Польку сегодня танцевали пять раз. Я вёл Оленьку, с удовольствием придерживая за тонкую талию. Оленька улыбалась, иногда вдруг взглядывала. И, казалось, очень удивлялась тому, что я смотрю на неё. Краснела. "Бог мой, да она прелестна... отводит глаза..."
Познакомились мы на прошлом балу. Нас представил друг другу корнет Рощин. Представил, щёлкнул каблуками и был таков. А музыканты грянули туш в честь хозяина дома и устроителя бала. Потом, кажется, был вальс, и Оленьку у меня увели, объявив, что им записано.
Я наклонился к уху девушки, едва коснулся пушистого завитка волос у виска и громко сказал, перекрикивая будто обезумевшего бойца с литаврами:
- Ольга Павловна, вы прелестно танцуете, я бы желал быть записанным у вас на все танцы.
- Я очень люблю танцевать. А вальсировать меня учила моя матушка, она училась у самой Вышинской.
Я скосил глаза на мелькнувшую перед нами внушительного вида матрону, строго смотревшую в нашу сторону, - матушку Оленьки. "Вышинская - это, наверное, какой-то кумир в их провинции..."
Потом я танцевал с Тревожиной Верочкой, Софьей Константиновной Ямпольской и удивительной Ниной Туровской. Иногда вдруг в танце мы встречались с Оленькой. Каждый раз она радостно вспыхивала и смущалась. А я легкомысленно и многозначительно ей кланялся, пользуясь тем, что Нина Туровская не видит, да ей и в голову не пришло бы, что её кавалер может смотреть на кого-то кроме неё...
Домой я вернулся уже под утро. Прошёл в кабинет, позволил Фирсу стянуть с себя сюртук и сапоги и упал в кресло. Лампы были все потушены и лишь одна, на столе, слабо освещала большую комнату. Книжные шкафы, лестница, два больших громоздких кресла. Старый ковёр из Бухары. И ветер завывает за окном, хлопая карнизом или чем-то там ещё в темноте.
- Я, кажется, опять переел. Что за жизнь... Балы, краснеющие девицы на выданье, их сюсюкающие мамаши, грозные отцы, дуэли и те наскучили... Надоело, Фирс! В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов!
Фирс с неудовольствием разглядывал мой сюртук:
- Опять вы, барин, сюртук в чём-то изгваздали. Сколько раз я вам говорил, нужно захватить с собой всё самое необходимое, а вы взяли только коньяк и телефон. Как будто коньяка здесь нет, а телефон вам поможет справиться с перееданием. И не доведёт вас до добра ваша любвеобильность. Ещё ваш батюшка говорил...
- Ах, Николенька, тебя ждут великие дела, сын мой, а ты всё за девицами... Знаю, Фирс.
И закрыл глаза. Вся эта галиматья начинала мне надоедать. Все эти Оленьки и Николеньки, "благодарствуйте" и "ваши благородия". А Фирс - любимый андроид отца серии Z511, нашпигованный культурными срезами восемнадцатого-девятнадцатого столетий - словно издевался. Он будто нарочно подражал отцу, его иронии и вечному подтруниванию надо мной. Николенька. Так отец называл, когда мне приходилось признать, ну, хотя бы в самой глубине души, что я в очередной раз... гм... неправ.
Фирс в нашей семье появился уже после смерти мамы, жил с отцом и ходил за ним по пятам, как нянька. Отец очень скучал по маме. Скучал по ней и я. Дом казался холодным и пустым после её ухода, будто теперь всё время стояли зимние дни, когда свет сквозь жалюзи - смутный и серый, когда никак не разогнать холод, но понимаешь, что отопление включено на полную. Я постоянно уезжал из дома, возвращался ненадолго и вновь сбегал. Часто находил андроида в кабинете. Он подключался к сети и так подолгу стоял в углу - чтобы никому не мешать. Я иногда заглядывал в то, что он скачивал в свои закрома. И видел лишь очередные тома русской классики и мемуары тех лет. Я даже иногда начинал подозревать, что у отца не очень хорошо с головой, но каждый раз приходил к выводу, что иметь такую ясность ума к этому возрасту можно было только мечтать.
