Он милый и честный, и я люблю его, - слова, значения которых ты не знаешь, ты смесь грязного мошенника и замороженной рыбы. У тебя есть неделя.

Она только что села в вагон, который находился примерно в середине поезда, и я уже собирался уходить, когда мое внимание привлек человек в одежде священника, который прогуливался по платформе и пристально разглядывал людей на ней. Когда он приблизился, то показался мне смутно знакомым. Внезапно он заметил меня и бросил на меня быстрый многозначительный взгляд. Он прошел мимо и, проходя, медленно и отчетливо произнес: "В третьем вагоне больше места".

Третий вагон! Третий вагон! В мгновение ока я увидел, как третий вагон опрокинулся на обочину.

- Впереди больше места, Чарити, - сказал я. - Пойдем!

Вагон был переполнен, и она с готовностью пошла. Как только мы подошли к третьему вагону, раздался свисток, и я втолкнул ее в купе, уже заполненное до краев. Когда поезд тронулся, она бросила на меня злобный взгляд.

И тогда я огляделся в поисках того, кого мог бы назвать знакомым. Он был уже далеко на платформе, но обернулся, увидел меня, помахал рукой и исчез. Когда поезд отходил, я случайно заметил свое отражение в оконном стекле, и понял, почему он показался мне знакомым, - потому что его лицо было моим!

Я вышел из здания вокзала и взял такси до станции Пантем. Во время часовой поездки я находился в состоянии сильного возбуждения.

Примерно в миле от вокзала нас остановил полицейский.

- Вам нельзя ехать по этой дороге, - сказал он, - на линии произошла авария.

- Какой поезд? - с тревогой спросил я.

- Экспресс "Даун - Фолкстон".

- Боже мой! - воскликнул я. - У меня в нем ехал друг!

- Что ж, - сказал он, - на обочине насыпи лежат убитые и раненые. Вам лучше спуститься туда; в любом случае, им нужна помощь.

Зрелище было не из приятных. Я узнал Чарити по обрывку подвязки от чулок, который все еще болтался на том, что когда-то было ее ногой. Затем, никому ничего не сказав, я ушел. Ее так и не удалось опознать.

А потом, по той или иной причине, я стал священником. Я действительно не знаю, почему. На самом деле, думаю, я стал тем человеком, который рассказал мне о третьем вагоне.

На этом рассказ подошел к концу, а мгновение спустя вернулся Лэнтон.

- Закончили? - спросил он. - Ну, и что вы об этом думаете?

- Очень забавная и любопытная история, - ответил я.

- Но самое любопытное в ней то, - сказал Лэнтон, - что в этом нет ни слова правды.

- Как!

- Преподобный Веллингтон Скотт был мягким, робким викарием из Ист-Энда. Приехав на каникулы в Фолкстон, он попал в катастрофу в Пантеме, его выбросило из третьего вагона, и он сильно ударился головой. Он лежал без сознания десять дней, а когда пришел в себя, ему пришлось приехать сюда. Он тратит каждую минуту на то, чтобы записать эту историю в блокноте. Он записывает ее дважды в неделю. Мы внимательно читаем ее, чтобы узнать, изменится ли его рассказ, но он всегда, слово в слово, один и тот же. Он очень послушный, и с ним легко справляться, пока ему разрешают писать. В качестве эксперимента мы забрали у него письменные принадлежности, после чего он разразился самой отвратительной бранью и богохульством, какие я когда-либо слышал. Он никогда не говорит, если к нему не обращаются. Когда он появился у нас, его лицо было округлым и простодушным; постепенно оно удлинилось, затвердело, и его выражение стало хитрым, настороженным и недоброжелательным. Такова история преподобного Веллингтона Скотта.

- И каково же объяснение? - спросил я.

Лэнтон пожал плечами.

- Как такое может быть? Я знал несколько похожих случаев, хотя и не таких удачных, когда какая-нибудь травма головы меняла характер и в какой-то степени память, но, как я уже сказал, никогда до такой степени. На самом деле в этом повествовании можно найти следы викария. Цитата из Шелли, знакомство со странными типами, отвращение к сексу и так далее, и, конечно, заключительные фразы; в остальном он, каким предстает в своем рассказе, полная противоположность тому, каким он был на самом деле. Возможно, вы пропустили едва ли не самое примечательное. Его описание несчастного случая, представшего в его видении, в точности совпадает с описанием двух очевидцев, но, конечно, он никогда не мог этого видеть и не прочитал ни слова с тех пор, как пришел в сознание. Я только что сказал, что в этом рассказе нет ни слова правды, но это в некотором смысле самонадеянно и ненаучно. Сегодня в моде теория о том, что каждый из нас создает своего собственного бога и свою собственную вселенную - это проявление субъективности. Мы, безусловно, создаем свои собственные истины. К счастью, в случае большинства из нас, наша правда примерно совпадает с правдой других. У преподобного Веллингтона Скотта расхождение слишком велико, поэтому нам пришлось посадить его за решетку. Он здесь уже год, и я узнал, что он был на собачьих бегах в Уайт-Сити в ночь перед аварией. Вы хотели бы увидеть его снова?

- И да, и нет. Скорее, да.

Лэнтон провел меня по коридору и открыл дверь. Преподобный Веллингтон Скотт сидел за столом, его лицо было частично затенено лампой для чтения. Он что-то усердно писал, но через мгновение поднял глаза и устремил на меня проницательный взгляд.

- Надеюсь, у вас есть все, что вам нужно, мистер Скот, - сказал Лэнтон.

- Да, спасибо, сэр, - ответил он мягким, слегка отрывистым, слегка певучим голосом театрального священника, - но у меня к вам один маленький вопрос: следует ли, по вашему мнению, писать "подвязка для чулок" или "чулочная подвязка"?

- По-моему, "подвязка для чулок", - ответил Лэнтон.

- Я вам очень признателен и рад, что мы пришли к согласию. Полагаю, сэр, я пробуду здесь еще какое-то время?

- О да, совсем недолго, - сказал Лэнтон. - Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, сэр, - ответил он, снова берясь за карандаш.

- Бедняга, - сказал я, когда мы возвращались в кабинет Лэнтона. - Он счастлив?

- Совершенно, - ответил Лэнтон. - В этом факте должна быть какая-то сокрытая правда; а теперь выпьем.

ПОПУТЧИК ИЗ ПРОШЛОГО

П.М. Хаббард

Я не верю в то, что стоит пытаться заигрывать с местными жителями в общественном баре загородного паба. Времена изменились, - даже в деревне под названием Фонтвелл Каноникорум, - но присутствие незнакомца в по сути закрытой общине по-прежнему не приносит удовольствия ни одной из сторон. Итак, я сидел в баре, время от времени болтая с барменом, а в остальное время вполуха прислушивался к разговору соседей. Хозяин явно был уроженцем Средней полосы, но откуда бы он ни был родом и кем бы он ни был, его явно приняли в деревне. Его называли Гарри и не упускали возможности ласково поругать за то, что он городской парень; но он им нравился, и они позволяли ему рассказывать им то, что он знал, а они нет. Контраст голосов был удивительным. Ни одна из сторон не изменила свой диалект в знак уважения к другой, как это могли бы сделать обе стороны, если бы они разговаривали с кем-то, используя то, что специалисты в этих вопросах теперь называют исправленным произношением. Это было похоже на воплотившуюся в жизнь историю о шотландце, ирландце и валлийце.

Разгорелся спор, в котором пожилой мужчина защищался, а несколько молодых голосов, все местные, нападали на него.

- Говорю вам, я это видел, - сказал старик. - Я видел это дважды.

- Что же ты видел, Джо? - спросил один из молодых людей. - Давай, расскажи нам. Что ты видел?

- Солдат, - ответил старик, - с фонарями и ружьями. Я видел движущиеся огни, говорю вам, внизу, и это заставило меня присмотреться. Потом я увидел оружие.

- Где же ты был?

- Я же говорил вам, на дороге, на полпути к Крэнтону. Оба раза случалось одно и то же. Я спускался по склону, сюда, и увидел, что кто-то есть внизу, впереди меня. Они были по обе стороны дороги.

- И что же они делали?

- Они шли вдоль изгородей. Я думаю, что-то искали. Двигались вдоль изгородей с горящими фонарями.

- А его ты видел?

- Его? Нет, его никто никогда не видел. Но многие видели то, что видел я. Люди не стали бы пользоваться этой дорогой в такое время года. Конечно, с автомобилями все по-другому.

Один из молодых людей сказал: "Здесь будет контрольно-пропускной пункт", - и раздался смех.

Я порылся в карманах в поисках табака и обнаружил, что оставил его наверху. Я встал и вышел. Это был ужасный паб, хотя такого не должно было быть. Когда попадаешь в деревню с таким названием, как Фонтвелл Каноникорум, сплошь из камня и соломы, расположенную в лесистой лощине между холмами и морем, то ожидаешь, что паб будет вполне приличным. Возможно, примитивным, но уютным. "Пять подков" не были особенно примитивными, но назвать их уютными определенно было нельзя. Они были крайне неуютными и неприветливыми.

Когда я поднимался по темной лестнице, меня обдало сквозняком, но, несмотря на движение воздуха, все еще пахло несвежим пивом. Голоса из бара звучали приглушенно, как будто говорившие боялись разбудить кого-то, спящего наверху. Наверху кто-то был, но не спал. Это была женщина, и она плакала. Я слышал ее. Потом я увидел ее у окна, выходящего во двор, но, когда повернулся на верхней площадке лестницы, она закрыла лицо руками и пошла по боковому коридору. Я направился в свою комнату. Это было не мое дело. Но я не жалел, что пробуду здесь всего три ночи.

Меня угостили ужином, с ветчиной и яйцами, у камина в гостиной. В еде не было ничего плохого, как и во всем остальном, на что можно было бы обратить внимание. Я принял девушку, которая принесла это, за хозяйку дома. Она выглядела настороженной, но я не мог поклясться, что это ее я видел у окна.

Когда вошел хозяин, я спросил:

- Что это видел старина Джо? Что-то связанное с войной, не так ли?

Он подмигнул. Это был крепкий, щеголеватый человечек невысокого роста, который мог бы сойти за бригадира поезда на пенсии. "Не с этой войной, сэр, - сказал он. - И не последней тоже. Это история, которую здесь рассказывают. Что-то о сбежавшем заключенном. В форте у Крэнтона держали пленных французов. Сейчас он, конечно, разрушен. Говорят, что его все еще ищут солдаты. Ну, вы, наверное, слышали, что сказал старина Джо. Он говорит, что видел их".

- А вы сами их видели? - спросил я.

Он снова подмигнул.

- Только не я. Но, с другой стороны, не думаю, чтобы я был тем, кого вы назвали бы человеком с развитым воображением.

Я был уверен, что он прав, и оставил эту тему.

На следующий день я вывел машину пораньше и направился на юг, к морю. Все дороги, ведущие из Фонтвелл Каноникорум, вскоре поднимаются в гору, но эта, должно быть, вела к утесам. На указателях было написано "Крэнтон". На самом деле, я приехал в Крэнтон еще до того, как увидел море. Дорога все время поднималась в гору, но линия горизонта выглядела пустой, как будто за ней ничего не было. Крэнтон находился по эту сторону холма, и, похоже, там останавливаться не стоило. Я поехал дальше по дороге, нырнул между двумя низкими живыми изгородями, и внезапно половина Канала оказалась у моих ног.

Я находился совсем рядом с тем местом, где кончается меловая полоса и начинается глинистая. Слева от меня возвышались белые скалы, справа - коричневые, а впереди не было ничего, кроме холодного моря синего цвета, переходившего в белый. Неуютное место. Не думаю, что я бы обратил на него внимание даже летом. Слева от меня серые прямоугольные очертания нарушали зеленые изгибы утеса. Я оставил машину на придорожном газоне и пошел между гранитными столбами, поросшими лишайником и не имевшими ворот, по изрытой колеями дороге, шедшей параллельно морю.

Я никогда не видел более печального здания. Даже будучи новым, оно, скорее всего, было чересчур практичным и суровым. Крыша отсутствовала, окна зияли пустотой. Оно было не очень старым, если судить по тому, что осталось. Внезапно из пустого дверного проема появился мужчина, увидел меня и шмыгнул обратно. Он ничем не выделялся и казался частью этого места. Когда я увидел его снова, то заметил, что он очень грязный и очень старый. А снова я увидел его почти сразу, поскольку, как только он сделал то, чего собирался сделать, - что-то спрятал, судя по его виду, - то вышел и бочком подошел ко мне. В наши дни не так часто встретишь бродяг, как в те времена, когда я был молод, а те, кого вы видите, в основном бродяги по собственному желанию, которых более серьезные и менее прямолинейные люди называют социальными маргиналами.

- Пришли посмотреть тюрьму, мистер? - спросил он.

На самом деле я пришел сюда не для того, чтобы увидеть тюрьму, но был вполне готов поверить, что увижу ее. Она оказалась достаточно уродливой и печальной.

- Вы единственный, кто остался в тюрьме? Когда заканчивается ваш срок? - спросил я.

Он оскалился, как собака, и рассмеялся. Я подумал, что, будь у меня под рукой спичка, его смех, вероятно, вспыхнул бы синим пламенем. Он вовсе не был приятным стариком.

Я попробовал еще раз.

- Вы здесь живете или просто приехали в гости? - спросил я.

- Живу здесь? - Он подозрительно посмотрел на меня, как будто подумал, что я подшучиваю над ним. - Никто бы не согласился жить здесь, мистер.

Поэтому я прямо спросил его.

- Значит, это отсюда сбежал заключенный?

- Какой заключенный?

- Тот, которого ищут солдаты.

У него чуть не сорвалось с языка: "Какие солдаты?", но что-то заставило его передумать. Он облизал губы языком сливового цвета, и его маленькие затуманенные глазки забегали из стороны в сторону. Наконец он спросил:

- Значит, вы их видели, мистер?

- Не я, - сказал я, - но много слышал.

Было заметно, как надежда что-то из этого извлечь преодолела инстинктивное нежелание говорить. Я сунул руку в карман. Я решил, что пяти шиллингов будет достаточно. Это была не его история. Я вытащил две полукроны из мелочи, которая была у меня в кармане, и показал ему.

- Расскажите мне, - сказал я.

Он посмотрел на деньги и мысленно перевел их в пять шиллингов.

- Я знаю только то, что мне рассказывали, мистер, - пробормотал он.

Я кивнул.

- Продолжайте.

- Ну, он был здесь в плену. Француз, как говорят. Они все были здесь в плену, французы, и их охраняли солдаты. Некоторое время назад это было, заметьте. Один из них выбирался ночью и ходил к девушке в Фонтвелл. И вот однажды ночью его поймали, привезли обратно и посадили в одиночную камеру. Тогда он поклялся, что снова выйдет, не смотря на принятые ими меры. Так говорят.

- И он вышел?

Мужчина кивнул.

- Так говорят. Убил свою охрану. Наверное, был опасным мерзавцем. И они направили солдат отсюда в Фонтвелл, потому что именно туда он и направлялся, но никто его так и не увидел. Как раз в это время года.

- Значит, он добрался до Фонтвелла?

- Я не знаю, мистер. С тех пор его больше не видели, понимаете? Вот почему говорят, будто он все еще пытается, и солдаты все еще ищут его. В это время года, например. Никто его, конечно, никогда не видел. Только солдат.

- А вы их видели? - спросил я.

Его глаза блуждали, но он кивнул.

- Я видел их, - сказал он. Он протянул руку, которую невозможно было описать. Я отдал ему деньги. Он заслужил пять добрых шиллингов, и я не был склонен отменять сделку.

В тот вечер я вернулся в "Пять подков", которые показались мне еще более мрачными, чем прежде. Мне хотелось уйти, но мне все еще нужно было повидаться с людьми по соседству. Когда я спустился вниз, в пропитанную пивом атмосферу, то услышал, как Гарри сказал: "Что-то ты рано сегодня".

- Ну да, - послышался голос Джо, - я вернулся.

Я заколебался. Похоже, там больше никого не было, и, возможно, стоило зайти, хотя бы для того, чтобы выяснить, почему Джо вернулся так рано. Я просунул голову в дверь.

Гарри стоял за стойкой и наводил порядок. Джо сидел на скамье у камина. Он был настоящим музейным экспонатом. Больше никого не было.

- Добрый вечер, мистер Марли, - сказал Гарри. - Не присоединитесь к нам ненадолго? Камин в соседней комнате еще не прогорел.

Соблюдая формальности, я заплатил за всех, устроился напротив старины Джо и сказал:

- Сегодня утром я был в Крэнтоне. Это ведь старая тюрьма, вон там, на вершине утеса?

- Так и есть, - сказал Гарри. Он чуть ли не подмигнул мне. - Спросите Джо. Он подтвердит.

Я посмотрел на Джо.

- Французские пленные, не так ли? - сказал я.

Джо посмотрел на меня взглядом, удивительно похожим на взгляд человека на утесе. Он хотел убедиться, что я воспринимаю его всерьез. В некотором смысле, так оно и было. Наконец он кивнул.

- Во времена моего прадеда, - ответил он.

Я собирался спросить: "Что за история?", но не стал. Вместо этого я спросил:

- Что там случилось?

Джо посмотрел на огонь и поджал губы.

- Ну, - сказал он, - там были эти заключенные. Во времена французских войн. И один из них, его звали Роул, часто выбирался ночью из тюрьмы и приходил к одной из здешних девушек.

- Сюда?

Он кивнул.

- Да, - сказал он. - Она была дочерью парня, который в то время владел "Подковами". Он был из Фонтвелла. Да. - Он задумчиво посмотрел на Гарри, а тот, в свою очередь, на меня. На этот раз он не подмигнул.

- Такого я никогда не слышал, - сказал Гарри. - Раньше он приходил сюда, вот как?

- Верно. Но однажды ночью его поймали и заперли в конюшне, а потом пришли солдаты и увезли его обратно в Крэнтон, проклиная это место. Он был ужасным, свирепым парнем и очень сильным. Они потащили его прочь, а он кричал, что вернется, что бы они ни делали. - Джо отхлебнул из своей кружки и посмотрел сначала на хозяина, а потом на меня. - Сказал, что вернется, даже если этого придется ждать до Судного дня. А они сказали, что сначала увидят его в аду. Куда они его, в некотором роде, и отправили. - Он снова уставился на огонь.

- И он вернулся? - Это спросил Гарри, который, несмотря ни на что, был поглощен своим занятием. Джо покачал головой и с полной уверенностью плюнул в самое сердце огня.

- Он пытался, - сказал он. - Он вырвался и убил трех охранников. Но он так и не добрался сюда. На его поиски отправили солдат, но ни они, ни кто-либо другой его так и не видели. Считают, что он, должно быть, ушел через болото, а солдаты шли по дороге. Никто ничего не знает. Он никогда не приходил сюда и никогда не возвращался обратно. А девушка утопилась под утесами Крэнтона. В это время года; так и было.

На этот раз я решился.

- И они все еще ищут его? - спросил я.

- Что ж, - ответил Джо, - это разумно, не так ли? Он сказал, что придет, даже если его возвращение затянется до Судного дня, а они сказали, что сначала увидят его в аду. И он не успокоился, так что они тоже не могут. Они не могут сдаться, никто из них.

Разумно, подумал я. "Разумно" - такое же подходящее слово, как и любое другое.

- И ты видел их, но никогда не видел его? - спросил Гарри.

- Совершенно верно. Никто никогда его не видел. Что касается меня, то я бы этого и не хотел. Он был ужасным, свирепым парнем. - Джо был совершенно серьезен, и мне снова вспомнился тот старик на утесе. "Опасный мерзавец", - так он назвал давно умершего француза. Дверь распахнулась, и вошли трое молодых завсегдатаев. Старина Джо уткнулся носом в свою кружку и почти незаметно ушел в себя.

- Камин разгорелся, мистер Марли, - сказал Гарри.

Я понял намек, пожелал Джо спокойной ночи и ушел.

Я устал и лег спать очень рано. Не знаю, сколько было времени, когда мне показалось, будто я снова слышу чей-то плач. Но было не очень поздно. Внизу все еще разговаривали. Я на цыпочках подошел к двери и высунул голову. На улице был яркий лунный свет, и она стояла у окна, выходящего во двор. Но она закрыла лицо руками и ушла, когда я выглянул. Все было так же, как и в прошлый раз. Я вернулся в постель, но спал недолго. Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как женщина вот так закрывала голову передником? У нас была кухарка, которая обычно делала это, когда обстановка на кухне становилась невыносимой. Но когда я был ребенком, ей было за шестьдесят. Я не мог представить, чтобы кто-нибудь делал это сейчас, даже в Фонтвелл Каноникорум.

На следующий день все пошло наперекосяк. Я не смог найти нужных мне людей, а когда нашел, мы так ни о чем и не договорились. Я неуклонно отставал от своего графика и передо мной возникла перспектива остаться еще на один день. Эта мысль серьезно расстроила меня, и чем больше я отставал, тем сильнее был настроен завершить то, что должен был завершить в тот день. В довершение всего я заблудился, возвращаясь домой. Мой последний визит был на уединенную ферму. У меня имелась карта, но я оказался настолько глуп, что спросил у фермера, как быстрее всего добраться до Фонтвелла. Конечно, я должен был знать. На самом деле, всегда есть прямой путь, но даже если вы можете его найти, то тратите на него больше времени, чем на окольный, и, как правило, вам грозит опасность сбиться с дороги. Так случилось и со мной. Я окончательно заблудился, когда уже темнело. Сельская местность на юго-западе Англии после наступления темноты обычно не внушает ужаса, но может привести в крайнее замешательство. Было уже совсем темно, когда я выехал с проселка на более широкую дорогу, резко повернул в гору и обнаружил, что, как и накануне, Канал лежит у моих ног. Я остановил машину и вышел. На этот раз море представляло собой светящуюся пустоту, от которой тихо веяло соленым воздухом. Не было ничего, что можно было бы назвать ветром, но воздух был подвижным и холодным. Стояла полная тишина. У меня почти не осталось чувства направления, но я знал, что если буду двигаться вдоль побережья на запад, то доберусь до поворота на Крэнтон и оттуда вниз по долине до Фонтвелла. Я поехал дальше.

Внезапно на фоне неба справа от себя я увидел тюрьму. Во всех окнах горел свет. Я остановил машину и нашел просвет в живой изгороди. Конечно, это было небо, светлое и желтое, как нарцисс, видневшееся сквозь зияющие проемы разрушенного здания, которое теперь огромным силуэтом возвышалось надо мной на вершине склона. Произведенное впечатление было ошеломляющим и объяснялось полнейшей безлюдностью этого места.

Но иллюзия не покинула меня полностью. Она продолжала казаться реальностью. Я попытался избавиться от нее, и меня сразу же захлестнула волна леденящего ужаса, какого я никогда не испытывал и в возможность которого не верил. В этом месте царила полная безнадежность, но безнадежность, которая не позволяла сдаться и успокоиться.

Я вернулся в машину и завел мотор. Меня била нервная дрожь. Я повернул направо и увидел Крэнтон, прятавшийся в ранней темноте. Я был на полпути вниз по склону, когда заметил огни. Примерно в третий раз за последние десять минут я остановил машину и вышел.

Внизу, на темном дне долины, слабое свечение показывало, где под деревьями ждал Фонтвелл. Там, по всему дну, где ручей медленно тек на восток, темноту прорезали мерцающие желтые огоньки. Они двигались целеустремленно, от чего у меня внутри все переворачивалось, хотя они охотились не за мной. Это было похоже на гончих, только не издававших ни звука. На таком расстоянии ничего нельзя было ни услышать, ни увидеть, кроме мечущихся туда-сюда огней.

Дорога, конечно же, вела прямо вниз, ко дну долины, где пересекала мягкую почву по насыпной дамбе с мостом, перекинутым через ручей посередине. Здесь было темно, если не считать этих прыгающих дьявольских огней. Джо сказал, что с автомобилями все по-другому, и кто-то упомянул о заграждении на дороге. Неподалеку имелось место, где уволенный и недовольный слуга подстерегал карету своего господина, когда она проедет по той части дороги, которая находилась в пределах парка его светлости. Хозяин и слуга умерли двести лет назад, но я знал о двух автомобилях, у которых были разбиты ветровые стекла. Я стоял на обочине дороги, позади меня тихо урчал двигатель, и все это время огни возбужденно метались взад и вперед в темноте у подножия холма.

Я вспомнил фигуру у окна в пабе, тихо и безнадежно плачущую там, наверное, каждую весеннюю ночь на протяжении последних ста пятидесяти лет. Я ненавидел все это до глубины души.

Будьте вы прокляты, подумал я и услышал, как кричу в тишине. "Будьте вы прокляты, - заорал я, - будьте вы прокляты, кучка кровожадных мертвых красных мундиров, почему вы не можете позволить ему пройти и отдохнуть, и отдохнуть самим?"

Я повернулся и побежал обратно к машине, стоявшей с открытой дверцей и тихо работающим двигателем. Фары все еще освещали дно долины. "Черт бы вас побрал, - закричал я им, - погасите свои чертовы фонари и успокойтесь".

Я сел в машину, захлопнул дверцу и поехал вниз по склону. Не проехал я и десяти ярдов, как почувствовал, что за моей спиной кто-то сидит. Ошибки быть не могло. Однажды ранним летним утром я ехал по Солсберийской равнине по северной дороге, которая проходит мимо Стоунхенджа. Ярко светила луна, и почти с того момента, как выехал из Эймсбери, я знал, что у меня есть пассажир. Как я уже сказал, это ощущение невозможно спутать ни с чем. Когда кто-то сидит сзади, в машине все по-другому. Лунный свет лился в окна с ближней стороны, и мне стоило только повернуть голову, чтобы увидеть его. Я не оглядывался, но однажды краем глаза заметил, как что-то сидело сзади, очень прямо и без всякого выражения, как будто не знало, нравится ли ему в машине.

Как я уже сказал, в этом нет никаких сомнений, но это было совсем другое дело. Я кричал от злости на фонари, но все, что чувствовал, утонуло в ужасающем потоке сдерживаемой злобы, лившемся из-за моей спины. Впереди по обеим сторонам дороги все еще горели огни, и мне показалось, будто я различаю бегущие темные фигуры. Но это было пассивное наблюдение. Что касается меня, теперь я мог влиять на ход событий не больше, чем лошадь кавалериста в те дни, когда еще проводились кавалерийские атаки. Пойманный ненавистью, накопившейся за сто пятьдесят лет, я удерживал раскачивающуюся машину на узкой дороге и нажал ногой на акселератор. Сломя голову, с маленьким двенадцатисильным двигателем впереди и Бог весть какими силами позади, я и мой ужасный спутник устремились к началу моста.

Я, конечно, не знаю, что произошло. Насколько я помню, внезапно вспыхнул свет. Возможно, это были фары автомобиля, осветившие каменные перила моста, но мне показалось, будто я увидел кричащие лица и белые руки, сжимающие металл. Последовал удар, смягченный, словно машина врезалась в глубокую воду или налетел сильный порыв встречного ветра; на мгновение все вокруг завибрировало, и я почувствовал, как у меня перехватило дыхание, пока не попытался закричать, но не смог. Затем снова не было ничего, кроме темноты и длинных тонких лучей, уже выхватывающих первые дома на дороге в Фонтвелл.

Я поехал прямо в деревню. Когда я заехал во двор "Подков", створка окна на первом этаже, на мгновение попавшая в луч фар машины, распахнулась, но внутри никого не было. Я выключил двигатель, выскочил из машины и, оставив дверцу открытой, вбежал в дом.

Повсюду горел свет и слышалось пение. На мгновение я увидел Гарри, вспотевшего и невероятно веселого. Он сказал: "О, здравствуйте, мистер Марли. У нас намечается свадебная вечеринка".

Я взял виски и бутерброды и поднялся наверх. Старый дом был полон жизни. Казалось, люди были повсюду. Я рано лег спать и лежал, слушая пение и позволяя ликованию окружать меня. Даже когда пение прекратилось и голоса внизу затихли, я не мог уснуть, но мирно лежал в тишине, ибо в ту ночь никто не плакал.

ХОЛОД В НОЧИ

Маргэрит Стин

Эта история здорово теряет при пересказе, потому что большинство из вас не знают Бетелла, этого маленького, уверенного в себе северянина, в котором ровно столько горной крови, сколько нужно, чтобы не лишить его благоразумия. Невысокий, бледный парень, с кислым выражением лица, с тихим, язвительным голосом, который, говорят, он ни разу не повысил, даже когда был старшим сержантом - до того, как его произвели в офицеры на второй год войны. После ранения, он просто сел и стал ждать следующей войны. Оставив на нейтральной полосе кусок своего черепа и пару ребер, он всегда думал о том, чтобы вернуться и забрать их. Человек, который охотится в стране Джона Пила с пластиной в голове и парой отсутствующих ребер, либо дурак, либо герой. Похоже, никто так и не пришел к единому мнению о Рори Бетелле.

