Аннотация: Первый цикл фэнтезийных рассказов об Арморике - франкской Бретани.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПЛУГАСТЕЛЬ
Впервые я увидел город Бессмертных, когда мне было тринадцать лет. Отец тогда жил в Нормандии, где слыл мастером статуэток. Иногда, в основном на праздники, продавая на ярмарках забавные фигурки Дану и прочих падших божков, которые с охотой раскупались Бессмертными в качестве сувениров, они с матерью брали меня с собой и сидя за лавкой в La Gavr, как называли тогда Гаврош, я глядел на рослые фигуры пришельцев, проплывавшие мимо меня подобно огромным морским кораблям. Чуть позже наше семейство перебралось в Бретонский аллод, и я смог видеть не только жителей, но и стены великого города, отделенные от меня полосой вессенского пролива.
Я родился в год 830й, тот самый, когда Людовик Благочестивый, последний Император Запада и гордый король Аквитании, победитель сарацин Бахалука и властелин замка Вик, впервые преклонил колени перед собственными сыновьями. Событие это было воистину необычайное, как близостью войны за раздел Империи, начавшейся в тот роковой год, так и последствиями, что она с собой принесла. Держава салических франков, простоявшая четыреста лет, прославленная Хлодвигом и возвышенная Шарлеманем, была разодрана на части в единый миг жадностью их ничтожных потомков. Отец мой, сидя в таверне дяди Альмаха за кружкой доброго аквитанского, часто толковал об этом, ругая последнего Императора последними словами. Отец мой скрывал свое прошлое, но, как можно было догадаться, носил когда-то одежды священнослужителя, поскольку был хорошо образован: имел глубокие знания в богословии и свободных науках, прекрасно говорил по-романски и по-немецки, сносно владел латынью, а греческий понимал. Будучи пьян, постоянно сбиваясь с одного языка на другой, а иногда вовсе переходя на неизвестное наречие, сильно удивляя тем доброго дядю Альму, он говорил мне так:
- Эриной, мальчик мой, помяни мое слово! Империи рождаются и умирают, а вечны лишь гончары!
Моей матери Хильденгарде, уважаемой в Плугастеле женщине, подобные глупые разговоры приходились не по вкусу. Она молча забирала отца из таверны и смотрела на меня укоризненно, словно упрекая за выходки прародителя. Однако, вопреки мнению моей матушки, запои отца действовали на меня скорее поучительно, нежели плохо. Не в том смысле, котором, возможно, надеялась Хильдегарда из Плугастеля, но в значении неизмеримо более важном для последующей жизни.
Торговля на ярмарках и помощь отцу в мастерской занимали все мое детство и только после посещения винных погребов дяди Альмы, когда отец был неспособен работать, а только спал или ругался с матерью, я оставался предоставлен самому себе. С товарищами, более дикими, чем сын мастера статуэток, я бегал из Плугастеля на побережье. Именно здесь, за хмурой полоской волн, что отделяла самую западную точку Франции от ее крошечных атлантических островов, мы с восторгом смотрели на город Бессмертных, жевали листья щитовника и что-то завистливо обсуждали.
Господь свидетель, то было лучшее из зрелищ, которое я видел в детстве! Стены великого города казались отлитыми из чистого золота. Возможно, то был обман зрения, возможно - игра заката на полированных крепостных глыбах, но мысли о реальном и сказочном не занимали меня тогда. Внешне великий город напоминал гигантский полупрозрачный шар, погруженный в воду наполовину. По ободу шара, начинаясь как раз на уровне волн, но заканчиваясь значительно выше, почти на сотню локтей над водою, высились золоченые стены. Прямо на нас, обернутый к бретонскому берегу как девушка к жениху, в золотых стенах зияли титанические врата, высотой в восемьдесят локтей, закрытые бронзовыми дверями. Эти великанские двери были закрыты ночью, но открывались днем, впуская и выпуская распахнутый зев торговые корабли.
