Павел, долговязый парень в очках, приехал в село на практику учителем истории недавно. Снимать отдельный дом было накладно, и директор устроил его к Вере Степановне. Это была маленькая старушка с седыми, как пепел, зачесанными назад волосами. Несмотря на возраст, её тёмно-карие глаза были живыми и ясными.
Есть в этом какая-то странная парадоксальность: человек стареет, волосы белеют, морщины бегут по лицу, яркие губы блекнут, а глаза остаются такими же, как прежде, словно в них живёт сама душа.
Вера Степановна раньше тоже работала учителем: преподавала немецкий язык. Она быстро поладила с Павлом Андреевичем. Он был покладистым человеком. Помогал старушке: носил воду, ходил за продуктами. Вера Степановна относилась к нему как к внуку, хотя своих у неё никогда не было.
Каждый вечер они сидели вот так, вдвоём, за столом, пили чай и разговаривали. Вот и сейчас, тихим осенним вечером, они уселись почаёвничать.
- Ну, Паша, как в школе? - спросила Вера Степановна.
- Да, как обычно. Сегодня вот пятиклашкам о татаро-монголах рассказывал. Золотая Орда, Чингисхан... Петров руку поднял, думаю: "Опять выйти". "Иди, Петров",- говорю. А он встал и спрашивает:
- Пал Андреич, а что, русские сами не могли на Золотую Орду напасть?
Я немного растерялся.
- Наверное, не могли,- говорю.
- А почему?
- Ну, как почему? Потому что добрые.
- А монголо-татары злые?
- Татаро-монголы, Петров!
- Так злые или нет?
- Значит злые.
- А поче...?
- Всё, Петров, садись! После урока спросишь.
Вот он спросил и забыл. А я сегодня весь день думаю: почему? Русские ведь, правда, редко на кого нападали. Только в крайних случаях. А на нас все шли. Может, у русских, менталитет такой, незлобливый?
Павел Андреевич находился в том возрасте, когда свойственно делать свои выводы обо всём, задавать философские вопросы, на которые человечество до сих пор не может ответить.
- Да можно ли, Паша, народы-то на добрые и злые делить? - спросила Вера Степановна. - Народ - это ж люди. А что русский, что татарин, что немец - всё человек ведь, может - добрый, может - злой - это уж от него самого зависит.
- Но всё-таки русский добрее, чем тот же немец. Это все знают.
- Нет, Паша. Смотря, какой русский и какой немец. А то, что русские ни на кого не нападали, так нам просто повезло: не было у нас ещё таких правителей, как Гитлер. И не дай Бог!
- Но немцы же ему подчинились? Значит, они такие же, как он,- доказывал Павел Андреевич.
Вера Степановна вздохнула.
- Ой, Пашенька, а кто власти бы не подчинился? Все мы такие: что скажут, то и делаем.
Павел Андреевич задумался.
Улицу окутала непроглядная чернота. Осенью темнеет рано, словно сама природа устаёт за короткий прохладный день и спешит скорее уснуть. На небе не было ни единой звезды, и луна спряталась за тучами.
Вера Степановна отпила чай и тихо заговорила.
- Фашистов я впервые увидала в сорок первом. Да, точно, в сорок первом. Мне тогда шестнадцать годков было, невеста: коса до пояса, глазища вот такие, а пела как! - она покачала головой. - Они у нас в Липово, где я тогда жила, на постой встали. Это такое небольшое село под Смоленском. В общем, нагрянули ироды, как орда татарская; сытые, довольные, в новёхонькой форме по деревне расхаживали: коммунистов с евреями искали.
На всю жизнь запомнила, как нас на улице выстроили: женщины рыдали, дети от страха тряслись. Немец, который главный-то у них был, гнусавым голосом скомандовал: "Фрайер!" (Огонь.нем.)Одновременно щёлкнули курки, и вокруг всё словно замерло, раздались выстрелы. В этот день пятнадцать человек расстреляли. Я тогда первый раз увидала, как людей убивают.
Мать моя умерла ещё в тридцать третьем, а отца забрали на фронт. Вот... Больше из родных у меня никого не было. Меня к себе тогда тётя Варя взяла, мать подружки моей, Светочки.
В тот же день, как фашисты проклятые приехали, к нам подселился немец. Дома у всех, кроме председателя, маленькие были: комната да сени. Вот и у нас так же. В комнате печка прямо посередине стояла; мы в одной половине, значит, жили, а немец в другой.