Кстати, сам Рори пытался отговорить меня от рассказа этой истории.

- Какой смысл рассказывать подобную историю широкой публике? Нужно родиться на этой земле, жить на ней и, возможно, на ней умереть, - пробормотал Рори, - прежде чем ты получишь представление об этих вещах. И, кроме того, у этой истории нет конца. Ты не можешь швырнуть им в лицо эту чушь о трубке и ожидать, что они будут удовлетворены.

Я был склонен с ним согласиться.

- Среди редакторов сейчас бытует мнение, что рассказы о привидениях - это... ну, это немодно, - запинаясь, закончил я.

Что характерно, он предпочел обидеться.

- "Я полагаю, что привидения - это немодно"! Джеймс, если бы редакторское сожаление могло избавить нас от некоторых местных тайн, я бы с ними согласился. Если бы кто-нибудь из этих парней с Флит-стрит проработал агентом в этой части света полгода, они, возможно, вряд ли бы что сказали о моде. Если бы только не решили отрицать очевидные свидетельства своих чувств.

Мои симпатии были на стороне Рори. После перемирия он получил - на наш взгляд, довольно удачно - должность управляющего значительным поместьем Ламбертон, владением лорда Лоука на границе Камберленда и Уэстморленда. Этот вид работы, по темпераменту и способностям, подходил ему как нельзя лучше. Лоук был своего рода временным арендодателем, а это означало, что большая часть ответственности лежала на Рори, у которого, в основном, были развязаны руки в решении всех вопросов. К тому же, Рори принадлежал к тем людям, которые по своей природе не способны работать под чьим-либо контролем, кроме своего собственного, и для которых любые трудности приветствуются как вызов их способностям с ними справляться. Получив эту должность, он женился на очень хорошенькой, привлекательной девушке, чьи вкусы и прошлое были схожи с его собственными. Даже не потрудившись взглянуть на свой барометр, любой из друзей Бетеллов предсказал бы этой паре успех.

Я был немного удивлен, когда примерно через год после того, как они поженились, получил приглашение погостить у них и обнаружил, что они живут в маленьком старом особнячке, который, как я знал, - поскольку довольно часто бывал в Ламбертоне во времена предшественника Рори, - не сдавался. Мне показалось, Рори был довольно краток, когда я спросил об этом; но у нас не было времени углубляться в подробности, потому что Стелла подошла к двери, чтобы поприветствовать нас, и, после пятнадцатимильной поездки в открытом туристическом автомобиле ноябрьским днем, это было похоже на рай - видеть, как отблески камина пляшут в одном из тех красивых квадратных залов, которые являются отличительной чертой архитектуры в этой части света.

К тому времени, как мы собрались выпить чего-нибудь перед ужином, я уже полностью освоился с обстановкой. Моя спальня, хотя и огромная, была хорошо утеплена; Стелла нашла отличные ткани, чтобы задрапировать балдахин в стиле королевы Анны. Стены, обшитые панелями, были выкрашены в кремовый цвет, что Рори справедливо осудил как акт вандализма, но нельзя было не признать, что они, а также белый ковер придавали приятную легкость комнате, которая, с ее массивными окнами со средниками и неровными дубовыми балками, могла бы показаться суровой. Я похвалил Стеллу, когда она присоединилась к нам в гостиной, где полыхал старый камин.

- Вы определенно принесли цивилизацию на наш варварский север, Стелла!

- О, мы не проводили центральное отопление, - небрежно ответила она, словно ее саму это не слишком интересовало. - Это бывшие жильцы потратили на благоустройство то, что сэкономили на арендной плате.

- Кстати, - сказал я, не видя причин избегать этой темы, теперь, когда мы приятно собрались у камина и большинство других тем для разговоров на данный момент были исчерпаны. Обычно так бывает, когда люди какое-то время не встречались: сначала обсуждается все подряд, а потом наступает своего рода пауза, пока кто-нибудь не начнет настоящий разговор, по сравнению с которым предварительные шаги - это, так сказать, пена. - Вы так и не рассказали мне, как получилось, что вы поселились здесь, а не в Охотничьем домике. Я думал, что это место уже было арендовано - некоторые люди называли арендатора Одлэмом; так я слышал.

Последовала странная пауза, во время которой я заметил, как Стелла посмотрела на Рори с легкой улыбкой, прежде чем он ответил.

- Одламы в Охотничьем домике, им там больше понравилось, - коротко сказал он. Стелла откровенно рассмеялась - и я ее в этом не виню; благоразумие Рори похоже на попытку коровы пройти по куче яичной скорлупы, не растоптав ее.

- Продолжай, Рори, почему Саймон не должен знать? Одламы сбежали по... ну, по обычным причинам.

- Призраки? - осведомился я, поднимая свой бокал. Странно, как небрежно люди употребляют подобные слова в Ламбертоне: слова, которые в городе вызывают скептические усмешки, откровенный смех или возгласы: "Как прекрасно, просто великолепно! Вы ведь не имеете в виду призраков, не так ли?" Для нас, в Ламбертоне, призраки реальны; нереальными существами чаще всего являются люди, которые вступают с ними в контакт.

- Это полная чушь! - взорвался Рори. - Я не против сказать тебе, Саймон, что между мной и Одламом из-за этого довольно серьезная вражда. Не то чтобы его обманом заставили занять это место. "Призрак существует, - сказал я ему, когда мы все обсуждали, - Стелла снова рассмеялась. - Но это не доставит тебе ни малейших хлопот, если ты последуешь моему совету". На самом деле, я прямо объяснил ему, что дареному коню в зубы не смотрят, если он отказался от Байрса из-за одной спальни на втором этаже.

- Которую, полагаю, я займу на ночь, - покорно заметил я.

- Ничего подобного, - вмешалась Стелла. - Мы заперли другую комнату, и если бы Одламы сделали так, как велел им Рори...

- Почему они этого не сделали?

- А почему люди дураки? Жаль, что я не дал Одламу хорошего пинка под зад...

- Ты? - удивился я, зная Рори, чье отсутствие долготерпения по отношению к дуракам было общеизвестно.

- Он бы так и поступил, - сказала Стелла, - если бы уведомление от Одламов не пришло одновременно с одним из высокомерных писем Лоука. Полагаю, он был недоволен - я имею в виду, из-за того, что за неделю до этого Рори написал ему, Пирсоны и Рэббиджи сдают свои дома в конце квартала. Рори знал, что Лоук выйдет из себя, если потеряет арендаторов в Байрсе; поэтому он предложил сменить дом - он сказал, что Одламы могли бы снять домик по той же арендной плате, которую они платили за Байрс. Домик новый - по крайней мере, он был построен в 1860 году, что является новым для этих краев. Они вполне удовлетворены обменом, не так ли, Рори?

- Что на них нашло? - спросил я, думая, что у Рори, должно быть, имелась какая-то очень веская причина предложить свой чрезвычайно приятный дом, который он, конечно же, сдал бесплатно, в обмен на Байрс, который, хотя и казался живописными, был старомодным по своему устройству и неудобным во многих отношениях. Однако он стал раздражительным, и, кроме ворчливого заявления о какой-то "чертовой чепухе", больше не сказал ничего. Именно Стелла просветила меня после ужина, когда Рори пришлось пойти в какой-то деревенский комитет, и мы остались одни.

- Все началось с того, что они попросили племянницу пожить у них.

- Это не та простоватая девушка? Довольно симпатичная, высокая?

- Да, Одри. Вы ее знаете? - Голос Стеллы потеплел от любопытства; она всегда преисполняется надежды, когда я говорю с одобрением - каким бы сдержанным оно ни было - о какой-либо молодой женщине.

- Смутно. Уж не хотите ли вы сказать, что призрак может свести с ума Одри Блэндиш? - Я был настроен скептически. Одри Блэндиш - одна из тех двухфутовых современных молодых женщин, против которых я, как мужчина невысокого роста, категорически возражаю. Я познакомился с ней как-то на завтраке во время охоты: крупная, светловолосая, жизнерадостная девушка с раскатистым смехом и довольно красивыми рыжеватыми волосами. Не из тех, кто видит призраков или испугается, если увидит; бесчувственная, искренняя и добродушная, она высмеяла бы до глубины души любого, кто претендовал бы на способность видеть что-то сверхъестественное.

- Я не знаю, как насчет того, чтобы поднимать насчет этого шум. Ночью ей было холодно.

- И только? Разве у нее не было пухового одеяла?

- Кажется, она выбежала на лестничную площадку и позвала Мэри Одлам...

- Зачем? Крикнула, что ей нужно еще несколько одеял?

- Она никак не могла согреться, - серьезно сказала Стелла. - На самом деле это не шутка, Саймон. Весь следующий день ей было холодно - я не имею в виду обычный холод; ее конечности были совершенно неподвижны, а зубы стучали. Она сидела у такого же камина, как этот, зубы у нее стучали, а лицо совсем посинело от холода. Это было в июле; они не затапливали камин, но им пришлось сделать это для Одри.

- И что, она продолжала грустить и мерзнуть?

- Они послали за доктором. Он, конечно, сказал, что она простудилась, но у нее не было и намека на температуру. Ее поместили в вашу комнату...

- Секундочку: почему ее не поместили туда с самого начала?

Стелла сделала нетерпеливый жест.

- Потому что она настояла на том, чтобы взять другую. Вот такая она дура. Они сказали ей, что в доме водятся привидения, но, конечно же, Одламы - выходцы с юга, - презрительно сказала она. - С ними бесполезно разговаривать. Знаете, это довольно милая комната - они сделали в ней ремонт, когда переехали сюда. Это единственная спальня, в которой обои вместо панелей...

- И она ничего не сказала? - прервал ее я. - Что заставило ее замерзнуть? Она ничего не говорила об этом?

- Она практически ничего не говорила в течение двух дней. Потом она просто сказала, что ей холодно. Она встала и накинула шубу поверх стеганого халата, но, казалось, это ничего не изменило. Она почувствовала, что у нее немеют ноги, и внезапно ее охватил ужас. Вы можете представить себе Одри Блэндиш, охваченную ужасом?

- Нелегко. Чем же это можно объяснить? - У Рори, как я знал, была полная документация по всем домам в поместье.

- Абсолютно ничем, насколько нам известно. Один из Лоуков георгианских времен - я забыла, кто именно, спросите у Рори - построил Байрс в качестве своего рода приданого. Нет никаких записей о каких-либо неприятных происшествиях, хотя, конечно, - добавила она со смехом, - оно относится к категории "жилища с необъяснимыми явлениями". Хотела бы я знать, кто из агентов Лоука придумал это бесценное описание! У Рори, знаете ли, есть список с подробностями "феноменов", все они записаны самым красивым почерком; но ни слова о Байрсе, за исключением "возможно, в спальне номер 3 на втором этаже обитают привидения". Лоук всегда настаивает на том, чтобы жильцам сообщали самое худшее, прежде чем сдавать какой-либо дом.

- Давайте взглянем на комнату с "феноменами", - предложил я, отчасти для того, чтобы понять, не блефует ли Стелла, но она с готовностью встала, и мы поднялись наверх.

Трудно представить себе что-либо менее призрачное, чем комната, в которой, возможно, обитают привидения. Комната, в которой я спал, была гораздо более жуткой, чем слегка обветшалая, в которую она меня привела. Вид ветхости ей придавали сваленные в кучу доски; на самом деле это была комната благородных пропорций, как и все остальные, но без потолочных балок и оклеенная светлыми обоями в современном стиле, что контрастировало с обилием мебели. Стелла и Рори разделяли страсть к старинным вещам.

- Конечно, если бы мы использовали ее, то сняли бы их, - объяснила она. - Там, под ними, панели; разве люди не преступники?

Я не предложил занять ее; я не испытывал особого любопытства к привидениям, поскольку вырос среди них, и мне слишком нравилось мое нынешнее жилище. Когда мы вернулись в гостиную, в ней уже был Рори. Возможно, мне показалось, он как-то странно посмотрел на нас со Стеллой. Она небрежно рассказала ему, где мы были. Он что-то проворчал, и наступило молчание, нарушенное Стеллой, предложившей сыграть в карты.

- Послушай, - вырвалось у Рори. - Я собираюсь переночевать наверху.

Мы уставились на него.

- Я и раньше думал сделать это, - сказал он, поворачиваясь к Стелле, - но мне не хотелось оставлять тебя одну на нашем этаже. Раз Саймон здесь, это хорошая возможность...

- Не говори глупостей, дорогой, - сказала Стелла, и, опять же, возможно, мне показалось, будто я уловил в ее голосе не дрожь, а неуверенность. - Знаешь, я бы не возражала побыть одна, если бы знала, что ты захочешь переночевать наверху. Но откуда такой внезапный интерес к призраку Одри Блэндиш?

- Черт бы побрал Одри Блэндиш. Если бы это был ее призрак, она могла бы оставить его себе. Это мой призрак, в моем доме; и должна существовать какая-то очень веская причина, по которой каждая приходящая к нам служанка отказывается ночевать здесь. Если хотите знать мое мнение, именно из-за этого съехал Одлам. Конечно, его жена боялась привидения, но Одлам возражал против того, что ему приходилось пить виски после восьми часов вечера. Кроме того, - лукаво добавил Рори, - если мы хотим собрать здесь толпу гостей на Рождество, то, возможно, возникнет необходимость воспользоваться этой комнатой. Мы не можем разместить в ней гостей, так что я, пожалуй, выясню, есть ли какая-нибудь причина, по которой мы не можем занять ее сами. Любая реальная причина, - добавил он, превращая это в шутку. - Я не думаю, что мы потеряем сон из-за какого-то Лоука, - покойника, - которому нравится разгуливать по ночам, сунув голову под мышку!

Короче говоря, мы помогли Стелле расчистить кровать от наваленных на нее досок, а Рори сам развел огонь. Помимо одеял, мы постелили на кровать меховой коврик, который хорошенько согрели пятью или шестью грелками (матрасы, взятые из другой комнаты, были хорошо проветрены); принесли достаточно дров, чтобы обогревать комнату до следующего полудня. Как раз перед тем, как пожелать спокойной ночи, между часом и двумя, - мы оставались внизу, пока Стелла не начала зевать, - он показал мне кое-что, чего не показывал Стелле: пистолет, который он сунул в карман. "Чушь, конечно, - сказал он с ухмылкой, лишь наполовину насмешливой. - Как будто пуля что-то значит для тех, других! Но человек приобретает определенную уверенность в себе, если пускает его в ход даже против того, чего не понимает".

Наверное, из сочувствия мне не следовало бы спать; на самом деле, терпкий северный воздух и долгое путешествие из города заставили меня заснуть едва ли не раньше, чем моя голова коснулась подушки. Я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо.

Когда я открыл глаза, комнату заливал слабый, бледно-серый рассвет, и я не сразу узнал Стеллу.

- Что за чертовщина... - пробормотал я, когда она еще раз встряхнула меня. На этот раз я полностью пришел в себя, и, взглянув на ее лицо, с чувством вины убедился, что она, во всяком случае, не спала. Ее лицо было худым и серым, с черными кругами под глазами.

- Саймон! Рори еще не спустился.

- Хорошо... а он должен был это сделать? Я имею в виду, не может ли быть, что он спит, как и я минуту назад? - спросил я с ноткой легкого упрека.

- Я позвонила ему, - сказала она, - дважды. Он не ответил.

- Послушайте! Вы могли бы позвонить мне раз пятьдесят...

- Рори спит как кот, - презрительно сказала она. - Достаточно уронить булавку, чтобы он проснулся. Я бы хотела, чтобы вы поднялись наверх и посмотрели, все ли с ним в порядке.

Нащупывая свой халат, я несколько невежливо поинтересовался, почему она сама еще не сделала этого; затем, когда я окончательно проснулся, мне пришло в голову, что Стелла, которая ничего не боялась ночью, испугалась на рассвете подниматься по лестнице, ведущей на верхний этаж. Я дважды крикнул: "Рори!", пока поднимался сам, и, признаюсь, был немного потрясен, когда не услышал в ответ ничего, кроме эха собственного голоса и шепота Стеллы у подножия лестницы: "Берегите себя, Саймон! О, берегите себя!"

Рори был в постели; сначала я подумал, что он спит. Потом, на какое-то ужасное мгновение, я подумал, что он мертв. Только у мертвецов я видел такое напряжение лицевых костей, как будто они в любой момент могут прорваться сквозь тонкую, полупрозрачную ткань плоти, покрывающую их. Его левая рука высовывалась из-под одеяла; правая была согнута в локте, а кисть засунута под подушку в позе ужасающего бессилия, как будто Рори в последний момент помешали сделать то, что он пытался сделать. Обнаженная рука выглядела странно - сплющенной, как будто на нее лег тяжелый груз; пальцы были мертвенно-белыми, как у человека, который садится за руль в холодный день. Наверное, мой голос, когда я в третий раз произнес: "Рори", прозвучал странно, потому что он открыл глаза, и его губы скривились, обнажив зубы, которые были плотно сжаты; мускулы на его челюсти заметно напряглись.

- Он-на б-была п-права - здесь чертовски холодно!

Мы отнесли его вниз, в мою комнату - камин был потушен, но в нем еще оставалось несколько тлеющих угольков, которые вскоре разгорелись в пламя. Он был не в состоянии двигаться, как не может двигаться человек, у которого руки и ноги замерзли после ночи, проведенной в снегу. Мы потратили целый день на то, чтобы отогреть его, но чем больше грелок мы привязывали к его спине, животу и бокам, тем холоднее он становился. Мы со Стеллой сварили потрясающий пунш и каким-то образом влили немного ему в рот. Он не спал две ночи, и мы по очереди дежурили у его кровати, меняя грелки и давая ему пунш через равные промежутки времени.

Единственное, что он мог добавить к рассказу Одри Блэндиш, когда достаточно оправился, чтобы говорить, - а это было на третий день, - что, когда в комнате стало холодать, ему показалось, будто в ней кто-то есть и наблюдает за ним. Он ничего не видел, но мог поклясться, что этот человек, кем бы он ни был, находился между ним и дверью. Он протянул руку за пистолетом, который сунул под подушку, но, прежде чем успел его достать, что-то тяжелое навалилось ему на грудь и верхнюю часть тела, прижав к кровати. Вскоре, по его словам, оно невидимо скользнуло по нему, а когда исчезло, он обнаружил, что не может пошевелиться, как будто эта штука превратила его в окаменелость своим собственным ледяным холодом.

Странная история; никто, кроме Рори, не верил в нее - даже учитывая случившееся с Одри Блэндиш. Рори и Одри - потрясающее сочетание. Одри, потому что она была человеком, совершенно лишенным воображения, который никогда бы не признал существование чего-либо, выходящего за рамки обычного человеческого опыта ("Держу пари, она уже придумала объяснение всему этому, - кисло сказал Рори, в ответ на мое замечание. - Через полгода она убедит себя, что ей это приснилось".), и Рори, потому что его кровь горца добавила к его суровому, задиристому характеру сомнительный дар ясновидения. Его опыт зашел на шаг дальше, чем у Одри; я думаю, позже он немного завидовал, потому что мой опыт зашел дальше всех остальных.

Хочу совершенно ясно дать понять, в стечении обстоятельств, которые привели к тому, что я спал в так называемой "посещаемой комнате", не было ни малейшего намека на героизм. У меня не имелось ни малейшего желания проверять информацию Рори; мне было достаточно его слова, да и самому Рори, во всяком случае, на тот момент, этого было достаточно. Они оба уговаривали меня продлить мой визит: отец Стеллы, к которому я питаю слабость, приезжал на целый день на охоту. Я благородно отказался от своей комнаты, как наиболее подходящей для пожилого и уважаемого гостя, и переехал в меньшую и менее удобную из гостевых комнат, откуда были взяты матрасы в ту ночь, когда Рори решил спать наверху.

Мы вернулись после целого дня хорошей охоты и уже устраивались перед камином, когда Стелла позвала Рори из комнаты. Через несколько минут мистер Сквайр сказал, что пойдет примет ванну, а я побрел в холл, решив, что, во всяком случае, мне нужно снять свой мокрый твидовый костюм, пока я буду ждать, когда освободится ванная, - когда Рори встретил меня, выглядя, как мне показалось, немного смущенно.

- Послушай, Саймон, неприятное происшествие, прорвало бачок над твоей комнатой. Один из слуг нашел твои вещи в жутком беспорядке, а постель промокла насквозь...

Наверное, я пробормотал какую-то глупость насчет "неприятности для Стеллы": смысл его слов не сразу дошел до меня.

- Мне ужасно жаль, старина. Но мы позвонили в "Армс", и они могут вполне удобно устроить тебя на ночь, - продолжал Рори. Наступила пауза, во время которой мы смотрели друг на друга.

- Понимаю... Полагаю, это единственное, что можно сделать; извини, что доставляю неприятности, - начал я, когда Рори хлопнул меня по плечу.

- Я боялся, что с тобой возникнут трудности - будешь настаивать на том, чтобы спать наверху, или что-то в этом роде.

В его голосе звучало облегчение. Я рассмеялся.

- О Господи, нет! Я вовсе не герой, - сказал я ему. Но как только эти слова слетели с моих губ, я понял, - а Рори потом сказал мне, что он знал, - по какой-то дьявольской причине я все-таки буду спать в "другой комнате". Ламбертон-Армс находится на другой стороне парка от Байрса; вы можете либо объехать его по главной дороге, что составляет четыре-пять миль, либо пройти по сложной системе небольших пешеходных дорожек, которые приведут вас туда за двадцать минут, если вы уверены в своем пути. Когда мистер Сквайр, войдя в зал за коктейлями, непринужденно заметил: "Поднимается дьявольский туман", мы с Рори только переглянулись. Он выбрал момент, когда Стелла разговаривала со своим отцом, и пробормотал: "Хочешь, я отвезу тебя сейчас, пока еще хоть что-то видно?" Я покачал головой, однако по спине у меня побежали мурашки. Это выглядело бы нелепо и потребовало бы объяснений с мистером Сквайром, который, помимо того, что ничего не знал о "другой комнате", с нетерпением ждал бриджа после ужина. "Ну, это твои похороны", - бодро заверил меня Рори.

- Вам придется спать на диване в гостиной, - сказала Стелла позже, когда сгущающийся туман подтвердил наши опасения. Только дурак стал бы садиться в машину или пробираться пешком через парк. Я продемонстрировал другую разновидность глупости, сказав:

- К черту диван. Ненавижу диваны, и я решил попробовать комнату Рори на сегодняшнюю ночь.

Не знаю, что заставило меня сказать это или остаться при своем решении, несмотря на все ее возражения. Рори, когда она сказала ему об этом, пришел в ярость, но никто из нас не мог много говорить из-за присутствия мистера Сквайра. Во всяком случае, ему пришлось подождать с бриджем, потому что Стелла поднялась наверх, чтобы приготовить комнату, а я последовал за ней, чтобы помочь ей.

В соседней комнате не было ничего, что могло бы вызвать опасения, когда я лег спать. Рори поднялся, когда я раздевался, и набросился на меня с упреками. Мы не могли говорить громко, потому что комната его тестя находилась прямо под нами. Затем он объявил о своем намерении составить мне компанию. Я отказался - из бравады, признаю это. Я знал, что веду себя как дурак, но, по моему собственному мнению, был обязан довести дело до конца.

- Ну, во всяком случае, есть автоматический пистолет, - были его прощальные слова, - и, ради Бога, не будь таким же болваном, каким был я, - держи его в руке и постарайся не заснуть.

Я бы посмеялся над последним предписанием. Я знал, что бы ни случилось, сон не придет ко мне в гости - во всяком случае, до тех пор, пока на небе не забрезжит рассвет.

В комнате было очень душно, так как камин был разожжен, а окна закрыты вскоре после ужина. Мы играли в карты до двух часов. При свете камина и лампы, а также благодаря благородным усилиям Стеллы прибраться, обстановка выглядела по-настоящему уютной. Я положил пару книг у кровати, щедро заваленной постельным бельем, - не слишком приятное напоминание о том, что может принести ночь.

Я решил, - естественно, как мне кажется, - не гасить свет. Забравшись в постель, я закурил сигарету, положил пистолет поближе к правой руке и взял одну из книг. Не стану притворяться, будто я был спокоен или невозмутим, или что-то в этом роде, - я был чертовски напуган. Лучшее, что я мог сделать, - это как можно лучше оценить ситуацию. Но я мог бы пнуть себя за то, что отказался - из чистого упрямства - от предложения Рори разделить со мной бдение.

Я читал, наверное, около часа, когда почувствовал первый намек на холод. Огонь, который я развел, когда лег в постель, все еще ревел в камине, и мои бутылки с водой были горячими, но мне самому было холодно. Осознание этого заставило мое сердце бешено забиться, и за две секунды - понимаю, что выставляю себя не в лучшем свете, но правда важна - я готов был вскочить с кровати и позвать Рори. Меня удерживало только пристыженное воспоминание о том, насколько иным было поведение Рори на моем месте. Читателю, возможно, не покажется, будто есть что-то особенно зловещее в том, чтобы лежать в постели, где с каждой минутой становится все холоднее. Зимней ночью в чужой постели такое случается нередко. Но в этом холоде было что-то порочное, почти непристойное. Все началось не с внешней оболочки, но в самих внутренностях; когда я почувствовал, что мой желудок и все остальное превращаются не в чистый холодный лед, а в какую-то отвратительную и липкую плазму, перемещающуюся у меня внутри, то испытал настоящий шок, обнаружив, прикоснувшись к своей собственной руке, что внутри меня течет кровь и поверхность моей плоти была еще достаточно теплой. Однако так продолжалось недолго, и вскоре меня охватил страх, что мои пальцы слишком онемели, чтобы управиться с пистолетом, который я взял в руки, едва почувствовав холод.

Словно сам был его источником, я ощутил, как холод распространяется по комнате, и вскоре обнаружил любопытный феномен. Все замечали, как морозной ночью лучи уличных фонарей разбиваются на мириады маленьких сверкающих нитей, расходящихся от центра света и образующих полутень с радужным кругом, преимущественно зеленоватого цвета, на конце. Когда я увидел, что с лампой происходит именно это, то понял, это не игра моего воображения: в комнате действительно было очень холодно, и огонь, пляшущий в камине, не мог повлиять на ситуацию.

Именно в этот момент я осознал, что что-то стоит слева от меня. "Осознал" - это правильное слово, потому что сначала я не мог это увидеть. Я не мог сказать, насколько сильно мое воображение придало этому, позже, его размеры. Постепенно до меня дошло, если можно так выразиться, что это фигура ростом примерно с высокого человека, но ни в один момент она не обрела четких человеческих очертаний. Можно было бы сказать, что она была похожа на гроб, если бы это не слишком явно взывало к законам ассоциации, чтобы сделать его приемлемым в качестве определения. Когда я уставился на нее, мне показалось, что она слегка придвинулась ко мне.

Это был момент, когда, если бы мое тело не отказало мне, я бы воспользовался пистолетом. Я едва успел сделать какое-то движение, - одному Богу известно, насколько слабое, - чтобы поднять оружие (позвольте мне, по крайней мере, сказать, что, хотя я был в ужасе, не страх ослабил меня; моя правая рука стала абсолютно мертвой - и оставалась такой еще сорок восемь часов), когда эта штука, казалось, упала на меня. Я услышал свой вскрик, когда она упала на меня: не мертвым грузом, а постепенно усиливая давление, так что сквозь все покрывала, которыми снабдила меня Стелла, я почувствовал не только его человеческие очертания, но и холод. Понятия не имею, как долго оно оставалось в таком положении, прежде чем тяжелым, волочащимся движением переползло через меня и с приглушенным стуком упало на пол по другую сторону кровати.

То, что я этого не выдумал, доказывается происшествием, случившемся следующим утром. Оказывается, когда Стелла отнесла отцу утреннюю газету (он всегда завтракал в постели, когда гостил у Бетеллов), он раздраженно заметил: "Умоляю Небеса, скажи Саймону, чтобы он не читал на ночь тяжелые книги или, по крайней мере, откладывал их перед сном. Я чуть не лишился чувств, когда эта чертова штука упала примерно через десять минут после того, как я заснул".

Не знаю, сколько у меня осталось сил; какая-то все еще активная доля моего мозга зафиксировала, как нечто пересекло комнату, пока не уперлось в стену, где, по традиции, исчезло. Я понял, что вовсе не героизм удерживал Рори в постели, когда сам попытался подняться утром. Я обнаружил, что не в состоянии пошевелить и пальцем. Я больше не был скован холодом; напротив, вскоре мое тело начало ныть от продолжительной дрожи, сотрясавшей кровать подо мной. Через некоторое время я слишком устал, чтобы даже дрожать.

