Тарасов Олег Васильевич : другие произведения.

Герой грядущего времени Ч. 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
   1
  Если собрать в кучу все документы, что организуют и направляют деятельность вооруженных сил, то получится внушительная бумажная гора. Может быть, с трёхэтажный дом. Но ни один устав, ни одна инструкция, ни одно наставление не в состоянии отразить даже десятой доли тонкостей и заковырок, которыми изобилует практическая жизнь военных. Это естественно и неоспоримо.
  Легко сказать "Держись устава - будет честь и слава"! Получил приказ - выполни его как положено и доложи! Или наоборот: отдал приказ - спокойно жди донесение о его добросовестном исполнении...Красота!
  Да только так никогда не будет. Увы! Проблемы с созданием идеальной среды мучают не только физиков и химиков. Какие гладкие не рассылались бы циркуляры, армии императивное благоденствие лишь снится в сладком сне. Потому каждый военный человек, а тем более командир, должен быть готов к тому, что жизнь внесёт свои коррективы. Ведь это её любимое развлечение - регулярно и беспристрастно вываливать вводные на ничего не подозревающие головы. Вводные самые разные - пустяковые, смешные, серьёзные, жестокие и непреодолимые.
  И есть только один человеческий фактор, позволяющий держать изменчивую ситуацию под контролем. Это - воля. Воля личности. Иными словами - способность индивидуума достигать поставленных целей, не взирая на препятствия.
  Не секрет, что должностной власти, определённой законами и приказами, недостаточно для выполнения нужной задачи - особенно в низовых звеньях. Можно обладать полномочиями, приказывать, угрожать, кричать... но... ничего не добиться. Подчинённый прекрасно знает - крик, это не строгий тон решительного командира, а истеричные вопли неуравновешенного человека; угрозы - это не предупреждения о неминуемом наказании, а лишь сотрясение воздуха от собственной беспомощности. Почему? Да потому что воли в данном случае - ноль.
  При всей важности этого свойства человеческой натуры, о воле в бумажных тоннах императивного назначения нет достойного упоминания. Если и проскочит в приказе, составленном вслед какому-либо происшествию, фраза, что "... товарищ N не проявил волю и тем самым ..." то звучит это так, будто товарищ N сигарету из пачки не смог вытащить. А офицеру N надо было среди ночи построить и утихомирить шестьдесят шесть пьяных нахальных дембельских рыл. Большая разница, однако.
   Тем не менее, волевой фактор объективно существует и более того - в военной среде уважение при отсутствии воли заработать невозможно. Воля, помноженная на опыт и знания, слепит авторитет командиру. Если к этому прибавить моральные качества хотя бы среднего уровня, в частности: определённую смелость, чувство справедливости, заботу о подчинённых - получится офицер весьма уважаемый.
   Авторитет либо есть, либо его нет. Все прилагательные, упоминаемые перед словом "авторитет", лишь означают игру слов, часть которых подразумевает наличие данного свойства у человека, а оставшаяся часть говорит об отсутствии. Крепкий, прочный, большой - относятся к первой половине определений; а эпитеты: маленький, дутый, сомнительный, гнилой - передают смысл математического ноля.
  Человек, как плод эволюционной деятельности мироздания, даже если он и в военной форме, даже если он присягал служить Родине не щадя себя - в обыденной жизни вовсе не горит желанием делать свою работу и тем более чужую. Будучи существами разумными и комфортными, что офицер, что прапорщик, что солдат - все постоянно ищут веские причины и отговорки, дабы уменьшить объём поставленных им задач.
  Потому отдача приказа требует от командира напряжения воли. И чем расхлябаннее подчинённые, чем неприятнее и тяжелее поручаемая им работа, чем меньше она имеет отношение к служебным обязанностям - тем большее приложение внутренних сил требуется для претворения приказа в жизнь.
  
   2
  Как командир своей волей может расправиться с бунтарскими поползновениями, поднять на небывалую высоту морально-боевой дух, крепко сплотить подчинённых, Тураев даже и не догадывался до одного поучительного случая. Это произошло в разгар зимы, на третьем курсе, когда Резко, несмотря на все препятствия Землемерова, уже носил майорские погоны.
  Несколько дней стоял сильный мороз, не меньше двадцати пяти градусов, и как часто бывает в Поволжье, в помощь морозу гулял свирепый, пронизывающий всё и вся ветер. Именно на такую суровую погоду, когда каждое живое существо мечтает только о тёплом уголке и ни о чём другом, выпало проведение ротной строевой подготовки с оружием.
  Порядок проведения подобных занятий отработан бессчётное количество раз и ничего мудрёного из себя не представляет: за пять минут до указанного в расписании времени подразделение выстраивается на плацу и, коротая время приборкой внешнего вида, ждёт руководителя. Когда появляется подпоясанный портупеей офицер (портупея и строевая неразлучны), старшина подаёт команду "Смирно!", производит доклад.
  Однако дураков, желающих в этот раз заблаговременно построиться на плацу не нашлось ни одного, а вся рота собралась в коридоре, вытянувшись вдоль стены как длинный серый червь, головой примыкая к двери, а хвостом уходя вверх по лестнице до тумбочки дневального. Все томились с робкой надеждой на чудо, что Резко сжалится над несчастными курсантами и заменит строевую подготовку на уставы или основы военного законодательства.
  Ведь с точки зрения здравого смысла, при таком обжигающем холоде от занятия всё равно не будет никакой пользы, наоборот, от заледенелого автомата ещё кто-нибудь пальцы себе отморозит. И чистку оружия потом не откладывать в долгий ящик, поскольку ржавчина ленивого не ждёт. Словом, каждый курсант насобирал по паре весомых причин не появляться на плацу и теперь желал только одного - чтобы бог вразумил и майора Резко, послав ему свыше просветление не затевать издевательство над личным составом.
  На этот раз солидарность с курсантами проявил и старшина, которому никак не подвернулось благовидного предлога бросить роту, и который тоже лелеял надежду на командирскую милость или какое небесное вмешательство. Забиулин, как и все облачённый в шинель, с мрачным видом стоял посреди казармы, беспокойно осматривался по сторонам, но никаких команд на получение оружия не выдавал.
  Время шло, офицеры на горизонте не объявлялись, дверь в канцелярию не подавала признаков жизни. Гигантский "червь" из серых фигур беспокойно копошился, гудел и держал счёт каждой проведённой в тепле минуте. Когда стрелки часов отметили одиннадцать, в головы курсантов стала закрадываться мысль о благополучном исходе.
  Увы! Радужным мечтам не суждено было воплотиться в действительность ни на грамм, более того, дальнейшее развитие событий оказалось совершенно непредсказуемым даже с точки зрения отъявленного пессимиста. Но чудо, о котором молили курсанты, всё же произошло. Произошло вопреки человеческой логике, вопреки ожиданиям и вопреки небогатому их жизненному опыту, ибо началось оно решительно с неприятностей и заключалось совсем не в спасительном обретении тепла. Как ни странно, обиженных на судьбу в этот непогодливый день не оказалось вообще, а само занятие будущим офицерам запомнилось отнюдь не суровым холодом.
  Для начала пригревшихся курсантов на грешную землю опустил недовольный крик руководителя занятия капитана Сувалова:
   - Почему рота не на плацу! Почему без оружия?!
  Курсанты знали: недовольство Сувалова - штука не дорогая, и потому не никто не пошевелился. Капитан, наткнувшись на откровенное неповиновение "червя", отыскал в толпе Забиулина и вновь строго прокричал, уставив на старшину чёрные барсучьи глаза:
  - Старшина! Немедленно всем получить оружие!
  Забиулин, знавший как дипломатично надавить на офицера, чтобы тот об этом и не догадался, принял вполне разумную попытку смягчить приказ.
  - Сейчас построимся, - бодро отрапортовал старшина и тут же заискивающим тоном вопросил, - товарищ капитан, разрешите сегодня без оружия? С мороза автоматы ржаветь будут, а чистки оружия по плану нет.
  - Разрешаю, - милостиво согласился Сувалов, закатив глаза под лоб для изображения умственной работы, какова должна предшествовать принятию важного решения. Впрочем, решение далось офицеру легко, поскольку и сам капитан подумал, что мучений курсантам сегодня хватит и без оружия.
  - Выходи строиться! - подал команду Забиулин, довольный, что одной заботой и, весьма существенной, стало меньше. Однако же, и на его окрик никто не пошевелился. В хвосте "червя" благоразумно ждали, когда выйдут курсанты, толпившиеся у двери, а передние резонно считали, что они и так уже много сделали, раз собрались у самого выхода.
  - Я не ясно сказал?! - раздраженно окликнул подчиненных старшина и строго приказал сержантам: - строить личный состав! Две минуты!
  Забиулина взвинтило, что никто не оценил ни его принародного ходатайства перед офицером, ни великодушия Сувалова. Несмотря на то, что благодарность воинского коллектива - штука редкая и непредсказуемая, старшине стало неловко за ситуацию. Не то, чтобы он испугался капитана, но демонстративное упрямство роты было неприятно ему даже по-человечески.
  - Остапенко! Драпук! Вам особое приглашение?! - Забиулин со всей злости гаркнул на первых попавшихся под руку курсантов.
  Умудрённый опытом воин знает, что команда, отданная без конкретного адресата - просто крик, на который нет нужды реагировать. Ни один толковый солдат или курсант не бросится исполнять команду, если она не адресована ему по фамилии. И пусть назовут роту, взвод или отделение, в котором служит оный вояка, но всё равно он не тронется с места, а будет стоять в укромном месте и высматривать, сколько же сослуживцев команду выполнили. И выползет оттуда в последний момент, когда убедится, что тянуть резину далее небезопасно. Но и тут он будет лениво шагать и посматривать по сторонам, словно вопрошать: как же получилось, что лично его сумели загрести?
  От старшины по цепной реакции понеслись окрики замкомвзводов и командиров отделений. На первый взгляд кажется глупым, когда одна-единственная команда для сотни человек вдруг превращается в галдёж дюжины сержантов. Это противоречит самой логике устава: по главному армейскому кодексу, коль военнослужащий получил команду, то обязан исполнить её точно, беспрекословно и в срок. Хоть сто, хоть двести курсантов должны выйти на построение по одной команде из трёх слов.
  Спрашивается, зачем кричать "Третье отделение третьего взвода строиться!", если замкомвзвод третьего взвода уже кричит "Третий взвод строиться!"? А зачем кричать "Третий взвод строиться!", если старшина подал команду - "Рота строиться!"?
  Как гласят правила математики, подмножество является частью множества. И законы, применимые к множеству, применимы и к подмножеству. Но тогда многоголосие одной команды есть или простое сотрясание воздуха или роспись в собственном бессилии, но уж никак не демонстрация железной дисциплины. Ибо для демонстрации таковой хватит команды, произнесённой один раз...
  Майор Резко право на существование такой логики не давал. На занятиях, при построениях он стоял и даже не прислушивался к гулу команд, нет, зорким взглядом он выхватывал из толпы командиров отделений и смотрел, подают ли те команды или отмалчиваются. И если командир отделения норовил тихо - мирно раствориться в общей массе, майор вызывал его в канцелярию на конфиденциальный разговор.
  Резко свято чтил армейский закон - при подчинённых не наказывать, и курсанты имели право лишь догадываться, что получают провинившиеся сержанты. Разговор ротного был коротким: "Вам лень команду подавать? Будете исполнять рядовым"! Желающих стать простым курсантом не находилось. Сержант, хоть и начальная ступенька высоченной военной иерархии, тем не менее, от физического труда он уже избавлен.
  Сержанты принялись изо всех сил выгонять курсантов. Поняв, что предел затягивания достигнут, самые послушные стали выходить. Потянулась и вся масса. "Э-э! Минутой раньше, минутой позже"! - громко возглашал какой-нибудь разухабистый курсант и бодрым пинком отворял настежь дверь - когда-то с такой удалью лихой казак хватал о землю-матушку шапкой и снимал с себя единственную рубаху - пропить.
  Замкомвзвода примороженных уже до выхода подчиненных подстёгивали криками, хотя вместо языка с большим удовольствием поорудовали бы палками - как надсмотрщики в Древнем Египте. Под плотным нажимом младшего командного состава, толпа широко распахнула двери и повалила в морозный кумар, взамен впуская большие, непроглядные клубы холодного воздуха.
  Курсанты, покидавшие тёплый приют последними, имели особый склад натуры: в подобных положениях последними они были всегда. Добры молодцы, прозванные "тормозами", никуда и никогда не торопились, никогда не отмечались в авангарде исполнителей полезных дел - словом, это был специфичный аморфный тип, выведенный в армейских условиях по всем эволюционным законам Дарвина. Основным их приобретением являлся психический панцирь, через который не могли просочиться команды от вышестоящего начальства. Сыплющиеся приказы долетали до невидимой брони, разбивались в осколки, да так и не вызывали озабоченности владельца. А панические крики доведённого до белого каления командира трансформировались, как видно, в миролюбивые дружеские обращения. Результат был один - ничто не могло нарушить душевного спокойствия аморфного мутанта и заставить его включить повышенную скорость.
  Воины с таким иммунитетом никогда не проявляли и разумной инициативы, вменённой уставом в обязанность, потому, что помимо устава существовала выпестованная не одним служивым поколением мудрая заповедь: "Инициатива возлагается на инициатора". Возлагать на свои плечи что-либо тяжелее воздуха "тормоза" не собирались. Конечно, их нельзя было упрекнуть в полном отсутствии разумной инициативы. Когда дело касалось повышения собственного комфорта, отлынивания от тягот и лишений, инициатива проявлялась и была более чем разумной. Но едва тяжёлые обстоятельства с неизбежностью наступающей ночи наваливались на таких "тормозов", едва лазейки для отползания к благодати и спокойствию плотно закрывались, то их лица омрачались печатью великой грусти.
  Больше всего "тормоза" боялись оставаться один на один с конкретным делом, как если бы блоха бралась в оборот цепким взором микроскопа. А когда к труду притянуто ещё два-три собрата, не говоря про большее - то дело в ажуре! Раствориться в массе себе подобных, поделить свою ношу на коллектив - плёвый и приятный пустяк!
  Кружок таких родственных натур болтался в ожидании персонального окрика офицера. Часть "тормозов" выскочила перед самым носом капитана Сувалова, а три курсанта, среди которых вертелся и Виктор Драпук, закончили долгожданное "перетекание" личного состава на плац.
  Сказать, что рота замерла в строю означало бы неправду, к тому же, сильно преувеличенную. Спокойно на месте не стоялось никому: безжалостный ветер хлестал курсантов по лицам, яростно трепетал полы, продувал тоненькую ватную подкладку шинелей словно маскировочную сеть. И если первые две шеренги хоть как-то соблюдали строй, то дальше, вглубь, все вертелись, как считали нужным. Лица были развернуты в разные стороны - каждому курсанту казалось, что именно так он может спастись от ветра. Это лишь подтверждало правильность исконного названия Ульяновска: Симбирск - город семи ветров. Все семь ветров буйствовали скопом, с разных сторон и потому спрятаться от них было невозможно.
  Небывалое нетерпение - вот что сейчас наполняло четвёртую роту. Нетерпение в ожидании окончания ещё не начавшегося занятия. Настроение курсантов, напротив, ухнуло в пропасть и пребывало на отметке абсолютного нуля, ибо одна только мысль, что на улице предстоит провести целых полтора часа, сковывала льдом все мозги.
  - Шаго-ом марш! - скомандовал Сувалов, и рота понуро потянулась на круг, как старый и слепой конь-тяжеловоз с мельничным колесом. Мороз в содружестве с ветром весьма успешно изгнал из одежды мучеников остатки казарменного тепла и добрался до тел. Кожа толстых юфтевых сапог затвердела, будто схватилась раствором, складки гармошек сжались и заскрипели как шарниры, которые забыли смазать.
  Сувалов, сам не свой от холода, уныло топтался возле трибуны и равнодушно гонял роту, даже не надеясь выжать из неё хоть какое полезное достижение. Единственной целью бестолкового мотания была демонстрация непоколебимости духа советского курсанта и торжества расписания - занятие проводится несмотря на лютый мороз.
  Любому гражданскому лицу, доведись стать свидетелем этого тупого брожения, сразу бы стало ясно - четвёртая рота не воинское подразделение, а жалкая пародия на немцев, окруженных под Сталинградом. Не хватало только женских платков на лицах и обмоток на ногах. А так всё получалось похоже: всклоченные воротники, съёжившиеся фигуры, волокущиеся ноги, тоска и уныние, читающиеся в каждом взгляде. Никто даже не разговаривал, раздавался только скрип снега и дробный стук одеревенелых сапог.
  - Что за стадо баранов?! - как выстрел главного орудийного калибра на тихой летней зорьке, прогремел властный голос Резко. - Сувалов, почему рота без оружия?
  От сурового командирского окрика дремотное состояние у курсантов улетучилось тотчас. Рота растеряно сбавила ход, ещё больше затопала вразнобой и без всякой команды остановилась. Майор стоял в угрожающей позе, его глаза сверкали гневом. До грозы, неминуемость которой каждый курсант ощутил задубелой кожей, оставались мгновения.
  - Приплыли! - убитым голосом громко произнёс Драпук и оказался прав.
  - Это не занятие! - хлёстко, с железной интонацией, словно кузнец размашисто стучал молотом по наковальне, объявил Резко. - Это - позор! Позор для лучшей роты училища и позор для меня!
  Сочувствием к командиру лучшей роты, однако, никто не проникся, как никого не посетило и чувство вины за "сталинградский" марш. "Холод - не тётка, часок можно обойтись без амбиций" - так размыслили курсанты.
  Резко обвёл взглядом всю сотню человек и посреди морозного торжества не увидел ни одной гордой фигуры, чтобы олицетворяла советского курсанта, стойко переносящего тяготы и лишения военной службы. Подчинённые стояли кто как хотел: завалив на бок головы, нахлобучив шапки на уши, держа руки перед собой, подняв воротники.
  - По тревоге получить оружие, - не допускающим возражений голосом, скомандовал майор. - Через пять минут рота стоит здесь же!
  О! Этот командирский голос и этот тон, с холодом, не хуже чем на улице, курсанты знали безошибочно - шуток не будет. Понял это и Сувалов, не в силах, однако ж, согнать напечатанное на лице недовольство. Он вместе со всеми незамёрзшей частью мозга проклинал невесть откуда взявшегося Резко.
  Сувалов без особого энтузиазма направил роту в казарму. Его смутные предчувствия, что дурацкое занятие ладом не пойдёт, начали сбываться. Кроме того, он со всей очевидностью понял - через пять минут на плацу стоять никто не будет. Нет такой силы, которая за желанное время вытурит сто человек обратно на улицу. Дай бог за пять минут их в оружейку загнать!
  Что Сувалов в предположениях оказался прав, тут же подтвердили курсанты.
  - Не май месяц на дворе! - громко выкрикнул Рягуж. - Какое оружие?
  - Пальцы не казённые! - поддакнул Драпук высоким голосом.
  Возмущение усилилось четырьмя-пятью голосами, слившимися в недовольный хор. С правотой крикунов все, включая Сувалова, мысленно согласились. Рота демонстративно сбавила шаг и понуро побрела, выражая к команде майора полное наплевательство.
  Резко такого отношения к себе никогда не позволял и тем более не увидел причин допускать его сейчас.
  - Кру-гом! - рявкнул он на весь плац. Курсанты нехотя развернулись и после небрежного дефиле, вновь оказались перед командиром.
  - Я сказал "по тревоге"! - сдерживая себя от взрыва, Резко внятно впечатал слова в морозный воздух. - Никаких "шагом марш" - только бегом!
  Сувалов, поворачиваясь к личному составу, недовольно скривился: "Бегом марш"! Раздался дружный топот. Приказ бежать окоченевшим парням подоспел кстати, поскольку лишь энергичными движениями можно было согреться, но курсанты, словно по единому сговору ретиво подкидывали ноги на месте, сама же рота вперёд еле двинулась.
  Резко раскусил уловку в два счёта.
  - Занятие продлится на десять минут в счёт перерыва, - словно увесистый кирпич прилетела в спину подчинённых командирская угроза. И едва майор потянулся смотреть часы, как передние ряды сорвались с места и увлекли за собой остальных. "Славный у нас командир" - только и подумал Тураев, наддавая ходу непослушными ногами.
  
   3
  Первое, что продемонстрировал майор Резко, когда рота, совсем упав духом, вновь выстроилась на плацу, так это то, что лично для него ни мороза, ни ветра не существует. Он стоял, как и все - в шинели, в шапке, даже не нахлобучив её глубоко, но стоял строго по стойке "смирно", не вертясь и не подтанцовывая, игнорируя хлёстко секущие лицо порывы ветра. Командир передового подразделения стал воплощением стойкости, собранности и физического терпения.
  - Мне стыдно, что лучшая рота не может ходить строевым шагом! - сказал майор, - как командир я не потерплю этого балагана! Пока рота не сдаст зачёт - с плаца никто не уйдёт!
  - Какой зачёт?!! - пронеслось по задним рядам, впрочем, так, чтобы слова явственно не долетели до Резко. - Нашёл дураков!
  Тураев знал что означает "зачёт" в понятии командира и тоскливо попытался присвистнуть мёрзлыми губами. Добавить шум во всеобщее возмущение не получилось: "дудочка" из непослушных губ как надо не складывалась и издавала лишь глухое шипение.
  - Прохождение торжественным маршем, - громко, внятно, со звенящими паузами произнёс Резко, давая понять, что берёт руководство в свои твёрдые руки. - Держать равнение в шеренгах!
  Спины курсантов от голоса ротного непроизвольно расправились и тут же, от нахлынувшего холода обратно скукожились.
  - Шаго-ом ма-а-арш! - подхлестнул замерзшую роту майор, будто стреляя из стартового пистолета.
  Показывая командиру, что он взялся за безнадёжное дело, курсанты с обреченным видом побрели в дальний конец плаца, на исходную позицию. "Посмотрим, что получится" - подумал Тураев, без особой радости переставляя леденелые ноги, у которых самые главные страдания, увы, только начинались. Антону даже стало интересно, чем закончится противостояние Резко и личного состава - изнутри возмущённой массы он хорошо видел, какое упорное сопротивление предстоит сломить майору.
  Устав неспроста запрещает коллективное бунтарство: у любого, даже самого массового порыва есть конкретные зачинщики. Для пресечения смуты именно они должны выявляться и наказываться. Но Тураев уже из собственного опыта знал, если сто человек задумали "выписать крендель" - сломать их не так-то просто даже и майору. Особенно когда желание побузить рождается само собой.
  Так думал не один Тураев. Едва рота проплелась метров пятьдесят, два-три остряка отпустили по паре бодрых шуток, что курсантов не взять голыми руками. Голоса несгибаемые парни, конечно же, изменили, но на этот раз прокричали громко, чтобы командир их услышал. Резко ничего не ответил, а только недовольно поиграл сжатыми губами - ещё не вечер.
  Как самолёт выруливает на старт в самый конец взлётно-посадочной полосы, чтобы использовать резерв каждого метра в случае нештатной ситуации, так и четвёртая рота, удаляясь от своего командира, вздумавшего показать ей где раки зимуют (благо погода подходящая!), добрела до самого дальнего угла, с каждым шагом позволяя себе всё большие вольности.
  Здесь надлежало сделать разворот влево и выйти на главную линию плаца. Никакой команды о развороте не последовало, и рота, упёршись в забор, остановилась, демонстративно маршируя на месте. Такое положение вполне устраивало бунтарей: забор чуть-чуть спасал от ветра, а ходьба на месте кое-как согревала. Курсанты небрежно размахивали руками и упивались формальной правотой - никто приказа от командира не слышал. Даже старшина Забиулин вошёл в роль простого курсанта и как сирота толкался в последней шеренге.
  Резко понял диспозицию давно - он один против своего же подразделения. Рота не хочет ничего делать - все только ждут команду "В казарму"! Произнеси он сейчас заветные слова - курсанты качали бы майора на руках. Но это было бы, как называл сам Резко - дешёвым авторитетом. Резко частенько упоминал о нём, неизменно вкладывал в это понятие презрение и брезгливость. Майор личным отношением предостерегал будущих офицеров от лёгкого, но ошибочного пути. И в самом деле, в словосочетании "дешёвый авторитет" сквозило какое-то гадкое противоречие: авторитет и дешевизна.
  Если бы Резко командовал ротой солдат, он может, и смилостивился. Но перед ним стояли будущие офицеры, а им надо было показать, что ни одно приказание командира не должно подвергаться даже сомнению.
  Пока рота пробовала бодать забор, Резко оказался тут как тут. Он прошёлся вдоль строя, пристально осмотрел ряды.
  - Выше ногу! - как ни в чём не бывало, приказал майор. - Подравняться в шеренгах! Ра-аз-з! Два-а! Три! - командир хлёстко подал счёт. Курсанты подравнялись и стали чётче бить шаг.
  - Правое плечо вперед!
  Деваться было некуда. Рота неуклюже повернулась влево и, притоптывая по мёрзлому асфальту, двинулась к трибуне.
  Сколько замечаний может выдать знающий толк в строевой подготовке командир? Одно? Два? Бесконечное множество! Строевая подготовка - наука, в которой совершенство достигается долго и бесконечно, а теряется за считанные дни, поскольку замена даже одной вымуштрованной единицы напрочь разрушает гармонию строя.
  По устоявшейся традиции строевое мастерство шлифуется методичным хождением по кругу. Арифметика проста: на устранение одного недостатка - один круг. Нет результата - ещё круг довеском. Получив замечание, строй заворачивает на исходную позицию, и все марширующие дружно прилагают усилия повода для придирок больше не давать. При новом прохождении надо не только избавиться от указанного недочёта, но не растерять и предыдущие успехи, иначе занятие не кончится никогда.
  Со стороны обучение искусству маршировать кажется простым, на самом деле оно требует от офицера большого мастерства и силы духа. Если руководитель занятия по большей части теоретик, и боится показать строевой приём - результата не жди. Майор Резко умел и рассказать доходчиво, и показать так образцово, что только смотри и смотри. А уж скомандовать - тем более!
  И в лучшие времена майор не источает благосклонность, сегодня же строгие окрики только успевают разноситься сквозь ветер. На первом прохождении командир недоволен равнением шеренг и высотой подъёма ног. Тут он совершенно прав - никто из курсантов и не думает присматриваться к товарищам. Каждый идёт сам по себе, не утруждаясь ни высоким строевым шагом, ни равнением. Сам факт марширования на морозе приравнен к невероятному достижению.
  Коробка отправляется на второй заход, но ничего не меняется из принципа. Сотня замерзших курсантов лениво бредёт, оставаясь при прежнем мнении - Резко взялся взнуздать не ту лошадь.
  Офицер невозмутим - внимательно смотрит на марширующих и совершенно серьёзно оценивает строй.
  - Горох, - отрывисто и недовольно бросает Резко, что означает - нет чёткого единого шага, удары сапог сыплются вразнобой.
  - Горох тебе в дышло, чтобы пропердеться! - не очень громко, чтобы не услышал сам Резко, но с ясной злостью говорит Копытин.
  - А нам по стакану водки, чтоб прогреться! - шутовски подпевает Драпук. По строю проносится смешок. Рота разворачивается и проходит мимо командира без всякого напряжения.
  - Тянуть носки, пальцы упереть в подошву, - доносится до замерзших мозгов командирское наставление.
  "Упереть пальцы в подошву" - одно из замечательных указаний ротного. Само по себе оно заключает противоречие, требующее приложения сил для его разрешения: чем сильнее упираешь пальцы в подошву, красиво оттягивая носок, тем тяжелее поднять ногу высоко. Не мудрено, что этим занимаются только в Советской армии - остальные гнут ноги как хотят.
  Тураев вспомнил, как видел по телевизору почётный караул какой-то африканской страны. Тамошние негритянские воины лихо задирали свои полуголые ноги в несуразных пушистых тапках и не оттягивали никаких носков, зато безбожно сгибали ноги в коленях. "Вот их сюда бы", - подумал Антон, и в душе рассмеялся, представив, как скрючило бы этих негров от тридцатиградусного мороза, когда они ниже плюс двадцати и не нюхали!
  - Какие там пальцы! Я уже вообще ног не чувствую! - громогласно обиделся Рягуж.
  - Разговоры в строю!
  - Давайте его поморозим! - предлагает на развороте Агурский, откуда Резко ничего не может слышать. - Нам терять нечего.
  - А мы чем занимаемся? - спрашивает Тураев. Его вопрос у Агурского вызывает затруднение - в самом деле, курсанты хоть ходят, а их командир стоит.
  Стиснув зубы, курсанты со злостью идут вперёд. Вновь никто не старается.
  - Подбородки выше! Смотреть в одну точку! - задача от любимого командира на следующий круг. Здесь Резко встречает роту пораньше, и высоко вытянув правую руку вверх, показывает, куда должны быть устремлены все взгляды. Исключение - правая колонна, задающая прямолинейность.
  Офицер уверенно идёт спиной назад, держит руку ввысь и выкликает фамилии сбивших "прицел". Коробка, отдуваясь густым паром, шпарит по плацу; напротив смешно семенит командир, вздымая приземисто несущимися каблуками снежную пыль. Резко долго не дает команды "вольно", тянет руку в качестве "мишени", кричит фамилии, и всё же приводит строй к единообразному положению голов.
  Майор работает с полной отдачей. Он занял место капитана Сувалова не для того, чтобы поморозить себя и роту. Нет. Задача командира - сделать так, чтобы тут, на плацу его родное подразделение добилось поставленной цели. Не взирая ни на какие обстоятельства.
  Это начинают понимать все курсанты, но не все этому открытию радуются. Ясно одно - они пока нюхали цветочки.
  Надвигается ожесточённое противостояние. Коррида. Она примет образную инверсную форму. Дух жертвенного бычка будет обратен боевому духу четвёртой роты, физическое проявление тоже перевернётся с ног на голову: бычок под ударами тореадора постепенно расстанется с живостью, силой и ловкостью; курсанты же наоборот, избавятся от разрозненности, скованности движений и расхлябанности.
  И вот - задорный и полный сил бычок, которому только предстоит попробовать на себе разящее оружие, бросается навстречу своему врагу - тореадору. Замёрзшая и унылая рота обречённо плетётся с исходной позиции под взыскательный взор своего командира - майора Резко.
  Тореадор к бою готов. Он отвлекает животное красной тряпкой и всаживает первое копье прямо в бок быку. Резко выявляет очередной недостаток строя, и холодно бросает команду на его устранение.
  Энергичная ходьба начинает разогревать юношей. На очередном круге упор на равнение. "Локти в замок! Держать равнение в шеренгах"! В коробке вновь проскакивают попытки провести время не напрягаясь - вопрос "кто кого?" с повестки не снят.
  Резко в этом не сомневается. Для тореадора хороший бык - мёртвый бык. Майор реагирует как и полагается старому вояке: с максимальным терпением, с минимальным расходом собственных сил - саботажников против него сто человек. Только выдержка, опыт, сила духа помогут одолеть бунт. И майор находит выход. Древний, элементарный, эффективный. Как острое и тяжёлое копьё в лоб! Разделяй и властвуй!
  "Ходить пошереножно! - раздаётся команда. - Три самые безобразные шеренги останутся ещё на час"! Не чрезвычайный козырь из колоды дяди Толи, но он производит нужное действие. Шутки и недовольства задвигаются куда подальше, и вот на старте от разнузданного настроения уже и след простыл, наоборот, на клоунов и весельчаков товарищи откровенно шикают с угрозами. Каждого недотёпу, из-за которого шеренга может загреметь ещё на час кувырканий по плацу курсанты готовы растерзать. Подаёт голос авторитетный Рягуж: "Кто из шеренги схлопочет замечание - убью"! Все знают - боксёр запросто двинет своим кулачищем в лоб любому, даже не разбираясь, сержант перед ним или такой же брат курсант. На кону слишком высокая цена - лишний час в обнимку с лютым морозом и ветром.
  Бык, серьёзно раненый тореадором уже не тот: его глаза помутнены, он устал, он сочится кровью...
  Строй подтягивается, преображается. Расставляя локти в стороны, курсанты выравниваются в шеренгах, словно по нитке. Левофланговые придирчиво оценивают линейность, кричат, выдвигают, задвигают.
  И о, чудо! В молодую кровь невесть откуда начинает проникать азарт. Что породило его - никто не знает, но как приятно оказаться в плену у куража даже на тридцатиградусном морозе! Даже на леденящем ветру! Хорошо пройти хочется всем. Расправляются курсантские плечи, руки плотно, как положено, охватывают оружие, головы не вертятся на плечах, а гордо замирают, словно кремлёвские звёзды на башнях.
  Шеренги с равномерным интервалом срываются вперёд. Чётко. Дружно. Бодро печатая шаг. От своего командира каждый курсант будто зарядился энергией и теперь готов лупить одеревенелыми ногами по плацу от всей души.
  Недолго осталось на этом свете быку... слишком много ран. Ворох стрел усыпал его мощный круп...
  Майор видит перед собой новую роту, но он невозмутим - так и должно быть. Офицер сопровождает взглядом каждую шеренгу и сквозь порывы ветра кричит:
  - Нет равнения! Не поднимается нога! Рыков, корпус держать ровно!
  Претенденты на лишний час не объявляются, но шеренги уходят на новый круг. Командирскую милость надо заработать. Она так просто не свалится.
  Снова замечания. Снова круг. Снова недостатки. Замерев суровыми лицами, шеренги вновь идут на штурм непреклонной натуры командира. Старание курсантов налицо. Отступать им некуда.
  Резко предпринимает новый тактический ход - он видит нужную перемену в настроении и не выделяет плохих шеренг. Наоборот, майор объявляет, что доволен почти всем, вот только если первая шеренга будет выше поднимать ноги, особенно курсант Остапенко - то будет просто прекрасно; и вторая - тоже молодцы, но для полного порядка Черепанову надо корпус прямо держать, а не трясти плечами. Это уже звучит не как приказ, а как совет, к которому надо прислушаться.
  Тореадор уже готов к смертельному удару...Его твёрдая рука сжимает копьё... Жертва делает последние шаги...
  Наступает перелом - метаморфоза. Явная, осязаемая и невероятная, словно рождённая совсем другим миром. Подчинённые из врагов превращаются в союзников. Резко вновь собирает роту в коробку. О! Сколько в ней теперь отличий от строя получасовой давности! Нет разброда и шатаний, нет бунта, нет кривляний и равнодушия. Там горячая молодая кровь, там единый коллектив, там небывалый порыв.
  На зачётное прохождение питомцев Резко хочет взглянуть свысока, с особой торжественностью. Командир всходит на большую трибуну, куда на разводах и праздниках поднимается только высокое начальство.
  Бедный бык убит... Он распластан на песке в смертельных судорогах...
  Сто человек единым шагом начинают движение. Коробка, ритмично покачиваясь, торжественным наваждением плывёт по снежному покрывалу. Совсем неплохо: чёткий шаг, ровные шеренги, пар изо рта, глаза с блеском. "Наверное, так и в атаку поднимались" - подумал Тураев, ощущая в себе невиданный прилив сил, вызванный к жизни по неведомым ему законам духа. Курсанты довольны собой, Резко доволен курсантами.
  Мёртвого быка пора увозить... Он своё дело сделал - постоял за свою жизнь и смертью своей потешил зрителей...
  Сомнений, кто в роте главный - нет, но майор приказывает пройти ещё круг - урок закрепить. "Прохождение с песней"!
  На арене появляется конь с наездником... утащить поверженную жертву, которой не улыбнулась удача...
   И вновь чудо - в замысловатых вихрях снега, в струях беспечного ветра несётся песня. Громкая. Ликующая. Победная.
  "Белая армия, чёрный барон, снова готовят нам царский трон!..."
  Эй, художник! Не тяни время и не теряйся! Ставь холст, да бери скорее кисть. Пиши, художник, картину, как гордо, как красиво, как непобедимо идёт четвёртая рота! Пиши не раздумывая, ибо не будет тут больше такого дивного действа! Не будет уж больше командиров, способных научить доброму строевому шагу, не будет больше офицеров могущих взять, да и взвить к небесам дух курсантский из морозного, ледяного плена!
  Смотри на чудо, художник, лови момент, пиши! Про жуткий мороз и неугомонный ветер, про несгибаемую молодую поступь, про крепкую юношескую грудь, что бесстрашно встречает стихию. Пиши, как глаза курсантов блестят от победы, как неизъяснимая радость клокочет в их груди!
  И командира не забудь! Он - майор Резко, самый главный герой! Непреклонная ледяная глыба, наполнившая всех огнём, бесстрашный тореадор, избравший своею жертвой свирепого тельца непослушания.
  "А вы - люди! Что рядом, на плацу и что за толстыми стёклами! Смотрите все и завидуйте! Мы на морозе, но мы не мёрзнем! Мы на ветру, но его нам мало! Мы объяты холодом, но он нам - друг! Не верите? Бесстрашно распахните окна и слушайте песню! Хорошенько раскройте глаза и смотрите! Так бывает"!
  
   4
  Даже самому авторитетному командиру нельзя крутить гайку безгранично. Усилия сверх разумной меры срывают резьбу и делают невозможным дальше любое взаимопонимание. Желающих как следует навалиться на затяжку, до хруста металла - сиречь с куражом, с унижением, с кровью и издевательствами - немного. Это патологические дураки с садистскими наклонностями, либо подлецы-карьеристы, которые не собираются со своими подчинёнными завтра в бой, а планируют скоро переместиться исключительно на вышестоящую должность.
  Оба варианта имеют предпосылку плохо окончиться. Что не в меру ретивый подлец, что садист должны быть готовы схлопотать от подчинённых пулю в череп. В мирное время - по настроению, в военное - гарантированно.
  Беда с этой гайкой и у слабого командира. Если офицер не способен её как следует затянуть, оставляет зазор, личный состав сразу понимает - командир у них слабак и делают всё, что хотят.
  Анатолию Михайловичу Резко подвластно было затянуть гайку прочно, туго, уверенно, без перебора или недогляда. Мастерски, в десятку, в золотую середину. Курсанты четвёртой роты знали - их командир самый, что ни на есть настоящий, и с ним шутки плохи. Попробовали все вместе навалиться, обломать, да только всё наоборот вышло!
  Теперь дело за малым - вовремя закончить. Закончить, пока у курсантов радостно горят глаза, пока они неподвластны морозу и унынию, пока их распирает гордость за собственные свершения! Командир, не мешкай! Ничего, что до конца занятия ещё десять минут. От них вреда будет больше, чем пользы.
  О, Резко это знает и с удовольствием командует: "В казарму - ма-арш"!
  Ура-а-а! Хвала майору Резко, закончившему занятие в нужный момент! Хвала майору Резко, показавшему, что значит настоящий авторитет офицера! Он выстоял против сотни человек, против их нежелания подчиняться, выстоял против мороза и ветра. Выстоял и доказал всей роте и персонально каждому, самому строптивому курсанту: Резко - настоящий командир!
  У трибуны нахохлившийся и замёрзший больше всех Сувалов. Он оказался не у дел и простоял истуканом целый час. Теперь капитану неловко - он с первой секунды спасовал перед ротой, трусливо отступил под натиском холода, и в позорное отступление без единой попытки сражаться увлёк за собой сто человек.
  Сувалов понимает свою промашку, её понимают курсанты - и факт неприглядной капитуляции радости офицеру не прибавляет. Он сконфуженно дублирует командира роты, выдав петуха хриплым горлом.
  Воодушевленная рота идёт к долгожданному теплу. Настроение - где-то в районе седьмого неба. Лица - словно вывернутые наизнанку спелые арбузы. Автоматы в коридоре враз покрываются мохнатым инеем - как с Северного полюса.
  Роту ждёт наряд. Счастливые дневальные толкаются возле тумбочки, и во все глаза таращатся на вход. Они думают встретить товарищей полуживых, одеревенелых от мороза, с похоронными лицами и белой, припорошенной кожей. Они жаждут прочесть следы страшных мучений и уже раскрывают рты, чтобы высказать глубокое сочувствие.
  Но что это? Все идут весёлые, бодрые, с румяными лицами. И разговоры совсем не печальные, наоборот, громкие, оживлённые. Наряд не верит своим глазам - это не игра, не маскировка ради заблуждения их четверых. Какое уж тут притворство - огонь неподдельного счастья в глазах у каждого входящего. И этот огонь - тайна, им дневальным, недоступная.
  "Что там? Почему все рады"? - растерянно пытает дежурный по роте. В ответ тишина. Лишь горит, сияет, пламенеет дух воина в каждом курсанте, а рассказать другим, как зажгли этот огонь - задача сложная!
   * * *
  "После того, как занятие достигло высшей точки напряжения, когда обе стороны максимально довольны результатами, его целесообразно вести к окончанию". Именно тогда в записной книжке Тураева, исподволь набирающего командирский опыт, появились эти строки, истинность которых он апробировал на собственной шкуре.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
   1
  Самоподготовка была благодатной отдушиной, где над курсантами два-три часа не висел дамоклов меч плотного офицерского надзора и бесконечной озадаченности делом. В тихом классе, а это, между прочим, не плац, не стадион, не наряд и не работы, они могли помечтать, тихонько поговорить (если у Кулеши было настроение), почитать книги, написать письма, сразиться в карты или просто вздремнуть.
  Личным делам чаще предпочитали сон - откидывались телом на спинку стула, либо приобнимали парты, положив под голову что-нибудь мягкое. Спать лицом в шапку было приятнее, но рискованней - по оттискам от подручной "подушки" храпуны легко разоблачались. Тогда на их понурые и не отошедшие от сна головы вываливались упрёки, что они без всякого чувства стыда процветают на полном государственном обеспечении и лоботрясничают.
  От ретивости офицера их застукавшего, к порицанию добавлялось и взыскание. Дежурные по кафедрам с радостью впрягали засонь в работу - "Раз не учишь, потрудишься на благо кафедры, шалопай"! Курсанту вручалась щётка для паркета; указывались ящики, что следовало перенести; выдавалась тряпка мыть окна - много чего полезного мог совершить залётчик.
  За недосмотр попадало и замкомзводу. Потому любителей вздремнуть Кулеша гонял регулярно, хотя на троих курсантов он по-прежнему избегал строго прикрикнуть. Развалившегося на парте Горелова мягко трогал за плечо, заискивающе-панибратски говорил: "Паша, не спим"!
  Кулеша не раз пробовал отношения с генеральским сыном наладить на свой лад: плавно, со смехом он подминал внешне тихого Горелова, желая оставаться тому и "другом" и командиром. Ему хотелось вечерами уплетать генеральские посылки, а перед лицом коллектива блистать требовательностью.
  При "оседлании" случались между ними объяснения - не в пользу сержанта. Чемпион Чувашии два-три дня ходил раздражённым: неувязки отношений Горелова и остальных курсантов, которые внешне имели право на всеобщее равенство, так и оставались лежать на нём.
  Если в сон впадали Рягуж с Остапенко, Кулеша предвидел суровый отпор, оглашал общие фразы: - Сегодня никто не спит! Резко может придти! - Или: - Хари на стол не пристраиваем! Проверку обещали!
  Сильным врагам свои требования Кулеша часто передавал окольным путём. Заметив, что сидящий с Кругловым Рягуж беззаботно предался сну, сержант указывал: - "Кто рядом со спящими - растолкать"! И за презревшего мирские заботы Рягужа по понятиям сержанта уже отвечал Круглов.
  Уставной порядок на самоподготовке рано или поздно дох. Такова жизнь - любой процесс без внешней подпитки затухает. Только энергия верхов, суровые командирские дрючки время от времени "будят" личный состав и дают новый импульс законопослушности. Когда над курсантскими головами нет грозных туч, трудно представить двадцать девять парней, старательно и молчаливо уткнувших носы в сопромат или высшую математику.
  Каждый переключается на личное дело или дружескую болтовню. И вспыхнут тогда такие разговоры, что упёртый молчун волею-неволею рот раскроет. Кто добросовестно учил предмет, отодвигают его в сторону и прислушиваются о чём речь; кто слушал краем уха, теперь влезает в беседу; кто прежде мирно разговаривал, распаляется и впадает в раж. В конце-концов, забыв о предосторожности, взвод поднимает гвалт. Не миновать тогда разноса от дежурного по кафедре, или хуже того - начальника.
  Попав под гнев, Кулеша каждый раз ссылался, что горячность обсуждения вызвана именно учебными вопросами. Честно глядя в глаза, он заверял, что взвод вину осознал и теперь в классе воцарится тишина. После поспешного покаяния все ждали прощения.
  Но если офицер тихонечко стоял под дверями минуту-другую, никакие отговорки не помогали. "А Манька, что в суд за изнасилование подала - отношение к танку Т-80 тоже имеет"? - ядовито-строго вопрошал офицер, и все понимали - номер не прошёл.
  Если осаживать взвод заглядывал начальник кафедры - как правило, полковник, то доставалось всем: замкомвзводу, дежурному по кафедре. Полковник при крутом нраве, как полагается настоящему военному, немедленно вызывал Резко и у себя в кабинете отчитывал за разгильдяйство подчинённых. Взвод ожидала тяжёлая участь: марш-бросок по полной выкладке и поголовное лишение увольнений недели на две.
  И хотя твёрдую руку Резко все помнили прекрасно, жажда общения двадцатилетним парням давала о себе знать. Это старый человек молча вспомнит былое, посидит в тиши и уединении хоть неделю, хоть месяц, ибо мудрость заключается не в дельных советах на все стороны, а в умении предусмотреть их бесполезность и воздержаться. А молодежи мудрость неведома, как и неведомо желание наслаждаться тишиной и одиночеством.
  Как замечательно, когда в тебе клокочут сила и здоровье, когда ты молод, когда на будущее горы надежд и мечтаний! Душа рвётся поговорить обо всём волнующем, и о девушках - поподробнее, послаще!
  Слабую половину человечества обсуждали с завидной регулярностью, и причина тому только природа-матушка! Она придумала любовь на земле, она вложила в каждую рождённую особь необъяснимый магнит к противоположному полу.
  Зачинал животрепещущие россказни Драпук. Он глядел на женский пол взглядом прожженного циника и оценку всем выносил презрительную. Драпук откровенно смаковал похабные истории, красочно расписывал свои похождения, не жалея для девушек грязи, черноты. Почти все курсанты ему внимали жадно, с блеском в глазах: принижение женщин дружно одобрялось, любая пошлость находила радостный отклик. Ощущать себя, пусть даже на словах, всемогущим самцом, с налёта, без сомнений овладевающим тайной тайн, доставляло удовольствие многим.
  Тураев в таких случаях молчал. Почему в глазах сослуживцев девушка получает позорное унижение только за то, что она - девушка, Антон не понимал. Кто-то родился мальчиком, кто-то девочкой. Личных героических усилий по выбору собственного пола никто не прикладывал и прикладывать не мог. Мало-мальский здравый смысл подсказывал - так распорядилась природа и не более. Где же тогда повод парням гордиться? Но соратников подобного взгляда у Антона набиралось немного.
  Да только ли о девушках шли разговоры? Если уж до лейтенантских звездочек рукой подать, то грех и о будущей офицерской службе не погрезить. Ничто так не радует молодое сердце как сладостный мечтательный полёт в будущее. В будущее, которое можно лепить по собственному желанию, где будет успех и счастье, верные друзья и крепкая любовь, достойная карьера и благополучие. Кто тут останется равнодушен?
   И Кулеша влезал в разговоры, заранее назначая наблюдателя - чтобы не проворонить "налёт" офицеров. "Зоркий сокол" разворачивался лицом к двери, которая в большинстве классов имела вставку из рифленого стекла, и не сводил с неё глаз. Едва в полупрозрачном проёме появлялась тень, он громко, с чрезмерным усердием кричал: "Взвод!..."
  Тогда обрывались разговоры, сонных толкали, книжки прятались в парты - все деловито пристраивались к тетрадям и учебникам. Если входил офицер или, ещё хуже - командир роты или проверяющий из учебного отдела, то смотрящий гаркал со всей дури: "Смирно-о-о"!
  Этот крик поднимал навытяжку даже крепко спящих, которые не слышали первого предупреждения и которых в спешке забыли толкнуть. Засони, чуть придя в себя, прятали пунцовые лица за спины товарищей, старались незаметно растереть красные пятна и рубцы.
  Частенько объявлялись ложные тревоги, когда вместо опасных персон заходил кто-нибудь из своих. Оторванные от сна курсанты разочарованно, а то и гневно кляли товарища, смутившего их покой и отдых. Зная закулисную кухню тревожных судорог и щадя спящих однокашников, многие курсанты с порога торопливо предупреждали: "Свои-свои"! Другие же наоборот, дурачили - шебуршались под дверью, изображая замешкавшееся начальство, за что под настроение коллектива могли получить по затылку.
  
  2
  Наступил март, и сдерживающая жар светила холодная хрустальная стена, словно все зимние месяцы стоящая между солнцем и землёй, стала истончаться. Надоевшее всем оцепенение уходило прочь, а лучики света понесли к симбирским краям самое настоящее тепло. Тепло, которое можно было ощутить лицом, руками и которое дало толчок к преображению.
  Весенние веяния коснулись, конечно же, человеческих сердец: они озарялись необъяснимой радостью и счастьем от одной лишь мысли о приближении в природе перемен. И у Тураева на душе тоже становилось необычайно светло. Ему было хорошо от того, что он есть на этом свете; что он молод и здоров; что он готов к любви и к трудностям, что чувствует в себе силы не согнуться от страданий, если таковые на него свалятся. Хотя кто в таком возрасте думает о страданиях? Любой молодой человек ждёт от судьбы благосклонности, настоящей любви и романтических приключений.
  День на улице стоял прекрасный - под лучами весеннего солнышка уже кое-где налаживалась первая капель. После обеда взвод отправился на инженерную кафедру - в закреплённый класс самоподготовки. Сумки курсантов распирало от толстых учебников по научному коммунизму.
  Кулеша нос по весеннему ветру повёл быстрее всех, и сразу после доклада дежурному офицеру, с верным ординарцем Драпуком нацелился на выход. Тайком сбегать к медсёстрам в госпиталь, что через забор, куда приятнее, чем напрягаться в непроходимых дебрях ленинского наследия.
  - Будут считать - меня Резко вызвал, - вполголоса сказал он Лаврентьеву, которого часто оставлял за себя старшим. - Драпук в наряде по роте, - добавил сержант, кисло поглядывая на курсантов. Те шёпот замкомвзвода слышали явственно, готовились к послаблению.
  Отсутствие Кулеши для взвода считалось благом - можно было спокойно говорить о чём угодно. Откровенные разговоры при его ушах никогда не велись, и у него на виду ничего подозрительного не устраивалось. Проверено - любое компрометирующее сведение он использует в своих целях. Потому, едва за сержантом закрывалась дверь, прокатывался откровенный вздох облегчения, а то и радостная фраза: "Кулёк с воза - легче взводу"! Кулеша знал это и внутренне терзался общим пренебрежением.
  Лаврентьев от наставлений едва скрывал откровенное недовольство: на своём горбу чужие камни носить - не бог весть какая радость. Он давно раскусил кулешинские замашки - перекладывать всё на других, и как младший командир их не приветствовал: не для того Кулеша в должности замкомвзвода, чтобы его, Лаврентьева, постоянно озадачивать своими делами! Даже если на это и власть есть. Власть честно отрабатывать надо, власть - штука с двумя концами: на одной стороне какая-никакая свобода, а на другой - обязанности. А когда удовольствия только под себя гребут, а обязанности щедро распихивают, то так быть не должно, не по закону это.
  Другое дело, мыслил Лаврентьев, если кто по-товарищески просит, тут помочь можно. Да ведь у товарищей выручка взаимная: сегодня я тебе навстречу иду, завтра ты мои проблемы участием делишь. Только у Кулеши совсем не так - сегодня он по-хорошему просит, а завтра про оказанную услугу забывает, и специально, авансом пресекая просьбы в свой адрес, щёки оскорблёно надувает - между кредитором добрых дел и собой стену недовольства выстраивает.
  И ничего от взводного старшинства Лаврентьев для себя полезного иметь не будет, а то и неприятности заработает: придёт какой-нибудь майор с кафедры, или ещё хуже - из учебного отдела, которому много не наврёшь (воробей стреляный) - и произведет допрос по всей форме.
  Тут просто: какая группа? По списку? Присутствует? Кто где отсутствует, кто старший? Да ещё, зануда канцелярская, лично пересчитает каждого, и все ответы - на карандаш. Списки в учебном отделе за роту подобьют и простой арифметикой выяснят, что в наряде вместо восьми курсантов- десять, а то и все пятнадцать, поскольку в других взводах система втирания мозгов точно такая же.
  Старшим, как полагается, Лаврентьева запишут - и пойдёт его фамилия по бумажке наверх. В армии так: раз фамилия в неприглядном деле засветилась, хоть десять объективных следствий проводи - всё равно дураком оставят.
  За всех взбучку Резко получит и начнёт очередную кампанию по посещаемости самоподготовки. Для начала взгреет офицеров, чтобы те за подчинёнными лучше следили, потом замкомвзводам хорошая доля "орехов" достанется, и Лаврентьеву под горячую руку своё перепадет.
  А поскольку исчезновение Кулеши на третьем курсе стало делом частым, то рано или поздно сработает "товарищеская" подмена не в пользу Лаврентьева. Вот то-то и забота ему! Показывать себя чересчур покорным, особенно при товарищах, Лаврентьев не хотел - не в его характере. В откровенное противостояние переходить смысла не видел - Кулеша словно чуял границу дозволенного, приближался, гарцевал повдоль неё, но не переступал.
  Потому, что Лаврентьев в такие моменты слабиной наполнялся, показывал её, потрафляя кулешинскому самолюбию. Зато с очередным курсом Лаврентьев в себе готовность выяснить как следует отношения ощущал всё сильнее. А уж если они схлестнутся до крайности - как коса на камень, не до устава будет- только руками и ногами выяснение. Никаких слов, никаких докладов!
  Кулеша проныра ещё тот, его словами и интригами не одолеешь. Он не то, что сухим из воды вылезет, он в воде идёт и уже сухой. Сама военная система в этом здорово помогает: командиру даже самого маленького ранга вздрючку налаживают без подчинённых, за дверьми. А если и сорвётся иной раз у командира строгое принародное вопрошение к Кулеше, тот сразу в ответ: - Разрешите в канцелярии доложить?
  И всё - пошёл замкомзвода на "честный" доклад. А доклад там будет или заклад, как ни называй - суть одна - Кулеша в первую очередь себя выгородит, и кого крайним сделать тоже найдёт. Против него в канцелярском лабиринте играть безполезно, не одолеть, потому что это военное училище, а не театральное или дипломатическое заведение: мало у кого талант Кулеши делать невинные глаза после большой западлянки.
  И Лаврентьев выслушивал небрежные указания замкомвзвода, внутри скрипел зубами от недовольства, а внешне лишь едва кивал.
   В дверь просунулась голова дежурного по роте - сержанта первого взвода. Все с любопытством уставились на вошедшего, но тот хорошим не порадовал, громко передал приказ Резко: выделить трёх человек отбрасывать сугробы. И охотливо пояснил - Землемер час назад шарился по задворкам, и как всегда ему сдуру показалось, что пора перекидывать снег от казармы за училищный забор. Чтобы при таянии было меньше грязи.
  Курсанты негодующе заворчали - какая грязь? Сугробы на асфальт накиданы - вода сама утечёт вниз! А таскать тонны снега на руках! До забора целых двадцать метров! Этот Землемер - сумасброд с запечёнными мозгами - ничего путёвого не прикажет!
  Кулеша тихо осведомился у гонца: точно сугробы? Тот пожал плечами: вроде, да. Сержант озабоченно задумался - Резко по осени людей на картошку собирал. Тогда он отправил и Круглова, которому не упускал возможности подгадить. А их в казарме переодели в парадную форму и отправили в гарнизонный Дом офицеров - на концерте Ульяновской филармонии изображать томный восторг от местного искусства.
  После такого подвоха сержант целую неделю не мог смотреть на лицо Круглова, таящее в себе еле зримую усмешку. Ему читалось открытое издевательство: "Что, Кулеша? Хотелось устроить пусто, а получилось густо"!
  Было и наоборот недоразумение, когда собирали по пять курсантов на встречу с киноартистом Леонидом Марковым. Как и предполагал Резко в числе нуждающихся в культурном просвещении оказались любимчики замкомвзводов. Горелов, Драпук среди прочих предвкушали приятный вечер, но каково было их удивление, когда курсантов одели в грязную подменку и, вручив по лопате, отправили срочно копать траншею под кабель.
  После этого Горелов два дня на Кулешу смотрел волком, и сержант никак не мог ему доказать, что проявлял исключительно благое намерение. И опять промашка с Кругловым! Тот, перебарывая себя, очень просился на этот вечер - рассчитывал туда и знакомую девушку пригласить. А ему - болт от земкомвзвода! Да только встречи у Круглова с девушкой так и так не получилось, зато счастливо избежал грязной работы.
  "Похоже, в самом деле сугробы раскидывать" - прикинул Кулеша и скомандовал: - Василец, Круглов, Тураев - в казарму!
  - Я дежурный по классу, - отозвался Антон.
  - Мерешко третий! - приказал Кулеша и вместе с Драпуком выскользнул в дверь.
  Оставшимся заниматься научным коммунизмом совсем не хотелось. Класс, сплошь отделанный коричневым полированным ДСП и увешанный плакатами с изображением траншей, противотанковых рвов, эскарпов и контрэскарпов, казался тёмным и гнетущим, несмотря на яркий уличный свет. Батареи жарили по-зимнему, нагоняли на курсантов морок и отупение. Тяжёлые головы сами собой клонились на парты.
  Тураев не выдержал - отодрал на дальней (чтобы не бросалось в глаза) форточке бумагу, которой были прикрыты щели, открыл. В класс ворвался шальной весенний воздух и своей свежестью, сыростью опьянил молодых парней. Кто-то заснул крепче прежнего, кто-то потянулся в кружок - скинуться в карты.
  Самоподготовка подходила к концу, когда "смотрящий" разглядел в рифлёном стекле тень. Всполошенные курсанты поднимались от сна, бросали дела, таращились - кого там принесло?
  Отвлечься от забот молодым людям стоило. На пороге, в тёмно-зелёном цветастом платье, привлекательно охватывающим тонкую талию, стояла длинноволосая девушка и робко сжимала тетрадку.
  - Здравствуйте..., - негромко произнесла она.
  - Вот это да! - раздались восхищённые возгласы. Гостья была более чем симпатичная: белое личико, изящный носик, а в её робких беззащитных глазах утонуть согласился бы каждый курсант. Прямо тут же.
  - Кто дежурный? - попыталась громко спросить девушка, но засмущалась под пристальными взорами курсантов, опустила вниз глаза.
  Тураеву стало страшно за девушку: видно по ней, что она скромная и ранимая. Что несёт таких недотрог в военное училище? Где из строя запросто крикнут обидное слово; безжалостно не только посмеются над каким-нибудь пустяком, а всласть поржут так, что несчастной девушке унижения год потом не забыть.
  Там, где женщина редкость, тяжело ей под прицелом сотен мужских глаз - прилипчивых, откровенно любопытных и наглых. И красивой тяжело и некрасивой. Красивая пострадает за красоту - возжелания её прекрасного тела будут звучать пошло и грязно. Некрасивая заслужит циничный упрёк в отсутствии приятности, за обладание какой-либо отталкивающей чертой. Весёлым хором осудят серую мышь, словно та сама подбирала себе лицо или фигуру и добровольно отвергла законы гармонии.
  Таков безжалостный и взыскательный взгляд курсанта - молодого самца, гордого уже тем, что он самец и на нём военная форма. Себя же никто не спросит: а каков я телом да лицом? Обладатель ли я - молодой человек, стройной фигуры, или может, одарён чудесным благородным ликом? А не прыщавый сам ли я как мухомор? А может, и у меня в двадцать лет нету талии, а вместо этого свисает свинячий жир? А может то, что называют кормой и у меня таких же внушительных позорных размеров?
  Увы, строгих вопросов себе молодые не задают даже в одиночестве. А уж когда набирающих силу самцов в одном месте сто штук! Тогда каждый из них строгий судья чужому телу и каждый сам себе значится Аполлоном! Тут, в безликой толпе, подзуживаемой двумя-тремя бессовестными заводилами, все знатоки женского организма!
  Только покажись на горизонте ноги в юбке, только промелькни платьице женское, только высветись личико девичье! Словно по команде все развернутся, как локаторы засекут и неотступно отследят до самого исчезновения, бесцеремонно как гуси загогочут, как фантазёры разденут догола, как старушки-сплетницы обсосут все косточки.
  А уж едва появится новенькая особа, так ей первый встречный остряк и прозвище недолго думая приклеит. Да такое обидное, что постороннему сквозь землю провалиться, а каково ей, персонально сподобленной хамского внимания?
  О женской доле в училище частенько размышлял Тураев. Иной раз с сочувствием к слабому полу, даже с затаённой досадой - кто вас сюда гонит? На всеобщий пристальный обзор, на насмешки и похотливые обсуждения, под грязные фантазии. Кто? Неужели вы не слышите рокот слов циничных, не догадываетесь о сути сказанного?
  Он хорошо помнил, как появилась одна лаборантка, вот на этой же кафедре - возьми и с ходу перед курсантами оговорись: "ключи" назвала "клячи". И что же? Вроде и девушка симпатичная, а как обозвали "клячей", так прозвище к ней и прилипло. И никуда она от этой "клячи" деться не смогла, уволилась.
  Тураев глядел на девушку и боялся её беззащитности, чьих-нибудь сальных выкриков. К его радости от них удержались - Драпука след простыл, а его роль циничного комментатора никто не подбирал.
  Девушка подняла голову, переспросила: - Дежурный?
  - Да я при ней вечным дежурным буду! - Рягуж решительно поднялся над партой. И только тут Тураева осенило - дежурный-то он! Он ещё ничего не успел ни обдумать, ни вымолвить, а его вдруг охватила радость - до резкой теплоты в руках, томная, многообещающая! "Поменяться? Ни за что! Нет ни с кем"!
  - Я дежурный! - Тураев торопливо поднял руку - показать себя девушке. Они встретились глазами и Антон поспешил отвернуться, потому что вдруг испугался покраснеть при товарищах, при незнакомке - он ещё никогда так открыто не глядел в красивое девичьё лицо.
  Взвод не торопясь тянулся на выход - каждый считал долгом всмотреться в хорошенькую лаборантку.
  Класс опустел, и Антон принялся равнять стулья, заглядывать в столы, желая увидеть там кучи всякого мусора. Он нарочно двигался вяло, задерживал взгляд в закутках, радовался каждой завалявшейся бумажке.
  То, что в трёх метрах от него стоит красивая незнакомка, в глазах которой он открыл какой-то невероятный магнит, чрезвычайно взволновало Тураева. Он косился на лаборантку непрестанно - глаза его разрывались между рядами столов и тоненькой, эфирной фигуркой. Антон чувствовал, что девушка ему очень нравится.
  Потребность сказать ей хоть слово, пробросить между ними пусть тонкий, шаткий, но мосточек - давила с каждой секундой: "Упускать шанс нельзя! Выделиться перед ней из тысячи лиц"!
  В голове Антона вертелись подходящие слова, он был готов начать разговор то с одного предлога, то с другого, но язык почему-то отказывался выполнять приказы. Хотелось лихо, непринуждённо представиться, поразить какой-нибудь смешной фразой, но ещё несказанные слова уже наперёд казались курсанту глупостью. Вместо слов он вздыхал, направлялся к очередной парте, собирался с силами вновь - всё повторялось: оцепенение и тихий вздох.
  Девушка тоже никуда не торопилась. Она шла вслед и осматривала парты, грациозно клоня голову вбок, слегка приседая. Беленькие коленки лаборантки тесно поджимались друг к другу, и их вид заставлял Тураева холодеть от пронзительного восторга.
  Длинные, ровные волосы незнакомки от наклона дружно срывались вниз, застилали глаза, но девушка невозмутимо водворяла их обратно - после каждого приседа. Тоненькая изящная ручка и её мягкий, божественный взмах - делали с курсантом что-то невообразимое: виски стучали, сердце прыгало. Девичья рука обернулась мощной силой, что вдруг взломала скорлупу, под которой был сокрыт уже не отрок, а юноша Антон Тураев - со всеми полагающимися мыслями и желаниями...
  С девушкой он по-настоящему не дружил. Конечно, были симпатии к противоположному полу и, как полагается, бурлила подростковая игривость к "объектам" повышенного внимания, было невинное баловство с ровесницами.
  Но так, чтобы сердце окрылялось любовью, чтобы чувства пылали с невероятной силой и обретали взаимность, чтобы его губы шептали жаркие признания, а уши внимали ответным страстям - никогда.
  Ему казалось несколько раз что пришла любовь, но девушки, что вносили смятение в его трепетную душу, теряли ценность из-за самых разных причин - от пошлого глупого слова, от слащавой, неуместной театральности. И это разочарование настигало его быстро, подчас за один день, за неделю - время словно забавлялось с Тураевым - срывало маски привлекательности с избранных им особ.
  Столы центрального ряда они смотрели вместе: курсант слева, лаборантка справа. Тураев делал вид, что заглядывает в парты, но сам взглядом не отрывался от девушки, и всё так же - молча, не в силах преодолеть проклятую скованность. Два раза их головы едва не коснулись друг друга, и Тураев явственно ощущал запах её волос - необычный, умопомрачительный.
  "Сейчас или никогда!" - наконец-то решился Антон и, сгоняя дрожащими руками складки на гимнастерке, предстал перед девушкой.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
   1
  Гитара армейскими начальниками считалась агентом идеологического влияния Запада и средством разложения воинской дисциплины. Почти каждый командир, услышав или завидев инструмент, считал долгом схватить его за гриф и крепко присобачить о что-нибудь фундаментальное - в мелкие щепы.
  Причин для объяснения варварского поступка вынималось любое количество: гитару достали не в положенное время, или наоборот, замешкались сдать в каптёрку. Репертуар - о! Бездонная кладезь претензий: взялись бряцать несусветную чушь, отреклись от всего святого и патриотического, опустились до антисоветчины.
  Пояснялось, что сборище вокруг гитары отвлекает подразделние от общественно-полезного труда и выполнения распорядка дня. В конце-концов, без лишних слов гитаристу обещали в следующий раз надеть "фанеру" ему на голову, а толпу разгоняли.
  После ликвидации инструмента подразделение, по мысли командира, очищалось от разлагающего влияния и набрасывалось на общественно -полезный труд с небывалым патриотизмом. И тогда душу офицера наполняло законное спокойствие и счастье.
  Словом, в Вооружённых силах не везло ни гитаре, ни гитаристам. Затёртая, поцарапанная, с трещинами и без, в наклейках (исключительно с женскими ликами!) и надписях, расстроенная, с дребезжащими струнами, или наоборот - с дорогими, блестящими серебром звонкими нитями, и чутким ухом отлаженная до последнего полутона, гитара как надёжный товарищ кочевала из одного уголка казармы в другой, и лучше всех знала укромные места.
  Властительницу молодых солдатских душ ждали в компаниях, курилках, оказывали уважение, доверяли сокровенные мысли и желания. А гитаристу, едва возьмётся он за любимый инструмент, да с толком затянет песню, в такие минуты простят многие прегрешения.
  Кто знает, шагай Василий Тёркин по военным дорогам с гитарой, может, не была бы она изгоем, а стала официальной любимицей, предметом достойным уважения и в военной среде.
  Всё, однако, в истории получилось так, как получилось. Фронтовой подругой русского воина Тёркина числилась гармошка-трёхрядка. Инструмент замечательный, голосистый и неприхотливый, но для извлечения музыки, большого умения требующий.
  Гитара взяла доступностью освоения и созвучностью молодому романтическому сердцу. Надо забыться от действительности, пуститься неудержимыми мыслями на порог отчего дома, в дальние края или к любимой девушке, пока может, существующей лишь в воображении? Пожалуйста! Медленный перебор струн, долгие, лениво тающие в воздухе звуки - и открывается душа для грусти и сладких грёз. Замрёт от них неподвижно тело, склонится мечтательно голова...
  Подбодрить, развеселить товарищей, заставить их притоптывать на месте или вогнав в кураж, молодецки повести по кругу? Легко! Резкий бой вверх-вниз вперемешку с азартными ударами по затёртой фанере. И вот уходит прочь печаль, горят глаза, руки машут в такт музыке, а ноги больше не стоят на месте. Красота!
  
