Аннотация: Рассказ о том, как пострадала семья коммуниста за попытку окрестить детей в послевоенные годы.
Когда кончилась война, я жила в Архангельске у Михаила Егоровича - это мой двоюродный брат, и его жены тёти Веры. В шестнадцать лет к ним приехала, паспорт уже был получен у меня. У меня такая жизнь была, что я работала на двух фронтах: работала нянечкой в ночную смену, а днём нянчилась с их сыном-калекой. Тётя Вера была заведующей дизсадом. Дизсад - ясли и садик вместе - потому, что там были дети, перенёсшие дизентерию - "поносики". Вот вечно эти пелёнки, это всё прошло через мои руки. Тем более ей нужна я была днём дома нянчиться с Валеркой, днём я должна была дома быть: я и стирала кой-что, как могла, и в очередь за хлебом ходила, длинные очереди были. Помню, бывало, стою в очереди, куплю хлеба, сколько положено там на душу, принесу домой, дак она и хлеба-то мне не очень-то так, чтобы дать, хотя на меня всё-таки давали хлеб. Но я, можно сказать, что дома и не кушала.
А я работала нянечкой ночной потому, что у неё сын-калека родился, так вот она меня в ночную перевела, чтобы я ночью так работала на этих поносиках-дристунах, а днём я работала уже дома - нянчилась с её калекой. А Толик, старший сын тёти Веры, нормальный родился, ой, пройдоха какой был, боже ты мой!
Аборты тогда были запрещёны, она к какой-то бабульке сходила, делала аборт и повлияло - аборт не получился: Валерка родился калекой, и у него не работала левая ножка. Как сейчас помню: когда он уже большенький был, годик был ему, вот так вот на попе ёрзает, ёрзает по комнате. И вот он ползёт, ползёт вот так, она останется позади ножка-то эта - не действовала, он её этими ручонками - как вот в глазах у меня сейчас - перекладывает её и опять ползёт. Доползёт до какой-нибудь игрушки, ну, тут уже я не выдерживала, я уже брала его в руки, чтобы он эту ножку не тащил - мне тяжело было смотреть. Я год так промучилась у них.
И что случилось-то? Мальчишку, Валерку, с больной ногой положили в больницу, а Толик, три годика ему - ох, пройдоха был - он в садик ходил. Вера меня взяла - а я же была комсомолка - в церковь. Она не сказала, что в церковь. А Валера лежал в больнице с ножкой-то. И она уже кого только не просила, никакие врачи, ничего не помогало. Видно, так она сама загубила его - хотела аборт сделать, и не получился, тогда запрещено это было, всё нелегально. А Михаил Егорович работал секретарём партийной организации большого лесопильного завода. И ей сказали, что "надо тебе окрестить малого, окрестить дитя". Она уже всех врачей прошла - не помогли, она по бабкам пошла, а сама партийная была, и он партийным был.
А рядом в квартире жила соседка, жена секретаря парткома, она не работала. А ещё рядом другая комната была проходная, там бабушка-портниха жила. И эта секретарша-жена бегала всё к ней. И детей у неё почему-то не было, и этого Толика она всегда подкармливала, и он уже: "тётя Надя, тётя Надя", и она его любила.
И вот уже, когда мы съездили в церковь - а переезжали через реку Двину предпоследним пароходом - приехали домой. А тётя Вера, когда батюшко окрестил Толика (Валерку-то, само собой, окрестил - он маленький), она Валерку пошла, понесла обратно в больницу, а Толика на предпоследнем пароходе и меня с ним через Двину отправила, а сама должна была приехать на последнем пароходе. А крестик батюшко одел на Толика вот так, а Вера мне шепнула, говорит: "Ты, когда будешь плыть через Двину, пароход пока идёт, ты сними с него крестик-то, чтоб Миша-то не узнал, что его окрестили". Валерка-то не скажет - он маленький был, а этот! Она же была жена секретаря райкома - не райкома партии, но большого завода, а я была комсомолкой! Но что мне - я была под пятой у неё, а как иначе - жила у неё, работала у неё. Хотя я работала, деньги зарабатывала, я их не видела, эти деньги, отдавала ей.
Ну и вот. Мы едем через Двину предпоследним пароходом, время, наверно, было между восьмым и десятью часами вечера. Мне же приказ был дан - "снять!". Я уж сидела так уж к нему близко-близко, всё ля-ля-ля, его заговариваю, заговариваю. А он мне всё говорит: "Вот, я приеду, папе расскажу, что я видел!". Думаю: "Боже мой! Да зачем я тебя здесь уговариваю - что ты там видел?!" Я про церковь ничего не говорю, а про всё такое. И - сняла с его шеи крестик моментально так через голову, и - за борт! Бросила в Двину! Ах! Как он у меня разревелся! Все люди на него смотрят - мы на верхней палубе ехали. Ой, что было!