Не помню, как меня нашли, и не очень помню, какие меры предприняли, чтобы привести меня в чувство. Они оба были очень добры, учитывая, каким дураком я себя выставил, но Рори, во всяком случае, откровенно завидовал, когда я смог рассказать ему о том, что видел. Мистер Сквайр к тому времени уже ушел, очень озадаченный, сказала Стелла, моим ознобом, и дав рекомендации сделать то-то и то-то. "Такому молодому парню, как он, не следует проводить час или два под дождем", - так он завуалированно с презрением отозвался о нашей вчерашней охоте. Я так до конца и не осознал этого: боюсь, мистер Сквайр все еще считает меня слабаком.

Честно говоря, у меня не было никакого желания обсуждать случившееся со мной дальше; я был рад оставить это необъясненным - форма отстранения, естественная для тех, кто родился и вырос в этой странной стране. Но Рори, к моему удивлению, вернулся к этой теме после обеда, когда Стелла отправилась на поле для гольфа.

- Ты заметил точное место, где... э-э-э... исчезла эта штука, Саймон? Я имею в виду, не мог бы ты показать мне, где именно это произошло?

- Полагаю, что мог бы.

У меня не было ни малейшего желания снова переступать порог "другой комнаты", но отказать было трудно, чтобы не выглядеть трусом. Мы поднялись наверх, и я, насколько смог, показал Рори, где произошло исчезновение, или испарение, или что бы это ни было. И Рори, конечно же, начал выстукивать. Если бы мой рассказ был вымыслом, то, конечно, именно в этот момент наступила бы кульминация. Но, надеюсь, вы помните, что это чистая правда, а также мое предупреждение и возражение Рори о том, что у этой истории нет подходящего конца.

На мгновение показалось, что мы вот-вот узнаем разгадку. Рори слегка постучал, потом еще раз и крикнул мне: "У тебя есть нож, Саймон?" Когда я достал его, он воткнул лезвие в обои, которые поддались, словно за ними скрывалось свободное пространство; и примерно через четверть часа срывания и царапанья обнажили маленькую квадратную дверцу шкафа. Мы усмехнулись, представив, в какую ярость пришла бы Стелла, если бы пропустила момент открытия, а я, по крайней мере, вполне ожидал, что мы найдем часть скелета, или кинжал, или еще какую-нибудь мелочь, свидетельствующую о деянии тьмы, которое привело призрака в Байрес-Холл.

Мы нашли... старую глиняную трубку!

Думаю, вы согласитесь, что в качестве апогея нашего опыта это вряд ли можно превзойти. Невозможно представить, чтобы призрак поднял столько шума из-за старой трубки, очевидно, принадлежавшей какому-нибудь мирному арендатору в георгианские времена, который, как заметил Рори, вероятно, забирался сюда тайком, чтобы насладиться своим безобидным пороком без ведома придирчивой леди!

Я наотрез отказался от приглашения Рори посидеть с ним еще одну ночь, чтобы посмотреть, изгнан ли призрак; но вскоре после моего возвращения в город получил от него записку:

"Кажется, все неприятности позади! Я сплю в "другой комнате" уже почти неделю - Стелла навещает свою сестру. Ни звука, ни единого признака присутствия призрака. Так что мы можем предположить, проблема заключалась в трубке. Мне было бы неприятно думать о том, что ты или я будем вести себя так же, когда мы уйдем из жизни, из-за какой-то мелочи, забытой кем-то из нас в ящике стола!"

ЗАРА И ЗИТА

Чарльз Биркин

Он был чрезвычайно обаятельным молодым человеком. Сначала Зита сомневалась, стоит ли останавливать его, но Зара посоветовала ей не вести себя глупо. Двое мужчин и одна девушка - нет! Это было бы безрассудством. Но две девушки и один мужчина - да! А они находились на грани отчаяния.

Было уже почти десять часов, а они обещали прибыть на вечеринку Питера Беквита к полуночи. Они предупредили его, что могут опоздать, но не появятся слишком поздно. Вечеринки Питера всегда длились бесконечно, но он надеялся, что они придут в назначенное время, чтобы помочь ему начать все сначала. Он так сказал, и они знали, что он имел в виду.

Они обе очень любили Питера, особенно Зара. На самом деле, когда он в следующий раз сделает ей предложение, она примет это как должное, - девушки всегда все знают о таких вещах.

А потом, в нескольких милях от Доркинга, у них случился прокол. Это произошло на проселочной дороге, и, насколько они знали, в радиусе нескольких миль не имелось ни одного гаража. В любом случае, воскресным вечером в середине ноября все они были закрыты. Это была вина Зиты. За последние две недели Зара неоднократно напоминала ей, чтобы она забрала запасное колесо у Вудфорда, иначе они могут оказаться в затруднительном положении, и та обещала, что сделает это. Каков же результат? Она этого не сделала!

И им ни в коем случае не следовало оставаться на ужин с Хью и Кейт Шервод. Они намеревались уехать в семь и твердо заявили об этом еще до того, как отправились в путь, но, когда наступило семь часов, их убедили остаться. Им сказали, что ближе к вечеру движение на дорогах будет намного менее интенсивным.

Их капитуляция тоже была ошибкой Зиты. Она всегда получала огромное удовольствие и никогда не торопилась уходить, в результате чего неизменно опаздывала на следующую встречу, а Заре уже надоело играть роль придирчивой секретарши при ней.

Зара и Зита были преданы друг другу, как это часто бывает с близнецами. Они были потрясающе красивы, очень веселы и пользовались большим успехом. У них имелось множество друзей-мужчин и множество подруг. Они были довольно богаты, что их радовало, и счастливо жили вместе в пентхаусе на Портман-сквер, с садом на крыше и окнами на юг, что также было очень приятно. Их отец подарил им этот пентхаус на двадцать первый день рождения, что было очень мило с его стороны.

Итак, из-за общительности и недальновидности Зиты они оказались на пустынной дороге под проливным дождем, надеясь, хотя и без особых на то оснований, что их подбросят обратно в Лондон. Если они быстро найдут машину, у них еще будет время принять ванну и переодеться, и к двенадцати часам оказаться в доме Питера на Честер-роу.

Их машина может остаться там, где стоит, до утра, а они позвонят Шервудам и попросят, чтобы ее забрали. Люди никогда не возражали против того, чтобы оказать им услугу, по крайней мере, они так думали, и в основном это было правдой.

Они пытались укрыться под небольшим навесом на обочине и находились в нескольких сотнях ярдов от главной дороги, когда на крутой холм позади них поднялся "бентли". Это была одна из потрепанных довоенных моделей с брезентовым капотом и тальковыми стеклами, какими до сих пор дорожат любители автомобилей. Машина замедлила ход, когда Зара шагнула вперед, а затем остановилась, и светловолосый молодой человек высунул голову, вглядываясь сквозь пелену дождя. Что у него были светлые волосы, они узнали потом, так как их скрывала потрепанная твидовая кепка.

- Это ваша машина выглядит такой унылой примерно в полумиле отсюда? - вежливо спросил он. - Могу я чем-нибудь помочь?

- Боюсь, что нет, - печально ответила Зара. - Мы по глупости выехали из дома без запаски.

- Это было крайне неразумно, - с раздражением произнес молодой человек.

- Я знаю, - отозвалась Зара.

- Тогда можно я вас подвезу? - спросил он.

- Мы пытаемся вернуться в Лондон, - сказала Зита с бесконечным пафосом.

- Я тоже, - оживленно произнес он. - Так что запрыгивайте на заднее сиденье.

Они были рады хоть какой-то защите от ливня и послушно забрались внутрь. Поначалу он был не очень разговорчив. Когда они подъехали к Доркингу, Зара спросила:

- В какую часть Лондона вы направляетесь?

- В Челси, - сказал он. - А вы?

- Портман-сквер, - ответила Зита, - но, если вы будете так добры, высадите нас на Кингз-роуд, мы возьмем такси.

- Чепуха, - произнес молодой человек властным голосом. - В такую ночь, как эта, вам, возможно, придется ждать несколько часов. Я подвезу вас до двери, хотя глупо отправляться в путь без запасного колеса...

- Мы не смогли бы поставить его, даже если бы оно у нас было, - с воодушевлением сказала Зара.

- Меня это нисколько не удивляет, - ответил он и каким-то образом ухитрился сделать так, чтобы это прозвучало как комплимент, чтобы не раздражать его пассажиров.

Они выяснили, что его звали Джайлс Уитли. По его собственным словам, он был художником-портретистом, пока еще не очень хорошим, но амбициозным. По их предположению, ему было около тридцати. По его словам, до того, как заняться живописью, он был биржевым маклером, но ему не нравилась такая жизнь, которую он сравнивал, с явным отсутствием оригинальности, с работой у конвейера. Когда умерла его мать, он бросил работу и снял студию на Глиб-плейс.

- До этого, - сказал он, - я тоже жил на Портман-сквер, так что вам не нужно указывать мне дорогу. Не возражаете, если я выкурю трубку?

- Вовсе нет, - ответила Зита.

- Сколько времени? - спросила Зара, когда они поднялись на вершину Патни-Хилл.

Джайлс поднес левую руку к индикатору на приборной панели.

- Без десяти одиннадцать.

Когда они остановились в пробке у моста Патни, он начал насвистывать, помахивая веточкой шиповника в такт мелодии. Он хорошо насвистывал. Зита узнала одну из своих любимых песен, старую, недавно вновь обретшую популярность. "Я прекрасно обойдусь без тебя".

- Вам нравятся все эти панихиды? - спросила она. - У нас большая коллекция старых записей моего отца. Он хранил их с незапамятных времен. Некоторые из них абсолютно доисторические.

- Да, - ответил он. - Но эта не такая уж старая! - В его голосе звучало легкое возмущение. Он вел машину уверенно, но, пожалуй, слишком быстро. Когда они объезжали Марбл-Арч, он спросил: - Какой номер?

Они назвали номер.

- Это, - сказал он, - просто совпадение. Это был мой адрес. Третий этаж. - Он повернул голову. - А какой ваш?

- Самый верхний, - ответила Зита. Она подумала, что, если скажет пентхаус, это прозвучит хвастливо.

Они остановились у двери, и молодой человек вышел.

- Вы были так добры, - сказала Зита, - и так помогли нам, не зайдете ли вы выпить?

- Нет, - ответил молодой человек. - Я не хочу, чтобы вы опаздывали на вечеринку.

В свете фонарей они увидели, что он очень привлекательный блондин.

- Вы должны, - настаивала Зита, - хотя бы на минутку. Это вовсе не потому, что мы вам что-то должны! Мы бы искренне хотели, чтобы вы это сделали.

- А нельзя ли сделать так, чтобы оплата долга была отложена? - спросил он.

- Или все-таки первый взнос? - сказала Зита, а потом подумала, что слишком настойчива.

Они вместе прошли через холл, и он приподнял растрепанную бровь.

- Мужчины часто ведут себя странно, когда вас с ними двое? - спросил он.

- Не слишком, - с достоинством ответила Зита, чтобы загладить свою предыдущую оплошность. - С чего бы это?

- Вас трудно различить! - ответил он. Они вошли в лифт. Ночного портье Коутса нигде не было видно. - Чаффи все еще здесь? - спросил Джайлс.

- Да, - ответила Зара. - Он говорит, что ему все надоело, и угрожает уйти на пенсию.

- Он всегда был бездельником! - дружелюбно заметил Джайлс. - Прошу прощения, - извинился он. - Обычно я не употребляю грубых выражений в присутствии милых девушек. Но Чаффи? Уйти на пенсию? В его-то возрасте? Да ведь он всего лишь мальчишка! Я спрашиваю себя, куда катится мир? Конечно, - задумчиво добавил он, - он, должно быть, заработал кучу денег на чаевых.

Зара нашла свой ключ, и они вошли в квартиру. Они провели его в большую гостиную, где стоял обеденный стол и встроенный в нишу бар. Дождь за окном настойчиво отбивал дробь.

- Если вы не возражаете подождать минутку, пока я сниму это промокшее пальто, - сказала Зара, - я принесу вам выпить. Что бы вы хотели, джин с тоником или виски?

- Немного виски, если можно, - ответил он.

- Ты можешь налить ему, Зита, - сказала Зара, - и мне тоже. Это может предотвратить воспаление легких. - Она скрылась в своей спальне.

- Мне всегда хотелось увидеть эту квартиру изнутри, - заметил Джайлс, - но я и понятия не имел, что в ней живут такие очаровательные обитательницы. Но в те дни этого не было! Здесь жила довольно унылая пара средних лет, которые постоянно жаловались на девушку с восьмого этажа, загорающую на крыше. В каком-то смысле я им сочувствовал. То, что у нее имелось, лучше было не показывать!

- Мы прожили здесь всего год, - сказала Зита. - Между вашими недовольными и нами был еще один жилец. Поляк, который надоел нам со своими отвратительными коврами и занавесками.

- Я уверен, что недовольные, не вполне подходящее слово, - сказал Джайлс. - А сейчас я буду дерзок. - Он одарил ее очаровательной улыбкой. - Мне бы очень хотелось нарисовать вас. Не могли бы вы с сестрой как-нибудь попозировать мне? - Он достал свой блокнот, а из него - карточку. - Вот здесь вы можете меня найти. - Он положил маленький кусочек картона на каминную полку.

Зита улыбнулась.

- Не понимаю, почему бы и нет, - сказала она. - На самом деле я профессиональная модель.

- Я не жду, что вы купитесь на результат, - сказал он, - или на какую-нибудь ерунду в этом роде. Мне просто доставит огромное удовольствие попробовать.

Вернулась Зара.

- Зита, - сказала она, - сними эту мокрую одежду, иначе ты умрешь. Можешь оставить мистера Уитли мне.

Она подошла к бару и взяла свой напиток.

- Я тут спрашивал вашу сестру, - сказал Джайлс, - не будете ли вы обе так любезны мне попозировать.

- Можно ли было предложить что-нибудь более лестное?

- Возможно, вы не почувствуете себя польщенной, когда увидите результат, - сказал он. - Меня считают авангардистом! - Он рассмеялся, ободренный ее быстрым согласием. - Мне хочется узнать о своих натурщиках побольше, - продолжил он, - чтобы изобразить их душу. Аура и все такое прочее! - объяснил он. - Возможно, для достижения этой цели мы могли бы как-нибудь вечером собраться вчетвером и прогуляться по городу? "400" и "Киро". Устроим праздничный вечер. Белый галстук и фрак. Как насчет этого?

Зара была удивлена этим предложением.

- Не кажется ли вам, что "400" немного старомодно, - сказала она. - И почему в таких костюмах? И я никогда не слышала о "Киро"! В "Горшечном сарае" было бы веселее, и я найду другого мужчину. Я не в восторге от свиданий вслепую.

- "Горшечный сарай"? - повторил Джайлс. - Я не очень-то разбираюсь в ночных клубах. Но мы пойдем, куда захотите. Я вам позвоню. - Он посмотрел на часы. - Мне пора уходить, а вам пора переодеваться для вечеринки. - Он направился к узкому коридору. Когда Зара провожала его до двери, Зита вышла из своей спальни.

- Спокойной ночи, - сказал Джайлс. - Еще увидимся.

Лифт все еще был на месте, и он вошел в него.

- Какой необычный и замечательный молодой человек! - сказала Зита, когда он скрылся из виду. - В наше время таких нечасто встретишь. Как это гадко с твоей стороны, выставить меня!

- Это доказывает, что те, кто говорят об опасностях останавливать незнакомцев, говорят чушь, - сказала Зара. - А теперь, ради Бога, поторопись, и мы как раз успеем.

Вечеринка у Питера Беквита была потрясающе веселой, и они вернулись домой только в третьем часу. Там было много их друзей, он пригласил цветного гитариста, который очень красиво пел, они приготовили яичницу с беконом на кухне Питера.

Зара была в восторге от их встречи с Джайлсом Уитли, а Питер сказал, что будет рад присоединиться к их прогулке. Возможно, это было вызвано восхищением, которое она выказывала в отношении своего новообретенного друга, а может, и не имело к этому никакого отношения, но вскоре после этого Питер в третий раз предложил ей выйти за него замуж, и она сказала "да".

Утром Зара и Зита проспали допоздна. Они оставили записку для миссис МакЭван, их служанки, с просьбой не звонить им раньше половины одиннадцатого. В рабочем дневнике Зиты значилось, что до вторника встречи отсутствовали, а поскольку Зара работала в сувенирном магазине по вечерам, спешить было некуда.

Когда миссис МакЭван принесла кофе, тосты и апельсиновый сок для Зиты, то кисло сообщила, что один из их гостей оставил в гостиной не только свой бумажник, но и нетронутый стакан виски с содовой - экстравагантность, которую она может расценить только как расточительство, хотя, конечно, некоторые могли бы не воспринимать это как таковое. Некоторым не приходилось экономить. Виски она вылила в раковину, а бумажник, естественно, оставила там, где нашла, поскольку никогда не совала нос в чужие дела.

Одевшись, Зита вошла в гостиную и увидела, что он лежит на столе рядом с тем местом, где стоял стакан Джайлса. Он был сделан из свиной кожи, и в правом верхнем углу его имелась золотая монограмма "Дж. У.".

Где-то у нее был его адрес. Она собиралась отнести бумажник на Глиб-плейс днем, поскольку он мог ему понадобиться. Она подошла к камину, но карточки там не было. Должно быть, Зара убрала ее. Нет, сказала Зара, она ничего подобного не делала. Миссис МакЭван, вероятно, выбросила ее, когда убиралась, но в мусорном ведре ее не нашлось.

Они стали обсуждать события предыдущего вечера. Это было потрясающе, не так ли? Как чувствовала себя Зара в холодном свете дня, будучи помолвленной? Охваченная паникой - или мурлыкающая от радости? Зара сказала, что чувствует себя прекрасно.

Позже Зита заглянула в записную книжку Джайлса, чтобы посмотреть, нет ли там еще одной карточки, но, кроме чековой книжки и нескольких писем, там было пусто. Не важно, старый Чаффи мог знать, а если нет, они могли бы спросить на Глиб-плейс.

Они договорились пообедать с Питером и его братом, после чего обе девушки взяли такси до Челси, и Зара пожаловалась, что они забыли позвонить Шервудам и что полиция, несомненно, уже нашла бы брошенную машину и отбуксировала ее. На Глиб-плейс они обошли несколько домов, заглянули в почтовое отделение на Кингз-роуд, но никто понятия не имел, где может жить Джайлс, поэтому они отправились в кино.

Когда они вернулись на Портман-сквер, Чаффи, уже собиравшийся уходить с дежурства, разговаривал с ночным портье, заступавшим на смену. Зита остановила его, когда он уходил.

- О, Чаффи, - сказала она, - не могли бы вы нам помочь? Вчера вечером наш друг, мистер Уитли, выпивал с нами и забыл свой бумажник. Проблема в том, что мы не знаем его адреса и, похоже, не в состоянии его узнать. Он сказал, что это где-то на Глиб-плейс. Вы случайно не знаете его номер? Его нет в телефонной книге. Он сказал нам, что когда-то, до нашего приезда, жил здесь.

- Мистер Уитли, мисс? - Чаффи наморщил лоб, силясь вспомнить. Он был седовлас и в своей военной форме производил впечатление. Держался он великолепно, что свидетельствовало о его давней службе в армии.

- Да, - повторила Зита. - Мистер Джайлс Уитли. Крупный, высокий, светловолосый молодой человек, - ободряюще добавила она.

Чаффи с любопытством посмотрел на нее.

- Когда-то здесь жил молодой джентльмен с таким именем, мисс, - признал он, - но это было очень давно. Это, конечно, было до того, как вы переехали сюда. Должно быть, это было до войны.

- Кажется, он вас знал, - сказала Зара. - Он спросил нас, здесь ли вы еще.

- Неужели? - Чаффи был озадачен. - Это не мог быть один и тот же джентльмен, мисс. Он был настоящим парнем, энергичным, добивавшимся успеха. Довольно приятный молодой человек, заметьте, но необузданный. Молодые леди обычно увивались вокруг него. Помню, у него не хватало пальца на левой руке. Однажды он сказал мне, что потерял его, когда возился с каким-то оборудованием. Тогда у них не было таких гарантий, которые есть сейчас. Нет, - повторил он, - это не мог быть один и тот же джентльмен. Мистер Джайлс Уитли, который жил в десятом номере, давно умер. Он погиб в автокатастрофе... должно быть, это случилось летом тысяча девятьсот тридцать девятого. В то время с ним были две девушки. Одну из них грузовик сбил на скользкой дороге. Ужас, но он действительно ездил слишком быстро. Я пытался его урезонить. Миссис Чаффи была очень расстроена.

- Понимаю, - сказала Зита. Она не могла встретиться взглядом с Зарой. - Как вы и сказали, это, должно быть, был другой Джайлс Уитли.

Они не проронили ни слова, пока не оказались в квартире. Затем Зита достала из сумки бумажник и вытащила его содержимое. Первый из оставшихся чеков был частично оплачен, но остался неподписанным. "Выплатить Сильвии Хомби... сумма в двадцать фунтов". Оно было датировано 18 июля 1939 года.

Она вытащила одно из писем. Оно было написано женским почерком и оставлено в конверте. Оно было адресовано Джайлсу Уитли, эсквайру, Флэттоу, а на следующей строке указан номер дома, в котором он жил. На почтовом штемпеле стояло 16 июля 1939 года.

Она протянула конверт Заре, и та открыла его. "Мой дорогой Джайлс, - медленно прочитала она, - четверг был бы просто божественным! Мы могли бы пообедать в "Уитшифе", который находится в нескольких милях по другую сторону Доркинга. Ты не возражаешь, дорогой, если я возьму с собой свою сестру Сильвию? Она приехала из Корнуолла на день или два и пробудет до пятницы. Как ты знаешь, она ужасно провела время с Филипом и прошла через ад, так что я хотела бы немного развлечь ее. Она не может позволить себе ничего такого. Мы можем встретиться снова в пятницу - наедине. С любовью к тебе, мой дорогой. Розмари".

- Ты обратила внимание на его руки? - побледнев, спросила Зита.

- Да, - ответила Зара, - обратила. Это было, когда он посмотрел на часы в машине. Я также помню, что он держал левую руку в кармане брюк так долго, как только мог.

- Что бы это могло значить? - спросила Зита. - Если подумать, мы ведь ни разу к нему не прикоснулись, не так ли? Не пожимали друг другу руки или что-то в этом роде? И он забыл свой виски. - Она взглянула на письмо, которое Зара держала в руках, и им показалось, что вокруг них подул холодный ветер. - Что нам делать с бумажником? - спросила она.

Зара подошла к камину.

- Розмари это не понравится, - сказала она. Постояла, взвешивая бумажник в руке, а затем бросила его на тлеющие угли. Обе вспоминали свою поездку прошлой ночью. Бумажник подрумянился, свернулся и не хотел гореть.

Глаза Зиты наполнились слезами, когда она посмотрела на Зару. Как ни странно, она не почувствовала страха.

- Это было очень любезно с его стороны, не так ли? - сказала она. - Это было так любезно с его стороны, Зара.

- Да, - ответила Зара, - так оно и было. - Она смотрела, как языки пламени начинают завиваться по краям обложки. - Я думаю, дорогая, он, должно быть, пытался нас предупредить. Он не хотел пугать нас и поэтому оставил бумажник, чтобы мы сами все выяснили.

Она слегка печально улыбнулась.

- Чего он не учел, - сказала она, - так это того, что ты можешь в него влюбиться.

В дверь позвонили, и Зита, не отвечая, пошла открывать. Ночной портье ждал на лестничной площадке.

- Извините, мисс, но я по поводу вашей машины. Она весь день простояла в гараже, и один парень говорит, что она загораживает ему выезд.

Зара прошла по коридору и встала позади сестры.

- Мне очень жаль, Коутс, я сейчас спущусь и уберу ее.

Она не смотрела на Зиту, когда мужчина последовал за ней в лифт.

ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ

Флавия Ричардсон

Энтони Вэйр чувствовал, что никогда не сможет забыть ужас той ночи. Даже когда сам опыт был забыт и пережит, у него случались периоды безумия, когда он восстанавливал в памяти всю сцену целиком. Что думала Сильвия, его жена, никто не знал, потому что она держала это при себе. Все ее силы были направлены на то, чтобы не дать Энтони погрузиться в мрачные раздумья.

Часто это случалось внезапно. Энтони и Сильвия купили небольшой коттедж под названием Романы в Глостершире. После войны Энтони никак не мог определиться со своими планами, не имея возможности нигде найти приличную работу, приносившую бы доход, достаточный для удовлетворения их потребностей, и в то же время дававшую бы ему время продолжать писать. Затем, в конце 1924 года, его крестная погибла в автомобильной катастрофе, и он оказался обладателем годового дохода в пятьсот фунтов, задолго до того, как это выпало бы на его долю при обычном ходе событий.

Они с Сильвией сразу же начали подыскивать загородный коттедж, где могли бы поселиться. Энтони полагал, что, зарабатывая писательской деятельностью, они смогут неплохо прожить на его новый доход, ведя тихую жизнь. Сильвия, увлекавшаяся садоводством и загородной жизнью, планировала разводить кур и уток для собственного употребления, а также выращивать фрукты и овощи.

После долгих поисков они нашли Романы и поняли, это именно то, что им нужно. Коттедж был небольшим и компактным, построен на вершине холма, в двух милях от деревни, но всего в четверти часа ходьбы через поля от небольшого рыночного городка. Ближайший сосед жил у подножия холма.

Первый месяц их пребывания там прошел без каких-либо заметных событий. Оба они были влюблены в этот дом, оба заняты весь день, уставали и были достаточно здоровы, чтобы прекрасно спать по ночам. Если бы они этого не делали, вполне возможно, они получили бы какое-то предупреждение о том ужасе, который должен был обрушиться на них.

Вскоре после Рождества Энтони Вэйр отправился обедать к доктору, жившему в доме у подножия холма. Сильвию пригласили, но из долины поднялся густой белый туман, который достиг даже их высот, и, поскольку у нее был сильный кашель и простуда, она решила остаться дома у огня.

Энтони, будучи хорошим мужем и помня, что его жена дома одна, - их прислуга уходила, как только накрывала на стол, - недолго оставался с доктором и в половине одиннадцатого снова поднимался на холм.

Туман клубился странными белыми сгустками, и к тому времени, когда добрался до калитки своего сада, он уже не мог разглядеть ни огней в доме доктора, ни огней на окраинных виллах города, которые обычно виднелись сквозь деревья. Он поплотнее запахнул шарф на шее и слегка поежился.

Внезапно, в саду, он испытал какое-то странное чувство; его было трудно определить; трудно было связать с чем-то хоть сколько-нибудь определенным, но оно было достаточно сильным, чтобы он остановился и огляделся по сторонам. Он странным образом ощутил присутствие второго человека.

Это чувство было настолько сильным, что Энтони резко крикнул: "Кто там?", задаваясь вопросом, не прячется ли в саду какой-нибудь вор с намерением ограбить дом. Ответа не последовало; белый туман накатывал все более густыми волнами, пока, казалось, не поглотил его. Становилось все труднее - сквозь туман и темноту - разглядеть даже садовую дорожку, несмотря на электрический фонарик.

Пожав плечами, Энтони направился к двери в дом. К его удивлению, она оказалась заперта на засов. Он дважды постучал, и по мере того, как он это делал, ощущение, будто его кто-то сопровождает, становилось все сильнее.

Минутой позже Сильвия открыла дверь и почти втащила его в холл, стуча задвижками с лихорадочной поспешностью.

- Привет! Что случилось? - с искренним удивлением спросил Энтони. Затем, вспомнив о своих собственных ощущениях, спросил снова, как можно небрежнее: - Ты испугана? Тебе показалось, будто ты кого-то слышала?

Сильвия нервно рассмеялась и попятилась в гостиную.

- Нет, о нет, - ответила она, - просто... ты в первый раз куда-то выходишь без меня, и я, наверное, немного занервничала. В воздухе неприятный туман, не так ли? Кажется, дом полон им.

Энтони слишком хорошо знал свою жену, чтобы принять ее слова за чистую монету. Он видел, что она на грани истерики, и проклинал себя за то, что оставил ее одну, пусть даже на несколько часов. Ему следовало бы помнить, что она не привыкла к сельской жизни и что тишина не может не действовать ей на нервы.

Неторопливо, стараясь придать обстановке атмосферу повседневной жизни, он снял пальто и шарф, положил трость на подставку и закурил сигарету. Затем вернулся в гостиную, где его ждала Сильвия, широко открыв дверь, чтобы видеть его в холле. Комната, как она и сказала, была полна тумана, но освещена не так уж плохо, - он мог разглядеть ее глаза, расширенные от ужаса, и дрожащие руки, когда она села и взяла свою работу, предприняв слабую попытку казаться нормальной.