Всем пришлось с ними жить, иначе... А вот председательский дом, который большой был, сразу же Гнусавому приглянулся. Всё, как он любит, было: чисто, богато, красиво. Председателя со всеми расстреляли, как главного коммуниста. Так у него жена да две дочки остались. Гнусавый, конечно, с ними тоже церемониться не стал: в сарай выгнал. Наутро от сарая только угли остались. Напились, изверги, да сожгли!
Вера Степановна первый раз за время рассказа повысила голос. Успокоившись, она продолжила так же тихо, как начала.
В школу ходить перестали. Немцы сделали из неё госпиталь. Раненых грузовиками везли. Мы со Светочкой там работали с утра до вечера: полы мыли, на кухне помогали. Всех ведь ещё прокормить надо. На кухне тётя Варя кашеварила. Бывало, когда совсем голодные - и нам щей из общей тары нальёт. За работу ведь хлебом платили: всего сто граммов в день. Живность всю отобрали, кормиться нечем. Картошку ели, у кого была.
Как-то вечером после работы сидели за столом: я, тётя Варя да Светочка. Немца не было: ушел куда-то. Мы со Светочкой всё мечтали о том, как наши разгромят проклятых фашистов и снова будет мир. Тётя Варя только вздыхала: фашисты стремительно продвигались к Москве. Так вот...размечтались до того, что не услышали, как вошёл немец. Мы знали, что он неплохо говорил по-русски.
- Вот дойдут наши до Берлина и всё: конец их Гитлеру! - сказала Светочка.
Я засмеялась и тут же умолкла: немец подошёл вплотную к столу. Мы до того со Светочкой испугались, что невольно прижались к тёте Варе.
Немец посмотрел на нас и смущенно улыбнулся. Совсем юнец был. Лет двадцать, не больше.
- Милые фройлян, - сказал Людвиг, так его звали, - я благодарен вам за дом, тепло. Я хотеть вас угостить, - он опустил руку в рюкзак. - Я есть сегодня получить посылку от мама. Она есть филе лекере (много вкусного. нем.) прислать.
Он достал огромный свёрток. На столе появилась тушёнка, плитка шоколада, чай и бутылка вина. Мы недоверчиво смотрели на немца и его провизию.
- Не бойтесь, фройлян, - сказал он. У него было доброе, улыбчивое лицо, а глаза отчего-то выражали глубокую тоску.
Он сел за стол.
- Я тоже ненавидеть Гитлер. Он хотеть убить моя мама и сестра, если я не идти на войну. Я имел идти. Я не хотеть убивать. Я хотеть мира. Русский есть гут (хороший. нем.) народ. Вы есть добрые фройлян, - говорил Людвиг.
В этот вечер за время оккупации мы впервые наелись. Людвиг много рассказывал мне о своей семье: о том, какие вкусные пироги печёт его мама, как замечательно сестра Лилиан играет на пианино. Позже я узнала, что у него тоже был дар к музыке.
Бывало, начнёт на своей губной гармошке-то играть - я запою. Всё о соловьях пела, грустно так. Людвиг глаза закроет и слушает, а как кончу, говорит: "Ты есть хорошая фройлян, Вэра. Когда война конец, я хотеть тебя с моей мамой знакомить. Ты ей, обязательно, понравишься. Ты иметь такие же глаза, как она".
Только война не кончалась. Есть становилось нечего. Картошка кончилась. Людвиг постоянно подкармливал нас: то паёк на всех поделит, то посылка от мамы придёт.
Вера Степановна закашлялась.
Чай стоял нетронутым. Павел Андреевич внимательно смотрел на Веру Степановну: он ждал, что же будет дальше, но она молчала. Её живые тёмно-карие глаза смотрели вдаль. Сквозь него. В былое.
Павел Андреевич взял печенье. Вера Степановна, словно очнувшись ото сна, посмотрела на него и снова заговорила.
- Это произошло в декабре. Я проснулась от того, что кто-то звал меня: "Вэра, Вэра, проснись!" Это был Людвиг. Он хотел сообщить нам что-то важное. Я разбудила остальных.
"Вам нужно срочно бежать", - прошептал Людвиг. За время нашего общения он стал заметно лучше говорить по-русски, но всё же с сильным немецким акцентом. "Вам нужно спрятаться. Утром всех отправят в Германию работать на гитлеровский Райх (государство. нем.). Собирайтесь. Я помогу вам". Он вытер широкой ладонью выступившую на лбу испарину.