Купцы к городу подходили разные, чаще из Аквитании и Анжу, реже наши - из Нормандии и Бретани. Бывали тут и англичане и фризы, и дикие даны с севера, и гордые астурийцы с юга и даже темные сарацины. Неутомимое движение сотен судов в неспокойных атлантических водах, наполненное красками цветных парусов и ярких вымпелов, колебавшихся в дуновении бриза, пробуждало в нас, юных обитателях Плугастеля беспричинную радость. Хотя наш порт казался слишком мал и убог, чтобы конкурировать с Нантом или Бордо, а жители его лишь наблюдали, как за несметными богатствами пришельцев приплывают чужие корабли, близость к городу Вечных сказывалась и на нас. Бессмертные часто гуляли по Плугастелю, высаживаясь на каменистом берегу на своих удивительных шхунах без парусов. Они называли свою цитадель "Иуну", что значило "Златоград". На блестящие монеты из неизвестного металла ианиты выменивали у нас убогие франкские деньё, покупали рыбу, вино, различную снедь, гуляли между домов, говорили с нами и улыбались. Иногда, для собственного удовольствия, а может в качестве сувениров, бессмертные гости приобретали на память наши грубые шерстяные ткани и одеяла, плетеные корзины, и даже расписанные охрой кувшины из глины, совершенно никчемные по сравнению с их собственными товарами.
Протрезвев, отец рассказывал мне, что Бессмертные не всегда жили в Нормандии и Бретани. Он пугал меня страшными сказками, именуя властителей Города великими путешественниками и купцами, что наживаются на бедах честных франков и островитян, однако я видел в них обычных людей, не отличавшихся повадками от прочих иноземцев. Бессмертные были выше бретонцев ростом, светлее лицом, мощнее и шире в плечах, но прочим от нас совершенно не отличались.
Удивительно, но город Бессмертных возник в местных водах как раз в год моего рождения - в 830м, когда власть Луи Благочестивого пала, и долгая война помешала его многочисленным наследникам сохранить власть над территорией огромного государства.
Для Навиноя, графа Ваннийского и Леонского, которого много лет назад Людовик Благочестивый назвал властителем всей Бретани, явление Города Бессмертных стало спасением и даром судьбы.
Возникший прямо из вод атлантики, призрачный остров с хрустальным куполом и стенами из чистого золота стал платить Навиною дань за торговлю на побережье и властитель Бретани неожиданно стал богатейшим из дуксов Франции. Очень скоро, прослышав про удивительные товары, что продавались Бессмертными под куполом Города, в Бретань заспешили купцы. Они вывозили посуду из незнакомого франкам легкого разноцветного дерева, рыбацкую сеть из тончайшей стали, прозрачную ткань, в которой можно носить воду и чудесные, нержавеющие клинки.
Ввозили же в Город только одно...
Тот день с которого я начну свой рассказ, запомнился мне ярким солнечным утром, ослепительными лучами, которыми радостное светило ласкало берег и рыбацкие хижины. Маленький рынок Плугастеля открывался рано, почти с рассветом и мы с отцом, едва отошедшим от вчерашних возлияний, медленно шли на Запад, к плетеному забору, огораживавшему торговый посад. В то утро мне исполнилось ровно тринадцать лет, шел страшный 843й, но никто из обитателей цветущей Бретани и даже многострадальной Франции не знал еще, что он с собой принесет .
В корзинах за нашими плечами покоились глиняные статуэтки, которые мой отец делал для ианитов. В Нормандии он лепил пасхальные фигурки, игрушки и свистки для детей, и очень редко - глиняные кадила в форме дырчатых сосудов для бедных церковных приходов, которым не хватало денег на медную утварь. В Плугастеле же дела пошли в гору - в наших заплечных корзинах лежали Туата Де Дананн: фигуры Медб и короля Конхобара, арфиста Энгуса и непобедимого воина по имени Кухулин.