- Сильвия, в чем дело? - резко произнес Энтони. Его собственные нервы начинали сдавать. - Что случилось? Почему ты напугана?

Она подняла глаза от своей работы и посмотрела на него.

- Тони, Тони, - начала она, и в ее голосе слышался страх. - Тони, я не знаю, что это такое, но сегодня в этом доме творится что-то ужасное. Я имею в виду, это чувство появилось около часа назад; я сидела здесь и молилась, чтобы ты не опоздал. Я начала думать, что сойду с ума.

Энтони стряхнул с себя подкрадывающийся ужас, который начал овладевать и им.

- Ерунда, дорогая, - сказал он как можно бодрее, - ты не очень хорошо себя чувствуешь, простуда свалила тебя с ног, и нервы не в порядке. Я был дураком, что оставил тебя сегодня; прости меня, дорогая. Я приготовлю какао, хорошо? И мы выпьем его у камина, прежде чем ляжем спать.

Его попытки вести себя как обычно, казалось, привели ее в чувство, но она не оставляла его в покое. Почти цепляясь за него, она прошла с ним на крошечную кухню и помогла принести чайник и банку какао. Как ни странно, в кухне почти не было тумана; казалось, он сконцентрировался в гостиной.

"Это как-то связано с атмосферой в доме", - подумал Энтони, но не стал говорить об этом жене.

За чашкой какао Сильвия, казалось, стала спокойнее, хотя и сильно вздрогнула, когда в камине упало полено.

- О чем ты говорил с доктором? - спросила она.

Энтони пожал плечами.

- Обо всем, - ответил он с улыбкой. - О рождаемости и смертности в деревне, о кормлении домашней птицы - кстати, у него есть замечательные кулинарные смеси, которые, по его мнению, тебе захочется попробовать, - о местной истории и так далее. Он рассказал мне, что когда-то здесь было римское поселение, и именно поэтому этот коттедж называется Романы. Очевидно, когда-то это было довольно большое поселение, а потом оно вымерло. Но время от времени фермеры во время пахоты находят старое оружие и другие вещи.

Сильвия кивнула.

- Интересно, смогут ли куры что-нибудь выкопать, - сказала она. - Они достаточно усердно трудятся. Я верю, что у них получится. Однако сейчас неподходящее время года для этого.

- Полагаю, что так, - сонно пробормотал Энтони. - А как насчет того, чтобы подняться наверх? Камин почти догорел.

Едва эти слова слетели с его губ, он снова почувствовал чье-то присутствие. За последние несколько минут это чувство покинуло его; теперь оно вернулось, и даже сильнее, чем раньше. Он взглянул на Сильвию. Она оглянулась через плечо на дверь, и в ее глазах был страх.

- Я... я не думаю, что хочу сейчас лечь спать, - произнесла она напряженным голосом. - Энтони, я боюсь. Это снова вернулось.

- Не говори глупостей, дорогая, - ободряюще сказал он, все это время понимая, что глупо будет выглядеть именно он, если уйдет. Каким-то образом он знал, что Оно - этот Ужас - находится в холле, что он сам, возможно, открыл ему путь, когда вошел в дом.

Лампа внезапно замигала и погасла; масло закончилось. Сильвия испуганно вскрикнула. Теперь комнату освещал только угасающий огонь в камине. Энтони бросился к окну и отдернул занавески. Туман рассеялся, бледная луна осветила пол и рояль.

Энтони подошел к камину и взял кочергу, все время сознавая, что это бесполезное оружие. Затем он направился к двери. Что бы там ни было, он собирался встретиться с этим лицом к лицу; ему была невыносима мысль о том, что его пугают в его собственном доме. Но, взявшись за дверную ручку, он отпрянул.

Что-то находилось по ту сторону; что-то настолько сильное, настолько определенно злое, что каждая клеточка его души инстинктивно отшатнулась, избегая встречи с этим. Он не мог пошевелить ни единым мускулом; какое-то мгновение он стоял неподвижно, онемев. Затем собрал воедино свои рассеянные чувства и обернулся.

Сильвия стояла позади него, белая, как лунный свет; ее глаза были большими и темными, пальцы дрожали. Энтони подошел к ней и обнял за талию.

- Дорогая! - сказал он. - Мы должны довести это дело до конца.

- Какое дело? Что происходит, Тони? - спросила она, всхлипывая.

- Одному Богу известно... или дьяволу, - мрачно ответил он.

Он все еще обнимал ее за талию, когда они отошли в дальний конец комнаты. Их взгляды, казалось, были прикованы к двери. Войдет ли Оно? Что Ему нужно? Когда Оно уйдет?

После, казалось, многочасового ожидания Сильвия тихонько вскрикнула и указала на пол. Энтони проследил за направлением ее пальца. Над порогом, проникая в комнату из-под двери, медленно поднимался густой зеленоватый пар.

- Боже мой! - ахнул Энтони. - Что это?

Прижавшись друг к другу и спинами к стене, они наблюдали и ждали; пар все увеличивался в объеме, пока, казалось, не заполнил четверть маленькой гостиной. Затем они поняли, что он, так сказать, держится в замкнутом пространстве. В некотором смысле, это было самым ужасным. Облако не распространялось, как это сделал бы газ, а двигалось в виде сплошного сгустка с неровными краями.

Мгновение или два ничего больше не происходило, затем Сильвия воскликнула:

- Это обретает форму!

В ужасе уставившись друг на друга, они увидели, что это действительно так. Из сплошной стены зеленоватого газа, - зловонного, ужасного зеленого цвета, напомнившего им гниющую слизь и ряску, - отдельные участки собирались вместе, приобретая определенную форму. И по мере того, как с Ужасом происходило это, отвратительный запах становился все сильнее, пока они едва могли дышать окружающим воздухом. Они задыхались.

Энтони сделал над собой невероятное усилие и, не выпуская Сильвию из объятий, просунул локоть в окно. В комнату ворвался свежий ночной воздух, но он не смог рассеять царивший внутри туман. Края его на мгновение слегка дрогнули, но и только.

Сильвия тихо всхлипывала, уткнувшись лицом в плечо Энтони, пытаясь спрятаться от этого зрелища. Внезапный вздох заставил ее снова поднять глаза, и она вздрогнула, охваченная страхом.

Теперь очертания становились все более четкими; центральная часть зеленого газа превратилась в существо, которого они никогда раньше не видели. Раскачивающееся взад и вперед, слегка приподнятое над полом, но без видимой опоры, оно было похоже на человека - с гротескными конечностями и чертами лица. Но самое страшное в нем заключалось в выражении его лица. Ни Энтони, ни Сильвия и представить себе не могли, что такое звериное выражение, такая мерзость могут таиться в подобии человеческого лица. Оно казалось воплощенным злом и с ухмылкой надвигалось на них, незаметно приближаясь с каждым мгновением.

Энтони прижался спиной к стене, отступить дальше он не мог. Сильвия лежала у него на руке, почти теряя сознание от ужаса.

Каким-то странным чутьем Энтони понял, что ему не следует предпринимать никаких усилий, чтобы выбраться через окно; снаружи была территория, принадлежащая этому существу; там, в невыгодном положении, он был бы повержен, если бы попытался сражаться в саду. С этим нужно было разобраться здесь и сейчас. Оно приближалось, зловоние становилось невыносимым. Беспомощный, Энтони привалился к стене. Это мог быть всего лишь вопрос нескольких минут, возможно, всего нескольких секунд, прежде чем он и Сильвия будут поглощены этим жутким морем зла, исходящим от мерзкого Ужаса.

Его рука, судорожно шарившая вокруг, нащупала кочергу, но он не сделал попытки поднять ее, зная, что от такого оружия толку не будет. Его глаза блуждали в поисках помощи. Неужели их ничто не могло спасти? Неужели они навсегда окажутся во власти этого Существа, безнадежно и непоправимо попадут в его лапы?

Сильвия тихонько застонала и упала замертво ему на руку, ее голова склонилась набок. Лунный свет высветил ленту у нее на шее. Энтони машинально заметил это, и у него мелькнула надежда. Свободной рукой он дернул за ленту и вытащил маленькое серебряное распятие, которое она всегда носила.

Пришло время для решительных мер; Ужас был всего в ярде от них. Энтони почувствовал, что долго он выдержать не сможет; он позволил жене соскользнуть на пол и встал перед ней, держа распятие на расстоянии вытянутой руки и устремив взгляд в ужасные черные глубины того места, где должны были располагаться глаза Существа.

Долгую минуту он стоял так, напряженный, словно тетива лука, собирая все, что осталось от его сил. И тут Существо дрогнуло, качнулось назад, затем вперед, и внезапный шум поглотил Энтони. Смутно он осознавал, что настал решающий момент, что Чудовище прилагает все усилия, чтобы раздавить его. Последним, величественным жестом он швырнул серебряное распятие прямо в центр издевательской звериной морды, воскликнув: "Во имя Христа, исчезни!"

Послышался свист ветра, крик, такой ужасный, что он несколько недель звенел у него в ушах, ужас рассеялся и исчез, оставив комнату наполненной сырым ночным воздухом из разбитого окна.

Затем Энтони тоже потерял сознание.

Доктор уже лег в постель и спал, когда его разбудили стук дверного молотка и звон ночного колокольчика, и, выглянув в окно, он увидел у двери две фигуры. Он поспешил вниз и, к своему удивлению, увидел, как в холл, пошатываясь, вошли Энтони и Сильвия. Он вытянул из них эту историю путем тщательных расспросов.

- Что это, доктор? - взмолилась Сильвия. - Это повторится?

- Не знаю, - ответил он. - Скажу честно, не знаю. Но на вашем месте я бы покинул Романы.

- Что это было? - повторил Энтони.

Доктор развел руками.

- Это бывший римский лагерь и поселение, - сказал он. - Многие эксперты считают, что холм не является естественным, а первоначально использовался как могильный холм, возможно, также как курган. Среди оккультистов хорошо известен факт, что такие места являются излюбленными местами обитания элементалей.

Он помолчал.

- Миссис Уэйн, да и вам обоим, действительно, повезло спастись. Что-то неизвестное нам, какая-то естественная причина, возможно, какое-то скрытое влечение в том или ином из вас дало ему волю и заставило его, подобно дьяволу, его хозяину, "искать, кого бы ему поглотить". Только по милости Божьей вы могли сейчас рассказать мне эту историю.

ВОЗВРАЩЕНИЕ СОФИ МЕЙСОН

Э. М. Делафилд

- Вы когда-нибудь видели настоящее привидение?

Это не был, как это часто случается, легкомысленный вопрос. Он был вполне серьезен и задан Фенвику. Фенвик увлекался оккультными исследованиями, хотя было понятно, что он придерживался своей собственной линии, не принимал и не пропагандировал произвольных интерпретаций любого рода.

Он ответил осторожно:

- Несомненно, я был тем, кого французы называют "видевшим".

- Было страшно? - робко спросила одна из женщин.

Фенвик покачал головой.

- Я не испугался, - признался он. - Ни привидения, ни духа - называйте, как хотите. Еще меньше меня пугали так называемые "комнаты с привидениями", в которых раздавались таинственные звуки, необъяснимо открывались двери и так далее. Но однажды, в доме, где увидел привидение, я испугался.

- Вы имеете в виду, вас напугало не привидение?

- Нет, - ответил Фенвик, и на его серьезном, умном лице появилось выражение ужаса.

Мы спросили, не расскажет ли он нам об этом.

- Я попробую, но, возможно, мне придется рассказать эту историю в обратном порядке. Видите ли, когда я взялся за это дело, все уже закончилось - осталось далеко в забытом прошлом, не просто по ту сторону войны, а в конце восьмидесятых. Ну, вы знаете, конные экипажи, масляные лампы, женщины в шляпках и длинных облегающих юбках, подобранных сзади... Естественно, что во французском провинциальном городке тогда все было таким же отставшим от времени, как и сейчас. (Кстати, это произошло во Франции - я вам говорил?) Нет необходимости называть город. Скажу только, он располагался в глубине страны. Так вот, там имелся дом - назовем его Ле-Муано. Один из тех высоких узких французских домов, белых, с голубыми ставнями, с прямой аллеей деревьев, ведущей к парадному крыльцу, и аккуратной композицией из стандартных розовых кустов по обе стороны голубой парадной двери.

Это был совсем маленький домик, а не замок. Когда-то он принадлежал очень маленькой общине монахов-созерцателей - кажется, они разбили сад и устроили аллею. Когда монахов стало мало, они перешли в другой орден, дом некоторое время пустовал. Затем его купил виноторговец в подарок своей жене, которая каждое лето использовала дом как загородную виллу для себя и своих детей. Эта семья жила в... ну, в городке, расположенном примерно в двадцати километрах от дома. Они могли поехать в Ле-Муано на машине, либо добраться на дилижансе, останавливавшемся в деревне примерно в полумиле от дома. Большую часть года дом пустовал, и никто, похоже, не думал, что нужен сторож. Либо крестьяне в округе были очень честными, либо в доме не было ничего ценного. Вероятно, экономная хозяйка виноторговца привозила все, что им требовалось для летних визитов, и забирала все обратно, когда они уезжали. В доме имелись большие шкафы, встроенные в стену, и она могла запереть в них все, что угодно, а ключ взять с собой.

Семья состояла из мсье и мадам, троих или четверых детей и девушки-англичанки, которую все они называли "Мис"; в ее обязанности входило присматривать за детьми и быть полезной в целом.

Ее звали Софи Мейсон; ей было около двадцати, когда она поступила к ним, и, говорят, она была очень хорошенькой.

Наверное, она была полностью занята. Мадам, несомненно, позаботилась бы о том, чтобы она отрабатывала свое небольшое жалованье и содержание; и, как принято во французском среднем классе, каждый член семьи был готов выполнять любую необходимую работу, не разделяя ее на "мою" и "вашу". Софи Мейсон, однако, в основном занималась с детьми. Довольно часто весной и в начале лета ее отправляли с ними в Ле-Муано на несколько дней подышать загородным воздухом, в то время как мсье и мадам оставались заниматься своими делами. Между прочим, они были прогрессивными людьми, намного опередившими свое время, потому что "Мис", похоже, разрешали держать детей на улице, что вполне соответствовало английским традициям и полностью противоречило обычной французской моде того времени и того класса.

Крестьяне, работавшие в поле, часто видели, как английская девушка с детьми бегала наперегонки взад и вперед по аллее или уходила в лес за земляникой. Софи Мейсон довольно хорошо говорила по-английски, и, естественно, от нее ожидали, что она будет разговаривать с детьми по-английски; если не считать пары слов с работниками фермы, откуда в Ле-Муано поставлялись молоко, масло и яйца, ей, по сути, не с кем было поговорить, когда мсье и мадам отсутствовали.

Пока на сцене не появился Олси Ламотт.

Все, что я могу вам о нем сказать, он был сыном фермера - крупный рыжеволосый парень необычного типа, безусловно, обладающий мозгами и неотразимой индивидуальностью.

Когда он и Софи Мейсон впервые встретились, он проходил обязательную трехлетнюю военную службу, и, получив отпуск, находился дома, на ферме.

Можно себе представить, что эта английская девушка, пробывшая во Франции больше года и, вероятно, не обменявшаяся ни словом ни с кем, кроме своих работодателей, их детей и, возможно, пожилого кюре, заходившего вечером поиграть в карты, была предоставлена самой себе на более или менее изолированной вилле - и позднюю весну или раннее лето в этой стране винограда. То, что случилось, было, конечно, неизбежно. Никто не знает, когда и как произошли их первые встречи, но страсти в этой стране разгораются быстро. К тому времени, когда мсье и мадам все-таки появились, чтобы начать свой обычный летний сезон, окрестные крестьяне были прекрасно осведомлены о том, что у Софи Мейсон есть возлюбленный.

Неизвестно, выдали ли они ее работодателям или нет. Лично я полагаю, что они этого не делали. В этой стране и для этой нации ни любовь, ни страсть не считаются преступлением, даже если речь идет о супружеской неверности, а в данном случае речь шла всего лишь о том, что девушка была предоставлена самой себе, а Ламотт также был свободен. Почти наверняка мадам сама поняла, что происходит.

Должно быть, случился кризис. Возможно, мадам была начеку - подглядывала в щель приоткрытой двери, когда "Мис", как она надеялась, незаметно прокрались с свидания при лунном свете в лесу, где несколькими неделями ранее собирала землянику.

- Как? Развратное, лживое создание, которому я доверила своих невинных детей!..

Французы умеют сделать драму из ничего.

Я подозреваю, что мадам наслаждалась происходящим, извлекая максимум пользы из этой сцены, в то время как бедная Софи Мейсон, пристыженная и виноватая, была напугана до смерти. Возможно, она видела, как ее отправляют обратно в пансионат Блумсбери к тете, которая была ее единственной оставшейся в живых родственницей, опозоренной и без надежды когда-либо получить другое место.

На самом деле, мадам простила ее. Софи Мейсон была полезна, дети любили ее, она была очень бережлива, и, возможно, в глубине души мадам не была всерьез шокирована тем, что Софи утратила добродетель.

Как бы то ни было, взяв с Софи обещание, что та никогда больше не встретится с Олси, за исключением одного прощального разговора, мадам сказала, что та может остаться.

Насколько я понимаю, прощальная беседа состоялась в присутствии мадам - она сама об этом позаботилась. Что-то - можно только догадываться, что это мог быть какой-то трогательный, едва скрываемый намек со стороны девушки - подсказало острому восприятию мадам, что, если бы Олси сделал ей предложение, Софи была бы готова, и более чем готова, выйти за него замуж. Но Олси, конечно, не сделал ничего подобного. Он принял свою отставку с угрюмым молчаливым согласием, которое, конечно, не стал бы демонстрировать

если бы Софи Мейсон - более проницательная и менее страстная - не уступала ему с такой готовностью все привилегии, которых он желал.

Из его поведения можно было извлечь неприятную и унизительную мораль, и можно с уверенностью предположить, что мадам без колебаний высказала ее, возможно, в резких выражениях. Софи Мейсон, бедное дитя, осталась наедине со своими слезами и позором.

Но эти муки стыда и разочарования уступили место гораздо более реальной причине для беспокойства.

Осенью Софи Мейсон узнала, что у нее будет ребенок.

Учитывая ее молодость и, вероятно, воспитание, вполне вероятно, что такая возможность ей никогда не представлялась. Но то, что мадам, по-видимому, не предвидела такого поворота событий, объяснить гораздо труднее.

Конечно, возможно, она приписывала этой девушке больше утонченности, чем на самом деле было у бедняжки Софи Мейсон, и она задала пару наводящих вопросов, на которые Софи ответила, не совсем понимая.

Несомненно одно: Софи Мейсон не осмелилась сообщить своему работодателю о своем состоянии. Вместо этого она прибегла к гораздо более безнадежной альтернативе.

Она обратилась к своему возлюбленному.

Сначала письмом. Она, должно быть, написала несколько раз, если сделать очевидный вывод из единственного его ответа, который видел кто-либо, кроме получателя. Это неграмотные, некрасивые каракули, написанные, очевидно, в спешке, в которых говорится, чтобы она больше не писала, и заканчивающиеся небрежными ласковыми словами. Вероятно, именно эти несколько бессмысленных последних слов придали несчастной Софи смелости для ее последней неосторожности. Кажется совершенно очевидным, что на самом деле она была воображаемо влюблена в Олси, тогда как для него, конечно, влечение было чисто чувственным и не переросло физическое удовлетворение. На самом деле, лично я не сомневаюсь, что это была обычная реакция, и что сама мысль о ней, вероятно, была для него столь же отталкивающей, сколь и притягательной. Софи, однако, не могла или не хотела верить, что все кончено и что она останется наедине с позором и катастрофой. Под предлогом встречи с какими-то воображаемыми английскими друзьями она получила от мадам отпуск и в один из дней в конце октября отправилась в Ле-Муано.

Либо она заранее договорилась о свидании с Олси, либо, что представляется гораздо более вероятным, узнала, что он вернулся домой после окончания военной службы, и рассчитывала застать его врасплох. Она, должно быть, решила, что, если бы только она могла снова увидеть его и умолять, он, по выражению того времени, "сделал бы из нее честную женщину".

Беседа между ними состоялась. О том, что произошло на самом деле, можно только догадываться.

То, что это случилось в Ле-Муано, является доказанным фактом, и я, который видел этот дом, могу представить себе его обстановку. Они прошли бы в гостиную, где был оставлен лишь самый минимум мебели, но с потолка которой величественно свисал огромный канделябр из бледно-розового стекла, подвешенный на позолоченных цепочках. Безвкусная красота и звенящая легкая музыка канделябров, как мне всегда казалось, добавляют нотку несоответствия, которая обостряет ужас до невыносимой степени. Софи Мейсон, должно быть, плакала, дрожала и умоляла, охваченная растущим ужасом и отчаянием.

Ламотт был южанином, грубым, брутальным парнем, с сильными животными страстями, свойственными его возрасту и его нации. Было ли то, что последовало за этим, преднамеренным преступлением или внезапным порывом, порожденным яростью и раздражением, никогда не станет известно. Очевидно, не имея иного оружия, кроме собственных сильных рук, Олси Ламотт, вероятно, путем удушения, убил Софи Мейсон.

Когда девушка не вернулась домой, ее работодатель, по-видимому, пренебрег каким-либо серьезным расследованием ее судьбы. Мадам, которая, возможно, подозревала о ее состоянии, сделала вид, что считает, будто девушка сбежала в Англию, несмотря на то, что ее немногочисленные вещи остались дома.

Возможно, они боялись скандального разоблачения, но, что более вероятно, с присущей их классу бережливостью, они боялись пойти на расходы, в которых, как они хорошо знали, никогда не приняла бы участия единственная родственница Софи в далекой Англии.

На самом деле тетя вела себя так же бессердечно, как и французская пара, и имела еще меньше оснований тратиться. Софи Мейсон была незаконнорожденным ребенком ее покойной сестры, и когда, в конце концов, она узнала об исчезновении девушки, то, как говорят, заняла позицию, утверждая: "Какова мать, такова и дочь", и заявив, что Софи, несомненно, сбежала с любовником, как и ее мать до этого.

К счастью для мадам, если она хотела убедить себя и других людей в истинности этой теории, Олси Ламотт внезапно сбежал в конце того же месяца и, как сообщалось, уплыл в Америку. Конечно, - сказала мадам, - они уплыли вместе. Софи без малейшего труда проследили до Ле-Муано, и, похоже, никто так и не поинтересовался, где она провела недели, прошедшие между этим визитом и ее предполагаемым отъездом в Америку со своим любовником.

Единственным ключом к разгадке тайны было последнее письмо, написанное Ламоттом, которое оставила Софи, и которое было найдено и прочитано ее работодателями; а также и в том факте, что, когда летом, следующим за ее исчезновением, виноторговец и его семья, как обычно, отправились в Ле-Муано, они обнаружили неоспоримые доказательства проникновения в дом через заднюю дверь, замок которой был взломан.

Ничто другое, казалось, не было потревожено каким-либо образом, и всему делу было позволено прекратиться, что в этой стране и в это время казалось почти невероятным.

Фенвик немного помолчал, прежде чем продолжить.

- Моя собственная связь с этой историей возникла более сорока лет спустя. Все, что я вам рассказал, было предположением или стало известно много лет спустя после того, как произошло. Я предупреждал вас, что, возможно, мне придется рассказать историю в обратном порядке.

Связующим звеном в истории Софи Мейсон был виноторговец. Во время войны я познакомился с его сыном - мужчиной средних лет, который когда-то был самым младшим из детей.

Мне нет нужды утруждать вас рассказами о том, как мы хорошо узнали друг друга - эта история была не более странной, чем история многих других отношений, сложившихся в годы войны.

Мы встречались от случая к случаю еще долгое время после заключения перемирия, и летом 1925 года, когда я находился во Франции, мой друг Амеде пригласил меня навестить его на юге. Он совсем недавно женился на девушке много лет моложе его, и, согласно французским провинциальным обычаям, жил с ней в доме своих родителей, вернее, отца, поскольку мать уже давно умерла.

Самому виноторговцу было за семьдесят, он был крепким и жизнерадостным стариком, за которым хорошо ухаживала незамужняя дочь, и все еще сохранял все свои способности.

Пока я был с ними, мое наблюдение о том, с какой легкостью вся семья говорит по-английски, вызвало у меня мысль о Софи Мейсон - английской "Мис" сорокапятилетней давности.

Старик, насколько я помню, упомянул о ее таинственном исчезновении, но не придал этому большого значения и, как нечто само собой разумеющееся, привел старое объяснение бегства Ламотта в Америку.

В таком свете, несомненно, это можно было бы принять, а затем забыть, если бы не две вещи. Одна из них была рассказана мне Амеде, а другая, - совпадение, если вам будет угодно так это назвать, - в нем и заключается весь смысл этой истории. Откровение Амеде, которое намеренно не было сделано в присутствии его отца, содержало следующее.

Около пятнадцати лет назад, незадолго до смерти его матери, она передала ему Ле-Муано, маленькую загородную виллу, принадлежавшую ей.

Амеде любил это место, хотя у него и не было намерения когда-либо жить там, и еще долго после того, как другие братья и сестры разъехались после смерти их матери, а отец больше не хотел покидать дом, он продолжал периодически навещать его.

Однажды к Амеде пришли несколько крестьян с рассказом об ужасной находке, сделанной в лесу рядом с домом - в том самом лесу, куда Софи Мейсон обычно водила детей своих хозяев собирать землянику.

В глубокой канаве, под опавшими листьями, по чистой случайности был обнаружен скелет женщины, пролежавший более четверти века. Достаточно любопытно, - или, возможно, не так уж и любопытно, принимая во внимание менталитет необразованных людей, - что старшее поколение жителей деревни восприняло находку скорее с ужасом, чем с удивлением, и без особых колебаний назвало главных героев трагедии. История исчезновения Софи Мейсон пережила годы, и расследование Амеде выявило уникальную улику.

Была найдена женщина, которая вспомнила откровение, сделанное много лет назад служанкой на смертном одре. Эта девушка - существо с сомнительной репутацией - заявила, что однажды октябрьским днем она была в лесу со своим возлюбленным и что из своего укрытия они увидели нечто ужасное - огромного рыжеволосого юношу, который наполовину нес, наполовину волочил за собой тело женщины, которое он впоследствии сбросил в канаву и засыпал землей и камнями из живой изгороди.

Ни девушка, ни мужчина, который был с ней, - он, кстати, был женат на другой женщине, - не осмелились рассказать об этом, опасаясь, что их собственная преступная связь может быть раскрыта. На самом деле эта девушка вскоре после умерла, и ее истории, рассказанной на смертном одре, в то время не поверили, поскольку было известно, что рассказчица имела наихудшую репутацию и слыла отъявленной лгуньей.

Женщина, которой это было рассказано, поклялась, что она никогда не повторяла эту историю, но слухи об этом ходили давно и что из-за этого люди многие годы избегали леса.

Как ни странно, имя Олси Ламотта, похоже, не упоминалось напрямую. Семья Ламоттов была главными землевладельцами в этом месте и считалась богатой и влиятельной, а о нем самом ничего не было известно с тех пор, как он уехал в Америку.

Мой друг Амеде, столкнувшись с этим странным отголоском прошлого, сомневался, как ему следует поступить. Легко сказать, что англичанин на его месте вообще не сомневался бы. Англичанин обладает естественным уважением к закону, которого, безусловно, нет у французов. Вспомните также, все это произошло давно, а единственным известным свидетелем преступления была женщина с дурной репутацией, давно умершая, никто не потребовал запоздалого расследования судьбы бедной Софи Мэйсон - даже если она действительно была убита - и, наконец, то, что по французским законам мужчина не может быть привлечен к суду за преступление, которое раскрывается только по прошествии определенного количества лет. Амеде, удовлетворившись предоставлением властям того минимума информации, которым располагал, - все это, следует иметь в виду, основывалось на слухах, - позаботился о захоронении неопознанных останков.

На этом история закончилась бы, насколько вообще можно сказать, что такие вещи заканчиваются, если бы не совпадение, о котором я говорил.

Пятнадцать лет спустя, когда я был в гостях у престарелого отца Амеде, и сразу после того, как Амеде рассказал мне об этом странном и скрытом постскриптуме к тайне Софи Мейсон, после почти сорокаоднолетнего отсутствия, Олси Ламотт вернулся в наши края.

И вот, наконец, здесь я приступаю к изложению того, что было получено мною из первых рук. Именно здесь я, так сказать, вступаю в историю.

Потому что я встретил Олси Ламотта.

Он вернулся, но, конечно, не остался тем диким, полуцивилизованным шалопаем, каким был в прошлой жизни. На самом деле он был натурализованным американцем, богатым и успешным человеком.

Не осталось никого, кто мог бы его узнать; он называл себя другим именем, Ал Моттом из Питтсбурга.