   2
  За гитару Круглов решительно взялся ещё в конце второго курса. Зов музыки, прежде дремавший, в совсем не романтических условиях казармы не смог более оставаться внутри него и заклокотал, требуя выхода.
  Гитару Вячеслав притащил с барахолки - потёртую, с ломаными прожилками треснувшей лакировки. Свидетелем его музыкального ликбеза стал закуток у чердачной двери - по вечерам Круглов усаживался на подставку для чистки обуви и не отрывал головы от новоявленной подруги до отбоя.
  У Круглова была ещё одна причина сдружиться с гитарой - он хорошо пел. Не только горло его умело выводило нужные ноты - мягким, вкрадчивым тембром, его личное сопереживание, проникновение в песенный образ передавала и душа.
  Скоро Круглов собирал возле себя дюжину почитателей, первым среди которых был Тураев. Антону друг открывался не только в прекрасных творческих качествах, но и как водитель по неведомым ему ранее музыкальным страничкам, не "прописанным" на советском телевидении и радио. Всему этому Тураев был несказанно рад и горд - это его лучший друг знает столько здоровских песен, это его лучший друг может заворожить всех в восторженном молчании!
  Больше всего Круглов любил медленные, задумчивые, под стать своему характеру, песни - Юрия Антонова, группы "Воскресение". "Маки, маки, красные маки, горькая память земли"! Можно ли остаться равнодушным, если певец ноты берёт верно и пронзительно высоко? Когда ловкий перебор струн открывает в молодом сердце водопад необъяснимой истомы?
  А "По дороге разочарований"? Сколько тут мудрости и верного предчувствия, сколько тоски по прошлым чудесным временам? И хотя курсанты - люди молодые по-настоящему, без скидок, но и в их памяти уже засели былые денёчки, что под гитару вспоминаются с щемящей ностальгией. Не забывал Круглов и столь милую "Лестницу на небеса", правда, исковеркованного на слух текста стеснялся, предпочитал одиночество.
  Случались времена, когда он, обхватив гитару, сидел молча, отрешённо блуждая глазами по пожарному щиту, по надписи на синей стене "Не курить"! И вдруг те же глаза его швыряли во все стороны сноп озорных искр, он делал замах до плеча и рубил отчаянно по струнам, выдавая громко, дурашливо - почти в крик:
  А за окном цветёт акация!
  И рада вся моя семья!
  У меня сегодня менструация!
  Значит, не беременная я!
   Кто знает, отчего Круглова охватывала радость за счастливо избежавшую беременности девушку? Может оттого, что вспоминал он ночной поход за лекарством Тураеву и того злого, всклоченного, готового схватиться за топор деревенского мужика - с вопросом "Ты девку обрюхатил?". А может он, вообще радовался тому, что мужика вовремя вразумили: "Не он".
  На отчаянные вопли прибегал дневальный, кричал без шуток: - Ты что Круглый? Опупел? Сейчас ротный вздрючит, точно забеременеешь!
  Круглов после четверостишься втягивался в женскую тему, шаловливо сверкал глазами, загибал ещё что-нибудь едкое, похабное, но уже потише, и через пятнадцать минут становился прежним "философом".
  Репертуар, что вольно-невольно, но по своему вкусу навязал сослуживцам Круглов, в коллективе прижился. Едва тентованный грузовик со вторым взводом покидал училище, как курсанты во всю подхватывали любимые песни. В городе, особенно на перекрёстах, голоса парней набирали мощь: ведь там, на свободе - по улицам наверняка идут девушки.
  А если сидящие у заднего борта, что выглядывали по дырочкам, и в самом деле примечали прекрасный пол, то тяжёлый брезент просто вздымался под напором глоток - пусть девушки слышат и знают про молодые романтичные сердца, закованные в грубую курсантскую форму!
  В такие моменты невидимая сила словно цементировала взвод, делала крепким монолитом: плечо тянулось к плечу, душа к душе, и всех наполняла готовность пожертвовать друг для друга хоть жизнью.
   Одной гитарой творчество Круглова не закончилось. Прошедшей осенью у друзей появился кассетник "Аэлита-301". Новеньким, блестящим чёрной краской магнитофоном троица обзавелась вскладчину, через училищный военторг.
  Аэлита скрасила военную жизнь столь удивительно, как никто заранее и предположить не мог. Само-собой слушали "Воскресенье", Владимира Высоцкого, Юрия Антонова - на это и рассчитывали, но курсанты додумались до весёлой забавы: записывать на кассеты собственные мини-спектакли.
  Стихийное увлечение быстро подчинили порядку. Темы предлагали все, но сценариями занимались Круглов и Агурский. Дирижёрскую палочку доморощенного тетра у микрофона держал Агурский - распределял роли и тексты, кричал команду "Запись" и давал отмашку вступать с ролью. Впрочем, при записи импровизации сыпались как из рога изобилия и без его режиссуры.
  На "студийных" записях Тураев откровенно любовался товарищами. Ему нравилось это настроение во взводе, когда налёт жестокости, грубости исчезал из курсантских сердец, снимались маски важности, манерности, а сослуживцы открывались в самых лучших человеческих качествах.
  Много было обыграно сцен: озвучили и приход Резко ночью в роту, когда наряд совсем "не ловит мышей"; и появление генерала Щербаченко в дизентерийной палате лазарета с вопросом: "Чем занедужил, сынок"?; и переполох в женском общежитии из-за курсанта Драпука.
  Но самой дивной для Тураева осталась первая запись, с которой взвод и вошёл в мир театрального увлечения: "О том, как Вениамин Агурский хотел на акушера поступить учиться, а попал в курсанты".
  Из глухого села простого паренька Веню отправляли в областную столицу - в медучилище. Слёзы родни и шум проводов выдавливали из себя кто только мог, хотя на деле "актёры" уже авансом заходились от смеха. "Сынок, учись! Будешь у наших баб главным спецом"! - напутствовал отрока басовитым голосом отец - Рягуж. Сын - Агурский сам в своём лице - обещал грызть науку не за страх, а за совесть, и обильно пуская слезу, забирался в вагон, полный колоритного народа - крестьян, коробейников, карманников и интеллигентов.
  Поезд изображал Копытин - он грубо шипел и отфыркивался, надрывно гудел и набирал крейсерскую скорость, скрипел ржавыми тормозами. Купе, где пристроился будущий акушер, всю дорогу жило бурными событиями: коробейники совались с дремучим товаром, карманники шныряли по карманам, крестьяне своей простотой доставали интеллигентов, а те себе под нос возмущались на всех и вся.
  "Таранька! Продаётся таранька"! - в озвучку втягивался даже Горелов, обычно не увлекающийся взводными делами. "Ульяновск"! -по-женски изображал дикторшу вокзала Драпук.
  Пассажиры шумно покидали поезд, толкались, ругались.
  - Давай мешки, язви тебя в три коромысла! - заполошенно кричал Лаврентьев, входя в роль заезжего крестьянина.
  - Куда ты с кошёлками, корова! - гневно басил Остапенко, словно какая-то назойливая бабка и в самом деле путалась у него под ногами.
  - Дяденька, не бейте! - испуганно пищал Василец. Он - малый лет четырнадцати, попался на краже вяленой воблы.
  И вот на перроне главный герой - Агурский! Осмотр им вокзальных часов, с отвисанием челюсти до асфальта.
  - Ух, ты! Нам бы в деревню такие! В самом деле Ульяновск?
  - А то! - вокзальные ханыги - хором. - Глаза-то разуй!
  - Сила!
  - Что ты хочешь? Тут сам Ленин родился!
  - Слышал, - сиротский голос Агурского. - Мужики, а где тут училище?
  - Тебе какое?
  Вопрос ставил гостя в замешательство: - Чё, тут их много?!
  - Хватает.
  - Мне что б... по бабам... специалистом...
  - Так это на первом трамвае - до конечной!
  На конечном круге указанной "единички", однако ж, оказалось военное общевойсковое училище. Так Агурский и оглянуться не успел, а уже и форма на нём военная, и за присягу роспись стоит...
  Взвод слушал свои спектакли и неизменно ухахатывался до слёз.
  
  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
   1
   Лаборантку звали Оксаной. Когда она мило улыбнулась и назвалась - просто, доступно, без жеманства, Тураев с трудом унял в себе радостную дрожь и подумал о том, что действительно - смелость города берёт.
  Дружба, которую сразу и искренне предложил он девушке, завязалась складно, приятно. Оксана проявляла к юноше взаимный интерес, он чувствовал это, трепетал от избранности, и сам всё сильнее проникался неведомым прежде чувством.
  Антон выискивал в перерывах минутки, чтобы на очередную лекцию пробежаться через третий этаж. Вихрем пронестись по коридору в надежде повстречать Оксану (О! Это лучший вариант!), или заглянуть в лаборантскую, разглядеть там искристый отлив её тёмных волос, яркое платьице, поманить жестом или счастливыми глазами, постоять вместе короткое мгновение.
  В последнее время эти минуты только и были целью его существования, только этих минут он ждал; и если ничто не сулило близкого их воплощения, то он заново проживал прошедшие, прокручивал в памяти каждое движение Оксаны, каждое её слово, каждый взгляд её поразительно парадоксальных - мягко-строгих карих глаз.
  Отношения Тураева и Оксаны изначально не могли скрыться от всеобщего обозрения, избежать пересудов. Особенно живо откликался Драпук - помимо того, что любое действо с участием девушки или молодой женщины он торопился разукрасить своими пакостными тонами, тут дело касалось и его недруга.
  Желая уколоть Тураева побольнее, Драпук затеял краткую лекцию: "Что делают в военных училищах лаборантки"? Посреди самоподготовки он вдруг поднял голову и без всякого вступления огласил: - Лаборантка - это баба в конкретных поисках жениха!
  Следом никто не произнёс ни слова, и Драпук принялся за разогрев вялых слушателей. "Расставляют капканы на будущих офицеров как на зверушек, - пояснил он и с философским акцентом вопросил. - А что? Самый короткий путь загнать в семейное стойло - когда курсант пуганный и жизни ещё не нюхал. Да и между женскими ногами ничего не видел! И от узости кругозора ему любые бабьи ноги мерещатся верхом совершенства"!
  Намёк на что-то между женскими ногами предполагал интересное обсуждение. Шорох оживления пролетел по рядам, раздалось довольное хмыканье - курсанты откладывали дела, обращались в слух. Драпук оценил прибавку аудитории, откинулся всей спиной на стул, набрал в грудь побольше воздуха.
  - В училище даже обезьяна женского пола без мужа не останется! Всё в дело! - призывно гыгыкнул он.
  - Точно! - поддакнул Агурский. - Помните, на кафедре иняза лаборантку? Лупоглазая, страшна как сто чертей, а туда же - замуж и с лейтенантом в Польшу!
  - Так у неё папаша начальник спорткафедры! - напомнил Лаврентьев.
  - Нашлось же чудило, что на Польшу позарилось! - покачал головой Рягуж. - Да лучше на Камчатке, но с нормальной женой!
  - Много на твоей Камчатке красивая жена высидит, - негромко сказал Круглов.
  - Да и что жена? - вскричал Агурский, гордо выкладывая житейский секрет: - Красивую можно любовницу завести. А красивую жену замучаешься сторожить.
  - Любовница любовницей, - Рягуж мнение не поменял. - В квартиру не макаку же приводить?
  - Не макаку, - согласился Агурский. - Деваху балла на три-четыре. Тогда и самому жить спокойнее.
  - Вот. А та, с иняза - просто смерть! - воскликнул Рягуж. - Ночью проснёшься, умрёшь тут же от страха! И Польша не пригодится!
  Смехом грохнули все - чтобы Рягуж умирал от страха - это что-то! И Кулеша азартно мотал головой, широко раскрывая рот; обессилено потирал слезливые уголки глаз Василец; во всю улыбался и Тураев - непринуждённо, радостно. Антон отродясь не мечтал о выгодной женитьбе, потому тоже с таким одобрением веселился над неведомым лейтенантом, позарившимся на "лупоглазую" протекцию.
  Драпук выждал затишье, вновь повёл по задуманному руслу.
  - Говорят, у нашей Оксаны папа - полковник. - вкрадчиво известил он. И хотя о папе Оксаны никто и не слыхивал, даже Антон, все поняли в чей огород пульнули камешек.
  - И кое-кто это знает! - к словам Драпук присовокупил кивок головой в спину Тураева, чтобы все видели, кто и по какой причине познакомился.
  То, что прежде было сказано Драпуком, хоть и с сарказмом, имело правдивую почву. Что греха таить - в училище любой девушке жених сыщется, и по самой разной причине: от курсантского одичания - до возжелания карьерных высот.
  Сам Тураев понимал, что никакие полковники и генералы сладко его не приманут. Не такой он человек, чтобы выбирать себе любовь по папе! Да, чёрт побери, он вообще первый раз слышит о её папе!
  Уловка Драпука сработала: красота Оксаны, да ещё возникший папа-полковник вызвали двойную зависть. И намёк на приспособленчество Тураева кое-кому оказался приятен - раздались едкие смешки. Кулеша, предвкушая накал, зорко забегал выпученными глазами по яростным недругам.
  - Может, человек карьеру желает сделать, - вкрадчиво и вроде как с поддержкой тех, кто охотится за полковничьими дочерьми, высказался Горелов. - Её папа какой-никакой, а помощник будет, распределение обеспечит.
  Прозвучало снисходительно, презрительно, обидно. Таким охотником - гадким, расчётливым, приценивающимся к "папашиным" погонам, Тураев в глазах товарищей предстать не хотел. Он с трудом переборол себя от гнева - уж было хотел развернуться к Горелову, крикнуть - "Ты про меня?!", но мелькнула, остепенила мысль - ведь лично он своими планами живёт, ни к чьёму папе не прилизывается и потому подколка Горелова его не касается!
  Драпук косил за Тураевым - как он? Задёргался? Провокаторского маслица в огонь требовалось подливать тонкой струйкой, но так чтобы в конце заполыхало на всеобщее удовольствие! Тураева разговор держал в напряжении: посмешищем ему быть не хотелось, он и понимал - главного слова Драпук не сказал. "Если что обидное - в лоб!", - подумал Антон и вытащил со дна сумки автоматный патрон без пороха, что присмотрел для брелка.
  - А я бы, братцы, побоялся девочку иметь, когда через стенку целый полковник ходит! Страшно! - Драпук нагнал на лицо гримасу страха, клоунски прикрылся ладонями.
  Взвод ободрительно засмеялся. Антон не знал что и делать - то, что имел ввиду Драпук и близко не было, да что близко? И в мыслях! Ему за радость, за счастье рядом постоять, едва прикоснуться! А уж где дом у Оксаны он подавно не знает, не приглашали пока в гости, с папой-мамой не знакомили!
  - Но есть герои среди нас!
  Патрон звонко бряцнул о стол под носом Драпука, отлетел в конец класса. Что голова его чудом не стала дырявой мишенью, Драпук ощутил шестым чувством, одёрнулся от зубоскальства. Как не хотелось ему веселить публику, он понял: драка созрела, и финал во её избежание требуется урезать.
  На несколько мгновений повисла тишина.
  - Как первомайская гёрла? В субботу к ней? - Кулеша размашисто и выразительно покачал кулаками у бёдер. Заварушки к его огорчению не вышло, теперь он специально не сводил Драпука с аппетитной женской "дорожки". Что до Драпука, тот о предстоящих приключениях трепал не хуже чем о былых.
  - Не-е! В субботу "скорая помощь" по плану, - отрапортовал он взводу. Все уж знали, это про местную девицу с которой по его словам "половые проблемы решаются по первому свистку". Настоящего её имени Драпук никогда не называл, обходился прозвищем "Репа". Частенько самодовольно добавлял - "Предана как собака".
  Репа же имела несчастье всерьёз любить Драпука и тешить себя мечтой о замужестве за любимым Витей.
  - Ничего ей, дуре, не обломится! - хохотал перед товарищами Драпук, выкладывая на всеобщее обозрение нечистоплотность своих намерений.
  
   2
  С наступлением тёплых дней Тураев пригласил Оксану на стадион, погулять. Быстротечные переглядки стали для него делом игрушечным, хотелось спокойно держаться за руки вдали от посторонних глаз, поговорить. Со свиданием в городе, с приглашением в гости как-то не складывалось - Оксаной всё выдавались отговорки, но Антон сильно не переживал: выслушивал объяснения, соглашался, и радовался уж только оттого, что её училищные минуты посвящены ему.
  Стадион с прилегающей аллеей из чахлых тополей, тиром, полосой препятствий вечерами был самым спокойным в училище местом, едва ли не единственным, где ничто не претендовало на уставной порядок. Офицеры появлялись редко, зато курсанты, предоставленные сами себе, бродили по громадной огороженной территории словно звери в заповеднике.
  Училищное захолустье притягивало многих. На высоком травянистом холме, что закупоривал собой огневые дорожки тира, летними вечерами густо усаживались курсанты. С высоты птичьего полёта задумчиво вглядывались в голубую синь Волги, или просто ложились на спины - надышаться пьянящим полевым ароматом, насмотреться в бездонное небо.
  У сетчатого забора, вдоль стадиона, назначались встречи гражданским гостям. Будущие офицеры выстраивались с внутренней стороны, а приходившие их проведать любимые девушки, родственники, друзья - с другой. Велись долгие разговоры, влюблённые тянули по прорехам ограждения драгоценные руки.
  Это самое большее, что позволялось: мир военный и мир вольный забор делил очень строго. Молодецкой удали нарушить запрет хватило бы у каждого - рядом полоса препятствий, где научились заборы перемахивать и рвы перелетать. Воссоединению мешал патруль - капитан или старший лейтенант при двух помощниках, непременно прохаживающийся в самое горячее время.
  Планомерное его перемещение удерживало курсантов от такого недостойного поступка, как самовольное оставление училища, а бесстрашных молодчиков, презревших преграды и засевших со своими девушками по ближним кустам, патруль вылавливал и освобождал от опрометчивого заблуждения, что три шага от забора - не самовольная отлучка.
  Антон с Оксаной натоптали тропинку в самый дальний угол, где аллейка редких, невзрачных тополей разделяла тир и высокий, плотно подогнанный деревянный забор. В тиши деревьев они наслаждалась уединением и совсем не боялись, что их слова станут достоянием чужих ушей.
  В поисках свободы порой приходил на стадион и Круглов, усаживался на зрительскую скамейку, наигрывал на гитаре. Часто собирались возле него слушатели, по настроению оборачивающиеся помощниками - подпевали кто как мог.
  Однажды, когда Круглов пел песню Юрия Антонова, Тураев похвастался перед Оксаной талантом своего друга. Он тихо подвёл её за спины товарищей, откуда самозабвенно и дружно разносились строки - "...и как прекрасно возвращаться под крышу дома своего!", гордо показал Вячеслава. "Это он так здорово играет и поёт"!
  Много происходящего тем летом рождало в Тураеве чувство собственной уникальности. Запросто разгуливающий с красивой лаборанткой, он вызывал естественную зависть и курсантов и их подружек, стоящих за ограждением.
  Тураев видел щедрые подарки фортуны, и хоть не рвался дразнить этими подарками сослуживцев, голосок самолюбия в нём ликовал - "Я один тут такой"!
  Привилегии их положения подметила и Оксана.
  - Другие как в тюрьме! - показала она на облепленный с обеих сторон забор.
  - Куда им до нас! - довольно ответил Тураев и мягко сжал девушке руку. - А если я Аэлиту захвачу!
  - Это ещё кто? - насторожилась девушка.
  - На неё лучше один раз посмотреть, - загадкой отделался Антон. - А ещё лучше - послушать!
  - Нет, ты мне скажи! - потребовала Оксана, делая обиженные глаза.
  - Узнаешь, - Тураев еле удержал тайну. - Будет приятно познакомиться!
  - Когда? Завтра?
  - Завтра наряд, - погрустнел курсант.
  
  3
  - Между прочим, у тебя конкурент! - сказал Тураеву Круглов, выбрав для разговора момент: как патрульные они ужинали после всей роты, посреди пустых столов. Третье лицо подразумевалось в отношениях Тураева и Оксаны, что Антон понял не сразу, а поняв, перестал жевать, тревожно изогнул брови - кто ещё?
  Вячеслав выложил свои наблюдения: майор по фамилии Савинок (с той же кафедры) явно навязывается в общество молодой девушки. "Майор? - переспросил Тураев, и на сердце у него отлегло. Он беззаботно отмахнулся: - Куда старому"! Круглов было хотел сказать, что дело не в возрасте майора, а в его шансах, которые ему не прочь дать Оксана, но посмотрел в ясные, наполненные радостью глаза друга, промолчал.
  Не такой уж старый - тридцать лет, Савинок появился в училище полгода назад. До того служил на Сахалине, там же четыре года как развёлся с женой. Ростом невысок, с лихим выпирающим подбородком-трапецией, но с такой натурой, что стремится вознестись если уж не сантиметрами, так манерной деловитостью и напористостью. В багажнике эдаких бульдозеров-всезнаек не сплошь ум и эрудированность, как и у Савинка, ну, да собственные слабости мало кого тревожат по самой природе человеческой: свой порок во сто крат милее чужого достоинства. Потому взял Савинок за правило - в любом деле выставить свою бритую "трапецию" - и вперёд, напролом!
  На Оксану он заглядывался откровенно, со значением (когда не было поблизости сослуживцев), потом и вовсе ринулся осыпать знаками внимания - комплиментами, дружескими наставлениями, мелкими презентами. Девушка не фыркала брезгливо, не голосила испуганно - "Ой, ну что вы? Что вы?", как положено скромнице, чуть потуплялась, но не более - цепкие глаза её своего не упускали, загорались от подарочков.
  Савинок верно понимал лукавинку девичьего взгляда, "Работает тема!" - шептал он взволнованно и лихорадочно тискал свою "трапецию". Иной раз, сподобясь взаимного внимания, подпрыгивал втихомолку от чувств и потирал довольно руки...
  Смущало одно - на Оксану курсанты слетались как пчёлы на мёд. "Медок" и в самом деле был отменный, но ведь не всем же с ложкой! И наглец Тураев вертится как намагниченный, не без успеха! Небось, присосался уже к нектару, гадина!
  Савинок оборонял подступы к девушке как легко раненый часовой - помирать рано, бросить жалко, и силы от борьбы тают! А охочие до сладкого всё пребывали... Драпук, решивший "пошурудить" между Тураевым и Оксаной остался дежурным. Он безмятежно уселся за стол, и положив низко голову, змеиным манером принялся наблюдать за девушкой. Когда она приблизилась к его столу, пристально, сверляще уставился на неё. "Что, ты красотка, в Тураеве нашла"? - развязно спросил он, не моргая.
  Оксана молчала, но смотрела на Драпука бесстрашно и даже с любопытством, словно разглядывала впервые.
  - Ты ему даром не нужна, - натужно скривился тот - холодок от строгих глаз чуть кольнул. - Для женитьбы у него другая есть. А ты так - по училищу пройти, форсануть!
  - Я сама разберусь кто кому нужен! - Оксана ловко, изящно обогнула угол парты упругим бедром, и выдала реплику так спокойно, невозмутимо, что Драпук чуть не раскрыл рот - его слова пальнули вхолостую!
  - Я... могу тебе другом быть, - он вдруг обронил свой лоск, перешёл на заискивающий тон. - У нас всё получится! - Драпук уже протянул руку приобнять Оксану.
  - Пока обойдусь! - остановила его лаборантка.
  - А я что? Стою, беседую, - Драпук неловко завертел руку, не зная куда её пристроить. - Я тебе добра желаю. Ты красивая, к твоим ногам тут парней сотню постелить - как цветов в оранжерее!
  Дверь в секунду распахнулась, на пороге стоял Савинок, нервно водя подбородком-"трапецией". Что Оксана очень близко с курсантом, ему не понравилось.
  - Дежурный? - строго спросил офицер и, не дожидаясь ответа, отчеканил задачу. - На первый этаж, к запасному выходу! Там три ящика! На кафедру - живо!
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
   1
  За час до отбоя офицеров в казарме уже не было. Круглов невозмутимо сидел на своей кровати, навалившись спиной на стену. Почти механически, лениво он перебирал "Лестницу на небеса", а его задумчиво блуждающие глаза казалось, страдали по этим самым недосягаемым, но желанным небесам.
  Рягуж и вовсе вытянулся влёжку, положив обутые ноги на спинку кровати. Увидь их сейчас кто из офицеров - нарушителям бы не поздоровилось, ибо попрали они самые святые традиции - оседлали кровати, и с гитарой! Служивой заднице для отдыха только табурет положен, да и то, так редко, чтобы жёсткая деревяшка за счастье сошла! И вертись на ней, как сорока на колу - то столбушком, то головой в колени! А если три штуки составил, да прилёг, то однозначно - последняя сволочь и предатель пролетарских заветов! Закаляй, махор, свой хребет тяготами и невзгодами, а на кровать только облизывайся!
  В казарму от телефонной будки Тураев мчался не чуя ног. Он, проведший день в наряде, сделал себе открытие - ему без Оксаны плохо. Он привязан к ней безнадежно - и мыслями и желаниями. И когда услышал её голосок в трубке, после суточной разлуки, то ожил, словно оросили ему иссошхую душу влагой живительной!
  Ответ тут просился один - нагрянула настоящая любовь! А раз есть любовь, значит, будет и предложение руки! О! Если Оксана согласится - наступит вселенское счастье!
  Переполненный чувств, Антон с размаху плюхнулся на кровать.
  - Похоже, я влюбился! - поделился он радостью, и мечтательно проморгался глазами. - Может, женюсь!
  - Курсант должен быть свободен, как трусы в полёте, - без эмоций отозвался Рягуж, складывая ноги крестиком. - Факт верный.
  - Серьёзное это дело, - не оставляя струны в покое, без одобрения заключил Круглов. Тураев смотрел на друзей растеряно - неужели они не видят кто для него Оксана?!
  - Я лично не тороплюсь, - Рягуж пожал плечами. - Но если припёрло!
  - Что значит - припёрло? У нас любовь! - завёлся Антон.
  "Then the piper will lead us to reason. And a new day will dawn, - бормоча английскими исковерканными словами, наиграл Круглов "Лестницу...". Он отложил гитару и многозначительно спросил - Знаешь, что это значит"?
  - Я по английскому не такой спец как ты! - огрызнулся Тураев.
   - Новый день ждёт терпеливых! - Круглов остался невозмутим от иронии. - Драпук, конечно, сволочь, поливает грязью без разбора, но любовь проверяется временем и препятствиями. И ничем другим. Сколько вы знакомы?
  - Три месяца и неделя!
  "Ну, вот, собаку и отрыли!" - своим видом Круглов словно расставил все пессимистические точки.
  - К тому же мы тут как в клетке, а мир огромен, - сказал Рягуж. - И там такое можно найти!
  - Ты хочешь сказать, она - некрасивая, неинтересная, завалящая какая? - Тураева словно ударили об стену. - И для меня на безрыбьи и рак рыба?
  - Училище тут не при чём, - вступился Круглов. - Поиск - вообще категория, имеющая отношение к бесконечности. Бесконечность постигать невозможно, по - крайней мере, через бракосочетание! - он засмеялся. - Потому надо выбрать вариант и успокоиться.
  - Пока курсантские погоны - посылать всех на фиг! - отрезал Рягуж.
  - Учиться что - ли тяжело будет? - никак не мог оценить грядущие трудности Тураев.
  - Чудак! Что учиться-то? - поднял белёсые брови Николай.
  - Ну, зная, что где-то в городе тебя жена ждёт...
  - Гораздо тяжелее знать, что тебя в городе жена не ждёт! - сказал Круглов. - Потому что знает - ты появишься только в субботу. И не каждую.
  - Она же тут работает.
  - А тут - ты выдержишь? Когда её глазами раздевают!
  - Нарисовали вы тоску! - вздохнул Тураев. Его лицо от непредвиденного огорчения раскраснелось, запылало.
  Круглов очень серьёзно уставился на друга: - Вы вдвоём обсуждали - про загс и прочее...?!
  - Пока нет, - признался Антон и тут же всполошился. - А что, у меня шансы на отказ есть?
  - Шанс у всех есть, - Круглов повеселел. - Главное - горячку не пороть!
  Спать Тураев укладывался в большом недовольстве на друзей - мало, что не обрадовались, не поддержали, ещё и настроение испортили!
  "Раскочегаренному" на любовь и счастливый брак Антону Круглов не хотел разъяснять парочку причин попридержать свадебных лошадей. Хотя бы то, что он видел раз, когда заглянул в лаборантскую - Савинок очень даже конкурент. Но говорить об этом сейчас - как вылить на горячую печку ведро воды. Шум, пар и даже лопнувшая плита - и ничего более хорошего.
  
   2
  На самоподготовке Драпук держал вокруг себя полвзвода, рассказывал как вывозил в подсобное хозяйство полуторатонную бочку отходов. Вывозил, конечно, солдат-водитель, а старшекурсник прилагался для пущего порядка. Но от этого одно удовольствие - из училища, за город на полдня! И главное, ничего руками не делать - сиди, на дорогу посматривай. При обоюдном с водителем согласии можно поломку какую придумать - на воле дольше побыть.
  Теперь все слушали, как Драпуку подвернулась случайная попутчица до пригородного села, и как тот, подсаживая её в кабину, сам не поверил своему счастью. Но подвезти девушку, почувствовать её тёпло и высадить из машины за "спасибо", не устраивало Драпука никак. Принцип - "Салом по мусалам, а в рот - горький хрен"! - как он признался, для него - ни в жизнь (!), потому попутчица сразу же попала на "раскрутку".
  Водитель по его указанию свернул в берёзовую рощицу и там Драпук вытянул девушку "погулять на природе". В кустах легкие обжимания перешли в напористый обхват, а на попытки девушки вернуться, последовало предупреждение - ломаешься, то выбирайся до любимой деревни пешком!
  - Короче, отбрыкиваться стала, мочалка, - весело, даже с удовольствием посетовал рассказчик, но по его победному виду все справедливо заключили - дело кончилось как надо.
  Смакование про сопротивление девушки, про молодецкий напор курсанты слушали, замерев. Тураев не узнавал товарищей: в их лицах не читалось ни сочувствия к несчастной глупышке, ни желания одёрнуть рассказчика, сказать, что он порядочный подлец, подонок - лишь горящие мечтательной похотью глаза, словно каждый жалел, что не оказался на месте Драпука.
  Презрение, мелькнувшее лишь на лице у Круглова, для Антона дорогого стоило. В нём же самом боролись два чувства - желание съездить Драпуку по раскрасневшейся роже, да так, чтобы тот заткнулся от своих поганых речей. С другой стороны, Тураев понимал - он как зачинщик ссоры вызовет лишь поголовное осуждение. И боязнь настроить против себя взвод сдержала Антона.
  - Меня-то разговаривать научили! Целая кафедра языком чесать учит, - самодовольно сыпал Драпук. - Ничего, говорю, с твоим богатством не случится. Мы чуть-чуть, по-детски. Даже китель на землю бросил - что бы ей задницу не кололо!
  Тураев резко поднялся, словно желая сбросить с себя гадость чужого повествования, вышел из класса. В надежде встретить Оксану, он крадучась подался по тихому коридору - хождения вне перерывов запрещались! За углом от дробных, почти женских шагов захрустел паркет - Савинок! Тураев на носках неуклюже посеменил в туалет - уж кого-кого, а его Савинок впряжёт как вола! Если тут не придумает работу, на инженерный полигон снарядит, чтоб Тураев до конца дня не появлялся на кафедре.
  Антон долго стоял в туалете, выглядывал на плац, где капитан Стременной гонял свою роту. Смотреть на движущихся человечков сверху было интересно - сразу выползали все ошибки, неуклюжести строя. "Слабо вам со Стременным! - подумал Тураев про шестую роту. - Как кремлёвских курсантов только Резко может вышколить"!
  Драпук, закончив историю про поездку, публику не расслаблял: вынул из полевой сумки и размашисто бросил перед собой три девичьи фотографии: любуйтесь! "Ничего гёрлы, да"? - важно вопросил он.
  Курсанты живо потянули руки и с энтузиазмом археологов, набредших на раритеты тысячелетней давности, принялись исследовать девиц. Драпук же начал разглагольствовать:
  - Всё познается в сравнении - ещё древними сказано, - наставительным тоном пояснил он. - Как можно жениться на первой встречной бабе? Да ещё без предметного осязания и проникновения! Надо попробовать, сливки снять...любовь - любовью, ею сыт не будешь. Женщина, как и танк, обладает тактико-техническими параметрами: ножки, бёдра, грудь, калибр... сами понимаете... И параметры эти глазами не снимешь, здесь инструмент нужен конкретный!
  Лаборантку, стоящую в дверях, заметили не сразу. "Зоркий сокол" дело своё прошляпил, остальные, увлечённые смотринами, и вовсе пораскрывали рты.
  -Эта троица у меня сейчас на проверке, - Драпук потянулся за фотографией, где стояла крепко сбитая девушка в купальнике. - Пять баллов никому поставить не могу, но вот эта четвёрочку твёрдую зарабо...та...ла.
  Драпук увидел растерянную лаборантку, картинно изобразил неловкость.
  - Не будем девушку смущать, - с приторной улыбкой он собрал фотографии.
  
   3
  Оксане было любопытно, кто такая Аэлита, а Тураев с нетерпением ждал вечера по другой причине - признаться в любви. Он воображал, как уловит подходящую паузу, чтобы оттенить торжество, как разорвёт молчание словами любви и предложением выйти за него замуж. Раз и на всю жизнь!
  По дороге он пожалел, что взял с собой магнитофон - только помеха такому необычному дню. Но раз обещал...
  - Это и есть Аэлита! - воскликнул он при встрече и даже показал надпись. Любопытство девушки утолилось с полуслова, и восторженных охов, ахов на предмет лихо закрученной интриги не прозвучало. Её карие глаза вдруг выразили какую-то неведомую ему заботу, отрешённость от него самого и от их совместного захолустного мирка.
  Антон неловко повертел вещь в руках, сердцем чувствуя - и запись будет не к месту. А обрывать гнетущее молчание сокровенным признанием в любви язык просто отказывался!
  - Ты генералом стать хочешь? - вдруг спросила Оксана.
  - Какой же солдат не мечтает стать генералом! - пошутил Тураев, чуть покривясь - истина общеизвестная!
  - Не мечтать, хотеть, - поправила его девушка, глядя при этом испытующе.
  Тураев обескуражено задумался. Стать генералом! Хм! Конечно, у кого в ближнем, у кого в потаённом уголке сердца такая мечта грелась, вынашивалась. Да вот легко ли стать генералом на самом деле? Курсанты стенды генералов-выпускников знали как облупленные. Хватало таких счастливчиков за пятьдесят один год - не один десяток, и даже маршалы есть. Да ведь и лейтенантов наковали многие-многие тысячи! Тут такой отбор суровый, что Дарвину и не снился!
  Из Василия Никитовича что вот генерала не получилось? Да что генерала - полковника не вышло! А никогда он не спрашивал прямо отца, на чём тот споткнулся. А самому... Боязно как-то взять и рубануть - "Буду я генералом! Вот увидите"! А если не получится? Это, вроде как слово уже дал, и не исполнил. Нет, конечно, стараться будет изо всех сил, но ведь пути, того... божьи - они неисповедимы... Если бы кто могучий в спину подпихивал...
  "Может, Оксана из-за папы своего, полковника, так думает? Может он хочет зятя выше себя толкнуть"? - почему-то подумал Антон о словах Драпука.
  - Если папа полковник поможет, может, и стану, - опять-таки с невесёлой улыбочкой проговорил Тураев.
  - У тебя отец полковник? - спросила Оксана и благостная надежда внутри неё не удержалась, выплеснулась. "Приплыли с папами"! - только тут Антон шестым чувством понял, что не существует папы-полковника не у него, ни у Оксаны. Он постарался тему сменить, и сковано, без прежнего предполагаемого запала рассказал о взводных записях и выбрал послушать самую невинную - как тупой курсант-пехотинец посетил филармонию и с девушкой там познакомился.
  Агурский с Кругловым, что писали сатирическую сценку, под главным героем подразумевали Копытина - ни музыкой, ни культурными вопросами не интересующегося вообще, и конечно же ни в какую филармонию в жизни не совавшимся. Однако высокие претензии и надежды того, что погоны сами сделают его человеком просвещённым и культурным - и были как раз объектом высмеивания.
  Герой важничал с самого гардероба и выдавал окружающим солидные, как ему казалось, комментарии. "Филармония начинается с вешалки"! - два раза изрёк он аракулом - подавая шинель гардеробщице и принимая номерок. "Это вам не фугу фугануть"! - пояснил он портрету Чайковскому, глядя тому в нарисованные глаза.
  "Глинку играют, - проникновенно шептала соседка по залу, как видно, дама просвящённая. - Я очень его люблю! Очень"! "Её, её! - важно поправлял курсант и видя непонимание, пояснял: - глинка - женский род! Она"!
  Увы, должного восторга от Оксаны Тураев не дождался. Он был уверен - она поймёт в чём соль, посмеётся, оценит и талант авторов и доморощенные актёрские способности! Но девушка раз притворно-кисло хихикнула, и заговорила, что домой ей сегодня надо пораньше.
  Вечер, на который Тураев возлагал невероятные, авансом медово-осязаемые надежды, провалился. Он плёлся в казарму грустный, раздражённый, еле сдерживая себя, чтобы не запульнуть Аэлиту об забор.
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
   1
  - Тебя на КПП Вероника ждёт, - дневальный протянул Тураеву листок.
  - Какая ещё Вероника?
  С таким именем знакомой девушки у Антона не значилось даже близко, потому проскочила лишь единственная мысль: "Перепутали с Тугаевым". Однако на бумажке было чётко написано "Антона Тураева ждёт Вероника".
  От записки яснее не стало. "Кто же? - недоумённо принялся гадать Антон. - Попутчица из Москвы"? Тогда, почти год назад, по возвращению из отпуска, с ним в купе до Ульяновска ехала девушка - по виду ровесница. Он галантно уступил ей нижнюю полку и вечером за компанию даже принёс чай.
  Тураев поворошил в памяти настойчивее, до прояснения ушедших в небытие деталей - они беззаботно болтали о разных пустяках, особенно когда супружеская пара, что занимала два других места, чинно удалилась на ужин в вагон-ресторан. Вместе смеялись над шутками журнала "Крокодил", что лежал на столе, и к концу дня остались друг другом довольны: Тураев - что не особо засмущался незнакомую девушку; а его соседка тем, что в приглянувшемся ей курсанте изо всех сил пыталась зародить к себе приличный интерес.
  Но на перроне молодые люди навсегда разошлись. Не взирая на то, что девушка написала Антону записку с телефоном и даже расспрашивала как найти его в училище, её настойчивость перебила курсанту всё желание общаться дальше.
  И хотя ни лицо, ни имя той дорожной попутчицы так и не обрели конкретного проявления, знай Тураев, что это она решила напомнить о себе, то на встречу и не сунулся бы. Но что-то ему подсказывало - имя Вероника не оттуда.
  Ситуация интриговала - больше в городе знакомых девушек нет - одна лишь Оксана. Но ведь какая-то Вероника пришла же?! А вдруг от кого-то передача?
  С каждым шагом к КПП любопытство Антона разгоралось, а терпение, наоборот, улетучивалось. Ноги сами понесли его вскачь и в комнату посетителей он ворвался вихрем. Энергично осматривая всех подряд, он даже не знал кого и искать.
  - Ой, как ты изменился! - раздался сзади возглас. Тураев обернулся - перед ним стояла ликующая симпатичная девушка - чуть полноватая, с высокой копной пышных волос и броским декольте. Глаза её хоть и фонтанировали энергией, но настойчиво буравили курсанта и ответно жаждали от него если не удивления до обморока, то восхищения уж точно.
  Что на встречу заявилась бывшая одноклассница, Антон определил не сразу. С полминуты он недоуменно пялился на гостью и не мог узнать - незнакомка казалась ему и гораздо старше его (что вызвало поток новых вопросов в голове) - крупное лицо с важно выпирающими скулами, зрелая дородность. А когда, наконец, понял, кто перед ним, то и взаправду испытал сильное удивление - Вероника Омельченко появилась в Ульяновске?!
  Мало того, что школьный мир канул в прошлое, надёжно отгородившись временем и училищным забором; уже не существовало и причин, способных привести Веронику к нему в такую даль! Но факт - ему протягивала руку бывшая одноклассница и безответная школьная любовь.
  Окинув нежданную гостью взглядом посмелее, пристальнее, Тураев отметил: Вероника ни дать - ни взять настоящая дама - вальяжная, пышная.
  - Какая ты стала! - попытался радостно сказать он. Радость вообще-то стояла третьей в очереди нахлынувших на него чувств. Первее всего волновала причина столь неожиданного её появления; затем шло разочарование - загадка обернулась хоть и удивительным вариантом, но всё-таки, увы, не значимым.
  Впрочем, в любом случае Тураевым двигало чистое любопытство - от разговора с любой девушкой он ничего не ждал - у него есть Оксана!
  - Каким ветром? - Антон справедливо надеялся на более существенную причину появления в Ульяновске, нежели встреча с ним. - Как нашла?
  - У твоей матери адрес взяла, - радостно протараторила Вероника и кажущаяся торжественность из неё улетучилась. - На улице с Александрой Михайловной встретились, она и спрашивает, что ты моему Антону не пишешь? А я решила сразу и приехать!
  "Вот новости! - насторожился Тураев. - И мать ничего не писала, и всё это... несерьёзно". Он даже не знал, о чём говорить со старой знакомой - их ничего не сближало в прошлом, не появилось нужды общаться и сейчас.
  Нелепый приезд за тысячу километров, начинающийся нелепый разговор легли на сердце Тураева странной, щемящей обузой. Он вздохнул полной грудью, разгоняя неприятное давящее чувство: "Он добъётся любви от Оксаны"!
  - Как ты? - спросил он, чтобы что-то спросить.
  - Мы тут и будем разговаривать? - Вероника недовольно осмотрелась. - Может, попросишься в увольнение? Погуляем, в кафе посидим.
  - По рабочим дням в город не пускают, - замялся Антон. - Я бы рад, но ... в армии делают не что хочется, а что положено.
  Если честно, Тураеву и не хотелось никого просить. Зачем лишний раз напоминать о себе? Повод для увольнения сомнительный, а прижмёт по-настоящему среди недели в город, так Резко на второй раз выскажет, что курсант Тураев повадился по рабочим дням в увольнения шастать.
  Выпроситься ради уважения к её поступку, побродить вместе по центру, посидеть в кафе - значит, двинуться навстречу обязательствам, которые каждая сторона воспримет по своему. А обязательств перед Вероникой, даже самых крошечных, Антон приобретать не хотел. Он и без неё влюбленный человек.
  Одноклассница, видя замешательство, быстро приняла управление на себя.
  - Есть какие-то командиры, что могут понять и помочь? - решительно осведомилась она, проявив познания в военной иерархии. - Командир роты, что ли?
  - Не могу я сразу к ротному подойти. Не положено.
  - Бедные мальчики! - жалобно щебетнула Вероника. - Жизнь обрывается в самом расцвете, а вам главней всего какой-то дурацкий устав...
  - Это к чему? - спросил Тураев.
  - Ты разве не слышал? - девушка скорбно опустила глаза и затеребила ремешок сумки. - Митя Леванёв погиб...
  - Писали мне, - вздохнул Антон. Леванёв учился в параллельном классе и после школы тоже поступил в военное училище - артиллерийское.
  - В караул ехали, отказали тормоза, и они... с обрыва, - скорбно сказала Вероника и, пристально глядя на курсанта, добавила, - мы с ним дружили, знаешь?
  - Помню, - кивнул Антон. Он отчетливо воскресил в памяти, что на взаимное внимание эффектной школьницы Омельченко имел куда меньше шансов против Леванёва. Митяй, как прозвали парня, появился в девятом классе "Б" за полтора года до окончания школы. Родители Леванёва приехали из Венгрии, и Митяй носил шикарные джинсы, от которых трудно было отвести взгляд - с насыщенным сиреневым отливом, яркими жёлтыми прострочками и разными золотистыми висюльками. В гардеробе Леванёва обитали исключительно фирменные вещи: батнички с блёклыми медными пуговицами под дремучую старину, пестрые футболки с заграничными лейбами, кожаные остроносые ботиночки. (Именно из уст Леванёва Тураев услышал невесёлую оценку приобретённых у Агурского джинсов).
  Против разодетого по моде Мити тягаться Антону было бесполезно. Так оно и получилось. В школьной раздевалке, в ответ на предложение Тураева проводить Веронику домой, девушка, нарочно вихляя крепкими бёдрами, обошла его словно столб и ехидно пропела: "Антошка, Антошка, иди копать картошку!"
  Картошку отвергнутый Тураев копать не пошёл, но его юная душа терзалась от обиды и унижения не одну ночь. А потом он охладел к однокласснице, тем более что выглядел в её улыбке неприятную обнажённость верхних зубов. Пусть мимолётную, малоприметную, но всё же отталкивающую обнажённость, что показалась ему сродни оскалу. Антон даже сам себе удивился, что раньше не замечал в ней этой черты.
  Он очнулся от коротких воспоминаний и увидел, что мелькающий эфемерный оскал у Вероники никуда не исчез. Та же запросто взяла Тураева за руку, игриво спросила: "Помнишь, как ухаживал за мной"?
  Ухаживаний Антон не помнил, и не потому, что забыл, а потому что их не было. Он не успел насладиться ни уединением с объектом школьной любви, ни взаимным вниманием, поскольку с первого раза получил от ворот поворот. Но сейчас Тураев просто промолчал, как бы не отрицая и такого счастливого прошлого.
  Вероника прибодрилась его молчанием.
   - Я нужна тебе, Антоша, - она ласково провела ладонями по груди курсанта. - А ты мне. Я это совсем недавно поняла. Господи, какая я дура была в то время... но ещё не поздно всё изменить. Мы должны определиться в наших чувствах!
  - Как - определиться? - Тураев остолбенел от предложения. Он почти и забыл, что есть такая Вероника, а тут - будьте любезны, вас вызывает гражданка Омельченко! Она желает мазурку, объятия и любовь! Только ещё на Загс ломовой намёк! Но на это заведение лично у него другие планы.
  - В чем определиться? - переспросил Антон, делая строгое лицо. - Жизнь как идёт, пусть и идёт...
  Вероника смотрела на курсанта очень пристально, словно с укоризной за такие слова. Тураев без особого впечатления пожал плечами.
  - Конечно... приятно, что ты приехала, но... я не готов заводить семью, - растянуто заключил он, посчитав такую причину веской и не обидной.
  - Глупый, для семьи много не надо, - вдруг жарко прошептала Вероника, и её сильно открытая грудь колыхнулась. - Всего лишь...
  Она не договорила, крепко обхватила Антона и поцеловала в губы. В дверях КПП вдруг появилась Оксана. Тураев, голова которого ходила в такт напору Вероники, с ужасом увидел, что Оксана сквозь громадное окно смотрит на них.
  Девушка на секунду замерла, раскрыв глаза, и часто стуча каблуками, выбежала на улицу. Тураев стал отчаянно выбираться из немилых объятий.
  - Что ты, Антошик? Куда? - недовольно затеребила Вероника. Тот грубо рванулся к двери.
  Покидать КПП без увольнительной записки запрещалось. Два-три метра от крыльца побегом не считались, но под горячую руку можно было схлопотать и взыскание. Антон выбежал на улицу, торопливо осмотрелся - Оксаны уже не было. Он словно наяву представил, как она быстро промчалась по аллее во двор красивого четырёхэтажного дома.
  Ему надо бежать туда, за ней! Догнать и разъяснить, что случилось гадкое недоразумение! Призвать в свидетели весь белый свет и саму виновницу этой лживой сцены - Веронику Омельченко! Он перед Оксаной ни в чём не виноват! Он верен ей, любит её и боготворит!
  Вот только как догонять? Форма на нём повседневная, увольнительной и в помине нет, во двор забежать - это не три метра. Да и двор особый - половина училищных начальников там живёт.
  К чёрту все предписания! Вдруг Оксана там сидит на скамейке?
  Тураев сделал три шага к аллее, как услышал строгий окрик:
  - Что мечешься как пьяная блоха?
  Антон понял, что обращаются к нему, остановился, понуро подал назад -драпать уж поздно. На крыльце стоял подполковник Дубелый. Гроза курсантов обратил внимание на суетливые прыжки Тураева и сразу насторожился - готовилось попрание священных уставных требований.
  - В самоволку собрался? - рявкнул офицер.
  Курсант вытянул руки по швам: - никак нет!
  - Приказываю доложить командиру, что вы остановлены в трёх шагах от КПП!
  - Есть доложить! - подкинул руку к фуражке Тураев и, будучи в прежнем смятении, сам не подозревая как это смотрится нагло, спросил. - Разрешите идти?
  - Это не всё! - взревел Дубелый и метнул из глаз пару молний. - Вы же, хитрецы, доложите так, что никто ничего не поймёт! Разрисуете, что командир роты будет думать, уж не присвоить ли вам героя Советского Союза! Доложите, что ваше поведение свидетельствовало о намерении совершить воинское правонарушение - самовольную отлучку!
  - Есть доложить о самовольной отлучке! - курсанту было безразлично о чём докладывать.
  - Товарищ подполковник, не ругайте так сильно! Это я во всём виновата! - наигранно-покорный голос Вероники, раздавшийся внезапно, поразил и Дубелого и Тураева. Тураев удивился, что Вероника верно назвала Дубелого по званию. Дубелого ошарашило другое: откуда в разговор вмешалась молодая женщина? И в откровенном признании человеком (женщиной!) своей виновности без каких-либо принудительных мер он тоже справедливо углядел необычайную редкость.
  От удивления офицер перестал испускать молнии.
  - Что за защитница? - спросил он помягче.
  - Я девушка товарища курсанта, - голос Вероники окреп, наполнился игривостью. - Имею право своего защитника защитить!
  Удивление покинуло и офицера и курсанта: в Тураеве заклокотала неприязнь к гостье, перешедшей границы приличия - как она смеет называться его девушкой?! "Откуда ты придумала наши отношения"? - чуть не вскричал он.
  Дубелый, видя желание девушки разбираться там, где её не просят, потерял интерес к правонарушителю - будет болтовня вместо дела. Да ещё на людном месте, где вереницей туда-сюда снуют гражданские лица, где каждый миг может появиться начальник училища или его заместители.
  - Рота, фамилия? - отрывисто спросил подполковник, не обращая внимания на гримасы яркой молодой особы, и махнул: - Марш в училище!
  Расстроенный Тураев повернулся к Веронике.
  - Построение скоро, - угрюмо сказал он. - Я пойду... и зря этот приезд...
  - Антоша, я с ним поговорю! Всё хорошо будет! - Вероника так и не понимала что произошло у Тураева, успокаивала вслед.
  От обещания ходатайства курсант лишь поддал ходу. "Что ж такое? - взмолился он. - Лишь два слова сказал - какие-то притязания! И Оксана - за минуту всё прахом"! Он понял, что влип в историю совершенно невероятную и глупую. Объясниться Оксане до понедельника невозможно - завтра суббота. Увольнение? Какое тут увольнение, когда сам Дубелый свидетель самоволки! И самоволки то не было, а ничего не докажешь, строгости как на границе: сантиметр заступил - враг!
  Тураев представил долгие три дня терзаний и внутри него всё запылало горечью и обидой - почему так вышло?! Кто просил Веронику сюда соваться?
  Однако история с непрошенной гостьей его ещё ждала: та сделала вид, что предложения расстаться не слышала и проявила настойчивость, которую Тураев в ней даже не предполагал - каким-то образом через капитана Худякова выхлопотала ему субботнее увольнение. И капитан, даже зная о дубеловском замечании, сам вручил Антону увольнительную, без строя отправил на КПП.
  Вероника уже ждала Тураева с кульками и подарком - военным галстуком. "Между прочим, офицерский"! -гордо шепнула она и подхватила Антона под руку.
   - Куда идём, мой отважный курсант? - воодушевлённо спросила девушка. Отважный курсант чувствовал себя полным идиотом и в одном шаге от того, чтобы грубо отправить надоедливую одноклассницу подальше. Он сдерживался еле-еле, оправдывая вынужденное к ней внимание неблизкой её дорогой и растратами.
  Но все мысли его были с Оксаной - он утешал себя, надеялся примириться - сойдёт волна гнева и недоразумения, они найдут общий язык.
  Антон показал рукой в сторону Волги, устало сказал:
  - По аллее пройдёмся.
  Там Вероника шустро достала из сумки пакет, протянула Антону:
  - Твои любимые сырники! Ешь! Я знаю, какие вы все голодные!
  Терпеть наигранные ухаживания, пусть с любимыми поджаристыми сырниками (Антон даже не удивился откуда она про них знает) было выше его сил - у настоящего мужчины должно всё быть наоборот! Это ему полагалось источать заботу и внимание, заглядывать в ожидании снисхождения или просьбы в прекрасные глаза девичьи, предугадывать желания! Но всё это для любимой! А перед ним, скорее наоборот...
  Слащавые слова опеки лишний раз утвердили в мысли - бежать от старой знакомой подальше! Наплевать на приличия, уничтожить в себе всякие терзания, оправдания и бежать! Звонить Оксане, требовать встречи!
  Исчезнуть Тураев выбрал момент, когда Вероника увлеклась видом красавицы-Волги. Глядя на искрящиеся в солнечных лучах нескончаемые просторы воды, на длинный ажурный мост, на другой берег, задёрнутый дымкой, забыть про остальной мир гостье было немудрено.
  - Как красиво! - восторженно выдохнула она, но Антон слов восхищения уже не слышал. Прячась за стриженой лентой акации, он торопился к трамваю.
  Надежды повстречать Оксану не сбылись. Длинный телефонный гудок пилил в уши безнадежно и равнодушно. Весь день.
  Измученный курсант вечером вернулся в училище, а Вероника, поняв тщетность ожидания любви от бывшего одноклассника, отправилась на вокзал.
  
   2
  В понедельник, в первый же перерыв Тураев помчался объясняться. Оксана оскорбилась вполне серьёзно и знаки курсанта выйти к нему оставляла без внимания. Через час Антон вновь маячил под дверью кабинета и вновь его "не замечали".
  Разговор состоялся только после обеда, на самоподготовке.
  - Запасной вариант спасаешь? - холодно спросила Оксана, едва Тураев чуть ли не силой увлёк её на пустую лестничную площадку.
  - Она мне никто! - воскликнул Антон.
  - Конечно! - усмехнулась Оксана, с иронией упрекнула. - Она никто, но ты с ней стоишь на КПП! Она никто, но вы целуетесь!
  - Отношения с ней - недоразумение!
   - А со мной? Любовь с доставкой? - язвительно поинтересовалась девушка.
   - Оксаночка, ты о чём? Я ... люблю только тебя!
   Тураев горячо выдал признание в любви, носимое им прежде как сокровенное, даже не поддавшись сожалению, что столь дорогие слова прозвучали лишь банальным доказательством.
   - Вы целовались! - упрёк был заслуженным, но будь Тураев внимательнее, он разглядел бы именно упрёк и ничего другое. Ни возмущения, ни ревности.
   - Мне нужна только ты! - затвердил Антон, вкладывая в слова всю свою убедительность.
  - Хорошо! - Оксана, казалось, поверила искренним признаниям, и у курсанта отлегло от сердца - он сумеет доказать и верность и свою любовь!
  - Одно условие, - с некоторой суровостью сказала девушка. - Повторишь слова в её присутствии.
   - Повто..., - хотел тут же заверить Тураев, и его вдруг стегнуло изнутри. Он растеряно замолчал - обещание не могло воплотиться в жизнь при всём желании.
   - Что молчишь?
  - Она в другом городе живет, - тихо сказал Антон.
   - Быстро отговорки сочинил! - Оксана фыркнула и направилась прочь.
   - Оксана! - вскричал Антон, не веря в происходящее. - Я тебе докажу!
   - Не надо больше доказательств! - равнодушно произнесла она.
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   1
   С того дня Оксана не замечала Тураева. Он при любой возможности подкарауливал её на кафедре, дни подряд оставался дежурным - тщетно. Под ветер их размолвки Савинок твёрдо и умело подставил свои паруса. Майор суетился возле лаборантки и неизменно вещал - ей нужен серьёзный спутник.
  - Курсанты все такие! - нагнетал он жути. - Сегодня им одну девушку подавай, завтра другую! Никакого постоянства - чувствуют себя королями жизни!
  Классы Савинок принимал сам, а после рабочего дня вышагивал возле Оксаны как охранник. Через неделю тураевского дежурства офицер недовольно высказал одиноко стоящему курсанту: "Пора бы девушку в покое оставить"! Антон молча двинулся к двери, но Савинок перегородил дорогу - "У тебя по - серьёзному с ней что-то было?" - и замер в ожидании ответа, хищно отвесив свою "трапецию".
  - Ничего! - огрызнулся Тураев.
  - Не врёшь?
  - Я обязан об этом докладывать?
  - Не докладывать, - сбавил тон Савинок, - просто по мужски, как будущий офицер - офицеру!
  - Разрешите идти? - еле сдерживая себя от обиды, спросил курсант. Майор молча сделал шаг в сторону.
   Однажды, неподалёку от учебного корпуса, Тураев встретил Оксану одну. Он оживился и окликнул девушку в надежде на разговор, но из-за угла, словно сторожевой пёс, тут же вынырнул ненавистный ему майор. "Здесь присутствует старший по званию, - оборвал Савинок Тураева. - Обратитесь сначала к офицеру"!
   В замечании сквозило явное издевательство: курсант, желающий поговорить с девушкой в свободной обстановке, не нуждался ни в посредниках, бесцеремонно влезающих в его душу, ни в стороннем благословении!
   - Товарищ майор, разрешите обратиться! - сцепив от негодования зубы, выдавил Тураев. Он надеялся, что офицер покуражится властью, но всё же оставит молодых людей наедине. "Не разрешаю!" - с явным удовольствием махнул рукой Савинок и, увлекая Оксану, двинулся с ней к КПП.
  Тураева от негодования разрывало на части - "Подлец! Чтобы у тебя ещё что-то спросить по уставу"! Ему, оставшемуся у разбитого корыта, было досадно вдвойне: и потому, что показалось - сейчас Оксана выслушает его и оттает от страшного льда отдалённости; и что уставные придирки Савинок придумал для пущей его боли.
  Тураев делился бедой с товарищами, клял со всех сторон бессовестного майора инженерной кафедры, как ему виделось - главной помехи к примирению. Рягуж с удовольствием подсыпал мата по адресу Савинка, тем более тот пару раз вздрюкнул и боксёра за излишне пристальный взгляд на лаборантку. Круглов чаще молчал, но иногда глаза его поблёскивали весьма довольно - он видел воочию: те самые небесные силы - таинственные, незримые, но действенные, отводят друга от большей беды.
  