Бретонцы являлись древним народом, а потому, даже будучи христианами, благосклонно относились к древним богам. Для пришельцев же из города Вечных, статуэтки героев старинных саг, с замысловатыми рассказами, которыми отец сопровождал каждую продажу, являлись товаром гораздо более интересным, нежели католические кресты и псалтири. Мы продавали каждую за пару деньё, что являлось непомерной ценой для куска обожженной глины, но было ничтожной платой за древнюю легенду, которую он олицетворял. Хотя матушка постоянно бранилась и попрекала безденежьем, отец мой разбогател на торговле фигурками и на следующий год собирался купить нам ферму восточнее Плугастеля и даже открыть в порту постоянную лавку, чтоб не давиться на торжище. Ничему этому, впрочем, сбыться было не суждено.
Ранним утром в пятницу, тринадцатого октября 843го года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа, едва мы с отцом вступили на утоптанную сотнями ног площадку Плугастельского торга, я услышал громкие крики, раздававшиеся из дальних рядов. В тот миг я еще не знал, что на родном берегу мне осталось жить одну единственную неделю и более, я не увижу свой Плугастель никогда. Торг города был уставлен палатками, лавками и большими досчатыми столами и множество разного люда, как бретонцев, так и гостей Плугастеля топталось меж них, прислушиваясь к звонким речам.
- Назад, назад! Не напирайте! - кричал высокий седой шевалье, в стеганной куртке и панталонах. На боку его болтался длинный скрамасакс, а перед ним, делом подтверждая приказания господина, около десятка солдат древками копий отталкивали прущий вперед народ. Солдаты и пожилой шевалье щеголяли в черно-белых плащах властителя Навиноя и были бретонцами, как и мы, но за их спинами гарцевали семь незнакомых всадников в голубых плащах франков с обнаженными клинками в руках!
Первым в ряду людей, отталкиваемых солдатами шевалье, был знакомый мне по попойкам в таверне дядя Альмах. Лицо его, обычно добродушное и чуть сонное, искажала гримаса гнева. Один из всадников, в окружении вооруженных товарищей зачитывал грамоту франкского Короля:
- "Я Карл II, Божьей милостью повелитель Западной Франции, король Аквитанский, Нейстрийский, Швабский и Итальянский, сюзерен Бургундии, повелеваю: с каждых пяти наделов земли на подвластных мне марках Франции, надлежит выставить пешего воина, вооруженного мечом или франциской и имеющего длинный щит, для защиты тела его от ударов. Помимо пешцев от каждой марки, владеющей землей или скотом или броней или литами или тканями или быками больше чем на шесть солидов золотом, надлежит выставить одного всадника одвуконь, с длинным копьем, мечом или франциской, и шлемом, и длинным щитом для защиты тела его от ударов. Если же кто из свободных марок не способен выполнить сей приказ о походе, надлежит марке уплатить Королю виру за каждого недостающего воина по двойной цене его снаряжения: за шлем шесть коров, за меч семь коров, за копье две коровы, за двух боевых коней - двадцать коров или же восемь кобылиц, для подвоза вьюков и фуража".
- "Вассалу же моему Навиною, графу Ваннийскому и Леонскому, сюзерену Трегора и Корнуая, дюксу Бретани, повелеваю: если кто ослушается повеления Нашего и уклониться от призыва либо уплаты военной виры, взимать с таких пеню - шесть ливров в золоте, двадцать солидов в серебре или же тысячу деньё медью. Законную пеню сию взыскивать без пощады: в монетах, бронях, железных орудиях и скоте, во всяком движимом и недвижимом, лишь бы жена оставалась в одежде. А если не выплатит сумму, отдать в кабалу с наследником и семьею, дабы прочие убоялись во имя Бога, на пользу Нашему Величеству и Римскому Престолу.
Писано в Сен-Дени королем Карлом Каролингом, владыкой Франков и Итальянцев".
Закончив, глашатай кашлянул, картинным жестом свернул высочайший капитулярий в трубу, вложил в деревянный лубок и перекинул через плечо.
- Местом сбора для бретонского ополчения назначена Редонна, что близ Номе, - закончил он презрительным тоном, - Ваш дюкс Номиной должен явиться туда не позднее чем через неделю.
