Аннотация: Эпизод из жизни города-"полиса", оказавшегося в прифронтовой полосе мировой войны.
2. Девочка с бомбой.
Трамвай на Нью-Орнунг шел без остановок. Причиной тому был ремонт дороги, из-за чего трамвайная остановка была перекрыта грудами привезенного булыжника. Дребезжа колесами по стыкам только что уложенных и еще не успевших обрасти массивной брусчаткой рельс, трамвай прошел этот участок своего каждодневного пути, как будто бы даже и не заметив его совершенно. Все было как всегда - зачем же тогда замечать это?
В вагоне было непривычно пусто. На заднем сидении уместился пожилой господин, чье похожее на мясистую картошину со свисающими из-под утесовидного носа длинными усами лицо выражало полнейшее благодушие, но с оттенком некой настороженности. В котелке и в серо-мучного цвета пальто, господин этот мог быть легко принят за какого-то чиновника из министерства Снабжения армии, но руки его, с задубелой кожей и почерневшими от въевшейся копоти подушечками пальцев, выдавали рабочее происхождение. Усатый дремал, укачиваемый трамваем, но изредка из-под кустистых бровей его выглядывали черными поблескивающими маслинами глаза, изучавшие вагон и вновь прятавшиеся под веки.
На Тайм-сквер в вагон зашел еще один пассажир. Он был высок и нескладен, шинельного сукна форма рабочего висела на нем, как на вешалке. На вид этому человеку можно было бы дать лет тридцать, но на самом деле ему было около двадцати. Из кармана тужурки выглядывал уголок "Арбайтен" , потрепанный и замасленный. Неизвестно, почему этот человек решил ехать на трамвае - пешком ему было бы идти всего три минуты. Видимо, были какие-то обстоятельства...
Во всяком случае, новый пассажир сел на переднее сидение, оказавшись отделенным от водителя трамвая лишь тонкой фанерной стенкой, оклеенной агитационным плакатом. Нарисованный почти что в полный рост солдат в светло-синем кепи и с винтовкой в цепко сжатых пальцах отчаянно призывал вступать в ударные части и крепить тем самым ряды воинов республиканской армии. Плакат был пропитан отчаянной ложью, ибо даже последний рабочий в городе знал, что слово "республика" давно уже не имеет абсолютно ничего общего с существующим строем, который более всего был похож на военную диктатуру; но, несмотря на явное противоречие надписей на плакате и реального положения вещей, агитация все же производила должное впечатление на обывателя - впечатление, но не более... В ударные батальоны, красноречиво прозванные "батальонами смерти", вступали только те, кому нужны были хоть какие-нибудь, даже самые скудные, средства - жалование "смертнику", увеличивающееся в зависимости от боевых подвигов солдата, все же полагалось. На это жалование вполне могла существовать семья из трех человек, но не более того. Половина населения Третьего и Четвертого колец жила только за счет отправок с фронта - в желтых конвертах со штампом Военно-почтового министерства присылались домой пачки мокрых серых ассигнаций, карточки на хлеб, сахар, мясо. Все это стало столь обыденным, что подобного никто уже не стыдился, и в очередях за хлебом можно было увидеть некое подобие "вексельного рынка" - люди обменивались карточками, получая то, что им было нужнее на данный момент...
Трамвай оглушительно застучал колесами - он проходил стрелку. Усатый качнулся, погруженный в дрему, и едва не ударился носом о стекло. Рабочий в мундире отвлекся от пристального рассматривания плаката и близоруко прищурился, глядя в окно - пронзительный свет серо-голубого, как солдатская шинель, неба слепил его, отражаясь нестерпимым сиянием от оставшегося кое-где первого снега.
Зигмунд-штрассе. По лестнице в вагон поднялась девушка в клетчатом черно-красном пальто, застегнутым на три пуговицы. Из-под поднятого воротника виднелся легкий серый шарфик, открывавший спереди тонкую шею. Черные, остриженные под "колокольчик", волосы были усыпаны бледными полурастаявшими снежинками. Девушка села за рабочим, робко сложив руки на коленях, и уставилась в окно, следя за пробегавшими мимо домами.
