Когда-то она была гордостью города, теперь - старой развалиной. Город разбежался улицами и проспектами по окрестным холмам, вобрал в себя берёзовые рощицы и дрожавшие зябко осинники, сосновый бор оставили прямо в центре, там сейчас городской парк. Оставили, да, а вот её уже третий год пытаются списать. Устаревшая городская станция по очистке воздуха плыла над улицей. Над троллеями, над фонарями ночного освещения. Обогнула высотку, прозванную домом с привидениями из-за зелёной подсветки верхних этажей, вышла на перекрёсток Строителей и Театральной. Здесь, даже ночью, машины активно мелькали в свете фонарей разноцветными брызгами и терялись в темноте улиц. И, то ли такой поток машин, воздушных и обычных, то ли это выверты престарелой станции, но всегда в этом месте приходилось менять фильтр. Станция тихо и настырно будет висеть на месте, пропуская сквозь себя смог, выпуская прозрачный и чистый воздух, пока не получит на входе заданную величину.
И сегодня, как обычно, на перекрёстке Театральной и Строителей она принялась тревожно мелькать красным: "Фильтр переполнен. Опасность загрязнения!" Понятно, что тут непонятного. Пара нажатий. Раздалось тихое шуршание в нижней панели - сворачивался огромный загрязнённый блин фильтра, разворачивался новый - из открытого мной резервного отсека. Станция умная и, наверное, справилась бы сама, но считалось, что эта смешная, похожая на НЛО, машинка - опасный устаревший механизм, без человеческого фактора ну никак. Рассказывалось разное: то тушили пожар в доме напротив, то уговаривали мужика с крыши не прыгать, то в фильтр попали птицы и машина едва вернулась на базу. А однажды в станцию даже въехал воздушный автобус, и она чуть не влетела боковой плоскостью в квартиру шестого этажа. Станцию буквально внесло в старый узкий переулочек, который обычно не входил в маршрут. Просто удача, что удалось вывернуть и не задеть дом. Такая история.
Мне же чаще приходилось снимать котов с деревьев и рухнувшие дроны с крыш многоэтажек. Хуже всего дроны с доставкой, однажды пришлось зависнуть над крышей и ловить игуану, ехавшую подарком на день рождения. Жарища, игуана забралась на верхний край спутниковой тарелки и замерла там, выгнувшись красиво, представляя себя, наверное, древним великим драконом. Кое-как снял её. А станция запечатлела меня, сползшего с тарелки и прижавшего к груди игуану как родную маму. Станция всё снимает для отчётности. Насмешил весь офис.
Ночью обычно происшествий меньше. Только бы пройти центр города, тогда можно и кофе попить. И я ждал. Вышел на капитанский мостик, как его называл мой сменщик. Город спал, второй час ночи. И вдруг понял, что меня зовут. Тихо так, но настойчиво.
Проплываю мимо стоэтажки на уровне двадцатого этажа, на рабочей скорости пять метров в минуту, кручу головой. И не вижу, кто зовёт! А потом понял, почему не вижу. Человек небольшого роста, в коричневой костюмной тройке, в пышном шейном платке, стоял на кондиционере на тридцатом этаже.
Конечно, я немного психанул, не зная, что и думать. То ли со мной глупость приключилась - обидно в тридцать два с небольшим, можно сказать, в самом расцвете сил, в психушку загреметь, то ли человек всё-таки есть, и приключилось что-то с ним, оказаться ночью на кондиционере - дело так себе. Спасать мужика надо. И я остановил станцию, подогнал её поближе, поднялся на высоту тридцатого этажа и сказал изо всех сил самым обычным голосом:
- Что случилось?
В тусклом ночном освещении видно было, что человек очень стар, ростом с полметра, мрачен как грозовая туча. Смотрел на меня гневно и стеснительно, как если бы готовился сказать и не мог решиться. Шумно вздохнул, при этом его очертания расплылись, стали мутными, будто картинка не в фокусе. А за его спиной, левее, сквозь открытое окно лоджии, виднелись ещё двое чудиков, один из них в руках держал канделябр на три свечи.