Как вы понимаете, я не рассказываю вам детективную историю и не пытаюсь создать загадку. Это был Олси Ламотт, но, когда он пришел в дом старого виноторговца, Амеде и его отец его не узнали. То есть, не узнал, конечно, старик, а мистер Мотт зашел в первый раз по деловому вопросу, связанному с продажей земли. Амеде, когда обнаружил, что, несмотря на свою американизированную внешность, посетитель не только француз, но и хорошо знаком с ближайшими окрестностями, связал его с районом Ле-Муано, но только в той неопределенной, бесстрастной манере, которая просто не позволяет сложить два и два до тех пор, пока... не произойдет что-то, что вызывает внезапную, ослепляющую вспышку озарения.

Конечно, в Ал Мотте из Питтсбурга не было ничего, что напоминало бы о полулегендарной фигуре прежнего шалопая.

Это был крупный, тучный мужчина, совершенно лысый, с жестким, отяжелевшим лицом и большими мешками под глазами.

Его манеры не отличались изысканностью, но он был шумным и добродушным.

Ни Амеде, ни его отец не испытывали к нему симпатии, но они были поверенными в делах, им предстояло заключить сделку; однажды вечером его пригласили на ужин, и он пришел.

Это было вечером в конце октября.

Старик, конечно, был там, и Амеде, и его молодая жена. Тетя, которая жила с ними, уехала на несколько дней.

Вечер с самого начала не задался. Мадам Амеде была неопытной хозяйкой, а гость не из тех, кто может расположить к себе.

Амеде, безумно влюбленный в свою жену, наблюдал за ней.

Что касается меня, то я испытывал необычайное беспокойство. Полагаю, вы все знаете, что обычно подразумевается под словом "экстрасенс" применительно к отдельному человеку, и знаете также, что его часто применяли ко мне. Могу только сказать вам, что в течение того вечера я, вне всякого сомнения, осознал некоторые вещи, которые не были переданы мне обычными органами чувств. Я знал, что другой гость, мужчина, сидевший напротив меня, каким-то образом тесно связан с трагедией и насилием, и также знал, что он был воплощением зла. В то же время по мере того, как продолжался вечер, я все больше и больше осознавал, что в атмосфере присутствует нечто, напоминающее волну или вибрацию страдания, которая неуклонно усиливается.

Впоследствии мадам Амеде сказала мне, что она чувствовала то же самое.

Стоит помнить, что она и ее муж находились во взвинченном состоянии, в состоянии сильного эмоционального потрясения. Это равносильно тому, что они были гораздо более восприимчивы к атмосферным воздействиям, чем обычно.

Старый виноторговец, отец Амеде, был единственным человеком, кроме самого Мотта, который не осознавал напряженности.

Он вскользь упомянул сельскую местность, а затем Ле-Муано, но не назвал его прямо.

Мотт что-то ответил, и разговор продолжился.

Но в тот момент, без какого-либо сознательного процесса рассуждения или индукции, в моем сознании возникла связь.

Я узнал его как Олси Ламотта, и увидел, что Амеде тоже его узнал. Мои глаза и глаза Амеде встретились на одну ужасную секунду, и мы друг друга поняли.

Помню, с этого момента мы оба замолчали. Олси, конечно, продолжал говорить. Он был очень разговорчив, а под воздействием вина становился громким и хвастливым. Он начал рассказывать старику, который был единственным, кто обращал на него внимание, о своих ранних трудностях в Америке, а затем о своих растущих успехах там.

Он, конечно, говорил по-французски с характерным тягучим произношением и с какой-то странной американской интонацией, время от времени становившейся очень заметной. Я очень хорошо помню, какой эффект производил его громкий голос в маленькой комнате.

Он все еще говорил, когда... это произошло.

Вы, конечно, можете называть это, как хотите. Видение, - коллективная галлюцинация, - или результат общего определенного психологического состояния, которое, возможно, встречается раз в сто лет, но которое имело место в ту ночь.

Чувство беспокойства, не покидавшее меня весь вечер, усилилось, а затем... внезапно оно оставило меня, словно произошло какое-то ожидаемое несчастье, оказавшееся более терпимым, чем ожидание неизвестности. Вместо этого я испытывал только чувство глубокой печали и сострадания.

Я с полной уверенностью знал, что нас окружает какая-то эманация крайнего несчастья. Мадам Амеде, сидевшая рядом со мной, еле слышно пробормотала:

- Что это?

В комнате слышались два звука... Один из них был взволнованным, уверенным голосом Олси, заканчивавшего свой триумфальный рассказ, другой - чередой всхлипываний и сдавленных, отчаянных воплей.

Второй звук донесся из угла, как раз напротив того места, где сидел Ламотт.

Там была дверь, и она медленно открылась. В дверном проеме я увидел ее - молодую девушку в платье конца восьмидесятых, с испуганным, жалким лицом, рыдающую и заламывающую руки.

Это был мой ревенант - Софи Мэйсон вернулась.

Я уже говорил вам, когда начинал свой рассказ, что это... это видение не испугало меня. Это было правдой.

Возможно, потому, что я знал историю бедной преданной девушки; возможно, потому, что я, как вы знаете, в течение многих лет интересовался всевозможными оккультными проявлениями. Даже в тот момент мне казалось очевидным, что эмоциональные вибрации прошлого, посланные страдающим духом много лет назад, стали ощутимыми для нас, поскольку мы на мгновение настроились на их восприятие.

В моем собственном случае настройка была настолько полной, что на мгновение или два я действительно смог уловить проблеск той самой формы, из-за которой возникли эти эмоциональные расстройства.

Амеде и его жена - они оба, как я уже говорил, пребывали в необычайно восприимчивом состоянии - услышали то же, что и я. Амеде, однако, ничего не увидел - только неясное пятно, как он впоследствии описал это. Его жена увидела очертания фигуры девушки...

Как вы понимаете, все это произошло в течение нескольких минут. Сначала горький плач, а затем видение и мое собственное осознание того, что Амеде были охвачены ужасом. Старик, отец Амеде, резко повернулся в кресле с выражением странного напряжения на лице - скорее, беспокойства, чем испуга. Впоследствии он сказал нам, что ничего не видел и не слышал, но внезапно почувствовал напряжение в комнате и что выражение лица сына испугало его. Но он также признался, что у него на лбу выступил пот, хотя в комнате было не жарко.

- А что Олси Ламотт?

- Олси Ламотт, - медленно произнес рассказчик, - продолжал говорить громко - без пауз, без дрожи в голосе. Он ничего не заметил, пока мадам Амеде со стоном не откинулась на спинку стула в глубоком обмороке. Это, конечно, резко прервало его рассказ...

Вы помните, что я сказал вам в самом начале? Меня напугал не бедный маленький призрак, а то, что я испугался в тот вечер. Я боялся, самым страшным ужасом, какой когда-либо испытывал, этого человека, прожившего насыщенную жизнь вдали от страстного, порочного эпизода своей юности, который изменил саму свою личность и оставил прошлое так далеко позади, что никакое эхо его не могло дойти до него. Какая бы связь ни существовала когда-то между ним и Софи Мейсон, - и кто может сомневаться, что с ней она пережила саму смерть, - для него теперь все это ничего не значило, - она исчезла под тяжестью прожитых лет.

Это действительно было то, что напугало меня - не нежный, страдающий дух Софи Мейсон, а ее глаза, которые ничего не видели, уши, которые ничего не слышали, громкий, уверенный голос, который, в то время как те из нас, кто никогда не знал ее, все еще трепетали, узнав о ее присутствии, говорил об успехе и о деньгах, о жизни в Питтсбурге.

ПРИЗРАЧНЫЕ ТАНЦОРЫ

Артур Мэйз

После Рождества мы оставили детей у бабушки с дедушкой и направились на юг, чтобы встретить Новый год в Сан-Франциско, затем заехать в Лос-Анджелес и в Вегас по пути домой. На второй вечер нам удалось занять столик в "Твин Палмс", первоклассном заведении, где выступала танцевальная группа "Беланкас". Несмотря на то, что наши с Верой интересы в основном ограничиваются гольф-клубами "Челлан гольф" и "Кантри гольф", мы ценим хорошие танцы, когда видим их, и говорю вам, эти танцоры были намного лучше, чем просто хороши.

Они исполняли свой третий номер - танго, но не такое, какое мы разучивали в школе танцев мисс Харпер, - когда Вера сказала мне:

- Джим, я знаю эту девушку!

- Дорогая, - заметил я, - из латиноамериканского тебе ближе всего мексиканские пирожки Ника Сервоса на Фронт-стрит. Ты ее не знаешь.

- Знаю, - возразила Вера. - Она отодвинула свой коктейль и наклонилась вперед, обеими руками сжимая новую сумочку, которую я ей подарил на нашу годовщину. - Дай мне подумать. - Ее голос повысился, как всегда, когда она волновалась. - Да, конечно! Джим, это Нэнси Драммонд. Ты помнишь ее - неуклюжую девочку, которая жила со своей богатой старой тетей? - Вера говорила так громко, что люди начали оборачиваться на нас. Я шикнул на нее, но это не помогло. - И этот парень из Шеллана. О, Боже, как же его звали?

- Хоппер, - сказал я ей. - Хоппер Маккатчен.

Бакенбарды, зачесанные назад волосы и модный испанский костюм изменили его внешность, но Вера, ей-Богу, была права. Это был большой, неуклюжий тип, которого мы в школе прозвали Дуболомом, сократив это прозвище до Лома после того, как он избил нескольких из нас, включая меня.

Я огляделся в поисках нашей официантки, чувствуя, что мне нужна поддержка.

- Вера, - сказал я своей жене, - в этом есть что-то невероятно забавное.

- Более чем забавно, - сказала Вера. - Это... это фантастика. Нэн Драммонд была единственной девушкой, которую мисс Харпер исключила из танцевального класса. Джим, она была абсолютно безнадежна! Она не могла сделать простейшего движения, не споткнувшись о свои ноги.

- Теперь ей это удается, можешь не сомневаться! - пробормотал я, наблюдая за этими двумя в конусе золотого света, припоминая кое-что. В тот единственный раз, когда Хоппер Маккатчен появился на школьных танцах, - мальчишкой, конечно, - Вера совершила ошибку, пожалев его и позволив ему танцевать с ней медленный фокстрот. Ей пришлось выбросить свои новые золотистые босоножки, и она неделю хромала.

Оркестр заиграл зажигательную румбу. От того, как эта пара танцевала, хотелось запрыгнуть на стул и кричать: "Оле!" Я подождал, пока они приблизятся к нашему столику, а затем крикнул, перекрывая музыку своим голосом. - Хоппер, - крикнул я. - Привет, Хоппер.

На мгновение я подумал, что мы, должно быть, все-таки ошиблись. Но в следующий раз девушка улыбнулась нам, а высокий светловолосый парень подмигнул мне.

Они убежали, держась за руки, под аплодисменты. Хотя мне так и не удалось поймать официантку, она появилась со свежим коктейлем для Веры и двойной порцией ржаного для меня.

- Привет от "Беланкас", - сказала она нам таким тоном, что стало ясно: наш рейтинг поднялся на несколько пунктов, - они спрашивают, могут ли присоединиться к вам за столиком, мистер Эйвери.

- Скажите им, мы сочтем это за честь, - искренне ответил я.

Они появились примерно через пять минут, в обычной одежде. У меня было странное чувство, что вместе со своими костюмами и гримом они утратили какую-то магию, поскольку, за исключением того, что они были на семь лет старше и одевались намного лучше, Нэнси и Хоппер оставались все той же неуклюжей, странной парой, бросившей школу Шеллан в выпускном классе. Нэн задела ногу парня, пробираясь между столиками. Когда она остановилась, чтобы извиниться, Хоппер налетел на ее бедро и расплескал коктейль с шампанским, который держала в руках девушка парня. И то, как они смотрели на нас, тоже осталось прежним - как будто я по-прежнему был большим футболистом, а Вера - самой популярной девочкой в школе. Мне было немного тревожно, если вы понимаете. Я не был вполне уверен в их радушии.

Мы рассказали Нэн и Хопперу о новостях родного города и узнали, что они женаты и у них двое детей, мальчик и девочка, так же, как и у нас. Их следующей остановкой должен был стать Нью-Йорк, а их агент заключал сделку с Голливудом. Было ясно, что они из высшей лиги и стремятся к вершине дерева.

Я начал рассказывать о нашей ферме, о том, что мы держим гусей, решая проблему сорняков, когда любопытство Веры достигло предела.

- Как, черт возьми, - взорвалась она, - вы двое научились так танцевать? Вы, должно быть, продали свои души дьяволу!

Хоппер взглянул на часы, умудрившись при этом сбить пепельницу со стола. До нас донесся его приглушенный голос, когда он наклонился за ней.

- В наш дни, - сказал он, - душ на рынке в избытке. - Он выпрямился с растрепанными волосами и сбившимся галстуком. - Сомневаюсь, что вы смогли бы подарить что-нибудь такое, не говоря уже о том, чтобы продать. - Он посмотрел на Нэн, и волшебство, окружавшее их, когда они танцевали, казалось, снова вернулось, превратив их в по-настоящему красивую пару.

- Ладно, дорогой, - сказала Нэн, - расскажи им, если хочешь. Только не жди, что Вера и Джим тебе поверят.

- Конечно, мы поверим! - пообещала Вера.

- О нет, ты не поверишь! - ответила Нэн, и в ее зелено-голубых глазах появилась улыбка.

- Как ты можешь в это поверить, - тихо сказал Хоппер, - если мы сами не можем сделать этого?

Судя по тому, как они нам это объяснили, Нэн и Хоппер сошлись в ту же ночь, когда мы с Верой обручились, а это было ровно семь лет назад, на выпускном вечере в середине зимы. Хоппер собирался пойти на этот вечер, но почувствовал, что мужество покидает его, когда он все еще трясся по Ривер-роуд в центре города на фермерском джипе.

Он припарковался в паре кварталов от Легион-холла и прислонился к джипу в своем блестящем костюме из синей саржи и черных ботинках на толстой подошве. Из холла до него доносилась танцевальная музыка; в окнах мелькали пары, молодые люди, с которыми он ходил в школу половину жизни, и ему так сильно хотелось оказаться среди них, стать одним из них, что от желания у него пересохло во рту. И дело было не только в неуклюжести, которая сопутствовала худощавому телосложению и большим рукам и ногам. Его отцом был Пророк Маккатчен, владелец ранчо, с дикими глазами, кормивший свою семью кожаными ремнями и "грядущим гневом". В свои восемнадцать лет Хоппер был слишком большим, чтобы Пророк мог им помыкать, и давно решил, что танцы - это не грех. Но прошлое давало о себе знать. В ту минуту, когда Хоппер Маккатчен ступал на пол Легион-холла, он чувствовал на себе сверлящий взгляд отца и напрягался так, словно ремень Пророка вот-вот опустится на его плечи.

В конце концов, притяжение музыки стало невыносимым. Хоппер побрел по пустынной улице к холлу, обошел его сзади и взобрался на перила старой веранды, окружавшей холл. Ближе к концу, глубоко в тени, он заметил фигуру, которая оказалась Нэн Драммонд, стоявшей на скамейке, облокотившись на подоконник.

- Ты? - поприветствовал ее Хоппер.

- В чем проблема? - набросилась на него в ответ Нэн.

Хопперу не нужно было спрашивать, почему она не внутри. Тетя девочки была из тех, кто радуется, когда у них есть юное, беспомощное создание, над которым можно издеваться. Другие девочки ходили в школу в юбках, свитерах или блузках. Нэн Драммонд в семнадцать лет была вынуждена носить платья - как называла их ее тетя Бесс - подобных которым смертные не видели уже лет пятьдесят. Единственными мальчиками, которые когда-либо приглашали Нэн на вечеринку, были те, чьи родители одалживали у ее тети деньги.

- Подвинься, - сказал Хоппер и забрался на скамейку рядом с ней.

Они смотрели на танцующих, Хоппер проклинал себя за трусость, а Нэн была погружена в свои горькие мысли.

- Хорошо танцуют, - сказал Хоппер через некоторое время, чувствуя, что из вежливости должен поддержать разговор.

- Заткнись, - сказала она ему. - Я смотрю на Джима Эйвери и Веру Хаббард. Пытаюсь понять, как они исполняют эти повороты.

Хоппер тоже наблюдал, стоя у окна локоть к локтю с Нэн. Внутри был мир, частью которого они оба мечтали стать. Он повернулся к Нэн. Скамейка покачнулась, и она сказала, почти прорычала: "Осторожнее, бык!"

- Что ж, - сказал Хоппер, - у нас есть только одна смерть, как сказал сэр Филип Сидни, или, может быть, это был сэр Уолтер Рэли. Нет смысла мерзнуть здесь. Не хочешь зайти внутрь и потанцевать?

Скамейка снова покачнулась, когда Нэн повернулась к нему лицом.

- Благородно сказано, - сказала она. - Сэр Филип не смог бы сказать лучше. - Она плакала, и слезы делали ее некрасивое лицо еще некрасивее. - Спасибо, Хоппер. По крайней мере, я могу сказать тете Бесс, что мальчик пригласил меня без выкручивания ему рук. Но, пожалуйста, посмотри на меня! Посмотри хорошенько!

Она широко распахнула свое пальто с завышенной талией. Хоппер увидел белое платье с оборками, какое могло бы смотреться очень мило на одиннадцатилетнем ребенке.

- К этому прилагается синий пояс, - сказала Нэн. - Последний штрих. - Слезы потекли быстрее. - Если я позволю тебе пригласить меня, ты знаешь, что произойдет?

- Могу догадаться, - пробормотал Хоппер.

- Через десять минут, - сказала ему Нэн дрожащим голосом, - через десять ужасных минут, когда ты будешь топтаться на месте и натыкаться на другие пары, мой желудок, если ты простишь тетушке Бесс это слово, которое она считает неподобающим для леди, завязался бы в узел. Я бы удалилась в дамскую комнату, и меня вырвало. Как видишь...

В этот момент скамейка подалась. Они упали на пол веранды и перекатились под перилами, переплетя руки и ноги, и погрузились в январскую слякоть глубиной в дюйм.

- Теперь ты понимаешь, почему я не приму твое предложение, - уныло сказала Нэн, когда Хоппер помог ей подняться. Она уставилась на него, промокшего и перепачканного грязью, все еще плача. - О, Хоппер, - всхлипнула она, глядя на него. - Такие клоуны, как мы! Почему бы им просто не вывести нас на улицу и не пристрелить?

Мы проделали долгий путь из Лас-Вегаса и сидели в ресторане "Твин Палмс". Рядом со мной возникла наша официантка в своей маленькой красной юбочке. Я сделал заказ, а Вера промокнула глаза платочком.

- Бедные, бедные дети, - сказала она. - Какими жестокими мы все были по отношению к ним, Джим. Поверь мне, если бы мы только знали, что вы где-то там, уверена, у вас все было бы хорошо!

- Хорошо, что вы не вышли, - сказал Хоппер со своей обычной улыбкой фермера. - Я бы, наверное, затеял драку с Джимом и испортил ему костюм из чистой подлости. Но никто не вышел.

Они стояли, музыка дразнила их, Хоппер злился на себя, на Нэн в ее дурацком платье, на счастливчиков в холле и на весь равнодушный мир.

- Я все равно приглашаю тебя на танец, - прорычал он, схватил Нэн за запястье и повел вниз по улице.

- Отпусти! - рявкнула она на него. - Куда ты меня тащишь?

- В одно место, которое я знаю, - сказал ей Хоппер, - где танцпол лучше, чем в Легион-холле. - Он шагал так быстро, что девушке приходилось бежать за ним трусцой. - И это я тебе обещаю, - сказал он, подсаживая Нэн в джип. - Там нам никто не помешает!

У джипа не было крыши и обогревателя, поскольку Пророк Маккатчен не любил роскоши. Хоппер терпел дрожь Нэн, пока они не проехали несколько миль по Ривер-роуд, затем протянул руку и притянул ее к себе через сиденье.

Тупо, как будто ей было уже все равно, она снова спросила его:

- Куда ты меня везешь?

Хоппер не отвечал, пока они не проехали мимо ранчо его отца, съехали с асфальта и запрыгали по гравию на выбоинах.

- Ты когда-нибудь слышала об Альтеншлоссе? - спросил он.

Нэн ответила ему угрюмым "нет".

- Это бревенчатый дом, я бы сказал, сторожка, в лесу к западу от Черного озера. Мой дедушка руководил бригадой, которая строила его в 1911 году. Я случайно наткнулся на него несколько лет назад, когда собирал кору каскары.

- Кому он принадлежит? - спросила Нэн без всякого интереса. Но она уже перестала дрожать и, открыв сумочку, приводила в порядок залитое слезами лицо.

- Никто не знает. Раньше им владели граф Вильгельм и графиня Марица фон Альтенберг. Он был немец, военный, с моноклем и шрамом от сабли. Дедушка рассказывал мне, что она была из Вены. Из-за нее граф убил на дуэли другого офицера, и им пришлось покинуть Германию, прихватив с собой всего несколько миллионов марок на карманные расходы.

- Романтично, - сказала Нэн, накладывая помаду, насколько это было возможно в подпрыгивающем джипе. - Приятный оперный юмор. Поэтому они убежали в лес и жили в бревенчатой хижине с танцевальным залом - без сомнения, долго и счастливо.

- Всего два года, - сказал ей Хоппер. - У них бывало пятьдесят гостей одновременно, в основном титулованных. Дедушка привозил их на санях или повозке. Он говорил, что вечеринки, которые они устраивали, нужно было видеть, чтобы поверить. Танцевальные группы из Сиэтла. Напитки в ящиках. Икра и гусиная печень для бутербродов. Даже когда граф и графиня оставались одни в Альтеншлоссе, жизнь была прекрасна.

Гравий вылетал из-под колес. Проселочная дорога уперлась в черную стену леса.

- Дальше будет непросто, - сказал Хоппер. - Я говорил тебе, что они любили танцевать? Когда я в тот день наткнулся на Альтеншлосс, их граммофон все еще стоял в танцевальном зале, самый большой, какой ты когда-либо видела, старинный, с цилиндрическими пластинками и раструбом. - Он усмехнулся, поддерживая Нэн, крепко обняв ее за талию. - Итак, я смазал граммофон, - сказал он, - подмел пол и решил научиться танцевать с метлой в качестве партнерши.

- Подушка лучше, - сказала Нэн. - Она не даст тебе споткнуться. - Ее голова шевельнулась на плече Хоппера. - Теперь, когда ты упомянул об этом, я, кажется, припоминаю кое-что о твоем пруссаке и его Марице. Они уехали домой в Германию незадолго до Первой мировой войны, не так ли? И снова появились здесь около 1920?

- Угу. - Хоппер остановил джип, вылез из машины и достал домкрат и цепи. Когда он забрался обратно, его костюм был еще грязнее, и он посасывал ободранный кулак. - Они потеряли почти все. Пересекли Атлантику третьим классом и прибыли на запад дневным дилижансом. Фон Альтенберг надеялись найти работу в округе, но Шеллан угостил их тухлыми яйцами.

- И помидорами, - добавила Нэн. - Моя тетя была одной из тех, кто ими бросался, и как же ей, должно быть, это нравилось! - Теперь ее голос звучал почти заинтересованно. - По крайней мере, они все еще были вместе. Что с ними случилось, Хоппер?

- Дедушка отвез их в Альтеншлосс, - сказал Хоппер. Он поерзал на сиденье, хмуро вглядываясь в темноту, в которой лучи фар искривлялись. - Послушай, Нэн, может, мне лучше сосредоточиться на вождении?

Дорога превратилась в тропинку, уходившую в заросшее ольхой болото и взбиравшуюся на горный хребет. Кусты хлестали по бокам джипа, колеса месили нетронутый снег. Дорога разветвлялась, снова и снова. Дважды Хоппер с помощью лебедки преодолевал участки, которые были слишком трудными даже для цепей и полного привода.

- Теперь понятно, почему люди оставили Альтеншлосс в покое, - сказал он после получасового путешествия по лесу.

- Это лишь одна причина, - отозвалась Нэн. Она искоса бросила на него тревожный взгляд. - Ты уверен, что нет другой?

- Ты имеешь в виду призрак, который семь лет назад видели охотники на оленей? - Хоппер улыбнулся девушке. - Так случилось, что они нашли потайную лестницу в винный погреб графа. К полуночи они находились в таком состоянии, что готовы были увидеть все, что угодно.

Лес впереди поредел. Внезапно Нэн резко выпрямилась, ее спина напряглась, как ручка метлы.

- Хоппер Маккатчен, - закричала она на него, - разворачивай машину и увози меня отсюда! Теперь я вспомнила остальную часть этой истории! Я не танцую там, где люди совершают самоубийства!

Хоппер даже не попытался развернуть джип, хотя на широкой извилистой подъездной дорожке было достаточно места.

- Позволь мне кое-что сказать тебе, Нэн, - сказал он. - Когда я выхожу на танцпол, происходит то, чего больше нигде не бывает. Музыка звучит у меня в голове и передается в ноги. Ладно, предположим, что все так и закончилось. В Альтеншлоссе нет ничего, что могло бы причинить тебе вред. Просто чертовски хороший старый заводной граммофон и лучший в стране кленовый пол. - Он покровительственно сжал ее руку. - Ты же не настолько глупа, чтобы верить в привидения и тому подобное, не так ли?

- Конечно, нет, - сказала Нэн. Она провела языком по пересохшим губам. Джип пробирался сквозь снежные заносы к большому бревенчатому дому, прекрасному, как сказка или мечта. Снег покрывал углы и скаты крыши. С резных фронтонов свисали гигантские сосульки. Лунный свет превращал окна в наблюдающие за ними глаза, когда джип въезжал на площадку перед домом.

Но глаза были дружелюбными, решила Нэн.

- Ладно, Хоппер, - сказала она, - если ты сможешь это вынести, то и я смогу. - Ее губы изогнулись в горькой улыбке. - По крайней мере, я лучше твоей метлы!

И он - хотя она и не сказала ему об этом - был бы лучшим партнером, чем подушка, в которую приятно выплакаться, но не так приятно, как в крепкое плечо, обтянутое синей саржей.

Обитая медью дверь со скрипом отворилась от толчка Хоппера.

- Лучше останься здесь, - сказал он Нэн, - пока я не зажгу свечи.

В ожидании, пока мороз пощипывал уши и нос, а нервы были натянуты, как струны скрипки, Нэн услышала крик совы из глубины леса. - У-ху... у-ху... у-ху! - казалось, сова предупреждала, и она почувствовала, как мужество покидает ее. Но где-то в глубине дома насвистывал Хоппер.

- Сюда, - позвал он гулким, глухим голосом. Нэн глубоко вздохнула, дважды сглотнула и вошла в Альтеншлосс.

Танцевальный зал был именно таким, как описывал ей Хоппер. Деревянный пол под ее туфлями был гладким, таким, по какому она никогда не ступала. Она увидела огромный старинный граммофон с раструбом, желтые свечи, горящие в настенных канделябрах, и пыльные винно-красные занавески, раздвинутые на высоких окнах. С потолка на цепях свисала люстра. На полу под ним виднелось крестообразное пятно, слишком темное, чтобы отбрасывать тень. Нэн, догадавшись, что это за пятно, позволила себе вздрогнуть. Затем она подошла к Хопперу, ее мокрые туфли хлюпали, но не скрипели.

Хоппер отвернулся от граммофона. Он сказал ей громко и весело:

- Раньше в этой хрустальной люстре горело сто свечей. Дедушка нашел графа и графиню лежащими под ней, когда приехал на следующий день с четвертью говядины и мешком моркови и картошки. На графине было белое платье с глубоким вырезом и совсем без спины. Фон Альтенберг был в парадной форме черных улан. Судя по всему, он выстрелил в нее во время танца, - прямо в сердце из "люгера", - а затем покончил с собой. - Хоппер сдул пыль со старинной пластинки. - Дедушка рассказывал мне, что при виде их у него на глаза навернулись слезы. Даже с дырой во лбу граф был очень красивым мужчиной, а графиня Марица никогда еще не выглядела так прекрасно. Она умерла с улыбкой.

Музыка, тонкая и скрипучая, просачивалась в комнату.

- "Голубой Дунай", - сказал Хоппер Нэн. - Та же пластинка, которая звучала, когда дедушка нашел их. - Он подался вперед, его рука легла на поясницу Нэн, большая, теплая и ободряющая.

- Хорошо, - сказал он, - держись. - Он тяжело топнул левой ногой. - Давай попробуем начать с большого ритма.

Пол сиял, призмы люстры ловили свет и разбивали его бриллиантовыми искорками. Они двигались в тумане лунного света и свечного сияния, навстречу "Голубому Дунаю", собственному громкому дыханию и шарканью обуви.