В последние два года отец почти не ходил. Его кресло стояло у окна. У того, что в западной части нашей большой квартиры на тридцать восьмом этаже. Окно в западной комнате выходило в зимний сад. Хотя какой он зимний, просто сад. Большая редкость в нашем мире, есть даже яблоня и куст обычной сиреневой сирени, конечно, карликовые. Про сады нынче можно только прочитать в книгах прошлых веков. Может быть, поэтому отец так стремился сюда...
Мне же здесь приходилось нелегко. Изучение альтернативной истории - вещь, конечно, интересная - но лучше изучать её на расстоянии. И ведь меня предупреждали. Но отец... Он тогда был в таком восторге от моего назначения в эту ветвь девятнадцатого столетия и так близок к смерти... что я не смог сказать ему, что откажусь.
- Что тебе привезти оттуда, отец?
- Ну, так долго мне не протянуть, целый год, - рассмеялся тихо отец, - и не пытайся мне что-нибудь ответить сейчас.
- Не буду, - также тихо ответил я.
- А привези мне оттуда книгу. Зачитанную до залысин на страницах. С засушенным между страниц цветком. Ну, ты же умеешь обходиться с девицами, - улыбнулся грустно он.
- Хорошо, - ответил я.
Отец умер перед самым моим отъездом. Конечно, Фирс был рядом с ним. Он деликатно отключил видеозапись у себя. И только последние слова отца передал мне устно:
- Будь добр к людям, сын, и счастлив.
Да, вот так ушёл, наверное, последний романтик нашего времени. С андроидом Фирсом и окружённый тенями прошлого. Попытавшись впихнуть их, этих теней, в меня, в своего непутёвого Николя. Так и не успевший узнать, получилось ли это у него. И в последние дни его нам не удалось встретиться - регата космического яхтклуба всегда начиналась во второй половине мая, и я не мог её пропустить... Конечно, ты мог её пропустить.
На следующее утро я проснулся поздно. Трещала голова. Запахнувшись в халат, я добрёл до кабинета и обнаружил, что Фирс уже навёл порядок - и шампанского во льду, которое я, точно помню, оставил ночью, нет. Чертыхнувшись, повалился на диван, в подушки, вставил в ухо микрочип и стал слушать записи вчерашнего бала. Хотя, что там слушать, ответы на вопросы, интересовавшие меня, надо искать не здесь. Но нужна была сама атмосфера, дух общества этого времени. Потому что в этой ветви не было Отечественной войны двенадцатого года. Её просто не было и всё. Почему так случилось? Пара-тройка учёных работала в министерстве, двое во дворце, при семье. Тихое такое, почти семейное исследование.
Я удосужился участия в этом проекте лишь в роли волокиты, был ей уже не рад, хоть поначалу и решил, что так будет проще всего покончить с дипломной работой. Я злился и невероятно скучал от бездействия, даже отправил как-то глупое заявление, попросив перевести меня в гусары. Отвечавший мне сотрудник сообщил, что вакансии все заняты...
Скука невыносимая - эти балы. Слушая, я скоро уснул. На третьей или второй польке, или на вальсе с Софьей Константиновной? Проснулся от голоса Нины Туровской.
- Да, Туровский Алексей Дмитрич мой муж, - с улыбкой сказала она.
Но была не против совершенно продолжить знакомство. Женщина это была обворожительная, не побоюсь этого древнего слова. И теперь я вспомнил, что мы условились с ней о встрече.
Тут я понял, что Фирс снуёт перед моим носом вот уже какое-то время очень беспокойно. И по всем приметам что-то ищет.
- Что происходит, Фирс?
Андроид замер там, где застал вопрос. Возле дверей. Обернулся. Его очень обычное лицо - правильной формы и искусственно состаренное примерно до полусотни лет, сухощавое, с серыми внимательными глазами, как и положено хорошему собеседнику и домохозяину - не выражало ничего. Нет, пожалуй, эта неэмоциональность и говорила о том, что он очень серьёзно над чем-то думает.
- Что происходит, может быть, ты расскажешь мне? - повторил я свой вопрос, с удивлением отметив, что очень похоже, как если бы сейчас он искал лазейку не отвечать мне.
Но он не мог не отвечать.
- Мне нужны пелёнки, - был его ответ.
- Пелёнки? Для кого? Опять та цыганка? - махнул я рукой в сторону двери.
И опять он не мог не ответить:
- Это не цыганка.
- А кто?! - расхохотался я. - А? Кому ты готовишь пелёнки, Фирс?
- Дашеньке.
