"Пациенты возятся с пластилином и карандашами. Похоже на детский сад только некоторые дети уже выросли." (У. Берроуз "Дикие мальчики")
У меня есть макет. Просто макет. Ничего личного. Но ведь мы можем вместе разукрасить его. Да, можем?
Ранее утро, давление опускается ниже нормы, в неоновой раскладке плазмы ультрафиолетом полыхает небо, абсурдно рассыпаясь ассоциациями. Я дистрофично улыбаюсь своему полусонному отражению, и запрокинув назад голову, резко втягиваю в себя остатки мрамора, сперва прочищающего мозг до слёз, но тут же затуманивающего пеленой в последующем кадре, закладывающего слух. Мне не хватает воздуха, но я пока что не затягиваюсь папиросой, я просто дышу, поспешно идя на взлёт, пересекаясь линиями со встречными - поимка взглядом, словно случайный прицел винтовки. Я захожу внутрь здания общепита, где кафель коридоров был бледно-выгоревшего зелёного оттенка, цвета хирургической робы.
Сжимая картонный стаканчик дрожащей рукой, я занимаю пост около урны, вытряхиваю из пачки крепкую папиросу и с упоением затягиваюсь, пристально изучая город, расклеиваю себя, как объявления в стены чьих-то случайных глаз. В Граде на людей, которые никуда не спешат, смотрят почти так же, как и на психов. Делаю глоток. Кофе оказалось таким же картонным на вкус, как и стаканчик, в который его налили. Куда-то подевались пчёлы, видимо потому, что осень подходит к концу. Куда-то покатились металлические шарики, съехали с катушек. Кофе гадкий и отвратительный, как вездесущий шлак этого города, и других городов, где мне случалось бывать. Среди этого грязного, серо-лиственного града разлиты солнечные лужи, в которых тонут одноразовые стаканчики, обрывки газет и рекламные проспекты - уровень цивилизации, отходы будней, даты и чьи-то чужие глотки. Мраморный прах молоточком ударил в голову, разогнавшись от кофе, как частицы в коллайдере. Мне кажется, что я уже больше часа стою около этой урны, всё больше напоминающую мне урну с прахом, который раскурили до начала Явления, в попытках словить релакс, и наблюдаю за ссыпающимся пеплом цвета потемневшего серебра. В сутках отречения от себя, я за отвороты рассвета притягиваю к себе день, умоляя сработать во благо, целуя взамен бессонницей. В нужный момент пальцы не слушаются, фокус не наведён, цель не обнаружена. Наша мухоловка готова. За нами ведётся слежка. По окнам, по небоскрёбам, по мгновениям. Я пребываю на грани между этой бетонной урной и трансцендентным глубокомысленным миром, поглощённым во чрево Богом Теней.
Но в итоге никто не пострадает, как в титрах. Паззл складывается постепенно и поступательно, как предоргазменные фрикции. Пространство собирается пикселями, приобретая каждую ночь иные формы. Это всего лишь Морфеев клей. Он склеивает веки. Он - аналог морфия. Вы вдыхаете Морфеев клей и спите, но вы всё равно не обнаружите там творца, пропитанного клейким раствором первозданного эфира. Он сбежал в моё обдолбаное сознание сегодня ночью, пока вы спали. Он заасфальтировал вечность, закатал чёртов мир в асфальт вместе с парой волосинок, оброненных со старой расчёски. На них ведь ещё сохранились молекулы? Потому что для связи с вечностью нам понадобятся антенны. Идея этого насильственного экстаза медленно высекается серой по спичечному коробку. Такие пиксельные моменты особенно приятны, они греют моё тщеславие, обливаясь потом своей значимости меж пальцев, ибо для большинства мозгов - я перезагрузка, я нелегально мыслю. Это значит, что молекулы нуклеиновой кислоты изменил лизергин, когда я облизывал почтовую марку, стоя в метро с транспарантом бренности, наблюдая, как они маршируют прямиков в коллективный гроб под натиском бытовой предпраздничной агонии. Их бумажники дают сбой, а кредитный картон всё чаще протаптывает дороги по зеркалу. Но мне нет дела до их глухобойни, нет дела до содержимого в их крови, будь то повышенный уровень сахара, СПИД, алкоголь, или расширитель. Я просто кропирую дно, наблюдая записи женщин с камер слежения, лежащих в гинекологических креслах, которых должны стерилизовать, эти видео не дотягивают даже до порно в своей отвратительной, чрезмерно-естественной откровенности. Сколько можно засахаривать естественный прирост информации в накопителе? Вы всё копите, копите, копируете контент для массового потребления, и о, вуаля, вас уже пережёвывают, пожирают, жеманно харкаясь, а я блюю вам вслед под колонной подземки, с презрением крича - "НАТЕ, жрите!", они оглядываются, недоумённо косясь мне вслед, как на безумца, хорошо, хоть милиционеров не зовут.
А мы только и делаем, что просматриваем бесполезные скриншоу экскрементных сенсаций, чтобы поддаваться всеобщей инфекции метостраз. Мысли уже давно производятся кустарным способом, далеко не в условиях дефицита, скорее, в условиях тотальной лени, каждый здесь представляет лишь чьё-то подобие, нося с собой партийный дэвайс, можно сказать, что мы сами себя поимели в младенчестве, а теперь мучаемся от недостатка внимания, но чёрт, как мы похожи с похмелья, когда голодны, и сыты, ломая прелюдии перед зеркалом своим персональным порно, когда наша беззащитность, выраженная в ритуалах личной гигиены, остаётся тайной для обнародования, мы просто скрываем свои скотские наклонности, украшая плоть модным тряпьём, приобретенным "с рук", сдерживаем спазмы, лакируем слова пафосом, а лица - самомнением, при этом, программа остаётся прежней, ибо шаблон подразумевает шаблонность. Уникальность начинается с дактилоскопии, униформы подданного, штриханувшегося кодом под лампами родильных центров, с наколотой индивидуальности в поступательных судорогах жизни.