Человек на кондиционере потоптался и сказал:
- Видите ли, у нас друг пропал.
И вдруг всхлипнул, или сделал что-то очень похожее. Я растерялся окончательно.
За его спиной послышалось:
- Тарелка летательная, ишь... Моё блюдце для чая больше! - сказал насмешливо господин в шляпе из соломки с узкими полями и чёрном фраке на вязаный свитер, фалды торчали в разные стороны, похоже, фрак ему был мал.
Это моя станция блюдце для чая?! А третий господин, я видел только маленькую шапочку на его седых волосах, пробормотал:
- Ну, у нас нет выбора, Евсей Макарьевич. Почему-то все пути ведут на этот летательный аппарат.
- Да ну что ты, в самом деле, Моисей Шалвович! Ему ведь до утра объяснять придётся, пока он поймёт, о чём речь! Молодёжь!
Тот, что стоял на кондиционере, обернулся и попросил:
- Позвольте мне всё-таки провести переговоры с этим молодым человеком.
- Говорите быстро, - сказал я, - что случилось-то, мне ведь надо работать?
- А я что говорил! Ему что домовой, что столб фонарный, всё едино! - сказали странную фразу опять там, на лоджии.
- Позвольте представиться, я потомственный домовой третьей гильдии, господин мой хороший, а это уважаемые шрейтеле и домовой второй гильдии, наши имена вам ничего не скажут. Не могли бы вы помочь нам отыскать нашего друга? Ваша летающая машина навела нас на эту мысль, - витиевато и грустно сказал маленький человек, поправляя шейный платок толстой ручкой.
Станция всё жужжала, чистила воздух, и в ближайших окрестностях была отмечена идеальная среда, о чём возвещало, вот уже минут десять как, настырное звяканье. Пора трогать отсюда дальше по маршруту, но не уйдёшь, как тут уйдёшь. Конечно, хотелось думать, что я сплю, но эти трое - вот они, руку протяни. Я и протянул со своего мостика, зачем, сам не знаю. Может, думал, что рассосётся. Не рассосалось. И мужик с кондиционера тоже руку протянул. Рука его не доставала, но легко вытянулась до моей.
Я почувствовал, как кожа стала гусиной. Мы пожали молча руки друг другу. Маленькая, крепкая и жёсткая, будто железная, и холодная.
- Друг-то тоже домовой, конечно? - сказал я, а на душе, честно сказать, кошки скребли. И растерянно хохотнул: - Думал, что домовые в лаптях и этих... зипунах.
- Стереотипы, - буркнул тот, что в соломенной шляпе.
- Они самые, - буркнул я, - рассказывайте, пожалуйста.
Стало смешно даже, как представил этого дядьку вяжущим носки.
- Видите ли, - сказал тот, что стоял на кондиционере, - вчера Мося услышал, как Парамон, сразу после полуночи, крикнул по водосточной трубе: "Прощайте, други, в лес ухожу, не поминайте лихом!" Мы искали везде, вчера и сегодня, нет Парамоши.
- Ну, хорошо, а я что могу сделать? В лес, да ещё вчера! И к тому же, мне давно отсюда уйти надо, машина уже воздух очистила, скоро сигнализация верещать начнёт на всю округу, что станция вхолостую работает, фильтры тратит, - сказал я. - Забирайтесь на борт, расскажете по дороге.
Евсей Макарьевич и Моисей Шалвович избавились от канделябра, я так и не понял как, пару раз церемонно пропустили друг друга, водя перед собой руками и говоря: "Проходи, Мося", "Ну что ты в самом деле, Евся, ступай ты", в итоге полезли вместе и застряли в проеме. Но странным образом проскользнули. Я еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Они были очень важные эти домовые. Мне же пришлось на телефоне набирать "шрейтеле", чтобы понять, кто из них кто. Оказалось, господин в вязаном джемпере, шарфе и маленькой шапочке был еврейским домовым.
