После "надругательства" над Борькой Иван вроде как успокоился, остепенился. В силу вошел. Притих и Борька, однако видно было, каким недобрым взглядом следил он за каждым Ивановым шагом на подворье! А Домна решила поехать в Санкт-Петербург, показаться тамошним докторам. После того как она "сверзлась" с лестницы, теперь и у нее в голове что-то повредилось: она стала заговариваться, мужа частенько называла Пробкой, а кобеля, наоборот, Иваном. Вот, однако, "бяда", говорила ей Матрена, что все услуги столичные доктора оказывают исключительно за валюту. А у нее из валюты только копченый окорок, да грибки лисички с булавочную головку один к одному собранные, свежепросоленные в укропе и смородинных листьях. Корзина "яец", да кринка "со смятаной, у самой сделаной". "Ох-ти тошно, подруга, ня знаю, помяняе тябе кто етто добро на ихнюю валюту? А-то гляди, типляты успеют вылупиться! Ну, так ты ж бяжи, на автобус-то! Бяжи, бяжи - опоздаешь пяшком пойдешь!" Перед самым автобусом Матрена успела еще поведать Домне как в поездах "баб сильничают", да "облупляют как яецко, на Христово Воскресенье".
Сметливая Домна решила, что она глухонемой представится, одним словом, убогонькой. Благо есть с кого повторить: у них в райцентре каждый второй такой при монастыре обретается. Даже сам Господь их не разберет, кто просто блаженный, а кто и вправду блажной. Вот с такими невеселыми мыслями погрузилась Домна в поезд до города Санкт-Петербурга и к ужасу своему обнаружила, что находится она в купе один на один с мужичонком. Мужичонко лядащий такой, в очечках, костюмчике. На головенке уже давно вместо волосьев перья какие-то сивые. Домна, не желая, однако, поддаваться под первое впечатление все же прикинулась убогой. Села на нижнюю полку, заняв собою сразу половину купе. Окорочек под себя подложила, мало ли кто соблазнится! А корзину с яечками на верхнюю полку поставила, причем на ту, что напротив, чтобы хорошо просматривалась.
Мужичонка решил было сразу знакомство завесть: подмаргивает, лопочет что-то не по-нашему, аж трусится весь от усердия. На что Домна, в ответ, закатила один глаз наверх, а другой - к носу заправила. Она этому еще в детстве выучилась, когда мальцам рожи корчила по глупости. А тут ее так разобрало, что чуть было с вывихнутыми глазами навек не осталась! Руками машет, тычет себя то в грудь, то в ухо, мычит чего-то. Смотри, мол, глухонемая я! Ну, тот понял вроде, и приставать перестал. Затих в уголку своем. Плохо ль хорошо ли, а до отхода поезда добрых минут двадцать еще! Жарко! Сопрела Домна совсем, а и в тамбур не выйти! Не тянуть же с собой яечки да окорочок, пудовый почти. Сидят напротив и поедают глазами друг дружку. Молча. Тут и поезд тронулся. Не знаю, то ли от того, что она спиной по ходу движения сидела, то ли от долгого смотрения в одну точку, только показалось Домне, что вагон не в ту сторону поехал! Забеспокоилась тетка, решила, что не на тот поезд залезла! Что делать! А состав уже потихоньку скорость набирает. Выскочила наша "глухонемая" в тамбур, окорочком в лицо проводнице потыкала, да как заорет: "Караул! Нас ня к тому паровозу поддели, вагон перяпутавши и ня туды подцапиля. Я знаю, люди добрые, еттот поезд ня туды едет!"
Пассажиры из "купьев повыкучивались", как "божья скотинка из вульев". Самые "умные" сразу на ходу с поезда прыгать стали. Мужик то, попутчик, как услыхал, что глухонемая дар речи обрела, свой тут же утратил начисто! Побелел весь, да так "глазы" вытаращил, что они на столик вместе с очками у него чуть не повыпали. Сидит и бормочет: "О! Рюсски душа, рюсски душа! О!" Ну правильно, в принципе, диагноз поставил - душевнобольные, мол.