Толпа перед глашатаем еще более взволновалась. Тем временем, отец мой и я, работая локтями, протиснулись к дяде Альмаху.
- Не бывать этому! - с гневом закричал трактирщик, за мгновение до того, как отец коснулся его рукава.
- Верно! Верно! - подхватили люди вокруг.
- Отчего нам проливать свою кровь?! Чтобы дети несчастного Людовика давились его наследством?!
- Сожри свой капитулярий, дурень!
- Короли уж разодрали Империю по частям! Зачем рвать ее дальше?
- Катись обратно в Париж!
- В грамоте сказано "свободные марки"! Где видано, чтобы свободные марки Франции платили за отказ от службы такую огромную виру?!
- Мы не франки, а бретонцы!!! - вдруг возопил Альмах. - Долой Францию! Долой их жадного короля!
- Мы бретонцы! Бретонцы!
- Да здравствует Номиной!
- Да здравствует дукс Бретани!
Всадник в голубом французском плаще при этих словах потемнел лицом.
- Ваш Номиной уже видел каптулярий! - зарычал он, натягивая удила, и конь под ним бестолково загарцевал, кружась на месте и вздымая подкованные копыта. - Номиной присягнул королю Карлу, слышите? Я всего лишь один из глашатаев, что должны зачитать послание Карла в бретонских аллодах, все решено!
Толпа приутихла. Волна бешенной ненависти, что захлестывала жителей всего несколько мгновений назад вдруг испарилась. Громкие крики прекратились, оглядываясь друг на друга, люди зашептались между собой.
Черно-белые бретонские копейщики украдкой переглянулись, потом взглянули на своего шевалье. Тот лишь отмахнулся. Всадники в голубом также чуть успокоились и опустили мечи.
Пожилой шевалье в панталонах тяжело вздохнул и развернулся к сидящим верхом "гостям".
- Вы закончили, Финистер? - сурово поинтересовался он.
- Закончу, когда увижу первую роту из ваших бретонских увальней. Не медлите с этим, Конан, у вас всего неделя!
С этими словами глашатай в голубом дал знак своим молчаливым спутникам. Распугивая горожан тушами лошадей, с громким ржанием животных и едва слышным на этом фоне позвякиванием кольчужных колец семеро вестников "войны за наследство" покинули Плугастель.
* * *
Не смотря на свой юный возраст Конана Моклерка я знал. Старый вояка в панталонах носил традиционное для бретонцев имя и имел вполне кельтскую внешность - был светел волосами, но загорел кожей, продубленной долгими годами службы, близостью к морю и атлантическим ветрам, нагонявшим на Бретань огромные волны осенью, свежесть летом, морозную зябкость ранней весной и туман круглый год.
Матушку мою звали в девичестве Хильденгарда Моклерк и она приходилась седому солдату кузиной. На деле, Конан Моклерк давно не являлся солдатом и в смысле военного чина, и в смысле должности, поскольку службу свою закончил еще у Карла Августа, усатым кентурионом. Получив в бенефиций приличный надел в качестве награды за преданность и геройство, Конан ревностно служил сначала умирающему на троне Шарлеманю, затем несчастному Людовику в качестве военного вассала. Он регулярно являлся на сборы и дважды, во время войны с сарацинами и при набеге в Хорватию, участвовал в походах бретонских ополчений. Теперь Конан не был кентурионом, но будучи шевалье, возглавлял нынче отряд из собственных слуг и вассалов. Новую систему набора войск Конан не одобрял. В бытность когда он начинал служить Карлу Августу, армия франков состояла в основном из огромных пехотных клиньев, вооруженных францисками и мечами. Сейчас, однако, почти половину армии составляли всадники, доспех и оружие которых стоили годового труда нескольких деревень-марок. Что-то поделать с этим было невозможно, поскольку с каждым годом раздача бенефиций разоряла вольные марки. Свободных крестьян для грозной франкской пехоты просто не оставалось и армии Императоров все более становились армиями шевалье, а не пехотных кентурий...