Мы засуетились. Первым делом собрали последние крохи еды. Людвиг и на этот раз припас для нас тушёнку и две булки хлеба. Где он всё брал - неизвестно. Да мы и не спрашивали. Уложили на дно мешка одежду, что потеплее, сверху - еду, и снова - одежду, чтоб еда не промёрзла. Спички, верёвку, нож - всё взяли. Светочка лыжи в сенях разыскала. Собрались, значит.
Людвиг пошёл на разведку. Всё чисто: на улице никого, кроме часовых. А их-то человек десять кольцом вокруг деревни стояло. Условились так: Людвиг отвлечёт часового, а мы тихонечко проберёмся в лес. Наш дом на самой окраине стоял. От него до лесу совсем ничего было.
Всё так и сделали. Выходя из дома, Людвиг обернулся. Как он на меня тогда посмотрел! Ах, как посмотрел! Вспомню - аж в дрожь бросает. Вышел. Пересек двор, подошёл к часовому, угостил его сигаретой, и они задымили. Потом громко заговорили. Минут через пять раздался смех. Это был условный знак. Мы вышли через задний двор и начали пробираться к лесу. Сердце у меня так на каждом шагу и замирало: боялась, поймают. Благо, всё обошлось.
В лесу мы блуждали дня три, где костёр разведём, где тушёнку с хлебом поедим, пока на партизан не набрели. Вот так, Паша, Бог меня снова миловал. До конца войны я пробыла в партизанском отряде: за ранеными ухаживала, на кухне кашеварила. Там и с будущим мужем познакомилась, с Коленькой. Он по профессии трактористом был. Его после войны направили сюда, в Никольское. И я с ним. В Липово возвращаться было незачем: отец погиб на фронте.
Коленька устроился трактористом, а я учителем пошла: хорошо немецкий знала. Только недолго мы с ним прожили. Война своё взяла. Через пять лет Коленька умер. Ни деток, ни мужа, никого...
- А Людвиг? Вы не искали Людвига? - спросил Павел Андреевич.
- Людвиг.... Про него я никогда не забывала. Да как тогда искать-то? Пашенька, ты и сам знаешь, какие времена были. Тогда не искала. Не могла искать. А вот два года назад в село ученик мой бывший приехал, Вася Петров, да ко мне зашёл. Огромный букет принёс. Ой, Пашенька, как я рада-то была: приятно, когда тебя не забывают. Он мне про себя рассказывать начал, про семью, про то, что большим человеком стал и теперь его в Мюнхен направляют, в Германию, по работе:немецкий хорошо знает. "А всё, благодаря урокам Вашим, Вера Степановна!" - говорит.
Я как про Мюнхен услышала, встрепенулась вся, встала, за ручкой полезла. Вывела на листочке "Ludwig Werner. München. 1921 года рождения". Это было всё, что я о нём знала. Отдала Васе и попросила, чтобы он как в Мюнхене будет, поискал что-нибудь об этом человеке в архивах. Он согласился. Спустя два месяца мне от него письмо из Мюнхена пришло. Оно у меня тут, недалеко...
Вера Степановна тяжело встала и пошла к комоду. Порывшись в бумагах, она достала тоненькую красную папочку и взяла очечник.
- Вот, Паша, как жизнь сложилась...- сказала она, усаживаясь на место. Надела пожелтевшие очки и стала читать:
- Людвиг Вернер. Тысяча девятьсот двадцать первый - тысяча девятьсот сорок второй годы. Место рождения: Мюнхен. Место смерти: Под Москвой. В сорок первом призван в Вермахт, в декабре того же года отправлен в штрафной батальон.
Это было всё, что удалось найти в архивах.
Павел Андреевич снял очки.
- Декабрь сорок первого? Это же... - сказал он.
- Да... Да... Стало быть, за меня погиб... - медленно закивала головой Вера Степановна и протёрла морщинистой ладонью глаза. Слёз не было: кончились. - Выходит, за двоих живу.
- За двоих, - сочувственно повторил Павел Андреевич.
Часы показывали десять.
- Засиделись, мы с тобой, Пашенька. Спать уж давно пора, - вздохнула Вера Степановна и, охая, встала.
Павел остался сидеть.
- Спокойной ночи, - прошептал он.
- Спокойной, спокойной, - прошептала Вера Степановна и скрылась в спальне.
В домике за покосившимся забором, где пахло сыростью и лекарствами, погас свет. Но в эту тихую беззвездную ночь ни Вера Степановна, ни Павел Андреевич так и не уснули.