Домна к "стоп крану" ломится, окорочком дорогу себе прокладывая. На ней одна из проводниц повисла, как лохмот болтается, а вторая сует в рот капли валерьяновые. Насилу успокоили. Она с них с обеих клятвы сняла, что не врут. Крест нательный целовать заставила. Сам начальник поезда подтвердил. Ему уже доложили, что у одной пассажирки "крыша" вперед паровоза отъехала. Хорошо хоть мужик умный попался, не стал Домну оформлять куда надо! Сказал только, что если она не перестанет "выстебываться", то он до конца путешествия ее в туалете "замнет". А яйца, окорок и "смятану" в доход государства обратит! Подействовало мгновенно! Лучше валерьянки. Домна, почему-то сразу ему доверилась и, счастливо заулыбавшись, побрела в свое купе.
Господи! Что с попутчиком то сделалось, когда он ее снова увидел. Ракрасневшуюся и расхристанную донельзя, демонически сверкающую на него то и дело очами! Он, с перепугу, просто усекся до половины, и закаменел гипсовым бюстом, на купейной полке,
Домна осталась довольна произведенным эффектом, откинулась на спинке сиденья, демонстративно прикрыв глаза, однако не
собираясь расслабляться сама и не давая расслабиться своему попутчику, время от времени посылая к нему из-под век, пронизывающий насквозь, рентгеновский взгляд. Кто их, этих мужиков, знает?
За этими "приятными", дорожными хлопотами и не заметили, как ночь наступила. Как бы то ни было, а природа брала свое. Попутчик, от мимолетных взглядов Домны мгновенно превращавшийся в недвижимость, с дежурной улыбкой языческого идола на устах, стал потихоньку заваливаться набок и, наконец, мирно засопел носом, то и дело, нервно посучивая ногами. В его беспокойном сне реальные события последней недели, вывернулись наизнанку, как носки после стирки, приумножились и приобрели, наконец, характер зловещего знамения. Он видел себя: уверенного и спокойного, сошедшего на перрон небольшого городка в русской глубинке. Вот он оглядывается, чтобы найти, у кого бы спросить, как добраться до странной деревни "Да-вы-до-ф-ф Ко-нь-ец"? Подходит к двум мужикам, и с трудом изъясняясь по-русски, наводит справки об этой деревне. Мужики, решив, что иностранец просит объяснить смысл названия "Давыдов Конец", охотно начинают являть перед ним чудеса устного народного творчества, мимики и жестов. Один, страшно выпучившись, показав на себя пальцем, произносит: "Давыд!", потом ребром ладони проводит по горлу и добавляет: "Конец!", задираает глаза к небу и палец большой руки тоже. Иностранец пугается, тычет себя в грудь и лопочет, что это его зовут Дэвид, и что он не сделал ничего такого, за, что его мог бы ожидать такой ужасный конец в России, теряя терпение и надежду быть понятым, пытается объяснить, что просто хочет жениться на русской женщине и приехал поближе с ней познакомиться. Тут вмешивается другой мужик: резко выбросив вперед одну руку, согнутую в локте с зажатым кулаком, прикладывает ее ниже пояса, другой, указывая на нее, говорит: "Вот тобе Давыдов Конец! Горазд шустрый! Ферштейн? Самим бабы нужны!" Дэвид понимает по своему этот международный жест: что деревню, мол, назвали так в честь исключительных мужских качеств какого то там Давыда, которому постоянно женщин не хватает, кивает головой, восхищено цокает языком, подмигивает "О! Я, я! О!" и, не понятые друг другом они расходятся ко взаимному облегчению.