Пока отчаливал, выруливал подальше от дома, они уже все взгромоздились на кресло. Оно закрутилось как безумное. Заскрипело, стало опасно раскачиваться. Мужики кричали что-то невразумительное. Я испугался, что кресло оторвётся и улетит, разбомбив тут всё.
- Правильно, разнесите эту развалину к чертям! - рявкнул я.
Кресло остановилось. Все трое уставились на меня.
- Не надо так кричать, - голосом, от которого поползли мурашки, сказал мужик с кондиционера.
- А я не вижу печали по поводу исчезновения вашего друга! - выпалил я, понимая, что попал в ситуацию, в которой ничего не смыслю. И сказал голосом "Следующая остановка Театральная": - Так мы ищем или нет?
Тут же на меня уставились три пары ладоней, выставленных вперёд, заверяя в готовности искать.
Развернув станцию, я принялся задавать новый курс и еле успел отскочить - Евсей Макарьевич чуть не въехал в меня на роботе уборщике.
- Прошу прощения, молодой человек, прошу прощения!
Но раскаяния на его лице я не видел. Я лица его вообще не видел! Странное дело, когда они двигались, очертания их терялись, личина проступала разная, такая разная, что становилось не по себе, нечеловеческое что-то. Суть какая-то неясная менялась на глазах и вдруг опять принимала обличье понятное, и я перевёл дух, наверное, показалось.
Евсей Макарьевич лихо взмахнул рукой, пришпорил робота и оттолкнулся ногами в пол, крикнув:
- Н-но, пошла, родимая!
Робот скрипнул, колёса разъехались. Евсей Макарьевич влетел бы в угол, но потомственный домовой второй гильдии не может влететь в угол, я так понял, потому что домовой просто исчез. И появился опять, тихий и смирный. Он сидел на плафоне над панелью управления. "Только не это", - подумал я и крикнул:
- Режим автопилота!
- Режим автопилота включен, - сказала станция мягким голосом.
Домовые столпились возле микрофона.
- Что за голос, диво дивное! - говорил один.
- Краса, наверное, ненаглядная, а может, мавка или неупокоенная? - заглядывал в глаза микрофону второй.
А третий взял и оторвал крышку с микрофона. Она покатилась по полу к моим ногам.
- Так, все сели! - крикнул я, поднимая крышку. - Ничего не трогаем, не отрываем! Ну иначе меня уволят, мужики!
И рассмеялся. Все трое опять расселись на моём кресле. Евсей Макарьевич, тихий и смирный, с плутоватыми глазами, обшаривающими каюту, - на правом подлокотнике. Мой знакомец с кондиционера, которого я не знал, как звать, - на левом подлокотнике - с маковой булочкой в руках, он от неё задумчиво отщипывал и ел. Булочки эти почему-то уже лежали повсюду. И я вспомнил, что собирался слопать свой чизбургер, кофе заварил. Моисей Шалвович сидел верхом на спинке кресла, булочка у него виднелась в кармане кофты, видимо, приберёг про запас.
Наступила тишина. Все смотрели на экран. Станция плыла над городом, мелькали улицы, крыши, памятник Пушкину, памятник влюблённым, фонтан. Город красивый ночью. Дома мелькают окнами, балконами, фасадами сквозь мозаику листвы на клёнах - на Набережной, между лапами огромных елей - возле цирка, в свете верениц фонарей - на проспектах.
- Как вы его искать будете, не знаю. Вы бы лучше своим третьим глазом посмотрели, или как он у вас называется? - сказал я. - Почему же он ушёл, Парамон ваш? Может, не надо его искать? Влюбился человек, разозлился на весь мир, на себя, плюнул и ушёл. Нет?
- Третьим глазом, - повторил человек с кондиционера, - у нас, позвольте заметить, вообще глаз нет, и внешности тоже нет.