Рукав пальто вошедшей обнажил тонкое, как у девочки, запястье, на котором была узкая серебряная полоска браслета, переливавшаяся зелеными огоньками. Браслет не был дорогим - скорее всего, он просто куплен у антиквара за десять-пятнадцать шиллингов. Такие изящные штучки давно остались только в антикварных лавках - они невесомы, как воспоминания утреннего сна, изящные и достаточно простые - но в этой простоте и был смысл. Ни одного лишнего изгиба чеканки, ни одного ненужного штриха - все было выверено, до самой незаметной детали. Браслеты эти напоминали о давно ушедшей в небытие эпохе - Утопия казалась чем-то нереальным, призрачным. Все, кто помнил еще времена Империи, давно уже были погребены под грудами мерзлой земли на фронте или же истлевали на витках колючей проволоки, изрешеченные пулями. Немногие, кто застал еще те времена, превратились в дряхлых стариков, полумертвых от голода и едва сводящих концы с концами. Мертвым повезло больше - их уже не беспокоили насущные вопросы...
Где-то, неизвестный, с разорванным в клочки телом в остатках старой еще, красно-синей с золотыми пуговицами, униформы лежит ее жених. Девушка не помнила, когда он ушел, крепко поцеловав ее в лоб и обещая скоро вернуться. Но этого не произошло. Неизвестно как, неизвестно где - он исчез. Просто испарился, едва только кончилась атака, и командиры смогли пересчитать уцелевших от огня противника. Его не было среди живых - стало быть, стоит поискать среди мертвых?..
Спина сидевшей мелко дрожала - девушка плакала, спрятав лицо в широких рукавах пальто. Слезы впитывались в ткань, не оставляя ни следа. Бедные щеки прочертили влажные дорожки. Судорожные всхлипы тонули в грохоте колес.
Рабочий, сидевший впереди, обернулся и вопросительно посмотрел на плачущую.
- Что с вами, мисс?
Незнакомка, испугавшись внимания со стороны окружающих, еще глубже спрятала лицо в ткань пальто. Рабочий терпеливо молчал, ожидая, пока она успокоится.
На остановке Кинг-Красс в вагон вошли трое: два солдата в гарнизонных шинелях и господин в кожаной куртке, кожаной фуражке и засаленных брюках, по-видимому, черного цвета. Одежда и лица всех трех были припорошены снегом - на улице начался слабый снегопад, никак не решавший, разойтись ли ему в полную силу или утихнуть, так и не рассыпав над городом ватные хлопья снега. У одного из солдат на шинели болтался крестик солдатского Станислава, шинель второго сияла ярко начищенными пуговицами. В остальном эти солдаты ничем не отличались от тех, что стоят в уличных патрулях на каждом углу мало-мальски оживленной улицы - все те же кепи с переломленными кожаными козырьками и растрепанной кое-где от частого хватания рукою тканью, все те же драные серо-желтого цвета обмотки и порыжелой кожи ботинки с тонкими подошвами вместо армейских сапог, те же усталые и заросшие жесткой, как стальная щетка, синей щетиной, которая скрипит, когда по ней проводят рукой. Тусклые глаза, понуро и устало глядящие на всех - этим людям уже все равно, кто они. Есть более важный вопрос - где достать хлеба; ведь солдатский карточный паек невозможно есть, ибо липкий кусочек хлеба в несколько десятков грамм состоит, в основном, из целлюлозы - много опилок и совсем крохотное количество муки. От такого хлеба долго бурчит желудок. Да и шинель, еще осеннего образца, не может защитить от ноябрьского холода - особенно если ты обязан почти неподвижно стоять на улице, наблюдая за порядком...
Солдаты сели у окна, один из них, тот, что с орденом, уставился в окно, рассматривая заснеженный тротуар, истертый миллионами ног.
- Тем, что на вокзале, небось хорошо... - протянул он, чмокнув языком.
- Да, они не стоят по восемь часов на морозе. Им позволено шастать в буфет - там и чай, и казенная каша - чай, и то еда... - ответил его спутник.
Дежурить в "вокзальном" наряде считалось самым удачным распределением - поскольку солдат-счастливчик мог проворненько сбегать в вокзальный буфет и в течение пары-тройки минут согреться стаканом горячего чая, чего не могли себе позволить те, кто стоял на перекрестках. Естественно, подобные "счастливчики" попадали в число тех, над кем любили подтрунивать однополчане - глядите, дескать, какой неженка - без чаю не может подежурить! Но, если несколько дней подряд тебе выпадало дежурить у вокзала - ты становился едва ли не легендой всего гарнизона - ведь тебе сопутствовала невероятная удача!..