   2
  У любого служивого, как известно две задачи: до обеда бороться с голодом, после обеда со сном. Пограничное мероприятие под названием обед, Тураев любил меньше чем ночной сон и меньше чем завтрак или ужин (там гарантированно перепадало сливочное масло). Всё же свои приятности обеда были налицо: разумеется, в самом процессе приёма пищи и тем, что после этого полагалось полчаса законного отдыха.
  Свободное время использовалось по личному усмотрению: летом, предаваясь неге, лежали на траве за казармой, или сидели на скамейках спортгородка. Зимой замёрзшие курсанты пристраивались поближе к батареям и дремали. Главное счастье заключалось в том, что их никто не трогал - офицеры сами убывали на обед.
  Иногородним курсантам перепадала ещё немалая прелесть - нештатный ротный почтальон, осчастливленный прозвищем "Печкин", появлялся с ворохом писем. Для человека в форме весточка от близких имеет ни с чем несоизмеримую ценность - она вдруг разом, по какому-то чудному волшебству утягивает своего адресата домой, в другой, до дрожи драгоценный мир.
  Письма ждут с особым нетерпением и готовы читать по десять штук в день. Так устроена человеческая душа - получит курсант сегодня пять писем (чем вызовет небывалую зависть), завтра уж снова в очереди стоит и в рот Печкину заглядывает: не кликнет ли тот его фамилию?
  Пока Тураев дружил с Оксаной, существовал лишь мыслями о ней, он даже забывал о письмах, и частенько они ждали его уже на тумбочке. Теперь, когда свершилась трагическое недоразумение, Антон вновь толкался на спортгородке в ожидании заветных конвертов.
  Сегодня, словно в утешение, почтальон протянул ему письмо от матери, которое Тураев торопливо распечатал в сторонке. Два тетрадных листа - больше обычного, дохнули на Антона странным предчувствием. Он испугался, нервно зашуршал письмом - неужели что с братом?
  Константин (тоже не любитель длинных писем) второй год служил в Афганистане (если можно на войне служить!) - за него все тревожились, и как говорится, ночей не спали. Выхватив из материнских строк "...Костюша недавно отписался - в порядке всё у него...", Антон не сразу осадил сердечный галоп, перечитал ещё раз и ещё. "А мне давненько не писал, вояка"! - позволил он себе хмыкнуть, но не обидчиво, а с пониманием: главное мать молчанием не изводить!
  Вторая страничка всё же удивила: "... А ещё мне неделю назад встретилась Вероника Омельченко. Едва завидела меня, кинулась, будто шибко соскучилась. Разве что не расцеловались. (Антон явственно услышал материнскую иронию). Я про неё слышала от Вовы Сорокина - тот из армии пришёл - возмужалый, говорит важно - басом, что с вашей школы какой-то Леванёв погиб на машине. Я такого не слыхала среди ваших никогда. Ещё в прошлом году, разбился, сердешный, не приведи боже! Вероника вроде как замужем была за ним.
  Да тут-то не вся история закончилась. В том же училище, где Леванёв этот сердешный, учился - она за друга его вышла. Это мне всё Вовка так рассказал. Что тот, друг леваневский, вроде так шибко жалел Веронику, что решил, значит, послабить боль утраты своей любовью.
  Как уж там жили - не знаю, да только этой весной второй муж её в речке утоп. В увольнении выпил с друзьями и в реку полез. Вероника, вроде как ни при чём, говорят наоборот, не хотела, чтоб сильно пил, да только ей мать этого парнишки утопшего в сердцах-то крикнула: - "хороняка, ты эдакая, из-за тебя всё это"! Девчушку жалко-то, не виноватая вроде, да в народе сказывают, бываю такие бабы, что мужики возле них долго не живут. Смерть в себе чужую носят... Её бедную понять можно - ведь счастья себе желала, детишек небось, думала родить.
  Как мы столкнулись на улице с ней, она давай про тебя пытать. Дайте мне, говорит, тетя Саша, адрес Антона. Уж я и сказала, что на память адреса твоего не помню, надо, мол, дома бумажку смотреть. Так она и до дома меня довела. Я и ключом в замке нарочно долго вертела - вроде как открыть не могу - всё напрасно. Спросила, что ты кушать любишь - про сырники сказала. Выдавила с меня адрес твой и фотографию унесла, где ты в парадном мундире. Антошенька, я тебя уж попрошу, сынок мой миленький, она вроде девонька сердечная, симпатичная, но ты уж подальше от неё постарайся. Если письмо пришлет - ответ не пиши..."
  "Мда ..., - горестно подумал Антон, опуская письмо. - Хороняка. Письмо мне напишет... примчалась сюда как реактивная... И Оксану отбила, холера".
  "Повторишь что она никто в её присутствии"? - вдруг вспомнил он спасательный круг, что бросила ему Оксана. "А если Веронике письмо написать, всё объяснить! Пусть она перед Оксаной письмом извинится"! - было загорелся Тураев, но понял - после всего одноклассница навстречу ему не пойдёт.
  "Дубелый"! - снова ёкнуло у Тураева сердце. "Дубелый свидетель, как я громко заявил Веронике - ты не моя девушка"!
  "Дубелый повторит это Оксане и всё будет честно"! - Антон в нетерпении поднялся со скамьи - бегом на кафедру вооружения и стрельбы.
  
   3
  Подполковник Дубелый стоял в коридоре у запасного выхода, курил. Это занятие он освоил с самого детства, освоил так крепко, что себя от папирос (к сигаретам не прикасался) не отделял. Манеру курить отработал в незапамятные времена и за долгие годы возвёл её в ранг безусловного рефлекса.
  В пагубной привычке курить у Дубелого сквозило сценическое мастерство: для начала, чтобы табак равномерно осел, свежая папироса неторопливо, с лёгким хрустом перекатывалась в его пальцах; затем гильза шумно продувалась и сдавливалась в трёх местах - как голенище не нового, но и не заношенного сапога. После этого папироска резким движением приземлялась рот и зажималась тисками обнажённых жёлтых зубов. Когда огонёк делал своё дело, он приступал яростно, до звонкого клацания трамбовать зубами гильзу, без рук перекидывая горящую папиросу из одного угла рта в другой. И так до полного выгорания табака. Между перегонами папиросы Дубелый и успевал попыхивать дымком.
  - Разрешите обратиться? - Тураев робко вопросил подполковника, обрадовавшись, что поговорит наедине.
  - Валяй! - вместе с дымом грубо выдохнул Дубелый, и у Тураева сразу родились сомнения в успешном исходе ходатайства. Тон у таких офицеров как Дубелый - строгих и вечно всем недовольных, даже в простых речах и указаниях уже несёт обвинения подчинённому. Само-собой разумеющиеся, поскольку в каждом подчинённом ими понимается дебил и лентяй. (Странно, что такими натурами в начальнике всегда подразумевается гений!) Оттого у них с лейтенантских пор и глотка лужёная и глаза как у голодного тигра - вечно выискивающие недостатки. Такие ни за что и никогда не поверят в непорочность подчинённого. "Шалишь, мерзавец! Виноват уже по факту существования"! - их главный лозунг.
  Впрочем, строго судить таких Дубелых тяжело. Они из тех, кто извлекает нужные уроки сразу, раз и навсегда. В том числе и самый главный офицерский урок "Лучше перебдеть в неверии, чем расслабиться в доверии", ибо каждый день, прожитый в советской армии (несмотря на провозглашение идеалов гуманизма и порядочности) доказывал именно это.
  Тураев, стараясь не волноваться, рассказал о своей беде, как он по глупому стечению обстоятельств оказался между двух огней, без доказательств честности и порядочности. Что ему всё испортила девушка, которую никто не звал, но которая приехала в Ульяновск за две тысячи километров и которую подполковник видел на КПП.
  - Которая твоя защитница? - спросил Дубелый, поглаживая послеобеденную щетину. Тураев смутился - если офицер поймёт его неправильно, то потом никак не переубедить.
  - Какая она моя? Вы же слышали, как я ей сказал - ты не моя!
  - Да, Тураев! - офицер метнул окурок в урну и повёл такие речи, что Антон только охнул. - Обложился бабами, как обезьяна бананами и теперь в свидетели целого подполковника тянешь! Честность свою доказывать!
  Кровь нахлынула к лицу Тураева: "Нашёл кого просить, дурак"!
  - Мы твою честность по другому проверим! - деловито потёр ладони подполковник, - я тебе приказывал доложить о моём замечании?
  - Я доложил!
  - Какое взыскание получил?
  Тураев не знал что и сказать - доклад от него был, а наказания сверху нет. Может, придумать себе взыскание?
  - Никакого! - сказал он правду.
  - Пойдём-ка к телефону, - офицер направился в преподавательскую. - Я с командиром роты твою честность обсужу!
  Дубелый в глазах Тураева довершил гнусное дело Савинка.
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
   1
  С наступлением лета в казармы третьего батальона пришёл капитальный ремонт. Две роты правого крыла собрались с насиженных мест и перебрались на левую сторону. Четвёртая рота, подняв кровати в два яруса, на освободившейся половине приняла своих давних соперников - шестую роту Стременного. Через два месяца следовал обратный ход, но пока до этого дело дошло, подселение вызвало много неприятных перемен.
  Началось всё с пустяковых проблем, что неизбежны на границе двух подразделений: то у одних полотенце пропадёт, то у других тапочек недосчитаются. Утром они здесь, к вечеру - там! Потом наоборот - и так по бесконечному кругу, зато с нарастающей руганью и желанием ссоры.
  Однако тут огоньку поддали ещё и трения верхов. Два наряда в казарме - от четвёртой роты на старом месте, у входа; и в глубине, во владениях гостей - от шестой, столкнули лбами отцов-командиров. Когда на тумбочке пришельцев (напротив канцелярии Резко) появление своего шефа пару раз огласили криком "Смирно!", Резко сделал чужакам выговор: нечего без должной причины всех будоражить - всеобщей командой приветствуется начальник, рангом выше уже присутствующего.
  Выскакивать же из канцелярии на приход равного коллеги Резко естественно считал делом неразумным. Намёк "нечего какому-то Стременному честной народ пугать" принят был тем в штыки категорически: "мой наряд - что хочу, то и приказываю!", и в шестой роте по-прежнему голосили на всю казарму "Смирно"!
  Резко торопливо появлялся в дверях, поскольку не обладал способностью видеть сквозь стены и, обнаружив ложную тревогу, серьёзно выговаривал Стременному: "Петя, хватит панику нагонять!" Стременной лишь отшучивался, но душой в такие моменты чувствовал себя очень прекрасно. На предложение Резко кричать пояснение "Шестая рота - смирно!", он не согласился и сказал, что наряд будет подавать закреплённую уставом команду, а не чужую отсебятину.
  Резко пробовал объяснить Стременному, что как хозяин помещения он имеет преимущество над гостем, но тот в ответ лишь едко посмеялся и сослался на законы гостеприимства. Сам же гость втихомолку накатал Землемерову рапорт о притеснениях на новом месте, где заодно упомянул пару случаев нарушений дисциплины у "гостеприимных хозяев", коими явился сам свидетелем.
  Землемеров не хотел своей властью возвышать Резко над Стременным, и отделался строгой фразой: "У каждого есть пол-казармы, там и командуйте"! "К тебе переедем, ты у меня попрыгаешь! - пообещал Резко Стременному. - "Смирно" будут горлопанить каждые полчаса".
   Обе роты командирскую неприязнь видели и горой стояли за своих офицеров. "Ваш Стременной - чмо толстожопое"! - при удобном случае, особенно вечерами, кричали в сторону соперников Рягуж или Кулеша, и вся четвёртая рота колотила тапками по спинкам кроватей, громко выказывала презрение протяжным "Су-у-ука"!
  Обратно доносились оскорбления в адрес Резко, и отбой наступал не скоро...
  Отношения накалялись, тем более что камням преткновения, когда на ограниченном пространстве целых двести парней - счёту нет. Борьба за учебные показатели на фоне делёжки туалета и умывальника кажется последним пустяком, к тому же из двух сторон, волею обстоятельств поставленных друг против друга, никто не хотел отступать.
  
   2
  Кафедры тоже охватил ремонт. Когда на дворе сессия - дармовой силы, рвущейся поменять свой скромный труд на положительную оценку в зачётке, навалом. Кулеша, не дожидаясь милости сверху, сам потеребил инженерную кафедру насчёт подрядов - на ремонтной суете (разумеется, не своими руками), на деловом мелькании перед офицерами он планировал возвысить личный авторитет.
  - Три человека в строительную бригаду! И экзамен по инженерной подготовке не сдавать, - Кулеша с наслаждением объявил результаты переговоров. Взвод от волшебной фразы затих - надвигающийся экзамен был дипломный.
  Тураев в бригады "красим-белим" никогда не рвался - терпеть не мог поклейку обоев, покраску стен, полов. Да и предпочитал законный путь - выучить предмет и на экзамене свои знания предъявить. У него это получалось неплохо - ни одной тройки в зачётную книжку пока не прокралось. И самое главное - всё на службе пригодится!
  Круглов меньше всех нуждался в смене комфортного полудрёма на ремонтную суету. Он даже и не утруждал себя сидением над учебниками - хватало того, что влетало в уши на лекциях. Вячеслав большую часть дня сидел с отрешённым и даже полусонным взглядом, но к всеобщему удивлению мог доложить любой вопрос.
  Рягуж надеялся на спортивные достижения и на последнюю ночь перед экзаменом. Все уже знали - Рягуж с бодрой присказкой "Лейтенант должен хоть что-то знать!" притащит к дневальному стол, обложится конспектами и учебниками и будет там сидеть до трёх ночи. Жизнерадостная улыбка от осознания масштаба неусвоенных им знаний сменится неподдельной озабоченностью, но ненадолго: после полагающейся тройки, и иногда и четвёрки, зубы Рягужа опять радостно засверкают.
  Кулеша затеял аукцион, чтобы парни делали ставки, поднимали их в попытке опередить друг друга, а он бы важно сидел с молоточком и постукивал: это -тебе, а это -тебе! И кандидаты действительно объявились: Драпук, Остапенко, Василец, Копытин. Взметнул руку и Тураев, прибодрился перспективой свободы. "Уж точно от Оксаны не отстану! - заколотилось у него сердце. - И Савинок не помешает"!
   Кулеша смотрел на поднятые руки, медлил, многозначительно тянул губы, словно каждому говорил: "Вникайте, ребятки, поглубже, кто у вас самый главный хозяин"!
  На Тураеве он остановился особо, замер в раздумьи. Все понимали в чём дело. "Ты и так сдашь", - махнул он, наконец, отрицательно и Антон понял - руку можно опускать.
   - Драпук!... Остапенко!... Василец!
  
   3
  Драпук ввалился в класс весь забрызганный белилами - в пилотке из газеты, в старой хэбэшке. Изображать из себя самого главного бригадного трудягу у него получалось, хоть на самом деле всю работу делали Остапенко и Василец. Драпук суетился у них на подхвате, развлекал бесконечными баснями и очень доходчиво показывал офицерам, что "работа кипит".
  - Слыхали? - у Драпука заблестели глаза. - Оксанка замуж выходит.
  - Вот это номер!
  - За кого?!
  Взвод загудел, завертел головами - и в первую очередь на Тураева. Тураев напрягся - что несёт этот Драпук?! Неужели правда? Неужели за Савинка?
  - За Сову что-ли? - деловито спросил Кулеша. - Что-то быстро!
  Шум нарастал - вот так ход! Поменяла курсанта на майора!
  "Тихо!" - цыкнул Кулеша, уставился на Драпука - "Ну"? Тот сорвал бумажную пилотку, замахал от возбуждения: догадайтесь!
  - Хорош мозги парить! - осадил его Кулеша. - За кого? Савинка?
  Драпук чуть утих в неистовстве, принялся с паузами и похихикиваниями выкладывать: - Какой там Савинок! Тот рвёт и мечет в лаборантской - просто умора! Волосы аж из штанов летят! Клянёт, натурально, эту сучку! Говорит, познакомилась та с технарём три месяца назад - пятикурсник, сынок ихнего начпо! Вот девка атас! Сети расставила тут, а рыбку выловила за километр! Да там кит попался!
  Тураев словно прирос к стулу - шутка или правда? Драпуку доверять!
  - Я же говорил - надо проще к бабам относиться! - сделал фундаментальное заявление специалист по женскому вопросу. - От бабы по природе ничего не убывает. Хоть там рота упашется до седьмого пота, ей только удовольствие лишнее.
  Тураев поднялся, не в силах больше быть под прицелом десятков глаз - любопытных, злорадных, довольных. "Это - правда"! - вдруг кольнула его мысль - щемящая, гулкая и убедительная. Пытаясь сохранить невозмутимое лицо, Антон направился к выходу. Драпук молча пропустил сослуживца, плотно подтянул дверь.
   - Что переживать? - Он кивнул вслед. - Для женитьбы никогда не поздно бабу найти! Только шею покажи - хомут пристроят!
  - Может, что папа-полковник уплыл? - съехидничал Агурский.
  - Насчёт папы-полковника я сказку сам сочинил,- признался Драпук. - Чтобы завести. А в войсках и папу-генерала можно надыбать, кстати. - Он бесцеремонно посмотрел на Горелова. - У тебя сестра-то небось есть?
  Все сразу разглядели Горелова как ценную добычу, оживились - что там и в самом деле с сестрёнкой? Горелов любопытства не удовлетворил, смолчал.
  - Вообще мужик всё теряет, - Драпук ринулся развивать мысль вширь. - Взять те же алименты. По закону их только мужики платят. А налог на бездетность - вообще идиотизм! Может, я уже отец-герой, детей может, штук десять по стране настругал, а вот стану лейтенантом - будут выгребать из кармана три процента. За что?!! За то, что нет официального штампа! Вот государство-то!
  - Может, ты к тому времени женишься, - подзадорил его Рягуж.
  - Я? Женюсь?!! - Драпук сыграл яростное возмущение и даже хлопнул ладонями по бумажной пилотке. - На кой чёрт мне это счастье? Я с хомутом не тороплюсь. А что надо и так имею. Я в прошлое увольнение, между прочим, с одной интересной девицей... зарылся в пуховую перину как в рай. Расскажу вам, чего стоило - умрете со смеху! - он обвёл всех торжествующим взглядом, словно давая шанс самим догадаться, что такого удивительного он мог сотворить.
  - Чего? - не выдержал Кулеша.
  - Расписку дуре этой выдал, - расхохотался Драпук. - Иначе уперлась, ни в какую: пирожок даже смотреть не подходи, не то что к начинке... Знаю, говорит таких, попробуешь и убежишь! Мне честь попортишь. А я ей - "Ради тебя - что хочешь! Хоть в Загс", - курсант перешёл на доверчивый шёпот. - Эта фраза для них волшебная!
  - И дала? - облизав сухие губы, спросил Копытин.
  - Нет, на слова не купилась, хоть и дура, - мотнул головой Драпук. - Ну, я отступать не привык: нет таких пирожков, чтобы умеючи не разломить! Через расписку раскрутил - пообещал жениться, братцы! Сдал свою холостяцкую молодость росчерком пера!
  Курсанты от слов взводного бабника опешили.
  - Ты же сам сказал - хомут накидывать не собираешься! - уставил выпученные глаза Кулеша.
  - Конечно! Черта-с-два, жениться-то! Дура-дурой, на моё счастье оказалась. Зато фигурка, - восхищенно покачал головой Драпук, - Афродита! Со знанием дела пообщались.
  - Пойдёшь к ней ещё?
  - Не-е, она реально хочет захомутать. Ещё не слез - когда в Загс? Её мамаша на эту тему сильно настраивает. Боится она мамку свою. Честно говоря, и я побаивался, пока дело делал, что мамаша в квартиру ворвется. У них изо рта прям пена как у пожарной лошади бежит, чтобы жениха на месте застукать.
  - И ты в расписке пообещал жениться?
  - Пообещал.
  - А теперь?
  - Что теперь? Туда больше ни ногой!
  - Искать же будет.
  - Искать! - довольно расхохотался Драпук. - С той бумажкой меня искать, что ветра в поле!
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
  1
  Второй взвод ехал в учебный центр. Предстояло вождение бэтээров по полигону и стрельбы из штатного оружия бронетехники. Курсанты ликовали - буйствует лето, тёплый ветер треплет волосы и наполняет счастьем. В учебном центре ждут не забеги по полной выкладке, а серьёзная техника, оружие, которое будет подчиняться их рукам! Вдобавок - совсем скоро отпуск!
  В другое время Тураев радовался бы вместе со всеми: что грузовик мчится по зелёной улице среди красивых домов, что дружно поют товарищи, что ждёт интересное дело - вождение и боевая стрельба. Но все его мысли были заняты Оксаной. Свадьба лаборантки открылась верным фактом, да и сама Оксана неделю уж как уволилась, но не желающий ускользать из памяти образ её щемил тоской и безнадежностью сердце Тураева. Она предпочла другого!
  Почему так всё нелепо вывернулось? Что за несправедливость свершилась с его трепетной юношеской мечтой? Ведь мечта о высокой любви - потаённая, выношенная в томительном одиночестве, уже обрела прекрасные и созвучные сердцу земные очертания, воплотилась в дорогом девичьем облике! Но счастье его, счастье их обоих, вдруг ни с того, ни с сего разбилось вдребезги! Пошло прахом!
  Тураев сидел задумчиво, отрешённо, перебирая в памяти и миг успешного знакомства, от которого тогда сладко сосало под ложечкой, и тихую весеннюю аллею, где они наслаждались уединением, и роковое появление Вероники, будто силой оттолкнувшей их друг от друга. И почему Оксана ему не поверила?
  Ответы мельтешили разные, но были только догадками и никак не объясняли настоящих причин. Утешало Антона лишь одно - Савинок, ловко колотивший между ними клин, тоже пролетел с лакомым кусочком.
  Руководителя занятий Дубелого, что сияющими хромачами тискал свежий песок огневого рубежа, Тураев слушал через слово. Подполковник указывал на два бэтээра, напористо и громко инструктировал - "Место стрелка пулемётной установки занимать по моей команде! Стрелять короткими очередями - по три-пять выстрелов! Жмёте на гашетку как угорелые, а Родина на вас, дармоедов, патронов не напасётся! И ладно бы в цель, а то в белый свет, как в копеечку"!
   После отправки оцепления Дубелый поднялся на наблюдательный пункт - высокую, похожую на гриб будку, глазевшую стеклом на три стороны. Управлять подопечными стрелками и оцеплением надлежало оттуда - по рации. В ожидании команды взвод пялился на фанерные имитаторы вражеских бронеобъектов, что стояли за пятьсот метров и очень удачно прятались на фоне леса. Тураев разглядел высокую приметную сосну, которую на всякий случай решил держать за ориентир.
  Первым в бэтээр залез Кулеша. Ствол башни опустился, замер и коротко рыкнул. Гулкие раскаты разнеслись по округе, вбивая даже сквозь кожу чувство тревожной, неукротимой мощи. Очередь, другая. Мишени повалились, сержант вылез счастливый: - Это вам не автомат!
  - Солидный агрегат! - веско подтвердил Лаврентьев. - Рокочет как гром!
  Тураев гашетку ухватил с нетерпением. Вглядываясь в оптический прицел, он взялся искать мишень, но перед глазами лишь стоял зелёный лес. Найти вперёд исполинскую сосну, а уж потом слева от неё засечь "бронеобъект", курсанту показалось проще.
  Сосна, отечески возвышавшаяся над линией леса и с исходного рубежа казавшаяся громадной, в прицел тоже никак не хотела попадать. Антон потянулся к рычагу вращения башни - лес поплыл, но знакомого ориентира так и не наблюдалось. Тураев ещё довернул башню, ещё.
  Никто во взводе сразу не понял, что произошло, но когда в наступившей тишине пулемёт почти без остановок повернулся назад, все замерли. Дубелый от направленного на него ствола прирос сиделым местом к стулу. Сейчас должна раздаться очередь! Этот Тураев с ума что-ли сошёл?!
  Взмокшими руками подполковник схватил микрофон.
   - Тураев, слышишь меня!? - испуганным, заискивающим тоном выдавил из себя Дубелый.
   - Так точно! Слышу! - доложил курсант.
  - Молодец, сынок, - осипшим голосом похвалил офицер и сглотнул слюну - явной контрреволюцией не попахивало.
  - Цель видишь, сынок? - Дубелый вкрадчиво выяснял дело дальше.
   - Никак нет! - отчитался Тураев, безмерно удивлённый тем, что Дубелый стал похож не на офицера, а на воспитателя детского сада.
   - Всё правильно! Цели пока нет, - Дубелый ворковал в микрофон. - Ты только пальцы с гашетки убери. Стрелять пока не надо. Вот мишень найдёшь и прицелишься. А ручку поворота верти! Влево верти, влево. Градусов тридцать добрать надо.
   Антон, следуя совету, вертел ручку и не понимал, куда делась панорама стрельбища.
   - Вот так, Тураев! Ещё, ещё, - вновь раздался в наушниках необычно мягкий голос подполковника.
  Башня бронетранспортёра, медленно описав полукруг, вернулась в исходное состояние - стволом в лес. Тут только Тураев и увидел долгожданную сосну. Едва он стал опускать пулемёт, намереваясь пальнуть, как наушники огласились хорошо знакомыми интонациями Дубелого: "Покинуть БТР"!
   - Товарищ подполковник, я ни одного выстрела не сделал!
   - Бегом сюда, мерзавец! Какие выстрелы! Поубивать людей хочешь!
   Тураев с недоумением вылез из бэтээра. Пробегая под удивлённое молчание товарищей, он понял, что с поворотом башни натворил что-то неладное.
   - Курса-а-ант! - наконец-то в полную силу взревел Дубелый, освободившись от угрозы убойной очереди крупного калибра. - Вы на кого учитесь?! На офицера или на гороховое пугало! Ты что, дубина, сектора огня не видишь?! Фронт с тылом путаешь, скотина?
   Тураев стоял по стойке "смирно", виновато слушал. "Чуть не натворил беды"! - ёкало у него внутри, а в доказательство этого подполковник изрыгал поток новой махровой брани.
   - Вон с глаз моих! - вдоволь наоравшись, Дубелый решил заканчивать со словесным воспитанием. - Рапорт начальнику училища пойдёт!
   Антон понуро покинул тесную будку - теперь наказание схлопочет от самого генерала! "Как же я башню в другую сторону развернул?!" - без устали ругал себя курсант и не мог вспомнить почему же он так переборщил с поворотом.
  
   2
   Резко попробовал наказание Тураеву смягчить. Командиром двигало не сплошь желание выгородить курсанта, Резко объективно считал проступок неумышленным и не хотел, чтобы в дисциплинарных ведомостях за ротой повисла "палка" - предпосылка к чрезвычайному происшествию.
   - Жалко этого крота? - заворчал Дубелый, едва майор заикнулся о помиловании. Тураев своей ошибкой заставил Дубелого испытать чувство страха в такой сильной степени, в какой тот не испытывал ни разу в жизни. Конечно же, уговоры не помогли.
  - Какой из него офицер получится?! - вопросил строгий огневик. - Ни хрена вокруг не видит! С такими мудаками и враг не нужен. Своих командиров перестреляет, ещё и солдатам команду даст, чтобы добили.
  Аргументы Резко закончились, а разгневанный подполковник всё взмахивал руками, нервно барабанил пальцами по столу: - Я по его милости в ствол заглянул, и ничего хорошего там не нашёл! Майор, ты давно патрон КПВТ видел? Это не автомат! Ещё секунда и разнёс бы твой Тураев НП в клочья!
  "Не специально! - передразнил он командира роты. - И получил бы пять лет тюрьмы. Нет уж, лучше он пять суток на гауптвахте отсидит, да призадумается"!
  
   3
  Противостояние соперничающих рот закончилось массовой дракой. Началась она из-за пропажи полотенца у "хлопцев" Резко, потом - слово за слово, оскорбление за оскорблением, после тычков и наскоков посыпались крепкие удары.
  По всем военным правилам первыми схватились соседствующие, пограничные взвода, где и проскочила запальная искра. Затем приложить руки к "зарвавшимся козлам" поспешили самые отчаянные забияки.
  От большого кровопролития личный состав спасла решительность старшины Забиулина. Он, видя нарастающий бой и безуспешность попыток остановить драку, тут же позвонил дежурному по училищу. Появление подполковника с пистолетом в руке образумило будущих офицеров. А когда по паркету грозно протопала вооружённая караульная смена, все поняли какую серьёзную кашу заварили.
  Роты строгими окриками развели в стороны, по тревоге послали за офицерами батальона, срочно доложили начальнику училища.
  Десять минут потасовки заняли не один час расследования и закончились суровыми выводами. Возможно, наказания были бы помягче - не смертельные синяки и шишки сошли бы с рук многим. Но в драке свершился крайне неприятный факт - падающая двухярусная кровать проломила череп Тугаеву - тому самому, с похожей на Тураева фамилией и сыну генерал-лейтенанта, и вопиющее событие в ульяновском училище теперь виделось с другой высоты.
  Землемеров оставаться крайним за столкновение хотел меньше всего. Более того, как только появилась возможность учинить строгий спрос с майора Резко, полковник сделал всё, чтобы служебное дознание обличало именно командира четвёртой роты. Комбат с удовольствием извлёк на свет целую папку подколотых фактов и объяснительных записок. Очень помогли недавние рапорта Стременного про нагнетание майором Резко атмосферы недоброжелательности.
  Все бумаги свидетельствовали - офицер Резко при внимательном рассмотрении не такой уж и замечательный - облеплен служебными грехами как ёж иголками. Щербаченко перед принятием решения выслушивал Землемерова - тот говорил о личной непочтительности Резко, о падении дисциплины в четвёртой роте, напоминал о надписи на трубе, о пророческом своём рапорте.
   - Воспитание офицеров на таких принципах считаю невозможным, - заявил полковник. - Ходатайствую о переводе от личного состава.
   - А лучшая рота?
   - Лучших курсантов отобрали. С такими молодцами и торговка семечками бы роту в передовую вывела.
  
   4
   Тураев из-за гауптвахты избежал и какого бы то ни было участия в драке и последующих допросов. Но поскольку он всё равно не подхватился бы в первые ряды бесшабашных драчунов, самая главная выгода наказания заключалась в другом: проснувшись третьим днём на жёсткой, негостеприимной полке мрачного подвала, он вдруг ощутил, что имя "Оксана" каким-то чудесным образом перестало "пускать кровь" из его многострадального сердца.
   Было, да прошло, как проходило много чего в его молодой жизни. Прошло, отпустило, открыло врата душевному спокойствию и новым мечтам! "Какое счастье вновь наслаждаться жизнью! - подумал Антон. - Без горечи и тоски за утерянное счастье с какой-то Оксаной! И дурацкое затмение на полигоне - только из-за неё"!
  Освобождение от "кандалов" образа прекрасной лаборантки столь сильно обрадовало Тураева, что остаток срока он провёл в бодром настроении. Не смотря на короткие неуютные ночи, тупую садисткую муштру и работы.
  "Значит, ещё не любовь"! - утвердился в верной мысли курсант, и готовность сердца идти навстречу настоящей любви безмерно окрылила его.
  
  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
   1
  Рягужа судьба тоже оберегла от драки. Когда сокурсники чесали друг об друга кулаки, он толкался в очереди к телефону-автомату. Не случись так, быть бы боксёру в этой драке не последним заводилой. Но вместо неизбежных разбирательств и наказания Рягуж безмятежно отдыхал на родине полный месяц.
  Украина провожала отпускника жаркой погодой. Киев задыхался сухостью: дождей давно не было, листва за лето вдоволь набралась городской пыли, потемнела, выгорела - не радовала более глаз и прохлады не добавляла.
  Рягуж сидел в плацкартном купе - самом последнем, в форме, которую заботливо погладила мать, с чемоданом, с сумкой, набитой провизией, которую также собрали любящие материнские руки. Повесив сходу китель он остался в одной рубашке, на которой болтались самодельные - и конечно же, противоуставные погоны. Получив бельё, курсант завалился спать - сморила крепкая вагонная духота, да и бессонные ночи требовали восполнения сил.
  Проспав почти семь часов, Рягуж проснулся потным, с одеревенелой головой и вздыбленным лицом. Неловко ступая по тряскому полу, он направился к проводникам за чаем - приходить в себя. Из четвёртого купе вдруг метнулась длинная рука и схватила его за рубашку.
  Ещё бы миг, и Николай ударил бесцеремонного пассажира. "Прошу в компанию, вояка"! - гостеприимные интонации сбавили нарастающую ярость. Худой незнакомец, в спортивной одежде, с короткой стрижкой, хоть и смотрел бесстрашно, дружелюбная улыбка его отметала все злые намерения.
  - Инженерное училище, четвёртый курс! - отрапортовал подвыпивший парень и даже привстал в пародийную строевую стойку, отчего оказался ростом выше пехотинца и ещё худее, чем на первый взгляд. - Зовут Семёном!
  Брат-курсант (а как же иначе?) Рягужу приглянулся, и приглашение приземлиться в гости он принял. Инженер потянулся за стаканом спящего соседа, махнул им в открытую форточку, налил водки: - Шпаки, спят как последние сурки!
  Шпаками обзывались гражданские лица. Рягуж кивнул - согласен.
  - За содружество родов войск! - деловито провозгласил попутчик.
  - За содружество!
  - Инженеры, чтоб ты знал - вот такие парни! - поднял тот большой палец.
  - Есть среди инженеров и козлы заморские! - трезвый Рягуж начал не с похвал. Он вкратце упомянул про наглого Савинка, заключил: - сам свидетель!
  - Куда без этого! - покаялся за чужие грехи новый друг. - Колян, но мы-то нормальные!
  - Сёма, мы нормальные! Наливай!
  Пока курсанты углубляли взаимопонимание, мимо них протопали два солдата: высокий - с отталкивающим горбатым носом и ростом поменьше - смуглый, обветренный. Отпускники-срочники держали курс в вагон-ресторан: надышаться свободой и показать официанткам молодецкую удаль.
  На выходе горбоносый узрел фуражку Рягужа, что сиротливо лежала на полке. Новая, с блестящим пластмассовым козырьком она ему приглянулась - такие солдатам не перепадали. Горбоносый схватил чужой головной убор и поторопился в тамбур.
  - Новьё! - похвастал он спутнику, примерил. - Самый раз.
  - Брось! Тебе своей мало? - второй попробовал отговорить друга.
  - Что дрейфить? Всего-навсего курсант.
  - А спохватится? Нам назад идти.
  - По перрону вернёмся!
  Солдат пониже ростом махнул рукой, и оба направились дальше.
  Дружба же инженера и пехотинца возрастала в геометрической прогрессии от выпитого.
  - Греби сюда с вещами, - предложил Семён. - Ты чувак зашибательский, как килограмм тротила! Какое место?
  - Тридцать шестое. Возле сортира.
  - Сам бог велел оттуда переехать!
  - Куда? - Рягуж кивнул на занятые полки.
  - Сделаем! Зря всё утро пили что-ли!
  Инженер принялся тормошить мужчину на верхней полке: - Лукьяныч! Махнись с товарищем местами! Не в службу, а в дружбу! Мы двадцать пять лет не виделись!
  Толстяк в багровых складках на шее со сном расставался вяло, долго соображал, что от него хотят.
  - Возле туалета? - помялся он, когда всё понял. - А ты туда, к другу?
  - Пробовали, - не моргнув глазом, соврал инженер. - Там бабища упёрлась! Атомной бомбой не сдвинуть.
  - Так меня к бабище?
  - Компенсируем! - напористый курсант стукнул по бутылке.
  - Ну, как-то вот так раз - и со своего места...
  - Ты спишь, да спишь! Какая тебе разница?
  - Ладно, - растеряно пробормотал Лукьяныч и свернул постель.
  - Дипломат! - уважительно похвалил нового знакомого Рягуж.
  - Что ты хотел? - тот театрально поднял вверх брови. - Дипломаты, если разобраться - дерьмо, ошибок тьма. А вот сапёр! У него от первого промаха яйца в разные стороны!
  Рягуж принёс уже китель, чемодан, как спохватился фуражки. Осмотрел купе, заглянул к соседям - броский красный околыш нигде не сверкал. "Фуражка пропала"! - растеряно пожаловался Рягуж инженеру. Вагонный друг оказался чрезвычайно умудренным философом даже для четвёртого курса.
  - Обеспечим в процессе, не волнуйся! - подбодрил он пехотинца и потянулся наливать. - Главное, чтобы водка была.
  Рягуж с удовольствием последовал совету.
  - Инженерное дело такое, - принялся выговариваться Семён. - Нешуточное. Везде, понимаешь, надо в тютельку! Если ты не в тютельку - то потом проблемы! Или рванёт так, что мало не покажется, или вручную разгребать до посинения...
  Пока инженер разъяснял про тютельку, поезд прибыл в Харьков.
  - Долго стоять будем, - выглянул в окно Рягуж.
  - Пойду насчёт пивка зыркну, - вдруг поднялся Семён. - Паров надо подкинуть. Для тютельки. До завтра проспимся!
  - Так вместе! - захотел составить компанию Рягуж.
  - Ты в форме, - предупредительно осадил его инженер. - Нарвёшься на патруль, будут проблемы.
  Рягуж спорить не стал, а инженер, чуть шатаясь от выпитого, подался на перрон. Не успел он присмотреться к какому-нибудь киоску на предмет "Жигулёвского", как увидел двух солдат, шедших вдоль поезда. На одном из них возвышалась яркая красная фуражка. Семён понял, что приближается "тютелька".
  - Служивый, стоять! - гаркнул инженер, едва парочка поравнялась с ним. Горбоносый со спутником от окрика остановились - что за новости? Пока солдаты соображали в чём дело, переодетый курсант схватил с головы горбоносого фуражку и проворно заскочил в вагон. Погоня, как ни странно, за ним не увязалась, а если бы и увязалась, то наткнулась бы на готовые к бою отчаянные кулаки.
  Обнаружив, что дело прошло без притязаний, Семён деловито нацепил фуражку и предстал в купе в полной красе: в синих спортивных штанах с белыми лампасами, застиранной футболке и фуражке с красным околышем. Рягуж смотрел на преображённого друга с удивлением - в первую секунду не узнал.
  - Инженеры друзей в беде не бросают! - попутчик снял с головы фуражку, заглянул внутрь и огласил: "Рягуж - на любое дело гуж"!
  - Держи! - он довольный протянул фуражку. - Будешь, этим самым, Рягужом. Куда деваться!
  Николай заглянул на подкладку и не сразу поверил, что к нему вернулась его родная вещь. Это казалось невероятным.
  - Твоя что-ли? - в свою очередь удивился инженер и тут же оперативно отреагировал - поднял полстакана водки. - За чудеса! Хотя их творим мы - своими руками!
  Чудо, которое он сотворил с Лукьянычем, к сожалению иссякало: тот протрезвел, помучился на вонючей полке с открытыми глазами и взаправду созерцая толстую смурную бабищу. Поняв, что он опрометчиво поменялся местами, мужичок к вечеру захотел обратно. Для более успешного предъявления законных прав Лукьяныч привёл строгого, с пушистыми усами проводника. Но сам голову держал понуро.
  - Прошу согласно билетов разместиться! - проводник, в отличие от ходатая бесстрашно посмотрел на Рягужа.
  - Нет значит, понимания в людях, - горько заключил инженер, глядя на Лукьяныча с укоризной. Тот молча держал в руках матрац и смотрел в пол.
  - Попрошу побыстрее! - построжился проводник, елозя усами.
  - Лукьяныч! Мы же договорились! Обоюдо-о-вы-ыго-о-одно! - потряс раскрытыми ладонями инженер.
  - Какой обоюдовыгодно! - с тоской вымолвил мужчина. - Через стену сортир!
  - Ну, по устройству вагонов вопросы не к нам! - сказал инженер. - Вот если взорвать...
  - Милицию вам вызывать? - проводнику не хотелось отступать.
  - Отец! - поднялся на пьяные ноги инженер. - Ты понимаешь, что весь мир во всём мире держится на содружестве войск! Наших советских войск!
  - Ну? - бесстрастно спросил проводник.
  - А вот то "ну", что ты идёшь на поводу у разных шпаков и это содружество разрушаешь! - с большим огорчением на лице инженер рухнул на пятую точку.
  - Вызываю наряд, - строго заявил проводник, - обоих ссадим!
  Рягуж принялся собирать постель, инженер с презрением на лице вытянулся на полке.
  - Отец, - отозвался он, - надеюсь, я на гостя право имею?
  - На вашей полке чай может попить, - разрешил проводник.
  - Вот-вот! Чай мы и попьём! - сказал инженер. - С нормальными людьми.
  Рягуж перенёс вещи на прежнее место, но гостеприимного друга не покинул - пьянка продолжилась. До полного проникновения в небытиё.
  Утром Николай растеряно вертел китель - левый погон был срезан. Слабыми похмельными руками он пошарил под своим матрасом - не завалялся ли где?
  Погоном и не пахло, зато обрезки ниток мохнато торчали на плече кителя - диверсия! Рягуж сходил к другу, держась за тяжёлую голову, пожаловался.
  - Поубивал бы сук! Одним ударом!
  - Врагов у нас море, - еле вращая осоловелые глаза, подвёл итог инженер. - Лукьяныч, усатая сволочь проводник, солдатушки - бравы ребятушки... нормальным людям вообще тяжело среди дерьма. Потому давай!
  Инженер потянулся за бутылкой. Пропустив по полстакана курсанты повеселели, взбодрились.
  - Ну-ка, одень! - глаза у Семёна вдруг загорелись. Рягуж облачился в китель с одним погоном, а инженер громко захохотал.
  - Какого чёрта тебя в форме по стране носит? А? - спросил он. - Теперь будешь как Штирлиц! Или Мюллер! Только с красным погоном!
  - Что делать? - Рягуж веселья не разделил. - Как на вокзал выходить?
  - Инженеры друзей в беде не бросают, - повторил вчерашнюю фразу Семён и словно фокусник вынул из чемодана пару курсантских погон.
  - Реабилитируемся, за заморских козлов! - он приложил погоны к плечам Рягужа. - Тютелька в тютельку!
  Всем погоны были хороши, да только чёрного цвета. И Рягуж ещё не упился до такой меры, чтобы не отличать их от цвета фуражки. Дисгармония и нарушение уставного вида были фактом упрямым, но другого выхода не наблюдалось - хоть тресни! Китель с одним погоном, пусть даже и законным, красным, смотрелся бы более вопиюще, не говоря уж про то, что спороть и второй.
  - Цвет - полный пустяк! - не оставил без поддержки инженер. - А если учесть процент дальтоников в стране - даже не чешись! Главное, ты нормальный советский курсант!
  
   2
  Как нормальный советский курсант, Рягуж вылез из поезда в таком состоянии, что пока ещё понимал - он слишком пьян, чтобы соваться в училище на глаза офицерам. Времени до конца суток было достаточно, и Рягуж решил верно: избавиться от хмельного состояния и приобрести бодрый вид на даче своей остроносенькой подружки. Во-первых, спокойно отоспаться в тишине и покое, во-вторых, до училища оттуда рукой подать!
  К месту лёжки Рягуж пробирался как разбойник: поминутно осматривался в поиске офицеров и патруля, при любой возможности фуражку держал в руках - чтобы никто не видел расхождений с погонами.
  На даче навстречу выскочил лишь Лорд, радостно облизал - не виделись больше месяца. "Здорово псина", - Рягуж устало потрепал овчарку за ушами.
  
  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
   1
  Капитан Прискалов служил командиром взвода в учебном центре Уральского военного округа. В славном городке Чебаркуль он готовил водителей-механиков и стрелков-пулемётчиков. Капитан служил ретиво, и ему на повышение предложили сразу две должности. В том же учебном центре командиром роты или в Ульяновское военное училище. На такую же должность.
  Училище открывало серьёзные карьерные горизонты, да и город областной, имя Ленина носит! Не какой-то глухоманский Чебаркуль. "Полковника лёжа возьмёшь!" - завистливо подбадривали сослуживцы, намекая на перевод.
  Лёжа Прискалов брать ничего не хотел, капитанские руки до службы чесались как у прокажённого. Хоть где - в Ульяновске ли, в Чебаркуле. К несчастью четвёртой роты, выбор пал на волжские места - жена Прискалова происходила родом из ульяновской области и пожелала перебраться на родину.
  Нового командира роты Землемеров представил офицерам утром тридцатого августа. В этот день из отпуска возвращались курсанты. Они стучались в канцелярию на доклад и удивлённо взирали на незнакомого капитана.
  Майора Резко уже был в другом округе.
  
   2
  Время шло к полуночи. Протрезвевший Рягуж бодро шагал в казарму, уже не боясь чёрных погон: темно, да и офицеров в роте наверняка нет. Он радостно махнул дневальному, предвкушая счастливое завершение отпускной эпопеи, как из туалета вдруг объявились незнакомый капитан и Худяков. Деваться было некуда: Рягуж шагнул навстречу родному командиру.
  - Товарищ капитан, курсант ..., - взмахнул он рукой.
  - Здесь старшие по должности, - сурово сказал Худяков, показывая, что он - лицо второе.
  - Товарищ капитан, - отпускник автоматом переключился на незнакомца, даже не успев удивиться: "С какой стати? Кто это"? - Курсант Рягуж из очередного отпуска прибыл. Во время отпуска замечаний не имел!
  - Не имели? - совершенно серьёзно спросил новый командир роты.
  - Так точно! Не имел!
  - Худяков, - тихо удивился Прискалов, - ну и дела у вас! Курсант клоуном провёл месяц - и замечаний не имел! Факир!
  Перегар от курсанта струился в полной, ничего хорошего не обещающей тишине.
  - Вы до чёртиков что - ли упились?! - наконец, в гневе раскрыл рот офицер. - В чёрных погонах заявились!
  - Здесь... несчастный случай имел место, - сбиваясь, принялся объяснять Рягуж. - Солдаты в вагоне... двое или трое... позволили...пришлось за честь...
  - За какую честь? - презрительно сдвинул брови офицер.- Нажраться с ними?
  - За честь... вступиться!
  - За чью?
  - За свою... за... её...
  - И вас чёрными погонами наградили?
  - Ну, да! Хотя нет...
  - Марш в расположение! - не выдержал бестолкового лепета Прискалов. - Будем с вами завтра разбираться!
  Курсант исчез в миг, а Худяков неловко мялся - вот так удружил Рягуж! Появился, красавец писаный - хоть стой, хоть падай!
  - Вы тут, похоже, клоунов воспитываете! - брезгливо заявил Прискалов. - Ему через десять месяцев лейтенанта дадут, а он как пугало! Из отпуска с перепоя!
  Худяков молчал, виновато отводя глаза.
  - Лучшей ротой назывались? Ну-ну!- зловеще пробормотал новый командир.
  
   3
  Четвёртая рота стояла в полном составе. Прискалов оглядывал курсантов, курсанты мрачно изучали его. Свалившийся на их головы капитан вид имел лихой: строен, но не худ; густой волос, буйствующий в пределах военных правил; тонкие ухоженные усики, волевой точёный нос, чёрные глаза-буравчики. Такой прореху в памяти не заимеет, в схватке не отступит, в борьбе не устанет - и через двое суток бессонной суеты, круговерти будет бодрым огурчиком.
  - С вами тут, вижу, нянчились, - медленно, внятно проговорил Прискалов, с первого слова наслаждаясь своим голосом. - Лучшая рота! Лучшая рота никогда не затеяла бы позорную драку (а из-за неё, субчик, тут появился!), - капитан подошёл к Кулеше, что стоял напротив, потянул пряжку ремня. - Если у рыбы гниет голова - я такую голову чикаю. Как палач: профессионально и с удовольствием. Сегодня сержант - завтра через день на тумбочку. Вам ясно?
  - Так точно! - Кулеша торопливо снял ремень, подтянул. По строю пронёсся шорох: примеру последовали другие.
  - В лучшей роте никогда бы не нашлось место вот такому индивиду-ууму! - офицер поманил пальцем Рягужа. Тот вышел из строя, замер с виноватым видом.
  - Вам красные погоны уже не по плечу? - зло поинтересовался Прискалов. - Вы кем хотите быть? Циркачом? Клоуном в разноцветном колпаке?
  Ни один зуб Рягужа не сверкнул из-за крепко стянутых губ.
  - Разберёмся, сдадим куда надо! - процедил капитан, махнул - в строй!
  - Все ваши заслуги оказались мишурой! - возвысил громко он голос. - Ничтожной мишурой!
  Рота подавленно молчала. Все понимали - настали не самые прекрасные времена.
  - О прежних регалиях забудьте! Лоск буду сдирать лично, до появления живой здоровой ткани. До крови!
  
   4
  Разницу между Прискаловым и Резко курсанты почуяли в первый же день. По возвращении роты с обеда в расположении витал хаос: постели были взъерошены, тумбочки раскрыты, по полу разбросаны открытки, бумаги, вещи. Новый капитан устроил осмотр. "Урок первый! - холодным тоном известил он. - Где мы живём? Это казарма или блядский притон"?! Все молчали.
  - Командир первого взвода! Тетрадь! Ручку!
  Сувалов, еле скрывая недовольство, вытянулся с тетрадью и ручкой.
  - В тумбочке триппер! - Прискалов вывалил содержимое крайней тумбочки на пол. - Курсанту...
  - Ларину, - подсказал Сувалов.
  - Курсанту Ларину три наряда!
  Сувалов принялся писать.
  - Под матрацем сифилис! - рыкнул ротный, и в воздух взлетела белая футболка.
  - Курсанту...
  - Онучину, - дополнил Сувалов.
  - Курсанту Онучину три наряда!
  Прискалов выпнул из-под кровати два тапочка. Левый имел номер девятнадцать, а правый двадцать два.
  - Курсанту..., -
  - Сержанту Голышко, - произнёс Сувалов неловким тоном. Голышко якнул и превратился в пунцовый памятник. Сержантам наряды не назначаются, и перед строем они не наказываются.
  - Голышко подумать, надо ли ему быть сержантом! - Командир роты выразительно посмотрел на Голышко, двинулся дальше. - Конюшня! Скотобаза!
  Девяносто человек понуро внимали наставлениям. "Принесло же чёрта откуда-то! Целый год ещё с ним мучиться" - разочарованно думал каждый курсант.
  Сказать, что Резко никогда не заглядывал под матрацы - погрешить против истины. Матрацы и вшивники, как капитан Прискалов называл тельняшки, гражданские майки и прочие мелкие нательные вещи, тоже летали у майора по воздуху. Но это воспринималось курсантами без обид. Как должное. Как от отца родного. Да и выглядело совсем по-другому. Повседневно, без циркового представления.
  В канцелярии разнос набрал новые обороты. Прискалов размашисто уселся за свой стол, сурово вперился в командиров взводов. Сувалов, Худяков и Шелковой, обременённые замечаниями, понуро стояли напротив.
  - Может мне показалось, а может, и нет, на лицах офицерского состава недовольство, - сказал вчерашний чебаркульский капитан. - Так я хочу сказать, господа офицеры, это недовольство должно быть у меня, а не у вас! Я делаю вашу работу. Пока делаю. Но у меня есть своя. И кто этого не поймёт - скатертью дорога в другое подразделение.
  Взводные навесили себе каменные, непроницаемы лица и в глаза Прискалову старались не смотреть. Тот смягчился:
  - Это так сказать, вступление. Для знакомства. Теперь к делу! Первые вещи, что должны быть на контроле каждого офицера: внутренний порядок, учебный процесс, распорядок дня и дисциплина. Дисциплина, товарищи капитаны! Знать чем дышит каждый курсант! Осведомлённость должна быть на высоте! Подчинённые обо всём извещают вас, вы - меня. И полное владение ситуацией.
  Игривым жестом Прискалов вынул сигарету, закурил. Прищурился на Худякова: - С кем вы наладили доверительные отношения? Кто может вам чистосердечно рассказать, что происходит в подразделении?
  - Замкомвзвод Кулеша. Любой командир отделения.
  - Извиняюсь, капитан, - Прискалов легонечко стряс пепел. - Мы с вами в балаган играть будем? Сержанты - должностные лица. Это их святая обязанность. А я про доверительные отношения говорю.
  - С каждым курсантом налажен конструктивный язык.
  - С каждым..., - ротный задрал голову вверх и словно паровоз выпустил дым. - Звучит заманчиво, но так не бывает. У вас, капитан Сувалов?
  Командир первого взвода, мотая на ус уроки трёхминутной давности, сержантов перечислять не стал.
  - Курсант Скребковский и Азаматов доложат по всей форме. Как потребуется.
  - Два курсанта, - протянул Прискалов, покривился. - Мало, очень мало. Во взводе три отделения, а доверительных лиц всего два. Система работать не будет! Я вас уверяю и прошу, товарищи офицеры, поверить моему опыту! Я по ночам спать хочу спокойно, а не в кошмарах и холодном поту! Ясно? У вас такие чудики наяву являются, что за сто лет и не приснятся - этот Рягуж!
  - Недоразумение, я разбирался, - Худяков говорил словно робот, безучастно. - Курсант Рягуж в поезде потребовал от трёх солдат выполнения уставных требований, и ввиду его твердости к беспорядку, ввиду личной неприязни к нему данные солдаты решили отомстить. Ночью спороли погон. Красных погон не оказалось, а чёрные ему одолжил курсант-попутчик.
  - Это всё вам Рягуж рассказал? - театрально вопросил Прискалов.
  - Так точно!
  Худяков выслушивал объяснения Рягужа, и хотя он сам поставил их под сомнение, Прискалову что-то надо было докладывать.
  - Конечно! Конечно! - заёрничал командир роты. - Рягуж герой! Я в этом не сомневаюсь! Кстати, почему от него разило спиртным? Наверное, эти же солдаты в отместку вылили ему ночью бутылку водки в рот?
  Худяков промолчал.
  - Я не удивлюсь, если через неделю от военного коменданта какой-нибудь станции придёт благодарность на имя Рягужа. В кавычках, конечно, благодарность! Вы меня понимаете? - сощурился офицер. Командир взвода молча кивнул.
  - Потому примемся за разработку основ системы контроля за состоянием дел, - деловито потёр руки Прискалов. - Первое: составить таблицы. Фамилия курсанта, достоверность информации по пятибалльной шкале. Командованию роты нужны не сопли и не домыслы, а истина, творящаяся в подразделении.
  Худяков чуть заметно поморщился. Прискалов это увидел.
  - Вам, товарищи офицеры, мерещатся на руках белые перчатки, и совершенно зря, - сказал он. - Из-за нашей слепоты гибнут люди. Солдаты, курсанты. Когда в дело вмешивается смерть - чистоплюйство отдыхает. Надеюсь, возражений нет?
  Командиры взводов благоразумно молчали. Если прав тот у которого больше прав, какой смысл переть на рожон?
  - Ладушки! - заключил чебаркульский посланец, и словно обдумав что-то важное, добавил, - и вот, товарищи офицеры. Несомненно, что информация пойдёт и напрямую мне. Не пеняйте, если за вами обнаружится провинность.
  
  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
   1
  Прощупыванием курсантов на предмет "доверительности" Прискалов занялся и сам. Первого собеседника он вызвал по алфавиту, схватил быка за рога: - Докладывайте, Агурский!
  - О чём, товарищ капитан? - настороженно уставился тот на офицера.
  - Что на ваш взгляд подрывает в роте воинскую дисциплину. Вскройте, так сказать, пакостный потенциал! Что надо пресечь, пока не случилась беда?
  - Вроде, всё по уставу идёт!
  - Так не бывает! - нажал покрепче капитан. - В любом тихом омуте черти копошатся! И ваша задача фамилии этих "чертей" вот сюда выложить! - Прискалов постучал пальцем по столу.
  - Свидетелем нарушений дисциплины не являлся! - отчитался Агурский от греха подальше.
  - Если хотите в цирковое училище поступить, я вам оформлю туда дорогу! - резкий тон командира сразу дал понять - безобидное перекидывание словечками закончилось. - Докладывайте факты! Чётко, правдиво!
  Агурский обмяк: - Дело не в цирковом училище... я всегда готов на любой вопрос ответить. Всю правду. Как честный курсант.
  "Другое дело, - капитан подобрел. - Верю, что офицером хочешь стать, а не циркачом." - "Так точно!" - "Теперь за бумагу"! Курсант от такого предложения заёрзал на стуле. Одно дело - слова, что вылетели, да растаяли. А бумага документ очевидный.
  - Может не надо? - робко осведомился он.
  - Пиши! Пиши! - Прискалов ткнул пальцем в лист. - Хорошее дело с бумаги начинается! Ты у нас не один... лояльный. А мы сверим где правда-матка. Верно?
  Агурский безнадёжно закивал головой, принялся писать...
  Посетил канцелярию и Павел Горелов. Прискалов разнообразием себя не утруждал - черкнул карандашиком в списке, бодро предложил:
  - Докладывайте, кто на какие пакости способен!
  - Товарищ капитан, все стараются устав исполнять.
  - Хотите в цирковое училище поступить? Так я посодействую! Будете на арене коленца выкидывать! - тон командира наполнился недовольством.
  - В самом деле - ничего подозрительного. - Горелова испуг не охватил.
  - Та-а-к, Горелов. Не видел, не слышал, не знаю! Думаешь с такими замашками офицером стать? И потом ещё двадцать пять лет начальникам мычать: "Не видел, не слышал, не знаю!" Советскую армию разлагать! - Прискалов обернулся самой требовательностью. - Я избавлю твоих будущих командиров от подобного "подарка". Поедешь домой, обрадуешь родителей. Кто у тебя мать?
  - Педагог.
  - Педагог, - сожаление капитан изобразил очень глубокое. - Должна была воспитать сознательного гражданина. А что получилось? Мда-а... Отец?
  - Генерал, товарищ капитан.
  Прискалов рывком выпрямился на стуле, будто по нему пропустили электрический ток - "Кто?!" - "Генерал-майор. Командующий армией". Горелов-младший артистично воплотил в лице смирение и покорность.
  - А-а-а, - неловко протянул офицер, краем глаза заглянул в список. - Ты вот что ..., Паша, близко к сердцу наш разговор не принимай. Люди мы военные, к неожиданностям всегда должны быть готовы. Правильно я говорю?
  Прискалов попробовал выдавить из себя небрежный смех. Получилось не ахти как весело. "Так точно", - согласился Горелов без усмешки и ехидства. Капитан прибодрился - "Всё хорошо будет - не сомневайся. Трудность, она ведь как? Сегодня есть, завтра нет. Верно?" - "Верно." - "С учебой нормально? В коллективе?" - "Хорошо, товарищ капитан".
  Прискалов смотрел на курсанта и никак не мог понять: или тот на деле чересчур скромен, то ли своей выдержкой запросто над ним издевается?
  - Вот и добро! - Прискалов натужно расцвёл. - Можешь идти, Павел, и капитана Худякова ко мне.
  На Худякова набросился с порога: - У нас в стране командующих армиями тысячи или как? Миллионы?!
  - Думаю, меньше.
  - Не похоже, что вы думаете! Во взводе сын командующего армией, а командир роты ни сном, ни духом!
  Прискалов хотел взорваться на всю катушку, показать каков он в серьёзном гневе, но страшная мысль - а не есть ли Худяков личный осведомитель генерала Горелова? - осадила его. А что? На месте генерала он так дело бы и организовал. Прискалов впился глазами в Худякова, пытаясь отыскать там следы дружественного союза с командармом Гореловым.
  - Вот что, Сергей Петрович, - миролюбиво произнёс он, - чтобы нам конфузов избежать - список курсантов с семейным положением и родителями. Как-то совсем про родителей упустил я вопрос. А курсант -ребенок в погонах. Тут контакт с мамками-папками нужен.
  
   2
  Расход бумаги в четвёртой роте пошёл в гору. Прискалов как орденоносная доярка выдаивал из подчинённых объяснительные записки, докладные, сортировал их, коллекционировал. Устраивал дознания, выводил баллы доверия. Под нужды крючкотвора притащили шкаф с замком, и все бумаги Прискалов держал подальше от посторонних глаз.
  Землемеров от замены Резко морально взбодрился. Прискалов, на первый взгляд комбата, гадких замашек предшественника не имел. Завидев полковника ещё за сто метров, капитан вытягивал роту во фрунт и подобострастно маршировал на доклад. Военные фразы "Так точно!", "Есть!" "Будет исполнено!" вылетали из уст Прискалова куда бодрее и чаще, чем у Резко. И глупых вопросов, на счастье Землемерова он не задавал. "Настоящий офицер"! - радовался полковник.
  Курсанты четвёртой роты радовались гораздо меньше. Особенно когда Прискалов им прямолинейно озвучил философское кредо: "Человек всё может - сотворить любую пакость и килограмм гавна в душу насрать"!
  - И этот человек - я! - радостно добавил он после внушительной паузы.
  От курсантских глаз не скрылись ни прогибы Прискалова перед комбатом, ни стремление щеголять внешним видом, ни упрямство капитана, ни ограниченность его мира военной муштрой и примитивной казёнщиной.
  Прискалова сразу же прозвали "Оловянным пижоном", а благодаря осведомительской системе, кличка дошла до ушей хозяина моментально. Но он сильно не расстроился: что пижон - факт действительный, офицер себе в этом признавался. Оловянный - так тут намёк на стойкого оловянного солдатика. Прозвище не высший сорт, но не совсем и плохо.
  Впрочем, в роте быстро посчитали, что прозвище из двух слов - сложно, а главное, милосердно для нового командира. И урезали до "Оловяш". Тут-то Прискалов взбеленился - презрительное и шипящее звучание пришлось не по вкусу. Поиск автора оскорбительного прозвища виделся офицеру делом святым, хоть и ставил его в неловкое положение. Произнести слово "Оловяш" какому-нибудь курсанту, имея в виду себя, Прискалов не мог позволить.
  Разговор он начал с Агурского, своей угодливостью вселяющего надежду.
  - Кто прозвище такое мне выдумал? - вкрадчиво спросил капитан.
  - Какое? - усердно осведомился Агурский. - Оловянный пижон или Оловяш?
  От слова "Оловяш" Прискалова слегка потрясло.
  - Второе, меня интересует! Второе! - хлопнул он ладонью по столу.
  - Не знаю, - пролепетал Агурский. Глаза его говорили о том, что рад бы сказать, да в самом деле нечего.
  - А первое?
  - Тоже не знаю. Все говорят.
  - Какого чёрта спрашиваешь? - рассвирепел Прискалов на курсанта. - Вон!
  Жизнь бурлила от неукротимой энергии нового командира. А тот уже грозил распределением: - Страна наша необъятная - можно в Одессе служить, а можно в Магадане! Нарушителям, тем, кто привык ссылаться на хату с краю - ничего хорошего не будет! Я из вас офицеров воспитаю! У меня методов много!
  Что методы припасены зверские, курсанты догадывались по интонации капитана и злобно шевелящимся ухоженным усикам. Демонстрация одного из них свершилась, когда Прискалову взбрело слазить на чердак. Гитара Круглова, опрометчиво спрятанная за стойкой для чистки обуви, была выужена оттуда и перед строем назидательно разбита в щепки.
  - Я устрою любителям музыки весёлую жизнь! - тряся покорёженным грифом, погрозил капитан. - Забыли где учитесь?
  Для Аэлиты замаячила судьба гитары. Одно-единственное её попадание на глаза ротному означало бы скоропостижный финал. "Разнесёт в куски, - задумчиво почесал голову Круглов, опечалился. - А жаль. Я уже сценку начал сочинять - как Прискалов в нашем взводе стукачей вербовал". Тема, от которой Агурский ловко открестился, обещала забавное воплощение, ибо Горелов об ознакомительной лихорадке Прискалова проговорился.
  - Тогда Оловяш Аэлиту об чью-нибудь голову разобьёт! - предрёк невесёлое будущее Рягуж, и магнитофон единодушно решили продавать
  - Я знаю кому, - Тураев, для которого освобождение от вещи вычёркивало ещё один, к счастью, уже нестрашный, эпизод воспоминаний об Оксане, на примете уже имел желающего. Во время тех давних прогулок к магнитофону настойчиво приценивался курсант из первой роты.
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
   1
  Четвёртая рота шла на обед, и ничто не могло предотвратить её встречу с дежурным по училищу, ибо дежурный - подполковник Жарович стоял на крыльце столовой как статуя. Вышагивали курсанты ни шатко, ни валко - как положено последнему курсу, и Жаровичу такой подход не понравился. К тому же неприятности, что перепали ему за злосчастную надпись, были внесены в долгую память. И пусть имя пакостника осталось тайной, слухи, что к трубе приложились отчаянные хлопцы Резко, сомнений не оставляли.
  "А-а! Верхолазы, маляры и неблагодарные негодяи!" - пробурчал Жарович после слов Забиулина "Четвёртая рота прибыла!", а затем из неведомых глубин гигантской головы необычайно низко раздалось: - Что вы как варёные селёдки! Шага нет! Интервал, дистанция - сбиты! Старшина, подвести роту как полагается!
  Забиулин повернулся к роте, состроил утомлённое выражение - чья бы лошадь насчёт строевого шага заикалась, да только не партийно-политическая! Но деваться некуда - приказ есть приказ!
  - Кру-гом! - скомандовал он, и самые последние ряды оказались первыми. Отмотав назад метров сорок, старшина вновь направил роту к крыльцу. Не успел он поднести руку к фуражке, как Жарович осадил его криком: "Стой! Стой"!
  - За сорок шагов рота на слаженный строевой шаг не перейдёт, - нравоучительно выложил подполковник. - Чёткий строевой шаг требует умственного осознания, проникновения! Если хотите - настройки! Как у оркестра! А вы идёте с одним желанием - пожрать! И вообще, что это за пехота, для которой лишние десять метров не в счастье?
  По строю пронеслось недовольство. Мало того, что тонкости парадного хождения Жарович выкладывал не от себя, а почти слово в слово вспоминая приёмчки канувшего в лету строевых дел мастера Кружечкина. Старшекурсникам, понятное дело, не пришлись по нутру и гонки за счёт обеденного времени.
  - Исходная позиция - ограждение стройки, - Жарович ткнул рукой в забор вокруг нового общежития. - Оттуда чётким строевым шагом.
  Рота повторила манёвр с указанного места, но лишние пятьдесят метров вновь были преодолены без должного осознания и проникновения. "Никакого прогресса, - мрачно заключил офицер. - Начнём от самой казармы"! Этим предложением подполковник совершенно опрометчиво переполнил чашу терпения.
  - Жрать охота, Лошадь! - громкий выкрик из-за спин словно бичом хлестнул офицера. С другого края парочка курсантов по-партизански испустила лошадиное ржание. Все втихомолку заулыбались, но старшине было не до смеха. Он побелел от негодования - чем закончатся глупые шуточки предсказать было пара пустяков.
  - Вот что! - сурово сказал Жарович. - Вы у меня вместе с командиром роты маршировать будете! И вприсядку скакать! И ржать! Только не из-за спины, как некоторые, а перед всеми - как на сцене!
  