- Ничего не понимаю! - рявкнул я. - Говори всё, как есть!
- Дочери вашей, Дарье. Её мать, Парасковея Лужина умерла вчера вечером в послеродовой горячке.
Из меня вылетел какой-то сдавленный звук. Я в раз протрезвел. И вспомнил это смешное имя - Паня. Хорошенькая девушка, приходившая ко мне убирать комнаты. Кажется, это было весной... Зарядил дождь, я никуда не пошёл - грязь, холод и скука. Она появлялась всегда ненадолго. Потом я привык к её тихому голосу, светлой какой-то улыбке. Я видел, как она любит меня... так меня ещё никто не любил... А потом Паня исчезла, мне сказали, что её отправили в деревню. Я и не искал особо, не знаешь порой, как вести себя здесь. "Умерла", - мне стало не по себе.
- Дочь Дарья... - глупо повторил я.
- Именно, - поджал губы Фирс.
- И что? Где ты намерен искать их? Пелёнки?
- Я намерен просить у вас пару простыней. Кроме того, нужны молоко или кормилица.
Я понял, что чувствую себя по-дурацки, продолжая валяться в подушках. И сел. Развёл руки, пытаясь представить размеры ребёнка. В нашем мире мне так редко приходилось сталкиваться с этим, что я даже не думал о такой опасности. Все знакомые мне девушки были современно-стерильны. Но... Тебя же предупреждали. Да, но... А что от этого можно ещё и умереть, казалось мне особенно диким, однако, что-то такое я припоминал.
Фирс, глядя на меня, понял мои метания и развёл руки сантиметров на сорок.
- Маленькая совсем. Килограмма на два с половиной. Очень похожа на мать.
Эти слова меня добили. Я встал и принялся ходить по комнате. Повернулся к Фирсу:
- И что? Где она?
- У меня в комнате.
- Как у тебя в комнате?! Ты что? Забрал её?
Раздался тихий звук. Словно под лестницей мяукала кошка. Я посмотрел на Фирса. Андроид повернулся и пошёл. Пошёл! Но я-то его не отпускал! Да, дела... У него появился новый хозяин. А что - вполне себе логично. Дарья Лужина, дочь Оленьева Николая Евгеньевича, является полноправным членом семьи Оленьевых.
"...Семейный андроид серии Z511 нацелен на сохранение традиций и устоев семьи, на ведение дел, связанных с юридическими и экономическими вопросами, казусами, проблемами, возникающими у членов семьи..."
Так, кажется, записано в его сертификате. Создатели, одним из которых был отец, постарались.
Я поплёлся за Фирсом. Его комната находилась под лестницей. Маленькой двери едва хватало, чтобы пройти широкому в плечах андроиду и той ещё длинноте - мне.
- Ну, показывай! - воскликнул я, бравируя.
Фирс оглянулся и приложил палец к губам. Мяукающий звук доносился с кровати, от стены. Андроид положил руку на кулёк, пощупал там, где у кулька должна быть попа.
- Так что насчёт простыней, барин?
- Да что ты заладил, барин да барин, - прошипел я, отчего-то понижая голос, - бери, конечно, жалко мне что ли тряпок!
Фирс повернулся к кульку, потом ко мне. С сомнением покачал головой:
- Присмотрите тут, барин.
- Хорошо, хорошо! Возвращайся быстрее...
Фирс ушёл, а я шагнул к кровати и вытянул шею. Кулёк по-прежнему мяукал. "Слабенько поёт".
Вернулся Фирс. Развернул кулёк. Я и детей-то таких маленьких только в кино видел. Девочка плакала, закрыв глаза. Тонкие её ножки были кривы, а пальцы так малы, что я отчего-то уставился именно на них. Они торчали в разные стороны.
- Замёрзла, - сказал Фирс и стал заворачивать девочку.
- Какой я тебе барин, чёрт возьми, Фирс?! А! - я махнул рукой и вышел.
Опять раздался мяукающий звук.
- Ищи кормилицу, Коля, - а голос, этот голос, будто отец за спиной стоит...
Кормилицу я нашёл. У Лопатиных их было даже две. Но сказали, пришлют из деревни непременно на следующей неделе. И я с чувством выполненного долга отправился к Тревожиной Вере. Мне было назначено в семь.