Потом он видит себя уже в горнице, сидящим напротив миловидной женщины. Она берет ведро. Дэвид вызывается ей помочь, резво бежит к колодцу и ... останавливается озадаченный
перед незнакомой конструкцией "водопровода". Подпрыгивая, пытается поймать ведро, болтающееся на веревке, прикрепленной к
деревянной жердине, с огромным камнем на другом конце, (рассуждая про себя, что это видимо, служит русским женщинам для
отправления какого то необходимого для поддержания здоровья ритуала, своего рода спортивный тренажер, а иначе, зачем надо было городить это сложное инженерное сооружение, неужели чтоб просто набрать воды? Тогда зачем вдоль всей улицы понаставлены водоразборные колонки?). Изловив ведро, он борется с упрямым деревянным чучелом, которое не дает опустить это ведро в колодец. Камень на хвосте чучела, раскачивается и поддает ему сзади хо-о-р-р-оший пинок. От неожиданности руки выпускают ведро, резко взвившись вверх оно больно ударяет его по зубам, и Дэвид просыпается.
На минутку забылась и Домна. А ей привиделся ее дежурный кошмар. Она, пышная белокурая красавица, приехавшая в глухую таежную деревню к тетке погостить никак не отвечает на ухаживания местного "недомерка" Ваньки. Гулены и забияки. Ванька, однако же, мечтавший день и ночь о женитьбе на Домне, подкравшись на девичьей "беседе" к ее, в руку толщиной косе, безжалостно обрубает эту красоту топором. Позор девке! Чтобы покрыть, его она вынуждена пойти замуж, за того кто лишил ее "девичьей" чести - косы. В деревне с этим строго!
Просыпалась Домна, когда Ванька заносил топор и он, сверкнув на солнце, уже готов был опуститься на ее косу... Она вскрикивала и каждый раз, пытаясь увернуться, падала с супружеской кровати на пол.
В этот раз было все, как всегда. Сон, крик, падение. Только на сей раз, она очнулась от сна не в супружеской спальне. Домна, резво подобравшись с пола, увидела напротив себя застывшее в неестественной позе чужое, мужское тело. Оно уже наполовину сползло с нижней полки и видимо желая, производить как можно меньше шума тихонечко протянуло руку за своими вещичками. Но, застигнутое врасплох криком этой женщины с непонятной русской душой, на всякий случай опять замерло, не рискуя лишний раз раздражать ее своими телодвижениями. Домна же, недолго думая решила, что он, дождавшись, когда она, наконец, уснула, полез общупать ее всю, да обшастать. А ну, как, полез за одним, а нащупает другое?! Ведь как любой русский человек, так и Домна тоже, перед дорогой зашила именно в трусы всю свою рублевую наличность! Ошибается тот, кто думает, что деньги народ хранит под матрацем! Все самое дорогое у него теперь там (большое
достоинство и жалкая наличность), а не за "Божничкой", как бывало раньше. Зато их и шьют до колен. Без прорех и излишеств. Трусы-кошелки! Потому их без конца и отмывают!
Так вот, ухватила баба окорочок да и отоварила им по башке бедолагу до полной его контузии. У того с головы только перья посыпались! А ведь он, как выяснилось при разбирательстве, хотел лишь одного: "обобраться" потихоньку отсюда, чтобы не обидеть никого просьбой о переводе его в другое купе. Поезд резко тормознул и сверху на обездвиженного "противника" Домны увесистыми градинами посыпались яйца.
Сколько ему потом не объяснял дежурный милиционер, что эта женщина ничего плохого не хотела и, что она вполне здорова. Он охотно кивал головой и говорил только одно: "О! Рюсски душа! Рюсски душа, о!". Сам же он, однако, прибывший в Россию с серьезными намерениями, со своей собственной, брачной, миссией, и не доведя ее до логического завершения, почему-то, предпочел, заказать, себе прямо не сходя с Варшавского вокзала, билет на ближайший рейс до города Берлина.