   2
  Прискалов случившимся был взбешён. В первую очередь получил Забиулин, но по тому, как виновато молчал старшина, стало ясно - крикунов тот и вправду не определил. Тогда Прискалов перешёл к второму этапу воспитания. С секундомером встал в центре казармы, и пуская отсчёт, взмахнул рукой: - Отбой!
  Курсанты метнулись к кроватям, снимая ремни, куртки, толкаясь и переругиваясь. "Отставить"! - рявкнул Прискалов. "Отставить"! - эхом повторили взводные. Все недоумённо выстроились в проходе, привели себя в порядок.
  - Полная тишина, - объяснил причину возврата капитан. - Никаких криков, никаких звуков! - и тут же скомандовал, - отбой!
  Строй беззвучно рассыпался, через минуту сотня курсантов лежала под одеялами и таращила по сторонам глаза: давненько с ними не "баюкались"!
  - Командирам взводов проверить заправку обмундирования!
  Уложить одежду - целое искусство: аккуратно, однообразно, красиво. Сапогам полагалось ровненько стоять у табуретов, с голенищами, обёрнутыми портянками. Брюки и куртки должны быть сложены по швам и уложены на табуреты. Поверх всего - место ремня и фуражки. Всё строго по линеечке. Как иначе? Одёжка военного человека и на ночь остаётся в полном порядке!
  Офицеры осматривали укладку, делали замечания. В ответ курсанты выпрыгивали из-под одеял, суетились над своими вещами. "Подъём"! - вновь щёлкнул секундомером Прискалов. Словно в обратной съёмке курсанты повскакивали с коек, бросились просовывать ноги в брюки, сапоги, хватать форму и одеваться. Через минуту строй стоял в полном безмолвии.
  Лицо ротного не выражало ни огорчения результатом, ни радости.
  - Три минуты заправить постели! - скомандовал он. Приказ несколько удивил - обычно заправка постелей завершала тренировку, но что-то подсказывало курсантам, что дрючка даже и не началась.
  - Подъём - пятьдесят пять секунд, отбой - минута, - подвёл итог Прискалов. - Норматив - сорок секунд. Повторяю: со-рок! - он задумчиво посмотрел на секундомер. - Будем укладываться!
  Команды "Отбой", "Подъём", "Заправить постели" следовали по кругу. Когда количество заходов перевалило за семь, молодые люди раскраснелись как на кроссе. "Не поверил бы, что можно вспотеть на подъёме-отбое" - удивился Тураев, вдруг осознав, что рука тянется смахнуть со лба пот. Впрочем, полезное дело делалось: результат с очередным кругом улучшался.
  Все курсанты были переполнены злостью на ротного - оттого двигались резко, остервенело, взирая вокруг красными, ненавидящими глазами. Когда от размашистого движения из куртки Тураева вылетел кожаный коричневый кошелёк, он даже не заметил потерю. И приземлиться кошелёк тоже имел несчастье в полном хозяйском неведении - под соседнюю кровать.
  Подъёмом-отбоем Прискалов воспитание не закончил. Скоро рота с оружием и противогазами стояла на стадионе. "В лошадки поиграем, - зловеще изрёк капитан и его ровно подстриженные усики взъерошились над упрямо сжатыми губами. - Спрашиваю последний раз - кто кричал "Лошадь"?
  Строй молчал. Курсанты на командира не смотрели.
  - Марш, жеребцы!
  После трёх километров Прискалов скомандовал: "Газы"!
  - Теперь слоники! - усмехнулся он.
  Забиулин бегал со всеми, чего с ним давно не было, рядовым загнанным кроликом выглядывал из круглых очков противогаза и по мере сил матерился. Когда ему приказали вести роту обратно, то он повернулся к строю - потный, злой, и прошипел: - Не дай бог, какая падла ещё заржёт!
  Пропажу кошелька Тураев обнаружил вечером, когда Прискалов оставил в покое замученных курсантов. По закону подлости кошелёк сгинул в самый неподходящий момент - с большими деньгами. Сто восемьдесят рублей, что Антон выручил за магнитофон и должен был поделить на троих, так и не дошли до нужных рук.
  Картина для Тураева выходила крайне дрянная: как возвращать такой немалый долг?! Он кинулся искать пропажу ещё раз: вывернул форму, прошарил под всеми кроватями и под собственным одеялом; сбегал до стадиона, полагая, что мог выронить на кроссе - ничего. В надежде на счастливый исход доложил о потере Худякову. Тот про беду Тураева объявил всем, попросил при нахождении вернуть.
  Рота дружно молчала - никто ничего не видел.
  
  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
   1
  У курсанта в казарме есть островок личной жизни. На этом островке нельзя вольготно обитать как Робинзону Крузо, на нём и двумя ногами, если взбредёт в голову, стоять очень тесно. И тем не менее - в предмет, олицетворяющий личные владения, можно заглянуть, полюбоваться его сокровищами, а можно захлопнуть и запереть на ключ. Это - чемодан. Старый домашний друг и верный спутник, что весь год хранит тепло далёкого родного очага, курсантские вещи и тайны.
  Отправляясь в отпуск, курсант сдирает с чемодана бирку с фамилией, дабы не смотреться на людях нумерованным идиотом, а по возвращении приклеивает новую и ставит верного спутника в каптёрку, на законное место. По нужде, в отведённое время, курсанта допускают к хранителю своего интимного добра - достать подшивочный материал, шерстяную безрукавку, вязанные носки и положить туда книгу, запасные погоны, фотографии. Или наоборот.
  На самом деле и в недрах фибрового ящика скрытной личной жизни нет. Это противоречило бы военным устоям - в распоряжение армии воин передан с потрохами, а уж его-то добро! Но каждый надеется, что любопытное око офицера заглядывает в эти недра очень редко; что каптёр - любитель посидеть в своей берлоге до двух ночи, тоже не проявит излишний интерес к чужим вещам.
  Увы, лишь сам чемодан знает, кто без хозяйского ведома щёлкает его замками и суёт туда длинный нос. Каждый чемодан хоть раз хранил в себе большую или малую тайну, но не каждый с этой тайной расстался.
  Чемодан Копытина оказался не из молчаливых, через две недели пропажа Тураева обнаружилась именно там. Вор, как часто бывает в жизни, засыпался на жадности, кожаный бумажник перевесил желание надёжно скрыть следы. Копытин понимал опасность улики, не избавлялся от неё, а терпеливо ждал увольнения - снести чужую вещь на квартиру. Прискалов же, как назло, каждый день поддавал жару и слово "увольнение" вообще выбил из курсантских голов.
  Разоблачение вышло через Рягужа. Он направился за боксёрскими трусами в тот момент, когда Копытин стоял на стремянке, раскрыв чемодан под самым потолком - вор имел причины не хвастать его содержимым.
  Рягуж, как всегда размашисто выхватил с нижней полки свой баул и задел лестницу. Ходившая и без того ходуном стремянка, выписала роковой зигзаг в жизни Копытина. Чтобы не упасть, он судорожно схватился за стеллажи, но оставшийся без присмотра рыжий глянцевый чемодан рухнул вниз.
  То, что секунду назад составляло тайну копытинских закромов, предстало общему взору. Рягуж было кинулся с виноватым лицом собирать размётанные вещи, вдруг из-под гражданской поношенной футболки поднял кошелёк Тураева.
  - Оп-па! - удивлённо воскликнул Рягуж. - Что-то мне напоминает.
  Копытин побледнел. Он соскочил со стремянки в желании разругаться на Рягужа, что тот словно медведь крушит всё налево - направо, но увидев в руках Николая кошелёк, осёкся.
  - Это мой! - вор овладел собой, протянулся за вещью.
  - Проверим, - холодно осадил его Рягуж, но Копытин понял - уступка может его крепко подвести. И ответил встречным, небывалым прежде напором, крикнул так громко, что и сам не ожидал - "Что проверять? Тебе говорят - мой"! Чтобы ни у кого не осталось сомнений, Копытин попробовал резко выхватить спорную вещь.
  Если бы вместо Рягужа стоял кто другой, так бы и случилось, и вещественное доказательство превратилось бы в домыслы. Но Рягуж на наскок Копытина лишь чуть уклонился в сторону, усмехнулся. "Что подпрыгиваешь"? - он вдруг стукнул Копытина по руке, и все в каптёрке поняли: шутки закончились.
  - Тураева позови! - озадачил Рягуж тихо стоящего рядом Васильца. Копытин сник, нервно затоптался возле стеллажа, затем спохватился укладывать свой чемодан, но Рягуж почти дико рявкнул: - стоять!
  На боксёра можно было идти в атаку. Если бы Копытин был прав и мог привлечь себе в защитники зрителей, он так бы и поступил. Телом Копытин вышел крепок. Не как Рягуж - здоровяк, где сила выпирала из каждой мышцы, но далеко не слабак. Будь он воинственней, смелее, схватка сиюминутным его поражением не закончилась бы, а там и сослуживцы, глядишь, разняли. В любом случае Копытин совершил бы полагающийся поступок - постоял за себя до самого предела.
  Сейчас, глядя на нешуточное противостояние, в котором правда Копытина вызвала сомнение, ему никто не сочувствовал. С суровыми, любопытными лицами, в настороженной тишине все ждали развязки. Сам Копытин - красный, нервно топчущийся, понял, что петля возмездия накинута ему на горло и скоро затянется.
  - Мой кошелёк! - обрадовано воскликнул Тураев, едва появился. Выведенные ручкой буквы "АТ" - полное доказательство. Он заглянул внутрь, повертел. Денег не было. - Пусто! Откуда?
  - Сейчас выясним! - Рягуж жёстко схватил Копытина за воротник, наливаясь кровью, потянул к себе. - Как у тебя оказался?
  - Валялся... под кроватью, - прошипел тот и двумя руками ухватил кисть Николая, сдерживать. - Без денег!
  - А сто восемьдесят рублей? - сила Рягужа довлела, побеждала.
  - Какие...рубли? - Копытин закашлялся, захрипел. - Ни копейки!
  - Старые сказки! - Рягуж ещё раз, до треска ткани, рванул на себя вора и вдруг милостиво отпустил. - Чтоб через три дня деньги были! Понял?
  - Я не брал! - Копытин мотал освободившейся пунцовой шеей и смотрел на курсантов с ненавистью. - Обыщите где хотите!
  - Обыщем, - зловеще согласился Рягуж, за свои деньги он отступать не собирался. Тураев в первый миг ожидал от находки большего, но пустота кошелька резанула разочарованием - он по-прежнему должник! Стоит ли уповать на ниточку, могущую привести к утерянным деньгам? Она не потянулась!
  В конце-концов и то хорошо, что все увидели - не хотел Тураев обхитрить своих товарищей. "Осмотри"! - подтолкнул его Рягуж к раскрытому чемодану. С чувством неловкости и в то же время с желанием поиска правды Тураев принялся за осмотр. Он перекладывал вещи, прощупывал их, гася брезгливость и старался в глазах собравшихся сослуживцев прочесть одобрение своему "шмону".
  На его счастье поддержка товарищей и вера в справедливое дело наполняли тесную каптёрку. Вот только результат... Антон уж хотел подняться над чемоданом и огорчённо развести руками "Нет!", как вдруг заметил в клетчатой, тёмно-зеленой обшивке разрез - у самой стенки. Он просунул под подкладку руку и выудил оттуда сберегательную книжку.
  Копытин побелел, попробовал подскочить к Тураеву, но Рягуж встал на пути стеной. Антон раскрыл сберкнижку, стал читать вслух.
  - Приход пятьдесят пять рублей! Приход тридцать рублей. Приход сто!
  - Копим, тварь, чужие денежки? - Рягуж не выдержал, выхватил у Тураева раскрытую книжицу, сунул под нос вору. Обмякший Копытин лишь молчал и злобно елозил прыщавыми челюстями.
  - Ого! Да тут пятьсот рубликов сразу положено! - не поверил глазам Рягуж.
  - Все мои! - затравленно воскликнул Копытин. - Родители шлют!
  - Проверим! - азарт правосудия захватил Николая. - Печкина сюда!
  Почтальон появился быстро - слушок о разбирательствах с Копытом пронёсся громко, многие стояли возле дверей каптерки, прислушивались.
  - Ему на пятьсот рублей перевод был?
  - Сроду такой суммы не приходило! - отчитался Печкин. - Двести рублей один раз слали. Кузнецову.
  - Тут пятьсот, - цокнул языком Рягуж и обратился к остальным. - У кого такие деньщижи пропадали? - и в ответ на удивлённую тишину, - Сберкассу грабанул? Копыто, да тебя убить за такие дела мало! Чьи деньги?
  - Честно, мои! - проворчал Копытин. - Дату посмотрите - из командировки привёз. Призывники отблагодарили.
  Всё совпадало: в апреле Копытина и троих курсантов отправляли за призывной молодежью - в помощь офицерам. Через неделю они вернулись оживлённые, радостные. Больше всех был доволен Копытин - буйно ликовал (чем очень удивил Тураева), словно ездил не в военной команде, а отдыхал в санатории ЦК КПСС. На радостях от Копытина даже проскочило признание: "Прибыльное оказалось дельце! Главное - уметь надавить"!
  Тураев апрельскую радость Копытина вспомнил, и сообразил, что значит "призывники отблагодарили". Деньги с новобранцев и их родственников тот вытряс наглостью, силой, угрозами и положением. На худой конец, обещаниями "присмотреть и хорошо пристроить".
  Антон представил напуганных призывников, и куражащегося над ними крупного, напористого хама в курсантских погонах - Копытина. Стало противно.
  - С новобранцев, значит, "урожай" снял? Мамы, папы им в дорогу денежки, а всё Копыту в карман!
  - Итого семьсот шестьдесят пять рублей! - подвёл итог Рягуж. - Состояние!
  - Наши сто восемьдесят? - показал глазами на книжку Тураев.
  - Пустой кошелёк был..., - Копытин снова принялся подкреплять свою невиновность. - Ещё раз говорю - на книжке всё моё!
  - Конечно, твоё! - Рягуж спрятал сберкнижку в нагрудный карман. - При мне снимать, сука, будешь! И отдашь! С компенсацией!
  Каптёр, видя такой оборот, неожиданно вытащил из-под стеллажа заколоченный почтовый ящик: - Он посылку приготовил. Увольнения ждал.
  Посылки полагалось получать и отправлять только через офицерский досмотр и училищное отделение связи. Копытин поступал проще - выносил посылку на почту в город. Без риска и проволочек.
  - Э-э! А мы и посылку посмотрим!
  Копытин злобно посмотрел на каптёра, схватился за ящик: что там смотреть?
  Его оттеснили, а с ящика быстро оторвали крышку, вывалили всё на стол.
  - Моя книга! - Василец, широко раскрыв глаза, выудил "Книгу о вкусной и здоровой пище". - Пропала месяц назад. Для сестры достал, на день рождения подарить. Такую не купишь в магазине. Шкура! - обернулся он к Копытину.
  Свою ручку с золотым пером узнал и Агурский. Ценной пропажей тот прожужжал все уши так, что над корреспондентом уже посмеивались и советовали написать в "окопную правду" о воровстве "орудия производства".
  Запираться в кражах было бесполезно, но Копытин всё же начал оправдываться. Что ничего он не воровал, а всё плохо лежало, валялось без присмотра, и если бы не он подобрал, то другие наложили бы руки.
  Доказательства гнусных дел Копытина предстали во всей красе. Сослуживцы кипели от возмущения - теперь вору полагалось достойное возмездие. Рягуж не удержался и отвесил два удара под дых. Копытин схватился за живот и, согнувшись, закачался.
  Тураева тоже подмывало стукнуть вора - кто бы знал, как он из-за большой суммы испереживался, но лицо Копытина стало жалобно кривиться, потому Антон только лишь и сказал презрительно: - Живёт рядом тварь, ходит в одной шеренге, на соседней кровати спит - и его за товарища считаешь!
  - Что делать? - спросил всех Рягуж.
  - У нас в части тоже вора поймали, - вмешался курсант из первого взвода, бывший солдат. - Присудили полёт со второго этажа верхом на кровати. Три минуты страха, а риска для жизни никакого.
  - Годится! - кивнул Рягуж, - у нас этажи высокие. Пусть слетает!
  Без лишних слов Копытина поволокли к собственной кровати, привязали брючными ремнями за руки, за ноги. Уже над подоконником, он наполнился страхом и попробовал что-то крикнуть, но Рягуж двинул в бок громадным кулаком, грубо оборвал: - Заткнись, сука!
  - Вот летит Гагарин, простой советский парень! - злорадно пропел Агурский, и кровать от сильного и дружного замаха отправилась в оконный проём - на тыльную сторону. В отличие от Гагарина Копытин оказался парнем непростым, а его полёт не таким долгим и доблестным. В раскрытое окно тот час же донёсся крик и раздался металлический звон - спинки отлетели напрочь.
  - Не убился? - из всех окон курсанты уставились вниз.
  - С говном что будет?
  - Может, отвяжем?
  - Кто хочет - пусть идёт! - иронически посоветовал Рягуж. - Если он живой, я ему почтовый ящик на голову одену!
  Желающих помочь Копытину не нашлось. Ничто не тянуло в спасители и Тураева. Злопамятством он не страдал, но сейчас внутри него жалости было "ноль". Он послал столько проклятий в адрес неведомого человека, прикарманившего их деньги. Он ненавидел его, укрытого тайной, за то, что через пропажу кошелька он запустил в сердце сомнение в честности окружающих товарищей. За то, что вынужден был перебирать их как кандидатов в воры, сомневаться, подозревать...
  Если бы в роте был старшина, события пошли бы по другому, более келейному сценарию, но Забиулин отправился в увольнение и это закончилось для Копытина плачевно.
  Страху при падении он натерпелся изрядно, но приземлился очень удачно - поверх пружинной сетки. Копытин лежал в обычном положении, как люди ложатся спать (разве что кровать без ножек), и издавал жалобные звуки. Вор попробовал вырваться, но ремни держали крепко. Оставалось ждать подмоги со стороны, хотя с ней никто не торопился.
  Подступала ночная прохлада, и самую большую неприятность обнаружили комары - прикованная и бессильная жертва пришлась им по вкусу. Копытин яростно мотал головой, плевался, где мог сдувал кровососов, тряс кистями, но комары дружно делали своё дело.
  Начальник караула, лично отправившийся проверять посты, услышал в траве бормотание и ругательства. А ещё через миг под светом фонаря он узрел привязанного к кровати, курсанта.
  История с наказанием вора перестала быть достоянием четвёртой роты.
  
   2
  Генерал Щербаченко был строг и взыскателен к будущим офицерам. И хотя порой проступки ими совершались по мальчишеской глупости, он не делал никакой скидки на молодой возраст. Щербаченко видел в войну двадцатилетних бойцов - взрослых, ответственных, сам в двадцать семь на фронте уже командовал батальоном и потому полагал - если из парня, одевшего военную форму, дурь не выветрилась, то ему не место в офицерских рядах.
  Мало кто имел шанс сохранить погоны, если дело провинившегося доходило до генерала. При этом решение о наказании начальник училища выносил абсолютно спокойным голосом - именно потому каждый развод на трибуне выставлялся микрофон. Щербаченко не надрывал генеральскую глотку, не пускался в пространные нотации, и не устраивал театр у микрофона, к которому склонны многие начальники, а именно: не приукрашивал ситуацию комическим или трагическим оттенком, не пересыпал речь матом и вообще, никогда не входил в образ неудержимого рассказчика. Говорил коротко и чрезвычайно ясно, называл вещи своими именами: дурака обозначал дураком, а негодяй в его устах получал заслуженную оценку негодяя.
  Когда дело касалось отчислений, генерал держался единого ритуала, в котором объединялись акт возмездия нарушителю и урок остальным. На общеучилищном разводе провинившегося ставили перед строем, у трибуны, а рядом навытяжку замирал и его командир роты. Начальник училища лично комментировал проступок, частенько строгими вопросами вгонял в стыд и офицеров, правда, придерживаясь уставных рамок.
  Если "залётчик" не имел за плечами двух лет службы, Щербаченко коротко бросал в микрофон: "В войска"! "Счастливчика" облачали в погоны с буквами СА, снабжали вещевым мешком и предписанием в воинскую часть. Мечта стать офицером так и оставалась для него мечтою.
  Старшекурсники считались мужчинами, исполнившими воинский долг, потому после исключения предоставлялись сами себе. В таком случае по плацу неслось: "Отчислить"! Это значит, на все четыре стороны! Сержантам везло чаще, у них в запасе имелось лишение звания, но это касалось, конечно же, не вопиющих проступков. "Разжаловать"! - объявлял Щербаченко, и командир роты тут же спарывал сержантские лычки. Красный от стыда нарушитель возвращался в строй как все - на штатное место по росту. Если к сброшенному с сержантских небес субъекту курсанты не испытывали никакого уважения, то строй откровенно и радостно гудел - так тебе и надо! В обратном случае сочувственно молчали.
  Иные курсанты вытворяли действительно безрассудные поступки, и лиц, позволивших себе такое, нельзя было допускать до офицерского звания - зараза дури и бесстыдства в них уже расцвела буйным цветом. На всё училище прогремела выходка пятерых второкурсников, отправившихся в казарму нового набора, показать, какое почтение обязаны оказывать "зелёные щеглы" "заслуженным воинам".
  Горе-учителя поднимали с кроватей молодых курсантов и били. Дневальный, после "наставления" между глаз, сообразил что к чему, ловко выскочил в окно и побежал к дежурному по училищу - вопиющее безобразие моментально пресекли. "Воспитателей" в ближайший понедельник вывели к трибуне, где они от генеральских слов угрюмо повесили головы.
  - Эти ублюдки решили показать себя героями перед первым курсом, - брезгливо ткнул под трибуну Щербаченко. Генерал всем видом показал, что ему стыдно за этих подчинённых и что он исправляет недоразумение, по которому на плечах мерзавцев оказались погоны с буквой "К".
  - По десять суток ареста и в войска!
  
   3
  Копытин скорбно смотрел перед собой и тянулся в струнку, тайно надеясь своим послушным и раскаявшимся видом вызвать у Щербаченко сочувствие. Генерал на курсанта не смотрел, лишь вначале, по привычке, небрежно ткнул в сторону того рукой.
  - Перед вами экземпляр гнусного воришки! - разнеслись из динамиков генеральские слова. - Воровское занятие и так крайне подлое, но когда потрошат карманы своих товарищей, друзей, с которыми живут бок о бок и едят из одного котелка - нет более ничего отвратительного, мерзкого, бесчестного!
  - Что интересно, - Щербаченко отступил от правила долго не говорить. - Ко мне ходатаи за него уже обращались. Просили оставить, потому что до выпуска вот этому подонку меньше года! Что вор в этом училище получит офицерское звание - их не смущало! Но армии такие вояки, тем более офицеры, не нужны!
  Мало кто в строю возмутился сегодняшней строгостью генерала. Гул одобрения охватил все роты. Освободиться от вора, такое же облегчение, как поймать затаившуюся в одежде вошь-кровопийцу.
  
  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
   1
  Рягуж отобранную сберкнижку носил в кармане и считал возврат денег делом верным. Но Копытин от расчёта улизнул, о чём троицу вечером известил дневальный. "Отвалило Копыто"! - с улыбкой на лице пояснил он. "Как отвалило"? - растерялся Рягуж. "Вот так, с чемоданом. На вольные хлеба". "Давно"? - Николай подтянулся, словно через секунду предстояло шагнуть под канаты, на ринг. "Часа три".
  - Гнида! - не выдержал Тураев, - отвечать за воровство не стал!
  Пропавшие сто восемьдесят рублей так и висели на совести Антона. Да, вор найден, но денег за магнитофон товарищи лишились по его недосмотру. И он их пока не отдал.
  Рягуж закипел от злобы, стал яростно тискать свои кулаки. Круглов за компанию в шкуру мятущегося зверя влезать не стал, думал о чём-то своём.
  - В сберкассе теперь перехватывать, - сказал он, - книжка-то у нас.
  - У нас, - проворчал Тураев. - Только книжка и деньги - вещи разные. С деньгами можно в магазин, а с книжкой - в туалет.
  - А другого шанса и нет, - развёл руками Круглов.
  
   2
  Благо, что суббота наступала уже завтра. С первых минут увольнения Тураев и Рягуж кинулись искать нужную сберкассу, и ещё в пути решили прикинуться там простачками. Тураев, памятуя уроки Агурского, впрочем, и искренне жаждущий справедливости, скромно полюбопытствовал в окошечке: - У нас дело такое... сберкнижка товарища. Он в госпитале лежит и просил деньги ему снять.
  Оператор - немолодая женщина с тугой шишкой волос на затылке, внимательно, через очки осмотрела военную парочку и покачала головой - "Только по доверенности". Рягуж, изо всех сил расточая сочувствие к больному товарищу, вмешался, подпустил трагичности - "Какая доверенность! Только из реанимации перевели"!
   - А деньги ему срочно нужны! - поддакнул Тураев. - Вернее... его матери.
  - Ничем помочь не могу!
  - Он друг нам! Очень попросил деньги принести! Вы понимаете - больного нельзя расстраивать! У него вся надежда только на нас!
  - Понимаю, - развела руками сотрудница. - Но деньги выдают исключительно по доверенности. Исключительно!
  Женщина отвернулась от курсантов, давая понять, что разговор исчерпан. Друзья отошли, и что делать совсем не знали.
  - Никакого душевного сочувствия! - выругался Рягуж. Как ни печально Тураеву было остаться с пустом, он всё же подумал, что неверие в слова имеет под собой здравую основу - особенно в деньгах. Языком-то такие сказки можно наплести! А придёт человек за своими кровными - покажут ему кукиш из окошка, да расскажут про ходоков от его имени. Нет, тут и впрямь только бумажка нужна! "Да ведь ты знаешь, что врёшь, вот и спокоен отказом, - откуда-то внутри Тураева пробился голосок. - А будь дело честное, плевался бы, что словам не верят"!
  - К молодой подойдём! - вдруг обернулся Рягуж. - Может, с ней получится?
  Тураев присмотрелся - за стеклом теперь сидела молоденькая девушка, как ему показалось, с наивным, доверчивым лицом. Он воспрянул духом. Но в каких красках не рисовали курсанты нужду снять деньги, ничего нового в ответ не услышали - Доверенность! С печатью!
  - Девушка, - Тураев решил пустить в ход правду. - Это книжка вора. Понимаете? Он крал наши деньги и сюда складывал.
  Молоденькая сотрудница округлила большие наивные глаза.
  - Не понимаю, - сказала она даже чуть виновато. - То он ваш друг, то - вор!
  - Первый раз мы обманули, - признался Тураев. - Но это наши деньги - честное слово!
  - Вот, смотрите! - Рягуж затряс раскрытой книжкой. - Каждый месяц деньги прибавлялись. В училище так не платят - мы по десять рублей получаем. Нас он обкрадывал, а вы помочь не хотите!
  - Я хочу, но не могу, - мило-виновато улыбнулась девушка. Тураев понимал, что сотрудницам за всё отвечать рублём; но со своей стороны не желал мириться с тем, что его деньги будет тратить ничтожество Копытин.
  - Не можете! - нехотя согласился Антон. - А он без книжки деньги получит?
  Друзей ждало разочарование. Надежда, что в крайнем случае они потеряют сто восемьдесят рублей, а Копытин расстанется со всей суммой, не сбылась. Справедливость оказалась эфемерной субстанцией.
  - Сможет, - пояснила девушка. - Оформит дубликат и снимет.
  На её лице мелькнуло озарение, - "Я вчера оформляла молодому человеку книжку вместо утраченной". Она протянула руку к стеллажу. "Копытин, - её брови резво изогнулись. - Он и есть. Все деньги снял, счёт закрыл".
  - Не врёте? - только и спросил Тураев от неожиданности. Ему показалось, что девушка спроваживает их подальше.
  - Я не вру даже с первого раза! - покачала та головой. - Счёт закрыт.
  Друзья вышли на улицу в глубоком разочаровании - они в накладе, вор - при наваре!
  - Извернулось, Копыто, - душевно посетовал Тураев. - Что делать-то?
  - Попадись - винегрет из рожи сделаю! - Рягуж выразительно потёр правый кулак, но спохватился - что кулаки? Где вора искать и знать не знают!
  Курсанты грустно побрели в кафе, съели по парочке приторных бисквитных пирожных и в училище вернулись раньше времени. Потерю денег Тураев пережил давно, и не раз, но мысль, что именно неприятный и прыщавый Копытин будет тратить его кровные купюры, угнетала.
  Завидев Круглова, стоящего на тумбочке, товарищи печально пожали плечами: денежки уплыли и, похоже, навсегда. Но Вячеслав, слушая рассказ о безуспешном походе в сберкассу, мыслями витал в другом месте. "Есть идея"! - воскликнул он и оживлённо поведал свою мысль: час назад каптёр вынес в туалет почтовый ящик с мусором. Ящик тот самый, что так добросовестно набивал краденым Копытин!
  - Обратный адрес - не училище, - радостно пояснил Круглов.
  - И что? - мрачно буркнул Рягуж. - Может, от балды писал.
  - Не такой Копыто человек, чтобы рисковать своим добром, - обнадёжил Круглов и показал на часы. - Надо сейчас трясти! Он в Ульяновске персона нон-грата.
  - А мы увольнительные сдали, - огорчился Тураев.
  - Я с этой дерьмовой персоной один поговорю! - Рягуж зловеще потянулся за адресом. - Разомнусь перед чемпионатом!
  Друзья уже знали: Николай проберётся через забор, на дачу своей остроносенькой подружки, переоденется в гражданку...
  К отбою Рягуж появился, сияя всеми образцово-показательными белыми зубами. За километр стало ясно: он получил и деньги и удовольствие.
  - Приложился скотине пару раз, - Рягуж по-боксёрски подкинул руки и врезал сильным ударом по воздуху. Затем полез в нагрудный карман и достал стопку крупных купюр - по двадцать пять, пятьдесят рублей.
  - Долг, - отчитался Николай, радостно добавил, - и премия.
  
   3
  Что премию он начислил себе больше всех - и намного (!), Рягуж не стал говорить друзьям. Расчёт на его взгляд обычный и вполне законный: это он отправился в самоволку (рискуя, между прочим своей шкурой!), это он перехватил Копытина, он работал кулаками и вынимал из кармана поверженного вора все деньги. И с какого перепугу делёж поровну? Его трудовая копейка!
  О трудовой копейке Николай был наслышан с детства. Отец - Григорий Федотович Рягуж, прежде донецкий шахтёр, одно время произносил эти слова уважительно, гордо. А как же иначе? Получал Григорий Федотович немало, хоть и через тяжкий труд доставались деньги, хоть и вылазил он из глубокого подземелья чернее чёрта, да в кассе, когда сумму напротив фамилии читал, когда стопочку купюр перед ним выкладывали, радость охватывала неподдельная - всё как надо идёт! Своими руками счастье куёт - надёжно, уверенно!
  И молодая семья его приладилась к достатку скоро - хорошая импортная мебель, новая машина "Москвич" появились словно сами-собой, без напряга. Планы на дочку супруги заимели, на просторную кооперативную квартиру, да и "Москвич" на "Жигули" поменять не прочь были.
  Жизнь, однако, повернула их дела по своему - очень рано по шахтёрским понятиям Григорий Федотович заболел. Заболел серьёзно - силикоз накинулся на его лёгкие как волк на беззащитного зайца - мгновенно, жадно, победно. Не прошла даром Григорию Федотовичу угольная пыль! Внутри Рягуж-старший (в которого и сын пошёл) оказался не такой крепкий как снаружи. Страшной пакостью обернулся ему недуг - много ходить нельзя, бегать - куда уж тут! Лежи, высыхай, как мумия. И это-то мужчине в тридцать два года?!
  Чтоб не дышать более угольной пылью, что и в посёлке витала в достатке, да заодно не видеть отвалы да шахты (будь они трижды прокляты!), семейство Рягуж переехало под Киев - в Белую церковь. Григорий Федотович устроился на несчастные сто рублей сторожем на автобазу - и как песок сквозь руки утёк из прежний достаток.
  С каждым годом Григорий Федотович кашлял всё страшнее, мучительнее, и мнение о трудовой копейке давно поменял напрочь. "Пропади она пропадом, такая трудовая копейка!" - нередко прорывалось в его хриплом рваном дыхании.
  Прозрел он от неподатливых обстоятельств насчёт своего выкованного счастья. На том теперь сходился по трудовой копейке: "Где платят - там своё здоровье единственное выложи! А где потеть не треба - шиш тебе с прошлогодним маргарином! Как ни работай, не суетись, счастье себе не скуёшь - либо деньги, либо калека! Разве что воровать, так в подсудимые зачислят - на Колыму! Везде потолок от советской власти"!
  Взрослевшего сына Григорий Федотович готовил к жизни уже с умом - "На меня дурака, Микола, не смотри! Руки у нас хоть и крепкие - им работу не шукай! Спину под загруз подставишь - навалят, не унесёшь! Советская власть хребет добре грузить научилась - краны портовые по всем кабинетам седают, а не начальнички! Тройные планы, да повышенные соцобязательства им подавай! Переваливают - с умных - на дурачков!"
  О будущем Николая разговоры велись серьёзные, тем более, что тот отца и мать почитал строго. Врезалась Николаю как маяк картина из далёкого прошлого - он пяти лет, с отцом, в детском магазине. И стоит перед маленьким двухколёсным велосипедом, словно перед чудом - яркая зелёная краска на раме, блестящий руль, колёса - настоящие, дутые, одна новенькая резина чего стоит! Мягкая седушка! А ещё и заливистый звонок!
  "Тридцать пять рубликов! Где ж на дичачью забаву таки гроши сыскать?!" - это рядом старушка отвечает своему внуку в изношенных и уже бесцветных сандалиях, да и ходу наддаёт подальше от предмета детского соблазна. Вот только всё равно горят глаза у ровесника, и плачет он неутешно, призывно, и тщетно тянет обратно бабушку свою - "Купи"! Бабуля уж сама давно не рада, что заглянула с внуком в магазин, куда того сроду не водили.
  "А мы для Миколки и не таких грошей сыщем"! - гордо, радостно пробасил отец, легко поднимая сильными руками велосипед - на кассу. И прижимался тогда маленький Коля к отцу весь счастливый и влюблённый - вот его папка какой! И слышал он, как отец добавил: - "Для того и робим по-стахановски, чтобы удовольствия от жизни иметь"!
  И в самом деле: не безудержная алчность раздирала семейство Рягуж, не деньги ради денег стремились там заработать - упаси Бог! Просто жить планировали по-человечьи: не червонцы соседские до получки занимать, не на голых полах спать, или кушетках каких подержанных, затрапезных, не алюминиевыми вилками-ложками еду есть.
  "Труд - основа благосостояния советского человека!" - кто бы спорил с такими лозунгами? Согласен с ними был искренне и Рягуж. На Украине крепкий дом, доброе хозяйство всегда в почёте. Для того человек и живёт на земле - умеючи работать, с толком отдыхать!
  Когда разошлись взгляды бывшего шахтёра Рягужа и советского государства, то сыну своей дорожки Григорий Федотович не пожелал. Радовался он, что сын в боксёры выходит, да тут же и сетовал: "Добра-то в нашей стране с таких заслуг! Морду бьют, а в кармане - мышь в петлю просится! Тебе к такому делу ладиться надо, чтобы достаток в дом привесть"!
  Зная, как средне учится сын, Григорий Федотович вздыхал - "Партейного вождя с тебя не выйдет - гутарить, ты, Миколка, заковыристо не мастер. Какую глупость ляпнуть - враз, а чтоб серьёзное - мозги не того фасону. Дуй-ка, ты, в морячки, сынок! По миру поплаваешь, поглядишь что к чему, да и работка-то, на свежем воздухе! За кордоном, может, счастья больше обломится".
  Мир повидать Николаю не довелось - через два месяца учёбы в мореходке крепко свернул он нос старшекурснику и был отчислен. Пока работал подсобным рабочим на заводе, родитель кумекал куда направить сына дальше по жизни. Где попроще мечтал пристроить, ибо хватит с их семьи нелёгкой трудовой копейки!
  Пришла Григорию Федотовичу мысль об офицерских погонах. Срочную службу - водителем при штабе армии, старший Рягуж помнил хорошо, и впечатление своё прошлое об офицерах сохранил: ни дать, ни взять - щеголя! Форма с иголочки, руки белые, ненатруженные.
   Поманили те щеголя Григория Федотовича задним числом своими выгодами и привилегиями, что от души посоветовал он Николаю: "Подавайкась, ты сын, в офицеры - "Ать-два!" тебе по зубам! Там глоткой работать нужно, а если что кулаком подсобить. Всё не отбойный молоток! Получится"!
   "Сейчас погонам ещё больше почёту, деньга опять же - приличная"! - заключал он, подкидывая сухой от болезни кулак к изрыгающему кашель горлу.
  Навстречу почёту и приличной деньге и поехал три года назад Николай Рягуж в ульяновское общевойсковое училище...
  
  ГЛАВА СОРОКОВАЯ
   1
  Особа, покорением которой хвастал Драпук и которую он полагал ловко проведённой за нос, упускать семейное счастье не пожелала. Видя, что жених на посадку второй раз не торопится, разыскать суженого девушка вознамерилась сама.
  Поводов для решительных действий было больше чем надо: радостные, умопомрачительные объятия оборвали ход физиологических девичьих процессов и грозили обернуться прибавлением семейства. Кроме того, обещание соединиться браком, оставленное курсантом на бумаге, ей тоже не приснилось. Расписку девушка обозревала регулярно, как и собственный живот, и понимала, что каждый приходящий день требует поскорее загнать её автора в коридор ЗАГСа.
  Для пущего азарта и надёжности лавным загонщиком девушка замыслила сделать генерала.
  Щербаченко прием по личным вопросам проводил два раза в месяц, и за долгие начальственные годы привык ко всяким посетителям. Чего только не просили у него: принять в училище единственного сына, выдать квартиру многодетному офицеру, простить провинившегося курсанта - всего не перечислить. Его призывали в свидетели и судьи, в помощники и палачи, в миротворцы и обвинители; словом не было уже на свете такой просьбы, которую он не выслушал.
  Очень долго на кабинетные действа торжественно и безмолвно взирал сам Брежнев, облачённый в роскошный маршальский мундир. Потом портрет Леонида Ильича сменил портрет Андропова. Вожди за спиной генерала проходили вереницей, но проблемы ходоков ему всё равно приходилось решать самому.
  Когда на пороге появилась рыжеволосая девушка, с россыпью больших и маленьких веснушек на щеках, Щербаченко радушно показал на тёмный дубовый стул - "Прошу"! Стройная, в крепдешиновом кремовом платье, низ которого целомудренно скрывал колени, она показалась хозяину кабинета симпатичной.
  Генерал обратился в слух, но молодая особа сидела на краешке стула молча, неловко теребя тоненький ремешок своей сумки. "Как вас зовут"? - спросил Щербаченко, подбадривая девушку - он уж привык, что перед генералами робеют.
   - Липа, - тихо вымолвила посетительница и поправилась, - Олимпиада.
  - Ну, Олимпиада, что за просьба? - мягко, по-отечески спросил генерал.
  Девушка виновато покраснела, затем полезла в сумочку, достала сложенный вчетверо листочек. Но не протянула его генералу, а лишь произнесла:
  - Ваш курсантик на мне жениться обещал...и не женится...
  "Сваху из меня хотят сделать", - вздохнул Щербаченко. Немало его втягивали и в семейные неурядицы, но в этом он видел большую странность: если два человека друг друга не понимают - при чем тут генерал? Впрочем, была и другая сторона медали, которую не мог игнорировать: коммунистическая партия с большим удовольствием "цементировала" супружеские отношения и блюла их целомудренность даже крайне маразматическими методами.
  - Полагаете, к вашему жениху впору власть применять генеральскую?
  - Впору, впору! Обещал, а замуж не берёт, - застрожилась девушка.
  - Миленькая, зачем же вам муж, которого под венец насильно определят?
  - Он мне понравился..., - вспыхнула алой краской просительница, добавляя на лице и без того излишнего красного цвета и, расплакавшись, добавила: - он мою честь девичью взял!
  Генерал опешил: как взял?
  - Сказал, ему до свадьбы надо знать, девушка ли я? И больше не появился! - залилась отчаянными слезами Олимпиада.
  "Дурёха, ты несчастная! - только и подумал Щербаченко, и тут же про себя вскипел на обманщика: - Выловлю подлеца! И если не женится - в Афганистан! Пусть там шутки шутит"!
  - Он даже расписку написал, - девушка, наконец, протянула листок, - что женится... после проверки....
  - Я, курсант Голенищев-Кутузов... - удивлённо пробормотал Щербаченко, надев роговые очки, - клятвенно обещаю...м-м-м... на Храпуновой Олимпиаде, если окажется...м-м-м... И подпись какая! - вслух поразился он, - с завитушками - словно у министра. Ну да, фамилия обязывает... Что же за шустрый "князь" отыскался, - генерал поднялся, задумчиво посмотрел в окно: воистину и смех и грех...
  - Думаете, найдём его? - развернулся Щербаченко к девушке, которая на свою беду ещё не распознала подвох.
  - Прикажете - найдут! - молодое создание утёрло голубеньким платочком глаза. - Вы же генерал, вы всё можете.
  - Это же надо в такую фамилию поверить! - с досадой воскликнул тот.
  - Миша красивый. Он не мог обмануть!
  - Ах, он ещё и Миша! - сокрушенно покачал головой начальник училища, а про себя подумал: "Этого Мишу искать, все равно, что ветра в поле..." Но девушка приняла такой решительный вид в надежде добыть себе суженого, что Щербаченко смягчился и тихо спросил: - Видно, понравился тебе Миша?
  - Понравился, - радостно призналась Олимпиада. Ей показалось, что дело пошло на лад: ещё чуть-чуть и добрый старичок-генерал представит под её очи долгожданного жениха. - И мама сказала - хорошо, когда муж офицер.
  - Чем, позвольте узнать, хорошо? - насторожился Щербаченко.
  - Ну, форма красивая..., - странно заблестели у девушки глаза, и старый вояка увидел в них неприятный гончий азарт. - Платят им много, и генералом стать может.
  Щербаченко нахмурился: "В цене курсанты - факт известный. Беда, что многие девушки о настоящей любви и не думают. Эта, похоже, тоже... Им, да их мамашам кажется, что счастье запросто через офицерские погоны ухватить. А ведь настоящей женой офицерской нелегко быть".
  Генералу вспомнилось, как в прошлом году одна истеричная девица здесь, на КПП разорвала свидетельство о браке с молодым лейтенантом, клочки в лицо принародно бросила. Опозорила ни за что, ни про что: за то, что в Германию не попал...вроде, как обманул... Этому лейтенанту, если разобраться, даже и лучше, что такая стерва сразу сбежала: пока молодой - настоящую подругу жизни себе ещё найдет. Только пережить всё это нелегко...
  - Может, его... проверка... того? - осторожно спросил генерал, в душе уже желая подыскать оправдание ловкому "Голенищеву-Кутузову".
   - Что вы, ему понравилось, - с жаром заверила девушка и, спохватившись, заголосила. - Умоляю, найдите Мишу! Меня мама на КПП ждёт, сказала без него не возвращаться!
  "На жениха всё семейство силки расставило!" - скривился Щербаченко. Не выдержав причитаний девицы, он потянулся за телефонной трубкой: - Будем! Будем искать!
  - Вот, смотрите сами списки, - начальник училища разложил перед девушкой принесённую красную папку. Нежные ручки вцепились в листы, словно зубы голодного бультерьера в мясо. Девушка долго шевелила губами и водила пальчиком по фамилиям на буквы "Г" и "К" и, не веря своим глазам, перечитывала снова.
  Щербаченко знал, что поиск закончится лишь истеричными просьбами раздобыть "Мишу" хоть из-под земли, и не хотел, чтобы на подмогу прорвалась ещё и мамаша. Тогда с него вытрясут не только Голенищева-Кутузова, но и Суворова-Рымникского.
   - Может, я в лицо Мишу поищу, - настойчиво предложила жертва коварного обмана, начавшая что-то соображать. - Вы только прикажите всем построиться.
  "Ещё не хватало! - про себя возмутился Щербаченко. - Из-за бабьей дурости тысячу людей на позор выстраивать".
  - Сколько раз вы своего Мишу видели? - вдруг осенило генерала.
  - Два..., - растерянно призналась девушка.
  "Дело - дрянь. Пусть эта деваха ткнет в какого-нибудь курсанта! Тот скажет, что видит её первый раз, и зовут его Горемыкин Петя. Пойди, разберись в этом "весёлом" деле..."
  - А какие у него эмблемы? - начальник училища вдруг ткнул себе в воротник на кителе. - Танк? Трубопроводный кран?
  - Я не запомнила, - огорчённо выдавила девушка, но генерал бодро подскочил со стула, радостно воскликнул: - Всё ясно! Фамилия у Миши настоящая!
  От такого открытия посетительницу охватил прилив счастья. Она прижала руки к груди и даже боялась дышать.
  - Сколько у нас в городе военных училищ?
  - Три, - сухо выдавила девушка.
  - Правильно! Вы к нам к первым пришли?
  - К первым...
  - Во-о-т! - облегчённо выдохнул генерал. - А теперь представьте, что настоящий Миша Голенищев спокойно живёт себе в другом училище и даже не подозревает, что счастье... близко. Вам надо срочно к технарям или танкистам!
  Девушка решительно встала и её глаза вновь озарились надеждой.
  - И маменьке своей скажите, что Голенищева-Кутузова надо в других училищах искать! Мы бы рады вам доброго молодца сосватать, да нет у нас такого! - Щербаченко галантно подхватил молодую особу, подвёл к двери.
  "Ищите кого хотите! - подумал он, радуясь лёгкому исходу. - Хоть Миклухо-Маклая"!
  - Расписка! - всполошилась несостоявшаяся невеста.
  - Да! Расписочка ваша! - седой генерал торопливо схватил со стола драгоценный листок, протянул его девушке.
  
   2
  Несмотря на то, что Щербаченко от столько необычного ходатайства отбился ловко, звёзды для виновника всей истории - Драпука, расположились менее счастливо. Курсанта угораздило в этот день дежурить в наряде и не где-нибудь, а на КПП. Когда второй дневальный провожал девушку в штаб, Драпук отлучался в столовую. Судьба дала ему шанс - избежать неприятной встречи, но если человек вопреки всему сам лезет в петлю, увы, бессильны даже благие намерения звёзд.
  Пока Олимпиада Храпунова в одиночку штурмовала генеральский кабинет, её мать ожидала добрых вестей в комнате посетителей. В такой тревожный час женщине спокойно не сиделось, и трогательной, как ей мыслилось, историей про бедную дочь она поделилась с соседкой.
  Соседка - интеллигентного облика дама, приехала к сыну за пятьсот тридцать километров и с плохо скрытым волнением ждала его прихода. Напористая откровенность совершенно посторонней женщины не могла отвлечь даму от томительных чувств, а страсти о коварных и неверных курсантах её душу никак не взволновали.
  К счастью, старшая Храпунова печальное повествование не затянула. Видя, что сочувствия нет ни к ней, ни к пострадавшей дочке, она рассказ обиженно окончила, и только в конце выдохнула о наболевшем громко, озабоченно: - Уж не знаю, найдём ли мы тут жениха?
  Словоохотливый Драпук, которому спокойно не стоялось, и который толкался взад-вперёд по КПП, последние слова услышал и радостно влез в разговор. "Ничего, мамаша, - подбодрил он незнакомую ему Храпунову-старшую, - с женихами здесь полный порядок! На любой вкус"! То, что через пять минут он сам окажется главным кандидатом на руку её дочери, Драпук не предполагал и в жутком кошмаре. Курсант с минуты на минуту ожидал в гости безотказную и непритязательную подружку Репку, и предполагал в её обществе скрасить наряд.
  Приободрённая самим генералом, Олимпиада впорхнула в комнату посетителей кузнечиком. Она уже состроила немедленный план: узнать приёмные дни в других училищах и, не откладывая, стучаться к высокому начальству там. Мать торопливо поднялась навстречу дочери, и её страдальческие глаза наполнял лишь один вопрос. Вопрос вопросов. Нашла?
  - Нет пока, - без горечи отчиталась та и присовокупила совет генерала. - Надо в техническое училище ехать. У них точно есть!
  Едва мадам Храпунова и её Липочка, награждённая сомнительным статусом где-то между мадмуазель и мадам, дружно нацелились прочь, прочёсывать технарей, как в двери ввалился ничего не подозревающий Драпук. Девушка замерла, словно увидела перед собой ни больше, ни меньше - инопланетянина и, с трудом стряхнув оцепение, закричала: - Это он!
  Беглый Голенищев-Кутузов наконец-то был найден, и Олимпиада, не веря своему счастью, схватила ловкача за руку. Уповать на ноги Драпуку не пришлось - проклятая повязка приковала его к КПП не хуже трёхдюймовой цепи, которая удержит на якоре даже линкор. Он лихорадочно искал повод отвертеться, руки его от небывалого смятения выписывали загадочные кренделя - словно у глухонемого, но способность выговаривать связанные слова вдруг пропала напрочь.
  - Вот и женишок, - ласково произнесла мадам Храпунова, сразу сообразив в чём дело. Женщина оглядывала бывшего собеседника словно новорожденного - заботливо, с надеждой, счастьем. - Ишь, как бывает!
  - Ты вовсе не Кутузов-Голенищев! - прилюдно возмутилась Олимпиада. - Такой фамилии в списках нет! Обманщик!
  - У меня фамилия незвучная, - жалобно посетовал Драпук и едва не пуская слезу, уставился на мадам Храпунову. - Я бы вашей дочери такую не пожелал.
  - Мы с любой фамилией возьмём! - в один голос воскликнули Храпуновы.
  Выведенный на чистую воду прохвост, подозревать в котором Голенищева- Кутузова действительно было тяжело, невольно оказался в центре внимания. Его и без того румяные щёки расцвели густым нездоровым багрянцем.
  - Витёк, к тебе Репка пришла! - второй дневальный известил шумную компанию о прибытии ещё одного интересного персонажа. Подружка Драпука, полностью оправдывая прозвище белёсым круглым лицом, глупыми глазами и маленьким носиком, просунулась в дверь комнаты посетителей: - Витя, я!
  - Ты ещё и не Миша? - заголосила Олимпиада, сражённая безграничностью обмана. - К тебе и Репка какая-то суётся!
  - Ему скоро отцом становиться, а он гуляет! - добавила страстей мадам Храпунова. Драпук от известия о зачатом ребёнке околел живьём. "К генералу"! - воодушевлённая Олимпиада смела с пути ни в чём не повинную подружку Драпука и потянула курсанта на штабную аллею. Вперёд! Вырывать суженого из рук проклятой Репки и направлять пока не поздно на семейную стезю.
  - И фамилию, фамилию его настоящую посмотреть! - взвилась в подмогу Храпунова-мама. - А то придумал! Голенищев-Кутузов! Такой небось и нет!
  Драпук растеряно покорился силе.
  
   3
  Двухактовая свистопляска Храпуновых вокруг Щербаченко и славного имени Кутузова едва не закончилась взрывом начальственного негодования. На пределе терпения генерал выпроводил возбуждённых посетительниц, заручившись словом - с Драпуком будет проведена суровая воспитательная работа и разъяснены преимущества семейной жизни. Что таковые преимущества Драпук уже положительно начал осознавать, по крайней мере, в присутствии начальника училища, было заметно по его глазам - испуганным и мятущимся.
  Оставшись один, Щербаченко долго не мог избавиться от гневного недовольства - какой-то курсант устроил пакостный цирк, а ему - старому генералу подсунули расхлёбывать. "Нет, - бормотал он, вытирая платком взмокшую голову. - Эти изобретения надо заканчивать! Хоть одна деваха ещё с записулькой или животом заявится, я хвосты виновным-то накручу"!
  В понедельник начальник училища как всегда неторопливо взобрался на трибуну. "Прискалов, что за бесконечные выходки у ваших курсантов"? - недовольно развёл он руками.
  - Товарищ генерал, будем разбираться! - сказал капитан, и сказать тут больше было нечего. Событие свершилось, обросло неизбежными последствиями и теперь могло подвергнуться только назидательному обсуждению.
  - Выводи это чудо, - махнул начальник училища, и Прискалов кинулся образцово-показательно командовать отличившимся экземпляром. Драпук промаршировал к трибуне и трагично замер.
  - Как фамилия? - спросил Щербаченко.
  - Курсант Драпук!
  - Громче!
  - Курсант Драпук!
  - Вы думаете это курсант по фамилии Драпук? - обратился генерал к полуторатысячному строю. - Нет. Перед вами князь Голенищев-Кутузов, собственной персоной. По совместительству - бойкий совратитель и лжец. Подвизался выдавать ульяновским девицам брачно-половые векселя. Что удумал, мерзавец: приятную связь, подавай ему, значит, немедленно, а законный брак - чуть попозже. В обеспечение же любви заполучите, дорогая, подпись от самого Кутузова и ребёнка в придачу.
  Щербаченко умел с невозмутимым видом, обыденным голосом ввернуть такое остроумное словечко, что офицеры и курсанты еле сдерживались от смеха. А сдерживаться требовалось очень строго - генерал свои речи говорил вовсе не для веселья. Просто у него так получалось.
  - От похождений этого курсанта стыд пробрал не его, а меня - старого генерала! Потому вексель придётся оплатить! - сурово произнёс генерал, и всё поняли, что Щербаченко полон презрения.
  "Допрыгался, Кутузов"! - негромко пошутил Тураев, довольный тем, что его недруг получил по заслугам. Петлял, петлял Драпук по постелям, по полянкам и укромным местам; петлял без чести и совести, да, наконец, "подорвался". Второй взвод по - партизански хмыкнул. Стало ясно - иного прозвища Драпук теперь иметь не будет.
  - Прискалов! Если твой Кутузов согласен в ЗАГС - объявить своей властью взыскание. Пусть учится, под присмотром... любимой, - генерал язвительно кашлянул и курсанты иронию поняли, дружно поддержали смехом. - Если нет - отчислять и пусть прокуратура в его похождениях разбирается.
  
   4
   Драпук благоразумно выбрал ЗАГС. Молодые сочетались как полагается: наряды, свидетели, застолье. Невеста ликовала, Храпунова-мама радостно трясла обретённого зятя за погон, приговаривала:
  - Ишь, Витенька, как получилось! Чисто кино!
  Кино с таким сюжетом, где он - пойманная и общипанная дичь, Драпука не радовало. Молодой откровенно морщился и сторонился напористой мадам Храпуновой. Тёща отсутствие любви заприметила в момент и сотворила кисло-требовательное прокурорское лицо.
  - Ты, зятёк, новоиспечённый, личико не вороти. Не вороти! Мы теперь родственники. Чуть что - у нас дорожка к генералу протоптана!
  Драпуку о натоптанной дорожке напоминать было излишним - своими ногами по ней проковылял, словно ягнёнок на жертвенное заклание. Потому молча проклинал ядовитую тёщину рожу и терпел её приторную любовь сквозь зубы. "Я вас, суки, по-другому возьму! Удивлю, придёт срок"! - утешал себя курсант, но от внезапно свалившихся перемен всё же погрузился в тоску. Не мечтал мужем становиться, а тут и в папы самая пора готовиться.
  Семейная жизнь его, если вдуматься, начиналась с ужасных обстоятельств: обмана, принуждения и ненависти. Она только начиналась, пусть даже и формально, но сам Драпук уже вынашивал планы развода. Он не думал ни о новой зарождающейся жизни, чему причиной явился он - Виктор Драпук, ни о своих обязательствах перед законной теперь женой и будущим ребёнком. Он жалел исключительно себя.
  Во взводе Драпуку сильно не сочувствовали - больше посмеивались. На смешки в свой адрес Виктор злился открыто и свирепо. Причина того стоила - слишком много у него стало складываться вопреки желаниям, а любимая и воспеваемая свобода уплывала по воле какой-то дурочки.
  - Кончились похождения по бабам! - мимоходом посочувствовал ему Рягуж.
  - Конечно! - зло хмыкнул Драпук. - Она мне что, замок туда повесила?!
  
   ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
   1
  Политработники любят показатели. Что же ещё можно извлечь на свет божий, нарисовать на плакатах покрупнее, погромче произнести с трибуны? Неужели истинные мысли военного? Их содержание - тайна, недоступная ни большим ни малым начальникам, ни современным приборам. Неужели душу подчинённую? Так ведь чужая душа тоже потёмки!
  Остаётся, цифирь. Цифирь, родимая! Только с ней к победе коммунизма! С ней, осязаемой и незыблемой - на супостата! Составить огромную сводную таблицу - и вперёд! Корректировать? Вы что?! Написано захудалым пером, а не вырубишь и черносотенной дивизией. Потому, если заработает рота ЧП, не отмыться ей от позорной "галочки" целый год, а то и два. И пусть командиров там пяток сменится, пусть вместо прежних разгильдяев уже герои Советского Союза сплошь - будут этой "палкой-галкой" ротного прилюдно в одно место тыкать. А как хотели - арифметика наука точная!
  Что она ещё точнее бывает в руках замполитов, Прискалова лишний раз убедил новый начальник политотдела полковник Беклес. Начпо появился в училище чуть позже капитана и потому многих тонкостей былого конфликта рот не знал. Зато фитили подчинённым в подсобные места вкручивать научен был отменно - спасибо партии родной! Прикалов эту сноровку ощутил на первом же подведении итогов. Наслушался от начпо не только неприятных эпитетов, но и скоропалительных планов насчёт своей перспективы. Тот хоть фамилию капитана без бумажки не знал, но удалить подальше от училища уже пригрозил.
  Коренастый, морщинистый от вечного недовольства полковник Беклес свирепо выкатывал кровяные глаза, изрыгал слюни и претензии из широкого, в противных складках рта, сильно стучал указкой по накрытому кумачом столу, горя желанием немедленного возмездия. А глядя на показатели прошлого года, где четвёртая рота была лучшей, начпо словно не верил своим глазам, нехорошо хрипел: "Надо так постараться, капитан! Осадить показатели"!
  Несправедливо уличённого в завале показателей, Прискалова трясло как в лихорадке, но поделать он ничего не мог: полковник не дал и рта раскрыть - только поднимал по стойке смирно, да сажал. И вновь поднимал, словно получал наслаждение от капитанского подпрыгивания. Впрочем, судя по желанию политработника выявить на новом месте службы козлов отпущения и крепко их провазелинить, оправдания ничем бы не помогли, только бы взвинтили Беклеса ещё больше. Капитан теперь не сомневался: если "настоящий" большевик выбрал себе врага, то нет такой пакости, до которой тот не опустится ради громкого результата.
  Как командир целеустремлённый, он решил переломить ситуацию по- другому - триумфально водворить четвёртую роту на прежнее, первое место. Напряжением сил, трудом показать, кто он таков есть - капитан Прискалов!
  Остаток подведения итогов офицер нервно потирал потную шею, ему не терпелось выплеснуть амбиции наружу, известить личный состав, что пришло новое время. Время реванша, рывка, великих достижений. Да! Он построит роту и посмотрит в глаза каждому! Он найдёт союзников, на которых можно опереться, он разглядит врагов, которых надо будет безжалостно загнобить, он вычислит равнодушных, которые незримо, по-подлому тянут роту вниз и даст им понять, что он видит таких приспособленцев насквозь. Его грозным предупреждениям внимут все, ибо страшен в гневе капитан Прискалов!
  Строевой смотр - старт к великим делам - командир объявил на пятницу.
  