- Расслабься, ладно? - сердито сказал Хоппер на ухо Нэн. - Ты напряжена, как мумия.

Она в ответ цыкнула на него сквозь стиснутые зубы:

- Веди левой ногой, придурок.

Они выполнили поворот, и он им, в некотором роде, удался.

- Послушай, - сказал Хоппер, - ты вся надулась, как голубь. Почему бы тебе не снять этот пояс? Я мог бы как следует обнять тебя, и твое платье не сползло бы.

Нэн подчинилась. Они продолжили, становясь смелее, пробуя варианты, на которые никогда не решились бы в Легион-холле.

- Хоппер, - сказала Нэн, - я действительно верю, что ты прав! Здесь все по-другому. Музыка действительно проникает в душу!

- Конечно, - проворчал Хоппер. - Но как нам сменить поступательное движение? Скажи мне, прежде чем мы врежемся в стену.

Они проделали несколько па, не споткнувшись, и несколько поворотов налево. Хоппер собирался с духом, чтобы попытаться завести разговор, когда увидел, что губы Нэн приоткрываются, а глаза раскрываются все шире и шире, пока не показались белки. В то же время ее пальцы впились в его ключицу, а другая рука, ставшая влажной, сжала его руку.

- Успокойся, - сказал он ей. - Это всего лишь напольные часы в холле.

Ему, однако, показалось странным, что часы бьют вот так, размеренно и торжественно, в то время как семь лет назад вандалы, охотившиеся на оленей, изрешетили их пулями 30-го калибра.

Он насчитал двенадцать ударов, а Нэн все это время оглядывалась через его плечо и пыталась что-то сказать. Когда он услышал ее голос, это был какой-то хриплый писк.

- Хоппер. Позади тебя. Это они. - У него возникло смутное ощущение, что она собирается вскарабкаться на него, как на дерево. - Это граф и графиня.

- Нэн, - сказал Хоппер, чувствуя, как покалывает затылок, - ты чокнутая.

Он заставил ее резко повернуть налево. Когда он закончил свой неровный свинг, в его ушах раздался легкий, веселый голос, звучавший как музыка.

- Вилли, - спросил он с очаровательным недоумением, - чем занимаются эти дети?

Ответивший голос принадлежал мужчине, резкий и слегка гортанный.

- Кто может сказать, любимая? Возможно, это один из варварских новых американских па. Кажется, он имеет отдаленное отношение к вальсу.

Они стояли под сверкающей люстрой на темном пятне, которое было кровью их сердец, взявшись за руки, высокий, покрытый шрамами офицер с моноклем в парадной черно-красной форме и стройная женщина в белом бальном платье, ниспадавшем с ее талии в форме песочных часов каскадом воланов. Ее волосы, уложенные в высокую прическу, отливали бронзой осенней хризантемы, а глаза под изогнутыми вразлет бровями были зелено-голубыми, как горный пруд. И несмотря на то, что сердце его бешено колотилось, а рука Нэн была стиснута в его руке, Хоппер Маккатчен знал, что графиня Марица, или ее призрак, была самым прекрасным созданием, какое он видел за всю свою жизнь.

- Что нам делать? - выдохнула Нэн.

- Откуда мне знать? - прохрипел Хоппер. Музыка давно должна была закончиться, пружина патефона разжалась. Но из раструба все еще лилась мелодия Штрауса; на самом деле она приобрела громкость и сочность, какие, как он полагал, были невозможны на покореженном старом цилиндре.

- Может быть, если мы протанцуем до двери... - пробормотал он и через несколько секунд яростно добавил: - Продолжай, Нэн! Ну же, ты позволишь мне вести тебя?

- Я не могу! - мучительным шепотом вырвалось у нее. - О, Хоппер, я забыла все движения, я не могу сделать ничего, кроме простейших па.

Они метались взад и вперед, пойманные в ловушку и беспомощные. Поверх головы Нэн Хоппер увидела, как графиня улыбнулась своему мужу.

- Ах, бедняжки, - произнесла она голосом, звучавшим серебристой музыкой. - Вилли, подойди. Мы должны представиться. - Они вышли из-под люстры, рука графини легко касалась плеча графа. - Я, - сказала она, - покойная Марица фон Альтенберг, и со мной мой дорогой покойный муж, граф Вильгельм Густав Хольцвиг-Кассен фон Альтенберг. Бирюзовые глаза искрились смехом, сочный рот придавал имени и титулам игривый оттенок. - Вы можете называть его Вилли.

Граф поклонился, беззвучно щелкнув каблуками. Хоппер наклонил голову; Нэн, как он заметил, подпрыгивала, словно гусыня в зарослях сорняков, изо всех сил изображая реверанс.

- А теперь, - оживленно произнес граф, - поскольку вы, по-видимому, допускаете ошибки в некоторых незначительных моментах, возможно, вы позволите нам отплатить за честь этого визита... скажем так, демонстрацией?

Он снова поклонился, бесшумно щелкнув каблуками, на этот раз своей жене. Хоппер наблюдал, все еще держа руку Нэн в своей, они оба были очарованы, забыв о страхе. То, чему они стали свидетелями, - этот вальс в лунном сиянии и свете свечей, был совершенством. Это было прекраснее, чем полет чаек, и так же безупречно, как игра ласточек.

Когда они остановились, Нэн обратилась к графине с сияющим лицом.

- Я бы продала свою бессмертную душу, - воскликнула она, - и я знаю, что Хоппер тоже бы это сделал, если бы мы могли так танцевать!

Марица фон Альтенберг улыбнулась ей. Головка хризантемы кивнула.

- Правда? В таком случае, моя дорогая, давай поменяемся партнерами.

Эту часть танца, его вальс с прекрасным призраком, Хоппер Маккатчен так и не смог отчетливо вспомнить. Он только знал, что был захвачен совершенством, слился с ним воедино и стал его частью, и что мог бы расплакаться, как ребенок, когда музыка стихла.

Он понял, что они стоят рядом с черным пятном под люстрой.

- Отлично, - сказал граф. - Моего человека, кажется, нет поблизости. Прошу меня извинить.

Он замолчал, но только на минуту. Затем, выпрямившись во весь рост, встал рядом с женой с моноклем в глазу, держа под мышкой огромную бутылку, затянутую паутиной, и четыре хрустальных бокала.

- Лучшее в нашем погребе, - сказал он и выбил пробку так, что зазвенели подвески на люстре. - Даже для такого урожайного года, Марица, вино замечательно сохранило свой вкус.

Они танцевали вальс всю ночь напролет в туманном свете, подкрепляясь марочным шампанским. Ближе к рассвету они выпили друг за друга последнюю бутылку магнума.

Грациозным жестом графиня наклонилась, чтобы взять свой бокал, стоявший рядом с бутылкой. Она выпрямилась, глядя на Нэн с задумчивой улыбкой и блеском в глазах, который мог быть слезами.

- Как сладко, - сказала она со вздохом, - снова быть юной девушкой в красивом белом платье с голубым поясом, в теплом смертном теле. Танцевать со своей первой любовью и надеяться, зная, что после последнего вальса... - Ее слова потонули в смущении и невнятном бормотании. Ее взгляд, брошенный снизу вверх на графа, был совершенно зачарованным; он дважды прочистил горло и заговорил немного натянуто.

- В знак дружбы, - сказал он, - и чтобы сделать одолжение моей жене, романтичной, как все женщины, могу я попросить одолжить вас нам на один вальс? - Он добавил с едва заметной улыбкой в холодных голубых глазах: - Уверяю, мы вернем вас целыми и невредимыми.

Что произошло потом, Нэн и Хоппер почти не помнили. За исключением того, что они больше не были неуклюжим мальчиком с деревенского ранчо и неуклюжей одинокой девушкой, а были двумя другими людьми - танцорами, чьи ноги легко двигались в такт музыке, как летящие листья, а сердца светились радостью, надеждой и страстным стремлением, каких они никогда прежде не испытывали.

Где-то далеко, на Ривер-роуд, приветствуя утреннюю звезду, пропел петух, и они, Нэн Драммонд и Хоппер Маккатчен, закружились в вальсе, более или менее снова став самими собой.

- Как чудесно вы изменились, мои маленькие, - сказала им графиня. - Но так всегда бывает там, где есть любовь или семена любви.

- Пойдем, Марица, - сказал граф. - Наш бал заканчивается. Глупая условность, этот петушиный крик, но правила есть правила, и их нужно соблюдать.

- Еще минутку, - серьезно сказала графиня, но улыбка не исчезла с ее лица. - У нас есть дело о двух душах, Вилли.

- Верни их, - сказал ей граф, бросив взгляд на темнеющие окна. - Неужели мы стали, - как говорят в Америке? - простыми торгашами?

- Да, - ответила Марица фон Альтенберг. - Но позволь мне сделать последнее маленькое одолжение, Вилли. Мы подарим друг другу это. "У моей истинной любви есть моя душа, а у меня - его", - как сказал английский поэт сэр Филип Сидни.

- Сердце, дорогая, - снисходительно поправил ее граф, и его лицо, покрытое сабельными шрамами, снова повернулось к окну. - Сердце, а не душа. Ты вечно неправильно цитируешь.

- Сердце, душа, - сказала его жена, - это не имеет значения. - Она начала таять, как рассеивающийся туман, - глаза, улыбка, стройное тело и головка, похожая на хризантему. Ее голос ласково коснулся их с все увеличивающегося расстояния. - Не танцевать еще семь долгих лет, Вилли. Так что воздержись от покаяния! Но, возможно, в конце концов, мы найдем наших юных друзей и снова будем танцевать вальс.

- И это, - сказал Хоппер Маккатчен, поднимаясь из-за нашего столика так резко, что стакан покатился по полу, - было все. Мы с Нэн так и не вернулись домой. Мы продали ящик коньяка "Наполеон" одному бутлегеру, живущему неподалеку, - мы знали, что фон Альтенберги не будут возражать, - сели на автобус до Рено и там поженились.

- И вот мы здесь, - радостно сообщила Нэн. - Хоппер, наш выход. Нам лучше поторопиться!

Они побрели между столиками, чтобы переодеться ко второму выступлению. После продолжительного молчания Вера произнесла:

- Отличная история, Джим.

- Конечно, - сказал я. - Весьма достойная, да?

- Танцы с призраками в доме с привидениями, - сказала Вера. - Я подозреваю, что бутылка шампанского была открыта гораздо раньше, чем утверждает Хоппер.

- Тише, милая, - сказал я ей, потому что заиграла музыка, это был "Голубой Дунай", и Беланкас стали танцевать вальс в круге янтарного света. По крайней мере, я думаю, это были они, хотя Хоппер в черно-красной парадной форме и Нэн в белоснежном бальном платье с бронзовыми волосами в свете прожекторов выглядели... ну, как два других человека. Но в одном я был уверен, - когда мы наблюдали, как они кружатся и скользят, словно ласточки в полете, - мы никогда раньше не видели, чтобы они так вальсировали, и не увидим снова.

Вера молчала, пока Беланкас не перешли к латиноамериканским танцам. Затем она выпалила:

- Мне все равно, я все равно в это не поверю. Джим, если бы я поверила, это разбило бы меня вдребезги. Я бы стала другим человеком.

Я не хочу, чтобы моя жена менялась; она мне нравится такой, какая есть. Так что я не видел смысла рассказывать Вере, как прошлой осенью я случайно оказался в Альтеншлоссе, когда охотился на куропаток, и нашел посреди прекрасного кленового пола, на крестообразном пятне под люстрой, бутылку шампанского магнум и четыре бокала.

ТИСОВОЕ ДЕРЕВО

Шеймус Фрейзер

Когда Мартин неделю назад проезжал через Сингапур по пути в Австралию, я повел его в Ботанический сад. У меня вошло в привычку показывать Ботанический сад гостям из Англии; они чувствуют себя там как дома.

Но в случае с Мартином наш визит оказался далек от успеха. Сначала я списал его странное поведение на боязнь змей. Когда мы огибали верхний край озера, он держался середины узкой тропинки, с беспокойством поглядывая на огромные языки листвы, окаймляющие бордюры, и ступая, изящно, как Агаг. Однажды он шарахнулся от корня, который, извиваясь, словно змея, преградил ему путь.

- Я был здесь сотни раз, - сказал я, - и еще ни разу не видел змей. Здесь безопасно, как в Ирландии.

Он взял себя в руки и перешагнул через корень, но я заметил, что руки у него дрожат, а лицо напоминает дешевую статуэтку из мыльного камня - зеленоватая бледность, на фоне которой черты казались нечеткими и гротескно выцарапанными.

Вы, конечно, знаете тот огромный баньян у деревянного моста в дальнем конце озера - грот из бугристых корней и колонн толщиной с питона, с лианами, свисающими с ветвей, словно волосы Рапунцель, и уходящими корнями в почву? Так вот, ничто не могло заставить Мартина пройти мимо этого дерева. Он стоял на берегу озера с выражением ужаса на лице. В конце концов, нам пришлось вернуться по своим следам.

Если бы я не привел его в беседку на террасе, вечер, возможно, закончился бы менее неловко для нас обоих, но в то же время я, возможно, не услышал бы очень странную историю.

Мы поднимались по ступенькам под аркой из лиан, когда я услышал, как Мартин ахнул.

- Боже милостивый! - воскликнул он. - Только не говорите мне, что в Малайе растут тисы.

Он смотрел на дерево на террасе в нескольких ярдах слева от нас - дерево, которое действительно имеет некоторое сходство с тисом.

- Я думаю, это синтада, - сказал я. - Сходство определенно есть...

И тут я заметил выражение лица Мартина. Он в ужасе уставился на дерево синтада и буквально зашатался на ступеньках, словно собираясь вот-вот упасть в обморок. Я подхватил его под руку, помог спуститься с последнего пролета и повел к машине. Он был бледен и ошеломлен, точно зомби, и я почти испугался, что у него тепловой удар.

К тому времени, как мы добрались до дома, он более или менее пришел в себя, но его зубы стучали о край стакана, когда он пил двойное виски, которое я ему налил.

- Простите, - сказал он, наконец. - Я вел себя как последний осел. Мне не следовало приходить в это отвратительное место. Но я не ожидал... Видите ли, хотя это случилось много лет назад, я, наверное, еще не оправился. Интересно, удастся ли мне это когда-нибудь.

- Не нужно ничего мне рассказывать, если это вас расстроит, - сказал я с отвратительным лицемерием, поскольку по натуре я любопытен, и нет ничего более неприятного для меня, чем неразгаданные тайны. Он немного помолчал, и я подумал, что он собирается поймать меня на слове. Я снова налил ему выпить.

- Говорят, отцу-исповеднику иногда полезно выпить чего-нибудь покрепче, - сказал я. Внезапный порыв ветра заставил зашелестеть деревья в саду, и Мартин, вздрогнув, со скрипом развернул свой стул на звук.

- Вы не поверите в эту историю, - сказал он, - никто не верит. Иногда я пытаюсь убедить себя, что это был сон. Но это бесполезно. Видите ли, это не так. - Он снова заколебался. Затем спросил: - Вы знаете Даркшир?

- Однажды я останавливался неподалеку от Думчестера. Это красивое место.

- Если вам нравятся деревья, - сказал он без особого выражения, - там есть остатки леса Робина и огромные феодальные владения.

- Теперь все распродано, - сказал я.

- Ребенком я часто проводил там каникулы, - вздохнул Мартин. - Мне нравилось это место. Деревья тоже. Но я не знал западную часть до тех пор, пока несколько лет назад меня не отправили туда на работу. Вы знаете эту сторону?

- Смутно. Мрачная и холмистая, полная известняковых пещер, свинцовых выработок и ручьев, струящихся по валунам.

- Зловещее место, - согласился он и снова погрузился в молчание.

- Но там так мало деревьев, Мартин, - сказал я, чтобы не отвлекать его от сути дела.

- О, лес подступает к долинам Пеннинских гор. Холмы довольно голые, но есть такие жуткие, скрытные долины. Как, например, Хэллоувейл.

- Никогда там не был.

- Можете быть благодарны, что вам не представится такого шанса. Сейчас оно залито несколькими миллионами галлонов воды. Меня послали разведать и доложить об этом месте. Вы знаете, что там находится группа огромных водохранилищ, которые питают Шеффилд и несколько промышленных городов Йоркшира? Ну, они планировали расширение Тарнторпского водохранилища, и Хэллоувейл показался им подходящим местом. Во-первых, там никто не жил уже более ста лет. Поэтому меня отправили провести предварительное обследование.

Сначала я остановился в Баронсбридже - там был приятный паб, но он располагался довольно далеко от долины, и по мере продвижения работы я присматривался к какому-нибудь заведению поближе.

На ферме имелся заброшенный коттедж с видом на западную оконечность Хэллоувейла, и фирма привела его в порядок для меня. Мои первые отчеты убедили их, что план с Хэллоувейлом осуществим, но они решили, что мне следует остаться и поискать поблизости убежище, особенно на зимние месяцы. Снег и зимние дожди могут нарушить самые тщательные бумажные расчеты в том, что касается моей геодезической работы.

Что ж, коттедж был достаточно уютным: мечта молодожена, но одиноким для холостяка. Тропинка огибала соседний холм и круто спускалась к Баронсбриджу с другой стороны. Мне нравилось ходить по этой тропинке, особенно когда вечерело. Была еще одна тропинка, которая вела в сам Хэллоувейл, - через лес, - но она мне не очень нравилась. Было мрачно и темно, и примерно в четверти мили от коттеджа вы проходили мимо развалин церкви и нескольких заброшенных коттеджей - все, что осталось от старой деревни Хэллоувейл. Я не... Я не отличался богатым воображением, но от этого места веяло какой-то безысходностью, и я избегал этой тропинки, когда мог.

На восточном конце долины начались взрывные работы, и целая армия лесорубов принялась за работу, вырубая еловые и платановые участки под строгим присмотром старого Уайка, который продал нам долину, но оставил за собой плату за древесину. Теперь, когда наступила зима, моя работа состояла в проверке и пересмотре моих предыдущих расчетов, и это включало в себя большую работу в полевых условиях: рытье ям, прокладку подземных водоводов, проверку изменения направления потоков с помощью флуоресцирующего порошка и так далее. Часто я не возвращался до наступления темноты, и мне казалось, что иногда бывает удобно прогуляться по тропинке через лес и мимо старой деревни Хэллоувейл. Однако прогулка мне никогда не нравилась. Лес заканчивался еще до того, как вы добрались до деревни, но среди руин было много подлеска... и... и что-то на тропинке, я полагаю, колючки, которые цеплялись за лодыжки и затрудняли ходьбу. Разрушенная церковная башня издавала... издавала звуки в лунном свете... Мне чудились совы... Затем, примерно в сотне ярдов, появлялось что-то вроде... открытого места... жутковатого... что-то вроде перекрестка с исчезнувшими дорогами, если вы понимаете, что я имею в виду. И тропинка, ведущая к моему собственному коттеджу под гребнем холма, поднималась очень круто. Это было открытое место, которое я ненавидел при дневном свете и с трудом заставлял себя проходить по нему ночью. И там... там росло... тисовое дерево.

Снова этот взгляд, похожий на мыльный камень. Я предложил ему еще выпить.

- Тисовое дерево, - повторил он, - довольно большое, черное, как плюмаж над катафалком, а зимой все в кровавых каплях ягод. Возможно, оно было обработано топором столетие или больше назад, но какую бы форму оно не имело когда-то, она была утрачена. Оно напоминало какую-то птицу; да, сову или летучую мышь, какое-то летающее ночное существо с рваными крыльями и бесформенным, раздутым телом. Я подумал, что оно, возможно, обозначает границу старого кладбища, но, по-моему, это должно было быть очень просторное кладбище, и на нем должно было быть больше мертвых, чем жило в деревушке Хэллоувейл за тысячу лет. Возможно, он принадлежал саду давно исчезнувшего дома, но я чувствовал, что тот, кто жил в этом доме, должен был быть чертовски порочным.

Как-то раз я спросил старого Уайка об этом месте, и он меня не успокоил. "Когда ты хотел купить коттедж, я сказал тебе, что в Баронсбридже тебе будет лучше, - сказал он. - Не говори потом, что я тебя не предупреждал. Ты слышал, парень? Мне говорили о чем-то, что летает по ночам. Это все бабушкины сказки, но я не скажу, что здесь уединенно".

Я ничего не слышал об этом месте, а Уайка не удалось уговорить рассказать что-нибудь еще. Но после того, как он ушел, я задумался над его фразой о чем-то, что летало ночью. Во время осенних штормов мне часто казалось, будто я слышу звук, похожий на хлопанье крыльев внизу, в долине, как будто какое-то гигантское существо устроилось там на ночлег. Я списывал это на ветер, шаливший среди плантаций у подножия долины. В одну очень ветреную ночь хлопанье крыльев, казалось, раздавалось прямо за стенами коттеджа, и я был разбужен скольжением и постукиванием в дверь, а также царапаньем в ставни.

Однажды в конце ноября моя работа привела меня в пещеру на северном гребне долины, чтобы проверить, насколько там потребуется укрепление, если вода в предполагаемом водохранилище достигнет определенного уровня. Я захватил с собой запас еды, но работа заняла больше времени, чем я думал, а зимнее солнце уже сплющилось, подобно огромной красной пиявке, среди зарослей за моим далеким коттеджем, когда я отправился в обратный путь. Быстрее всего было вернуться долиной, хотя я и не надеялся добраться до коттеджа до наступления темноты.

Сначала идти было легко. Вскоре я добрался до бульдозера, силуэт которого в сумерках напоминал допотопное чудовище. Это была граница дневной работы лесорубов. Один из мужчин - невысокий седовласый парень по имени Уиттакер из Шеффилда - пожелал мне спокойной ночи; очевидно, он задержался, чтобы расставить силки на кроликов, потому что из его карманов свисали провода, он засовывал что-то под куртку и делал вид, будто поправляет свой красный шейный платок-бандану, когда я подошел. Думаю, должно быть, я свернул не на ту тропинку, поскольку к тому времени, когда добрался до первого из разрушенных домов Хэллоувейла, взошла яркая морозная луна, придававшая неописуемый ужас зияющим оконным проемам и бледной церковной башне.

Заросли ежевики особенно сильно мешали мне, когда я проходил мимо церкви, и раз или два я падал лицом вперед на тропинке. Когда я добрался до того открытого места, перекрестка, вы знаете... ну, тиса там не было. Я имею в виду только это. Его просто там не было. На том месте, где он стоял, зияла огромная дыра, похожая на открытую могилу, с рваными краями, но от дерева не осталось и следа. Я сказал себе, что лесорубы, должно быть, выкорчевали его с помощью лебедки, хотя никаких следов такой деятельности не было: только большая осыпающаяся щель в почве. Дерево было ужасно, и был бы рад его исчезновению, если бы только яма, которую оно оставило после себя, не была невыразимо хуже, - ужас из ужасов. Мне показалось, будто я увидел что-то белое на дне ямы, и только шагнул к краю, как снова услышал чудовищное хлопанье крыльев в долине позади себя и, как мне показалось, тонкий, нечеловеческий, далекий крик. Я не стал задерживаться, чтобы прислушаться, а почти бегом преодолел последний подъем к своему коттеджу.

Я развел огонь в камине и поджарил на нем сыр, а после ужина читал до одиннадцати. Не думаю, чтобы я сильно сосредоточился на своем триллере. Я напрягал слух, пытаясь уловить в тишине этот чудовищный звук крыльев. Раз или два мне показалось, будто я что-то слышал, но это могла быть падающая ветка.

В ту ночь я спал беспокойно. Около двух часов меня разбудил грохот и тряска двери коттеджа. "Ветер", - подумал я. Но когда сел в постели, то понял, что этого не могло быть: ночь была совершенно тихой.

Послышался шелест крыльев, словно огромная птица усаживалась на свой насест: звук, который вы слышите, проходя ночью мимо птичника, только гротескно усиленный. Я зажег лампу у кровати и стал ждать. Послышался знакомый скользящий звук; на этот раз, казалось, он доносился откуда-то сверху, с крыши. Затем я услышал, как что-то скользнуло в дымоходе, и увидел, как что-то змееподобное извивается на решетке, что-то желтоватое движется по полу к моей кровати. Оно остановилось на полпути, отчаянно извиваясь, пытаясь распрямиться еще немного, пытаясь подняться еще на дюйм. Это был корень дерева - корень, на котором еще держалась земля. В комнате стоял кладбищенский запах. Какое-то мгновение кончик корня дрожал, извивался и манил к себе; затем медленно втянулся, и я услышал, как он, сворачиваясь, забирается обратно в дымоход.

После этого я просто погас, как перегоревшая спичка.

Утром я бы подумал, что это сон, но лампа у моей кровати горела, а в каминной решетке и на коврике перед камином лежали кусочки земли.

На улице был сильный мороз, и на покрывавшем землю серебре виднелись странные отметины, словно по траве ползли змеи. На моем пороге лежала россыпь алых ягод и веточка, я чуть не сказал, перышко, тиса.

Издалека, из долины, донесся звук рубки леса. В тот момент мне отчаянно захотелось побыть в человеческом обществе, и я выбрал кратчайший путь. На перекрестке не было никакого просвета; тис стоял там, где был всегда, черный и зловещий.

Я нашел Уайка с группой мужчин вокруг бульдозера. Он был в ярости.

Один из парней сбежал. Уиттакер, парень, который лучше всех управлялся с лебедкой. На этих парней из Шеффилда нельзя положиться. Просто взял свои вещи и ушел. Но это создало неприятности с оставшимися рабочими. Они тоже слышали всякие истории. И хотели бы закончить на час раньше.

Я сказал, что сочувствую им, и предложил начать утреннюю работу с тиса в начале долины.

Мужчины зашептались между собой.

- Действительно, тисовое дерево! - сказал Уайк. - Сборник бабушкиных сказок.

- Бабушкины сказки это или нет, мистер Уайк, - сказал я. - Готов поспорить на десять гиней, что вы не останетесь ночевать в коттедже со мной.

Уайку нравились гинеи, но он колебался и пытался блефовать.

- Это все мелочи. И я не хочу, чтобы вы расстраивали моих людей своими россказнями.

Но люди были на моей стороне.

- Это честное пари, мистер Уайк.

- Десять гиней, - сказал я, - берите или не берите. Если придете, захватите с собой один из этих топоров. Я возьму этот, если можно. Мы можем начать работу с тисовым деревом завтра!

Когда Уайк пришел в мой коттедж около четырех часов дня, он принес с собой топор и привел священника. Мистер Виринг, настоятель Баронсбриджа, был седовласым мужчиной с тонким интеллигентным лицом и приятными манерами.

- Пастор интересуется этими историями, поэтому я привел и его.

- Хэллоувейл раньше был частью прихода Всех святых, Баронсбридж, мистер Кейт. У меня дома есть дневник, который вел один из моих предшественников, некий мистер Эндор. Он служил здешним настоятелем сорок лет и умер в 1810 году. Хэллоувейл был заброшен в конце восемнадцатого века, и мистер Эндор рассказывает о причинах этого... что ж, он был старым человеком, и было бы великодушно предположить, что у него помутился рассудок.

Я рассказал им, что видел и слышал ночью. Виринг несколько раз пристально посмотрел на меня, и Уайк смущенно пробормотал:

- Он наслушался сплетен, пастор, вот что это такое. Предыдущий священник, как мне кажется, довольно неосторожно высказался о... вещах, содержащихся в дневнике Эндора.

- Единственная сплетня, которую я слышал, исходила от Уайка, - сказал я, - о чем-то, что летает по ночам.

- Вполне, вполне. Что ж, посмотрим.

Мы ждали. Тварь начала метаться у коттеджа сразу после полуночи. На этот раз она опробовала новую тактику. Она расшатала пару досок, и корни, извиваясь, как змеи, просочились сквозь щель и схватили Уайка за лодыжку. Он испуганно закричал, поворачиваясь, и я рубанул по щупальцам, которые держали его, топором. Они были ужасно крепкими, и когда мы перерубили их, отрубленные отростки извивались на полу, словно черви. Тяжесть на крыше сместилась, и мы услышали, как она, уныло хлопая крыльями, удалилась в долину.

- Оно вернется снова, - хрипло воскликнул Уайк. - Оно вернется и расширит эту дыру.

- Это существо держится долины, - сказал священник. - По крайней мере, Эндор пишет, что оно держалось долины. Это случалось вот так же, и люди исчезали из своих домов.

- Это случится снова, - причитал Уайк, - как только оно найдет способ проникнуть внутрь, оно вернется.

- Мы могли бы добраться до вершины хребта, - сказал я, - и перевалить через него к Баронсбриджу.

- Оно настигнет нас прежде, чем мы доберемся до вершины. Нам конец.

- Мне не нравится идея ждать, когда это повторится, - сказал Виринг. - За пределами долины мы в руках Божьих. Здесь... мы можем, по крайней мере, помолиться.