Пошёл снег. Мело. Верочка захотела кататься. И мы катались с ней в санях. Снег блестел в свете редких фонарей на обочинах, на намётах, свисавших с крыш, на Верочкиной шубке и муфте. Я грел ей руки и целовал замёрзшие пальцы.
Потом я повёл её в ресторацию на Купеческой. С мороза и от шампанского Верочка раскраснелась, я же решительно заказал к ужину рюмку водки. Крепкого я не пил никогда, а в этот день отчего-то выпил. Паня так и стояла в глазах. Она будто подкарауливала меня и каждый раз, как только я начинал забывать о том, что произошло утром, напоминала о себе. Нечаянным ли словом, произнесённым рядом, жестом женщины за соседним столом, улыбкой Верочки... И я вспоминал. Это всё злило, раздражало, и вскоре я решил, что хочу домой.
Вера долго смеялась, когда я ей рассказывал, как не хочу возвращаться, что дома ждут бумаги со службы, а так хотелось провести этот вечер с ней...
Простившись, наконец, с Верой, взяв извозчика, я замер, уставившись на мелькающие фонари. Ни единой мысли не было в пустой голове, лишь злость на окружающее, на людей, спешащих домой, где их ждало тепло и добрый вечер с добрыми, конечно, вестями, на то, что можно вот так умереть. Оставив после себя того, кто еле барахтается, хочет жить... а силёнок у неё мало.
Ещё за квартал до дома запахло дымом. Потом я увидел пожарную телегу с бочкой, прогремевшую мимо. Вскоре ещё одну - с лестницей. Извозчик обернулся:
- На Вышинку погнали!
Я промолчал. На Вышинку и на Вышинку. На этой Вышинке два десятка домов, что же мне теперь вскакивать и спаси Христос кричать.
Чёрный дым плотно окутывал соседние дома, когда мы добрались. Уже было ясно, что горит именно мой дом. Я стоял в санях и спрыгнул на ходу, да и ехали уже сани едва - народу было не протолкнуться.
Трещали деревянные перекрытия, огонь с гулом вырывался из давно лопнувших стёкол. Люди бегали вокруг, плескали воду вёдрами, а пламя лизало стены. И страшные они, чёрные уже, кренились внутрь.
Я кинулся было в подъезд.
- Барин, никак ополоумел! Держи его! Держи! Вяжите, а то опять рванёт!
Меня стали держать. Связали. Я валялся на снегу, на брошенном мне тулупе.
Люди бегали вокруг, матерились, кричали. А я кричал их сапогам, пимам и галошам, чтобы меня отпустили, там отец...
Девочку нашли в сундуке, в подполе. У сундука закоптилась лишь крышка. А в углу в свете фонаря виднелась груда железного хлама в клочьях ткани и застывших потёках. Что эта груда металла была Фирсом, понял только я. Дворник и жандармы перекрестились на непонятный железный остов с черепом:
- Свят, свят...
И достали кулёк. Мокрый насквозь. Кулёк тихонько замяукал.
- Параши покойной дочь, - шептались за спиной.
- Как же быть с ребёнчишкой-то, барин? - спросила женщина в промокших пимах, в платье и закутанная в шаль, завязанную сзади. - Пропал твой слуга, нет его нигде, а девчонку он на себя записал.
- Да, - только и проговорил я, взял у неё из рук мокрый свёрток.
Свёрток у меня на руках затих. Если бы не ребёнок этот... Фирс, надоедливый и суетливый, заботливый и занудный Фирс, этот железный призрак моего отца, сейчас был бы жив. И Паня была бы жива. И ничего бы этого не было.
Люди расходились. Уже не осталось почти никого в подвале. Я всё не решался уйти, топтался с ребёнком на руках возле того, что осталось от Фирса."Уже обгоревший сюда с ребёнком спустился... ещё мог пока". Было холодно, сыро. Пахло удушливо горелым пластиком.
Кулёк тоненько мяукнул. Я приоткрыл одеяльце. Девочка вроде бы спала, видна была маленькая ручка, высунутая к подбородку и прижатая к нему. Я пальцем провёл по этой ручке, по тоненьким, будто игрушечным, пальчикам. Ручка ухватила меня. Я рассмеялся. Голос отца тихо сказал мне:
- Ищи кормилицу, Коля...
Внутри Фирса что-то зажужжало. А я обрадовался этому так, что хотел расцеловать остов с черепом, но руки были заняты и я расцеловал кулёк, испугавшийся и заплакавший.