  2
  Эх, хорошо в советской армии служить! В любой момент поставят по стойке смирно и вывернут наизнанку с какой хочешь стороны. Как последнего негодяя, вора, заключённого или обманщика. А всё вместе - родимый воин! Защитник.
  "Что там? Носовой платок? А ну, покажи, покажи"! "Да, я в него, товарищ капитан, сморкался". "Всё равно, курсант - доставай! Очень интересно, в каком он у вас состоянии". "Да, в нехорошем состоянии, товарищ капитан". "Показать, ядрёна мать! Хм-м! Вижу. Что там ещё"? "Письма". "Письма? Вот как! Пишут"? "Пишут, товарищ капитан"! "Это хорошо. Что пишут"? "О хорошем пишут". "О хорошем - тоже хорошо. Зачем храним"? "Память, товарищ капитан"! "Память пусть в голове! А карманы нечего засорять! Сейчас же выкинуть"! "Что под обложкой военного билета"? "Десятка, товарищ капитан. На чёрный день". "Хорошо живёшь, курсант. Десятки даже у меня про запас нет". "Так если хорошо, почему тогда плохо"? "Разговариваешь много, курсант! Дай-ка я нагрудный карман прощупаю. Что там"? "Там, товарищ капитан....".
  Рота настрой Прискалова оценила верно: зверь взлютовал. Теперь залёты посыплются несладким бременем в копилку, каждому содеянное распределением зачтётся. И что смотр будет суровым - не сомневались: Оловяш обшарит и обсмотрит любую щелочку, куда и не всякая вошь проползёт...
  Круглов задумчиво провёл себя по нагло отросшим с военной точки зрения волосам: схлопотать три наряда за лишний сантиметр - просто глупость. Куда проще подстричься. К нему присоединились Тураев и Рягуж...
  Училищная "цирюльня" на одно посадочное место ютилась в здании, где весь первый этаж занимали гражданские заведения: книжный и продуктовый магазины, почта. После шести вечера эти двери обвешивались замками, и в длинном мрачном коридорчике томились лишь очередники на стрижку.
  В парикмахерскую троица двинулась за тридцать минут до закрытия, без всяких забот о "ефрейторском зазоре". Вот если бы свисток училищу сыграли, или батальону - стоять тогда под дверями, не перестоять! А когда в роте показательный шорох, очередь не проблема, человек двадцать, а к вечеру и того меньше.
   Однако сегодня все истёртые клубные кресла были заняты, ещё четверо курсантов стояло вдоль стен. Друзья, замыкающие очередь, с тревогой посматривали на часы, успеть бы. Ободряло одно - служивая голова изысков не требует, с ней машинка за две минуты расправляется.
  Подбежало ещё несколько желающих, в том числе сержант Лаврентьев, и все пристроились в надежде на милость парикмахерши. Первым к заветному креслу из троицы шагнул Тураев. Едва ему на плечи накинули покрывало, как наружная дверь отворилась, и в тёмное нутро коридора вошёл Дубелый. Очередь встретила офицера равнодушно - из кресел никто не поднялся. Cкользнув в его сторону беглыми, прижмуренными взглядами, курсанты сделали вид, что не разглядели звание вошедшего.
  От такой наглости Дубелый справедливо вспылил и, построив очередников в одну шеренгу, прочитал лекцию о том, что если сегодня курсант не помощник целому подполковнику, то завтра, став лейтенантом, он будет плясать под дудку какого-нибудь солдата-разгильдяя и способствовать массовому разложению советской армии.
  Больше всего досталось Лаврентьеву, как младшему командиру, и Рягужу, сидевшему к двери ближе всех. Подать команду "Смирно" было их святой обязанностью.
   - Щенки! - оскорбился Дубелый. - На устав плюёте!
   - Темно очень, - Лаврентьев попробовал умаслить офицера смирением и фактом внешних обстоятельств.
   - Гражданская территория! - презрительно процедил тот, воспринимая отсутствие лампочек как естественное, и вновь набросился на курсантов. - А вы под эту дудку дурака ломаете!
   - В самом деле не видно! - ещё разок попробовал оправдаться Лаврентьев. Дубелый снял фуражку, ткнул в золотистый ремешок - "Вот это у слона в заднице за километр видно"! Преисполненного недовольством подполковника все слушали морщась (благо темнота позволяла) и желали ему скорейшего исчезновения - в любую сторону.
  Но не тут-то было. Дубелый протянул свою фуражку Лаврентьеву:
  - Вы - старший! Приказываю организовать занятие: действия курсантов при появлении начальника. Вы входите, а вы, - он ткнул в Рягужа, - подаёте команду "Смирно". Чётко, громко. Надеюсь, темнота не помешает.
  Когда Тураев открыл дверь и впустил в коридор свет вечернего солнца, то остолбенел прямо на пороге. Шеренгу вытянутых по струнке очередников распекал его давний недруг - Дубелый. Подполковник обернулся и тоже узнал курсанта, руганулся - "А-а! Ворошиловский стрелок! Мать ети"! Антон ничего не ответил, только виновато прижался к стене, пропуская офицера в парикмахерскую.
  Через десять минут с Дубелого торжественно сняли накидку. Он отряхнулся от волос, посмотрелся в зеркало и шагнул в коридор, где не увидел ни одного курсанта. Попрание святых основ субординации и воинской дисциплины было налицо. Фуражка его, к счастью лежала на кресле. Ругнувшись, грозный офицер подхватил головной убор и привычным жестом насадил на голову. На этом привычные ощущения, несмотря на обновлённую причёску, закончились: на самую макушку почему-то дунул лёгкий ветерок. Дубелый с нехорошим предчувствием поторопился к выходу, и там, на свету заглянул внутрь - верх фуражки был разрезан размашистым крестом.
  - Сучьи дети! - ахнул офицер.
  
   3
  Всё пошло не так, как приказал Дубелый: пока его избавляли от лишних волос, в коридоре творилось самоуправство. Лаврентьев, усыпляя бдительность офицера, пару раз хлопнул дверью и крикнул "Смирно!". Вскакивать, естественно, никто не стал, ибо осознание глупой сценической пародии пропитало каждого. Справедливо чувствуя себя никчёмным попугаем, да ещё с "полномочным" предметом, Лаврентьев положил чужую фуражку на кресло, окликнул товарищей: "Пошли"?
  Мудрость приглашения была очевидна: ещё неизвестно, захочет ли парикмахерша их стричь, поскольку время уже семь, зато неприятностей Дубелый обеспечит точно, без последнего слова не уйдёт. Все было дружно направились к выходу, но Рягуж вдруг спокойненько достал из военного билета лезвие, потянулся за "учебным пугалом". Очередники не поверили своим глазам: курсант размашисто полосонул по широкому верху фуражки...
  Спасение теперь заключалось в быстром, поголовном бегстве, и через три секунды коридор опустел...
  Круглову и Рягужу, в отличие от Тураева, надо было обзаводиться уставными причёсками. С надеждой на лучшее курсанты побрели в бытовую комнату, где олицетворяя формальный порядок, красовалась табличка: "Нештатный парикмахер к-т Палишин". Палишин отродясь не брал в руки ножниц, так же как и Кабанов не забил ни одного гвоздя в чей-либо сапог, хотя числился нештатным сапожником.
  После поочерёдного отнекивания от парикмахерского инструмента, друзья подставили свои головы Тураеву - давай! Тот ещё раз упомянул о полной своей неспособности, а затем вхолостую, для пробы пощёлкал ножницами. Первым он принялся за Рягужа, и дело не заладилось - белёсая голова Николая быстро превратилась в драный клочьями шар. Антон виновато опустил руки - "Хоть убей - не получается"!
  Рягуж широко раскрыл глаза на свой новый облик: - Запорол!
   - Теперь только наголо, - вздохнул горе-парикмахер.
   - Ты что - сдурел? - схватился за голову Николай. - На последнем курсе лысому, как барабан?!
   - Иначе как пощипанная овца, - признался Антон, и подставил напротив настенного зеркала второе, маленькое. "Предупреждал, что не умею"! - повинился он, глядя как Рягуж осоловело уставился на коцаный затылок.
   - Давай! - обречённо махнул тот. - Равняй!
  Ручная машинка для стрижки волос валялась в ящике для фурнитуры. Тураев взял её, повертел, подёргал холодными скользкими ручками. Рубить волосы под корень получилось удачнее - через несколько минут Рягуж светился молодым золотистым черепом.
  - Что тебе? - упадшим голосом спросил Тураев Круглова. - Сразу под ноль?
   Стричься под ноль, как ни странно, друг отказался куда решительнее, чем Рягуж. "Крой как получится, - посоветовал Вячеслав, - завтра в парикмахерской подравняюсь".
   Кругловская голова вышла симпатичнее - Антон попробовал стричь снизу вверх, наоборот, чем он прошёлся по голове Рягужа, и угадал: ощипанность бросалась в глаза не так сильно.
   - Надо было мне вторым садиться, - пожалел Рягуж.
  
   4
   Дубелый появился утром в новой фуражке. Обуреваемый желанием найти и сурово наказать негодяев, он к великому сожалению, не мог воспроизвести ни одного вчерашнего лица. Дело было даже не в памяти - в злосчастном сумрачном коридоре он ничего толком не углядел. Что вертелось в голове, так это три сержантских нашивки на погонах, да курсант четвёртой роты Тураев.
  Когда в клубке нет ни одного свободного конца, нитку можно разорвать в любом месте и лёгким способом заполучить аж два заветных хвоста - тяни за какой хочешь! Распутать клубок будет тяжелее - факт, да и нитки рано или поздно вылезут разорванные, но всё же...что-нибудь да обломится.
  После занятий подполковник нагрянул в четвёртую роту, и вовремя -Присклов выстроил всех в две шеренги и приступил к тотальной дрючке. Досталось Лаврентьеву за длинную причёску, досталось котелку Тураева: надпись "Led Zeppelin" офицера разгневала - он поддал по котелку ногой и приказал закрасить "блядские иероглифы".
  Тураев помятый котелок быстро подобрал и теперь стоял, сжимая от возмущения губы. Красить котелок, столь приятно блестящий заводской эмалью? Это ещё надо подумать! Такие перекрашенные котелки у соседей - блёклые, шершавые. А "Led Zeppelin" совсем не мешает наливать туда ни суп, ни чай!
  Дубелый понаблюдал за Прискаловым издали, одобрительно: верный с курсантами тот ведёт разговор! Понимая деликатность своего дела, он отвёл ротного в сторонку, объяснил ситуацию. Капитан уразумел, чего хочет строгий преподаватель, но к обязанностям ищейки приступить не торопился: найдёшь виновного - так обязательно на свою голову.
  К тому же нагоняй этим паршивцам из уст командира роты Дубелый сочтёт пустяковым, поскольку каждому правдоискателю хочется направить в обидчиков молнии с более высоких небес. И выявив фамилии, побежит Дубелый, как пить дать, к командиру батальона, или упаси, боже, к самому Беклесу!
  Пока Прискалов размышлял какими словами отводить беду, Дубелый, однако же, показал, что он сам специалист по розыску ещё тот. Так оно и было: давно, служа капитаном в Фергане, Дубелый считался лучшим нештатным дознавателем гарнизона.
  Как и полагается сыщику, неукоснительно следующему дедуктивному методу, он в первую очередь направился к Тураеву, благо уже было ясно, где тот стоит, и попытал курсанта вопросами: не запомнил ли он кого вчера в очереди?
  Тураев только успевал чётко выговаривать "нет"! О! За плечами у него теперь была целая наука лжи. "Никого знакомых не видел, кого видел - не знаю"! - дал себе Антон внутреннюю установку. И вовсе не боялся смотреть в глаза офицеру, наоборот, старался показать ему кристальность своего открытого взора. Подполковник всматривался в Тураева, сомневался, кривился обветренным морщинистым лицом, хотя ничего иного не ожидал.
  - Что ж, не запомнил, не углядел... сынок? - разочарованно спросил он.
  - Никак нет! - вроде как простодушно признался Антон. На слово "сынок" он больше не купился. - Вы же сами в коридоре стояли. Как там разглядеть?
  Дубелый крякнул и отошёл от курсанта, зацепок для продолжения допроса не осталось. Если бы пристрастие применить! Тогда правда-матка наружу быстро бы вылезла! Прискалов хоть и стоял рядом с грозным лицом, содействовать розыску не торопился. Он ждал, когда Дубелый пошагает куда подальше, да только внимание подполковника вдруг привлёк Лаврентьев. Сержантов в училище больше сотни, но фигура Лаврентьева напомнила офицеру фигуру вчерашнего сержанта.
  Решив применить психологический нажим, Дубелый встал напротив командира отделения. "Сержант Лаврентьев" - как положено, держа руки по швам, представился сержант. "Выйти из строя"! - с недобрым блеском глаз скомандовал подполковник. Внутренний голос подсказал ему, что поиск идёт по верному следу - недаром он в Фергане клубки распутывал!
  "Доложите"! Лаврентьев поднёс правую руку к козырьку. "Колечко!" - радостно ткнул офицер в обручальное кольцо сержанта. Теперь он вспомнил, что фуражку приняла рука с золотым кольцом - он ещё хотел по этому поводу замечание сделать, да в суматохе забыл.
  - Этот, точно! - Дубелый обернулся к Прискалову. - И не подстрижен, - добавил он. - Потому что убежал! Напакостил и дал дёру!
  - Никак нет, - глядя подполковнику в глаза, доложил Лаврентьев.
  - Вот дела! - чуть не поперхнулся от возмущения Дубелый, имея ввиду и Тураева. - Извиваются как змеи на сковородке. Вас, подонков, фотографировать что ли для доказательств! Много чести! Я вас по другому на чистую воду выведу!
  Дубелый резво осмотрел затылки подвернувшихся рядом курсантов.
  - Пожалуйста! - ткнул он в Круглова. - Выщипан как курица. Уж не в парикмахерской так ловко подстригли, дитятко? - ядовито поинтересовался он.
  - Опоздал в парикмахерскую, - отозвался Круглов, хотя его никто и слушать не стал. - Пришлось самому.
  - Из той же компании, - палец офицера упёрся в спину Рягужа. - Только струганули до самого черепа.
  - Мне лысым нравится, - без шансов на оправдание пояснил Рягуж.
  - Всё расследование! - похвастался Дубелый капитану. - Кто фуражку порезал они, конечно, не признаются. А хочешь знать, кто? - подполковник выдержал интригующую паузу и ткнул пальцем в Тураева. - Он!
  Тураев от такого утверждения только рот раскрыл.
  - Застрелить меня не вышло, так, мерзавец, на фуражке отыгрался!
  Теперь удивился Прискалов, об истории со стрельбой он ничего не слышал. Вдобавок, после того, как посыпались разоблачения, капитан понял, что настало время спасать свою задницу. Он сделал удивительно скорбное и послушное лицо. Если бы Дубелый умел читать мысли или хотя бы невидимые знаки лица, то узрел бы причитания: "Что поделать, тяжёлое наследие от майора Резко! Его школа! Волюнтаризм и распущенность"!
  - Попытай на досуге, - многообещающе посоветовал Дубелый капитану, кивая на Тураева. - Чисто разбойник! Да и все тут... хороши! - подполковник обвёл придирчивым взглядом строй, отметил, что Прискалов теперь с внимает ему с нужным почтением. Дубелого чуть отпустило.
  - Этих архаровцев, - он ткнул в половину второго отделения, - в военторг - за новой фуражкой. О наказании мне доложить!
  
   5
   После громогласных обвинений Тураева так и повелось, что офицерскую фуражку располосовал он. Антон получил от Прискалова пять нарядов - отходил их через день, под личным присмотром капитана. От более суровых мер курсанта спасла несвойственная Дубелому отходчивость - тот пропал с горизонта и Прискалова своей фуражкой больше не донимал. Преподаватель сознавал, что заставил купить курсантов новую фуражку исходя лишь из собственных догадок, а выбивать рубли пользуясь положением - штука опасная для любого чина. Если доложат политработникам, те холку за самоуправство быстро взмылят.
  Худяков свою порцию командирского гнева огрёб и вовсе не за что.
  - Опять у вас сплошные сокрытия! - кричал в канцелярии Прискалов. - Тураев на целого подполковника покушался, а командир роты ни сном, ни духом!
  - Это когда было? - попробовал оправдаться Худяков. - Ещё при Резко!
  - При чём тут Резко?! - ревниво вспыхнул Прискалов. - Я должен о своих курсантах всё знать! У нас каждый день подполковнику пулемётом в лицо тычут?!
  Через неделю выжиданий худшего, Прискалов облегчённо вздохнул - отделался от сурового офицера легко, почти полюбовно. Тураев чуть ли не божился в непричастности к фуражке, что у капитана мелькнула мыль о правдивости его признаний. Но то, что второе отделение руку приложило, Прискалов не сомневался.
  Накануне войсковой стажировки такой вывод ничего хорошего не сулил, это предчувствовали и сами курсанты. "Отделение из-за Тураева света божьего на стажировке не увидит" - высказался Драпук.
  - Это почему? - наивно поинтересовался Василец. - Коллективные наказания запрещены!
  - Наказания запрещены, а воспитательная работа нет, - с особой командирской радостью пояснил Кулеша. - Кто кому объявил взыскание? Никто.
  
   ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ 1
  Поездку в войска ждали с нетерпением и радужными надеждами на что-то приятное. При всех условностях офицерских полномочий, проба в роли лейтенантов притягивала, словно мёд. Да только ли дело в службе? Как ни крути, а стажировка - это путешествие в незнакомые края.
  Жизнь на одном месте скучна, на четвёртом году тем более. Всё давным-давно открыто и изведано: учёба, наряды, казарма, полигон, стадион, караулка - и так по кругу. А приключения - самое главное в жизни молодых парней!
  К тому же не будет плотной опеки - взвод разобьют на шесть-семь групп, и Худякова на всех не хватит. Конечно, в армии бесхозного личного состава не бывает, в войсковой части обязательно засунут кому-нибудь в подчинение, но чужой начальник - есть чужой начальник, ему со своими подопечными забот хватает. А четверокурсников должны уже принять по солидному, с полным доверием.
   Так думал Тураев готовясь к семинару по тактике, и приятные мечтания рождали в груди сладкое томление. Зубрить вооружение танковой дивизии (добро бы пехота!) совсем не хотелось и Антон чаще утыкал взгляд не в секретную тетрадь, а на расписание, где заманчиво горела красным цветом стажировка.
  Целых три недели! И вообще - впереди одна лафа! Вернутся из войск - переезд в общагу, что наконец-то достроили, потом Новый год! А планы на Новый год они уже прикидывали - на квартиру к подружке Рягужа. Будут девушки, ночное застолье, шампанское - всё как полагается.
  Нарядов выпускному курсу, кроме как в казарме, нет - наслаждение праздником ждёт полное! Кто на тумбочку дневального приземлится, уже известно - Забиулин четыре комплекта набрал, их там нет. Кандидаты на новогодние дни круглый год в цене - за особую дерзость удостаивались нарушители эффектной фразы Забиулина - "Заступление на Новый год"!
  Рота от этих слов радостно ухала, торчать у тумбочки, когда вокруг редкое веселье - удовольствие последний сорт. И если находятся отчаянные "добровольцы", что Новый год нипочём, то флаг им в каждую конечность!
  Тураева от залётов старшине пока бог миловал. Разве что Прискалов засунет... а может, и вникать не будет, может, кто ещё громче прославится. "Но настороже надо побыть", - предостерёг сам себя Антон.
  Новый год...праздник, который просто обязан повернуть жизнь навстречу счастью! Так всегда казалось... почему-то... Белый снег, душистая смолью ёлочка, сияющие радугой игрушки - неподдельное ощущение волшебства.
  Этого уже нет, но сердце всё равно наполняется радостью - в этот день и строгая военная жизнь как никогда похожа на гражданскую. Хочешь спать - спи, никто слова не скажет. Телевизор - пожалуйста! Всю ночь программа такая, что глаз не оторвать! Подъём - когда же такое видано (!) - и вовсе не подъём. Так, часов в десять в одних подштанниках построят, посмотреть, живы ли?
  Впрочем, на последнем курсе и этого не будет. В опустелой общаге останется лишь наряд, да отчаянные аскеты, кому шум и веселье в тягость. Остальные - в город! К застольям, девушкам и ночным феериям!
  Тураеву стало приятно от мыслей о скором будущем - уже до лейтенантов рукой подать! Он покосился на плечи, представляя новенькие погоны с двумя маленькими золотистыми звездочками - совсем недавно примерял такие, когда для памятного фотоальбома снимался. В лейтенантской форме решили все запечатлеться (пора!), и в прошедшую субботу крупный специалист фотодела Остапенко (его руки после выходных частенько воняли растворителем и закрепителем) принёс из дома фотоаппарат "Зенит", повесил в кубрике белую простынь.
  Ныряли в один и тот же китель, взятый напрокат из канцелярии. От офицерской формы преображались так, что у самих дух захватывало. Во все глаза таращились друг на друга, поражались желанной солидности - хоть сейчас в войска. От разглядываний лейтенантских звёздочек замирало сердце - неужели скоро на плечах каждый день будут? По законному праву!
  "Интересная штука - погоны, - подумал Тураев, сладко витая в завтрашнем дне. - Как биография, как раскрытый паспорт. Смотришь на офицера и сразу видно чего он достиг. Лейтенант, значит, четыре года отучился в училище. И не просто, как студент - "От сессии до сессии им хорошо и весело", а командиры каждую неделю за оценки нагоняй выдают словно строгие родители. Полагающиеся тяготы и лишения вынес"...
  Дверь класса раскрылась, на пороге объявился счастливый Кулеша.
  - Разнарядка на роту пришла! - сержанту не пришлось даже изображать радость, она изливалась совершенно естественно. Все поняли о чём речь.
  Кулеша имел дар быть в курсе важных событий. В нём спрессовались страстное любопытство, контролируемая наглость, природная смекалка и собачий нюх на всё необычное. Он был там, где в нужный момент и должен находиться самый главный ротозей. Но едва какой-нибудь офицер намеревался проверить порядок во втором взводе, Кулеша тут же оказывался при деле.
  Если в спортзале шёл чемпионат училища по боксу, то замкомвзвода непременно околачивался там. Он азартно кричал Рягужу, наяривающему противника коронной правой "двойкой" - "Мочи!", а через пятнадцать минут с деловым видом представлял проверяющему взвод в учебном классе. Сержант любил первым извещать о всех новостях. Патологически. В такие моменты его распирало от гордости, но молчать, если тайна того стоила, он тоже умел.
  Сейчас, когда все побросали свои дела и уставились на замкомвзвода, Кулеша молчал, плотоядно поблёскивая глазами, ждал должного внимания. "И что"? - без всякого заискивания прервал общее молчание Остапенко. Он откровенно не любил театрализованных пауз замкомвзвда.
  - А то! - мрачнея от словесного укола, выпалил Кулеша. - Сорок один человек по приволжскому округу.
  Кто-то озабоченно свистнул - для многих сказка начала принимать земные очертания. Добрая половина, считай, никуда и не едет. "Сам-то наверняка не приволжскому округу рад", - прошептал Круглов Тураеву.
  - Да уж конечно! - согласился Антон. Друзья хорошо понимали, что лично они шансов покинуть любимый округ даже на три недели не имели.
  - Белоруссия есть? - не сдерживаясь от любопытства, вскричал Мерешко - худой жилистый парень, заядлый ротный футболист.
  - Тише ты! - недовольно цыкнул Кулеша и достал маленький листок. - Двадцать два человека в Белоруссию. Гродно, Минск, Гомель, Брест.
  Мерешко подскочил из-за стола и от чувств топнул сапогами в пол.
  - О-па! Родина моя - Белоруссия! Вы как хотите, а я в Гродно!
  Ошарашив взвод первыми фразами, Кулеша спокойно зачитал полный расклад. Не обошлось без лакомых мест: Киев - двадцать, Кишинев - девять. Ещё Чернигов, Харьков, Черновцы. Это не чахлый Приволжский, не понять за какие заслуги, Краснознамённый округ, в котором ни одной армии нет. На западе СССР крупные соединения, должный порядок и места красивые. И, конечно, прелестные девушки! Землячками неудержимо хвастался Мерешко, и теперь сидит воодушевлённый - наконец-то в правоте его слов убедятся сослуживцы. Особенно Драпук. "Да вы девушек красивых не видели, если не были в Белоруссии! - любил спорить Мерешко. - И жёны из них - что надо"!
  Кулеша, зачитав список, словоохотливость резко сбавил, сел за стол и сделал вид, что углубился в конспект. Но интерес к распределению, наоборот, только стал набирать силу - кто конкретно куда поедет?
  - По фамилиям известно? - спросил Остапенко.
  - Я почём знаю? - не отрываясь от тетради, буркнул Кулеша.
  - Военная тайна! - съязвил Рягуж.
  Суровое молчание сержанта означало две вещи и обе невесёлые: большая часть взвода останется дышать родным приволжским воздухом. Второе: к такому распределению приложил руку сам Кулеша.
  - Скоро узнаем, - сдержанно заключил Круглов.
  - Свои люди уже знают, - Тураев кивнул на Горелова. Павел сидел с безучастным видом и полистывал роман "Черви". В собственном благополучном распределении он не сомневался, а чужие дела его не волновали.
  Впрочем, предстоящая стажировка не заключала никакой военной тайны. То, что курсантов распределят по степени связи с сильными мира сего сомнений не было. У тех, кто блатными родственниками обделён, учтут личную преданность. Оставшихся в общую очередь - поклевать крошки с барского стола, поскольку дефицит сладких пряников в мире наблюдается хронический.
  Тураев понял - кому-кому, а ему баловство выйдет вместо стажировки: округ за сутки вдоль и поперёк проедешь, да и вообще, стажировались уже в округе в прошлом году, командирами отделений.
   - Куда загремим? - спросил Антон Круглова.
  - В Краснознамённый Приволжский, - равнодушно предсказал Круглов.
  
   ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
   1
  Затасканный третьесортный поезд Куйбышев - Оренбург без сожаления расстался с семью ульяновскими курсантами, которые вылезли на станции Тоцкое-1.
  Старшим вышагивал Лаврентьев. Он до последнего надеялся на киевские окрестности, а в Тоцкие степи ехал злой как чёрт: больше ни одного сержанта в равную дыру не отрядили. Ссылка объяснялась дубеловской фуражкой, но Прискалов вдобавок едко намекнул, что и распределение по выпуску тоже может оказаться плачевным.
  За Лаврентьевым без особого оптимизма тащилось почти всё отделение, кроме Рягужа и Горелова. Первый снискал милость за победу в чемпионате училища, а второму периферийные заплывы не полагались по статусу.
  Тоцкая дивизия была знаменита тем, что тут впервые в мире поиграли в войну с применением ядерного оружия. "Зарница" боевых генералов удалась: атомная бомба сработала исправно - на зло врагам, и как показала история, на беду местного населения и подопытного военного контингента.
  На этом выдающиеся достопримечательности Тоцких лагерей заканчивались. Глуше мест, чем оренбургские степи и откопать было тяжело, по крайней мере, в Приволжском округе. Но военным людям осваивать бескрайние просторы и заселять тоскливую глухомань сама партия велела.
  Погода встретила стажёров не совсем приветливо - ледяной промозглый ветер куражился по степи как хотел, а зазевавшему ухарю, имеющему сомнения опускать у шапки клапана или не опускать, враз отмораживал уши и щеки.
  До посёлка Тоцкое, где находился штаб дивизии, да собственно говоря, и вся дивизия, было около двадцати километров. Такой ерундой, как встреча курсантов, никто и никогда не занимался, потому молодым людям пришлось толкаться по еле живому перрону до подхода маршрутного бело-синего ЛИАЗа.
  Обстановка за стёклами автобуса ульяновцев не воодушевляла: заснеженная степь, безликий пейзаж, будто ядерную бомбу взорвали несколько дней назад и все свершившиеся тут положительные перемены - лишь белый снег.
  От бескрайних просторов дивизия отгородилась длинным разносортным забором, замкнутым в громадный круг, с редкими створами ворот и патриотическими лозунгами о громадном счастье оказаться в Тоцкой дивизии.
  Главный въезд начинался одноэтажным опрятным зданием, оштукатуренным под серую "шубу" - контрольно-пропускным пунктом. Там ульяновцы узнали, как пройти в предписанный отдельный мотострелковый батальон.
  - Подполковник Кряжук, - поднялся из-за стола комбат - высокий статный офицер с обликом целеустремлённого человека. Гостям он сильно не обрадовался, руки пожимать не стал. "Вам может, и польза от стажировки, - прочиталось на его лице, - а мне морока! Разместить, озадачить и переживать, чтобы ЧП не принесли".
  Вопрос с размещением стажёров ткнул словно шило - остриём в самое неподходящее место. Офицер в поисках выхода пребывал недолго. Спокойным голосом он известил курсантов, что мест приятной комфортности в его владениях не предусмотрено, потому они разместятся в казарме, по-солдатски. "Будете поближе к личному составу", - как явную выгоду преподнёс командир.
  Сколько не вбивали в курсантские головы чинопочитание, они враз поняли, чем такое радушие грозит. Слишком тесная дистанция с солдатами - значит, никакого серьёзного авторитета, зато взамен неизбежно-вынужденное, ненужное панибратство. Да ещё беда немалая: термометр в казарме показывает всего пятнадцать градусов! Стоило ехать за четыреста вёрст солдатский порох нюхать! Не взирая на грозный вид комбата, стажёры дружно завозмущались. Зря, что ли у них по четыре курсовки?! Завтра, считай, уже лейтенанты. А их на грязные холодные койки!
  - Курсантам предписано только раздельное проживание с личным составом! - мрачно доложил Лаврентьев, вдвойне злясь и на ротного - подложенная Прискаловым свинья начала прорисовываться в полной гадкой мере. - У нас инструктаж был.
  Он дипломатично разъяснил, что ему придется сейчас звонить руководителю стажировки и докладывать о нарушении. А тот в свою очередь забьёт тревогу перед начальством ступенью выше.
  - Тогда за мной! - подполковник бодро поднялся и по территории повёл курсантов к длинному бревенчатому дому. Половина старой одноэтажной развалюхи подавала признаки жизни - там разместился войсковой магазин. Вторая часть с отдельным входом пустовала и красовалась ржавым навесным замком.
  Кряжук открыл ключом облезлую расхлябанную дверь, вошёл внутрь. Гости с нехорошим предчувствием проследовали за ним. В полутьме они с брезгливой тоской осмотрелись: грязный холодный коридор, распахнутые настежь двери комнат, паутина, пыль, безжизненные батареи отопления.
  - Выбирайте апартаменты, - кивнул комбат королевским жестом.
  Переполненные недовольством курсанты молча рассмотрели то, что офицер так опрометчиво назвал апартаментами.
  - Атомную бомбу, случайно, не на этот дом бросали? - пошутил Тураев.
  Друзья Антона и хотели бы рассмеяться от души, да не получилось. Три недели - слишком большой срок, чтобы закрыть глаза на бытовой дискомфорт. Особенно когда на дворе суровая зима.
  - Тут нельзя жить! - наконец, нашёлся Лаврентьев. - Ни тепла, ни туалета...
  Парни изо всех сил поддержали сержанта гримасами недоумения. На подполковника это не подействовало.
  - Всё, что могу предложить! - решительно сказал он. - Стёкла вставят через два часа! Пол вымоете сами. Кровати, матрацы спросите у моего зампотыла.
  - Это - сарай, не помещение! - Лаврентьев справедливо решил, что терять нечего и попытался, хоть и дерзко, но надавить на комбата. - Вы должны предоставить нормальные условия!
  - В пехоте нормальные условия не предоставляются - делаются своими руками! - комбат отбросил лакированное обращение. - И дай бог, чтобы вообще какие-нибудь условия были. Голая земля - на ней живём, в неё хоронят. Пехоте всё размещение - пересечённая местность и подручные средства. Пора знать на четвёртом курсе!
  Лаврентьев промолчал - резонность сказанного тянула на двести процентов. В самом деле, если подходящего места нет, то неважно кто приехал: курсанты или не курсанты - оно не появится. А командир, похоже, сделал всё что мог.
  Кряжук верно оценил сосредоточенное молчание.
  - Последний раз предлагаю. Или в казарму.
  - Будем располагаться, - Лаврентьев поставил свой чемодан на пол.
  - Через три часа не узнаете комнатёшку, - комбат попробовал заразить курсантов оптимизмом. - Спасибо ещё скажите.
  Посчитав вопрос решённым, он пошёл к выходу.
  - Ладно, - пробормотал Тураев. - Всё же отдельно жить, сами себе хозяева.
  - На зарядку не будут поднимать, - добавил Круглов. - Поспим лишние полчаса.
  
   2
  Среди торжества разрухи курсанты выбрали себе единственную комнату с нормальной дверью. Через сорок минут объявился солдат со стеклорезом. Худой с грязными, обветренными руками, он беспрерывно шмыгал соплями и с открытой завистью посматривал на пачку сигарет "Стюардесса", которую важно доставал Лаврентьев. Солдат повозился с рамами, проредил стёкла в заброшенных комнатах, два заготовленных стекла неловко разбил. Но с задачей справился, получил сигарету и удалился счастливый.
  Лаврентьев нашёл зампотыла и втолковал приказ Кряжука получить семь кроватей с матрацами и постелями. Зампотыл тут же отловил плохо выбритого невысокого прапорщика - один в один домовёнка Филю из мультика, и отрядил его вместе с курсантами на холодный склад - снабдить по потребности.
  В планы прапорщика такие зигзаги не входили, потому он норовил побыстрее отделаться - стоял в дверях и каждую минуту кричал стажёрам "Нашли"?! Тураев, Круглов и Драпук внимания на "домовёнка" не обращали, долго перетрясали старое барахло при тусклом свете запылённой лампочки.
  Кровати попались двух сортов: старые - массивные, угловатые, довоенные. Наверняка не одна сотня тел в своё время нашла приют на этих железяках. Пружины теперь у них безнадежно провисли, повыпали - металлолом. Кровати поновее были полегче и видом поприятней: краска не так облуплена, сетки без дырок. Примеривая туда-сюда запчасти, словно в конструкторе, курсанты собрали три приличных двухярусных кровати и одну обычную.
  Учитывая спартанские условия в заброшенном домике, зампотыл сжалился и выдал одеял вдвое больше. Одеяла, далеко не первой свежести, стажёры долго вытрясали от пыли и тёрли об снег на пустыре, пока не добились мало-мальской пушистости и чистоты.
  Поскольку никто не сказал, как будет отапливаться кубрик, новосёлам пришлось проявить инициативу. Способ они избрали проверенный - электрическим "козлом". изживать холод приспособилась чуть ли не добрая половина СССР. Подручные средства, необходимые для вдыхания души в это "животное" всегда найдутся - четыре кирпича, кусок электрического провода и около метра асбестовой трубы. Самые непредсказуемые трудности возникают с вольфрамовой спиралью.
  Ульяновцам несказанно повезло: через стенку, в войсковом магазине, среди заурядного военного ассортимента лежали и спирали. Чуда, однако, никакого в этом не было: если проникновение социализма в Тоцкий гарнизон вызывало большие сомнения, то электрификация данной местности оказалась фактом неопровержимым. Электрическая спираль была ходовым товаром в гарнизоне.
  Главное условие, когда "козёл" изготовлен и готов поделиться теплом - чтобы поблизости оказалась розетка. Не повредит и надёжная проводка к розетке, но если вместо таковой потянутся подозрительные "сопли" - тоже пойдёт: замерзать из-за того, что провода могут-де загореться, не согласится ни один смекалистый вояка. Предохранитель для такого дела желателен помощнее, но и на нём свет клином не сошёлся - "жуки" родились в один день с предохранителями, и это открытие совсем не новость для завтрашнего лейтенанта.
  Здесь фортуна улыбнулась поселенцам: в коридоре висел невероятно ржавый и измятый, словно побывавший под гусеницами танка, электрощит без крышки. Поверить, что оттуда можно выудить двести двадцать вольт было невозможно, но когда взявший на себя обязанности электрика Тураев, вставил в нутро короба медные провода, спираль к всеобщей радости сначала покраснела, а затем брызнула ярким жёлтым светом.
  Тепло, рванувшееся наружу, послужило сигналом к дальнейшему обустройству. Теперь уже без всяких сомнений. Полы вымыли на три раза, кровати весело расставили к стенам, а в центре комнаты расположили обогреватель - самый драгоценный предмет. Вместе с теплом комната стала наполняться уютом. Заправленные кровати, белая простынь на нижней половине окна сразу же придали кубрику обжитой вид. Что ещё оставалось для счастья? Только сытно поужинать. Гости прославленной дивизии принялись распаковывать чемоданы.
   - Чуть низковато, - посетовал Круглов, придирчиво взирая на "козла". - Кирпичей бы подложить. От пожара подальше.
   С кирпичами вышла загвоздка. В коридоре и комнатах нашлось только несколько половинок.
  - Поди, поищи! - буркнул Лаврентьев, вынимая остатки дорожной провизии, что заботливо сложила его молодая жена. - Снега по колено.
  - А я Рягужу в чемодан кирпич положил, - радостно поделился секретом Тураев, нажимая на застёжки (специально принёс из общежития, куда ходили глазеть - что, как?). - Попёр он его через пол страны. И не заметит!
  - Ему что, - обидчиво сказал Агурский. - В Минск поехал! Видите-ли боксёр! Я на его месте и десять кирпичей бы потащил.
  Агурского задела исключительность Рягужа - тому простили даже чёрные погоны! В том, что Горелов не сунется в оренбургские степи, он не сомневался, но на боксёра обиделся.
  - Ему лишние пять килограмм - как быку мешок соломы, - поддержал Антона Круглов. -Даже лишняя тренировка!
  Тураев представил лицо Николая, когда тот обнаружит в чемодане сюрприз. Ульяновский кирпич в Минске! Ручная доставка! Антон засмеялся, но внезапно замолк. Все оглянулись - он недоумённо держал в руке тяжёлый газетный свёрток. Что там кирпич стало ясно сразу, и дружный смех рассыпался по кубрику.
  Секунду Тураев соображал, как он мог остаться в дураках, а затем выдал в адрес перехитрившего его друга пару ругательств от души. Кирпич тут же приладили под обогреватель.
  - Жалко, не два положил, - пожалел Круглов - за "козла" хотелось спокойствия. Но и второй желанный "подарок" тоже отыскался - в его чемодане. Когда Вячеслав растеряно вынул обёрнутый в газету кирпич, отделение валилось от хохота.
  В первый вечер спать легли рано - курсанты были утомлены дорогой и колготнёй, в которой прошёл весь день. Когда погасили лампочку, темно не стало - свет от обогревателя полыхал словно от костра.
  - Со второго яруса дуром не вскакивать! - предупредил Лаврентьев - неосторожный прыжок на средину пола мог закончиться плачевно.
  Листок бумаги, планируй он на "козла", сгорел бы не долетая - в воздухе.
  
   3
  К утру обнаружилось, что "козёл" не только греет, за что ему честь и хвала, но и безбожно сушит воздух - до противного першения в горле. Чтобы снабдить комнатёнку желанной влагой, из солдатской столовой принесли две большие миски. Их поставили под обогреватель и каждый час наполняли водой, поскольку они осушались на глазах. Биологический микроклимат был восстановлен.
  Второй вопрос, остро стоявший на повестке дня - прокорм. Вариант с солдатским довольствием, так же как и с казармой, никого не воодушевлял. Казённый харч он и есть казённый харч: на вид невзрачен, к употреблению малопригоден, вызывает тоску и изжогу.
  По совету бывалых людей стажёры знали, что продаттестаты при желании можно обратить в деньги - рубль тридцать за сутки. А с монетой служивый не пропадёт - хоть на Северном полюсе, хоть в киргизском кишлаке.
  За желанные бумажки госзнака пришлось повоевать - тыловики и финансисты в стремлении курсантов получить компенсацию видели страшный заговор, стояли за наличные, как за свои кровные и всё отсылали стажёров собирать подписи.
  Каждый офицер, должный расписаться в одобрение замены пайка на деньги, удивлённо вопрошал курсантов, почему они не хотят питаться в солдатской столовой, где вкусно и калорийно готовят. Вопрос своей задушевной простотой неизменно вызывал лёгкий столбняк. Приводить очевидные аргументы офицерам, овладевшим столь извращённой логикой, у курсантов просто не поднимался язык.
  Как ни странно, помог сам Кряжук. Непонятно, что такого вдарило подполковнику в голову, но волокита по его указанию быстро прекратилась. После обеда карманы ульяновцев потяжелели на двадцать восемь рублей - за весь срок командировки.
  Прокормиться почти месяц на эти деньги было невозможно, а вот прилично обедать за казённый счёт получалось. Уже ура! На завтрак и ужин пошли личные сбережения, но к подобным растратам курсанты приготовились заранее. Шикарная жизнь без убытков не бывает.
  Единственным местом, где кормили вкусно и разнообразно, оказалась гарнизонная офицерская столовая. Громадная, словно цех большого завода, на полторы сотни посадочных мест. Сюда стекались все холостяки дивизии, командированные и прочие жаждущие покушать. За дверью с рифлёным стеклом скрывался зал для важных персон - с полированными столами и мягкими стульями. Глаз местных военачальников радовали белоснежные скатерти и два симпатичных импортных буфета бордового цвета, обставленных посудой.
  Два дня у курсантов всё шло хорошо, они неторопливо раздевались в гардеробе, приводили себя в порядок перед высокими зеркалами - расправляли пэша (полушерстяное обмундирование), причёсывались, и с чувством собственного достоинства (скоро уж лейтенанты!) вставали в очередь. Барскими жестами выбирали блюда на свой вкус и рассаживались за столы. Чинно уплетая еду, ульяновцы были на седьмом небе - на улице мороз и ветер, а в столовой тепло, тишина и благодать.
  Что и говорить, никакая курсантская, а тем более солдатская столовая не сравнится с офицерской. На раздаче - улыбающаяся девушка, а не какое-нибудь унылое рыло мужского пола. Выбор - чего душа пожелает. После скупого солдатского меню перечень блюд - просто песня. Претензии по вкусу? Ради бога! Никаких! Готовы язык проглотить.
  Безмятежное посещение самого замечательного места гарнизона закончилось, когда группу вальяжно расположившихся курсантов заметил коренастый полковник с играющими на скулах желваками. Незамедлительно выстроив курсантов в одну шеренгу, он принялся отчитывать их за появление в столовой, а заодно и за все смертные грехи. Глаза офицера дико вращались от негодования, а челюсти так яростно похрустывали, что казалось - положи сейчас в рот кочергу - полковник перекусит её не надрываясь, и выплюнет не дроблёные зубы, а куски разжёванного металла.
  - Ещё здесь увижу - получите по трое суток ареста! - взвился напоследок полковник и отрядил стажёров вон, даже не дав им доесть разложенную на столе пищу.
  Курсанты понуро оделись и, вполголоса матеря грозного офицера, покинули столь полюбившийся объект общественного питания. На душе и в желудках было тяжело: деньги уплачены, а удовольствие от поглощения желанных блюд не состоялось. К тому же во всей реальности обрисовался вопрос - что же теперь делать?
  На полковника курсанты крепко обиделись. Не разглядеть в четверокурсниках почти готового офицера - стыдно. А требование не появляться здесь иначе как безумной пошлостью и не выглядело. Желудок, вообще, на такие приказы чихать хотел - ему хоть генерал кричи, а харч в утробу помечи!
  
   4
  Полковник с бульдожьими челюстями оказался начальником штаба дивизии - вторым по важности лицом в громадном гарнизоне. Офицер, как и положено на такой высокой должности, чувствовал себя непринуждённо: тычки и брань летели от него с утра до вечера на все триста шестьдесят градусов. Стесняться полковнику было нечего: выше стоял лишь комдив. Поскольку генерал носил лампасы и являлся лицом очень приметным, начальник штаба смело взмыливал каждого, кто ему попадался хоть за километр. Будь полковник трижды слепой, глухой, и даже до полного комплекта увечий - безногий, он исполнял бы свои обязанности без ущерба - нашаривал бы руками первого попавшегося человека и материл бы по полной программе.
  Загадку стажёрам бульдожистый полковник сообразил непростую. Появляться в солдатской столовой с протянутой рукой курсантам было уже не только позорно, но и нечестно - деньги взамен довольствия лежали по карманам. Игнорировать приказ начальника штаба, значит рано или поздно попасться ему на глаза - схлопотать взыскания самим и подставить Кряжука.
  Однако сдаваться перед воинствующим полковником ульяновцы не собирались. Посовещавшись, они решили как и прежде ходить в гарнизонную столовую, но с особой предосторожностью - засылать вперёд разведку. Жизнь очень скоро подтвердила правильность избранной стратегии.
  Через день, когда, осматриваясь и прижимаясь к обочине улицы, пехотинцы во главе с сержантом Лаврентьевым двигались к столовой, ульяновцев лихо обошла группа таких же четверокурсников с эмблемами артиллеристов - скрещенными пушечками. Они шли на штурм столовой в полный рост и весело - им на пути ещё не попадался полковник с бульдожьими челюстями.
  - Братья по разуму, не торопитесь! - предупредительно и даже по-отечески осадил артиллеристов Круглов.
  Артиллеристы, наделённые повышенными математическими способностями, из тысячи причин, побудивших незнакомого курсанта сказать им эту фразу, просчитали только одну: пехота рвётся к прилавку первой.
  - Нам уже очередь заняли, - громко отозвался высокий сержант с плоским унылым носом, дипломатически разруливая возможный конфликт в борьбе за первенство.
  - Ну, если заняли, то можно, - совсем не обиделся Вячеслав и добавил, - отчаянные вы ребята.
  - Артиллеристы - боги войны, - гордо ляпнул самый маленький стажёр-пушкарь, с лицом восьмиклассника. Ульяновцы рассмеялись, а курсанты с чёрными петлицами шумно восшествовали на крыльцо.
  - Ошибаешься дружище, - нравоучительно сказал Тураев, впрочем, коллеги-артиллеристы его уже не услышали. - Бог войны - тот полковник.
   Из проулка вывернул уазик начальника штаба дивизии, на который кивнул Антон. Легковушку, что возила их врага, стажёры издалека определяли по двум большим жёлтым фарам возле бампера.
  Артиллеристы предупреждением не вразумились, зато учёные пехотинцы дружно отмаршировали за угол - с глаз подальше, и сквозь витражные стёкла столовой принялись наблюдать. "Пушкари" сняли в гардеробе шинели и, поправляя ремни, важно направились к раздаче. К этому времени полковник уже патрулировал запретную территорию, и на раздаче боги войны получили совсем не то, что ожидали. Приехавшие в героическую мотострелковую дивизию за знаниями и опытом, они так и не увидели ни салата под названием "мимоза", ни супа с клёцками, ни молочной рисовой каши с маслом, ни румяной творожной запеканки.
  Вместо этого бедолаги насладились порциями отборной брани от неугомонного полковника. На этот раз свирепый начальник штаба отнёсся к нарушителям более строго, чем к ульяновцам. Разговоры с курсантами он счёл делом безнадёжным и потому добиться выполнения своих приказов решил через командира артполка, куда прибыли стажироваться четверокурсники.
  - Командира части ко мне! - приказал полковник сержанту-артиллеристу. Плосконосый бог войны враз понял, что командира артполка ждёт чересчур бодрое начальственное внушение, а значит, "счастья с небес" перепадёт и им. Сержант испуганно подхватил из гардероба свою шинель и помчался в городок артиллеристов.
  
   5
  Пока полковник гонял "пушкарей", пока ульяновцы прятались в недосягаемой зоне, уазик начальника штаба стоял у крыльца и молотил двигателем.
  - А водила, между прочим, знает распорядок полковника, - запросто сказал Круглов. Видимо, общение с артиллеристами настроило Вячеслава на ещё более высокоинтеллектуальную волну.
  - Факт, - Лаврентьев одёрнул шинель и направился к машине.
  - Подскажи, когда твой шеф в столовой бывает? - обратился он к водителю.
  Водитель, вымытый, выглаженный и сияющий сытым ликом, покосился на курсанта совсем непочтительным взглядом, высокомерно пробурчал: - Не ваше дело.
  Лаврентьев поначалу разглядел в ответе солдатика боязнь прослыть болтливым разносчиком военной тайны. Начальник штаба дивизии, как никак, чин не маленький, о его перемещениях на каждом углу не покричишь.
  - Не в военной тайне речь, - вкрадчивым тоном сержант повторил попытку выведать распорядок. - Нам главное с твоим полковником не пересекаться. Гоняет он нашего брата.
  - И правильно делает, - огрызнулся водитель и захлопнул дверь.
  Лаврентьев сразу понял, что никакую военную тайну солдат не скрывал, а просто оказался хамом, под стать своему начальнику. Еле сдерживая желание въехать в ухо напыщенному водителю, сержант отошёл не солоно хлебавши.
  - Видали, какой "руль" деловой?
  - Видали, - протянул Тураев. - Этого орла можно и на БМП пересадить. Если постараться.
  - Как?
  - У полковника не заржавеет за первый же залёт водиле пинка под зад отвесить.
  - Не заржавеет! - согласились курсанты.
  - Значит надо ему залёт организовать. Покруче!
  
   ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЁРТАЯ
   1
  Стажировка курсантов подгадана так, что в войска они попадают на начало учебного года. Есть, оказывается в Вооружённых силах такая серьезная дата. О том, что в армии существует учебный год, можно догадаться только в мизерный промежуток: с первого по второе декабря. В частях, где старт к военным знаниям сопряжён с особой лихорадкой, признаки нездорового оживления можно разглядеть ещё и третьего, но никак не дольше.
  Армейский учебный год - совсем не то, что школьный. Начинается он, как говорится в народе - ни к селу, ни к городу. Ни первого сентября - как во всей стране учебный, ни первого января - как во всём мире обычный. Впрочем, в армии много чего подобным образом устроено.
  Ни учебный год, ни его начало военные не любят. Категорически. В мало-мальски размеренную жизнь с устоявшимися плюсами и минусами вдруг вносится невообразимая суета: все обвешаны полевыми сумками, портупеями, флажками, бегают взад-вперёд с озабоченными лицами, с тревожными чемоданами. Команды, крики, мат стоят над местами скопления шумной канонадой.
  В эти дни офицеры пропадают на службе по двадцать четыре часа в сутки, с них без конца требуют какие-то планы, конспекты, схемы построения по тревоге, списки получения и ведомости выдачи. Как рядовой воин, так и офицер живут в эти дни только ожиданием неизбежной вздрючки, поскольку проверено: за причиной у хорошего начальства никогда не заржавеет.
  Для начала получите строевой смотр - самый ходовой ритуал по наглядной демонстрации ничтожности, тупости и разгильдяйства личного состава. Горькая правда тут всплывает через осмотр внешнего вида и экипировки, перетряхивание вещмешков и тревожных чемоданов, выслушивание сбивчивых заиканий о должностных обязанностях.
  Без вещмешка и тревожного чемодана военному никак: каждый миг он готов отправиться на войну или учения. Хоть с плаца, хоть от любовницы. Потому обязан запастись вещами (бритва, фонарик, носки...), скрашивающими ему жизнь в полевых условиях и придающими бравый ухоженный вид. Положенную чемоданную тряхомудь на высокое обозрение вываливают все - от солдата до командира части, красиво раскладывают на земле, вежливо показывают, при нужде объясняются, при получении нагоняя - каются.
  Проверяющие - полковники, подполковники и даже майоры, ходят вдоль рядов, перебирают "тревожное нутро", выискивают недостатки. Без недостатков в советской армии нельзя: недостаток нашёл - словно клопа-кровопийцу ногтём раздавил. Или кровожадное щупальце мирового империализма в тиски зажал. Полное облегчение и чувство исполненного долга.
  Офицер в здравом уме понимает глупость пристального изучения чужих вещей, поскольку дело это интимное и должное непосредственным начальником требоваться. Но не всякий большой чин дорастает до такого озарения. Попадётся ходячий "рентген" с тремя большими звёздами, для которого "учёт" и "социализм" - близнецы-братья, и начнёт копаться с повышенным пристрастием: осмотрит марку одеколона, подсчитает иголки, измерит длину нитки. Заглянет, верно ли шинель подписана и есть ли в документе печать о закреплении оружия.
  Святым делом полагается вопросить о жалобах и предложениях, выслушать их с умным, сострадательным лицом. Предложения местного инициатора проверяющий мысленно посоветует засунуть куда подальше, хотя для порядка достанет листок и карандаш (ручка на морозе не пишет), что-то черкнёт.
  От проникновенного вида и начальственного карандаша у неопытного жалобщика рождается надежда на исход своей челобитной. Совсем напрасно. Листок с накарябанной жалобой непременно потеряется в глубоких карманах, а если не потеряется, то почерк через неделю не разберётся, а если и разберётся, то начни проверяющий суету по факту жалобы, его тут же наверху и спросят: "Оно тебе надо"?
  Потому предлагать, например, оборудовать возле КПП стоянку на три личных автомобиля, всё равно, что предложить слетать на макете грозного оружия, что на всю округу торчит из-за забора соседей-ракетчиков, на Луну, в разведку.
  Матёрый кляузник пустопорожность псевдо-чуткой суеты на плацу знает и потому за результатом спешит в могущественную тишину партийно-политических кабинетов. Так вернее. Мудрый воин вообще не тешит себя надеждой на высочайшее вмешательство - жизнь всё разберёт сама. И потому с каменным лицом докладывает: "Жалоб и замечаний не имею"! После долгожданного "не имею" всем становится хорошо: и проверяющим и опрашиваемому субъекту и его командирам.
  Суета, которая к счастью со скоростью метеорита превращается в пшик, в эти декабрьские дни одна не ходит. К ней в друзья набивается невообразимый глубокоэшелонированный пафос. Выражается он в том, что высокие начальники и политработники покидают тёплые кабинеты и устремляются по воинским частям - к людям.
  Людей собирают где только могут, и с напускным душевным трепетом вдувают в уши одну и ту же передовицу журнала "Коммунист Вооружённых Сил". О священном долге перед родиной и коммунистической партией, о важности текущего момента, которая никогда раньше не добиралась до таких высот, о неусыпных происках проклятого империализма и пр. пр. Впрочем, есть одна вещь, что претерпевает изменения - номер последнего съезда КПСС. С ним надо не сесть в лужу.
  Как ни странно, вместе с исходом одного-двух дней, на нет сходит и весь "новогодний" энтузиазм. Не потому, что так хочется разгильдяям, вредителям, а тем паче врагам Советсткого Союза. Нет. Срабатывает самый, что ни есть объективный закон - в режиме идеально-уставного функционирования любая воинская часть не протянет и трёх суток. Ввиду удивительного парадокса, что сродни революционной ситуации: чем выше верхи, тем больше они на устав плевать хотели (в части себя касающейся). А низы в дисциплинарном и нравственном разложении всегда готовы не только поддержать верхи, но и превзойти. Горячо, незамедлительно.
  Солдат с такой напастью, как жизнь строго по уставу справится день, неделю, даже месяц. Он, служивый, всего на два года призван. Первыми "залюфтят" офицеры - и чем выше звание, тем циничнее и быстрее будет послана к чёртям система уставных требований. К себе самому, конечно.
  Логика в этом железная - не для того человек наверх с таким трудом ползёт, чтобы по чужим указаниям в разные позы раскорячиваться. Каждый начальник - существо земное, со слабостями. Ему отдохнуть хочется от забот праведных, подышать вольным воздухом, личную пользу из высокого положения извлечь. Словом, "расслабуха" - штука неизбежная и начальственных особ она себе в жертву выбирает первым делом. А уж вниз эта безобразница по цепной реакции побежит, никуда не денется. По всем законам физики.
  
   2
  Капитан Кречетов - командир мотострелковой роты, куда присунули Тураева и Круглова, принял стажёров благосклонно. Что для строгого, не понимающего шуток офицера, оказалось редкостью. Но для милости причины были. Два взвода из четырёх болтались у Кречетова без командиров. Полгода назад Родина строчно затребовала одного взводного в Афганистан, и того в сторону Кушки отправили как из пушки. (Задержку могли расценить как измену социалистическим идеалам!) Зато с обратной заменой родина дремала, выпускника училища рота так и не дождалась.
  Другой взводный - лейтенант Горихватов, неразговорчивый субъект с криво посаженной челюстью, чрезвычайно быстро измучился тяжёлой службой на оренбургских просторах и с погонами решил распрощаться. Однако спокойного расставания с Советской армией никто никому и никогда не обещал, потому бороться с глупым заблуждением лейтенанту предоставили неограниченное время. А на период борьбы предложили ходить в форме и свято исполнять обязанности.
  Как показала жизнь - не на того с полезными рекомендациями напали. Лейтенант в первом отпуске отрастил бороду, которую планомерно довёл до состояния всклоченной, и стал уныло, но взвешенно бродить по лезвию ножа: делал всё, чтобы не перетрудиться, но и за безделье не попасть военному прокурору на зубок. Несмотря на микроскопический вклад в боеспособность, бородатую голову в кассу батальона лейтенант просовывал регулярно. А когда горе-офицера попробовали наказать рублём, сам побежал к прокурору с претензиями.
  Кречетов просто истерзался Горихватовым. Допустить, чтобы на строевом смотре его партизанские заросли разглядывал какой-нибудь полковник, было равносильно добровольному восхождению на эшафот. Лейтенанту-ловкачу приказали схорониться в общежитии и дальше туалета бороду не светить. Что тот с удовольствием и сделал, запасшись десятком бутылок водки, и вывесив над кроватью охранную грамоту своим нечесаным зарослям - медицинскую справку о посттравматическом дефекте челюсти.
  
   3
  Погода первого декабря не подвела - выпала суровая. С календарным началом зимы (вот оно, главное совпадение!) и мороз ухнул ниже двадцати, ветер как следует припустил. Залетал недобрый гость и в военный городок: одаривал хлёсткими порывами в лицо - словно пулял мелкой дробью, запросто пробирался сквозь шинели.
  Тоцкая мотострелковая дивизия выстроилась на огромном утоптанном плацу. Снег по такому случаю разгребали всю ночь и укладывали в "военные" сугробы - в форме гробов. Вдохновить соединение на ратный труд приехал начальник штаба округа генерал Плотников. Он же и держал полагающуюся речь. Длинную, пафосную.
  Праздничный строй заледенел сосульками после трёх минут митингования, а начальственная речь ни счастья, ни тепла, ни воодушевления замёрзшим воинам не принесла. Наоборот, большая очередь желающих крикнуть в микрофон что-либо патриотическое, отозвалась в народе преждевременным параличём.
  Дальние ряды, впрочем, беспокойно топтались, трясли плечами, руками. Офицеры покачивались на носках, чтобы согреть ноги. Покойники в морге внимали бы выступающим лучше, чем приволжские мотострелки - меньше всего сейчас хотелось слушать про направляющую и руководящую роль коммунистической партии, про Константина Устиновича Черненко, про героическую Тоцкую дивизию, которой прямо в лицо злобно и смрадно дышат империалисты.
  Когда приступили к долгожданному смотру, солдаты от покойников почти ничем не отличались, разве что с третьего раза выполняли команды и чуть-чуть шевелились. После показательного выворачивания вещмешков и чемоданов, после бормотания каждым воином заветной фразы - "Жалоб и замечаний не имею", ибо только последний идиот мог сейчас вынашивать в себе жалобы, части дивизии разбрелись по местам дислокации.
  
   4
  Если солдатика сразу посадить на машину или в бэтээр, на пальцах рассказать куда ехать, жизнь тут же подтвердит железное правило: "Гладко было на бумаге..." Выйдет конфуз - от неумения, перепуга, суеты. А если к боевым машинам рванутся сто необученных человек, то дело закончится катастрофой. Потому первые два дня навык вбивается старинным верным способом - пешим по конному.
  Безопасно и доходчиво. Вроде как на машинах, на самом деле на ногах. Водителю - табличку с номером на спину и грудь, чтобы чувствовал себя бэтээром; отделение пехоты рядом, будто на колёсах, под крепкой бронёй. Тут можно маршрут перепутать, рот раскрыть и потолкаться друг об друга - не страшно. Последствия - тычок в шапку, да трёхэтажный мат.
  Через пару дней организованной беготни, убедившись, что каждый сверчок знает свой манёвр, экипажам дозволяют занять места в боевой технике. Для начала в светлое время суток, потом и ночью. И это уже не игрушечные перетряски, тут за ошибки расплата другого фасона.
  Потому Кречетов своих взводных и помощников инструктировал тщательно:
  - Следить, чтобы солдат ЧП не допустил. Главное - его жизнь и здоровье! Норматив - сегодня не влез, завтра догоним! Двойку на тройку переправим, а жизнь воину не вернёшь. Полезет в запарке под колёса - за ремень его! С сигаретой к бензину - по морде, для просветления! Быть начеку! Советский румын способен отчудить что угодно. Потом нам объясняться, почему этого урода папка спьяну зачал, а мамка стоя родила! Страна присылает идиотов, а народ думает у нас тут солдатик как на плакате. Честный, преданный и исполнительный! А он тупой, ленивый и паскудный!
  Тураев, Круглов слушали Кречетова во все уши, писали в тетради. Антон только удивлялся, сколько подводных камней таит в себе с виду простое дело - тревога.
  Капитан хлопнул ладонью по столу.
  - Без воздуха в тормозной системе - не трогаться! Накачать шестёрку! А то влупят то ли от счастья, то ли от страха - по газам, а тормозов в машине нет! И давит это тупое создание людей насмерть и сносит всё, что под колёса попадётся.
  
   5
  Тревога зимой - что конец света в отдельно взятом месте: прыжки, гонки, паника, пинки, нескончаемые крики, начальственные молнии и преисподний дым от прогреваемой техники. И всё это - на жутком холоде.
  Забот по тревоге - целое море! Подскочить с кровати и одеться, получить личное оружие и экипироваться, прибыть в парк, завести технику, загрузить вооружение и боеприпасы, построить колонны установленным порядком. Лишь потом - прощай, Тоцкое!
  А двигатель без аккумулятора не заведёшь. Аккумуляторы в аккумуляторной - подальше от холода, поближе к зарядке. Надо получить, притащить, поставить, прикрутить. Благо, что боевой дух творит чудеса: в обычный день солдатик согнётся под аккумулятором в три погибели - как-никак сорок килограмм, и топает со скоростью ежа. По тревоге самый тщедушный рядовой несётся с тяжёлой ношей, словно с пустой картонной коробкой.
  Долгожданный аккумулятор на месте. Теперь прогреть двигатель, поскольку с холодным маслом его не заведёшь. А если и заведёшь, никуда не уедешь: коленчатый вал и вкладыши можно сдавать в металлолом. Разогревается двигатель специальным котлом. Котёл хоть и называется мужским родом, штука капризная как кисейная барышня: то бензина мало, то бензина много, то воздуха мало, то воздуха много, то свеча не горит, а то и гляди вспыхнет пожар.
  И везде очередь - порой сосредоточенная, угрюмая, чаще злая, беснующаяся. За оружием, валенками, шинелями, касками, аккумуляторами... Сбившийся с ритма человек сразу рождает толкотню и гнев сослуживцев. Но самый отвратительный фактор - время! "Быстрей"!- кричат командиры. "Быстрей"!- торопят стрелки секундомеров. Время враг! После команды "Тревога!" оно работает против каждого солдата, против каждой роты, против батальонов, полков, против всей дивизии.
  И, наконец, результат - открываются какие только есть ворота, и колонны машин, бронетехники устремляются вон, подальше от брошенных казарм и каптёрок, складов и подвалов, домов офицерского состава и магазинов - все того, что составляло неприхотливый гарнизонный быт.
  Если бы была возможность посмотреть на гарнизон сверху, он в декабрьские дни напоминал бы круглую бомбу времён Александра Суворова. А выскакивающие в разные стороны колонны войск придавали бы схожесть с разлётом осколков. Разве что без огненных всполохов.
  К счастью, звучал "Отбой", и тренировки принимали обратный ход: колонны стекались в парки своих частей, техника загонялась в боксы, солдаты возвращались в казармы и разоружались! Слава Богу, что всё это игра!
  Среди могучих отливов-приливов бронированных волн метался и взвод Тураева. Когда его бронетехника встраивалась в колонну, Антона распирало от счастья. Вот она - боевая сила! Три бэтээра, тридцать солдат с автоматами, гранатомётами. И он - командир! Кому показать, каким способом раки зимуют?!
  Одно плохо - зима! После очередной тренировки батальон отогревался в расположении. Тураев сидел со взводом, блаженно предавался теплу.
  - Товарищ курсант, к чему такая суета? - совершенно серьёзно спросил стажёра рядовой Михайлов - круглолицый приветливый сибиряк. - Что, противник возле Куйбышева за пятнадцать минут окажется? Не успеем отразить? Или не заметим?
  Вопрос заключал здравый смысл. В самом деле, если дивизия старается оказаться за воротами своего же городка через каких-нибудь двадцать-тридцать минут, какого противника мы там собираемся встретить? Который за полчаса преодолеет две тысячи километров? Где же тогда глаза и уши у армии? Или вся беготня опять по принципу - чтобы служба мёдом не казалась?
  Тураев над прессованием тревожного времени к разумному пределу тоже задумывался, но тогда нужду в лихорадочных сборах разъяснил подполковник Лялин. И он повторил солдатам то, что говорили ему:
  - Покинуть место постоянной дислокации в норматив требуется ради одного: вывести часть из-под ядерного удара. Двадцать минут - определено не желанием из людей мыло выжать, а сроком подлёта ракет противника.
  - А семьи? - вдруг спросил командир отделения сержант Косогоров. - Жёны, дети. Они-то по тревоге не собираются. Под ядерный удар?
  Повисла тишина. Мысли о ядерном оружии всегда наводили на Тураева если не ужас, то ощущение тупика, нелепой безысходности в планетном масштабе. Вот и вопрос Косогорова - честно ли военным близких бросать, а самим спасаться?
  Просто замкнутый круг! Спасаться надо, чтобы потом воевать. А за кого воевать, если по твоему очагу нанесён смертельный удар? Мстить в безумной ярости, стирать с лица земли то, что уцелело после встречных ядерных атак?!
  Нет! Лучше о таком кошмаре и не думать. Да здравствует мир во всём мире!
  - Тут спасайся, не спасайся, - тихо прошептал большеглазый - словно девица-красавица, рядовой Шустов. - Спасение в другом.
  Тураев шёпот разобрал. Что сидящему рядом солдату известно спасение, ради которого голову ломают учёные и военачальники, Антона заинтересовало.
  - В чём же?
  - Смеяться будете, - недоверчиво посмотрел на него тот.
  - Не буду.
  - Спасение истинное на небесах, - огромные глаза Шустова с трепетом вознеслись кверху, а тихий голос наполнился сладостной надеждой. - А грешникам там огонь будет - страшнее ядерного! Геенна огненная!
  Тураев еле удержался, чтобы не "хрюкнуть" от откровенной иронии: ядерные взрывы он видел по телевизору, в кино, на плакатах и фотографиях. Их жуткая и разрушительная сила была проверенной реальностью. Реальностью, способной лишить человека счастья и покоя лишь одним воображением, ожиданием, вероятностью воплощения, не говоря уже про само воплощение.
  А небеса? Кто видел на них спасённых, кто видел наказуемых? Разве что спели Led Zeppelin про лестницу на эти небеса. И то, только друг Слава знает, куда по их разумению эта лестница ведёт. А толком и он не знает - там с его слов вообще какая-то женщина золотишком озабочена!
  В конце-концов, почему бы в песне и не спеть про лестницу на небеса? Про жёлтую подводную лодку сочинили! Самый раз и про лестницу - хоть на небеса, хоть на свинцовый дирижабль! Наверх куда-нибудь!
  В жизни-то где ответ? Ведь шарахнут паразиты-американцы, у которых всё руки чешутся социализму кислород перекрыть, по родимой стране атомной бомбой! Побегают советские люди и Тураев с ними в ОЗК и противогазах сутки - и прощай, землица! Потому как дальше - не выжить! Ох, невесело!!!
  
  ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
   1
  Суматошные прятки вокруг столовой взывали к моральной компенсации, и залёт водителю неугомонного "бульдога" стажёры соорудили быстро, для большей безопасности - вечером. Драпук притащил худющего нескладного солдатика с обветренным, перепачканным лицом - чисто заморыша. Заморышу обещалась выгодная сделка: ему сходит с рук курение в автопарке, а взамен он скажет водителю уазика парочку слов.
  Мстители и ничего не понимающий Заморыш от посторонних глаз притаились за столовой. Под покровом темноты Тураев произвёл вылазку. Разведданные обнадёжили: уазик с водителем на месте, полковника не видно. "Уши опусти! - скомандовал Лаврентьев Заморышу, - всё маскировка". Тот послушно сомкнул клапана шапки на подбородке, оставил на воле лишь поникшие глаза и печальный нос.
  - Годится, - одобрил сержант, кивнул на угол здания. - Давай!
  С озабоченным лицом Заморыш потрусил к машине.
  - Тебя полковник зовёт, - шмыгая соплями, известил он водителя.
  В другой обстановке солдат столь позорного вида не удостоился бы и толики внимания самодовольного щеголя, сидевшего за рулём, но сейчас гонец всё-таки передавал приказ полковника. Водитель презрительно посмотрел на Заморыша, сплюнул на снег, вылез из уазика и направился к крыльцу.
  Исполнивший долг Заморыш моментально исчез в темноте.
  Как и предполагал Тураев, водитель двигатель не заглушил - не лето на дворе. И двери не закрыл - автомобиль начштаба неприкосновенен даже в мыслях!
  Что в жизни бывает чуть по-другому водитель-хам узнал через три минуты, когда удостоверился в обмане. Он зло обматерил чмарного гонца, но не подумал, что шутки лишь начались. Заглушённый и запертый на ключ уазик перекосил ему судоргой рот. Уже требовалось не надрывать дембельскую глотку, а срочно спасать дело.
  До прихода шефа солдат дверь распахнул, судорожно образовав прореху в брезенте, но с заводкой уложиться не успел. Полковник стоял у машины и на всю ивановскую крыл "примороженного остолопа" бранью.
  Курсанты наслаждались спектаклем с безопасной дистанции, ликовали. Начштаба исходил на крик, а испуганный солдатик совсем не был похож на заносчивого хама. Наконец, он трясущимися руками замкнул провода зажигания напрямую и двигатель заурчал. Свирепого полковника ждал ещё один "сюрприз".
  Тяжело плюхнувшись на сиденье, он столь резво подскочил вверх, как много лет назад и курсантом не подскакивал по тревоге. Под толстую ковровую накидку Тураев вставил иголку - с пожеланиями попроще смотреть на слабости людей, особенно на желание хорошо поесть.
  Бульдожья челюсть полковника издала душераздирающие вопли, которые слышал весь Тоцкий гарнизон. Водитель-хам больше баранку уазика не вертел.
  
   2
  Кречетов закрепил за Тураевым и Кругловым по взводу, а полномочия стажёров личному составу очень доходчиво разъяснил: "Подчиняетесь курсантам без всяких скидок!" Следующим делом капитан засадил гостей за конспекты, выудил из недр затёртого шкафа свои старые тетради, милостиво разрешил пользоваться. "Списывать не тупо, а с переработкой!" - предупредил он, постучав пальцем по голове.
  Решительное вовлечение в дела пришлось по душе Тураеву. Он так мечтал ещё в дороге - утвердить себя строгим командиром! Но за твёрдый статус, пусть даже кратковременный, ему пришлось выдержать небольшую войну.
  Её развязал гранатомётчик первого отделения Есипов: смуглый крепкий ростовчанин, с вечной ухмылкой на лице. Вызревающий дембель Советской армии задавал тон вольной жизни: устраивал "положенный" разгон младшим призывам, избегал большую часть обязанностей, огрызался по любому поводу.
  Впрочем, Есипов прежде выпендривания усвоил правило: дерзость, что смиренно проглотит "бык", перед "Юпитером" с рук не сойдёт. Стажёр был причислен к "быкам", и солдату захотелось шикануть личной независимостью, указать на смехотворность властных того притязаний.
  Оставшись в парковом боксе один на один с курсантом, гранатомётчик очень задушевно выложил своё видение их отношений - Тураев ещё не лейтенант, он - почти дембель, к тому же они ровесники. "Что мне перед тобой пыжиться, "выкать"? - вопросил рядовой и полез за сигаретой в драную пачку "Примы". - Или тебе удовольствие хоть три недели, да покомандовать"?
  Намёк, что в оловянные солдатики для отработки приезжим командирских навыков лично он, Есипов, не годится, Тураев понял, но категорически отверг.
   - С братанием не по адресу! - строго отрезал он. -Для вас я - командир взвода!
  Внушение стажёра о воинской дисциплине и субординации гранатомётчику показалось смешным. Для наглядной демонстрации равенства он картинно затянулся сигаретой и посмотрел на курсанта как на врага - презрительно-уничижающим взглядом. Позёрское недовольство солдата едва не вывело Тураева из себя.
  - За курение в неположенном месте - два наряда вне очереди!
  Есипов небрежно повернулся спиной и, высекая подковами искры о бетонный пол, подался прочь. Матерные слова, которые обронил солдат, Тураев услышал.
  - Рядовой Есипов, ко мне! - закипев от возмущения, крикнул курсант. Гранатомётчик, игнорируя приказ, гордо удалился.
  Ситуация для стажёра складывалась скверная. Неподчинение оскорбительно любому начальнику - оно больно бьёт по струнам самолюбия, но первый бунт к тому же может оказаться началом вакханалии, которую остановить очень непросто. К Есипову требовалось применить строгие меры. Сейчас же.
  Кровь курсанта бурлила негодованием, глаза искали какой-нибудь тяжёлый предмет - запустить в спину наглеца. Может, догнать и вмазать по противной, ухмылистой роже, затеять драку? А если проигрыш? Нелепое положение лишь усугубится. Через полчаса весь взвод узнает о происшедшем, а ублюдок Есипов будет с наслаждением куражиться вседозволенностью. По крайней мере, за спиной.
  Тураев остался стоять, одновременно пребывая в крайнем негодовании и в какой-то парализующей растерянности. В чём он не сомневался, так это в том, что сломается пополам, но праздник Есипову обломает очень быстро. Не для того пошёл он в офицеры, чтобы об него ноги вытирали!
  Остыв до трезвой температуры, Антон выбрал законный путь - через полномочия, данные командиром роты. И в канцелярию направился немедленно.
  - Подпишите записку об аресте! - обратился он к капитану. - На трое суток.
  - Что произошло? - офицер отложил дела, внимательно посмотрел на курсанта.
  Тураеву не хотелось подробно обрисовывать конфликт - его стыдила собственная беспомощность, тяготило и вынужденное ябедничество.
  - Хочу разобраться с нарушителем. Властью командира взвода, - заявил он, и решительно напомнил, - ваши же слова - "курсанты - как офицеры"!
  - Мои. Но доложи, что случилось. Ответственность в любом случае на мне.
  Тураев от неловкости покраснел: начались петляния! Он так и знал - чёртовы условные полномочия! На словах - всемогущий пан, на деле пустой жбан - только команды повторять.
  - Если бы служил офицером, доложил! - мрачно, почти зло отозвался Антон. - Наглеца одного надо наказать. Не пугать вами, а самому наказать.
  - Кого? - поинтересовался Кречетов.
  - Есипова. Не бойтесь, не зря.
  - Я так и думал, - капитан сдерживая улыбку, достал из сейфа бланк записки об аресте, расписался.
  - Заполнишь, - протянул он Тураеву.
  - Только просьба, - обрадованный курсант сделал почти умоляющее лицо. - Есипову никаких внушений. Наказание - моё.
  
   3
  С распоясанным гранатомётчиком курсант разговаривал в канцелярии, с глазу на глаз. Есипов вёл себя проще, без прежнего гонора, но и не на "пять" баллов. Стоял по стойке "вольно", лицом изображал не наглое презрение, а утомление от необходимости лицезреть стажёра. Тураев к актёрским ужимкам отнёсся без трепета.
  - Готовьтесь убыть на гауптвахту! - строгим тоном известил он. - Под арест.
  - За что? - Есипов издал откровенный возглас, в котором смешались удивление и возмущение. - Меня даже Кречетов никогда не сажал!
  - А я посажу! - Тураева распирало от гордости. Он небрежно махнул листком с подписью Кречетова и печатью. - Записка об аресте!
  Есипов удивление от новости подавил, повёл назад плечами и сделался равнодушным. "Отдохну", - покосившись в бумажку, развязно буркнул солдат.
  - Отдохнёте! - язвительно подтвердил Тураев, полез в нагрудный карман, размашисто хлопнул зелёной купюрой об стол. - Начальнику караула, чтобы вам потную работёнку на улице нашёл. С лопатой или ломом! И ещё трешку отнесу, чтобы срок добавил! Замучаетесь отдыхать!
  От перспективы минимум три дня вкалывать на морозе, глаза Есипова погасли - на дивизионной гауптвахте дембельский лоск зашкурят в два счёта! Гранатомётчик понял - с игрой у него перебор, три дня ареста трёх слов не стоят. Пусть покуражится чересчур въедливый и упрямый курсант, всё равно через две недели уедет.
   - Что так строго? - без грубого недовольства вопросил строптивец.
  - За невыполнение приказа похуже бывает!
  - Недоразумение просто вышло, - Есипов покаянно опустил голову.
  - Я не кровожадный, чтобы всех по подвалам сажать, - Тураев почувствовал, что нарушителю можно предложить компромисс. - Вопрос лишь в вашем добросовестном подчинении. Выбирайте.
  Есипов поковырял пол носками сапог, мрачно бросил:
  - Буду как все, товарищ курсант.
  - Что ж, недоразумение, так недоразумение, - стажёр намекнул, что отменяет приказ с гауптвахтой. - За курение в автопарке - два наряда вне очереди.
  - Есть два наряда!
  - Можете идти!
  - Есть! - Есипов поднял голову и направился к двери. Блеска ненависти во взгляде рядового Тураев к своей радости не обнаружил.
  - Записка в силе, - предупредил он вслед. - И всё по уставу!
   ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
   1
  Наступали первые выходные. Чем по субботам и воскресеньям армия только не занимается - угадать фантазии не хватит, но один плюс не отнять - занятий в эти дни нет. Нет занятий - нет конспектов. Потому Тураев с облегчением подумал о выходных: если и не получится отдыха, то писанину можно смело забросить подальше. Однако, курсантов на пару дней по-настоящему оставили в покое.
  Уже в пятницу вечером молодые люди озаботились развлечениями. В самом деле - на них нет упряжи, которая "поджимала бока" все четыре года, и вдали от училища сидеть тише воды и ниже травы - полнейшая глупость. Сама ситуация, их молодая энергичная кровь просто требуют упоения волей!
  О том, что настоящая жизнь по захолустьям кипит в гарнизонных домах офицеров (ГДО) - для служивого люда не секрет. В царстве смертной тоски спасительных средств по пальцам перечесть: ресторанчик средней руки или буфет, где запросто водка на разлив, бильярдный стол и, конечно же, танцевальный зал.
  Распорядок Тоцкого "гадюшника" - главного злачного объекта оренбургских степей, Драпук узнал на второй день, он же с самым большим нетерпением ждал пятницы. Сборы на танцы взбудоражили всех: местные посетительницы ГДО рисовались курсантам одновременно и прекрасными незнакомками, общение с которыми доставит неземное удовольствие, и легко доступными особами. А как иначе? Кому охота тратить три недели на хождение вокруг блюдца со сладким киселём?
  Парни оживлённо переговаривались, суетились с формой: гладили, подшивали, обвешивали значками. Каждый жаждал поразить своим видом прекрасный пол, приковать восхищённые взоры тоцких див. Лаврентьев, несмотря на брачный союз по любви, вместе со всеми наводил щегольской лоск. Драпук, давно обзывающий себя "условно-женатым", в желании залезть под юбку обгонял на два порядка и холостяков.
  - Пошерстим тоцких бабёнок? - первый ротный ходок подкинул расчёской густой чуб, укложил набок. - Они по новеньким мужикам соскучились! Мне Портвейн рассказал - маются, бедные по хорошему торчку.
  Прозвище "Портвейн" носил командир взвода Лупачёв - героический в некотором роде дивизионный экземпляр и на период стажировки непосредственный начальник Драпука. Когда тридцатилетнему Лупачёву полагалось быть давно майором, он всё ещё сверкал звёздами старшего лейтенанта. Несмотря на возраст шефа, Виктор сразу сошёлся с ним на короткой ноге.
  Реплику Драпука словно ждали, оживились, ибо нет большего удовольствия для мужчины, чем представлять себе муки одинокого женского существования. По кубрику пронеслось явное смакование этих мук. Зрелый сочный плод в виде здешних измученных тоскою красоток, предстал в воображении курсантов во всей сказочной красе: он готов упасть в руки от малейшего прикосновения.
  - Будем помогать нуждающимся, - покровительственно заключил Драпук, облачаясь в шинель.
  
   2
  Тураев тоже собирался на танцы, хотя и сам не знал зачем. Потолкаться в интересном месте за компанию и посмотреть, куда кривая приключений вывезет - нашёл он оправдание собственному желанию. Если бы Антон глубже копнул вопрос "Зачем ему это надо?", то честно бы признался: не за чем.
  Он никогда не строил планы разовых побед над девушками. Именно тех побед, что чаще всего жаждут парни и которыми они так самозабвенно хвастают - с преодолением самой последней преграды, с достижением самой сладостной цели. Антон не ощущал в подобном стремлении ни душевной потребности, ни рациональных приказов ума, ни физических позывов тела.
  В общении с прекрасным полом юноша держался предельно честных правил: если девушка готова с ходу отдаться незнакомому парню - грош ей цена. Такие "дешёвки" его не интересуют даже на час, не говоря про большее. А он из всего девичьего многообразия как раз настроен встретить лишь одну-единственную и неповторимую, самую главную в своей судьбе! Ту, что станет спутницей жизни. И кандидатка ему нужна честная, искренняя, целомудренная. Как и он сам.
  Антон смотрел и так: если ему встретится подходящая девушка, но их отношения по какой-либо причине окажутся лишены серьёзных видов, то он никогда не использует шанс возможной близости. Подавать надежду на счастливое единение, когда этой надежды нет, также подло и нечестно, как использовать доверие девушки для вторжения в её сокровенные чертоги. Ведь рано или поздно она будет принимать в свои объятия единственного и желанного, с кем предстоит ей провести жизнь.
  Это звучало бы очень смешно для большинства товарищей, потому Антон никогда и никому в своих взглядах на любовь не признавался, даже Круглову. Не потому, что тот мог осмеять искренность и старомодную трепетность друга - этого никогда бы не произошло; нет, Антон полагал, что в нём должен существовать недоступный уголок души - выразитель самого сокровенного "я". И чувства этого "я" он хранил глубоко-глубоко, чтобы они не пробрались наружу ни во сне, ни наяву.
  Истинный Антон Тураев неисправимый романтик, добрый, отходчивый, ранимый. И Оксана, подавшая надежды на настоящую любовь, своим отторжением ничего в нём не изменила. Его сердце вновь готово к любви, его глаза ищут заветный образ, его уши жаждут услышать музыку девичьих признаний из самых сладостных в мире губ!
  Только на слово "единственная" Антон стал смотреть по другому - Оксана ведь могла стать той единственной, но не стала. К счастью, о прошедшей любви он думал уже спокойно и не чаще, чем люди думают об оторванном листе календаря - не сложилось, прошло, переболело и бог с этим! Но ведь какая штука - не будет же он свою жизнь бедствовать холостяком?! Все люди женятся!
  Тут размышления Тураева об обретении людьми своих единственных половинок упирались в логическую заковырку им же придуманную: пусть в городе Куйбышеве живёт гражданин N, который никуда никогда не выезжал и выезжать не собирается. А его "единственной и неповторимой" выпало жить, например, в Хабаровске - ведь пребывать в каждом населённом пункте "единственная" не может по определению! Но гражданин N, не покидая Куйбышева, без жены не останется. Он встретит девушку, полюбит, женится и будет считать, что обрёл долгожданную половину.
  Куйбышев можно поменять на Брест или Мурманск, Челябинск или Львов, но товарищ N вряд ли останется без жены. Выходит, единственность этой "единственной" под большим сомнением и вообще чёрт знает что выходит - любви, может, и нет совсем! А есть привязанность. Но не может же привязанность выжигать душу?!
  
   3
  Мужчины и женщины в военном гарнизоне сродни молекулам, подвластным броуновскому движению. То есть хаосу - ему и только ему. Соударения молекул лоб в лоб или бок о бок, их непредсказуемые траектории, долгие полёты в пустоте - в жизни оборачиваются невероятной гаммой человеческих отношений. Тут нелепо разбитые семьи и крепкая любовь, стойкая к коварным козням и совращениям; тут измены, с которыми всё шито-крыто и флирт известный на весь мир; тут ни к чему не обязывающие случайные связи и безнадёжное одиночество; тут ненависть, отвращение, месть, ревность, любовь и любовничество - всё присущее земному люду кубарем вьётся в гарнизоне.
  Неизменно для всех одно - каждый надеется на лучшее. Надеется после измен, потерь, расставаний и тяжких бед. Надежда питает целебной силой истомлённую душу, ведёт человека из старого дня в новый, вытягивает из самой топкой душевной трясины.
  Что питает надежду - может, само устройство человека? Неизвестно. Но её точно возрождают новые встречи. Потому молодые свободные женщины в забытых Богом уголках с нетерпением ждут прибытия в гарнизон холостых офицеров, ждут приезда курсантов на стажировку. Вдруг появится тот, кто по достоинству оценит её, предложит руку и сердце, спасёт от одиночества?
  Слишком много в жизни причин стать одиноким, а тем, кто выбрал в супруга военного - ещё больше. Тяжела доля жены офицерской. Сегодня есть счастье, завтра - нет, потому что офицер от войны не зарекается, профессия у него такая. А война, паскуда, кровью человеческой живёт. Ей только подавай здоровые крепкие тела, да лучшие души!
  Подавать страна советов, ой, как наловчилась! Откуда хочешь достанет - из-под земли, из-за Полярного круга. И отправит, мама, не горюй, куда и не помечтаешь: хоть на Кубу, хоть во Вьетнам, хоть в Анголу! В жаркий Афганистан немало мужей и сынов снарядили. Многие так никогда и не вернулись. Густо понаросли могильные холмики с фотографиями мужчин да юношей в военной форме.
  И в Тоцком за пять лет интернациональной "помощи" вдов много. Вдове за свою честь бояться нечего. Никому она теперь ничего не должна - самой судьба тяжёлая выпала, дай Бог, выдержать, коли детишки сиротками остались. Некуда теперь им деться - приговорены к глухому гарнизону, как к каторге. Тут мужа могилка, тут квартирка от государства - другую, в приличном городе уж не дождаться. Потому никто женщину не осудит, если пойдёт на танцы к молодому парню прижаться.
  
   4
  Ульяновских визитёров танцевальный зал, больше похожий на спортивный, встретил нежданной прохладой. Всё остальное соответствовало расхожей традиции: в полутьме вертелся шар из зеркальных стекляшек, разбрасывая по потолку и стенам расплывчатые радужные блики. Судорожно пыхал белыми вспышками одноглазый стробоскоп, из больших чёрных колонок выплёскивалась ритмичная музыка.
  Семеро пехотинцев в многолюдной, но замороженной атмосфере тоцкого веселья, конечно же, никакого фурора не произвели. Всех спокойно поглотила гудящая толпа (где курсантские погоны уже мелькали), которая и не такое видала.
  Драпук, оживлённо, бесшабашно дёргаясь в ритм, помчался на первый круг - в разведку. "Под бодрую музыку надо подходящую бабу выцелить, - поговаривал он о своей стратегии. - А уж на медляке покрепче в оборот брать". Под "медляком" понималось неторопливое топтание в обнимку с партнёршей.
  Тураев пристально всмотрелся в сумрачный, с мятущимися тенями зал: праздника не наблюдалось. "Скачки" неприкаянного военного общества только набирали обороты, многие женщины и девушки стояли вдоль стен с равнодушными взглядами и, к глубокому разочарованию курсантов, не напоминали прекрасных особ, ожидающих прекрасных принцев. Принца нельзя ждать с прокисшим лицом. Он сразу же подумает, что попал не к восхитительной Золушке, а к дегустаторше яблочного уксуса. И в ужасе развернёт коня прочь.
  Между разрозненными танцорами в поисках подходящих "целей" вяло барражировали одиночки-разведчики. Лишь две большие компании человек по десять-двенадцать были объяты зажигательным настроением. Обхватив друг друга за плечи, весёлые мужчины и женщины замкнули круг, гоняли его взад-впрёд и, задорно выстукивая каблуками, дружно, пьяно кричали.
  Вслед за Драпуком ковать горячее железо разошлись все. Тураев же пребывал на распутье. Ему вдруг захотелось необычных для него отношений - образ настоящей женщины, рисованный подполковником Лялиным, ни с того, ни с сего разбудил его воображение. Она должна быть тут - настоящая женщина. Он в этом убеждён!
  Тураеву на миг стало жарко от представленной картины: стоит она - красивая, тонкая, на лице - достоинство, ум и... (он возжелал ещё скромности), словом, такая, к какой на улице и не подступишься, а он подойдёт, пригласит на танец, положит руку на изящное плечо, заглянет в бездонные глаза...
  Хотелось сейчас же рвануться за мечтой, однако сила разума, принципы насчёт знакомств с девушками, словно придавили педаль тормоза. "Зачем тебе поиски в этом похабном "гадюшнике"? - вопросил внутренний голос. - Да ещё женщины"? "А кого тут прикажете искать? Невинную девушку? - язвительно отозвался тайный, скрытый его оппонент, так возжелавший приключений. - Конечно, женщину, и что ни есть настоящую"!
  Искать - сама судьба даёт шанс! Только как её узнать? Очень похоже - "найди то, сам не зная чего"... Тураева вдруг озарило, что под "женщиной" ему видится совсем не женщина в общепринятом понимании, а почти девичий образ, может, старше всего лет на пять. Но от этого осознания притягательность слова "женщина" не исчезла - потому она и женщина, что овладела самой загадочной тайной мира!
  Махнув на внутренние перебранки, Антон двинулся по залу, изо всех сил вглядываясь в лица. Ему хотелось высмотреть кандидатку на танец с дистации, угадать сразу - взором ли, чутьём, а может, ощутив в себе возглас тайного советчика "пора!" - как это бывало на стрельбище. Метод проб и ошибок его не устроил после недавнего вечера отдыха со студентками ульяновского пединститута. Девушка, что Антон опрометчиво пригласил танцевать, показалась симпатичной, но когда они сблизились, свершилось неприятное открытие - у неё сильное косоглазие.
  Танец превратился для Тураева в муку. Он пробовал смотреть несчастной партнёрше в глаза, но не смог. Поймать взгляд разъехавшихся глаз - двумя, нормальными, оказалось непросто. Пришлось смятенно отводить взор в сторону.
  Девушка же от приглашения воспрянула духом, радостно защебетала о летней поездке к Чёрному морю, в Евпаторию. Антон слушал про палящее крымское солнце, про чистую морскую воду, гадких медуз и кроме окончания музыки ничего не желал. Он поддакивал, чтобы скрыть свою неловкость, но получалось неотёсанно, невпопад - язык будто отколошматили молотком. Тураев проклинал и себя - почему он не может запросто одеть маску весёлого парня, радующегося жизни, танцу, партнёрше? Почему? Откуда противная скованность тела и нелепые, пронзительные терзания души?
  Антон искренне жалел девушку, понимал - она имеет право на танец, на внимание молодого человека, любовь, но от осознания, что это не его выбор, он деться никуда не мог. Партнёрша после танца взялась выказывать расположение для дружбы, а он почувствовал, как противная, ненужная ему узда обязательств уже примеривается опутать его. Он неловко раскланялся и, оправдываясь предстоящими переговорами с родителями, попятился к раздевалке...
  С тесным знакомством обошлось, но сердце юноши несколько дней терзала вина за себя - он пригласил на танец, подал надежду... Подобных мук, по здравому рассуждению - глупых, но почему-то неотступных, Антон больше не желал...
  Миленькую и маленькую, словно куклу девушку с миндальными восточными глазами, в зелёном атласном платье, Тураев углядел издалека. Он исподтишка осмотрел её с одного бока, другого, остался доволен и было шагнул приглашать, но внутри что-то остановило: "подожди!" Через пару мгновений куколка передёрнула плечом, и мелкими, словно у канатоходца шажками направилась на выход. Сквозь полупрозрачный витраж Антон увидел, как она закурила. Тураев разочарованно развернулся - настоящая женщина с сигаретой не знается.
  Крепко сбитенькая особа в красной кофте и с невесомой вишнёвой косынкой вокруг шеи Тураеву определённо приглянулась, но без осмотра с другой стороны он с приглашением не торопился. При осторожном перемещении Антона с фланга на фланг (не показать, что присматривается), кандидатку на танец увели. Когда опередивший его старший лейтенант с засаленными погонами, прошествовал с ней мимо, Тураев увидел, что она действительно привлекательная. "Провозился на свою голову"! - обругал себя Антон за медлительность.
  Он не сразу заприметил в разноцветных всполохах стройную молодую женщину в чёрной водолазке. Тёмные короткие волосы узко обрамляли лицо и подчёркивали его белизну. Тураев подошёл поближе, всмотрелся и поймал себя на мысли, что высокий воротник, обнимающий изящных линий подбородок, очень привлекает его. С некоторой дрожью в груди он предстал перед незнакомкой.
  - Разрешите на танец? - как можно строже проговорил Антон, чтобы казаться старше. Решительность его помогла упредить Агурского - тот с приглашением подскочил секундой позже. Тураев уже подставил руку под мягкую тёплую ладошку женщины, а Агурский никак не захотел смириться с потерей. "Тебя Круглов ищет, - с видом человека, оказывающего добрую услугу, сказал он. - В том углу стоит".
  Антон едва развернулся в указанную сторону, как рука партнёрши с лёгким нажимом легла ему на плечо, мягко сдержала от порыва. "Подождёт", - подумал Тураев и с ощущением долгожданного открытия приобнял незнакомку.
  
   5
  Её звали Верой. Молодая женщина провела Тураева в подъезд длинного двухэтажного дома совершенно облупленного, неприглядного. Антон послушно поднялся по вышарканной деревянной лестнице, с любопытством и неловкостью переступил порог однокомнатной квартиры, осмотрелся - обычная тесная прихожка: старые, поблёкшие обои, некогда радовавшие глаз бутонами лёгкого кофейного цвета.
  В комнате, на стене Антон увидел большое свадебное фото. Вера в обнимку с симпатичным лейтенантом-связистом. Тот без фуражки, в распахнутом парадном кителе, она в белоснежной фате, в приталенном ослепительном платье. Лица молодых охвачены неподдельным счастьем, какое по заказу не изобразишь.
  Неужели оно так быстро ушло? И женщине уже не страшно допускать к самому сокровенному посторонних мужчин? При этой удивительной фотографии на стене...
  Гостю стало неловко за своё вторжение в незнакомый дом и за то, что двери перед ним Вера распахнула очень просто. Тураев слышал о такой доступности, не верил, хотя где-то глубоко в себе ждал её, и теперь, когда стоял возле женщины, пахнущей тонким, ранее ему неведомым ароматом, осознавал что они наедине - в последнем шаге от неизведанного и желанного, то испытал смущение, разочарование. За себя, что пришёл сюда с намерением забраться в чужую постель, за приятную молодую женщину, что так легко провела его к своему ложу.
  - Не страшно (он хотел сказать "не стыдно", в последний миг поправился) в дом постороннего мужчину впускать? - спросил Антон, пристально глядя женщине в глаза. По тому, как курсант секундой раньше рассматривал фотографию, Вера поняла вопрос.
  - Он в Афганистане...
  "Ещё хуже!", - волна возмущения начала собираться где-то в недрах юношеской души, но не успела.
  - ... погиб.
  Антон резко осадил себя. Всё оказалось сложнее, чем ему примерещилось взыскательным оком постороннего. От того, что слова, пусть искренние, но крайне обидные вот-вот могли вырваться у него, гость покраснел.
  "Чай заварю - согреться", - просто сказала Вера, направилась на кухню. Тураев под взглядом офицера с фотографии чувствовал себя крайне неловко, просто разбойником, крадущим чужую боль, чужие чувства, чужое былое счастье. Лейтенант, отбросив густые каштановые волосы назад, обнимал свою счастливую невесту и улыбался, улыбался...
  Едва Вера позвала Антона, он с облегчением покинул комнату. Хозяйка наливала в чашки кипяток из эмалированного чайника с маковым цветком на боку. Глаза её были наполнены грустью и усталостью. Тураев присел, скромно потянулся за чашкой. Вера пододвинула сахарницу, заварник. Антон молчал. Вот и его глубинный ответ на вечерний вопрос "Зачем ему это надо"? Ни за чем. Ответ стучал в висках и настойчиво подпирал к двери. Однако там, внутри, его одновременно что-то держало на месте, он и сам не знал что. "Допью чай и - домой", - всё же определился он.
  Тишину нарушила Вера.
  - Четыре года как похоронила Петю своего любимого, - вздохнула она. Искренне, без кликушества, без стремления вызвать жалость. Тураев понял, что страшная боль утряслась в сердце хозяйки, затянулось сверху кровавой корочкой.
  - А замуж второй раз?
  Он спросил больше, чтобы подсказать - будет ещё счастье. И любовь будет.
  - Не складывается как-то, - чуть качнула головой женщина, опять ровно, выдержанно. - Может рано ещё.
  - Плохо, - только и мог произнести Тураев. Однако его искреннее душевное сочувствие, на которое он был способен юношеским чистым сердцем, не скрылось от Веры. Сострадание гостя словно отмотало время на четыре года назад, вновь сделало её слабой и беспомощной. Та страшная боль за несправедливо сломанное их молодое счастье, что зарубцевалась на сердце кровавой корочкой, теперь поднялась трещинами и прорвалась наружу, как из ожившего вулкана сквозь трещины прорывается раскалённая магма...
  - К счастью готова была, а оно - фить! Нету! - с выдохом удивлённого негодования, всплеснула руками Вера. - Наши мужчины родине нужны, а не нам. С потрохами, счастьем, детьми, которые есть, и которых нету... Как же! Государству... оборону держать требуется, долг всякий выполнять!
   Молодая вдова взяла с полки пыльную рыжую газету, презрительно взмахнула.
  - Передовые рубежи стережём! Куда ни плюнь - форпост! - она швырнула газету на пол. - Петенька погиб, а газетка полгода приходила. Целая полка про форпосты... Вот они, передовые рубежи - могилы! Буквы на бумаге... безликие, а хороним родных! - Вера топнула по "Окопной правде", обхватила голову руками, заплакала.
  Тураев видел горе в кино, видел изредка у ближних людей, но сам страданий по непоправимым утратам не испытал - судьба пока миловала его. Сейчас он не знал что делать: рациональные истоки его юношеского сознания твердили, что в такой беде уже никто ничем не поможет, потому сидел окаменелым истуканом.
  - Я через всё прошла! - Вера подняла голову, и Антон увидел, как постарела она от набухших красных глаз, как неловко размазалась по лицу тушь. - Кто бы знал, посочувствовал, пожалел... Мы ребёночка ждали... Едва похоронила, аборт сделала. Ты-то видно и не знаешь, что такое аборт, - она будто впервые посмотрела на гостя, усмехнулась сквозь слёзы. - На вид сам ровно дитё.
  Что такое аборт, Тураев знал, насколько это укладывалось в его небогатые представления о женщинах, но видно взгляд парня выразил нечто такое, что Вера лишь воскликнула: - Зачем я тебе всё рассказываю?
  Он молчал - на этот вопрос могла ответить лишь Вера. Она и ответила: "Вижу, что выслушаешь, пожалеешь. Не как некоторые - первым делом за трусы!"
  Антон готов был пожалеть несчастную Веру, но его вдруг поразила мысль, что непоправимое одиночество Вера устроила сама! И тому красивому лейтенанту с фотографии она не оставила шанса на продолжение рода!
  - Ребёнок был бы его! - чуть не вскричал курсант. - Твоего любимого! Его жизнь не пропала бы даром!
  - Думаешь, не представляла счастливого будущего? Ума, думаешь, не хватило обозреть весёлый горизонт? - глаза женщины сузились, и Антону стало страшно, что он явился причиной крайне смятенных чувств Веры. Кто дал ему право так яростно ворошить больную рану совершенно незнакомому человеку?
  - Ты представь дочку или сына, чтобы с первого дня без отца? У тебя отец есть?
  - Есть.
  - А тут нет! Понимаешь - нет, и никогда не будет, потому что он в могиле лежит. Закончилась для меня сказка! И для ребёнка, там, тоже закончилась! Да и не начиналась.
  - Это же на предательство похоже, - пробормотал Тураев, проклиная свою принципиальность. Она всегда оказывается ни к месту. - Тебя может, поддержали бы. Сослуживцы, государство. Его родители!
  - Кто кого предал? Боже праведный! - Вера поднялась со стула, обхватила голову руками и прошлась, раскачивая плечами. - Поди, разберись! Была честной женой, была бы и хорошей матерью. Кого я предала? Что одиночкой не захотела сироту растить? Сослуживцы... нашлись сочувствующие, особенно из женатых... жалко, жалко, а сами руки тянут! Туда, куда и ты собрался тянуть! Государство... какой ты глупый! У вдовы есть убогая квартирка в Тоцком - вот и сиди там! Обеспечена... помощью до скончания веков! Родители у Пети сами лишней копейке рады. Отец инвалид, мать - уборщица.
  Вера говорила всё тише, остывая. Словами, криками, горю не поможешь - она это хорошо за четыре года усвоила.
  - А все вокруг смотрят, словно судьи, - презрительно добавила женщина и с выдохом отрешившись от своего страшного прошлого, потянулась к остывшему чаю.
  - Зачем ты в гадюшник ходишь? - вдруг спросил Тураев.
  Вопрос был прямой. Он знал, зачем ходят в дом офицеров, но теперь, после сказанного Верой, хотел услышать её ответ. Он хотел нащупать в этом ответе желание женщины разорвать замкнутый порочный круг, существование которого ему открылось за вечерним визитом.
  Вера встала, накинула на плечи тонкий пуховый платок, потеребила концы.
  - Не я придумала нужду женскую, - она решительно подняла голову, посмотрела в глаза Антону. - Настаёт вечер... и страшно... я и портрет. Только Петенька молодым остался, а мне годы провожать. Просто по-бабьи хочется, а... потом... ночь развеется, понимаю, что грязи с лихвой зачерпнула и остаюсь с ней одна. Одна-одинёшенька.
  Тураев не знал, что и сказать. Грязь в отношениях мужчины и женщины - он догадывался какого сорта эта грязь, он ненавидел её, потому что в его представлении она не смоется и за жизнь, будет на душе пакостной проказой. Для него на белом свете уж никогда не вернуть двух вещей: жизни и чести. И когда с ними расстаются, по глупости или осмысленно - горько. Жизнь должна быть длинной, а честь - вечной!
  Вера страдальческие глаза гостя оценила, усмехнулась.
  - Ты сильно уж не жалей меня. Это баба - элемент слабый, а мужчина...
  Тураев почувствовал себя в квартире лишним. Лишним своей жалостью. Он, действительно, сейчас слабее этой несчастной женщины. Но это плохо. Плохо, что так и есть, плохо, что он не в силах этого скрыть. Надо собираться, и... вдруг его пробила мысль, как же надежды Веры на сегодняшний вечер? Ведь она привела его сама...
  Антон часто задышал от волнения - он даже не мог сказать, какой ответ его обрадует, но будь что будет! Он открыто спросил что ему делать? Женщина опять усмехнулась. Мило-снисходительно.
  - Ты же, Антоша, голой бабы ни разу не видел. А я - ненасытной уродилась. Мне удовольствие с переливом нужно. Как из колонки ведро. С брызгами. Понимаешь?
  - Понимаю, - сухим горлом выдавил курсант. Обида вдарила в голову теми самыми брызгами, что жаждала Вера. Перед ним женщина, а он неотёсанный в таких делах вьюнош. Зелёный как стручок гороха. Она права - не про него задача.
  Но так даже лучше. Нужно уходить. С достоинством.
  - Простишь, если я останусь одна? - Вера ласково провела ему рукой по голове. От нежного прикосновения Тураева пробили мурашки. Уйти, чтобы остаться в памяти этой женщины чутким и благородным? Ради этого он готов на всё.
  
   6
  Когда Тураев в задумчивости улёгся на кровать, Круглов уже видел седьмой сон. Антону спать не хотелось, он ворочался, размышлял - лучше бы не ходил в этот Тоцкий "гадюшник"! И знать бы не знал, что за штука - женщины, Афганистан. Слышал - война, интернациональный долг, убивают. Брат родной там. Страшно, тревожно, но чем меньше думаешь, тем спокойнее.
  Сейчас спал бы не хуже Славки, а не спал, так в голове витали бы беззаботные радужные мысли. Ждал бы парней, слушал бы их рассказы. Всё веселее. Так нет же! Ворочайся, ломай голову! Познал, называется, настоящую женщину! Посмотрел бы Лялин на это познание! Ей жеребец настоящий нужен, а не сочувствующий ротозей!
  А может, сам виноват - начал про мужа её зудить? У любой нормальной женщины проснутся воспоминания и боль. И повод она верный нашла, чтобы за порог задвинуть - не знал он ещё ни одной женщины...Может и к лучшему всё?!
  Через полчаса дверь тихонько хлопнула - щурясь на огненного "козла", с ночных приключений заявился Агурский. Потом ввалился Лаврентьев.
  - Полный марафет! - бодро прошептал сержант, сбрасывая форму.
  Парни объявлялись в расположении по непредсказуемому закону, словно всплывали пузырьки в газированной воде. Никто не знает, то ли озорной пузырёк просидит, прицепившись к стенке ещё целый час, то ли через минуту оторвётся и отправится на волю вольную.
  Драпук вернулся поздним утром - к завтраку. Сиял как полная луна на морозном небосводе.
  - Вот это пилорама! - громко известил он сослуживцев. - Как с ней завелись! Стрекотали всю ночь. Готов даже Тураева за Тоцкое простить, - Драпук милостиво покосился на недруга.
  Антон промолчал, понимая, что слова высказаны ради бравады, а не от души. Курсанты же одобрительно рассмеялись - субботним утром все ещё лежали по кроватям и благодушествовали. Лишь на Тураева прошедшая ночь нанесла отпечаток смятения. После полуночных размышлений он решил в "гадюшник" больше не ходить. Что там может быть хорошего? Глупая, никчёмная притягательность дурацких танцев на него больше не подействует. Придти и хвастаться, как с женщиной или девушкой, которую он увидит первый раз, стрекотал всю ночь? Не для него такое счастье. Разве ж дело в стрекотании? К любимой девушке одно прикосновение - и счастья до неба!
  ...Зато Драпук окунулся в развратную атмосферу с головой. Днём по субботам и воскресеньям он безмятежно спал на втором ярусе, по вечерам взбадривался, собирался и словно лев, выходил на охоту. Охота приносила не только радость. В следующий же понедельник утром курсант вернулся в родную обитель раздражённым.
  - Наши войска понесли тяжёлые потери, - зло пробормотал он.
  - Что потеряли наши войска? - осведомился Лаврентьев, заправляя постель. - Надеюсь, не самое главное?
  В кубрике рассмеялись. Драпук веселья не разделил.
  - Тёплое нижнее бельё, - проворчал ходок.
  - Потери просто невосполнимые! - съязвил Тураев. - Оставил в залог любви?
  - У этой стервы мужичара заявился под утро, - признался Драпук и пояснил, - перворазрядник по боксу.
  - Ты устроил достойную встречу? - шутливо подколол Круглов. - Хук справа!
  Стажёры рассмеялись ещё громче.
  - Ага, - усмехнулся Драпук. - Мне-то что с ним делить? Бабу? Она и так его. Я что успел в охапку схватить и бежать! И главное, сам, козёл, виноват! - оскорблёно пояснил он. - Мне его жена жаловалась - в доме кроме кубка ничего не стоит!
  - Витёк, не дрейфь! - подбодрил спешно ретировавшегося Дон-Жуана Лаврентьев. - Главное - сам цел. А без штанов пехоте не впервой!
  - Конечно! На полевых занятиях моя жопа к броне примерзать будет! - разразился матом Драпук.
  
  ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
   1
  К Тураеву солдаты обращались "товарищ курсант", козыряли на полном серьёзе. Без выкрутасов вели себя и сержанты - что Тураев не шмыгал к командиру докладывать о каждом пустяке, сработало на авторитет стажёра. К тому же, попытка Есипова прощупать приезжего курсанта на слабость провалилась. Гранатомётчик не распространялся о нависшем над ним аресте, но по тому, как его наглость поубавилась, взвод понял - Тураев чем-то ростовчанина осадил.
  Впрочем, взаправдешнее подчинение курсанту никого не обижало: тот не куражился властью, не подличал, не унижал. Более того, озаботился солдатскими проблемами, словно своими. Что мог - решал сам, где не справлялся - теребил командира роты.
  За Тураевским сочувствием снарядился стрелок третьего отделения Галошин. Он печально обнажил худой торс, утыканный, подобно шкуре леопарда зелёными кругами. Стажёр даже отшатнулся от увиденного - "Что это"? "Экзодермия", - простодушно пояснил Галошин, собирая в кучу услышанные медицинские слова, а на вопрос, как он болезнь излечивает, доложил, что батальонный фельдшер мажет нарывы зелёнкой. Но от этого ни легче, ни тяжелее - уже два месяца.
  Когда Антон обратился к Кречетову с просьбой показать Галошина в госпиталь, тот иронично усмехнулся: - Махор есть махор - заживёт как на собаке. Пусть моется каждое утро!
  Капитан прямодушно, без прикрас высказал приземлённую и расхожую точку зрения: в армии главное - солдат жив и непоправимых увечий не имеет. Исправный организм родина командирам вручила, через два года они ей исправный организм вернут - по всей полагающейся наружной форме. Что до неприметного глазу содержания - то есть внутреннего здоровья, так это дело десятое.
  Именно резерв невидимого на первый взгляд здоровья вычерпывала армия из молодых людей. Вычерпывала походя и сознательно, по мелочи и без остатка, без переживаний и извинений, порой просто с садистским удовольствием. Недобрые семена, что прорастут в будущих мужчинах язвами и гастритами, радикулитами и простатитами, сердечными и прочими болезнями, бросались в благодатную почву в армейские годы.
  Ничего страшного - букеты хворей расцветут потом. А потом - дело десятое! Потом мы и коммунизм построим!...
  Тураеву нравилось проводить занятия с солдатами, ставить задачи, обучать личным примером. В спортзале он запросто отмотал двенадцать подъёмов с переворотами, отмотал красиво - оттянув носки, и почувствовал, как уважительно смотрит на него взвод. Управляться с АКМ ему вообще не было равных, ибо автомат Тураев любил особой любовью, какую к оружию вряд ли кто испытывал из срочников.
  На тревожных занятиях, когда водитель бэтээра не закрыл воздушную заслонку левого движка, Антон заработал ещё один моральный плюсик. Стартер рычал, вращая коленвал, двигатель хлюпал, фыркал, но не запускался, а драгоценное время утекало сквозь пальцы. Будущий лейтенант положение спас: перевёл рычаг заслонки и, бэтээр, выпуская белый густой дым, радостно ожил.
  
   2
  Недобрые предчувствия Драпука на понедельник сбылись. Батальон с утра по тревоге устремился за забор, подальше от тепла. Комбат стоял у ворот и каждое подразделение провожал пристальным взглядом. Старшие машин сидели на броне, на командирских местах, свесив ноги в нутро бэтээров и, проезжая мимо подполковника, сурово козыряли. Кое-кто из них встречал степной жгучий ветер с подвязанными у подбородка клапанами, на что Кряжук недовольно кривился.
  Колонна утянулась далеко в степь, к скудной поросли берёзок, и там батальон опять ждали построения, задачи, рубежи. Спасались пехотинцы от холода только в заведённых машинах, но едва бронетехнику глушили, а без этого - никуда, как мороз с небывалой охотой накидывался на защитников родины.
  И тревога, и тоцкая зима, и злобные империалисты были прокляты уже сто раз. Особенно Драпуком, что заходился от холода больше всех. По иронии судьбы, он, оставшись без подштанников, обрёк на страдания как раз причинное место своих похождений.
  С Тураевым тоже приключилась неприятность, через Кряжука. На построении, перед возвращением в гарнизон, подполковник бросил безадресно: "Негоже офицеру кутаться как перепуганной бабе! Солдаты посмотрят, что скажут"? Тураев понял о чём речь: об опущенных шапках. В душе такое замечание он одобрил - советскому офицеру и лютый мороз нипочём! Тем более уши самого комбата бодро, во всей красе встречали оренбургский ветер.
  В обратный путь стажёр пристроился на броне с лихо заломленной шапкой - пусть Кряжук и солдаты видят: Антон Тураев парень ещё тот! Но героического примера из него не вышло. Как на морозном ветру уши его вдруг побелели Антон видеть не мог, человеку не свойственно любоваться своими ушами, зато когда они выстрелили резкой болью, словно лопнули от давления - курсант почувствовал будь здоров! Тураев схватился за шерстяную перчатку - растирать, но уши уже передали бравому парню большой привет.
  В кубрик Антон вернулся, держась за белые распухшие лопухи. Убрав ладошки, пожаловался Вячеславу:
  - Послушал Кряжука, дурак!
  - Если у него голова деревянная, пусть морозит, - как всегда мудро подметил Круглов, что и при советах подполковника шапку подвязал. - А у меня там мозги!
  Расстроенным Тураев ходил недолго - уши заживут, никуда не денутся. Самое главное - боевая суета! Тревога, беготня, рёв бэтээров, грозные ночные колонны в свете фонарей и дневные марши, когда солнце в ясном небе слепит глаза и от счастья хочется летать птицей. Пока всего этого вдоволь!
  
   3
  Драпук после занятий с разбегу седлал обогреватель и так совал туда свои несчастные ноги, что они чуть не дымились от раскалённой спирали. Чтобы прекратить его мучения, Лаврентьев поговорил с начальником склада насчёт подштаников. За бутылку водки "домовёнок" Филя согласился горю помочь.
  Драпук, однако, добавил вещевых потерь следующей же ночью: ворочался в постели так яростно, словно представлял себе былую воскресную ночь с погоней, или как минимум, полевые страдания, где мороз цепко хватал его за беззащитные ноги. От суетливых верчений одеяло упало на обогреватель, и середина его выгорела в секунду, словно там никогда ничего не было. Едкий, вонючий дым от затасканной шерсти заполонил кубрик под завязку.
  Беда набрала бы обороты, усни крепко Тураев. От треска горящей шерсти он пробудился и на всеобщее счастье понял, что происходит - ловко соскочил с кровати, сдёрнул остатки одеяла с "козла".
  Поднялись все, долго проветривали кубрик, выстудив комнатёнку до ледяного пола. "Новоселье не обмыли, - сонно проворчал Драпук, кутаясь в шинель. - Потому и пакость". Мысль оказалась злободневной: она витала в разных головах, подавалась там под разным соусом (кайф, тепло, сон, весёлость), но в конце-концов оформлялась одним словом - водка.
  Утром Лаврентьев сел на кровати, уставился на горелые шерстяные ошмётки.
  - Господа, - сонно почёсывая затылок, заявил сержант. - Без присмотра и быть трезвому - как-то не по-советски. Не послать ли нам гонца? Пусть подгонит нам винца!
  Намёк насчёт гонца был верный - внутри бесконечного забора, опоясывающего Тоцкий гарнизон, зелье по приказу комдива не продавалось. Остров трезвости в безбрежных оренбургских степях был организован совершенно справедливо: упитая от безысходности дивизия, пусть даже дислоцированная в глухомани - штука страшная.
  Дивизия затаривалась водкой за двадцать километров, на железнодорожной станции. Курсантам путь туда без увольнительных был заказан. Как ни крути, курсант тот же солдат, потому без бумажки - прямиком в лапы патрулю.
  Идею радостно поддержали. Запастись водкой решили разом, чтобы не частить на станцию, не рисковать. "Скидываемся по червонцу"! - скомандовал Лаврентьев, влезая сперва в подштанники с начёсом, потом в галифе. Курсанты потянулись по карманам, зашуршали купюрами. На кровати сержанта выросла кучка денег.
  - С тебя пятёрка лишняя, - ткнул Драпуку Лаврентьев. - Посещение боксёрских жён - за свой счет. Ещё и одеяло! - Он пересчитал бумажки, аккуратно свернул, - на пятнадцать пузырей! Вопрос: как поменять купюры на водку?
  - Может, Портвейна попросить? - предложил Драпук. - Он мужик ничего!
  - Ничего, - проворчал Круглов. - Сдаст комбату твой Портвейн! А водку поделят.
  - Надо самим!
  За дело взялись серьёзно. К послеобеденному времени, когда занятий уже нет, и командирский контроль слабее, Тураев стянул из канцелярии бушлат Горихватова - напрокат. Облачать в него требовалось самого представительного. Лаврентьев в роль офицера вписывался лучше всех, и на него посмотрели с подобающим намёком.
   - Как хотите - не могу! - поднял вверх руки сержант. - Комбат в любой момент вызвать может, и не имею я права пьянку организовывать. Не доглядел и организовал - вещи разные!
  После перетрясок кандидатур и примерки бушлата, выбор пал на Круглова. И солидностью взял, и бушлат в размер!
  - Тебе хоть роту в подчинение давай, - подбодрил друга Тураев, поглядывая, как сидят на плечах того лейтенантские звёздочки.
  Круглова снабдили деньгами, инструкциями и пожеланиями не попасться офицерам. Гонец взял громадный фибровый чемодан, состряпал посуровее лицо.
  - Пойдёт! - одобрил Лаврентьев. -Уже на старлея тянешь.
  Едва фальшивый лейтенант направился к двери, как Тураев воскликнул: - Засада! Кокарда нужна офицерская! - И для убедительности хлопнул себя по лбу.
   И точно, шапка Круглова сверкала приметной солдатской кокардой - намётанный глаз мигом неувязочку раскусит.
  Проблему устранили быстро - благо военторг через стенку.
   - Вроде, порядок, - ещё раз, как следует пригляделся к Круглову сержант.
  Гонцу пожелали удачи и стали ждать.
   К положенному времени Круглов не вернулся. Лаврентьев посматривал на часы, порывался сходить в батальон - по расписанию уже второй автобус дал круг до станции. Тураев тоже волновался за друга. Его беспокоила не водка - если пропадёт червонец не страшно. А вот шум, который поднимется в училище! "Курсант Круглов переоделся лейтенантом и закупил чемодан водки"! Услышать эти слова на разводе - то ясно - Круглов махровый аферист и алкоголик, которому нет прощения!
   Лаврентьев не выдержал неизвестности, подался в казарму - если Круглов попался, в батальон уже позвонили. Тогда можно смело вазелином запасаться.
  Звонков никаких не было, но судьбу спиртоносного гонца прояснил "домовёнок" Филя. "А вашего курсанта на станции патруль забрал, - радостно известил он Лаврентьева. - И цирк с бушлатом не помог"!
  Старший группы от такого известия сначала покраснел, словно первоклассник, потом помрачнел. Припомнит ему Прискалов разговор перед стажировкой! Ох, припомнит! Всё один к одному - вместо исправления новый залёт.
  Чрезвычайно расстроенный, Лаврентьев вернулся к товарищам.
  - Труба пузырям! - загалдели стажёры. - Пятнадцать бутылок чёрту под хвост!
   - Что пузыри? - обхватил голову Лаврентьев. - Бумагу в училище накатают!
   На улице стемнело. Предчувствие серьёзных неприятностей повисло в кубрике. Пока курсанты думали-гадали, чем закончится поимка Круглова, дверь отворилась, и на пороге возник сам Круглов. С чемоданом и как всегда с задумчивым, отрешённым лицом.
  Вячеслав поставил ношу на пол, принялся стаскивать маскировочный бушлат.
   - Замёрз как собака, - проворчал он. Лаврентьев резко встал и замахнул ногу, чтобы со злости пнуть по чемодану.
   - Э! - возмутился гонец. - Потише! Водка всё-таки!
   Курсанты потеряли дар речи от услышанного, а сержант замер на одной ноге.
   - Как водка? - наконец-то ожил он.
   - Водка, - просто сказал Круглов. - Четырнадцать бутылок.
   - А патруль?
  - Влип, - признался Вячеслав. - Уже водки набрал, упаковал, чтобы не звенели, жду автобус. И патруль - капитан, химик какой-то, рядом нарисовался. Стою себе спокойно, честь отдал, вроде ничего. Автобус подходит, а капитан уставился на мои брюки. Ха! Они без кантов! Покажите документы - сушите вёсла!
  - Спасся-то как? - затаили дыхание сослуживцы.
  - Выпускник наш в комендатуре оказался. На год старше, - Круглов довольно растянул в улыбке рот. - Я ему бутылку - за понимание, и чтобы никаких дел.
  - Значит, никаких бумаг? - радостно загорелись глаза у Лаврентьева.
  - Никаких!
  - Один пузырь - ерунда! - хлопнул в ладоши Тураев. - Так бы всё потеряли, да за свою водку ещё и огребли бы!
  - Обмыть счастливый случай!
  Известие, что водка цела, залёта нет - преобразило всех. Бутылки кинулись совать под пол. Снизу дунуло ледяным холодом.
  - Не замёрзнет? - наивно забеспокоился Василец.
  - Не велика беда, - успокоил его всезнающий Круглов. - При минус пятьдесят водка режется ножом. Как холодец.
  ...Домовёнок Филя возник в кубрике и в самом деле домовёнком - бесшумно, незаметно. Созерцая как Круглов опускает под половицу две последние бутылки, прапорщик понял что к чему и потребовал обещанный ему пузырь. Драпук до расставания с оным желал натурально видеть комплект тёплого белья, но начальник склада прятал за спину пустые руки и напирал на то, что его на блат-хате уже ждёт бикса, готовая на всё, и потому с пузырём ему припёрло - край!
  Лаврентьев вмешался в перепалку и добавил в договор пункт насчёт шерстяного одеяла - в довесок к желанному белью. Погорелое имущество прапорщику продемонстрировали, и тот согласился на новые условия - но водку - авансом! Требуемый пузырь Филя получил, заверил, что "дружбан Витя" уже завтра встретит рассвет в новеньком исподнем, после чего растворился тем же способом, что и возник.
  - Кусок позорный! - руганулся Драпук об исчезнувшем прапорщике. Частично курсант оказался прав - утром Филя и не думал объявляться, а бельё с похмельного "домовёнка" Драпук выбивал до самого обеда. От выдачи одеяла прапорщик вообще ускользнул как угорь, смазанный растительным маслом.
  