Солдат с орденом снял с головы кепи и положил его на колени, накрыв руками. Голова его свесилась на грудь, и слышно было тихое посапывание, какое выдает только спящего человека. Второй солдат, расстегнув верхнюю пуговицу шинели, вытащил из внутреннего кармана томик "Народного пути" и принялся за чтение, от волнения мусоля пальцами страницы.
"Народный путь" становился как нельзя более реальным и своевременным в условиях города, положение которого сравнимо было с осадой. Неизвестные авторы - подписи под этими строками, собранными в маленькую, едва больше ладони, брошюрку, не было. Суть книжицы была в том, что военная диктатура не вечна, и, рано или поздно, она будет свергнута восставшим народом. Который устанет от бессмысленной и беспощадной к нему войне. Ярко описывались цели как военной диктатуры, так и демократического правительства (которое неведомый автор книжицы назвал Временным правительством). Удивительно, до чего похожа была реальность на то, что так красочно и натурально описывалось в книжице...
Трамвай качнуло на повороте. Усатый рабочий ударился-таки носом о стекло, но ничего не почувствовав, продолжал спать, спрятав подбородок в воротник пальто. Солдат с орденом потер озябшие руки и сунул их в карманы шинели. Девушка давно уже перестала всхлипывать, и теперь плакала совершенно беззвучно, вздрагивая тонким своим телом. Рабочий смотрел в окно, следя за убегающими под грохотавшие колеса трамвая блестящими рельсами.
В небе глухо взорвалась авиабомба, и грохот ее приглушенно донесся до пассажиров трамвая. Никто и ухом не повел - все давно привыкли к подобному, и даже воздушные бои над городом, когда маленькие, с ноготь, силуэты самолетов витали, словно мухи над блюдцем варенья, и временами один из них пропадал, устремившись к земле в резком штопоре, уже не могли произвести на них решительно никакого впечатления.
Война стала привычкой.
Такой же привычкой, как голод, холод, эпидемия сыпного тифа и замерзшие трупы распухших от голода людей, валявшиеся на улицах иной раз по нескольку дней. Эти трупы, с отпавшими челюстями, оскаленными зубами и твердой, как камень, промерзшей насквозь кожей, по утрам собирали в кузова грузовиков похоронные солдатские команды (на рукавах их были белые нашивки с черным крестом). Хоронить их не успевали и тела лежали, сложенные штабелями, в огороженных дворах на Сайн-Крю, за высокими глухими заборами. Сам Герцог, кажется, говорил, что, окажись он без средств к существованию, то выбрал бы профессию могильщика, поскольку сейчас она стала самой прибыльной...
Остановка - трамвай затормозил резко, так, что спящий солдат едва не ударился головой о спинку переднего сидения. Вошло двое - молодой человек и девушка. Оба они кутались в похожие плащи-пальто - черные, с белым кантом на воротнике и лацканах рукавов. Девушка кашляла, хрипло и сухо. Молодой человек поддерживал ее под руку, помогая подняться по лестнице. Оба они сели перед солдатами, рядом друг с другом. Молодой человек снял с себя плащ - под ним оказалась форма курьера Счетного отделения - и накинул его на плечи девушки. Та лишь плотнее закуталась в него и положила голову на плечо молодого человека, закрыв глаза. Щеки ее приобрели пергаментный оттенок, какой бывает только у трупов. Или у тех, кто уже вычеркнут из живых...
- Вторая Кинг-Красс, - ответил солдат без ордена, перелистывая страницу своей измятой книжицы.
- Благодарю, - рабочий кивнул.
Девушка в плаще закашлялась, прижимая ко рту платок. Молодой человек не обратил на это никакого внимания - он спал, шевеля во сне пересохшими губами и пытаясь произнести что-то наяву. Спутница его снова прижалась к нему, дрожа от холода. Тело ее не согревалось - девушка с утра ничего не ела.