- Да, я один в один выгляжу, как изволит выглядеть Моисей Шалвович, жилец из сто тридцатой квартиры, - сказал Моисей Шалвович.
- Ну что ты, Леонтий Карпович, нельзя же рассказывать первому встречному! Мося, ну право же! - воскликнул Евсей Макарьевич. Его круглые глаза, когда-то, наверное, голубые, а теперь выцветшие до серого пепельного, укоризненно сошлись к носу.
- Да, ладно, никто не поверит, - махнул на меня рукой Леонтий Карпович.
Он прав, мне оставалось только согласиться - действительно никто не поверит. Станция тихо пошла по кругу. Я взглянул на карту, точно, под нами был очередной перекрёсток - чистить взялась. Это надолго, её не свернёшь, забыл с автопилота переключить.
Домовые заладили углы вычищать, ходили по потолку, по стенам, ворчали, что грязно. Евсей взялся рассказывать:
- Помню, город тогда был ещё махонький, обитал я на Садовой, а рядом со мной жил старый домовой Шумилиха, уж почему его так звали, не знаю, не спрашивал. Может, глупость какая, в трубе, например, любил пошуметь. А что? Бывает...
Сам спросил, сам ответил, заметил я за ним такую странность. Напомнил он мне одного деда. Было мне лет восемь, когда ездили с отцом к его друзьям в деревню Глуховку. Деревня на пять дворов, а за рекой дачники. К деду мы ходили за молоком. Дед мог вот так часами рассказывать, рассказывать, отвечая иногда сам себе. То мёду предложит, расскажет про акации в цвету, про холодный май, как медведь приходил на пасеку, да ушёл, как пчёлы в холодный вечер не долетают до улья, и вдруг раз, и уже про молоко... Коровы сегодня поздно пришли, грязные после дождя, а возле ручья, пастух сказал, следы зайца видел... Это был какой-то бесконечный рассказ. Но слушал я его, помню, как заворожённый. Всё казалось, что сейчас мелькнёт про медведя, про следы зайца, но было уже про бурундука в скворечнике...
А домовой продолжал, усевшись на потолке и глядя на экран:
- Так вот тогда тоже Шумилиха своего хозяина бросил, дом оставил, мыслимое ли дело. Но по-другому не мог. Зверь был тот хозяин, жену бил, бил, а потом и утопил, а никто и не дознался. Порешили власти, что сама утопла, она часто с мостков у дома в озере купалась. А утопленница взялась ходить домой. Зачем ходить? Обиделась, видать.
- Парамон ничего такого не рассказывал. Правда, я давно не заходил, да и он не наведывался. В чате у своего хозяина мелькал, я у своего, там и поговорим, бывало, - покачал головой Моисей.
Его грустные большие глаза уставились на Евсея, а пальцы задумчиво расстегнули и застегнули пуговку на кофте, на округлом животе. Опять застегнули и расстегнули. Такая вот привычка. Многовековая. Опять у меня мурашки поползли, как подумал, бездной какой-то повеяло.
Евсей привёл философский довод:
- А такое кто из нас расскажет? Никто.
- Дело людское, - согласился Леонтий из своего угла, он снял шляпу и крутил её теперь в руках. Шляпа была старая, коричневая, с обтерханными краями, в одном месте аккуратно подлатанная куском коричневой же замши. - Не дознались, кануло-минуло, а у нас не ошибутся.
- Парамон говорил как-то, что в него не верят, ругаются, - сказал Евсей.
Слушал я их, хотелось сказать - да бросьте, мужики, найдётся ваш друг, времени-то прошло всего ничего, сам объявится. А потом подумал, пусть ищут. Это дело такое. Надо, чтобы кто-то искал, чтобы человек знал, что он нужен. В прошлом году также собрались с одноклассниками и долго вызванивали двоих не пришедших Игната и Серёгу Полынцева. Обещали, что придут. Серёгу у любовницы нашли. Голос дурной и счастливый "не-не, мужики, в другой раз". Поржали. А потом до утра сидели у меня на кухне, поминали. Оказывается, несчастный случай, Игнатьев-то Паша погиб, вот и не пришёл.