   4
  Снять пробу с водки курсанты решили следующим же вечером. "По чуть-чуть" - как выразился Лаврентьев. Едва накрыли стол и принялись разливать на первый круг, как дверь сильно дёрнули. Стажёры тревожно переглянулись, спрятали бутылки.
  В нежданные гости пожаловал Лупачёв-Портвейн - смуглый испитой офицер, с манерами разбитного парня, глаза которого, тем не менее, пристально оценивали курсантский кубрик. Драпук каркающим смехом изобразил радость от появления старшего лейтенанта. Тот подхватил игру.
  - Лёха! - долговязый Портвейн протягивал руку и коротко хихикал, словно с каждым был знаком лет по десять. Тураев, здороваясь, обратил внимание, что при растянутой улыбке глаза старшего лейтенанта не улыбаются, а смотрят сами по себе - холодно и колко.
  Драпук закрыл крючок на двери, подмигнул Лаврентьеву: - наливай!
  Сержант достал водку, налил по полстакана на душу. Портвейн выразительно постучал по своему, пояснил: - можно до краёв! Я уже не стажёр.
  Замечание вызвало смех. Лаврентьев просьбу исполнил, хотя в душе остался недоволен и появлением гостя и его напористостью. "Вот чутьё, только водку купили - сразу на "хвост"!
  - С пропиской в героической тоцкой дивизии! - Портвейн бережно, двумя пальцами поднял гранёный стакан и провозгласил тост. Пил он водку неторопливо, равномерными глотками, не кривясь. Так же спокойно потянулся за хлебом.
  Барьер, который лежал между званием курсанта и старшего лейтенанта, держался лишь один тост, а Драпук, как видно, преодолел его ещё в первый день знакомства. Гостя от души звали то Алексеем, то Лёхой и он воспринимал это как должное. За словом Портвейн в карман не лез и быстро взял на себя роль бывалого рассказчика. Впрочем, курсантам и в самом деле было интересно его слушать.
  - Ребята! - изрёк старший лейтенант умеренным менторским тоном. - Всё, что вам напихали в головы в училище - можно выкинуть! В войсках свои законы. Например, чему учат офицера методы партийно-политической работы?
  В кубрике наступила тишина. Каждый курсант понимал, здесь не семинар - душу расспросами не вытрясут - это раз, а во-вторых, Портвейн не полковник Степурко, и потому выложенный по лекалам конспектов и учебников ответ вызовет только смех.
  - Найти у солдата жопу и покрепче целовать! - с зарождающимся куражом доложил офицер и смачно добавил. - Взасос! Чтоб аж засвистело! Так?
  Квинтэссенция методов военного социалистического воспитания, выраженная устами Портвейна, прозвучала очень необычно, весело, и к тому же точно.
  - Так! - дружно, с громким смехом согласились курсанты, предвкушая интересные впечатления от открытого общения с колоритным офицером.
   - А хрен с маслом не хотите? - громко вопросил Портвейн и свернул длинными худыми пальцами выразительную дулю. Словно стреляя из пулемёта, умудрённый службой старший лейтенант тщательно потыкал фигой в слушателей - слева направо.
  - Жопа у солдата везде! - закричал он. - Куда ни целуй!
  - Это точно! - закивал головой Лаврентьев, - наслышаны.
  - Конечно, наслышаны, мама дорогая! - сюродничал старлей, - это же святая правда! - и заговорщицки доложил. - Я свои методы имею - без всякой марксистско-ленинской философии. И солдаты боятся как огня. Витёк, подтверди!
  Драпук мелко хихикнул: - ещё как!
  - Живой свидетель! - обрадовался Портвейн и похлопал Драпука по плечу. - Факт. На разъяснительную работу сил не трачу и пену у рта не собираю. Потому как бесполезно. Я с солдатиками вкрадчиво разговариваю, вроде с пониманием к ним, но жилеточки поплакаться у меня нет. Верно, Витёк?
  Полупьяный Драпук высоко поднял правую руку, вновь дурашливо отчитался:
  - Наблюдал собственноручно!
  - Народ видит, - одобрительно сказал старший лейтенант и принялся делиться опытом. Советы на молодые головы, к удивлению Тураева, полились из глубины души, и потому в своей неожиданной искренности Лупачёв стал похож на училищного преподавателя.
  - Ребятки, изобретателями надо быть! - восклицал он. - Изобретателями человеческих отношений. Определить истинную мотивацию индивидуума, то бишь, солдатика, и ненавязчиво, но планомерно отрегулировать вопрос зажиманием её в тиски. Это как яйца у мужика - не видны, но есть. Маленькие, но болезненные. Всё просто - нащупал у солдата яйца, бережно погрузил их в ладошки и надавил. Аккуратно, с улыбочкой. Никаких нервов, истерик, стрессов - они только жизнь сокращают, слышали небось? - фееричная улыбка оратора заворожила парней. - Зачем мне, старшему лейтенанту сокращать собственную жизнь? Я её службе родине посвятил, а не идиотам. И весь метод! Ничего лишнего! Но этому в училище не научат, это от природы... талант. Не верите? Вот вам пример.
  Здесь гость пустился в такие поучительные истории из своей жизни, что ульяновские стажёры лишь раскрыли рты. В перерывах между фразами Портвейн выразительно постукивал по стакану - плеснуть, и чиркал ногтём воображаемую метку, по которую надо было наливать.
  - Ещё лейтенантом был, здоровье имел молодое..., - начал офицер издалека, - и желание организм свой спортивными упражнениями грузить. Блажь, короче, посещала! - рассмеялся старлей, и все вслед заулыбались. - Начал на зарядку со взводом ходить. Они бегом - я на велосипеде. Километра три-четыре за утро вместе одолеем. Солдаты, натурально, в мыле, я не очень. Педали-то легче крутить, ясный перец! Хотя тоже польза - моцион. И что? Затаили злобу, гондурасы, на отца-командира.
  Недельку побегали, и вот выхожу как-то я к строю и не могу понять, что-то рожи у моих солдатиков слишком довольные - словно их всю ночь мёдом кормили. Ну, я команду "бегом марш!", сам - на велосипед. Чих-пых, тру-у, приехали! На ободах мой железный конь - по десять дырок в каждом колесе.
  По строю смешок, все оборачиваются, что же боевой командир делать будет? Каждому охота зрелище не пропустить, как старший лейтенант Лупачёв слезами над велосипедом зальётся. "Ладно, думаю, хотите цирк - будет цирк".
  "Взвод, стой!" командую. Отправляю дневального в санчасть за носилками. Гондурасы ещё не поняли, что их ждёт, всё больше на меня с интересом посматривают - переживаний ждут. Будут, думаю, у вас переживания. "В оружейку - получить оружие, противогазы"!
  Объявляю тему занятий - "Эвакуация любимого раненого командира и повреждённой техники". Пока носилки принесли, я расчёт произвёл - кто на каком километре носилки тащит, кто велосипед. Взгромоздился на носилки как на паланкин, подхватили их солдатики, подхватили велосипед - и вперёд, со скоростью ветра! Бегут, жопами трусят, а я худо бедно под восемьдесят килограмм. Да ещё прутиком гондурасов подстёгиваю. По пути, естественно, зону химического заражения преодолели - километр в противогазах чесали.
  Словом, развеялись! На другое утро встаю, велосипед помыт, колёса заклеены, накачаны. И знаете, что интересно? - офицер принял вид крайне наивного человека, пожал плечами и добавил: - Об этом и не просил.
  От громкого хохота сотряслась вся половина дома. Лёгкость, с которой Лупачёв нашёл выход из положения, наверняка оказалась сродни лёгкости, с которой гроссмейстер обыгрывает десяток перворазрядников, и произвела впечатление на всех курсантов. Даже Лаврентьев обнаружил, что его недовольство аппетитом гостя ушло - триста грамм стоили весёлого застолья.
  Портвейн, поняв, что попал в десятку, принялся за следующую историю.
  - На гарнизонной гауптвахте гондурасы моду взяли - попрошайничать. Камеры там в подвале, высокие, под потолком узкая форточка. Окна хоть на улицу выходят, а даже с табуретки не достанешь. Что удумали - встанет солдат на плечи другого, руку наружу высовывает и кричит благим матом: "подайте хлеба или сигарет"! На законном довольствии стоят, а побираются как сироты.
  Нам, военным, эти крики до лампочки. Хотят орать - пусть орут! Через дорогу детский садик - детишки потом спрашивают, правда, что солдатиков как в концлагере мучают, хлеба не дают? Гражданские комдиву жалуются. Непорядок. А крайний кто за эти вопли? Начальник караула.
  В камеру зайдёшь, попросишь тихо сидеть - ухмыляются. Вроде как пошёл ты ... нам на твои порядки с высокой колокольни. Я гондурасов по-хорошему предупредил: "виновных накажу"! В ответ - "сперва найдите!" И всё это с кривыми ухмылками - на губе солдату море по колено, особенно подследственным. "Мои проблемы, - отвечаю. - Зайду в камеру и покажу". Не верят, дерзят, что прокуроров до хрена развелось.
  Ладно - были мои заботы - стали ваши. Слушаю на улице какая камера первой заголосит. Дождался и в окошечко хриплым голосом кричу: "ребята, колбасы копчёной хотите"? Оттуда - "конечно, хотим"! Обалдевают от чуда - просят хлеба, а с неба - копчёная колбаса! "Берите", - говорю и жду. Они завошкались, принялись пирамиду сооружать. Гляжу - тянется жаждущая рука.
  А возле караулки две собаки прижились, и кучи делают прям тут. Беру я палками подарок покрупнее - и в ладошку. Спрыгнул арестант с этой "колбасой" и слышу я проклятия матерные. Хорошо! В камере ни унитаза, ни крана с водой, ни свежего воздуха. И парятся они в собачьем кумаре!
  Дружный хохот опять разразился в комнате. Портвейн довольно улыбался. Тураев потихоньку оставил застолье и лёг на кровать второго яруса. Пить больше не хотелось, да честно говоря, особого удовольствия в опьянении он не находил. Глядя на всю компанию сверху вниз, Антон продолжал с интересом внимать офицеру.
  Старший лейтенант по прозвищу "Портвейн" вызывал в нём двоякое чувство: слушать его было забавно и поучительно. С другой стороны он видел офицера, пренебрегающего субординацией: как не подходи, а они - стажёры, ещё курсанты, то есть носят звания рядовых и употребление спиртных напитков им категорически запрещено. А Лупачёв пьянку стажёров не пресёк, напротив - поддержал, тем сам опустился до положения нарушителя воинской дисциплины. И почему при строгости с солдатами он в тридцать лет всего-навсего командир взвода?
  Словом, старший лейтенант казался для Тураева загадкой, но в одном Антон убеждался точно - быть похожим на него он не хочет и никогда не будет.
  - Дальше, чё Лёха? - томно кривя рот, полюбопытствовал Драпук.
  Портвейн отвесил звонкий щелбан по стакану, заговорил:
  - Ловят они кайф, значит, от собачьего дерьма, а я минут через десять в камеру дверь открываю и спрашиваю: "Ну, как ребята, колбасы хотите? Копчёной, варёной"? Гондурасы уже врубились что к чему, волком смотря на меня, падлы. А теперь руки мне свои покажите! - приказываю. У кого в дерьме - тот и нарушитель!
   Старший лейтенант заслуженно ловил восхищённые взгляды...
  - Почему тебя Портвейном прозвали? - спросил Лаврентьев.
  Тураев подумал, что тот сейчас обидится - одно дело, когда знаешь о своём прозвище, другой разговор, когда его в глаза выдадут. Портвейн не обиделся.
  - Эта кликуха давно висит, когда срок на третью звезду вышел. Всем же известно - старший лейтенант - звание, которое дают без напрягов. Что пыхтеть, если его и так присвоят? А кадровик вызывает и говорит - "Проставляться надо, Алексей Димитрович, а то ручка не пишет. Вожу, вожу я её по бумаге, а она не пишет". Я ему на другой день ручку шариковую подаю. На, говорю, раз та не пишет. Капитан засмеялся. "Это, - говорит, - Алексей Димитрович просто присказка. Короче, пузырь с тебя"!
  - Какой Димитрович? Ты же Дмитриевич! - проявил осведомлённость Драпук.
  - На самом деле Димитрович, - пояснил Лупачёв. - Отца звали Димитрий. Дитя мира и труда - так расшифровывается. Дурковали бабка с дедом по молодости, факт! Хорошо хоть под Дмитриевича закосить можно. Хотя, честно сказать, мне это - как свинье до золотых зубов.
  Курсанты, которых порядочно развезло с выпитого, весело улыбались.
  - И что там с Портвейном? - напомнил Лаврентьев, боясь, что интересная тема повествования потеряется безвозвратно.
  - Пузырь кадровику, так пузырь, - заговорил Лупачёв. - Взял я бутылку портвейна, принёс. "Дёшево ты свою звезду оцениваешь", - говорит кадровик. Как хочу, так и оцениваю - звёздочки-то мои. Обиделся капитан. Он, видите ли, коньяк за червонец ждал. Поволынил, конечно, мои документы, потом всё равно отправил. А меня Портвейном прозвали.
  Стажёры не сводили с гостя горящих, возбуждённых глаз - вечер удался!
  - Ну, пехота, будь здрава! - старший лейтенант счел визит законченным, размашисто, будто не пил, обстукал ладошки ульяновцев и удалился.
  Дверь снова заперли на крючок.
  - Вот это кадр! - восхищённо выдал Лаврентьев.
  - Нормальный мужик! - заплетающимся языком отозвался Драпук. - Мне говорит, характеристику за стажировку пиши себе сам. Хоть Героя Советского Союза требуй - я подпишу.
  Крепко хмельные курсанты готовились ко сну, как и полагается пьяным - вялыми, неосторожными движениями добирались до одеял и простыней, а то и просто валились на кровати в форме, без претензий на комфорт.
   "Козёл", не был бы козлом, если бы не отчудил выкрутасов. Среди ночи Тураева вдруг стал пробирать холод. Он ворочался, крепче кутался в одеяло, но тепло уходило. Антон проснулся - привычного света с пола не было. Пришлось встать, включить лампочку: перегоревшая вольфрамовая спираль остыла и теперь больше напоминала керамическую нить пепельного цвета, нежели что-то металлическое. От прикосновения её хрупкие кольца разлеталась на куски. Кое-как Тураев срастил драгоценную нить, после чего "козёл" озарил кубрик ярче обычного. Ничего хорошего это не предвещало. Так и вышло.
  Спираль приказала долго жить через три минуты и обрекла курсантов на нешуточный холод. Смысла суетиться возле "бездушного" обогревателя не было. Тураев вновь включил свет и из кучи запасных одеял каждому спящему набросил по второму, кроме Драпука. Подумав, курсант пристроил по кроватям и шинели. Горелое одеяло, где словно окно в стене зияла прожженная дыра, Антон повертел в руках и опять положил на пол.
  Товарищи спали после застолья крепко и невинно, наполняя остывающий кубрик полагающимся перегаром. Они ещё не знали, что к утру вместо тропиков их будет встречать Северный полюс.
  
  ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
   1
  Батальон, ревя бэтээрами и, испуская в морозный воздух бесконечные клубы бело-синего дыма, вылетал из ворот как угорелый ещё целых три дня. С очередным выездом солдаты осваивали маневры всё лучше и лучше: путаница, суматоха исчезали, боевые машины уверенно держались нужной скорости, дистанции.
  Затем жизнь вернулась к обычному распорядку.
  Пятничным, можно сказать уже выходным вечером в кубрике вдруг объявился посыльный с приказом всем срочно прибыть к Кряжуку. До самого кабинета стажёры лихорадочно гадали - неужели вылезла история про водку и комендатуру? Но подполковник гостеприимно указал на стулья и разговор завёл почти на равных.
  - Объявлен смотр стенной печати, - изложил он причину вызова. - Всё как с поросёнком: ночь кормить - к утру зарезать. Завтра стенгазету в политотдел дивизии. Прошу помочь, господа стажёры!
  - У нас профи есть на эту тему, - Лаврентьев шутливо хлопнул по спине Агурского. - Внешкорр "На боевом посту". Сто статей из-под чуткого пера!
  - Вот это дело! - оживился комбат. - Передовица нужна про учебный год, про тревогу - чтоб у начальника политотдела от счастья третье яйцо выросло!
  Курсанты растянули рты вширь - приятно когда перед тобой начальник распинается, да ещё сыплет смачные шуточки.
  - Помочь бы рад, да что-то нездоровится, - Агурский изобразил крайнее утомление, ухватил голову рукой. - В таком состоянии и с вдохновением туго...
  - Может, попробуешь? - Кряжук не желал выпускать из рук птицу счастья.
  - Вряд ли что хорошее выйдет. Уж знаю себя...
  - Дорогие, надо выручать! - комбат полушутя-полусерьёзно взмолился, с надеждой глянул на Лаврентьева. - Солдат - есть солдат, понапишет! А у вас головы ясные, учёные! Сержант, придумаете что-нибудь?
  Лаврентьев молчал: в художествах был не силён, а обещать за других...
  - Мне эта газета - двести лет бы не нужна! - воскликнул офицер. - Мне минус на плюс надо переправить! В политотделе уже врагом народа считают - солдат в отпуске, гадёныш, пьяный как свинья, возле памятника Ленину помочился! Теперь весь батальон в негодяи записан. И я - самый первый!
  - Придумаем, товарищ подполковник! - Лаврентьев поднялся, прилежной строевой стойкой дал понять, что курсанты выложатся от души.
  Драпук и Агурский дёру из творческой бригады дали сразу же - танцевать в доме офицеров куда интереснее, чем газетные закорюки малевать. Лаврентьев не настаивал: с Драпука толку ноль - пустобрёх с недоразвитыми руками, Агурский же так разнылся, так взялся терзать сержанта вопросами "А что писать? А как? И что надо выразить?", что Лаврентьев просто махнул рукой - вон, помощник хренов!
  Тураев, наблюдавший в действии искусство Агурского морочить голову, лишь подивился его бойкости. Ювелирно отбрил целого подполковника!
  - Вариант номер два? - полюбопытствовал Антон, намекая на давний с Агурским разговор об увёртках.
  - Он самый, - весело согласился пройдоха. - Третий тут не пройдёт. Масштаб! - курсант многозначительно закатил глаза под лоб. - Радость Кряжуку придётся доставлять вам! А мы с Витьком на танцы!
  - И лишнюю пятёрку не хочешь? Комбат обещал.
  - Куда её? - хмыкнул Агурский. - В диплом не идёт, а распределение мне и так нормальное будет. Сам Прискалов ценит, на узбекских ишаков смотреть не поеду.
  
   2
  Редколлегия расселась в кабинете Кряжука. Общее руководство Лаврентьев взвалил на себя, Круглов взялся за карандаш, а с Тураева затребовали передовицу. Ту самую, что как гром должна поразить начпо дивизии.
  Фразы о боевой готовности, о противостоянии социализма и империализма, о долге советского воина, словно из скатерти-самобранки посыпались у Антона на бумагу. Он и сам удивился - всё лежало в голове по полочкам, только выбирай! Вот что значит, каждый день внимать политическим наставлениям!
  Гордость за написанное была омрачена другом. Вячеслав просмотрел текст, поморщился: "Хрень, если честно". Тураев обиделся - писал от души, как требовало молодое пламенное сердце, как учила партия. И не хуже, чем в окружной газете вышло! "Я не про тебя, - завидев обиду, поправился Круглов. - Я вообще".
  Здесь, когда камнем преткновения явилась сфера политического внушения, друзья разговаривали на разных языках. Это некоторым образом понимал Круглов, но не Тураев. Что людям свойственно смотреть на мир индивидуально - с очень внушительным диапазоном различий; что из разглядывания доступных взору вещей в человеческих головах рождаются выводы и умозаключения даже противоположные, Антон своим штампованным сознанием не охватывал.
  Мир по его уразумению таков, как пишут в книгах и учебниках, как твердят родители, школьные учителя и здешние преподаватели. Ленин, Маркс и Энгельс - вот кто понял всю истинность мироустройства и оставил его описание потомкам на многие века. И нечего тут больше изобретать! "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно"! Баста!
  Право на существование собственной точки зрения этим учением не предусматривалось, не заботило оно и Тураева. Круглов здесь любопытствовал сильнее друга и приходил к удивительным открытиям. Философский, значит в первую очередь, критический склад его ума, хоть и не в полной мере, но вскрывал ложь и извращения советской пропагандисткой машины, обнажал неприглядные "ножницы" объективной, земной действительности и радужных, иллюзорных, часто нелепых её коммунистических толкований.
  Первопричину зашоренности Тураева определить было трудно и, пожалуй, невозможно. Он словно попал на эту планету из другого, более справедливого, более честного мира, и потому априори считал всех людей искренними, порядочными, а уж когда они сами на этом настаивали - то веровал без капли сомнений. И по другому, на его взгляд, быть не должно - ибо так завещал великий Ленин, так учили взрослые люди, так требовала коммунистическая партия, не доверять которым было просто невозможно, глупо и... нечестно.
   Именно такие доверчивые натуры для лживых, властолюбивых кукловодов всех времён и народов были драгоценным кладом, благодатной почвой, и не только желанной целью, но и самим средством достижения цели, поскольку без проблем пропитывались пропагандистским мусором, эффективно зомбировались нужной идеологией. Ниточки к рукам, головам и ногам безмолвных, послушных болванчиков привязывались с детства всевозможными способами: книжечками и книгами, рисунками и картинами, фотографиями и кинофильмами, газетами и телепрограммами, школьными учителями и университетскими профессорами.
  А чтобы эти ниточки не обнаружили, не нащупали, ещё на заре рождения СССР предмет "логика" (наука о правильных выводах), читавшийся в царских гимназиях, был раз и навсегда исключен из школьного курса строителей коммунизма...
  Ничего этого в двадцать лет Тураев не знал, и потому вдохновенно принимал то, что показывала программа "Время"; о чём кричали лозунги и плакаты, что возвещали агитглашатаи и партсъезды. Сомнений нет - впереди у страны советов и у него лично прекрасный, чудный горизонт, где всё чётко, мудро распланировано и просчитано.
  Устремитесь в светлое будущее, дети Советского Союза, трудитесь на благо этого будущего изо всех сил, но иначе чем по-ленински - не думайте!...
   Вживляя в себя безоблачные иллюзорные картины, Тураев и не ставил цель - рассмотреть, как взаправду устроены люди, общество, мир; внимательно вглядеться в полутона земного бытия, а тем более выяснять, каким образом причины порождают следствия.
   * * *
  Переделывать свой труд Тураев не стал. Из гордости и личного ощущения правды. Впрочем, этого и не требовалось: Круглов ни на чём не настаивал, а Лаврентьев махнул - "Сойдёт"! Одобрение сержанта вызвал и художественный эскиз Круглова - на бэтээр, объятый метелью, лихо запрыгивает солдат. Одной рукой бесстрашный воин хватается за скобу, другой крепко держит автомат.
  Стенгазету рисовали до полуночи, а по возвращению в кубрик столкнулись с Агурским.
  - Твоё знамя Витёк подхватил! - вглядываясь в глаза Тураеву, ядовито заметил тот. - Будем надеяться, не посрамит.
  - Какое знамя? - Антон не сразу понял о чём речь. Если о газете, так они её закончили. Изрисованный и исписанный ватман остался дожидаться комбата.
  - Вот так, - брови Агурского согнулись печальным домиком. - Разок с женщиной потанцевал, проводил, туда-сюда и знать больше не знаешь. Я про бабёнку - в чёрной водолазке. - Добавил он очень сладко.
  Антон понял: Драпук у Веры. И уж точно - в постели, не растеряется. Хорошее настроение от красочной газеты, оставленной на столе Кряжука, улетучилось - что-то чёрное, мрачное, охватило грудь. Агурский не сводил глаз с замешкавшегося Тураева.
  Круглов, будучи посвящённым в переживания друга относительно Веры, грубо оборвал Агурского: - Свечку что - ли кому держал?!
  Без друга Вити Агурский миролюбиво отступил.
  ...И вновь сон к Антону подбирался долго, нехотя, сквозь мучительные собственные упрёки и туманные, ничего не проясняющие диалоги...
  "Вера, Вера! И зачем я тогда опередил Агурского"? В этой жещине Тураев не находил логики, желанной чистоты, зато с лихвой обнаруживал несчастье - большое, настоящее. Весь клубок чувств, доселе ему неведомых, и в которые он, увы, втянулся сам, представлялся теперь головоломкой хуже новоявленного и страшно модного Кубика-Рубика. Кубик-Рубика можно отложить в сторону, хоть и не решённым, а тут...
   Неужели Драпук прав - просто все бабы бля**?...
  Драпук объявился по расписанию - утром.
  - Что вам сказать, - заинтригованно, тоном профессора заявил он, пока стажёры лениво расставались с негой. - В гадюшник я больше не ходок!
  - Вот это да! - Василец даже сел на кровати, протёр глаза.
  - От любимой жены письмо получил, - заставил себя пошутить Тураев.
  - Ага, - Виктор скривил огненные губы. О своей жене он здесь забыл, как о страшном сне, а напоминание о ненавистной Липочке только укололо его.
  - Сейчас угадаю, - пробудившийся Лаврентьев потёр ладони. - Нарвался на мужа-каратиста и решил в Тоцком больше не рисковать. Риск ведь дело благородное. Не для Вити.
  - После мужа-каратиста Витя бы сейчас на морозе околевал!
  - Как прибитая ворона!
  - Нет у неё никакого мужа, - обиделся Драпук. - Один портрет.
  - Что тогда? - заблестели глаза у Агурского. - Неужели трипак?
  - Ты скажешь! - Драпук чуть не сплюнул на пол. - Баба - сказка! До отъезда у неё пропишусь, - вдохновенно махнул рукой ходок, затем разделся и рухнул в кровать. - Венчик, - томно обратился он к Агурскому, - скажи Портвейну - я приболел.
  
   3
  Амурные с Верой дела Драпуком громко оглашались. Смакования, красок хотел и Агурский - не мог простить Тураеву упущенного на первом вечере шанса. Антон, знай всё наперёд, в тот угол и не пошёл бы: забирай Веру, кто хочешь! Хоть Агурский, хоть не Агурский! Ведь ночевал же Драпук у кого-то прошлыми ночами, и Агурский ночевал, приземлялся на чью-то постель и Игорь Лаврентьев.
  Весь "гадюшник" - слово какое правильное, разбивался по парам и занимался известным развлечением. Из недели в неделю, из года в год. Ему нет никакого дела, кто с кем проводит ночь, и не будет интереса впредь. Иры, Маши, Люси, Гали раскрывают свои объятия и получают желанное. И пусть - ни холодно ни жарко его шкуре! Но Вера!... Она не заслужила такой мерзкой жизни, такой гнусной грязи!
  Про Веру теперь заочно знал весь кубрик, а Антон терзался. Что ему делать? Где, как прижать эту вселенскую несправедливость? Ударить Драпука? Выйдет глупость - за чью честь он встанет? За ту честь, что собственной хозяйкой её попирается как нельзя страшнее - добровольно и с полным пониманием?
  Радовало одно - завтра в училище. Уже в поезде он заставит себя забыть Веру, бросить в прошлое глупые, никчёмные переживания. Гори всё синим огнём!
  Драпук о тоцких похождениях разглагольствовал до последнего: ещё бы - он покрыл себя славой покорителя женских прелестей и тут, у чёрта на куличках!
  - Я для баб высший сорт! - хвастливо заявил он и добавил слова, от которых Тураеву стало неуютно. - А Верка спрашивала, когда уезжаю. Переживает.
  
   4
  К радости комбата в политотделе дивизии подвели итоги конкурса стенгазет. "Третье место за идеологическую выдержанность! - с искренней улыбкой известил он заезжую "редколлегию". - Молодцы"! Благодарность подполковник тут же внёс в дневники - красными чернилами.
  Тураеву за три недели "лейтенантских" хлопот Кречетов вывел оценку "отлично" и предложил подумать о распределении в Тоцкое, в знакомый теперь уже батальон. "Взводным возьму без разговоров! С перспективой!" - сказал капитан, пожимая на прощание руку. У Тураева от слов душа воспарила к потолку - "он чего-то значит! В нём разглядели командира"!
  Деловито записав адрес части, он обещал подумать.
  
   5
  Ульяновцы зябко толкались по захудалому перрону, без сожаления взирали на сумрачные тоцкие дали, большей частью на восток - ждали поезд из Оренбурга. Желание вновь попасть сюда не охватило никого, даже в минуты расставания. Лишь Тураев внимательно осматривал окрестные места, словно фотографировал - сработало предложение Кречетова. Само-собой, было приятно - на плечах пока курсантские погоны, а ставку на него сделали офицерскую, без скидок. К тому же, выбор места службы внесёт в оставшиеся полгода определённость, спокойствие. Неплохо.
  Пожалуй, он согласится. Тоцкое - не рай, но ему от Прискалова ничего лучше не перепадёт - злопамятные клыки того заточены не на шутку. Наверняка и Дубелый в нужный срок своего дерьма подкинет!
  Из-за автобусной остановки неожиданно показалась Вера. Драпук заприметил её первым. "Учитесь, сынки, как надо женщин окучивать, - важно произнёс он. - Меня идут провожать. Со слезами на глазах".
  Действительно, печаль, а при внимательном рассмотрении и даже некая вина, излучалась встревоженным, собранным лицом молодой женщины, мягкой её походкой.
  Тураев смотрел на предмет своего неловкого, смятенного знакомства и просто отказывался верить происходящему- "Где тот день, где свет души, что открывают тебе глаза на грязь?! Почему ты идёшь сказать "до свидания" этой скотине Драпуку? Неужели он - циник и мерзавец - наполнил тебя желанным счастьем?! Или ты так благодарна ему за похотливые плотские ночи"?!
   Стажёры разглядывали Веру во все глаза: и любопытно, и въедливо, и вожделенно. При свете дня она смотрелась очень привлекательно - шапочка из чёрного мелкого каракуля, знакомая водолазка - до подбородка, оттеняли белое лицо, впрочем, Антон это углядел ещё в первый и единственный вечер.
  Горечь и разочарование, большей частью за несчастную женщину, за неведомую ему какую-то глупую жизненную её обречённость, охватили Тураева крепким сухим кольцом в горле - он хрипло, неловко кашлянул, отвернулся.
  Драпук, полный самоуверенности, подался вперёд, предвкушая персональное внимание. Вера словно не заметила его, подошла к Тураеву, сунула в руки небольшой бумажный пакет и порывисто поцеловала - в губы. Антон едва успел разглядеть, как мелькнули наполненные слезинками её глаза - широко распахнутые, волнующие и... заботливые; едва уловил сдобренность морозного воздуха Вериными духами - неповторимыми, манящими, - и через миг всё исчезло. Женщина развернулась, и чуть закусывая накрашенную губу, быстрым шагом подалась прочь.
  - Верунчик, а я? - растеряно проблеял вслед Драпук. Все молчали.
  - Вот это да! - Круглов пристально посмотрел на друга. Тураев стоял точно онемелый.
  Погрузившись в вагон, стажёры быстрее поезда мыслями понеслись в Ульяновск. Все, кроме Тураева. Невероятный поцелуй Веры горел на его губах жгучим вдохновенным огнём, рвался пламенем в самое нутро. Он вновь и вновь возвращал видение её больших печальных глаз, безуспешно желал опять окунуться в облако канувших в небытие её сладких духов.
  Сердце курсанта дрожало от высоких дерзновенных размышлений: - "Вера, какая ты славная, удивительная женщина! Показала всем, что выбор твой не ночная, постельная грязь, а тот самый чистый человеческий свет!... Нет! Как всё же необычно, но чрезвычайно здорово вышло! И предложение Кречетова - служить в Тоцком! Неужели это судьба"?!
  О, да! За судьбой такие невероятности не заржавеют - он столько про них читал и слышал!
  - Вот курва, и спасибо не сказала! - донёсся до него возглас Драпука. Антону очень захотелось съездить в недовольную харю соседа - как можно так про Веру? После того, что произошло на перроне! Или Драпук так ничего и не понял? Никакая она не курва, она - настоящая женщина!
  Тураев, впрочем, остался сидеть, но настроился первое же гадкое о Вере упоминание без спуску не оставить. Драпук словно предполагал от своих колкостей заварушку, молчал - в недовольстве и угюмости. Антон даже обрадовался, что сдержал себя - Виктор показался ему погружённым в серьёзные, нужные мысли. Может, он после Вериного поступка как раз и поймёт, что женщина - это прежде всего тонкая, нежная, ранимая душа?
  Тураев вновь прокручивал проводы, вновь погружался в восторг - Вера всё-таки предпочла его! "А вдруг просто жалость"? - проклюнулся червячок сомнений. Антон тут же придавил его - "Тащиться за двадцать километров? Чушь"! Ловко вылез другой, заверещал - "Может, внимания особого возжелала - все смотрят, ахают"! Досталось и ему - "В гарнизоне без нас есть кому смотреть. И должны смотреть! Она не такая как все!" - "А какая? Лучше что-ли? Будь стажировка год, что взвесил бы на душевных весах? Сто-двести её ночей с похотливым Драпуком и один прощальный поцелуй?! Как баланс?" - "Ну...". "Вот получился бы многострадальный образ"!...
  Тураев не заметил, как сам погрузился в глубокие, каверзные рассуждения, и даже незаметно для себя громко вздохнул - знать бы, кто ближе к правде - он или Виктор? Ведь Драпук уже угадал - с Оксаной. Может, это он - Тураев совсем не знает женщин?
  Стажёры на местах освоились быстро, по-военному, и как люди служивые, затеяли побаловаться чайком - отойти от степного тоцкого ветра. Радостно загремели казённые стаканы в тяжёлых подстаканниках, захлопали застёжки на чемоданах. Антон, вспомнив про Верин свёрток, заглянул - достал оттуда бутерброды с белым хлебом, маслом и докторской колбасой.
  - Под чай самый раз! - провозгласил он, вновь наполняясь радостью той внезапной сцены, и добавил, - разбирайте!
  Драпук, кривясь, ухватил бутерброд, пробормотал: - Заценим, что эта сука неблагодарная состряпала!
   Тураев, не отдавая отчёта действиям, ибо хлынувшая в голову кровь словно оказалась кровью дикого быка, резко схватил Драпука за руку. "Положи!" - грозно сказал он и начал давить на кисть. Драпук силовое противостояние уже проходил - надеяться на верх, несмотря на победоносное имя Виктор, было бесполезно. Бутерброд обречённо приземлился на место, но знамя борьбы подхватил язык Драпука.
  - Бутерброды я может, и заработал, - обидчиво заявил он. - Скакал на этой дуре три ночи как лошадь и кусок хлеба не возьми!
  Тураев, едва понял сказанное, хрястнул недруга по скуле. От души - будь что будет! Лаврентьев и Круглов быстро подхватились с мест, плотно встали между ними.
  - Хорош бокс устраивать, - гневно буркнул сержант.
  - Какой бокс? - с искренним возмущением возопил Драпук. - В харю за какую-то блядь двинули!
  Тураев хоть и остепенился от "бычьей" горячки, понимал - больше похабного разговора о Вере не потерпит. Она с Драпуком, конечно, по ночам не прятки затевала, но он имеет право на молчание вокруг её имени.
  - Рот закроет - руки не подниму, - пообещал Лаврентьеву Антон, и сержант цыкнул Драпуку: "Фонтан перекрыл"!
  Роль несчастной жертвы, которую ни за что ни про что двинули в челюсть - за кусок бабского хлеба, тому понравилась. "Вот так, с боевым товарищем! - обидчиво проворчал Драпук. - За пайку свои же убить могут"! Тураев себя чувствовал поступившим верно - дело не в бутерброде, а в том, что похабство должно иметь предел.
  Он достал из дорожного пайка банку тушёнки и поставил на стол перед сослуживцем: - Чтоб не думал, что я жадный. Но бутерброд не про тебя.
  - Да уж давись сам своей консервой! - огрызнулся Драпук. Лаврентьев вдруг ловко, но плотно схватил обиженного курсанта за куртку и зло прошептал:
  - Я тебе сказал - заткнись!
  Поняв, что с поддержкой и вниманием к своей персоне он пролетает со скоростью гуся на поднебесном марше, Драпук взгромоздился на полку и показал народу оскорблённую спину.
  
  ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
   1
  Живучесть прозвища "Кулёк", пусть и в лестном исполнении, навроде: "Наш Кулёк кого хочешь за нос проведёт!" или "Кулёк любое дело разрулит!", Кулешу бесила. Он пробовал протолкнуть взамен другое: звучное, свирепое, легендарное - Магвайр! Имя штаб-сержанта морской пехоты США из романа Робберта Фленагана "Черви". Очень уж привлекал этот персонаж своей жестокостью и мощью!
  Драпук по тайной просьбе Кулеши регулярно вбрасывал "Магвайра" в обиход. После удачной сержантской афёры, приносившей благо взводу (избежать отправки на работы - тут требовалось убедить ротного, что завтра чрезвычайно важный семинар, где строгий полковник Степурко понаставит двоек, от которых и за месяц не избавиться; или наоборот, пробить, чтобы весь взвод сняли с самоподготовки и послали в оцепление на городской стадион, где концерт или футбол, поскольку именно во втором взводе завтра самые пустяшные предметы), почин подхватывали - и Кулеша, заслышав в свой адрес "Магвайр", расцветал. Но от души, или за спиной он по-прежнему удостаивался только "Кулька".
  От чрезмерной осведомлённости Прискалова чемпион Чувашии тоже выходил из себя. Специалист по части доложить-заложить, он считал личной прерогативой представлять наверх степень чьей-либо вины - через это демонстрировалось его командирское умение и всесильность.
  Замкомвзвод не подозревал, что перемены продлили его сержантскую жизнь, ибо Резко уже выжидал первое серьёзное обстоятельство, чтобы освободить бойкого проныру от нашивок. У Прискалова Кулеша вновь "кошеварил" в котле человеческих и служебных отношений на свой вкус, и способен был, шельмец, выдаивать навар даже с офицеров.
  Но к его неудовольствию стратегия нового командира отличалась от стратегии Резко непредсказуемостью и какими-то дьявольскими сокрытыми расчётами. Тут Кулеша улавливал схожесть собственной натуры с прискаловской, и это тревожило его всё сильнее.
  В том, что кто-то со взвода приладился барабанить Прискалову напрямую - Кулеша не сомневался. И начиная понимать натуру капитана, боялся лишь одного: до последнего дня он - прилежный замкомвзвода, тащит все дела как вол, а распределение ему устроят как ничтожному середнячку - в тьму тараканью. Такую перспективу он иногда читал в прискаловских глазах, где вперемежку с недовольством, гневом, проскакивали отблески незаслуженного равнодушия, а то и презрения к персоне старшего сержанта.
  Поскольку Кулеша решительно не терпел вокруг себя неясностей и никогда не полагался на попутный ветер судьбы, то настрой к себе капитана наметил прощупать серьёзным разговором. Случай, однако, возник сам собой. Случай необычный и грозящий обернуться для четвёртой роты громкой позорной славой, а то и вмешательством правосудия.
  Виной всему стала Репка - преданная Драпуку девушка.
  
   2
  Не желая смириться с женитьбой сердечного друга, Репка по-прежнему объявлялась по первому его зову. Драпук умасливал гостью заезженной сказкой о невозможности ему развестись сейчас и о замечательном будущем, когда он офицером спровадит под зад гнусную Липу. Теперь курсант не прятался с предметом телесной утехи по зарослям и окраинам, а конспиративно - через окно, тянул в кубрик, и после всех дел выпроваживал обратно.
  Скорое расставание, и как шептало ей сердце - навсегда, терзало Репку всё сильнее. И в один из дней, когда Виктор заперся с ней в кубрике, когда стянул с неё одежду - по своей манере - дико, яростно, когда отмотал её пушинкой с кровати на кровать, не обмолвившись ни ласковым словом, ни даже прежним утешением, внутри девушки вызрела великая обида.
  Виктор уж потянулся за невзрачными армейскими трусами - одеваться, а Репка стояла, с глазами полными слёз и, удручённо прикрывалась платьицем.
  - Э, скоро командир придёт! - мотая портянки, Драпук намекнул на уход.
  - Ты её в самом деле любишь! - с горькой ревностью всхлипнула девушка.
  Как не просвещал её друг о тонкостях брачный отношений у военных, что часто сродни волчьему капкану, мысль, что её ненаглядный Витя женился по любви, тяжко скребла душу Репки. В утверждении же обратного она мечтала услышать искреннее "нет" и заверения в любви к ней.
  Один только намёк в сотый раз доказывать, что постылая Липа ему - никто, взорвал Драпука: вчера эта курва Липа, заглядывая в глаза мерзким, елейно-издевательским взглядом, сообщила, что беременна снова. Молодой муж от негодования закостенел не хуже, чем в первый раз - дочке только-только пять месяцев!
  "Куда ты наладилась, сука! - возопил он. - Первый ещё на ногах стоять не может"! "Маменька сказала, чтоб крепче привязать", - по-простому, как есть пояснила Олимпиада. Ему осталось только за голову схватиться - ведь привяжет! И что страшное, если не от него, так морда рыжая, сообразит от соседа зачать. И тёща, змея подколодная, запросто посоветует!
  Теперь, когда дети от постылой жены мерещились Драпуку частоколом, за которым его пожизненно заточат в семье, с претензиями подлезла ещё и Репка!
  - Мне ни та дура не нужна, ни ты! - закричал курсант в ярости.
  - Витя, и я не нужна? - наивно опешила Репка.
  - Одевайся - и к чёрту! - разразился он матом.
  Репка тянула отношения с полюбившимся курсантом долго и настойчиво, словно вытягивала с глубин морских канат - длинный, тяжёлый. Там, на конце, по её скудному уразумению должен был быть драгоценный груз, ради которого она трудилась и надеялась. Девушка не блистала умом и не осмысливала ни своё странное положение, ни отношение к ней Драпука; она просто любила его с покорностью монашки, проявляла преданность - и всё. А желанный плод, думала она, упадёт сам собой.
  Сейчас, к её жесточайшему разочарованию канат вытащен, но долгожданного подарка нет - лишь пустой конец. Это открытие озарило девичье сознание ужасом потери, но она спешно закрылась от очевидного и попыталась возыметь над любимым хоть какую-то власть.
  - Я тоже буду тебе изменять! - пригрозила Репка козырем, который показался её весомым. С картой вышла ошибка - единственная ценность, которую находил в девушке Драпук - готовность раздеться, с окончанием училища теряла смысл.
  - Кувыркайся с кем хочешь! - зло бросил он, ухмыльнулся.
  Репка торопливо одела белые трусики, состроила плаксиво-недоумённое лицо, отчего её нос пуговкой страдальчески поморщился: - Да ты же подлец просто гадкий!
  - А ты - блядь! - парировал Драпук. - Я тебе обещал что-нибудь?!
  Дыхание у Репки схватило холодом - как не обещал? Обещал, и этими обещаниями она жила! И предана была ему - а теперь - блядь?!
  - Или, иди, можешь прямо здесь давать! Дел-то - трусы скинуть!
  - Ах, так! Так! - Репка, сама не своя, чуть не разрывая ситцевое клетчатое платье, взвыла. - Может ты ещё и смотреть будешь?
  - И посмотрю! - огрызнулся курсант. - На акробатов что не посмотреть.
  - Я думала...
  - Чем ты думала? Своей репой?
  Так ненавистно Виктор никогда ещё не смотрел, и от страшной пустоты его глаз голову девушки вдруг охватило жаром. Не помня себя, Репка выскочила из кубрика, прикрыла голую грудь платьицем.
  - Мальчики, вот вам девочка! - она пошла по коридору, громко, надрывно оглашая этаж дерзким, откровенным приглашением. - Девочка готова на всё! - Её туфли - простенькие, приземистые, нервно притопнули о мраморный пол.
  Странный призыв толкнул курсантов к дверям, они жадно пялились на полуголую фигуру. Многие знали, что это и есть драпуковская Репка, знали об истинном к ней его отношении. А Репка распалялась - от захлестнувшего разум разочарования, от сдавившей сердце ревности, а самое главное - от понимания, что её надежды насчёт Виктора уж никогда не сбудутся.
  - Кто, кто меня желает?! - девушка словно слепая вертелась по сторонам.
  Курсанты молчали, не зная, что за представление здесь разыгрывается, но это представление будило в них голос плоти. Репка напористо подскочила к огроменному Остапенко и часто, мелко дыша, спросила: "Хочешь такую как я"? Остапенко молчал и только шевелил пересохшим языком, словно пытаясь спросить - шутка ли это?
  Но голая грудь и белые трусики - совсем не шуточная приманка, и курсант с радостью потянулся за Репкой в кубрик. Сосед по комнате Василец, видя какого рода дело назревает, лишь широко распахнул глаза и подался прочь, тиская свои пальцы.
  - Девочка и тебе не откажет! - жарко выпалила Репка Васильцу, и ласково тронула руку. - Девочка добрая. Это для Вити я - блядь!
  - Какому Вите? - растеряно пробормотал Василец, но его детские глаза вдруг запылали плотоядным мужским блеском.
  Подружка Драпука резким, остервенелым движением сорвала с кровати одеяло и набросила на дверь. Надсадно дыша, еле сдерживая себя от слёз, она потянула Остапенко за воротник вниз и впилась губами в его губы...
  В этот вечер несчастную Репку настигло помешательство. Она ходила по кубрикам в наспех накинутом клетчатом платьице - даже не оправленном, навязывалась парням. Кто бойко отбивался, Репка оставляла сразу, раздумывающих тянула за руку - словно звала на помощь, в кубрик, где сама завесила дверь одеялом...
  Драпук делал вид, что ничего не замечает. А Репке не надо было и прикидываться - курсанты, что проходили перед ней не имели ни лиц, ни выражений, ни фигур - были все как один - большие, расплывчатые...
  Осознание, что тут, в общежитии, через стенку-другую, всего лишь за наброшенным одеялом творится самое притягательное действо, какое только может быть между женщиной и мужчиной, одурманивающими флюидами окутывало всю роту. Именно эти флюиды - невидимые, но мощные, неукротимые, обрекают лишённых женской ласки мужчин на безрассудство плоти.
  Зная цепкость, силу и власть этих флиюдов, давным-давно вывели моряки непреложный закон - "Женщина на корабле - к несчастью"! Ведь несчастье, что лишь одним присутствием женским сотворится, по цене своей и близко не встанет с утолённым ею мужским желанием...
  Так всё выходило и здесь - доступность девушки стегала парням пульс, фонтаном взрывала их природную жажду тела - выше всякого разума! Похихикивая и приговаривая "Что момент упускать?" открыл зашторенную дверь Агурский. Отметился и растерянный Василец, который по-пионерски краснел и шёл за Репкой как неразумный телёнок на верёвочке. Закашлялся и нервно заходил по кубрику Рягуж и подёрнув мощными плечами, тоже направился туда...
  Тураев и Круглов обо всём произошедшем между Драпуком и Репкой знать не могли. Но финальную сцену - дикую, вопиющую, они видели, и душевное ощущение чего-то нехорошего, противного охватило обоих. Зазывающая Репка больше нуждалась в человеческом успокоении, чем в веренице овладевающих ею парней - друзья это понимали. Но тягостно молчали - всё, как ни странно, шло по обоюдному согласию.
  Оргия продолжалась, манила к себе курсантов, затягивала неудержимой воронкой. Кулеша часто зашмыгал носом и словно невзначай оказался у нужных дверей - заглянул, будто для проверки...
  Среди гнетущей молчания Тураева и Круглова возвратился Рягуж - на его лице не отражалось удовольствие, какое он пятнадцать минут назад мечтал заполучить.
  - То ли дура, то ли...больная, - негромко сказал Николай, ложась на кровать. Тураев, наоборот, резко поднялся, словно получил пинок в спину, поспешил к тумбочке дневального.
  - Смирно! - лёгкие его изо всех сил разразились криком - будто на этаже появился большой начальник. Команда, хоть и ложная, вмиг осадила возбуждение, что охватило многих курсантов. Кто ещё лелеял мечту оказаться один на один с несчастной Репой, разошлись, словно подхлёстанные бичом. Через полминуты и сама Репка, прикрывая лицо руками, исчезла из расположения. Последний партнёр её - Кулеша, торопливо одевший брюки, выглядывал в коридор, хлопал испуганными глазами, и негромко, отрывисто вопрошал: "Кто?! Кто пришёл"?!
  Узнав, что ложную тревогу поднял Тураев, Кулеша злобно на него выматерился: мало что не дал до самого смака добраться, так ещё и заставил как дурачка от страха трястись.
  3
  Кулеша вошёл в канцелярию и нутром понял - Прискалов уже в курсе вчерашнего вечера. Прискалов ещё как был в курсе! Капитана лихорадило так, словно Репка и ему только что показала свои белый трусики. Правда, причиной нездорового возбуждения офицера было истинное понимание того, что натворили подчинённые. О таких оргиях он знал поболее курсантов и лично видел, какой ценой оплачивается это сомнительное удовольствие.
  Дорвавшихся до лакомой клубнички сослуживцев (в бытность его обучения), а их тогда набралось четырнадцать человек, уже утром построили в казарме. По тревоге были собраны командиры взводов, роты, батальона, ходил незнакомый майор милиции. Прибыл начальник училища - сурово молчащий генерал.
  Девица, ласково зазвавшая курсантиков попробовать своё тело - худая длинноволосая кляча с утопленными глазами, обиженно посматривала на "насильников". Милиционер, слова которого в присутствии генерала обретали особый вес, обрисовал перспективу: за групповое изнасилование до пятнадцати лет тюрьмы. Каждому, если пострадавшая скажет лишь три слова - "Они меня насиловали".
  Пятнадцать лет заключения, возникшие на ровном месте за каких-нибудь полчаса как реальность, шокировали всех, и в первую очередь участников половой катавасии. Один из них - белокожий курсант, с синими болезненными веками, упал в обморок. Офицеры встрепенулись звать врача, но генерал лишь презрительно бросил - "поднесите эту тряпку к окну"!
  Другой вариант, озвученный милиционером, подразумевал сексуальное баловство супружеской пары, в которую, естественно, включалась эта длинноволосая кляча и ещё один курсантик. Тот самый, на которого теперь покажет "пострадавшая", желающая за одну ночь перековаться в добропорядочную супругу. Остальные будут проходить товарищами, присоединившимися к брачному ложу на принципах добровольности и обоюдного согласия, и заслужат лишь моральное порицание за свою развращённость, да дисциплинарное наказание за нарушение порядка.
  В действие вступала редкая, но крайне несправедливая формула взаимовыручки: "Все на одну, один за всех". Это звучало смешно, но никто не смеялся: и строй и сами "насильники" стояли с суровыми, паническими выражениями лиц.
  Истрёпанная кляча, осознав свои бесконечные полномочия, теперь чувствовала себя королевой. Она три раза прошлась вдоль бледных курсантов, каждый из которых молил бога, чтобы свалившаяся на их голову сучка не обратила на него внимания.
  "Это чудо в строй поставьте! - скомандовал генерал, показывая на оклемавшегося белокожего, - может, приглянётся". "Пострадавшая" еле заметно усмехнулась: что ей тот хлюпик, когда тут гренадеры на выбор! И её паскудный выбор конечно же пал на самого высокого и красивого Лёника. Так и пропал с этой худой клячей Лёник. А командир курсантской роты из Киева поехал подставлять свою лысину знойному туркменскому солнцу.
  Прискалов оправился от воспоминаний, вздохнул. Что предпринимать он не знал. Пускать дело на самотёк - словно и знать ничего не знает? Если всплывёт - взгреют так, что мало не покажется. Докладывать? Себе камень на шею надевать раньше времени, может, и не страшно, но кидаться с ним в омут - шалишь!
  - Рассказывайте, как взвод этой профуре ляжки за голову заворачивал! - хлопнул Прискалов по столу. - С вашим личным участием!
  Кулеша набрал в грудь воздуха, словно выходил на любимую дистанцию - три километра, и принялся бойко тараторить. Безобразие в самом деле имело место. Дурная девка сама тащила курсантов, да так, что отбиться от неё было невозможно. Он, сержант Кулеша, в расположении в это время отсутствовал, но по прибытии, как только понял в чём дело, бросился пресекать безобразие - гнать дурочку из роты.
  Прискалов слушал внимательно, будто верил, кивал головой.
  - А ты со спущенными штанами девку гнал? - вдруг спросил он.
  - Какие штаны?! - Кулеша изобразил негодование.
  - Вот эти! - капитан ткнул в галифе Кулеши.
  Сержант сыграл роль обиженного командира, который честно и добросовестно прибежал доложить - и нате! Ему никакой веры! "Не доверяете"? - хмуро изучая глазами пол, спросил Кулеша, втайне надеясь на "отцовскую" отходчивость командира. Но Прискалов подобные спектакли сердцем не воспринимал.
  - Я никому не доверяю, - отрезал он. - Женишься... кстати, - капитан поднял палец, - не исключено, что на этой самой Репе, и будешь тему доверия с ней обсуждать. А тут мы на государственной службе.
  - От меня же повода, чтобы не верить! Никогда! - от угрозы жениться на Репе Кулеша передёрнулся. - Сами знаете - всегда честно докладываю!
  - Сержант! - осадил его Прискалов, гневно сужая глаза. - Голову мне не морочь! Сниму в два счёта, лычки как перья от драной курицы полетят!
  "Уж что-что, а меня не женишь! - Кулеша взял себя в руки, но с привычной наигранной озабоченностью потёр подбородок. - Да и лычки? До офицерских погон два месяца. Подавись своими лычками"!
  - Я девку погнал, товарищ капитан! Я! - чеканя слова, он пошёл ва-банк. - И всё что творилось - пресёк тоже я! Как верный помощник! Без меня бы!
  - Ладно, - убавил тон Прискалов. - Разберусь как ты помогал.
  - У меня во взводе врагов много, - набычился сержант. - Они наговорят.
  - Мы объективных товарищей спросим,- загадочно пообещал капитан.
  - Ну, да, - Кулеша зыркнул выпученными глазами на Прискалова - в меру обидчиво, в меру недовольно. - Я как командир докладываю, всё-таки должность, звание. А вы наслушаетесь кого попало... недоразумения выйдут...
  - Вот оно! На какой-то шалаве перед всей роты голой жопой дёргал и недоразумения?! - офицер усмехнулся. - Может, напомнить твою объективность? Когда месяц назад взвод бросил и в госпиталь к медсестре чесанул? В самоволку! Что ты своему командиру доложил?
  "Стукачёк! Окопался во взводе стукачёк"! - Кулеша вышел из канцелярии злой - сошлёт Прискалов к чёрту на кулички и ещё посмеётся. Четыре года нелёгкого труда козе между задних конечностей! Четыре года суеты, конфликтов, горлопанства и - задарма! Ещё сучья Репа! Зачесалось ведь залезть!
  Впрочем, насчёт Репы у Кулеши было предчувствие - лично у него всё обойдётся. Но гнев от обрисованной несправедливости разрастался сам собой: эту Репу он даже как следует не поимел! А стукачёк за свой простой труд (что тут надрываться? Пришёл, да в ушко нашептал!) наверняка будет вознаграждён щедрее чем он... Неужели Горелов? Ему-то смысл? А может...?
  Подозревать кого-либо без веских оснований что в воровстве, что в стукачестве - дело неблагодарное: пальцем в небо попадёшь! Кулеша знал, что в таких делах ловить за руку надо конкретно. И всё же кое-какие мысли в голову ему пришли.
  
   4
  Прискалов уже и не рад был, что согласился приехать в училище. Струя не заладилась - не командир роты, а канатоходец на высоте десятиэтажного дома. То пошевелиться страшно, то изо всех сил надо балансировать, чтобы не загреметь вниз. А желающих потрясти канат, сбросить - хоть отбавляй. Так, суки и стараются! От последнего курсанта до полковника Беклеса.
  Вдобавок блядская Репа - готовая бомба! Если сведения дойдут до политотдела, если объявится детонатор - сама эта сучка или ещё какая стукаческая рожа, то взрыв произойдёт непременно! И завалит кого угодно: хоть дюжину курсантов, хоть командира роты!
  Доказывать, что публичный дом в общежитии был устроен сумасшедшей дурой, дело просто невозможное: вылезет тот же полковник Беклес и гневно спросит: "Что обязан делать советский курсант, когда перед ним похотливая девка трясёт передком"? С точки зрения партии, уж точно не снимать штаны.
  А дальше вопросов против Прискалова изобретай сколько хочешь: "Как она оказалась в расположении, на курсантской кровати? Где был секретарь комсомола? Где комсомольский комитет, сержанты"?! Только с ответами не всё просто...
  Особого пристрастия удостоился Драпук - виновник крайне неприятной каши. Разговор с ним был долгий, с матом, угрозами и вспышками ярости. "Если эта сука здесь с претензиями появится - лично придушу тебя"! - без всяких шуток обещал капитан. Драпук дрожащими руками выводил подробный отчёт, каким образом он привёл девушку и что у них получилось, часто поднимал голову и на поток брани заверял Прискалова, что Репка больше в училище не объявится.
  - И что бы у прокурора! - рычал тот.
  - И у прокурора не появится! - лепетал курсант. Прискалов нервно прохаживался по канцелярии и никак не успокаивался: - я тебя знаю! Ты этих жалобщиц специально собираешь!
  Остальных участников гнусного совокупления, опрометчиво полагавших заполучить с Репкой одно лишь удовольствие, Прискалов без особого распространения тоже вытащил на свет божий. Расспрашивал лично, выбивал объяснительные в двух вариантах - в одном моральная распущенность, в другом - преступление, перечитывал, прятал бумаги и, глядя в глаза каждому пояснял, чем закончится половые увлечения. "Я тебе поиграю "балалайкой"! - вздувался он желваками и тыкал пальцем в карту СССР - в Якутию или в Чукотку. - Тут будешь со своей "балалайкой" родину стеречь"!
  Предстоящие невесёлые назначения, никаких надежд на снисхождение, в конце-концов, просто нелепость положения (что Прискалову какая-то Репа, силком затянувшая на себя дюжину курсантов?!) угнетали участников истории чрезвычайно серьёзно. Потому самый реальный враг в лице тайного стукача им открылся хоть и заочно, зато красочно и с осознанием непримиримой ненависти.
  Желание выяснить его имя и окунуть лицом в загаженный унитаз минут на тридцать, пострадавших от крепкой прискаловской руки охватило не на шутку.
  
  ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ
   1
   Два госэкзамена рота сдавала в учебном центре. В любимом родном захолустье, где знакома и последняя тропинка; где окрестности со всех четырёх сторон света помнят беготню их молодых сильных ног; где по-молодецки горлопанили они летом и зимой "в атаку!"; где каждым нарыто окопов - пятиэтажный дом с крышей спрятать; где встречали они ранние летние рассветы, вылезая из сырых палаток; где на охране постов выстояны сотни часов; где они мёрзли, голодали, изнывали от жары и жажды, вкалывали до седьмого пота и блаженно наслаждались природой.
  Несмотря на финишный рывок, желание героически выложиться, рвануть грудью красную ленту победителя, мало кого наполняло. Большая часть курсантов не изменила простому, но верному девизу: "Делай только то, что тебя заставят сделать, и будь что будет". Что всё будет в порядке - кто-то предполагал, кто-то надеялся, а кто-то и не сомневался. Потому главной заботой выпускников стало свести на нет количество дел, которые на них могли взгромоздить, и посвятить очередной день отдыху.
  Условия для приятного времяпрепровождения были удивительные, как в санатории. С южной стороны, чуть поодаль редкой колючей проволоки, начинался пологий склон, плавно переходящий в луг. Тут, среди пёстрого, душистого разнотравья, играя мелкой чистой водой, текла небольшая речушка. Деревянная плотина, возведённая когда-то силами училища, образовала дивный пруд - с умеренной глубиной и хорошо прогреваемый солнцем. По велению того мудрого начальника, приказавшего перегородить речку, пруд оснастили четырьмя плавательными дорожками и длинным дощатым помостом для старта.
  Чураться соблазнов жаркого лета выпускники не планировали, и держать их в ежовых рукавицах офицерам становилось непросто: при первом же послаблении питомцы оказывались по другую сторону забора. Прискалов грозил заточить на гауптвахту всех, кто без разрешения сунется в пруд. Командира курсанты понимали очень хорошо, но делали по-своему: день-деньской скакали как кузнечики - то на луг, то в учебный центр. Замкомвзвода видели, что их сыромятные вожжи на глазах превращаются в жалкие верёвочки, но поделать ничего не могли. Скорый приказ на лейтенантские звания, подобно шлюзу, что вот-вот должен открыться, неизбежно грозил уравнять всех и избавить от таких мелочей как сержантские лычки.
   Задача-максимум и задача-минимум у курсантов-середнячков вообще срослись в одно - лишь бы не двойка! А что? Диплом есть диплом, лейтенантские звёзды есть лейтенантские звёзды - хоть три балла за экзамен, хоть пять. К погонам оценочная ведомость не пришивается - всем показывать.
   Небольшой шорох навёл приезжий генерал, председатель государственной экзаменационной комиссии. Ростом метр с кепкой, он под широкой красной фуражкой смотрелся живым грибом. Курсанты пялили на "гриб" глаза, не в силах удержаться от удивления - как этот "мальчик-с-пальчик" лампасы отхватил? Высокого чина, что мелко, с любопытствующим взором семенил по учебному центру, сопровождал начальник училища. Прискалов за прыжки курсантов через забор злился вдвойне и остервенело требовал дисциплины.
  Всё закончилось благополучно - генералы к вечеру укатили в город, а курсанты осчастливились отметками. Теперь отдыхать как душа пожелает! До нового рубежа неделя, а в книжки и конспекты заблаговременно суются только слабонервные личности. Игральные карты, здоровый сон на лугу и купание - вот достойные занятия полуиспечённого лейтенанта, на облике которого жаркая альма-матер начала "запекать" последний штрих - "румяную корочку".
  
   2
  Тураев, наглядевшись на оценку "хорошо", отложил зачётку - тактика позади, а заветные золотые погоны ближе! И хотя тревога об очередном предмете уже свила себе укромное местечко внутри него, чтобы там периодически шевелиться с боку на бок, два-три дня нужно было ни о чём не думать. Расслабиться!
   Кулеша меньше всех радовался прошедшему экзамену. Его ответ не блистал ни точностью, ни полнотой, отчего он тушевался под взглядами двух незнакомых полковников. А тут ещё ввалились генералы! Чрезвычайно сообразительный и въедливый "гриб"-председатель его "плавание" вскрыл с двух предложений, но никакого спасательного круга бросать не стал, наоборот! Строго указал на доску: "Докладывайте, последний вопрос"!
  Если бы сержанта спросили как обвести Землемерова вокруг пальца и проскочить в буфет - он бы сообразил сходу. Но из чего состоит и какие задачи выполняет подвижная механизированная группа фронта? Увы, увы! Лишь общие слова... Прискалов, спасая показатели, вытянулся перед генералами как только позволял позвоночник и робко вставил замечание, что Кулеша сержант очень толковый, к тому же спортсмен, а пробел в знаниях вызван болезнью.
  Долго совещались как оценить толкового спортсмена, и чужой генерал уже намекнул на компромисс, но Щербаченко, показывая непреклонность, огласил "удовлетворительно". Пусть высокий гость знает - оценками тут даром не швыряются!
  Хлебнул замкомвзвод принародно позора, а его клокочущая ненависть очень скоро вскрыла причину оного - Антон Тураев. Конечно, Тураев! Сидел за соседним столом, а на просящий шепоток, паскуда, даже глазом не повёл - пялился в свой листок!
  Тураев для молчания имел веский мотив: на первом экзамене он помог Кулеше, в ущерб себе помог, а тот по своей манере дружескую помощь быстро "простил" - зарядил вечером дневальным. После такого - законный шиш "родному" сержанту!
  Потеря лица, особенно перед генералами, Кулешу не отпускала, грызла: "Госэкзамен просрал! Тактику! Главный предмет"! И Прискалов зловеще бросил - "Заслужил, сержант, почётное место в жопе тараканьей"!
  А ведь подскажи Тураев два-три слова - он бы нашёл что добавить. За дельный паровоз какой угодно мусор можно прицепить и хоть в рай въехать! Так нет! Зажал словечко, гад! И сучья Репа, навесившая на взвод проблем - тоже не без Тураева!
  Глядя на Антона, Кулеша скрипел зубами - будет достойное возмездие!
  
   3
  Выходной вечер взвод встречал на берегу пруда. Офицеры уехали по домам, а долгий, умиротворённый закат обещал курсантам редкое блаженство: тишина, тепло, вода. Когда ещё такое будет?
  Сам Бог велел наслаждаться каждым дивным мгновением, вбирать в себя угасающую синеву неба и назойливый стрёкот кузнечиков, нежные, словно поцелуи, брызги прогретого солнцем пруда и беззаботные шутки товарищей. Молодые люди жаждали наполниться необычными, взрывными впечатлениями, от которых память потом не сможет освободиться до самого последнего дня своего. И они плавали, дурачились всласть, кувыркались с широкого деревянного помоста, ловили своими крепкими голыми телами лучи уходящего к горизонту солнца.
  Тураев дневалил в летней казарме - под уставным предлогом Кулеша мстил за кукиш, протянутый ему вместо руки помощи. Наряд заканчивался, и Антону, охваченному положенным "дембельским" настроением, не терпелось освободиться от штык-ножа и поспешить к пруду, где уже вторые сутки "добывал" себе наслаждение весь взвод.
  У Круглова, примкнувшего к отдыхающим вопреки традиции обнимать тумбочку (Кулеша заменил его на Тураева) и блаженно сидящего в воде, почти под носом хлюпнула крупная рыбёшка. Вячеслав зажмурился от брызг и тут же мечтательно предложил:
  - Может, по речке, с бредешком? Рыба сама просится!
  - А что? - загорелся Лаврентьев, - ухи сварим. Ей-богу, лейтенантскую уху на всю жизнь запомню. Только из чего бредень соорудить?
  - Не мелочиться, простынь взять! - пробасил с помоста Остапенко.
  - Такой парус тянуть замучаемся, - вмешался Василец.
  Остапенко с высоты своего роста посмотрел на Васильца почти умилённо:
  - Не замучаемся! Доска, кирпич и гвоздь побольше.
  - Простыне, конечно, труба? - по привычке насторожился каптёр, поднимая разморенную голову от пахучей травы.
  - Страна простит своих лейтенантов! - низко рассмеялся Остапенко.
  - Куда ей деться! - подхватил Рягуж. - Зато рыбалка будет класс!
  Одобрение знатному делу вышло полное, и Круглов с Васильцом собрались в учебный центр - за котелками, простынёй и присоветованным гвоздём.
  - В столовой большой котелок попросите, - внёс свои начальственные "пять копеек" Кулеша. - И картошки с луком!
  - Ложки каждому не забудьте! - вдогонку крикнул Лаврентьев. - Чтобы всем хлебать, а не облизываться!
   От слова "хлебать" курсанты осклабились, зашумели - очень живо представилась ушица - ароматная, дымящаяся, наваристая.
  - Могу сказать, кто насчёт Репки закозлил! - трагично глядя в пруд, вдруг громко объявил Кулеша. Гомон стих - все враз забыли о рыбалке, повернулись к сержанту. Что Прискалов расслабился с наказанием только лишь из-за экзаменов, ясно было и без подсказок. Крутые и бесполезно-воспитательные меры, по следам "Репкинского" ЧП ещё ожидали своего часа.
  - Давно пора стукача на чистую воду! - нетерпеливо потёр ладони Рягуж. - Скоро выпуск - и не приложиться! Не прощу!
  - Особенно если к чёрту на рога ссылают из-за таких сексотов!
  - Не тяни! - потеребил Кулешу Драпук, приоткрывая в напряжении рот.
  - Та-ак, проверим, кто сейчас дёрнется? - полагая что у доносчика сдадут нервы, верзила Остапенко окинул взвод тяжёлым бронебойным взглядом.
  - Никто не дёрнется, - криво усмехнувшись, успокоил его сержант.
  - Почему?
  - Эта падла отсутствует, - просто объяснил Кулеша и замолк. Однако за брожением умов, им спровоцированным, сержант принялся наблюдать с желанной страстью. В этот раз он тянул с разгадкой не из-за привычки повышать градус интереса, а для правдоподобности. На суровые крики и местоимения он отмалчивался, гримасничал, пока не столкнулся взглядом с Остапенко. Тот словно сказал - "потяни резину, Кулёк, и я так между глаз кулачищем вытяну"!
  - Горелов? - спросил Лаврентьев и все завертели головами - Горелова точно не было.
  - Пашке-то зачем? Мотив? - Кулеша притворно поморщился и крикнул. - Догадайтесь сами!Кто всю панику с Репой поднял?
  - Тураев, что-ли? - среди секундной тишины несколько растеряно протянул Рягуж. С видом человека, сделавшего тяжкое, но праведное дело, сержант молча улёгся на спину.
  - А за слова отвечать? - взыскательно рокотнул Остапенко. - Не ты ли сам?
  - Я! - Кулеша подпрыгнул с травы, словно сидел на горящем окурке. - Прискалов на своём болту народ вертит как на пропеллере! И меня не слабее всех!
  К удивлению публики это было неоспоримо - за Репу замкомвзвод отдувался без послаблений.
  - Тураеву Забайкальский округ светил, - доверительно выдал Кулеша. - Он и решил: одним докладом - семерых конкурентов нафиг! Прискалов уже предложил на выбор место занять. Он, кстати, твоё захотел! - Замкомвзвод ткнул в Рягужа. От известия о затаённой подлости Тураева у боксёра лишь молча отвисла челюсть.
  Невероятная новость, имевшая две очевидные вещи (Тураев в самом деле кричал "смирно", и то, что лучше Кулеши канцелярские дела никто не знал), требовала вмещения - из Тураева предатель как-то сразу, одним махом, не лепился. Четыре года с ним бок о бок - и никаких подвохов, обманов, доносов.
  Сержант очень тонко молчал, намереваясь золото расчётливого молчания вывалить на свою чашу весов. Через полминуты голоса курсантов прорезались.
  - А что? Последний месяц можно и всему взводу подосрать!!
  - Припёрло в ва-банк идти - и пошёл!
  - Распределение того стоит! Продался!
  - Мне, мне из-за этой суки Киргизию обещали - засунуть бы её в жопу!!!
  