Абсолютно абсурдно. До безликих частиц, до понятия "безлюдно". В пепельном оттенке - всё только - цикл. Всё просто, когда зашкаливает процент мощности.
Не нужно, хватит! Запакуй меня обратно в чемодан. Хочу двойную дозу, двойное дно, всего вдвойне, покуда я не рассеку зацементированный асфальт, покуда не доберусь до ядра. Это вообще асфальт, или крышка мавзолея? Заасфальтированная вечность. Зашитый рот. Не зачем было так глубоко копать. Мы предоставлены сами себе, как дети, позабытые в песочнице, но у нас всё коллективное, хоть вы этого и не видите. У нас коллективная сеть, коллективная собственность, коллективные эмоции, и даже коллективный разум. Тогда почему я другой? Почему, скажите? Чёрт вас побрал, скажите, почему я другой?! Вы видите, я отличаюсь. Я не коллективный, я вне коллектива и коллективного достояния. Мои молекулы, мой первоисточник - на кончиках волос, закатанных в асфальт. Впустите, впустите в мои прокуренные лёгкие осень, откройте окно настежь!
Я прихожу в себя на зелёной обивке сидения в трамвае цвета радиации от взрыва. Вызовите рабочих, чтобы вагон сошёл с рельс, ведь так больше нельзя! Я хочу выйти отсюда. Презренно ко всему, презренно к патриотическому цвету, презренно к мельтешению знамён парадов вокруг. Куда покатился этот чёртов шарик? Закройте рот. Не мешайте! Я другой, разве не видите? Кем меня создал этот асфальт?
Выбегая наконец-то из притормозившего, на станции, вагона, я эффектно ныряю в толпу, попутно думая о японских извращениях из нелегальных скринмолдов, если уж кто-то и должен нарисовать ад - то только они. Мне хочется крикнуть:
- Давай разрисуем макет вместе! Разрисуем его своими эмоциями, проникнем в сути друг друга, облагочестим нашу общую ненормальность. У меня есть макет, а у вас есть ингредиенты, чтобы изготовить краски. Мы создадим что-то общее. Макеты есть и у вас тоже. Давайте-ка разукрасим их вместе. Это весело, словно в детском саду! Ведь когда-нибудь и твоё сознание захочет отпустить и обрезать все нити. Вот только ножницы потерялись.
Этот город ещё не видел Её гордую осанку. Потому что Она не создавала себя из постулатов сети, из обрезков толпы, метостразно стрекозящей лозунгами и модой. Она просто была. Вы должно быть, желаете постигнуть, каково на вкус Её искомое дно, но оно вам не по зубам - слишком черство и темно первородным хаосом Изнанки. Но теперь Она преобразилась и готова творить из пустоты ваши самые смелые грёзы, она готова обрезать нити, даже если ножниц нет, она не оставит вам выбора.
Теперь мне уже не холодно. Я несусь сквозь спешащую куда-то, толпу, к пересвеченному свету солнца, и постмарафонный психоз уже дышит мне в пятки. Ты знаешь, что психозы не излечимы? А у меня есть только макет. Я не знаю, как выстроить заполняющую его, структуру. Но накануне я уже нашёл два ключа. И Она нашла два ключа. Они похожи на строение молекул лизергиновой кислоты. Они - отмычки для сейфа черепной коробки. Слышишь? Ты хочешь разукрасить этот макет? Ты хочешь, чтобы ей не было холодно? Мои мысли сейчас смазаны, словно фото, снятое в транспорте дрожащей рукой, а взгляд расфокусирован в пространстве. Город вокруг меня словно с открыток, тонущий в обилии лозунгов и реклам - ничтожный ход для моих изголодавшихся, расширенных зрачками, глаз, для моих, изголодавшихся по чистому кислороду, лёгких. Здесь морозно намёками, мазками сюрреализма сквозь квадратные стёкла зданий, небо сквозит предзакатными отсветами, тучи вынашивают ноябрьские эмбрионы снега, время остановилось, а затем снова ускорило ход. Я вновь упустил что-то важное сквозь вздохи и шорохи опадающих, подмёрзших на нуле, листьев, понимая в этот момент, что человек ненавидит те места, в которых он одинок. И я спешу жить дальше, дышать, идти, чувствовать, быть, и закат холодным потоком прорезает меня между мыслями, а суть вещей снова удаляется от меня.
Но стоит лишь вкусовым рецепторам испытать падающий саднящей горечью в глотку, мрамор, как я вновь возвращаюсь в себя, откидываясь назад, целюсь во внутрь, через вентиляционные шахты, пробиваясь к ускользающей истине. Безусловно, этот опыт бесценен, но порой за него слишком дорого просят. Я устало перевожу взгляд в вывернутое нутро вагона, мутно оглядываясь на отголоски голосов, чужие лица, обрывки их ауры, в миг, когда реальность снова меняет направление, когда кислородное голодание так ощутимо, что становится фиолетовым, когда скорость зашкаливает, а ты застываешь в вечности, когда просто чувствительность врывается электрическими импульсами в наполовину загрузившийся мозг. Но когда эта мятая ночь сотрётся - останемся мы - я, и моя физическая тень, которой всё ещё холодно. Вагон движется по рельсам, ему в такт дребезжат пыльные стёкла, от соседнего сидения воняет нищим, зубы выстукивают чечётку, руки дрожат. Главное, что я нашёл два ключа. И она нашла.