Удивительно, как рядом порой идут смерть и жизнь! Всего-то стоило зацепиться плащом за поручень в трамвае - и карточка на хлеб, словно уж, выскользнула из кармана, спрятавшись под сидения, затерявшись среди ног пассажиров и пропав навсегда. Потеря карточки почти всегда означала смерть - без нее хлеб можно было достать только у скупщиков; но соваться в недра черного рынка не осмеливался практически никто - за любую "купленную" подобным образом вещь грозил расстрел. Хотя, если подумать, это могло стать избавлением - поскольку из двух зол, как правило, выбирают меньшее...
Солдат с орденом достал из кармана потрепанный бумажник. В нем, в единственном отделении, лежала старая фотокарточка с обломанными от времени краями и пожелтевшим оборотом, на котором было что-то написано. Чернила размокли и слились в одно сизое пятно, но солдат, верно, помнил, что было когда-то написано там. С карточки смотрела улыбающаяся девочка лет семнадцати, чрезвычайно похожая на шарнирную куклу в витрине антикварного магазина. Изящное платье с множеством кружевных оторочек, сборок и рюш выглядело сказочно, но, в то же время, как-то архаично. Тем не менее, девочке это платье было к лицу.
Кто это - дочь? Или та из немногих фотографий его невесты, что могла сохраниться?
Солдат без ордена взглянул мельком на фотокарточку, но тут же сделал вид, что загляделся на проплывавший за окном грузовик, чей кузов набит был до отказа старыми серыми досками, кое-где подгнившими. Карточка была чем-то стыдным, о чем не упоминалось на людях - ведь чувствам не место в столь сложной обстановке войны. О чувствах только понимающе кивали, не произнося ни слова.
Девушка сдавленно кашлянула. Молодой человек, которого она обнимала, наклонился к окну, словно собираясь упасть; он был холоден, как лед. Веки его уже не вздрагивали, губы замерли, слегка приоткрытые. И дыхания, кажется, вовсе не было - он умер.
В вагоне появился еще один человек - солдат в легкой летней куртке, пустой правый рукав которой был заправлен за ремень. На голове вошедшего была фуражка с разломленным надвое козырьком, с которого сошел лак; кокарда была спорота с красной тульи, и на месте ее зияла непривычная для обывателя пустота. На одной ноге был надет добротный сапог, а другая, слегка волочившаяся по полу, была в ботинке, у которого отошла подошва, и обмотана была какой-то не то шалью, не то шерстяным шарфом. Рваные галифе открывали посеревшую кожу с выступающими комочками узлов распухших вен.
- Докудова идет? - спросил солдат водителя.
- До Нейден-штрассе.
Солдат прошел вглубь вагона и сел рядом с дремавшим усатым рабочим.
Солдат без ордена, перегнувшись через спинку своего сидения, спросил:
- Ты откуда такой?
Солдат в фуражке усмехнулся:
- Я с войны. Больше мне неоткуда быть... Если бы я в гарнизонном полку служил, разницы особой не было бы - вся та же война, только за линией фронта.
Он спустил рукав мундира и показал глубокий шрам от запястья до локтя, совсем свежий и еще не успевший принять бледно-желтый цвет окружавшей его кожи.
- Это мне за наступление под Нарненом вражеский миномет оставил... Хотели ампутировать руку, но, каким-то чудом, восстановилось кровообращение. Решили оставить - зачем же конечность зазря терзать?.. Зато вторую по самое плечо оторвало.
Солдат вздохнул и умолк - ему не хотелось вспоминать о том, что навсегда изменило его жизнь. С голодного и холодного фронта он перешел в такой же голодный и холодный тыл, только теперь еще и без правой руки. Бессмысленно было пытаться выжить на те талоны, что полагались увечным солдатам после демобилизации - их не хватало даже на месяц.
Время шло очень медленно. Трамвай, казалось, не двигался вовсе - оголенные черные деревья на бульваре за окном почти не двигались. Мимо трамвая, стуча подбойками сапог, прошел гарнизонный полк. Точнее, его остатки - больше половины солдат уже умерли от свирепствовавшего в войсках сыпного тифа. У тех, кто остался жив, были все основания завидовать мертвым - ибо те, кто был погребен сейчас в мерзлой земле, не беспокоились ни о холоде, ни о талонах на ежедневный солдатский паек, ни о посту, который должен был достаться тебе в восьмичасовое дежурство. Трое или четверо солдат из тех, что шли в хвосте колонны, упали на припорошенную снегом землю и остались лежать, более не двигаясь. На них не обратили внимания - ни однополчане, ни немногочисленные прохожие. К такому привыкли.