- А потом рвануть отсюда, - добавил я.

В долине было совершенно тихо. Мы опустились на колени, стараясь держаться как можно дальше от все еще корчащихся на полу корней, пока мистер Виринг молился, чтобы нас избавили от Сил Тьмы. Затем мы вышли через заднюю дверь и вскарабкались на холм. Тварь учуяла нас и с криком бросилась в погоню. Мы слышали, как она хлопает крыльями у нас за спиной, и иногда замечали силуэт, похожий на огромную птицу с веревками вместо когтей, кружащую над верхушками деревьев или неуклюже распластавшуюся на склоне долины. Мы старались как можно лучше укрыться, но деревья редели по мере того, как мы приближались к вершине холма, и во время нашей последней отчаянной попытки взобраться на вершину оно заметило нас. Я услышал свистящий звук, когда оно спикировало, и крик Виринга. Он споткнулся и упал, а позади него я разглядел большую смутную массу, скользящую по траве.

Сначала я подумал, что она заблудилась; Твари оставалось только наброситься снова, и... и тогда я понял. Она не могла взлететь выше: она была заперта в клетке в своей зловещей долине; она распласталась в темноте ниже по склону и вытягивала вверх длинные желтые щупальца корней, чтобы схватить свою добычу.

- Вставайте! - крикнул я. - Ради Бога, Виринг. Еще несколько шагов, и вы в безопасности.

Тонкая петля уже обвилась вокруг его ноги, а более толстые кольца, непристойно извиваясь, приближались к нему по траве.

- Используйте свой топор, пастор, - крикнул Уайк. - Ваш топор.

Виринг услышал нас: раздался глухой стук, сердитый свист, и в следующее мгновение мы уже оттащили его в безопасное место рядом с собой.

Какое-то время мы все трое, обессиленные, лежали на горной тропинке, прислушиваясь к шуршанию корней, слепо искавших ускользнувшую от них жертву. Затем мы повернулись спиной к Хэллоувейлу и спустились по крутой тропинке с другой стороны к Баронсбриджу.

Когда мы добрались до дома священника, мистер Виринг вручил мне томик in quarto, переплетенный в зеленую сафьяновую кожу, и я просидел всю ночь, читая выцветшие сепиевые чернила, написанные паучьим почерком старика Эндора, в то время как Уайк съежился в кресле у камина с Библией на коленях. Неприятности, по словам Эндора, начались, когда на тисе появились первые ягоды. В те времена существовала легенда, что в начале семнадцатого века женщина из Хэллоувейла была повешена за колдовство и похоронена на перекрестке дорог с тисовым колом в сердце. На эшафоте она поклялась, что вернется, прилетев ночью, и уничтожит деревню. Последними словами, которые она произнесла перед тем, как палач затянул петлю, были: "Когда первая капля крови упадет на перья совы, она улетит".

Утром мы принесли несколько канистр бензина и пару банок гелигнита к тому тисовому дереву над разрушенной деревней Хэллоувейл и взорвали эту проклятую штуку. Она закричала, падая.

Там были какие-то предметы, запутавшиеся в его корнях: черепа и кости, ржавый меч, старый кремневый пистолет и золотая цепочка, а также несколько силков для кроликов и красный платок-бандана, совершенно нетронутый. Но самым ужасным был огромный розовый слизняк, заключенный в кокон из седых волос - трепещущее, раздутое существо, наводившее на мысль о женщине, страдающей водянкой. Мы облили корни и мерзкую яму бензином и подожгли. Костер горел весь день, от дерева и вещей мало что осталось... тех, что были в его корнях.

Когда я в последний раз смотрел вниз, на Хэллоувейл, это был огромный потускневший на вид резервуар. Тем не менее, когда фирма предложила мне работу по бурению скважин для воды в большом пыльном поясе Австралии, я ухватился за это предложение. Мне говорили, что там можно проехать много миль, не встретив ни одного дерева.

НИ ОДИН КОРАБЛЬ НЕ ПРОХОДИТ МИМО

Леди Элинор Смит

"Как здорово, - подумал Паттерсон, - что я всегда был чертовски хорошим пловцом", - и он продолжил прокладывать себе путь сквозь бурлящие серебристые волны прибоя. Казалось, прошли часы, - хотя на самом деле это были мгновения, - с тех пор как яхта исчезла в одной короткой вспышке огромного голубоватого пламени; море было спокойным, словно яхты никогда и не было; лодка с его товарищами тоже исчезла, заметил он, оглянувшись через плечо, - исчезла с такой быстротой, что он подумал, будто ее, должно быть, стерла с зеленоватой глади поверхности океана какая-то гигантская губка. Самым странным было то, что, плывя, он был способен мыслить совершенно трезво и связно; он не испытывал паники; напротив, пока он изо всех сил старался добраться до пляшущей перед его глазами полоски суши, его мозг спокойно и деловито анализировал случившееся.

"Я всегда думал, что будет пожар, когда вокруг столько бензина... Будь прокляты все моторные яхты... Интересно, утонули ли остальные?.. Хорошо, что я не сел в шлюпку..."

Он даже не испытывал особого сожаления, думая о вероятной судьбе своих товарищей - его работодателя, его сына, членов команды. Пока он плыл все вперед и вперед по мягко плещущимся волнам, яхта и те, кто на ней находился, уже стали частью прошлого, далекого и полузабытого. Настоящее и будущее лежали впереди, где перед его глазами серебрилась длинная полоса песка. И все же это было забавно, размышлял он; с борта яхты не было видно никаких признаков суши, и только когда началась настоящая паника из-за пожара, он заметил смутные очертания острова, "достаточно близкого, чтобы доплыть", как он крикнул остальным, но они бросились в шлюпку, не обращая внимания на его крики. И вот он в одиночку пустился в это опасное приключение.

Он был хорошим пловцом, но начал уставать. Его конечности внезапно отяжелели или просто море стало более бурным? Он стиснул зубы, отчаянно взмахивая руками, затем какое-то время парил, лежа на спине, а огромная небесная арка возвышалась над ним на миллионы миль, словно гигантская чаша, ярко-голубая, как гортензия. Когда он снова поплыл, то почувствовал себя отдохнувшим, но лучше осознал весь ужас своего положения. И все же, ему показалось, или берега острова действительно приблизились в моменты этого краткого отдыха? Сначала он решил, что страдает галлюцинациями, но, когда снова оглянулся, понял, что делает заметные успехи... Теперь он был так близко, что берег сверкал перед его глазами, как снег в лучах тропического солнца, песок ослеплял его, но все же он мог различить, как о него плещется полоса мягко пенящегося прибоя, а над песком сверкает яркая, как драгоценный камень, зелень густой листвы. Чайки с яркими крыльями кружили над еще более ярким серебром моря и песка. Он был готов поклясться, что его уши различили доносящийся с берега резкий и приглушенный крик, который мог бы быть - поскольку он очень устал - чем-то вроде приветствия существу, так отчаянно пытающемуся добраться до этого сверкающего убежища.

А потом усталость навалилась на него, подобно сковывающему плащу, в ушах у него зазвенело, а голова закружилась. Его конечности словно отяжелели, сердце бешено колотилось; он подумал, что сейчас утонет, и застонал, поскольку в этот момент жизнь показалась сладкой и яркой, поскольку остров олицетворял жизнь, а море - смерть.

"Ну что ж, смерть так смерть", - подумал он, но, погружаясь, коснулся ногой дна.

Позже он понял, что, должно быть, громко рыдал, когда, пошатываясь, выбрался на берег. На мгновение, когда он стоял по щиколотку в теплом рассыпчатом песке, а солнце яростно палило его мокрое тело, прибой плескался у его ног, а прохладная зелень густого леса покрывала склон над его головой, ему все еще казалось, что он, должно быть, тонет, и что... эта земля была миражом. Затем тишину нарушил пронзительный крик, и сверкающий всеми цветами радуги попугай внезапно вылетел из кроваво-красного ливня на высоком кусте гибискуса и закружился, великолепный и разноцветный, над его головой. Трепещущие крылья из рубина, изумруда и сапфира. С них капает огненный цветок. Громкие, звенящие, пронзительные крики. Остров был настоящим.

Паттерсон потерял сознание и рухнул, словно ворох старой одежды, на гладкий, мягкий серебристый песок...

Когда он пришел в себя, солнце уже клонилось к закату, а в воздухе витал аромат прохлады, казавшийся ароматом самих сумерек. Мгновение он лежал неподвижно, в голове у него было пусто; затем, когда к нему вернулось полное сознание и он перевернулся на живот, то заметил черную человеческую тень, распластавшуюся на песке в нескольких дюймах от того места, где он лежал. Значит, остров был населен. Он вызывающе поднял глаза.

Он не смог бы объяснить, что ожидал увидеть - возможно, какого-нибудь ухмыляющегося, размалеванного дикаря, или чопорное, озабоченное лицо миссионера с белым воротничком, или, опять же, темнокожую туземную девушку в венке из цветов. На самом деле он не увидел ничего из этого, его взгляд наткнулся на низкую, странную фигуру - пожилого, похожего на карлика человека в чем-то, что он сначала принял за какой-то маскарадный костюм. Какая комичная одежда! Он уставился на короткую щегольскую курточку, нанковые брюки, жесткую круглую шляпу и, что самое странное, на тоненькую крысиную косичку, торчащую из-под полей этой самой шляпы. Маленький человечек спокойно ответил на его пристальный взгляд с видом полной беспечности; его лицо было круглым, густо усыпанным веснушками, с безвольными губами, которые время от времени механически подергивались, и маленькими поросячьими, подернутыми дымкой голубыми глазками.

- Боже милостивый, - наконец произнес Паттерсон, - кто вы такой и откуда взялись?

- У вас есть табак? - спросил маленький человечек хриплым голосом, исходившим из глубины его горла.

- Если бы он у меня и был, вам бы это не помогло. Вы понимаете, что я сюда приплыл?

- Приплыли? Откуда?

На мгновение воцарилась тишина, нарушаемая только шумом прибоя и резкими криками птиц, пока Паттерсон, более измученный, чем ему показалось вначале, пытался по-идиотски вспомнить, в какой странный порт заходила яхта "Чайка".

Наконец он ответил:

- Я... мы направлялись на Мадейру. Южная Атлантика. Яхта - с бензиновым мотором - загорелась. И я поплыл к берегу.

- Бензин? - озадаченно ответил мужчина. - Я ничего об этом не знаю. Что касается Южной Атлантики, то я сам был выброшен на эти берега много-много лет назад, когда направлялся в Кингстон, Ямайка.

- Вы несколько сбились с курса, не так ли?

Маленький человечек молчал, задумчиво глядя на море. Паттерсона, от природы наблюдательного, сразу поразил взгляд этих маленьких, подернутых дымкой голубых глаз - странный, неподвижный взгляд, одновременно пустой и угрожающий, остекленевшее, почти мертвое выражение, в котором отражалось все бескрайнее пространство океана, на которое он смотрел, и что-то еще более неуловимое, трудноопределимое, какое-то любопытное качество концентрации, которое, отказываясь поддаваться классификации, тем не менее, отталкивало. Он спросил:

- Как вас зовут?

- Хейвуд. А вас?

- Паттерсон. Вы здесь один?

Взгляд узких голубых глаз переместился с моря на лицо Паттерсона, а затем опустился ниже.

- Один? Нет, нас четверо.

- И остальные тоже были брошены на произвол судьбы?

Произнося эти последние слова, он осознал, что они отражают двадцатый век еще в меньшей степени, чем костюм его спутника. Возможно, у него все еще кружилась голова после пережитого. Он быстро добавил:

- Они тоже направлялись на Ямайку?

- Нет, - коротко ответил Хейвуд.

- И как долго, - настойчиво продолжал Паттерсон, - вы пробыли на острове?

- Это, - сказал его спутник после паузы, - очень серьезный вопрос. Лучше подождите, прежде чем задавать его. Или, еще лучше, спросите не у меня, а у капитана.

- Вы чертовски невежливы. Кто такой этот ваш капитан?

- Еще один потерпевший кораблекрушение, такой же, как мы. И все же, возможно, не очень похожий. Вон там, за пальмами на утесе, стоит его хижина.

- Я бы не прочь сходить туда. Вы меня проводите?

- Нет, - угрюмо ответил Хейвуд.

- Боже милостивый! - воскликнул Паттерсон. - Я поверю вам, если вы скажете, что они бросили вас на произвол судьбы из-за ваших дурных манер. Я проплыл около восьми миль и нуждаюсь в отдыхе и сне. Если у вас есть хижина, отведите меня туда.

- В хижине капитана никого нет, кроме него самого и еще одного человека. Этот человек - не я.

- Тогда где же вы спите? На деревьях, как те бабуины, болтающие на холме?

- Нет, - ответил Хейвуд, все еще глядя в море. - У меня есть товарищ в моем маленьком домике, который я построил для себя. Товарищ, которого выбросило на берег, когда большой корабль столкнулся с айсбергом.

- Айсбергом? - Это привлекло внимание Паттерсона. - Айсберг в этих краях? Вы пытаетесь одурачить меня, или пробыли здесь так долго, что у вас помутился рассудок? И, кстати, скажите мне вот что: как вы пытаетесь привлечь внимание проходящих мимо судов? Вы разжигаете костры или размахиваете флагами?

- Ни одно судно не проходит мимо, - сказал Хейвуд.

Снова воцарилось молчание. Было почти темно; глубокую радужную оболочку неба уже прорезали звезды, и казалось, что на сверкающий океан накинули серебряную вуаль. Позади них, на скалах, постоянно мигали два огонька; Паттерсон решил, что они исходят от хижин, о которых упоминал его спутник. Затем послышался звук мягких шагов, и на темном песке появились уже не две тени, а три.

- Привет, незнакомец! - непринужденно произнес чей-то голос.

Паттерсон резко обернулся и различил в темноте резкое бледное лицо с копной взъерошенных волос. Это был молодой человек, худощавый и энергичный, одетый в темный свитер и брюки.

- И я не думаю, что это чертовски приятный остров, - продолжал незнакомец, засовывая руки в карманы. У него был сильный акцент кокни. Паттерсон был очарован самой прозаичностью его внешности; он приносил с собой здравомыслие; прогуливаясь по волшебным, залитым лунным светом берегам, он был благословлен, являя воплощение обыденности. - Меня зовут Джадд. Дикки Джадд. Я полагаю, мы все больны. Вы сюда приплыли, не так ли?

- Да. А этот парень, Хейвуд, не хочет вести меня в свою хижину. Говорит, что там полно народу. Вы можете что-нибудь с этим сделать?

- Конечно, - сказал Джадд. - Следуйте за мной, и я дам вам что-нибудь на ужин и предоставлю ночлег. Сюда - тропинка ведет вверх по скале. Мы оставим Хейвуда на волю луны. Идемте.

Десять минут спустя Паттерсон уже ел жареную рыбу с бататом в бревенчатой хижине с открытым камином и двумя гамаками, подвешенными у грубо сколоченного дверного проема. Когда они вместе поднимались по склону, он заметил более величественную и просторную хижину, построенную в нескольких сотнях ярдов от него, среди тенистых пальм. Это, как он предположил, и был дом неуловимого капитана. Из него не доносилось ни звука, но в узком окне горел свет. Поглощая еду, он забыл о существовании этих товарищей по несчастью. Вместо этого он спросил, глотая воду и жалея, что это не бренди:

- Как вы сюда попали, Джадд? С остальными?

Джадд быстро взглянул на него. На секунду Паттерсону показалось, что он заметил в веселых зеленоватых глазах своего спутника то же застывшее, почти окаменелое выражение, которое так озадачило его во взгляде Хейвуда. Но если он и был прав, то это выражение мгновенно исчезло, а Джадд, казалось, замкнулся в себе, стал странно отстраненным, когда холодно ответил:

- Нет. Я попал сюда после них - некоторое время спустя.

- Вы хотите сказать, что, как и я, вы были единственным выжившим с вашего корабля?

- Примерно так, - ответил Джадд с набитым ртом.

- Расскажите мне об этом.

- Ну... рассказывать особо нечего. Это был отличный лайнер - у меня было место на его борту - и он столкнулся с айсбергом посреди Атлантики. В шлюпках для меня не оказалось места, поэтому я прыгнул... Но это был прекрасный корабль, большой, как город. Его называли "Титаник".

- Вы меня разыгрываете. И, ради всего святого, бросьте это, с меня хватит на сегодня.

- Черт побери, я вас не разыгрываю! - энергично возразил ему Джадд. - Но это неважно. Вы не обязаны в это верить.

И он присвистнул, ковыряя в зубах.

Паттерсон вздрогнул и спросил:

- Послушайте, шутки в сторону, вы хотите сказать, что искренне верите в то, будто вас выбросило на берег после крушения "Титаника"?

- Клянусь, - сказал Джадд, вскакивая.

- Подождите, - остановил его Паттерсон. - Почему, во имя всего святого, если вы думаете, что потерпели крушение посреди Атлантики, вы должны были оказаться здесь, на тропическом острове у африканского побережья? Это ведь настоящее чудо, не так ли?

Джадд на мгновение замолчал, отмахиваясь от мошек веером из пальмовых листьев. Наконец он сказал, облизывая губы:

- Я так понимаю, вы, не будучи моряком, не слышали сказку, которую рассказывают юнги по всему миру, - историю об острове-мираже, который плавает по морям рядом с затонувшими кораблями и собирает потерпевших кораблекрушение?

Паттерсон пришел в отчаяние.

"Этот человек такой же сумасшедший, как Хейвуд, и это о многом говорит... И мне придется с ними жить..."

Вслух он сказал:

- Нет, я никогда такого не слышал. Но есть еще одна вещь, о которой я хочу вас спросить... Кто этот капитан, о котором говорил Хейвуд? Он живет здесь уже много лет?

- Я дам вам эту козью шкуру вместо одеяла, - сказал Джадд, - и вы можете поспать у входа, там прохладнее. Так вы знаете о капитане?

- Всего лишь слышал, что он здесь. Я спросил вас, давно ли?

- Много лет, - ответил Джадд со странной интонацией.

- Расскажите мне о нем побольше.

Джадд рассмеялся.

- Вряд ли вам хочется много знать, не так ли? Завтра вы увидите капитана Тандера, бывшего капитана барка "Черный Шут", известного (он всегда хвастается) от Барбадоса до Тринидада. Но сегодня вечером вы можете спать спокойно!

Паттерсону действительно хотелось спать.

"Похоже, он пират", - пробормотал он в козью шкуру и вскоре впал в забытье, не услышав даже шумного появления в хижине Хейвуда.

Ранним утром красота острова казалась еще более экзотичной, чем сияющее оперение попугайчиков, снующих взад и вперед в тусклом зеленом свете воздушных крон деревьев. Паттерсон был бодр после хорошего ночного сна и, следовательно, менее подавлен. Они с Джаддом искупались, оставив Хейвуда храпеть в гамаке. Пляж был похож на сверкающий сугроб, море - на огромный гобелен из гиацинтовых веток и прожилок пены, сверкающий в ярком солнечном свете.

Они плавали минут двадцать, а потом лежали, нежась на песке.

- Проголодались? - спросил Джадд.

Утро выдалось таким восхитительным, что Паттерсон совсем забыл об эксцентричности, проявленной его товарищами накануне вечером. Перевернувшись на живот, он уже собирался с энтузиазмом ответить утвердительно, как вдруг снова заметил во взгляде своего спутника то мрачное, призрачное выражение, которое уже приводило его в замешательство. Он не мог этого понять, но ему показалось, будто по пляжу пробежала мрачная тень, закрывая этот веселый и живой мир янтарного солнца, пенящегося прибоя, волнующегося моря и сияющих, ослепительных цветов. Внезапно он почувствовал себя одиноким, униженным и испуганным.

- Джадд, - сказал он, и Джадд отвел взгляд от горизонта. - Джадд, послушайте и, пожалуйста, скажите мне правду. Каковы наши шансы выбраться отсюда?

Джад задумчиво посмотрел на него.

- Если хотите знать правду, у нас их нет. Извините и все такое, но так оно и есть.

- Чушь собачья! - сказал Паттерсон. - Когда-нибудь мимо обязательно пройдет корабль. Только потому, что вам не повезло...

- Корабли не проходят мимо, - сказал ему Джадд.

- Опять чушь собачья! Посмотрите, как близко вчера был мой. Ваша проблема, Джадд, в том, что вы пробыли здесь слишком долго и привыкли. Я не верю, что вас сильно волнует, спасут вас или нет. А вот меня волнует. И я расскажу вам о своих планах...

- Послушайте минутку, - сказал Джадд. Он приподнялся на локте, избегая взгляда своего собеседника, и продолжил: - С таким же успехом вы можете услышать это сейчас. Нет смысла скрывать это от вас, хотя вы можете подумать, что я чокнутый. Слушайте, Паттерсон. Мы здесь навсегда. Понимаете это? Посмотрите на капитана и его друга; посмотрите на Хейвуда. Если бы я сказал вам, как долго они здесь пробыли, вы бы не поверили, и я бы не стал вас винить. Но когда-нибудь вы поймете - мы здесь навсегда. Теперь я чувствую себя лучше.

Паттерсон вздрогнул от яркого солнечного света.

- Вы действительно думаете, что мы должны терпеть это до самой смерти?

Джадд запустил камешком в жемчужное облако чаек.

- Хуже, чем это, Паттерсон. Гораздо хуже. Вчера вечером я говорил вам, что этот остров - мираж, волшебный остров. Само собой разумеется, что он плавает по всему миру, подбирая выживших после кораблекрушений во всех Семи морях. Что ж, есть кое-что похуже этого, гораздо хуже, и я собираюсь рассказать вам, что это такое. На этом острове нет смерти. Смерть забыла о нас. Мы здесь навечно.

Паттерсон нервно рассмеялся.

- Вам место в Бедламе, Джадд. Полагаю, несколько лет на необитаемом острове делают это с любым человеком. Но послушайте, теперь, когда я присоединился к вам, мы как-нибудь выберемся отсюда, я обещаю вам это.

Джадд натянул брюки.

- Вы мне не верите, и я вас не виню. Когда-то я был таким же. Но это правда. Клянусь Богом, это так. Здесь нет смерти. Для животных и птиц - да, иначе нам пришлось бы голодать. Но не для нас. Мы здесь навечно, и вы можете извлечь из этого максимум пользы.

Паттерсон, пытаясь одеться самостоятельно, обнаружил, что у него дрожат руки. И все же он старался быть благоразумным.

- Послушайте, Джадд, откуда у вас эта безумная идея?

- Вы знаете, - ответил Джадд, - как давно здесь живет Хейвуд? Конечно, не знаете, и я вам скажу. Его высадили здесь в тысяча восемьсот двадцать пятом году. Сейчас ведь тысяча девятьсот тридцать второй, не так ли? Посчитайте сами. Что касается капитана, то он здесь дольше. Он был пиратом, одним из тех испанских разбойников, о которых я читал в детстве. Его команда взбунтовалась в июле тысяча семьсот девяносто пятого года. Еще одна разница для вас, если вы быстро соображаете в цифрах.

- Очень интересно, - по-идиотски прокомментировал Паттерсон.

- Не воображайте, - продолжал Джадд, - что мы не пытались спастись в прошлом. Мы строили плоты и лодки - их всегда прибивало к берегу таинственными приливными волнами или штормами. Потом мы пытались убить себя и друг друга - мы были ранены и неделями лежали больные, мошкара облепляла наши раны, и они гноились, но мы выкарабкивались. Теперь мы так больше не делаем. Слишком много боли из-за пустяков. В конце концов, ты всегда выкарабкиваешься. Мы пытались утонуть и глотали целые кварты воды, но нас всегда выбрасывало обратно на песок. Смерть не для нас - мы это прекрасно поняли. И поэтому мы стараемся изо всех сил. Со временем все становится на свои места. Ты живешь ради того, чтобы есть и спать, и ни о чем не думаешь. Иногда ты сходишь с ума, но со временем снова становишься нормальным. И ты преклоняешься перед капитаном, у которого мужества вдвое больше, чем у кого бы то ни было. И, о да, ваша одежда прослужит вам так же долго, как и ваше тело. Забавно, не правда ли?

- Как насчет завтрака? - предложил Паттерсон.

- Я знал, что вы сочтете меня сумасшедшим, - сказал Джадд. - Ладно, идемте в хижину.

Они с трудом поднялись на ноги, между ними возникла неловкая напряженность. Затем Паттерсон потянул Джадда за руку.

- Что это? Смотрите, вон там! Это что, еще один чертов мираж?

Джадд прищурился. Рядом со скалами, на которых, словно зеленый мох, росли водоросли, двигалась женщина, держа в руках юбки. Она была босиком и перепрыгивала с одного камня на другой с грацией и проворством оленя. Она собирала мидии и при этом пела, до их ушей слабо доносилась усыпляющая, звенящая нежность ее голоса, смешивающаяся с криками чаек.

- А, это, - сказал Джадд. - Что ж, вам лучше не забывать вести себя почтительно, когда она рядом. Это донья Инес, девушка капитана. Она была его пленницей; она была с ним на его корабле, когда команда "Черного Шута" взбунтовалась, и они оказались здесь вместе. По крайней мере, они оба так говорят. Сначала она ненавидела его, потом любила лет сорок или около того, и с тех пор, примерно сто лет, сыта им по горло, но он по-прежнему увлечен ею. Так что держись от нее подальше, вот мой совет. Однажды Хейвуд начал за ней ухаживать, и капитан перерезал ему горло. Он, конечно, умер бы в другом месте, но, по его словам, перенес адские муки. Он покажет вам шрам, если вам интересно.

- Подождите, - сказал Паттерсон, - я устал от ваших безумных речей, а она направляется к нам. Полагаю, нет ничего плохого в том, чтобы поговорить с ней?

- Ничего, если вы будете вести себя уважительно.

Они ждали на пляже, пока женщина не подошла к ним. Она была молода, лет двадцати, и необычайно красива. На ней была жесткая, струящаяся юбка ярко-малинового цвета и маленький оранжевый жакет. Ее темные волнистые волосы черным шлейфом ниспадали на спину, а овальное живое лицо было изящно очерчено, с высокими скулами, ртом, похожим на красный цветок, и огромными бархатисто-карими глазами. Она, конечно, была испанкой и хорошо воспитана; ее запястья были хрупкими, изящными, а босые ступни - стройными и округлыми. Ее тело было гибким, грациозным и чувственным; она двигалась быстро, как будто танцевала, и когда приблизилась к двум мужчинам, внезапный легкий ветерок бросил прядь черных волос на огонь и сладость ее губ.

Паттерсон был ошеломлен; за это утро он столкнулся со многими суевериями, в желудке у него было пусто, и он был совершенно не готов к такой красоте. Донна Инес весело заговорила на беглом, привлекательном английском языке:

- Доброе утро, сеньор. Вчера вечером я узнала о вашем прибытии, но мне не разрешили поприветствовать вас, хотя я очень этого хотела. Пожалуйста, простите мои отвратительные манеры. Мы будем так часто видеться, что было бы неплохо начать наше знакомство с дружеских отношений.

Паттерсон постарался успокоиться и поцеловал ее руку, длинную, изящную руку, загорелую на солнце. На безымянном пальце сверкал огромный бриллиант.

- Доброе утро, Инес, - небрежно поздоровался Джадд. - Где капитан?

- Мика? - Она вдруг стала безразличной. - Наверное, ждет завтрака. Я должна пойти к нему. Не подняться ли нам вместе на холм?

Они пошли, донна Инес легко двигалась между ними, вся яркая и пылающая в своих ярких и пылающих одеждах, говоря Паттерсону, что он должен привыкнуть к этой идее вечности. По прошествии первых ста лет эти вещи уже не имеют значения.

- Так же хорошо быть здесь, смеяться и гулять на солнышке, как и в наших могилах. Вы так не думаете, сеньор? У меня, у той, кто с вами разговаривает, большой опыт в таких вещах. Разве я не прожила здесь с Микой Тандером почти сто сорок лет? А может быть, только вчера он разграбил Санта-Ану, он и его флот, и взял меня в плен, когда я стояла на коленях во время мессы и клялась, что стану его женщиной. И так было и здесь, и на его корабле. Но я почти забыла о корабле, и о Санта-Ане тоже. Теперь есть только остров, и все же я не старая женщина, не правда ли, я ни на день не постарела с тех пор, как была выброшена на эти берега?

Она болтала, ее темные глаза сверкали, словно драгоценные камни, пока они не пришли на поляну, где стояли две хижины, и там, перед хижиной поменьше, сидел Хейвуд, угрюмый, как всегда, и ел.

- До свидания, сеньор, - сказала донна Инес. - Мы встретимся позже, когда я накормлю своего капитана.

Паттерсон сел на землю и ничего не сказал.