   4
  К Круглову и Васильцу на обратном пути присоединился Тураев. Антон помог собрать котелки-ложки и теперь предвкушал, как пойдёт с друзьями по речке, как наловят они рыбы и полночи просидят у костра, с ушицей! Спускаясь с холма, Тураев даже и предположить не мог (как, впрочем, и Круглов с Васильцом), что его ждёт встреча не с прежними товарищами - испытанными, доверительными, доброжелательными, а с совсем другими - мрачными, желчными, наполненными злобой и местью.
  Знай он всё заранее, может и не рискнул бы подходить, выждал бы какого-либо прояснения в этом чудовищно-нелепом деле, или же прежде собрался с духом, соорудил бы в душе забор отчуждения. По крайней мере, вот так - весело, открыто, беззаботно не предстал бы ни за что.
  Заметив на склоне троицу с походным инвентарём, взвод оживился. Курсанты, развалившиеся по берегу пруда, сидевшие в воде - потянулись на помост: Кулеша стоял там - насупленный, набыченный: предстояло принародно додавливать врага.
  - Улыбается! - презрительно скривился Драпук.
  - А что ему? - даже как с завистью, пояснил Агурский. - Распределение обеспечил!
  - Мы тоже сейчас обеспечим..., - нервно дёргая широким плечом, Рягуж загнул ругательство.
  Тураев, решительно не замечая в лицах перемен, бодро прошагал по помосту, поставил на крашенные доски котелки: - Рыбалку затеяли?
  - Затеяли! - от яростного пинка Рягужа "Свинцовый дирижабль" раскрылся, и всё содержимое Антонова котелка кубарем полетело в воду. Тураев остолбенел: что с Николаем?! Если и задурковал, как прежде, то чересчур зло, жестоко!
  Он хотел сказать, что вышел явный перебор, как на лице Рягужа ему вдруг открылась неописуемая звериная дикость. Антон съёжился - перед ним стоял незнакомый доселе человек, с совершенно непредсказуемыми намерениями.
  - Сучар в компанию не берём! - отрезал Рягуж.
  - Ты мне?! - Антон, поражённый выходкой товарища, даже не обратил внимания, что никто вокруг (кроме Круглова и Васильца) ей не удивился.
  - Тебе, стукачёк сибирский!
  - От жары ополоумел?! - Тураев никак не мог взять в толк, что происходит.
  - А заклад про Репу - чьё дело? - вопросом на вопрос обрушился Рягуж.
  - Какую Репу?! Какой заклад?!
  - Ну, конечно! Признается он! - съёрничал из-за спины Драпук, словно поясняя Рягужу - что разговаривать? Бить!
  Тураев не мог поверить не только своим глазам, но и ушам: перед ним человек, которого он считал другом?! Лицо Антона в секунду запылало огнём - испытывать стыд за наговор, да ещё перед всем взводом, втройне страшнее, позорнее, чем за настоящую вину.
  - Знаешь, куда меня зарядили? - кричал Рягуж и кивал на Кулешу, словно тот должен был развернуть карту СССР и показать место, куда поедет Рягуж.
  - Я тебя на Репу не тащил! - крикнул Тураев первое пришедшее в голову оправдание - в конце-концов, Рягуж расхлёбывает своё похождение!
  - Ты о другом позаботился! - разметая в стороны оставшиеся котелки, Рягуж шагнул к Тураеву. Тому стало ясно, что как ни дико, как ни внезапно всё сложилось, но Колю-боксёра уже не остановить. Единственная мысль застучала у Тураева в висках: не подставиться под разгорячённый кулак!
  Он отступил на охваченных противной дрожью ногах. "Отмутузит Рягуж козла!" - под радостный гул, что чуть не отнял у Тураева последние силы, курсанты быстро освободили для драки кружок - прямо на помосте, жадно приготовились к зрелищу. Круглова, пытавшегося влезть с замирением, Кулеша и Драпук утянули в сторону. Кулеша цыкнул злобно - "не твоё дело"! Все замерли...
  Тураев свои шансы оценил без оптимизма - против него атлет, тренированная машина. Но пасовать уже не позволяла злость, какую он ни разу в жизни не испытывал - драться с гнусным обвинителем до последних сил!
  "Броситься, прилипнуть - и с ним в воду"! - лихорадочно состроился план.
  Рягуж по-боксёрски поднёс кулаки к груди, а Антон, желая смести его с помоста, пригнулся и бросился вперёд...
  Сгрудившиеся зрители не сразу поняли что произошло - опора под ногами вдруг исчезла, и тела их единым мигом увлекло вниз, в воду. Тураев и Рягуж, не успевшие ударить друг друга, тоже повалились внутрь короба. Падая навстречу воде, Антон даже не почувствовал, как спина его плотно прошлась по шершавой стене колодца, раздирая и хэбэшку и кожу.
  Происшествие объяснялось просто: подгнивший от времени настил не выдержал большого сборища и проломился. Сперва ухнули зрители - кто во внутрь разверзнувшегося помоста, кто в стороны; затем, из-за облома смежной балки, пролёт под противниками тоже подался вниз.
  Ноги Тураева без труда встали на дно. Он пришёл в себя и осмотрелся: Рягужу, что высовывался из воды неподалёку, было не до драки - тот недоумённо ощупывал свои руки; жадные зрительские взоры исчезли - сослуживцы барахтались в воде, выбрались из-под поломанных досок.
  Радикальную и необъяснимую перемену - вторую за последние пять минут, Антон воспринял с облегчением. Он молча перевалился за короб и подался к берегу, где тревожно гомоня, собирались курсанты. Кто-то кричал о торчащем большом гвозде, кто-то сетовал об утонувших очках, кто-то матерился от боли
  Когда растерянность от обрушения помоста схлынула, многие вновь наполнились ожиданием несомненного триумфа Рягужа над стукачом. Но тот, разогнав мощным телом воду, вышел на берег без прежнего воинственного настроения. Боксёр болезненно морщился и держался за правую, неловко пристроенную руку.
  Тураев развернулся от взвода и пошёл прочь...
  
   ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
   1
  Сапоги, набравшие под завязку воды, отвратительно хлюпали, утяжеляли ход, но Тураев и не думал остановиться, опорожнить их. Поцарапанная в кровь спина тоже не удостоилась внимания. Что остро чувствовал курсант, так это пылающее жаром лицо и колотящееся в груди, как в пустом ведре, ошалелое сердце.
  Ему не хотелось видеть сослуживцев. Жуткая их метаморфоза гнала прочь, понужала к уединению - долгому, и по своей безутешности доселе неведомому. Товарищи, с кем он четыре года из одного котелка кашу наворачивал (!) - и словом не одёрнули бешенного Рягужа - в глазах только отчуждение, любопытство, открытое упоение местью. И это цветочки! Да! Без сомнений - завяжись драка, крики "Бей Тураева! Мочи!" подбадривали бы и без того крепкую боксёрскую руку, а его нещадно хлестали бы бичом.
  Может ли что страшнее случиться с человеком?! Погуляй по нему увесистые кулаки Рягужа, сравнялся бы физический позор с чувством крайнего презрения и омерзительного, по своей сути и глубине оскорбления, что преподнёс ему родной взвод?! Предательски, с сладострастным азартом вставший на сторону оголтелой силы!
  Что произошло со взводом, что?! Не может эта вопиющая выходка быть всего лишь заскоком Рягужа - его звериная дикость, сродственная невменяемости, не влезла ни в какие ворота! Ей нет оправдания! Да если бы Рягуж ни с того, ни с сего забренчал бы своими сорванными в башке "гайками", то пресечь дурь обязательно влез бы Остапенко, Лаврентьев. И Круглов. Он, Тураев, не последняя для них сволочь, чтобы они стояли в стороне - это точно!
  Однако же, случилось так, как случилось... почему-то всех устроило мнение, что он стукач...
  Тураеву казалось, что слёзы вот-вот сыпанут обидным позорным дождём. Не желая заиметь этому свидетелей, он наддал к кромке леса - деревья скроют и от частного милосердия, если таковое будет предпринято. Никого и ничего ему сейчас не надо! Хотя какое милосердие? Оно у молодых воинов не в чести, держится за слабый поступок, неловкость - даже если его впору воздать достойному человеку! А раз зачислили стукачом, всеобщее презрение сам бог велел!
   И кто сейчас, не дрогнув мускулом, презрение ему посылает, сами себе - исключительные герои. А то! Облик сурового мужа, непоколебимого даже в последние минуты мира, куда почётнее сентиментальной размазни!
  Это только когда тебя самого вселенская несправедливость и обида саданут - словно цепкими зазубренными крючьями по рёбрам, да по сердцу; когда неведомый дирижёр параличом внезапно дыхание стиснет или пришпорит его вскачь, до безумного галопа, тогда и придёт понятие страшного, почти атомного запаса боли, что таится в каждом человеческом существе. Таится та боль в крупицах телесных, прячется в крупицах душевных, но когда высвободится вдруг из сокрытых глазу и пониманию мест, наберёт дикую силу... то разорвать ей в клочья несчастного страдальца - полный пустяк. А уж промочить глаза...
  Тураев сначала боролся с лихорадочной дрожью - предвестницей слёз, закусывал губы, надсадно хрипел, сжимал рукой подбородок. Затем прислонился плечом к невысокой разлапистой сосёнке и заплакал навзрыд.
  ...Он объявился к вечерней поверке. Взвод встретил его взглядами стеклянных глаз - чужих, презрительных. К облегчению Антона, главный задира в строю отсутствовал, зато спина Кулеши излучала свирепое недовольство за двоих. На фамилию Рягуж сержант с излишней мрачностью буркнул - "госпиталь"! "Туда тебе и дорога"! - злорадно подумал Тураев, черпая из новости хоть какую-то компенсацию флюидам ненависти, что осязаемо давили его со всех сторон.
  При откровенной враждебности, позывов к драке больше никто не проявил, и спать он укладывался без помех. "Свинцовый дирижабль" на месте, Антон!", - известил его с соседней кровати Круглов, поглядывая печальными, осунувшимися глазами. До Тураева не сразу дошло, что речь о котелке. Значит, Слава его из пруда выловил, помыл, поставил в тумбочку... Спасибо тебе, дружище! А он про котелок даже и не думал, вот завтра бы собрался в столовую...
  Посреди громадного душевного гнёта, не оставившего на горизонте и мизерного лучика, понимание того, что настоящий друг остался другом, дорогого стоило. Кадык у Антона заходил ходуном, он крепко стиснул зубы и, чтобы никому не выдать своих переживаний, рывком сунул лицо в плотную подушку.
  - Всю бучу Кулёк затеял. Сука, - шепнул Круглов, охватывая себя простынёй ниже груди.
  
   2
  Стена отчуждения, явного глубокого презрения между Тураевым и коллективом возвелась прочная, осязаемая. Он словно вернулся в первые училищные дни, на курс молодого бойца - только в тысячу крат хуже. В то далёкое время, незнакомые друг другу новички вот также замыкались по своим ракушкам - хлипким, добротным или железобетонным - кому как позволял характер. Но даже за нейтральной дистанцией в перспективе неизбежно рисовалось будущее приятельство.
  Сейчас, в отличие от былого, начального времени, в скорлупе оказался он один, и против своей воли. Туда, в качестве изгоя, его дружно запрессовали сослуживцы - кто агрессивно, кто с наслаждением, кто походя, равнодушно. К великому потрясению Антона, среди "трамбовщиков" оказались и те, кого он искренне уважал.
  Уже по возвращении в город - цветущий, манящий скорой свободой, взвод снарядился в гарнизонное ателье - на последнюю примерку офицерской формы. Возле крыльца курсанты курили, весело, без умолку разговаривали, а самые нетерпеливые штурмовали кабины с занавесями. Тураев подался в очередь не из-за желания поскорее ощутить на себе золотые погоны, а прочь от шумной толпы, что горазда на едкие оскорбления.
  "Кто крайний...из своих?" - вопрос с подковыркой раздался из-за спины. Определить крайнего в Тураеве было просто, но вошедший Остапенко громогласно подчеркнул: Тураев - не свой, потому пристраиваться за ним, как за прокажённым - западло. Антон, хотя его внутри всего передёрнуло, на претензию верзилы отступил смиренно. И вовсе не испугался он физического прессинга, а просто уж определился: если крыть навет по существу нечем, то и петушиться впустую глупо.
  Ну не мог он вынуть на свет божий доказательств своей невиновности! Завяз, по самую макушку завяз в липкой паутине, что соткал мастер интриганских дел Кулеша! Выставлен он самой, какой ни есть, гнусной во взводе фигурой - стукачём!...
  Вот только как с этим однокашники согласились - он бы дал лучше зубы себе выдрать, чем товарищей вложить!
  Загипсованный Рягуж в своём выражении презрения съехал в другой кубрик. Впрочем, от этого Тураев заполучил одну лишь моральную выгоду: он остался один на один с Кругловым - единственным, кто прежнего отношения к нему не изменил и кто взвалил на себя ношу посредника во многих вещах.
  Кулеша, опасаясь скорой расплаты за четыре года своего серого кардинальства, теперь вовсю переводил стрелки на Тураева, не брезговал лишний раз подчеркнуть, что его стараниями выловлена во взводе главная крыса. Сержант, прежде встречавший в своих пакостных делах если не осязаемый, то хоть кулуарный отпор, здесь удостоился желанного одобрения. И теперь, при виде мрачного, отрешённого Тураева он в безудержной радости щерил зубы.
  Поскольку в своих эмоциях Кулеша был не одинок, Тураев старался не тяготить взвод своим присутствием, разговорами, репликами. Весь гнёт позорного клейма доносчика он носил в себе, и расшибаться в объяснениях, убеждать в правоте глоткой, жалким страдальческим видом не собирался. "Я гордый! - в сотый раз подбадривал он себя и подушку, которая, если бы могла сопереживать своему постояльцу, то свихнулась бы уже с ума. - Дождусь и на своей улице праздника! А вашей соломенной дружбы не прощу"!
  Однако зацикленные душевные терзания подсказывали: и завтрашний день не сулит радужных обещаний. Бытует, конечно, мнение, что время всех рассудит, но когда настанет этот триумф справедливости? Во всяком случае у него шансов на подобные ожидания нет - до выпуска каких-то несчастных двадцать дней...
  
   3
  Вернуть себе доброе имя Тураев попытался через Прискалова. Подтянутый, тщательно заправленный, он заглянул в канцелярию: - Разрешите обратиться?
  - По вопросу? - грубая интонация капитана обозначила, насколько тот не рад ходатаю.
  - Даже не знаю, - топчась на пороге, признался курсант. - По личному и по служебному...
  - Ну? - рык у Прискалова вышел чуть мягче, и Антон шагнул внутрь.
  - Все почему-то считают, что насчёт Репки я доложил.
  - И что?
  - Это не я.
  - Пусть не ты.
  - А стукачом считают меня!
  - Плохо, если вас считают исполнившим долг? - Прискалов ухмыльнулся, вперил в Тураева пытливый взгляд. Губы того откровенно скривились:
  -Товарищей сдать - долг?
  - Значит, у вас мнение: честно доложить - это сдать, настучать!
  Антон молчал: разве новость, что предавать товарищей во все времена, при всех уставах считалось несмываемым позором?
  - Ну! - поторопил его с ответом капитан.
  - Так! - выдохнул Тураев без особой радости. Понимание не наладилось - теперь была не была! Лейтенанта присвоят, и куда-нибудь да пошлют!
  - Как ты офицером порядок наводить собираешься? Воинскую дисциплину поддерживать? Преступления пресекать? - Прискалов подкрепил тяжёлый взгляд градом вопросов. - Если вот такую репку твои солдаты начнут гуртом объезжать? Что лучше - им по пятнадцать лет или командиру одного стукача выслушать?
  Тураев за подобные дилеммы пока не волновался, придёт время - сообразит, как порядок наводить. Без интриг и лжи, без подкорма стукачей и стравливания подчинённых. Врать он приспособился, только это его личное дело, но культивировать ложь, создавать для неё пышные условия он не будет! Да и помогло ли с Репкой стукачество? Её-то объездили...
  - Вы почти офицер, а до сих пор в плену ложных установок! - Каменное, суровое лицо Прискалова словно уличало Тураева в предательстве родной армии и заодно Советского Союза. Антон пытался осознать - тот говорит правду или здорово шутит? Если это для капитана правда, то нет здесь никакой правды: стукачество никому чести не делало, тем более военным.
  - Поразительно! - продолжал Прискалов. - Уставной долг вам кажется извращением! Честное поведение - предательством. Вы знаете, чем с подобными взглядами кончите?
  - Что же по-честному вы всей роте не скажите, кто долг исполнил? - набрался смелости едко уколоть курсант.
  - Слушай, Тураев, - вдруг смягчился командир, забросив официальное "вы". - У тебя отец офицер?
  - Да, - мрачно подтвердил Антон, не совсем понимая уход от ясного и прямого вопроса.
  - А майор Тураев никогда не говорил, что военная служба - не сгущёнку с ложечки потягивать? И брат...? Он-то у тебя на войне!
  Осведомлённость капитана впечатление произвела. Тураев растерялся, совсем не зная как воспринимать ротного - Оловяш это или... человек? Тем более, что глаза Прискалова избавились от обычной гнетущей строгости, и Тураев впервые увидел в них живое участие... "Говорили", - выдавил он.
  Офицер подал плечи к столу и, наклоняя чуть голову, посмотрел на курсанта снизу вверх: - Так терпи, когда жизнь коровьи лепёшки швыряет! - хоть и без злобы воскликнул капитан, но от избытка созвучных внутренних чувств он резко поднялся. - Ты ни в чём не виноват, ничего не натворил, ничего не плохого ждёшь, а она, гавнюка килограммовая, летит с первой космической скоростью. И по харе! Что тут - кричать - мама, кто её, паскуду в меня запустил?! Приди, сопли утри?
  Будь Тураев постарше, мудрее, то в менторстве офицера наверняка бы уловил и исповедальный мотив. Впрочем, недоумение его всё же не отпускало - речь командира звучала как поддержка, а не как ругань.
  - Знаю, что про тебя говорят. В Забайкалье поедешь, каждый дурак поймёт, что ты не при чём. Улавливаешь?
  - Так несправедливо же!
  - На судью иди учись, коли справедливости жаждешь! А что несправедливо - в Забайкалье? - взгляд Прискалова внезапно ощетинился, и тут же освободился от колючести. - Сам ещё по молодости не понимаешь, что к чему - оттуда в Афганистан меньше всего гребут! Тебя же за поиски справедливости при первой возможности в какой-нибудь Кандагар законопатят! Как простого майорского сына. А матери каково будет - второго сына с войны ждать?
  Тураев не верил ушам - неужели это всё говорит Оловяш?!
  - Там, глядишь, в Монголию подфартит! - с оптимизмом заключил разговор Прискалов. - А насчёт благодарности докладчикам... ещё не вечер!
  
   ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
   1
  Каждое, мало-мальски уважающее себя учебное заведение обзаводится выпускной традицией. Ульяновские курсанты унаследовали привычку вывешивать красный флаг на заброшенной телевышке, что ржавела под дождями и сырыми волжскими ветрами. Прежде, когда вышка вещала в эфир, без пяти минут лейтенанты отрывались на бронзовом изваянии видного сталинского соратника. Наяривание чёрной ваксой золотистых сапог памятнику, возвышавшемуся неподалёку от КПП, могло закончиться попаданием в лапы дежурному. Последователей же новой, более рискованной традиции, подстерегала серьёзная опасность - возможность загреметь с огромной высоты.
  Начальник училища боролся с подобным геройством и в канун выпуска снаряжал под вышку патруль. Это, однако, не мешало появляться флагу с завидной регулярностью. Напротив - очередные смельчаки жаждали превзойти предшественников более красочным полотнищем.
  Щербаченко грозил отчислением, оттягивал наряд - традиция жила и процветала. Вывешивание флага стало делом чести молодых офицеров, а его ожидание - развлечением для остальных. Единодушно поднятые в одно прекрасное июльское утро лица означали - наверху развевается знамя. И тогда начиналось обсуждение всех достоинств и недостатков этого святого символа, предвещающего скорое расставание лейтенантов с военной колыбелью.
  Не обходилось и без посрамлений: был год, когда мачта так и осталась стоять голой - никто не рискнул защитить честь своего батальона. Однажды флаг появился на монтажной площадке, гораздо ниже шпиля. Самый опасный участок знаменосцы не одолели. "Кишка тонка"! - удостоились приговора оплошавшие выпускники.
  Когда Тураев заканчивал третий курс, на вышке взвилась крашенная простынь, громадным размером снискавшая шквал одобрений. Но солнце, ветер и дождь так быстро превратили её в бесцветные лохмотья, что свидетелями нежданного обветшания стали и сами виновники торжества.
  
   2
  Дерзкие вылазки по понятным причинам готовились тайно, в неведении ходили даже тесные товарищи. Но чем ближе подступал июль, тем сильнее надеялся выпуск, что и у них найдётся отчаянная голова, которая вкупе с дельными руками-ногами, вытворит нечто невообразимое, за что не будет стыдно перед потомками. И надежды сотен курсантов чаще всего сбывались...
  После отбоя, при свете поздних сумерек, Круглов возбужденно достал из шкафа свёрнутую ткань с рыжим отливом, коротко бросил Тураеву - "Разворачивай"! Когда Антон раскрутил в дальний угол невесомое, приятно шуршащее полотнище, то ахнул - настоящее фабричное! Да такое, что две простыни обставит!
  - У обкома спёр, - скромно доложил Круглов, ткнул пальцем вверх. - На вышку.
  - Парашют! - произнёс, наконец, потрясённый Тураев и, представляя с каким риском "конфискован" флаг у главного партийного здания, добавил, - на политическое дело мог нарваться.
  - Замучаются ловить, - парировал Вячеслав, изливая через край редкий для него азарт.
  Красу-полотнище бережно свернули.
  - Будет фурор если кто повесит! - глаза Антона горячо, мечтательно озарились. Друг удивил его вновь: - Я и повешу!
  - Ты?!
  - Ну да. Только... сгодишься в помощники?
  - Конечно! - не раздумывая, воскликнул Тураев, а через пару секунд осторожно присовокупил. - За самый верх...без гарантий.
  Сюрпризы Круглова не закончились.
  - А я уже был наверху, - признался он.
  - И молчал?!
  - Ночью в наряде мусор выносил... старое древко заодно сбросил.
  - Фигаро, везде поспел! - не удержался от восхищения Антон.
  - Спать меньше надо, - в полутьме белки Круглова сверкнули бесовской искрой. Тураев засмеялся - кто-кто, а дремать Вячеслав пристраивался чаще всех.
  - Ночь подгадать без дождя, ветра и чтобы дежурный спокойный, не шарился, - заговорщицки произнёс тот. - Да сопли не жевать, а то повесят тряпку какую-нибудь!
  
   3
  За несколько дней приготовлений обком обеднел на одно толстое древко, а беспокойные друзья разжились проволокой, пассатижами (к ним привязали страховочную бечёву) и широким брезентовым ремнём - пристёгиваться к мачте. Туго стянутое полотнище охватили капроновой нитью, что бы оно не развернулось раньше времени и не сорвало вниз своего водружателя.
  Наконец, выдался благоприятный день - чисто, тихо в небесах и полное спокойствие в общежитии. Дежурный (они заглянули на развод) - подполковник Жарович, накликать беду не должен, наоборот, скорее посулит им успех.
  Через час после отбоя Круглов с Тураевым вылезли в окно. Бесшумно ступая кедами, они опустошили тайник и по-партизански, перебежками направились к дальнему углу училища - там в ночном небе притаилась вышка. Высмотрев из-за медсанчасти, что патруль пока не выставлен, Круглов приторочил за спину длинное древко и просигналил: на штурм! "Лестница на небеса!" - хмыкнул он не то радостно, не то иронично, взявшись за перекладину.
  Подниматься внутри сквозной вышки не составляло труда: добротные, хоть и тонкие ступени, страховались каркасным ограждением. Тураева с каждым метром распирало ощущение, будто он поднимается над всем миром: главный учкорпус - громада в пять этажей, а его плоская крыша уже внизу, под ногами; всё больше рассыпано перед ним, как на ладони, городских огней - от мертвенно-мерцающих, до ярко рвущих темноту. А скоро в общий хор влез и бисер дальних окраин.
  Открылся невероятный вид на Волгу - к высокому и крутому берегу добавились немалые метры конструкции. Холодный блеск реки, уходящей в чёрную бесконечность, заставил Тураева поёжиться, остановиться. Тут же стало казаться, что вышка клонится на бок и падает прямо в свинцовую воду...
  Круглов ждал на монтажной площадке, к которой стыковалось последнее и самое опасное звено - двадцатиметровая труба с торчащими поперёк прутками. Туда Вячеслав полезет один - обоим работать на мачте рискованно, да и у Тураева предел храбрости, риска и циркового умения закончился. Нет, если бы друг сказал - надо...
  Антон остался на решётчатом полу, подставив себя суровому волжскому ветру, скрыться от которого было невозможно. Он жадно вдыхал свежий воздух и столь же жадно всматривался по сторонам - такой дивный обзор судьба не часто дарует. Над тёмной рекой взгляд его выхватил длинную, строгую линию огней - мост. Дальше, на другом берегу, слабо перемигивались заволжские уличные фонари. А левее, где водохранилище, чёрная бездна - угрюмая и страшная...
  Страх к удивлению Тураева вдруг сменился неописуемым счастьем: у него хватило духу влезть в рисковое дело - и теперь он высоко наверху, где его плотно обнимает загадочная ночь, продувает насквозь крепкий ветер и где совсем рядом соседствуют звёзды...
  От Волги донёсся сбивчивый гудок - с гружёной баржей против течения управлялся буксир. Он тяжело пыхтел, напирал всей мощью, оставляя в слабом лунном отражении узкую косынку волн. Тураеву всегда казалось, что пароходы плавают по-черепашьи, однако, баржа подозрительно быстро исчезла за далёким и лишь угадываемым горизонтом. Антон, осознав это, очнулся - то ли он во времени потерялся, то ли на самом деле теплоходы не черепахи...
  Да, сейчас Тураев запросто наслаждался двумя мирами, легко перешагивал между ними границу. В реальном, физическом мире, где существовал город, училище, курсовая общага (вон она!) и родная кровать - главенствовал разум. В другом, что ворвался ясными и близкими звёздами, бесконечным свинцом реки, напористым ветром, холодящим до самых костей - заправляла душа...
  Антон упёр взгляд в серое размытое пятно наверху и представил, насколько опасно, неуютно сейчас Вячеславу на хлипкой мачте. Ещё он с гордостью и неподдельным восхищением подумал, как необычайно смел его друг. Не наглый и не вытрёпистый, а отваги у него больше, чем у всех ротных пижонов вместе взятых. Чтобы с флагом орудовал болтун и махинатор Агурский? Ни в жизнь! Может, оторви-да-брось Драпук полез бы ради чести батальона?! Смешно. Даже Рягуж: мужественный облик, крепкие мышцы - и что? Не стоят все они и мизинца Вячеслава! Только способны честных людей в доносчики записывать.
  Тураев поёжился, плотнее одёрнул куртку - здесь он совсем забылся от невыносимого бремени доносчика, свободно воспарил душой в радостные и восхитительные эфирные небеса. А действительность...
  Сверху донёсся резкий негромкий хлопок - под напором ветра полотнище распласталось в секунду, и на фоне чернильной бездны стало видно тонкой, упруго пульсирующей полоской, красный цвет которой Антон угадывал скорее воображением, нежели глазами. Готово! Их знамя на свободе!
  Да! Шёлковое полотнище, нежданно-негаданно исчезнувшее с почётного места главной площади Ульяновска, избегло участи тихо выгореть от солнца. Волею курсанта Круглова оно вознеслось на самое высокое в округе место, какое только можно было представить, и вступило в неравную схватку с хлёстким и безжалостным симбирским ветром. Победа ветра была предопределена, как предопределена смерть любого уже рожденного человека, но сейчас молодое, прекрасное знамя радостно и упруго билось в потоках воздушной стихии, благодарило судьбу за столь дерзновенный взлёт и нисколько не думало о завтрашнем дне.
  Когда долгожданный друг встал рядом, у Тураева на сердце отлегло. Как ни успокаивал он себя тем, что мачта простояла не один десяток лет и простоит ещё столько же, страх за Вячеслава не покидал. Тот первым делом воздел ввысь ликующие глаза, радостно заключил: - Честь девицы спасена.
  - Намекаешь на новобрачную простынь?
  - Именно, и цвет что надо!
  Оба, наполнение счастьем, засмеялись. Круглову не терпелось покурить. К табаку он тянулся не часто, по настроению, и сейчас, после трудов опасных и праведных разве не заслужил минутку-другую насладиться высотой и спокойствием? Он потёр озябшие руки и, едко пошутив -"Разломят завтра лошадиную корму пополам!", сунулся в карман за сигаретами.
  Тураев только раскрыл рот добавить, что Жаровичу не впервой страдать этим местом, как что-то звонко бряцнуло у них под ногами. "Чёрт, брелок!" - Круглов сообразил сразу: бесчувственными пальцами он заодно с сигаретами выудил крупнокалиберную пулю на капроновой нитке. А она, зараза, провалилась в решётчатый пол и, загремела по опоре, противно будоража устоявшуюся тишину.
  Строгий окрик "Кто там?" верхолазы ожидали услышать меньше всего. На мгновение они оцепенели, а затем кинулись на пол. В тусклых огнях санчасти возникли фигуры офицера и двух курсантов.
  - Патруль! - всполошился Тураев. - Засекли!
  - Бабушка надвое сказала, - Круглов осторожно, без суеты отправил пачку сигарет обратно в карман. - Мы в полной темноте.
  "Слезайте, герои!" - слова начальника патруля донеслись явственно, словно тот стоял рядышком. Нарушители затихли.
  - Слазьте! - сурово повторил офицер, но ответом ему было молчание ночи.
  - Может, нет никого, товарищ капитан! - влез с подсказкой патрульный. - Может, за забором где стукнуло.
  "Уводит, - тихо прокомментировал Круглов. - Да только начпатр не дурак". И точно - офицер без всяких сомнений настроился терпеливо ждать.
  Следующие десять минут нижние товарищи напрягали уши, словно охотничьи собаки, а верхние не подавали никаких признаков присутствия. "Разрешите слазить посмотреть!" - загорелся было второй патрульный, которому так просто не сиделось на месте.
  - Ещё чего! - осадил инициатора капитан. - Спланируешь впереди пилотки - отвечать за тебя. Мы здесь до утра.
  Верхолазы, слышавшие каждое слово, приуныли основательно: на железном полу не на шутку холодно. Полчаса выдержать можно, а потом?
  - Что делать будем? - шёпотом поинтересовался Тураев. - Слезать?
  - А! Сдаться никогда не поздно, - Круглов вдруг самозабвенно уставился на звёзды. Логика фразы была железной, и Тураев тоже попробовал просто лежать и, глядя в молчаливое небо, думать о хорошем. Но гнетущая тяжесть, что их патриотический порыв обернулся серьёзным залётом, не уходила! Начнутся теперь расследования, словно они и в самом деле что-то страшное совершили. Да в войну за такое орденами бы наградили!
  Он вздохнул: - Как дети сюда полезли. Натурально.
  - Угу, - отозвался Вячеслав. - Меня теперь точно к чукчам сошлют.
  - Щербаченко вообще отчислить обещал. Если так... ведь из-за ерунды!
  - Фигу ему! - успокоил Круглов. - Списки в Москве, мы, считай, летёхи!
  Начальник патруля с жаждой добычи толкался под вышкой и безуспешно норовил уловить малейший звук. На земле стояла тишина - сильный высотный ветер делал и доброе дело - шум, слова, что могли донестись с мачты, он относил в сторону, растирал бурлящим вихревым потоком в ничто.
  Круглов, всё так же ненасытно созерцая затейливое небесное полотно, толкнул Антона: - Как думаешь, сейчас на какой-нибудь планете, ну, возле Сириуса или Аль-де Барана чуваки вроде нас служат? Чтобы автоматы, караулы?
  Тураев поутюжил взглядом космическую пропасть из бесконечной черноты, мизерных белых точек, задумался - это же миллионы, миллиарды звёзд, галактик, и наверняка миров! И они - с ничтожным сроком жизни, с глупыми построениями, нарядами, тревогами. С тем, что ждут на этой вышке расплаты за своё ухарство!
  - Думаю, мы одни такие дураки во вселенной! - вздохнул он. - По крайней мере, что флаги на вышках развешивают.
  - Флаг - мирная забава, - посуровел Круглов. - А чтобы миллионами друг друга убивали! Чтобы атомное оружие против себя же! Куда только Бог смотрит?
  - Бог спокойно смотрит когда отдельно взятого человека гавном мажут! С головы до ног, - ворчливо заметил Тураев. - С этого миллионы убитых и начинаются.
  Месяц на горизонте отделался от хлипких туч, а офицера вдруг охватили нехорошие предчувствия: что если флаг уже водрузили?! Повинуясь внутреннему советчику, он торопливо удалился от основания вышки, задрал голову. Так и есть - на мачте обрисовался силуэт полотнища.
  - Вашу мать! - разразился яростной бранью капитан. Патрульные, пристроившиеся от безделья на траве, торопливо вскочили.
  - Висит! Флаг висит! - яростно тыкал рукой офицер. - Завтра нам за такую службу глаза на жопу натянут!
  - Нам тоже, - безрадостно дополнил капитана Круглов, клацая зубами. Холод уже отбил у него желание любоваться звёздами.
  - Спускаемся? - спросил Антон, порядком окоченевший. - Всё равно залетели.
  - Пойдём! - Круглов мрачно поднялся, застегнул у куртки воротничок.
  Лёгкий шорох скоро донёсся до земли. "А-а! Я так и знал! - вскричал начальник патруля, наполнившись дикой радостью. - Лезут, голубчики"!
  Теперь было с кем разделить вину перед начальником училища. "Да, товарищ генерал, виноват, не углядел, проворонил. Но вот они - нарушители, эти чёртовы верхолазы, которым собственная жизнь не дорога! Я поймал их путём героических усилий и доставил пред ваши очи"!
   Приближающийся шум отзывался в капитане всё большим облегчением.
  - Аккуратней там, не сорвитесь! - по-отечески предостерёг он невидимые пока жертвы. Патрульные стояли рядом, молчаливо вглядывались в ночной мрак.
   - Хватать если что! Валить на землю! - энергично втолковывал им офицер.
   Уже нарисовались на ступеньках две сгорбленные фигуры, уже капитан, заготовивший приветственную ироническую фразу, потирал радостно руки, как вдруг из темноты раздался треск ветвей и громкий собачий лай.
  - Бешенная собака! Спасайся кто может! - поддал паники истошный крик из-за забора.
  Собака не замедлила предстать воочию. Немецкая овчарка - большая, оскаленная, бежала прямо к вышке. Поняв, что предупреждение спасаться вовсе не шутка, патруль, забыв о долгожданном плоде с небес, молниеносно дал дёру к санчасти. Офицер, беспомощно хлопая рукой по пустой кабуре, пристроился последним.
  Овчарка гналась по-настоящему и через мгновение её зубы уже вкушали хромовое голенище. Капитан, пытаясь вырваться, яростно тряс ногой и собачьей головой. Неизвестно, кто бы оказался крепче в этой схватке, но из-за забора снова донёсся голос, теперь повелевающий: - Лорд, ко мне!
  Собака послушно отпустила жертву, вернулась к ограждению. Матерясь во все горло, с криком "Пристрелю су-уку!", капитан спешно поковылял за угол.
  - Быстрее! - громким шёпотом скомандовал Рягуж. Верхолазы как в лихорадке отмотали последние метры, бросились к радостно скачущему Лорду.
  - С нас причитается! - Круглов ласково потрепал собаку за ушами.
  - Галопом в общагу! - Рягуж по-прежнему шипел из-за забора. Тураев возбуждённо толкался на месте и раздумывал, сказать или нет ему "спасибо"?
  - Из-за тебя, Славка, прибежал, - услышал он голос Николая и сомнения враз исчезли. "Иди к чёрту со "спасибом"! Лучше в лапы патрулю"! - обозлился Тураев и потянул Круглова к стадиону - задворками бежать в расположение.
  
   4
  Дубелый нагрянул в четвёртую роту подобно Карабасу Барабасу, когда тот ломился в каморку папы Карло во главе полицейского наряда. Лицо подполковника горело гончим азартом: докладывать утречком генералу Щербаченко, что он Дубелый, всего-навсего сонная ворона с развесистым клювом и двумя большими звёздами, совсем не хотелось. Требовалось включить фирменное чутьё и вытаскивать подлецов на свет божий!
  Ни секунды не слушая сержанта с чёрными горделивыми усами, офицер ткнул ему рукой в грудь: "Дежурных курса сюда! Роте тревога"!
  Едва коридор наполнился атрибутами срочного сбора - светом, громкими командами и визгом табло "Тревога", Круглов с Тураевым благополучно влезли в своё окно. Старшина Забиулин высунулся из кубрика сонный, увидел подполковника с повязкой, тоже зашумел про построение.
  Подтянулись дежурные всех выпускных рот, недовольно оглядывали грозного офицера - что тот ещё захотел?! "Тревога! Минуту на построение"!- свирепо надрывался Дубелый, и резким жестом руки накручивал - "Быстро! Быстро!" - "Э! За минуту тебе уже никто не построится, - присвистнули про себя сержанты, разворачиваясь для исполнения приказа. - Нету больше голубков порхать по таким нормативам"!
  Дубелый готов был им вслед раздать по крепкому пинку, но обошёлся воплем "Бегом"! Офицер вертелся, будто ему в галифе, в то место, где сходятся штанины, положили раскалённую сковородку - но этого требовало строгое розыскное правило: промедление смерти подобно! "Дёрнул чёрт Жаровича заболеть! - изливался желчью матёрый дознаватель, пока курсанты тянулись в коридор. - Сорвали с тёплого дивана - и в такую неприятность! Весь авторитет в унитаз"!
  Прихрамывая, объявился покусанный начальник патруля - в санчасти он наскоро сунул ногу на осмотр и после порции йода помчался содействовать следствию. Капитан виновато потоптался, встал рядом с Дубелым. "Второй этаж проверяй"! - зло махнул подполковник, и тот ретиво поковылял по лестнице.
  Сонные курсанты удивлялись тревоге, нарочно громко оглашали вопрос: "Что за мода - лейтенантов среди ночи трясти?" и в строй не торопились. Наконец, рота выровнялась, затихла. Забиулин попробовал было сам выкликать фамилии, но Дубелый, со словами: "Знаю я ваши штучки!", грубо забрал у него список.
  - Агурский!... Антонов!... Баринов!... - зычно кричал подполковник и всматривался в каждого, как перепуганная сова.
  Тураев Рягужа в строю не увидел: тот выручил их, а сам обернуться с Лордом не успел - теперь дорога в кандидаты на спрос. "Хоть какая-то справедливость", - без всякого сожаления подумал об этом Антон. Спасение через друга-оборотня не казалось ему верхом удачи.
  "... Рыков!" - "Я!" - "Рягуж"!
  "Я" донеслось из умывальника, и офицер развернулся на голос, как волк на запах молочного ягненка. Через миг спешно появился и сам курсант - как положено: в форме, сапогах.
  - Где вы были?!
  - В туалете, - не моргнув глазом, доложился Рягуж. - Понос, товарищ подполковник.
  - Понос?! Ночью на очко в форме, ремне и сапогах? Мне сказок не сочинять! - Дубелый неожиданно взвизгнул истеричным фальцетом, ткнул Забиулину: - Пойдёт к начальнику училища, как подозреваемый в вывешивании флага.
  Вот оно что! Свершилось! Тут-то курсанты поняли, зачем среди ночи поднята вся суматоха! Строй охватил радостный возбуждённый шепоток, от которого глаза Дубелого налились гневом. Но это было для него не самое плохое.
  - Рягужу вчера гипс с руки сняли, - еле скрывая усмешку, отчитался старшина. - Он не самоубийца на вышку лезть.
  Такого подлого оборота Дубелый и в жизнь не ожидал, но аргумент со сломанной рукой утянул чашу не в его сторону - кандидат для генеральского гнева найден никудышний. "В строй!" - зубы Дубелого скрипнули на весь этаж.
  Строгая проверка ничего не выявила: кому положено стоять, стояли как огурчики - хоть обнимай молодцов за успехи в боевой и политической! Поднимаясь на третий этаж - трясти шестую роту, подполковник пылу поубавил. Боевое, проверенное чутьё в эту нежную июльскую ночь шептало ему о полном фиаско. Взамен он состряпал оправдание, что во всём виновата поздняя замена на больного Жаровича, что не успел он настроиться на предвидение пакости, но...
  Через полчаса, без всякого результата, Дубелый подался на выход. Трагично припадая на правую ногу, рядом семенил начальник патруля.
  - С курса сто увольняемых наберется, - мрачно подвёл итог Дубелый. - Банда! Мост через Волгу могут транспарантами разукрасить, не то что какой-то флаг поднять!
  Капитан нервно теребил новенькую портупею, соглашался.
  - А ты готовься! Стружку с тебя снимать будут! - Дубелый уставил ледяные глаза на офицера-горемыку. - Сидеть под вышкой надо было, а не на медсестру в санчасти пялиться!
  
   ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
   1
  И хотя ночной переполох известил об успешном прорыве "высотного фронта", выпускной курс, высыпая утром на построение, позабыл зачем он вышел: батальон, как горная отара, толкался вразброд и зачарованно смотрел наверх... Это было нечто. Громадное знамя переливалось буйным алым пламенем, словно в звенящем синевой небесном куполе отворили калитку прямо на солнце.
  Возгласы восхищения рвались из уст, а вопрос "Кто"? оживлённо гулял по рядам. В другое время Тураев ликовал бы всей душой и не удержался бы кое-кому шепнуть о своём участии, но сейчас понимал - сопереживания, взаимной радости не будет. На его пафосное признание, будь оно возможно, посмотрят как на жалкую попытку исправить "лицо".
  В вынужденной замкнутости Тураев быстро определился и с самомнением - при всей причастности к рискованному и почётному делу, его вклад в водружение чудо-флага гораздо меньше, чем показалось бы со стороны. Всё - от начала до конца сделал Слава Круглов - отчаянный сорвиголова!
  А тот без всякого намека на личную значительность, вместе со всеми зачарованно взирал на вышку. И на вид - никакого желания орать: "Это сделал я"! Только затаённая радость, по которой никто, конечно же, не догадается о главном виновнике события.
  Ликование безбрежными волнами эйфории перекатывалось от курсанта к курсанту, от сердца к сердцу. Ни о чём другом разговоры и не велись, а интерес, кто же причастен к этому делу, не утихал.
  Офицеры, стоящие отдельной кучкой и откровенно жестикулирующие в сторону флага, молчаливо замерли, напряглись - к ним приближался насупленный Землемеров. План по активному пресечению выпускного безобразия провалился, а неминуемость спроса за "знамение" теперь была понятна и слепому.
  Громадный реющий стяг, от вида которого пробирала дрожь, обозревало пол-Ульяновска. Это подтвердили увольняемые. Драпук, ночевавший на правом берегу, возбужденно закричал прямо с ходу: - Флажище! Из-за Волги видно! - И думая, что герои уже известны, наивно поинтересовался: - Кто повесил?
  - Говорят - ты! - пошутил Остапенко. - Специально из увольнения приходил.
  - Ну да, - засмеялся Драпук, - у меня такие дела ночью - не до вышки!
  О том, что флаг водрузили действительно необычный, вырвалось даже у начальника училища. "Можете хоть занавес туда поднять, но жизни-то свои поберегите"! - сказал он на разводе. Землемеров после замечания чуть не кулаками кинулся выбивать из ротных офицеров виновных. Увы, проще было в лотерею выиграть автомобиль "Волга", чем пальцем попасть в исполнителя.
  По иронии судьбы Прискалову в этот день подоспело майорское звание. "Ясно откуда герои, - его коллега Стременной шуткой попытался снять подозрения со своей роты. - В честь майора Прискалова флажок взвился"!
  
   2
  Землемеров зудил с расследованием, и в канцелярии новопроизведённого майора появился Агурский. Прискалов оторвался от бумаг, "посверлил" вошедшего вопросительным взглядом. Самый ценный осведомитель заранее приладился в виноватую позу: - Никаких зацепок!
  Агурский говорил чистую правду. Разговоры о флаге ходили, будоражили курсантов, но ни с какой фамилией не связывались. "Ни слушка, ни намёка, - задумчиво забарабанил пальцами по столу Прискалов. - Так не бывает".
  И всё же майор не огорчился - результат его устраивал. Раз в роте тишина, значит, он с чистой совестью доложит Землемерову - его личный состав не при чём. Комбат пока доверяет.
  Агурский, при своих дипломатических способностях боялся Прискалова. Разумом, как начальника и интуитивно - до неприятной пустоты в солнечном сплетении, когда не мог отделаться от ощущения, что офицер своими дьявольскими, парализующими глазами видит его насквозь.
  - Вы же знаете... я всегда... на любой вопрос, - пролепетал доносчик.
  - Вопрос флага сейчас и главный!
  - Товарищ майор, если где - что, я сразу!
  - Если, если! - Прискалов впал в наигранное раздражение, - с нарядом поговори. Утку по роте запусти - вот молодцы ребята, такой подвиг совершили! Кабы знать кто, расцеловал бы просто. Батальон на всю округу прославили. Учить тебя что - ли? Скоро погоны офицерские одевать!
  Курсант понял, что надо идти, но затоптался на месте.
  - Что ещё?
  - Вы сказали... погоны офицерские...
  - Ну. Ты против что-ли?
  - Нет-нет! - Агурский тряхнул головой. - Я про другое... меня в хорошее место... пошлют? Учтёте мою помощь искреннюю? И комсомольскую активность?
  - Учтём! - к удивлению доносчика твёрдо заверил Прискалов. - Всех помощников учтём, Агурский! Только насчёт флага землю-то порой!
  - Не подведу! - вдохновлённый курсант выскочил из канцелярии.
  
   3
  Тайна знамени не прояснялась, но очередные события вытеснили эту проблему из головы начальства. Все живы - и слава богу! Надвигался выпуск, а вместе с ним и распределение. Молодых лейтенантов ждали большие города и бескрайние степи; глухие таёжные гарнизоны и провинциальные городишки; маленькие унылые сёла и сладкая сказочная заграница; нестерпимо знойные пустыни и продуваемая хлёсткими, леденящими ветрами тундра.
  Решать в какое место, на какую должность отрядить того или иного выпускника могло много человек. На том, что любое слово вышестоящего начальника есть приказ для подчинённого и держится военная пирамида. Но кроме устава, отношения людей в форме пронизаны неписанными традициями. Так, если майора о чём-либо попросит чужой генерал-майор, а к полковнику обратится чужой генерал-лейтенант, а генералу позвонит командующий совсем другим округом, то просьбы будут восприниматься почти как приказ.
  Вот и получается: ступеньки иерархической лестницы, восходящей к министру обороны, подсчитать не сложно, но разветвления на виды Вооружённых сил, рода войск, управления МО и управления Генштаба, на Ставки, военные округа и группы войск заведут в такие дебри из маршалов и генералов (не говоря про полковников), что там сам чёрт рога пообломает!
  Многие, казалось бы обычные курсанты, превращаясь в лейтенантов, вдруг оказывались сыновьями, племянниками, зятьями, внуками, соседями, знакомыми маршалов, генералов, непростых полковников, и вдобавок, весомых партийных деятелей - всех тех, кто на этой грешной земле околачивался не в последних рядах.
  Громадный бумажный котёл, ибо все серьёзные приказы воплощены исключительно на бумаге, забурлил. Всполошились училищные телефоны: обычные, городские - звонками от местных ходатаев; засекреченной связи - от важных абонентов со всех концов необъятной страны и даже далёких загранвойск. Понеслись приказы, советы, просьбы... Все, кто имел припасённого туза, лез за пазуху, а в козыри не гнушались зачислить копчёную колбаску или импортный мебельный гарнитур.
  
   4
   Агурский, едва прознал, что его ждёт дорога в Тоцкую дивизию, не поверил ни ушам, ни разуму. От вопиющей несправедливости он даже покрылся испариной: пропади пропадом задроченные оренбургские степи! Разве за эту подачку он играл в Штирлица, сдавал товарищей, рисковал? О! Он пойдёт к командиру и очень строго выяснит, что тут за шутка!
  Агурский толкался возле запертой канцелярии, гневно бурлил, воображал, как прямо в лицо крикнет он Прискалову об обмане и несправедливости, но тот, как назло, до конца дня не появился.
  Ночь в ожидании аудиенции оказалась у осведомителя самой худшей ночью за все четыре года. Взбудораженный, он долго не мог уснуть - мозг просто искрился обидами и претензиями, а когда, наконец, сон сморил Агурского, то ему приснились сослуживцы. Они стояли вокруг него плотным кольцом и дружно самозабвенно гоготали: - "Так тебе и надо, стукач"! А Драпук (вот тебе и друг!) надрывался громче всех: - К Портвейну! И мою жену - стерву, туда забирай!
  Утром курсант нервно теребил свои руки и мямлил Прискалову про вселенскую несправедливость: даже ничем не выдающийся Василец скоро соберётся до Польши, а он, Агурский, сделавший командиру столько добра, обманут и обижен - вместо положенной благодарности дикие степи!
  - Доблестная Тоцкая дивизия молодого лейтенанта не устраивает? - вкрадчивым вопросом майор оборвал стенания. Почти молодой лейтенант оживлённо затряс головой: - "Не устраивает"!
  - Ну, дела, - театрально протянул Прискалов. - Остаться в родном округе, продолжить службу в знаменитом на весь мир соединении выпускнику четвёртой роты - не вариант! Ты знаешь, что там маршал Жуков был?
  Ещё бы Агурский не знал! Почти месяц околачивался в Тоцком, писал во все газеты про героическую стажировку, и про маршала Жукова писал (откуда, кстати, просветился и сам Прискалов)! Но сейчас он смолчал - признание ничего не изменило бы; наоборот, майор обернул бы факт себе на пользу и пояснил бы, что в проверенное место ехать сам бог велел. Да и какой может быть Жуков, когда вопрос о его личной судьбе?!
  - Неужели я лучшего не заслужил? - с дрожью в голосе вопросил Агурский.
  - Что?! - глаза Прискалова сделались звериными. - А эта сучья Репа?! Кто её оттянул прямо в расположении? Забыл, курсант? Скажи спасибо, что тюрьмой не закончилось!
  - Репу многие...тянули и... Василец, а он - в Польшу.
  - Что тебе Василец? Остапенко по заслугам получает - в Свободный!
  - Может, меня с кем поменять, това...? - Агурский настойчиво не замолкал.
  - Вот что! - Прискалов шмякнул по столу кулаком. - Не устраивает Тоцкое, в Кушку пошлю! Поменяю с Рыковым. Тот будет рад, потому что из Кушки одна дорога - в Афганистан! Или с Остапенко!
  Из канцелярии, куда Агурский добросовестно приносил тайные вести, он вышел словно салага после первого шторма - с гудящей головой, на хлипких ногах. Переговоры провалились, и яростный мат в адрес Прискалова нёсся бурным мысленным потоком. "Сучий Оловяш"! - выводили трясущиеся губы Агурского.
  
   5
  Настал день, когда закулисные интриги обернулись приказами. Выпускники получали в управлении кадров предписания - сверкающие синими гербовыми печатями бумаги, вчитывались в названия мест, куда скоро ляжет их путь.
  Вячеслав Круглов - жизнь философов не балует. Может, потому они и философы. А может потому, что уже с самой утробы, априори, воспринимают мир как простынь, на которой идёт всего лишь кино. И не торопятся в этом действе подчеркнуть архиважность собственной роли, а тем более принять всерьёз важность какого-либо другого персонажа. Например, майор с претензиями на предмет чьих-то нечищеных каблуков, философу будет просто смешон. Философ способен всмотреться в небесные законы жизни, заглянуть в завтрашний, послезавтрашний день, когда рано или поздно закончится кино, и останется лишь белая немая простынь.... Не все армейские философы открывают настежь своё беспристрастное "я" - многие оболочкой своей вовлекаются в положенную игру, принимают её правила. У Круглова же отсутствие подобострастного "есть! так точно!" заметили без микроскопа, и теперь его ждёт Казахстан. Там, в жарких песках, под палящим солнцем начнётся его нелёгкая служба.
  Николай Рягуж - все страхи дальних мест, куда сам Макар телят не гонял, оказались напрасны - он едет в Кишинёв. Очень, очень неплохо: город дивный, тёплый, для карьеры неохватный плацдарм - рядом Ставка, напичканная генералами. Не зря украинский хлопец молотил кулаками словно заводной, не зря добрый молодец бегал как конь! Имя Рягужа вписано в историю четвёртой роты доблестными спортивными победами и это Прискалов оценил.
  Старший сержант Кулеша. Ах, да! Лейтенант. Чехословакия. Восторгу не было предела. Свершилось - в руках не синица, а сладостная заграница. Прискалов, как не ждал Кулеша от "патрона" подвоха, в отношении верного помощника поступил по-джентельменски.
  Виктор Драпук - Фергана. Та самая Фергана, где покрыл себя неувядаемой славой внештатного дознавателя Дубелый. В семье Драпука уже месяц никак не разрешится дилемма: ехать ему одному или всем? Виктор настаивает на личной разведке и ссылается на маленького ребёнка, на беременность Олимпиады. "Драгоценная" тёща боится, что разведка закончится исчезновением зятя и всё время талдычит о семейном гнёздышке, которое не должно остывать.
  Игорь Лаврентьев направляется к Чёрному морю, в Одесский военный округ. Его милое семейство, в котором уже три человека, будет покрываться знойным южным загаром. Самого главу семейства ждёт нелёгкий ратный труд - простому офицеру за тёплое местечко принято платить солёным потом.
  В предписании Тураева - Забайкалье. Это известие Антон встретил без сожаления. "Значит, на старости лет туда не поеду", - оптимистично заключил он. А Тоцкое? Если он появится там - обязательно найдёт Веру. Иначе он не сможет, да и жизнь об этом позаботится сама... Вот только нужна им эта встреча? Ему лично? Вера намного старше, за её спиной муж, сомнительные гости, Драпук... Нет, пусть всё идёт, как идёт. В Забайкалье!
  Предписание Антон аккуратно свернул пополам и сунул в новенькое удостоверение офицера. Твёрдое доказательство того, что он никого не вложил, не подсидел с тёплого места, сослуживцы не увидят. Он так решил!
  
   6
  После торжественного вручения дипломов и нагрудных знаков, что состоялось в центре Ульяновска, Прискалов приподнёс роте удивительный сюрприз. Он выждал, когда разойдётся теперь уже лейтенантский батальон, когда "красное" место оставят начальник училища с приезжим генералом, и попросил строй - без родственников, друзей и приглашённых, переместиться на набережную.
  В тени раскидистого старого ясеня майор особым, одному лишь ему понятным взглядом осмотрел радостные лица парней, вынул из чёрной папки стопку листов. "Первый взвод, - сунул он бумаги в толпу первого взвода, вновь выудил листы. - Второй... третий".
  Резко дёрнув молнию опустевшей папки, Прискалов зашагал прочь.
  Лейтенанты разбирали листы. Какое же их охватило недоумение, когда стало понятно - это и есть потаённые "закладные" записки. Те самые объяснительные, в которых крылись причины наказаний и потерянных увольнений. И сейчас открылся не только секрет осведомлённости командира роты, но и гораздо большее - всплыли авторы гнусных доносов.
  Тураев, как и все, не сразу понял, что происходит. А когда воочию осознал, что среди этих бумаг ему выйдет полное оправдание - возвращение честного имени, к тому же в последний час, в последний миг, то взбудоражился, как откупоренная бутылка тёплого шампанского.
  - Моих тут нет! - радостно закричал он, оттягивая от жаркой новости воротник рубашки. - Нет тут моих доносов! Их не было никогда! - крик выходил громко, полной грудью.
  Одним жестом Прискалов сбросил с доносчиков маски, и предательство ими своих товарищей вернулось обещанной командиром сторицей. Записки, где стукачи сообщали о большом и малом, о друзьях и врагах, о фактах и выдумках, гуляли по рукам. Их хватали, жадно читали, удивлялись написанному и скрежетали зубами. Многое теперь находило объяснение, и оно ошеломляло, взрывало.
  Раздался первый хлёсткий удар в челюсть. Доносчик в третьем взводе получил воздаяние за подлую работу. Тураев потянулся в толпу - искать записку о несчастной Репке. Он возбуждённо метался между товарищами, заглядывал, спрашивал: - Про Репку не у тебя? Где про Репку?
  Агурский, чья доля в стопке "закладных" оказалась немалой, понял, что сейчас произойдёт. Претензии к бедной Тоцкой дивизии разом выскочили у него из головы, а вместо этого он решил поскорее уносить молодые лейтенантские ноги. Едва доносчик наладился подальше от товарищей, как Тураев наткнулся на нужный лист, жадно прочёл внизу подпись - Агурский.
  - Это Агурский! - громко закричал Тураев, замахал бумагой. - Агурский!
  Взвод понимал о чём речь. Печать предателя, родившая между Тураевым и сослуживцами непреодолимую пропасть, наконец-то, уличена лживой!
  Остапенко, которого ждал далёкий город Свободный, подошёл к Антону, протянул громадную ладонь. "Извини", - виновато подкашливая, пробасил он.
  Тураев счастливо улыбался - он для ребят снова свой!
  
   7
   Лейтенанты покидали кубрики. В руках - тяжёлые чемоданы, сумки, забитые новеньким обмундированием, на лицах - блаженная радость. Они открыто, манерно курили, в последний раз - вальяжно, по-барски усаживались на кровати, громко и с удовольствием будоражили гулкий коридор цоканьем каблуков, окриками, разговорами - долг курсантской дисциплине отдан сполна, а страх её нарушить разом вытравлен драгоценным золотом погон.
  Тумбочка дневального - одинокая, униженная - робко толкалась у входа. Возле неё никого не должно было быть, никого и не было. Словно не ведая о метаморфозе последнего дня, надоедливо требуя ответа, лаялся матом телефон. К трубке никто не тянулся - звоните дорогие и неизвестные товарищи, хоть на деревню дедушке!
  Комнаты, бывшие четвертому курсу добрым приютом, пустели...
   Повседневный мундир лейтенанта Агурского, в знак презрения к хозяину, сиротливо обтекал в шкафу белой краской. Пол кубрика устилали выдранные и потоптанные листы выпускного альбома. Смачные оттиски грязи на портрете стукача - невесёлое для такого дня зрелище, но сослуживцы - все как один, отказались от удовольствия вспоминать об Агурском.
  А за своей формой он придёт. С наступлением вечера по-воровски проберётся в кубрик, обомлеет от хорошо знакомого портрета, украшенного презрительной печатью каблуков, отшатнётся в ненависти от изгаженного кителя... взвоет матом на Прискалова, на бывших товарищей...
   Тураев сидел в кубрике один. Его переполняли два чувства: радость и грусть. Радость оттого, что пройден долгий путь, достигнута заветная цель: он - офицер! И покидает училище без камня на сердце: теперь все знают - Антон Тураев друзей не подводил!
  Грусть навевало расставание - с бесшабашной юностью, шаловливыми и дерзкими выкрутасами, с дорогими друзьями, просто товарищами, с классами и аудиториями, со стадионом и полигоном - уголками, ставшими такими родными... Целый мир, что начинался с гостеприимной кровати и вырастал до необъятных размеров Ульяновска, навсегда исчезал в лету. Одним днём, одним махом...
  В кубрик осторожно зашёл Горелов. Тураев, словно в первый раз, пристально его оглядел - офицерская форма на сослуживцах так и казалась чудом.
   - Хочешь, с отцом поговорю - переиграют тебе распределение! - негромко сказал Павел, присаживаясь на стул. - За границей места схвачены, но Белоруссия или Украина... Не Забайкалье же.
   Почти фантастический смысл слов не сразу дошёл до Тураева, он будто отряхнулся от дремоты, но участие на лице Горелова было неподдельным. "Точно говорят: думай о людях лучше чем кажется! - подумал Антон, поскольку минуту назад помощи от Павла и предположить не мог. И тут же выскочила другая мысль: - А Рягуж, Агурский"? От философских дебрей он спешно отмахнулся - не тот день голову ломать! Но какое-то особое, трогательное волнение не позволило ему небрежно сидеть - Тураев поднялся.
   - Спасибо, Паша! Честно - не ожидал! - искренне сознался он. - А Забайкалье... как говорится, раньше уеду, раньше вернусь.
  - Может, к моему отцу, в армию?
  - Ты же знаешь, я что-нибудь выдам про начальство... Неловко будет.
  - Как знаешь, - Горелов выпрямился. Тураев порывисто шагнул ему навстречу, они обняли друг друга за плечи...
  Антон вновь остался один. И вновь нахлынула грусть от понимания, что курсантская жизнь окончилась. Навсегда. Весёлая и трудная, хлопотная и беззаботная, взрослая и мальчишеская - одним словом - незабываемая и теперь уже неповторимая...
  Стекло на двери сдержанно звякнуло - несмелым движением втиснулся Рягуж. Замер без слов. Тураев тоже не знал что говорить, не шевелился.
  - Агурскому... припечатал... до крови, - хрипло, с паузами пояснил Николай, к чему-то показывая ссадину на кулаке. Тураев молча кивнул - дело!
  - Кулеше... тоже... в кровь..., - Рягуж снова поднял руку. Антон вновь мотнул головой, избегая смотреть бывшему другу в глаза.
  - Ладно, пойду, - угловато ёжась, Рягуж подался из кубрика.
  Тураев встал к окну, уткнулся взглядом в аккуратный деревянный заборчик. Эх, Коля, Коля! Не осилил ты словечко "Прости". Не смог признать свою вину -пусть без надрыва, без слёз раскаяния, просто бы одним словом! Ты думал, Тураев должен рассыпаться в любезностях первым? А знаешь ли ты, что вытерпел Тураев? Да если бы ты в ответ на клевету Кулеши сказал бы "не верю!", не развернулся бы к другу своей боксёрской жопой - кто втянулся бы в провокацию Кулька?
  От неприятных мыслей Антона отвлёк каптёр. Он шустро, словно пожарный на эвакуации, заскочил исполнить в последний раз свои тряпичные обязанности. Бесцеремонно схватил с табурета старую форму Тураева с мятыми, затёртыми погонами.
  Антон с грустью проводил её глазами - прощай, верная подруга! Уложат тебя в матрасовку - и на склад! Придёт новый набор - будет им от лейтенантов подменка - на грязные работы, в наряд по столовой... И его вещмешок тоже раскроет кто-то из молодых.
  Тураев мечтательно улыбнулся - новичок, кого он не знает и скорее всего знать не будет, оторвёт оттуда бирку с фамилией "Тураев А.". С любопытством достанет хозпакет, плащ-палатку, котелок, что за четыре года разбогател вмятинами. Прочитает на глянцевом боку его верного спутника - "Led Zeppelin" - так и не поднялась рука закрасить. Будет ли этот кто-то знать про "Свинцовый дирижабль", про волшебную "Лестницу на небеса"?... Это ведомо только небесам.
  Ему, Тураеву, четыре курсантских года хорошей вышли наукой, крепкой! Все помогли в этом - друг Слава Круглов, командиры, товарищи и даже враги. Потому он с такой любовью и благодарностью расстаётся с самыми любимыми погонами - курсантскими, потому так ясно отдаёт себе отчёт - сегодняшний миг, который разделил в нём курсанта и офицера, он будет помнить всю жизнь!
  Несомненно, впереди его ждут новые воинские звания, получать которые он будет рад - ведь в каждых погонах своя притягательность. И сейчас он заглянет вперёд, помечтает, представит свой рост до капитана или... майора. "Что-то, а до майора я дослужусь!" - без сомнений подумал Тураев.
  Вот - первые офицерские погоны, с двумя маленькими звездочками - их он уже заработал. Погоны старшего лейтенанта наденет через два года. С большим удовольствием, ведь это знак того, что их хозяин не сопливый лейтенант, а хлебнувший военной жизни офицер. Затем на плечи лягут самые изящные, самые красивые погоны - капитанские. По четыре звездочки на каждое плечо, словно небосвод щедро поделится своим богатством.
  Большая майорская звезда переведёт его в старшие офицеры. И хотя бытует притча, что старший офицер начинается с подполковника, погоны с двумя просветами не опозорят любой возраст: одинаково необидно быть и старым майором и молодым.
  Так будет, рано или поздно, ибо с целью карабкаться вверх, зарабатывать на свои плечи звёзды - маленькие и большие, сделан когда-то нелёгкий выбор и пройден славный училищный путь...
  Но перед громадной вереницей уходящих вверх званий, курсантские погоны всегда останутся при одном бесспорном преимуществе - они для молодых, у которых всё впереди.
  
   КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"