Солдат с орденом подумал было, что лучше бы и он вот так вот упал бы на мостовую и более не поднялся бы - все одно было бы лучше. Но тут же взгляд его упал на фотокарточку, и он встряхнул головой, прогоняя прочь мысли о смерти.
Разошедшийся снегопад присыпал белым покрывалом трупы упавших солдат. Они походили теперь на снежный ком причудливой формы - словно дети построили здесь снежную крепость и бросили ее, едва только кончилась игра. Девушка в плаще более не кашляла - лицо ее приобрело оттенок падавшего за стеклом снега, а под глазами явственнее обозначились синие круги. Полуприкрытые глаза уже остекленели.
Остановка. В трамвае появился седой господин с пышными бакенбардами. Глаза его скрывались за синими линзами очков, на лицо падала тень от широкополой шляпы. Пальто с галунными шнурами и железными крючками застежек выглядело так, словно было взято напрокат из какого-то музея. Старик прошел в конец вагона и сел перед усатым рабочим. Коснувшись спиною сидения, он тотчас же погрузился в сон, как по мановению руки.
За стариком в вагоне показался одетый в форменную тужурку почтальона мальчишка лет пятнадцати с огромной кожаной сумкой на боку. Мальчишка сел напротив молодого человека и его спутницы, краем глаза с любопытством посматривая на мертвых. Он никогда, должно быть, не видел, чтобы люди были столь безучастны к происходящему вокруг. Удивление его вскоре перешло в равнодушие - он понял причину этого безучастного существования. Отвернувшись от мертвецов, он стал со скукой глядеть в окно, вырисовывая пальцем на запотевшем стекле какие-то зигзаги.
Спящий старик закашлялся, разбудив своего соседа. Усатый рабочий, словно потревоженная сова, вжимая круглую мясистую голову в плечи, повернул ее на шесть часов влево, потом медленно вернулся в исходное положение и перевел взгляд черных глаз-маслин на шесть часов вправо. Голова его теперь походила на бронированный колпак с двумя пулеметными амбразурами, который вращается, отыскивая удобную мишень для ураганного огня. Не найдя ничего подходящего, бронеколпак замер. Рабочий не спал, но лицо его совершенно замерло, точно на фотокарточке, и не подавало ровно никаких признаков жизни. Это оцепенение продолжалось несколько минут.
Девушка в клетчатом пальто встала со своего места и прошла в конец вагона. Держась за отполированный многими сотнями рук поручень, она наклонилась к рабочему и, удивленная его видом и неподвижностью мимических мышц его лица, спросила:
- Что с вами? Вам плохо?..
Усатый рабочий вздрогнул, выходя постепенно из своего "транса".
- Нет, н-нет, благодарю вас, все в порядке...
Он приложил к левой своей щеке ладонь, чувствуя, как та стремительно нагревается от краснеющей щеки. Неизвестно почему, ему вдруг вспомнилась Ванда - юная милая Вандочка, что, верно, все еще ждет его дома, сидя за книгой и следя тем же временем за кипящей в кастрюльке на печке огненной жиже желто-горчичного цвета - неким подобием горохового супа. Ее черные кудри, верно, все так же распущены по плечам, пушисто-всклокоченные после сна. Она мило клюет своим очаровательным носиком, пытаясь бороться с желанием лечь в постель и продолжить спать - ведь сегодня, наконец-то, возвращается ее любимый...
Милый говор - Вандочка говорила с легким польским акцентом - как давно он не слышал ее слов, не обнимал ее...
Взвизгнули тормозные колодки, прижимаясь к трамвайным колесам. Вагон остановился. По ступенькам поднялась девочка - обыкновенная девица лет шестнадцати-семнадцати в черном платье, подол которого виден был из-под полы похожего на шинель пальто. Волосы ее, осыпанные бисером растаявших в тепле снежинок, были распушены, их держал только обмотанный вокруг шеи бледный желто-лимонный шарфик. В одной руке девочка держала небольшой кожаный саквояж, другая покоилась в кармане пальто.
