В нескончаемой цепочке появления и исчезновения людей на планете?
Но если смерть одной бабочки может повлиять на историю,
То человек способен изменить всё, и тем самым стать равным Богу!
Февральский мороз сковал в своих крепких объятиях улицы и площади Москвы, заставляя жителей плотнее натягивать на головы шапки и отгораживаться от холода длинными вязаными шарфами. Снег то валил хлопьями, укутывая город в белоснежную шубу, то неожиданно прекращался. Наступало затишье. Будто там, наверху, кто-то неожиданно закрывал заслонку в гигантской трубе, производящей нежные шестиугольные крупицы.
В эти минуты относительного спокойствия открывался прекрасный вид на молчаливые звёзды Кремлёвских башен на фоне тёмно-синего неба. Остроконечные красные свидетели замысловатой российской истории сурово смотрели на происходящую под ними суету начала двадцать первого века. Томный свет, струящийся, словно из-под земли, освещал их пересекающиеся линии, обозначающие вечность и стремление к идеальности мироустройства. Небесный художник был сегодня в ударе, совместив на одной картине красоты природной вакханалии и зарисовки из обычной жизни среднестатистических москвичей.
По улочкам и проспектам столицы, словно по её кровеносным сосудам, медленно ползли машины, частенько упираясь в образующиеся то здесь, то там автомобильные тромбы. "Мерседесы", "Тойоты", "Жигули" и другие авто всевозможных видов и расцветок, стараясь не задеть друг друга, тревожно сигналили и, пыхтя, словно русские самовары, наконец разъезжались в разные стороны.
Темнело, рабочий день заканчивался. Народ дружно и радостно повалил из офисов. Выйдя на улицу, все как один старались ускорить свой шаг, чтобы побыстрее очутиться в тёплых квартирах, впрыгнуть в домашние тапочки, сесть на диван и за чашечкой крепкого чая уставиться в телевизор.
В это время уровень уюта личных жилищ просто зашкаливал, превращая их в суперзащищённые средневековые замки. За каменными стенами мужественные рыцари кабинетных сражений могли возле костра - батареи погреть свои косточки, рассказывая домочадцам о менеджерских буднях.
Но я сегодня не настраивался на душещипательные разговоры о планктонной жизни, потому что в моей барсетке лежали два билета в театр на спектакль с интригующим названием "Любимый сын Ленина".
Как известно, детей у вождя пролетариата не было, и этот факт уже сам по себе взращивал в умах людей, отчасти знающих его судьбу, дополнительную интригу. А у старшего поколения, захватившего на своём жизненном пути противоположные, по сути, виды общественно-политического строя, в которых преклонялись перед совершенно разными идеалами, возникало естественное любопытство. Неужели и в семейной жизни Ильича были ещё какие-то нераскрытые тайны? Уж сколько про него написано, особенно в девяностые годы. Жизнь Ленина была изучена вдоль и поперёк. Казалось, что не оставалось даже ни одной пылинки на его костюме, не рассмотренной историками всех мастей с разных точек зрения.
Мы с женой не были заядлыми театралами, но попавшие к нам в руки по случаю билеты подтолкнули нас выйти в свет в эту суровую погоду. Театр был недалеко от выхода из метро, поэтому мы, не успев изрядно наглотаться невидимых микроскопических кристалликов, парящих в воздухе в сегодняшний холодный вечер, юркнули через стеклянные двери в тёплое фойе.
Наша розовощёкая от мороза парочка, как и все остальные, пересекшие границу царства Мельпомены, моментально превратилась из суетливых, вечно торопящихся куда-то прохожих в вальяжно расхаживающих дам и господ.
Сдав верхнюю одежду в гардероб и взяв у милой миниатюрной бабушки в голубой униформе номерки, мы тотчас открыли наши души для впитывания тонких живительных волн высокого искусства. При плюсовой температуре невидимые кристаллики наконец начали таять, освобождая место приятному и волшебному запаху, который можно ощутить только в театре.
Откуда берётся этот аромат, неизвестно. Может, всё дело в смешении благоуханий деревянной сцены, лакированного паркета в фойе и плотной ткани занавеса? Загадка! Но от такого парфюма мой живот предательски заурчал. Сработала проверенная временем теория Павлова.
- Коньячка бы сейчас, рюмашку, - вслух подумал я, с тоской устремив свой взгляд на буфет, где кроме бутербродов с колбасой и рыбкой в углах витрины скромно притаились бутылочки-миньончики с согревающей жидкостью тёмно-коричневого цвета.
- Сейчас выпьешь и заснёшь прямо на спектакле, - строго одёрнула меня жена, - возьми лучше сок с бутербродами.
Глубоко вздохнув, я встал в хвост длинной очереди, тянущейся соблазнительной змейкой, ещё больше сподвигающей на чревоугодие.
Дали первый звонок. Люди в фойе засуетились, потянувшись гуськом в зал через массивные дубовые двери. От очереди начали постепенно отваливаться звенья, не выдержав нарастающего напряжения. Это позволило мне почти вплотную подойти к заветной стойке, где продавали спасительные перекусы.