- Вот апельсиновый сок, - сказал Джадд, - и яблоки с заварным кремом, и немного кукурузного хлеба, который я испек сам. Масла нет, - у нас на это нет денег, - но, тем не менее, мы поужинаем устрицами.

Паттерсон ел молча. Он решил, что проголодался. Ему казалось, что он видит кошмарный сон и скоро проснется от того, что стюард будет трясти его за плечо, и снова окажется в веселой, обитой ситцем каюте "Чайки", а в кают-компании его будут ждать яичница с беконом. Но он не проснулся.

- После завтрака я помогу вам соорудить палатку, - сказал Джадд. - У меня есть немного парусины. Вам ее хватит на несколько дней, а потом вы сможете построить себе хижину.

Хейвуд, жадно поглощавший пищу, ничего не сказал, но молча смотрел на него.

"Я бы хотел, - в отчаянии подумал он, - чтобы они не пялились на меня так".

И внезапно он понял, что не давало ему покоя - их неподвижные глаза. Своим взглядом они были похожи на мертвецов. Остекленевшие и пустые, их глаза были похожи на глаза мертвецов. Возможно, их фантастические рассказы были правдой, и он действительно оказался навечно заброшен на остров-мираж.

"О Господи, - подумал он, - я становлюсь таким же сумасшедшим, как и все остальные. И все же эта женщина, испанка, казалась вполне здравомыслящей, а она верит их россказням".

После завтрака он занялся установкой палатки, обливаясь потом под медными лучами солнца, в то время как Хейвуд отправился на рыбалку, а Джадд исчез в лесу с луком и стрелами. Из соседней хижины не доносилось ни звука. Закончив устанавливать палатку, Паттерсон прилег в тени и почувствовал, что ему безумно хочется закурить. В палатке было душно, и мошкара облепила его разгоряченное лицо. Он закрыл глаза и попытался уснуть, но сон к нему не шел. А потом, когда он тихо лежал в гнетущей темноте, его инстинкты, обостренные двадцатичетырехчасовым приключением, предупредили его, что за ним кто-то наблюдает. Он открыл глаза.

Снаружи, бесстрастно глядя на него, стоял невысокий стройный мужчина в изысканном, щегольском костюме из зелено-голубой тафты. Вся его одежда, состоявшая из длинного облегающего сюртука и облегающих бриджей, была перепачкана грязью и показалась Паттерсону совершенно неподходящей для жизни на необитаемом острове. С запястий маленького человечка свисали каскады грязных кружев, а остроносые ботинки были украшены ржавыми пряжками. Он выглядел как учитель танцев и был без парика, что показалось Паттерсону странным, когда он уставился на рыжеватую, гладко выбритую голову, обнажавшую череп, похожий на розоватый шелк. Лицо у этого человека было длинное, узкое и бледное, как свеча, с тонкими сухими губами и заостренными ушами. Его мерцающие, словно пламя, ничего не выражающие глаза были зелеными; он постоянно моргал, показывая белесые, песочного цвета ресницы. У него были длинные, бледные и изящные руки, более красивые, чем у женщины, и на одном пальце он носил кольцо с огромным бриллиантом, близнецом того, что сверкал на пальце донны Инес. Паттерсон, сбитый с толку этим холодным, непреклонным взглядом, вскочил на ноги и протянул руку. Капитан не обратил на это внимания, но грациозно поклонился.

- Капитан Мика Тандер, с "Черного Шута", к вашим услугам.

Он говорил высоким, жеманным голосом.

- Я уже слышал о вас, капитан Тандер, - сказал ему Паттерсон, - и поэтому очень рад возможности познакомиться с вами.

- Вы проклятый лжец, - со смешком ответил капитан Тандер. - Насколько я понимаю, моя слава не передавалась из поколения в поколение по какой-то нелепой случайности, по крайней мере, так сообщил мне Джадд. Я слышал, они говорят о Флинте и Кидде - даже о Черной Бороде, самом неуклюжем растяпе из всех, - но не о Тандере. И это, знаете ли, очень странно, потому что, не желая хвастаться, могу заверить вас, мой юный друг, что в течение трех лет, предшествовавших мятежу моей команды, меня боялись во всех портах как Мстителя, и, действительно, я помню, как во время этого периода захватил более тридцати торговых судов.

Он вздохнул, еще раз хихикнул и расправил кружевные оборки на манжетах.

- В самом деле, сэр? - почтительно спросил Паттерсон. Про себя же подумал, охваченный внезапной паникой: "Я должен ублажить этого человека; он хуже любого из них".

Ибо капитан, с его конусообразной бритой головой, удлиненным бледным лицом, осуждающим хихиканьем, холодными зеленоватыми глазами и высоким, жеманным голосом, казался ужасно похожим на оживший труп, который довольно нелепо кокетничает, облаченный в попугайский блеск шелковой тафты и пенящиеся кружева. Это существо, этот маленький напыщенный нахал, такой выцветший, замерзший и выхолощенный, выглядел так, словно сто с лишним лет жизни на этом острове высосали из него всю жизненную силу, оставив манекен, мстительный, позирующий манекен, одетый в изысканные одежды, неотрывно смотрящий в море зеленоватыми рыбьими глазами. И что-то, возможно, сама суть зла, дыхание холодного и непринужденного порока, исходившее от него, поразило ноздри Паттерсона неприятным гнилостным запахом. Возможно, запах разложения; сам дух разложения, ибо, несомненно, несмотря на здравомыслие, этот человек давно должен был сгнить, но не в гробу, а на виселице.

Зато донна Инес, тихо подкравшаяся к нему сзади, казалась ярче и веселее, чем колибри, в отличие от своего бледного пирата. Бросив на нее взгляд, он понял, что не должен упоминать о предыдущей встрече.

- Моя госпожа, донна Инес Саманиего, из Санта-Аны, - торжественно объявил капитан.

- Ваш слуга, мадам, - официально произнес Паттерсон.

Дама, очень серьезная и красивая, легко провела рукой по рукаву капитана и присела в глубоком реверансе. Теперь она не была веселой, но и босиком тоже не ходила; она казалась надменной и надела красные туфли на высоких каблуках.

- Этот цветок, - небрежно произнес капитан Тандер, указывая на свою возлюбленную легким движением белого пальца, - происходит из гордой и великолепной кастильской семьи. Не так ли, сердце мое? Я взял ее с собой, когда мой флот разграбил Санта-Ану, и сам нашел ее, когда мои руки были выше запястий в крови, и я в ужасе молился перед восковым, украшенным оловом образом Пресвятой Девы. Ей было шестнадцать, и она была очень робкой, только что вышедшей из монастыря. Прежде чем я начал ухаживать за ней, мне пришлось приручить ее. Когда я ее приручил, я все еще был влюблен, и в течение четырех лет она плавала со мной как королева моего флота. "Черный Шут", мой корабль, и "Черная леди", как они называли мою женщину (так как привыкли к белокурым крестьянкам из Девона), - это было все, что я ценил в жизни. Мой корабль они забрали, мою женщину я сохранил, и буду сохранять, пока мы остаемся здесь.

Протяжный голос теперь был ледяным, а светлые глаза превратились в зеленые камни. Паттерсон понял, что его предупреждают. Он беспечно ответил:

- Могу я поздравить вас, капитан, с прекрасным и славным призом?

- Вы ведь не возражали, - обратился капитан к донне Инес, - когда эта маленькая обезьяна Хейвуд попытался ухаживать за вами, а я перерезал ему горло?

Она кивнула, ее глаза были очень темными и блестящими.

Капитан повернулся к Паттерсону.

- На этом острове нет смерти, сэр, как вы сами убедитесь, но можно сражаться и, сражаясь, наносить раны. Печальное дело, очень печальное. Признаюсь, я пожалел об этом, когда увидел, как бедное создание корчится в смертельной агонии. Он болел много дней. Но рано или поздно мы все выздоравливаем. Однако, я мягкосердечен, когда проявляю ярость. А теперь прошу меня извинить, я пойду в тень. Я оставлю мадам, она развлечет вас на десять минут. Для нее это смена обстановки, а для вас - приятное времяпрепровождение. Значит, через десять минут, моя голубка?

Поклонившись, он удалился, ступая на цыпочках, больше, чем когда-либо, напоминая учителя танцев.

Когда он оказался вне пределов слышимости, Паттерсон импульсивно сказал:

- Мне не нравится ваш капитан!

- А я, - задумчиво произнесла она, - когда-то была влюблена в него сорок лет.

- А сейчас? - поинтересовался Паттерсон.

- Сейчас? - Она зачерпнула немного песка и просеяла его сквозь пальцы. - О, мой бедный молодой человек, разве кто-нибудь может любить вечно? Вы действительно верите в эту красивую легенду?

- Значит, вы его ненавидите?

- Ненавижу? Нет. Вы не сможете ни ненавидеть, ни любить в течение ста лет. Я знаю, что страдала и от того, и от другого, и трижды пыталась покончить с собой. О да, я мало что могу рассказать вам о любви. Никто не живет так долго, как я, не научившись мудрости.

- Пожалуйста, расскажите мне, донна Инес, - взмолился Паттерсон, - что вы узнали о жизни за сто сорок лет?

- Сто шестьдесят, - поправила она. - Мне было двадцать, когда меня забросило сюда. Чему я научилась? Главное - жить без эмоций. Любовь, ненависть, скука - это все слова, очень незначительные слова. Они ничто. Мне нравится есть, когда я голодна, спать, когда я устала, плавать, когда припекает солнце. Все это хорошо, потому что этого достаточно. Раньше я думала - теперь я никогда не думаю. Знаете, какое-то время, лет пять или около того, я была сумасшедшей, потому что слишком много думала. Но вскоре я вылечилась. Именно тогда, когда я любила Мику и ненавидела его, он, наконец, вызвал у меня отвращение. Я думала, что не смогу этого вынести. Но вы видите, что я ошибалась.

Она рассмеялась, отбросив назад прядь волос, и он понял, что со смертью она также потеряла свою душу и человечность. Она была, как и говорила, опустошена, лишена всех эмоций; она была так же бесплодна мысленно, эта прекрасная леди, как попугайчики, щебечущие у нее над головой. Но она была очень красива.

- А капитан? - спросил он. - Это ведь не будет невежливым - спросить, какие чувства он испытывает к вам?

- Конечно, нет! - И она снова рассмеялась. - Капитан все еще мужчина, хотя давно должен был умереть. Будучи мужчиной, он иногда нуждается в женщине. Будучи мужчиной, он твердо решил, что другие мужчины не должны брать эту женщину. Вот и все. Кроме того, он, как и все мы, окаменел.

И затем, хотя еще не прошло и десяти минут, она услышала, как Джадд поднимается на холм, и, словно яркая тень, скользнула в свою хижину.

Дни на острове тянулись медленно. Один день был похож на другой. Солнце всегда ярко освещало сапфировое море, сверкающий песок и листву, усыпанную драгоценными камнями. Попугаи ара сверкали, как радуги, в сумрачной зелени арок джунглей, плоды кораллово-яркого цвета свисали с деревьев, чьи цветы раскидывали вьющиеся побеги, более яркие, чем узоры на испанских шалях. И все же по прошествии двух месяцев Паттерсону показалось, что вся эта лучезарная красота была злой и отравленной, как сладкий плод, прогнивший в сердцевине. То, что должно было быть раем, оказалось всего лишь прелестным адом. Медленно, неохотно он был вынужден принять остров таким, каким его представляли его товарищи. Теперь он верил, хотя и стыдливо, чтоТандер и донна Инес жили здесь со времен мятежа "Черного Шута", что Хейвуда высадили в прошлом веке за нарушение субординации, а Джадд спасся после крушения "Титаника". И все же он упрямо цеплялся за идею побега. Однажды он сбежит. А потом, оказавшись вдали от берегов острова, он вновь обретет смертность и обернет ее вокруг себя, как плащ.

Тем временем он заметил один или два любопытных факта. Его одежда после восьми недель суровой жизни была почти как новая. Ему больше не нужно было бриться чаще, чем раз в неделю. А однажды Джадд, взбиравшийся на пальму в поисках кокосовых орехов, сорвался и разбился насмерть, как ему казалось, упав с высоты пятидесяти футов, и был поднят, отделавшись всего лишь легким сотрясением мозга. Этот несчастный случай потряс его веру больше, чем все остальное, что он видел.

Они жили в достатке, питаясь рыбой, домашним хлебом, фруктами, кокосовыми орехами и мясом поросят, которых находили в джунглях. Паттерсон научился стрелять из лука и определять время по солнцу и звездам. Он научился быть терпеливым с Хейвудом, который был слабоумным, научился искать черепашьи яйца при температуре девяносто девять градусов в тени. Он также научился относиться к капитану Тандеру с уважением, а к донне Инес - формально.

Иногда капитан, сдержанный человек с дурным характером, выходил из себя и, теребя в руках абордажную саблю, рассказывал истории из своей жизни пирата на испанском побережье. Это были ужасные истории, мерзкие, грязные, садистские истории об убийствах и пороках, грабежах и пытках, а также о дьявольской, хладнокровной, свирепой мести. Когда он произносил их протяжным, наигранным голосом, от них начинало тошнить, и все же донна Инес слушала достаточно спокойно, ее темные глаза были мягкими и бархатистыми, а алые, шелковистые губы спокойнее, чем у ангела. Иногда она поднимала взгляд, кивала и говорила:

- О, да, Мика, я помню это. Я была тогда с тобой, не так ли?

- Была, мой голубок, мое сердце. Если ты помнишь, я жег тебе руку пламенем своей свечи, пока ты не упала в обморок, потому что ты оскорбила меня, попросив пощады для тех собак.

И она смеялась.

- Я была глупой, не так ли, Мика? Какое это имело значение?

Паттерсон, ненавидевший эти разговоры, тем не менее, был вынужден слушать их, потому что по ночам ему действительно нечем было заняться. Прежде он всегда безоговорочно воспринимал книги как естественную часть своей жизни; теперь, когда у него их не было, их отсутствие приводило его в ужас. Он пытался писать, царапая дневник на полосках коры, но попытка не увенчалась успехом. Его товарищи не слишком-то помогали ему скрасить одиночество. Он предпочитал Джадда другим, потому что тот был молод и весел, и его сравнительно не коснулась зловещая, тягучая жизнь острова, но бывали моменты, когда даже Джадд, казалось, замыкался в себе, становился настороженным, отстраненным, скрытным. Паттерсон научился распознавать в них перерывы, когда его друг, смертельно напуганный, в панике думал о будущем, которое ждало его впереди.

Хейвуд был угрюм и немногословен. Капитан, такой циничный и порочный, с его порочным умом, смехом и железной волей, с самого начала вызывал у Паттерсона отвращение. Только донна Инес, с ее живым лицом и прекрасным пустым, животным умом, казалась ему спокойной и грациозной, как какой-нибудь красивый, хорошо воспитанный ребенок, в этом безумном мире солнечного света, изобилия и отчаяния. По этой причине она стала преследовать его по ночам, так что он не мог заснуть, и он тосковал, но не так сильно.

Ему хотелось заняться с ней любовью, прижаться к ней головой и почувствовать ее прохладную руку на своем лбу, успокаивающую его, чтобы он мог забыться на несколько часов. Но за донной Инес наблюдали так внимательно, что поговорить с ней наедине казалось невозможным.

И вот однажды, когда он прожил на острове больше трех месяцев и пребывал в состоянии глубокой депрессии, он встретил ее в лесу.

Он бродил там в поисках тени, бесцельный, одинокий и недовольный. Стоя на коленях, она собирала мох, ее яркие юбки были подобраны. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь зеленый шатер листвы, отбрасывали мерцающие пятнистые тени на янтарную кожу ее шеи и рук.

Услышав его шаги, она обернулась и посмотрела на него, мудро улыбаясь и склонив голову набок.

- Могу я поговорить с вами, - спросил он ее, - без того, чтобы вызвать неудовольствие капитана?

- Ну конечно, - сказала она. - Мика и Хейвуд час назад отправились порыбачить на другую сторону острова.

Он сел рядом с ней на зеленую пену мха.

- Инес, - начал он, никогда раньше не называя ее по имени, - не могли бы вы набраться терпения и выслушать меня минутку?

Она кивнула, ничего не сказав; она никогда не отличалась словоохотливостью.

- Дело вот в чем, - сказал он ободряюще, - может быть, раз вы такая мудрая, вы сможете мне помочь... У меня сегодня тяжелый день, я в ужасе. Сегодня я верю всем вашим безумным историям, и, как бы ни старался, я не могу убежать от них... Сегодня я чувствую, что остров запирает меня, и я хочу убежать с острова. Что мне делать?

- Вы должны начать, - сказала она ему, - с того, чтобы стать глупее, чем вы есть на самом деле. О, это было легко для Хейвуда, немного сложнее для Джадда. Для вас это очень трудно. Неужели вы не можешь думать только о сегодняшнем дне? Вам обязательно позволять своему разуму заглядывать вперед?

Ее голос был тихим и очень нежным.

- Мне кажется, было бы легче, если бы я мог чаще с вами разговаривать. Время, время острова, почти не коснулось вас. С вами почти перестаешь чувствовать ужас, - сказал он после паузы.

- Если бы не Мика, я бы говорила с вами, когда вам это было бы угодно. Но вы же знаете, в каком я положении.

- О, не думайте, что я пытаюсь заняться с вами любовью, - нетерпеливо сказал он ей, - дело не в этом. Просто вы приносите мне умиротворение - вы такая красивая, такая умиротворяющая.

Донна Инес молчала. После очередной паузы он сказал:

- Возможно, это было не очень вежливо с моей стороны. На самом деле, это было неуклюже выражено. Позвольте мне попробовать еще раз - послушайте, моя дорогая, вы - воплощение здравомыслия, красоты, светлый ангел в этом безумном мире. Я уважаю вас, как уважал бы святую. Но я хочу быть с вами, я хочу говорить с вами. Мне одиноко, когда вас нет рядом, я нуждаюсь в вашей защите.

Донна Инес отвела взгляд от него и посмотрела на зеленые сумерки деревьев. Он пожирал глазами ее темный, четко очерченный профиль. Наконец она произнесла, очень медленно, своим глубоким, красивым голосом:

- Дорогой, я не могу удовлетворить вашу просьбу. Я слишком боюсь Мики, и, возможно, я боюсь чего-то еще... Послушайте, если бы я часто видела вас, я бы забыла, что должна быть покойницей. Я могла бы забыть, что мое сердце холодно, а разум пуст. Я могла бы проснуться снова, но я не хочу просыпаться. Я боюсь жизни после стольких лет. А вы уже делаете мой сон немного беспокойным.

Она повернула к нему лицо, и он увидел, что алый цветок ее губ дрожит. Яркая капля, которая могла бы сойти за слезу, если бы она никогда не плакала, драгоценным камнем повисла в тени ее ресниц. И все же ее лицо сияло, преображаясь, сияло ярче солнечного света.

Паттерсон тут же забыл об уважении, святых и капитане Тандере и поцеловал ее в губы.

На одно очаровательное мгновение она подчинилась, затем оттолкнула его, закрыв лицо руками. И ему, осознавшему весь ужас, который ждал их обоих впереди, хотелось скорее плакать, чем радоваться.

- Уходите, - прошептала она, - уходите, пока я не возненавидела вас за то, что вы делаете. Минуту назад вы говорили о покое: вы понимаете, что крадете мой?

Он заикался, едва понимая, что говорит:

- Бывают сны и получше.

- Не здесь, - сказала она ему. - Здесь нет иных снов, кроме плохих, и поэтому безопаснее не видеть снов вообще. Пожалуйста, пожалуйста, уходите.

- Инес, - с жаром произнес он, - я уйду, мы оба уйдем. Если я построю лодку или плот и обеспечу ее всем необходимым, вы доверитесь мне? Мы спасемся, мы можем утонуть, но я обещаю вам...

Он замолчал. В ее усталых, но живых глазах он вдруг впервые заметил то мертвое, затравленное выражение, которое так смущало его, когда он замечал его во взглядах других. Она как будто отступила очень далеко, опустив завесу.

Она сказала терпеливо, как разговаривают с ребенком:

- О, друг мой, пожалуйста, не будьте таким глупым... Я пыталась, мы все пытались, так много раз. И это больно, так часто терпеть неудачу.

- Значит, вы не пойдете?

Она медленно поднялась на ноги, отряхивая мох со своих ярких юбок. Затем дважды очень выразительно покачала своей черной шелковистой головкой.

- Нет. Я не пойду с вами.

- Тогда, - сказал Паттерсон, - поскольку я не могу остаться здесь и наблюдать за вами с капитаном, я убегу один. Вы не передумаете?

Она подошла к нему и на мгновение положила руку ему на плечо.

- Нет. Я не передумаю.

И, прошелестев шелком, что прозвучало довольно странно на этой тропической изумрудной поляне, она оставила его наедине с его мыслями, а мысли его были мучительны.

В течение нескольких недель он тайно трудился, чтобы построить большой прочный плот, который постепенно обретал форму, скрытый среди темно-зеленых нависающих ветвей. Никому, кроме донны Инес, он не сказал о своем решении бежать. Причина была проста: в глубине души он боялся горьких насмешек, циничного неверия в возможность спасения из ловушки острова. И все же он все еще верил: стоит ему подняться на борт своего плота, и он навсегда унесется прочь от этих опасных и манящих берегов; он мог бы найти смерть, но на самом деле это его не волновало, хотя ему гораздо больше нравилась мысль о жизни, человеческой жизни, жизни с Инес. И тогда ему пришлось напомнить себе, что испанка - всего лишь прах, который рассыплется при первом же контакте с нормальными людьми, и что ему в любом случае будет лучше без нее, поскольку она означает, что нужно кормить еще один рот.

Но он все еще желал ее, и капитан как будто знал об этом, потому что она очень редко оставалась одна. И вот он тайно трудился, а в свободное время ухаживал за Джаддом, который лежал больной от укуса ядовитой змеи, с распухшей и почерневшей ногой, что в любой другой стране означало бы смерть.

Однажды, когда его плот был почти готов, он застал ее одну на пляже, где на фоне золотистой скалы она кормила кружащуюся серебристую стаю чаек. Птицы кружились, пронзительно крича, а донна Инес улыбалась. В темный атлас ее волос был вплетен пучок алых страстоцветов. Паттерсон, полный решимости не упускать ни секунды, оставшись с ней наедине, победоносно шествовал по берегу. Чайки разлетелись в разные стороны.

- Смотрите, вы напугали моих птиц, - возмущенно пожаловалась она.

- Не обращайте внимания на птиц - они могут увидеть вас, когда захотят. Я не могу. Инес, вы не передумали плыть со мной?

Она покачала головой.

- Инес, пожалуйста, пожалуйста, послушайте! Даже если мы утонем там вместе, разве это не было бы лучше, чем это?

- О, да, если бы мы утонули. Но мы не можем утонуть. Мы вернемся сюда, к Мике, и тогда наша жизнь не будет стоить того, чтобы жить.

- Моя жизнь, - сказал он, - не стоит того, чтобы жить сейчас, пока я вынужден видеть вас с этим существом днем и ночью.

- Тише, - предупредила она тихим голосом.

Паттерсон повернулся, проследив за ее взглядом. Позади, вне пределов слышимости, стоял капитан и саркастически наблюдал за ними. Легкий ветерок развевал полы его зеленого камзола из тафты, раздувая их вокруг его стройного тела. Зеленый цвет, казалось, отражался и на его лице, настолько бледным оно было; бледнее, даже восковее, чем погребальная свеча.

- Вы тоже кормите птиц, Паттерсон? - тихо спросил капитан.

- Нет. Я ищу черепашьи яйца.

- Сколько же вы их нашли? - поинтересовался капитан.

Паттерсон почувствовал себя довольно глупо.

- Пока ни одного.

- Тогда вам лучше поторопиться, если вы не хотите опоздать к ужину. Пойдем, моя роза.

И капитан Тандер равнодушно отвернулся, а донна Инес послушно пошла за ним, склонив голову и не оглядываясь.

В ту ночь Паттерсону показалось, будто он слышит плач в хижине, расположенной всего в нескольких сотнях ярдов от его собственной, и он просидел, скорчившись, обливаясь потом, без сна, много часов, пока темнота не рассеялась, и небо не расчертили розовые и лимонные полосы. Затем он встал и отправился в лес, чтобы завершить свои приготовления к побегу.

Он соорудил парус на своем плоту и пустил его по узкой лагуне, ведущей к морю. Он взял с собой три бочонка воды, бочонок хлеба, рыболовные снасти, одеяло, кремень и трут. Он знал, что не умрет с голоду, поскольку рыбы было много, но понимал, что, вероятно, умрет от жажды, которую придется терпеть в течение многих мучительных дней на безжалостной и палящей жаре, если только ему не посчастливится оказаться в брюхе акулы.

И все же он не мог ждать; он должен был отправиться в путь немедленно, до восхода солнца, до появления первых признаков жизни в хижине, приютившейся на скалах позади него. И вот, в мгновение ока, он отплыл, нервный, усталый и напряженный от беспокойства, дрейфуя на своем плоту, как какая-то темная птица, по туманно-фиолетово-голубой лагуне на рассвете.

Все было безмолвно: деревья, скалы и небо, их прозрачное отражение в зеркальных водах лагуны; даже обезьяны и щебечущие попугайчики - все застыли, затаив дыхание, и, казалось, в ужасе наблюдали за безрассудным уходом этого существа, решившего любой ценой оторваться от места печальной вечности.

Вскоре рассвело, солнце раскинуло золотые крылья, и Паттерсон приблизился к морю. За поворотом лагуны он увидел темно-коричневый утес, а над ним хижины. Из хижины капитана поднимался столб голубого дыма, очень прямо, в ясный воздух.

- Прощай, Инес.

Он был удивлен, обнаружив, что расставание причинило ему совсем немного боли. Он еще раз напомнил себе, что она была призраком, созданием из праха.

Он миновал скалы и вскоре оказался снаружи, вдали от острова, в море. Рябь на воде с белыми гребешками заплясала, словно пронизанная серебром. Паттерсон поздравил себя с успехом. Он попытался поджарить свой завтрак и, потерпев неудачу, съел его полусырым, закусив ломтем хлеба. Это было очень аппетитно. После завтрака он лежал и с восторгом наблюдал, как сильный бриз надувает его парус.

Остров, казалось, удалялся. Паттерсон смотрел на кораллово-белую отмель и сияющую зеленью листву деревьев. Час назад все это вызывало у него отвращение; теперь, когда все это осталось в прошлом, он скорчил гримасу и махнул рукой.

Плот поплыл дальше.

Море будет благосклонно к нему, подумал он, такое невинное и веселое, с оттенком незабудок. Вопреки самому себе, несмотря на свою почти неминуемую смерть, он поймал себя на том, что мысленно обращается к Англии и своей жизни там, как будто ему было суждено спастись.

Он повернулся к острову, мерцавшему вдали.

- Прощай!

Это был крик вызова.

А затем, в одно мгновение, подобно грому, грянувшему с неба, случилась внезапная и сокрушительная катастрофа. Он так и не смог понять, что же произошло на самом деле. Он знал только, что из мира и красоты стремительно возник хаос. Стена воды, сплошь зеленая и покрытая пеной, внезапно поднялась из спокойных вод и преградила ему путь, словно замок какого-то огромного людоеда, возникший по волшебству, разрушительный, высеченный из изумруда. Затем наступила темнота, раздался ужасный рев, и плот, казалось, встал на дыбы, как испуганная лошадь. Он услышал, как лопнул парус, а затем его подбросило в воздух, и что-то, казалось, раскололо ему голову, и больше он ничего не помнил.

* * *

Когда он очнулся, солнце припекало ему виски. Его подташнивало, руки и ноги ныли, и он стонал. Он лежал неподвижно, закрыв глаза, и пытался вспомнить, что произошло. И тут он услышал звук, который мог быть похоронным пением, доносимым ветерком, тихую журчащую музыку, показавшуюся ему знакомой. Песня острова. И тогда он понял, что вернулся на остров. Ему не нужно было открывать глаза.

- О, Боже, - вздохнул он.

И по его лицу потекли струйки пота.

А затем, как и следовало ожидать, рядом с его ухом раздался насмешливый, ненавистный голос капитана Тандера.

- Так скоро домой, мой юный друг? Нет, вы не верите, не так ли? Вы слишком много знаете...

Паттерсон не подавал признаков жизни. Снова вернулся на остров. И так целую вечность... остров... А потом тихая песня зазвучала громче, издевательски, с легким смешком, как смеялась Инес, когда он сказал ей, что собирается сбежать. Песня острова! И он должен слышать ее вечно! Он открыл глаза и увидел, что капитан цинично смотрит на него.

- Теперь, когда вы понимаете, что выхода нет, - сказал капитан, - возможно, вы не обидитесь, если я позволю себе раскритиковать ваше отношение к мадам Инес...

Но Паттерсон уже не слушал.