- Вам помочь? - осведомился солдат без ордена.
- Нет, спасибо, - кивнула девочка и встала, прислонившись спиною к окну.
Вблизи ее лицо было еще симпатичнее - зеленые, точно огонь сигнальной ракеты в ночи, глаза, остренький подбородок, милый носик тонких очертаний, ушки, которые могли свести с ума любого, кто увидел бы их. В ушах у девочки были сережки - золоченые крестики с расширявшимися к концам лучами, как те, что были эмблемой бронеходчиков Зеро. В центре каждого крестика горела рубиновая капелька.
- Вы читаете "Народный путь"?
Солдат без ордена оторвал взгляд от книги - к нему обращалась девочка.
- Да, читаю.
Ответ его не произвел никакого впечатления на пассажиров, но девочка, видимо, по-другому, нежели остальные, восприняла его слова. Зеленые глаза ее уставились на собеседника, в них бурлила какая-то неведомая борьба. Взгляд их был ясен и чист, но лишен всякой окраски.
- Что вы думаете об этом? - девочка указала тонким пальцем на книжицу.
При этом усатый рабочий вздохнул, а солдат с орденом неодобрительно зацокал языком.
Хоть социал-революционная партия в городе Зеро была запрещена, как противная "устоям государственности и идеям республики" (такие слова вылетали из уст Его Величества Консула, Народного Заступника, Защитника Пролетариата, Гаранта Мира (и прочее, и прочее, и прочее) Герцога во время его выступления в ноябре 19.. года), это ничуть не мешало революционным идеям бродить среди людей, сея в умах их иные, нежели взгляд Государства, взгляды и думать о том, что, возможно, настоящая республика не так идеальна, какой ее воспевают по радио и в плакатах, развешанных на каждом углу. Быть может, и война выгодна только Герцогу, но не республике?..
До войны, еще в 18.. году, социалисты объявили о начале большого террора - они добивались реакции и принятия определенных решений властями путем уничтожения (и не только в физическом смысле) наиболее ярых приверженцев военной диктатуры. Были убиты генералы Рыдз-Смигнов и Обершмерц (первого застрелили из револьвера, когда он находился в театре; к автомобилю второго прикрепили бомбу, которая взорвалась в тот самый момент, когда генерал садился в машину), министра Кейтона заставили отказаться от его должности, психологически сломав его, как детские руки с легкостью ломают пополам соломинку. Статс-секретарь Военно-промышленного министерства Умбер потерял голову, в самом прямом смысле - сорвавшийся с крыши недостроенного дома лист кровельного железа почти мгновенно обезглавил его (иные шутили, что это была довольно-таки безболезненная от руки революционеров). С началом войны террор продолжился, но как-то резко изменил свое направление - убивали не только активистов и ярых приверженцев диктатуры, но и тех, кто, так или иначе, имел отношение к действующей политической системе. Убивали однотипно - как правило, взлетал на воздух личный чиновничий автомобиль или трамвай, где отважился ехать злополучный враг предполагаемой революции.
- Я не совсем понимаю, при чем тут республика? - спросил солдат, поднимая мутный взгляд на девочку, - Я знаю, что это такое, но меня не оставляет мысль - разве насилием и террором можно достичь истинной республики?
Девочка вздохнула.
- Многие спрашивают это, и я сама не единожды задавалась таким вопросом.
Она взяла из рук солдата книжицу.
- Вот это - представьте на миг - здание Главного Управления. Здесь находится Герцог, здесь вершится все то, что происходит и на фронтах, и в тылу. Герцог говорит, что построил республику. Но на самом деле он строит ту же самую империю, только в масштабах одного, пусть и огромного, города. Угнетение, даже в масштабах одного города - разве это не угнетение? Врага свободы нельзя перевоспитать или переманить на свою сторону - он всегда останется низкой гнидой, которая готова предать за кусок сырого целлюлозного хлеба. Тем более, если он все же "перевоспитается" и согласится служить делу революции - такой человек заведомо предатель, ибо он предал империалистические идеи, которым ранее служил. Как н и крути, получится предательство. Для врагов один выход - их можно только уничтожать. Так легче и им, и нам...
Философия рассуждений девочки была логична - никакого противоречия нельзя было усмотреть в ее словах. Действительно, выход был очень прост - физическое уничтожение врага.