Ну, что, приехали мы домой. А Толик орёт: "Всё равно скажу папе, что ты у меня крестик с шеи бросила в реку". Бесполезно было его уговаривать - кричит и кричит. А тётя Вера должна была ехать последним пароходом. Когда я приехала, дверь была закрыта, я мальчика оставила на кухне, бабушка-соседка смотрела за ним. А я пошла и говорю: "Где Михаил Егорович?" Говорит: "Он в столовой собрание проводит". Он партийный бог - секретарь парторганизации. Я пошла за ключом к нему. Взяла ключ, пошла, открыла дверь. А Толик бегает, что ему - ребёнок есть ребёнок. Ой, как я ждала этого последнего парохода! Что будет?!
Война была! Ой, война была! Бил он её или нет - я не знаю, дверь была закрыта. Так они там ругались, так ругались! Но что делать-то? А сын сразу отцу сказал на вопрос: "Толик, что ты плачешь?" - "Папа, тётя Аня у меня крестик с головы сняла и в реку бросила". Вот и всё! И больше ничего! Ну ладно, успокоил он его, как уж там, я не знаю, но успокоил. Пришёл ко мне, а я как будто сплю, он ещё шинель снял с себя, меня закрыл, со всех сторон вот так подтыкал - дует же. А я не спала, я лежала и притворялась спящей.
А эта женщина, секретаря жена, она не работала и к бабульке-портнихе бегала - всё там моды смотрела и всё такое. А тут Толика на кухню не пускают, в садик его везти нельзя - он расскажет, где был. Вот. Три дня я дома сидела с ним, вечно на крючке; соседка бежит к портнихе, торкнется - закрыто! А он орёт - я не пускаю его! Ну и дошло дело - жена секретаря не остановилась на этом.
Михаилу Егоровичу сказали: "В 24 часа покинуть город!!" Ах! Осень, холод! Я-то до послед сидела, из квартиры всё уже было вывезено, на станцию отвезёно было, в багаж надо было сдавать. И я с этим Толиком сидела до конца. Вещи уже отвезли на станцию. И дождь идёт; и я, пока поезд пришёл, куда погрузить вещи, я на дожде была с этими вещами, охраняла их на открытом складе. Сторож из будки выходит: "Ну, ты иди, доченька, иди, ведь промокнешь вся", а я не смела уйти от вещей - а вдруг что пропадёт? Мало ли, этот сторож сидит в своей будке, а через забор кто-то перепрыгнет, какую-нибудь, там в упаковках всё было, стянет, а я-то буду в ответе. Снова выходит этот, у которого на проходной будка, и говорит: "Миленькая, ну за что тебя так наказывают?" А я что, буду, что ли, всем объясняться, я говорю: "Дак, они вот уезжают". А Михаил с Верой и Валеркой были дома до прихода поезда, в пустой комнате, но были дома.
И вот пришёл поезд. Сначала в товарняк они вещи погрузили, и я осталась одна на проходной. Пришла бабулька-портниха их провожать. Они сели в поезд. Вера-то мне и руку не подала, а Миша меня обнял, поцеловал: "Извини, сестра, за всё, извини". Поезд же не будет их ждать. А я плачу, плачу, ой как я плакала. Они уже дверь закрыли и ушли в вагон.
А мы пошли с этой соседкой домой, а она идёт и говорит: "Аня, а ты чего, говорит, плакала? Неужели тебе ещё было жалко таких людей? Ты ведь была подкаблучница, ты ведь и в очереди длинные за хлебом стояла, и за детьми смотрела, и на работу ты ходила в ночную смену специально, чтобы ты днём была для них дома, неужели тебе так жалко их, что ты плачешь?" А я говорю, не помню, как её звали, по отчеству назвала её и говорю: "А плачу не от того, что я их жалею, я от радости плачу!" И она и говорит: "Да, за это я тебя уважаю, что ты вот действительно от радости, тебе только надо было и плакать от радости, что они уехали". И так я плакала, так плакала.
Потом какое-то время Миша мне писал, а потом он, Царствие Небесное, ушёл из жизни. И остался Толик, старший сын; женился потом. А этот калека так и остался калекой, ничто не помогло - ни больница, ни церковь. Вот такой я пережила неприятный, тяжёлый период времени, сынок.
Со слов Тарасовой Анны Михайловны записал и отредактировал её сын, Тарасов Александр Васильевич.