Вскоре Моисей сказал:
- Он мог в заброшенный дом отправиться.
- Да!
Они стали наперебой мне рассказывать, где всегда был старый заброшенный дом купца Артемьева в старом уездном Н-ске, на его восточной окраине, там тогда и строительство нового города начали.
- Там ещё развилка, свороток на Еремеево уходил!
- Мельница, мельница там...
- Мельница, да, я там всегда муку для хозяина брал.
- Потом там была ресторация Пантелеева, суп с клёцками иногда к нам домой доставляли в судках, любил я его. Теперь такого не делают. Моя только бургеры да пиццу таскает из пиццерии на соседней улице.
- Да вроде бы на этом месте теперь парк городской, - вставил я, услышав про восточную окраину, офис наш там.
И действительно, оказался парк. Я пустил станцию в дрейф. Мои проводники притихли, и Евсей очень тихо сказал:
- Не знаю, по мне Парамоша будто и не уходил. Он будто с нами.
- Я здесь и есть, - глухой голос раздался из утилизатора.
- Парамон, ты?! - вскричали все мои домовые.
Повскакали и рванули вниз, прямо сквозь перекрытие, как говорится, одна нога здесь, другая там. Этот Парамон оказался в свёрнутом и убранном фильтре. Когда я понял, откуда раздаётся голос, испугался не на шутку. Кто знает, как его машина дурная скрутит, а боли он наверное не чувствует. Что чувствуют домовые?
Станции не доверил, сам полез. Дрожащими руками стал вытаскивать из утилизатора свёрнутый длинный рулон, как раритет доставал, ей-богу. Рулон толстый, не обхватить. Евсей, Мося, Леонтий висели над ухом и говорили хором:
- Ну как тебя угораздило!
- А ну как не разогнёшься сейчас?
- Ясное дело, не разогнётся, так свернуло! В баранку!
- Вышел я из стены-то, - сказал голос глухо, - благодать, ветерок ночной, лечу, наслаждаюсь моментом. Предвкушаю всеми фибрами сути своей невещественной, как пойду по дороге, значит, буду месить пыль, думать и месить, и приду в лес. Тут меня и всосало. Ну думаю, конец мне, и что самое обидное, всосало штуковиной этой, как тлю какую-нибудь. Обидно стало, сил нет. Сдохнуть, думаю, что ли. Тля, так тля.
- Ты хоть пикнул бы, тля, давно бы ведь достали, Парамоша.
- Сдохнуть решил ведь! Почувствовал себя ненужным элементом. Такой расклад. А ты что делать будешь, когда сдохнуть решишь? Лежу я, значит, и понимаю, что вычистила меня эта зараза летучая из города, как морось болотную, будто паутину в углах смахнула. Хозяин тапком в меня бросает, видишь ли, не нравится ему, что курсор у него без него бегает. Ты вот, Леонтий, пятьдесят два года не заходил в гости. А ты, Евся, тридцать четыре годка в аккурат. А я ведь сходил давно, Мося, конём сходил, а ты... а я всё пыль смахиваю, партейка знатная, что тебе ладьи той жалко, двадцатый год уж...
- Я ещё подумаю, всё бы тебе ладьями разбрасываться, не твоя, - проворчал Моисей.
А голос из рулона тихо бубнил:
- ... ну-у, это дело, а я думал, забыли про меня, а навязываться не стал, такая тоска навалилась. А какая у меня наливка стоит сливовая, нынче таких и слив-то в природе нет. Слива во! С кулак... Сидим по углам, чатимся, только там вас и вижу, эх... я в последний год приноровился Ведьмой с Театральной подписываться. Как мухи говоруны всяких мастей слетелись, смехота. Думаю, ну ненужный элемент я в природе нынешней, так хоть поговорю.