- Но как же поступить с правительством? По-вашему, взорвать Управление?
Речи солдата можно было счесть изменическими - ни один человек, если он находится в здравом уме, конечно, не решится произносить такое вслух. Седой старик приоткрыл один глаз и, едва заметно сунул руку в карман. Из кармана на свет появился маленький блокнотик и огрызок карандаша размером чуть более мизинца. Спешно, боясь упустить каждое слово, старик начал стенографировать этот интереснейший по всем статьям диалог девочки и солдата.
- Да, взорвать! - девочка наклонилась к самому лицу солдата и полушепотом спросила, - Разве вы так не считаете? Разве вы хотите продолжения этого ужаса?
Девочка выпрямилась, закинув конец размотавшегося шарфа за плечо.
- Вы же видите, что происходит вокруг?.. Да вот, элементарно - каждый день теперь хоронят полсотни трупов в различных частях города. И это только те, кого есть, где похоронить - еще столько же остаются гнить на улицах, промораживаясь ночами насквозь, а днем потихоньку оттаивая. Иногда они скрываются под снегом, но эта ненадежная могила их исчезает с первой же оттепелью. Вы сами посчитайте, как скоро нас всех не останется...
Старик тщательно конспектировал все сказанное, уже не скрывая своего занятия. Девушка в клетчатом пальто побледнела и отодвинулась подальше от говоривших. Худой рабочий в мундире хотел было последовать ее примеру, но, поразмыслив, присел ближе к старику. Руки пролетария машинально сжались в кулаки - один удар таких мог проломить череп этому тщедушному старикашке, который, слово в слово, донес бы разговор девочки и солдата до Главного охранного отделения. Старик, казалось, вовсе не обращал внимания на эти движения - он целиком превратился в слух, в одно огромное ухо, которое улавливало все, что говорила девочка.
Рабочий сделал резкое движение - руки его схватили старика за голову, сжали череп так, что заныла кожа и, точно штурвал вертикального наведения дальнобойного орудия, повернули ее по часовой стрелке. Старик замычал, но вырваться у него не было сил, и он лишь беспомощно засучил руками. Противно и громко хрустнули шейные позвонки, тело доносчика обмякло в руках рабочего. Кто-то обернулся на шум борьбы, но увидев валявшийся на полу густо исписанный блокнот, не произнес ни слова - все и так было понятно.
Трамвай остановился. Девочка медленно спустилась по ступеням и вышла из вагона; на ее месте тут же появилось двое рабочих в тужурках, подпоясанных узкими облупившимися ремнями. Солдат без ордена смотрел в окно. Он видел, как маленькая ладная, может, чуть неказистая, фигурка в сером пальто не спеша удалялась от трамвая, шагая по тротуару по направлению к Кингс-Смит. Он чувствовал, что разговор не закончен, он хотел бы продолжить полемику с этой девочкой. Ему нужно было разобраться в том, что на самом деле происходит вокруг.
Трамвай тронулся, и что-то стукнуло усатого рабочего по ноге. Он приоткрыл черную маслину глаза и увидел перед собою самый обыкновенный кожаный саквояж. Верно, девочка забыла его, когда выходила на улицу.
* * *
Девочка шагала, не оборачиваясь, прочь от трамвая. Она не боялась, если вдруг не успеет уйти достаточно далеко - стенка вагона выдержат, осколков будет не так много. Все будет словно бы заключено в относительно прочную коробку, никто вокруг сильно не пострадает.
Отсчитывать шаги - так ее учили. Пятнадцать, шестнадцать... Высокие шнурованные ботинки сделались вдруг непривычно тяжелыми, словно отлитыми из свинца. Что-то ныло в ее груди, предлагая вернуться и остановить то, что невозможно было теперь предотвратить. В голове крутился разговор с тем солдатом, который читал "Народный путь". Отчего-то вдруг стало жалко этого молодого, но нещадно потрепанного войной человека.
Сорок, сорок один, сорок два...
Послышался лязг колес - трамвай тронулся.
Пятьдесят...
За спиной грянул взрыв. Оглушительно, как выстрел восемнадцатидюймовой береговой гаубицы. Девочка не оборачивалась - лишь ускорила шаг.