Второй звонок застал нас с женой бегущими в зрительный зал - в этот заветный полутёмный мир эмоций. Мы на ходу усиленно жевали бутерброды, стряхивая крошки, предательски зацепившиеся за одежду. Низменные человеческие потребности постепенно отступали, освобождая место потребностям эстетическим, находящимся практически на самой вершине пирамиды Маслоу.
- Ряд тринадцатый, места тридцать шестое и тридцать седьмое, - взглянув мельком на билет, произнёс я вслух, чтобы жена подстраховала меня в поисках наших кресел. Я устремился вперёд, отмечая про себя: "Десятый, девятый ряд...", не останавливаясь и не сразу сообразив, что отсчёт начинается от сцены.
- Куда ты понёсся? Вот же они! - послышался сзади голос жены. Как и положено "боевой подруге", она первая нашла заветные места.
В звуках третьего звонка утонуло наше учащённое дыхание, моментально забылся холодный город и отошла на задний план каждодневная работа. Успели!
Мы с удовольствием погрузились в тёмно-бордовые кресла, чтобы на два часа с небольшим, с перерывом на антракт, превратиться из людей, не замечающих ничего вокруг, в наблюдателей, зрителей.
После стандартной фразы о необходимости выключить сотовые телефоны, произнесённой голосом с металлическими нотками, зал погрузился во мрак. Изо всех углов раздались хлопки и трескотня - имитация стрельбы. Видимо, так, по идее постановщика, мы должны были своими ушами услышать и, в конечном итоге, прочувствовать то далёкое революционное время, в котором на олимп молодого советского государства восходил небольшого роста лысоватый человек со сверкающими умными глазами и громадным лбом.
Начали вспыхивать и тут же гаснуть огоньки на потолке зала. Задрав головы, зрители подспудно пытались уловить некую систему в жизни красных и белых светлячков. Но напрасно! Сплошная анархия, как и тогда. Потоки случайностей, которые уже после были выстроены историками в закономерный логический ряд...
Постепенно звуки, надрывающие слух, стихли, уступив место залихватской весёлой песне с одесскими мотивами - "Лимончики". В темноте по стенам зала побежали круглые ярко-жёлтые пятнышки, будто бы зажглись тысячи фонариков. Разрывая струны, под бойкий стук барабанов звонко заиграла одинокая скрипка. Певец, явно с криминальным прошлым, запел: "Ой, лимончики, вы мои лимончики. А вы растёте у Сони на балкончике..."
Авторы вот так решили передать атмосферу наступающего НЭПа - с открывающимися ресторанами, артелями, жилтовариществами и кратковременными свободами для предприимчивого народа.
"Лимончики" недолго поднимали нам настроение. Они сменились рыданием трубы и звоном музыкальных тарелок. Духовые инструменты подхватили печальные нотки и понесли их медленно, с глубокой скорбью, между рядами кресел зрительного зала. Подразумевался, видимо, двадцать четвертый год. Смерть Ленина. Январская стужа и толпы людей, жаждущих проститься с вождём...
Но и тут, не дав нам опомниться, сюита "Время, вперёд!", всем известная по программе "Время" на "Первом", разорвала печальные ноты в клочья и, высушив редкие слезинки на щеках, воссияла красным заревом, размазанным по тёмно-синей занавеси на сцене. Свет от больших прожекторов, совершая горизонтальные и вертикальные перемещения на импровизированном "небе", переносил сидящих в зале театралов в атмосферу индустриализации, пятилетних планов и величественных парадов. Показалось, что возникшие будто бы из-под земли алые флаги страны Советов наотмашь хлестали шёлковыми краями зрителей, не давая им расслабиться.
Ещё мгновение, и звуки моментально стихли. Что-то большое, невидимое человеческому глазу, поглотило музыкальный грохот, навсегда заточив его в своём чреве.
"Щёлк-щёлк", - следуя цепочке неожиданностей, в зрительном зале включили яркий свет. От хлынувшего на меня потока обнажающего действительность излучения я зажмурился...
Открыв глаза, я внезапно не почувствовал больше комфорта, ранее даримого мне театральным креслом. Словно его незаметно, пока было темно, выдернули из-под меня, заменив жёстким приставным стульчиком, на котором просто невозможно было сидеть: ни тебе откинуться назад, ни тебе положить руки на подлокотники. Приходилось постоянно находиться в напряжении. Но, как я понял, это состояние передалось не только мне. Повернув голову, я увидел жену, с недовольством, граничившим с изумлением, оглядывающуюся по сторонам.
Вот теперь и я заметил изменения, произошедшие в зрительном зале. Например, рядом с нами размещались не две подружки средних лет, которые до начала представления щебетали о чём-то друг с другом, а две женщины в возрасте, в строгих серых платьях начала двадцатого века. Они сидели, потупив взгляд, молча уставившись на спинки соседних кресел. У одной, полноватой, глаза были зелёного цвета, сильно навыкате. Отвисшие щёки, седые волосы и круглые очки говорили о ней, как о человеке умном, пережившем в своей жизни многое, но под грузом обстоятельств не смеющем высказывать своё мнение. Соседка была более миловидной, колючий взгляд и острый нос выдавали её дерзкий характер. Но она тоже опустила голову и была как будто бы не здесь, а далеко в прошлом.