- Стало быть, Ведьма с Театральной ты, - ухмыльнулся Евсей Макарьевич, приподнял шляпу свою соломенную, - Гонщик с тёмной стороны.
- И-эх! - выдохнул Парамон, и рулон закатился смехом.
Леонтий сдержанно посмеялся в кулак.
- Нежить под дождём, - поклонился он, обведя всех смеющимися глазами. - Кем я только не был. Н-да, чудеса, пятьдесят два года, Парамон, как один день. И там все в одном форуме собрались, два миллиона подписчиков. Наверное, самый старомодный форум получился. А мне нравилось...
Я разматывал слои фильтра, а Евсей, Моисей и Леонтий на себя сматывали. Слушал их болтовню и думал, что вот им-то что, пятьдесят два года как один день, а мне - вся жизнь, считай. Круто. В шахматы меня отец одно время учил играть, а теперь мы с ним на компе в шахматы играем. Слышимся каждый день, а видимся реже.
Так мы и домотали до Парамона.
- Похоже, станция только прошла и затянула ветерок тот в раструб, - сказал я, развернув последний слой фильтра.
И усмехнулся. Парамон оказался мужиком не старым, со строгими серыми глазами. В джинсах, вязаном жилете и клетчатой рубашке. Лежал он плоский, узкий, смешной и нелепый, одно слово - втянутый. Но он подсобрался, сел на полу, обхватил колени.
- Ну, выходи, Парамоша, выходи, - сказал Евсей, стоя на рулоне фильтра.
- Решил сдохнуть, значит, решил.
- Ну это ты загнул. Не положено!
- А никто мне не указ!
- А дом?
- А что дом. Муравейник. Тут в доме мильон домов.
- Это точно.
- Я тут жить буду, - он посмотрел на меня своими строгими глазами.
- Живи, - говорю.
- Не забоишься? Я строгий. А город чистый будет. Очень мне твоя штуковина понравилась. Завтра окна помою, в кладовке вычищу.
- Не забоюсь. А она не моя.
- Это ничего. Мы никому не скажем, что она наша. Испокон веков домовые сами себе дом находили.
Леонтий, смотрю, улыбается, кивнул.
- Жди в гости, этот дом мне больше нравится. Не обессудьте, молодой человек, - посмотрел он грустно на меня, - я шумный гость, как разгуляюсь.
Он ещё что-то сказал, но уже не было слышно. Он исчез. Евсей махнул рукой на Парамона:
- Он у нас самый современный, хфантазёр! Ну, в добрый час, тля, явлюсь неминуемо!
И испарился. Моисей Шалвович руку мне пожал, а Парамону, будто между прочим, сказал:
- Я там пешку двинул.
Серьёзные глаза Парамона сверкнули.
- А так?
- Хм.
- Ну?
- А вот так?
Парамон настырно уставился мне в лоб. Я отошёл в сторону и увидел, что там, где стоял до этого, в воздухе висит шахматная доска. Ладье белых угрожал конь, прямо на глазах напротив ладьи чёрных выдвинулась пешка.
- А вот так - отложим, - задумчиво сказал Парамон.
- Скелет в шкафу, - застегнул пуговку на кофте Моисей Шалвович и торжественно мотнул головой, представляясь.
- Ах ты ж! - задохнулся Парамон в восторге и вскричал, кивая мне на Моисея: - Звезда чата!
А того уже и след простыл. Только голос, густой и нездешний, сказал из пустоты:
- Точно, Парамон, ненужные мы элементы, оттого и сидим по углам, а как раньше-то бывало... трубы в печах гудели, телеги в переулках застревали, хлебов напечём, и по чарочке! Приду!
Тут и Парамон испарился, подмигнув мне. Рассвет только начинался над городом. Люблю это время. Солнце горбушкой светлой едва появляется на горизонте. Тихо, птицы сонно так перекликаются, а потом всё громче и громче. Машины разноцветными брызгами по улицам... И весь день впереди. Отосплюсь, по гостям пойду.