Рядом стоял симпатичный мужчина в кожанке, держа какие-то бумаги, свёрнутые в трубочку. Маленькая бородка и интеллигентный вид раскрывали в нём душу писателя или поэта, ранимую и чувствительную. Он, эмоционально жестикулируя, обращался к двум женщинам:
- Надежда Константиновна, ну подтвердите, ведь Ленин действительно последний вздох сделал на моих руках. Когда он умер, я целовал его ноги!
Затем, не видя реакции, гражданин обратился ко второй даме:
- Мария Ильинична, скажите Вы, всё же было действительно так?! - последняя на секунду подняла на него глаза, но затем опять опустила голову. За этот промежуток времени можно было почувствовать, что она испытывает явную симпатию к обращающемуся к ней мужчине...
- Товарищ Бухарин, не отвлекайтесь от темы, - раздался строгий голос со сцены, - так вы признаёте себя виновным в создании правотроцкистской подпольной организации и убийстве товарища Кирова?
На подмостках стоял длинный стол, накрытый красной скатертью. Казалось, что он был настолько длинный, что его крылья, ещё немного - и скроются за кулисами. Мгновение, и вся эта громоздкая конструкция завоет и поднимется вверх, передавив на взлёте большую часть людей из зала. За столом сидел, по-видимому, президиум, со множеством знакомых мне по историческим фотографиям людей. Посередине восседал грузин с большими пушистыми усами. Во рту у него дымилась курительная трубка с сильно изогнутым концом. Чаша с табаком висела ниже подбородка, и из неё поднимался наверх слабый дымок.
- Это изумительная клевета, кровавая клевета. Не верь им, Коба! Они на меня наговаривают! - страстно, глядя только на грузина, воскликнул мужчина в кожанке. - Они говорят, что я не люблю Сталина, которого я на самом деле люблю. Они говорят, что я ненавижу руководство партии, которое я на самом деле люблю!
В порыве оправдательной речи Бухарин поднял руку с бумагами кверху. В этой позе он был в точности похож на молодого Ленина, стоящего на броневике.
- Я готов за наше дело умереть! Мне не дорога жизнь, всё это мне абсолютно надоело, но политическая честь! - произнеся последнюю фразу, мужчина устало опустился в кресло.
В этот момент из зрительного зала раздались язвительные смешки, полностью обесценивающие речь того, кого ещё недавно называли любимцем партии и сыном Ленина.
- Я хотел два слова сказать, что Бухарин совершенно не понял, что тут происходит. Не понял. И не понимает, в каком положении он оказался, и для чего на Пленуме поставили вопрос. Не понимает этого совершенно. Он бьёт на искренность, требует доверия, - грузин вынул трубку изо рта и начал медленно, под всеобщее молчание, заталкивать в неё очередную порцию табака и, уже посмотрев на мужчину в кожанке, продолжил, - когда имеется тысяча показаний против него. Ты не волнуйся, подожди, разберёмся.
В глазах главного здесь человека на мгновение возникла жалость. Видимо, он вспомнил свою ещё недавнюю дружбу с Бухариным, а возможно, и далёкий тринадцатый год, когда тот практически вместо него написал статью о национальном вопросе.
- Николай Иванович, - обратился Сталин примирительном тоном, - я ничего не говорю лично о тебе. Может быть, ты и прав!
Трубка опять нашла своё место во рту. Из неё повалил более тёмный дым, даже где-то из чаши начал выскакивать огонёк. Бугристое лицо Иосифа Виссарионовича окутала пелена, постепенно отдаляя его от Николая.
- А может быть, и не прав. Нельзя здесь выступать и говорить, что у вас нет доверия, нет веры в мою, Бухарина, искренность. Это ведь всё старо. И события последних двух лет это с очевидностью показали, потому что доказано на деле, что искренность - это относительное понятие, - с некоторым раздражением произнёс Сталин.
Николай понял, что это - всё. Последняя фраза поставила в их дружбе с Кобой твёрдую точку. Наверняка такой же точкой в скором времени завершится и его жизнь.
Недалеко послышался стук сапог конвоя. Уже через минуту человека в кожанке уводили из зала.
- Вы-то хоть верите мне? - обернувшись напоследок, обратился к нам с женой Николай Бухарин с полными слёз глазами...
Мы ему ничего не ответили...
Свет в зале начал медленно снижать яркость. Занавес на сцене со скрипом задвинулся. Антракт?
Жена и я так и не поняли, что это было - то ли театральное представление, приближённое к реальности, то ли действительность показала нам фантасмагорические лица из прошлого...
Обернувшись, мы увидели двух подружек в модных современных костюмах, оживленно делившихся между собой впечатлениями. Крупской Надежды Константиновны и Ульяновой Марии Ильиничны - жены и сестры Ленина - рядом с нами не было.
- Коньячку бы сейчас? - умоляюще спросил я, посмотрев на жену.
- А вот сейчас - можно! - утвердительно кивнула она головой...