В одном из маленьких российских городков, затерявшихся на просторах огромной и бестолковой страны, есть психиатрическая больница Љ 1. Она одна на весь район, но больных, проживающих на её территории постоянно, всего семь человек. Пять женщин и двое мужчин. Женщины попали сюда, навсегда, после бурных романов с выкидышами и абортами, казино и наркотиков, убийства собственных родителей, попыток покончить с собой и своими детьми... Психика этих дам, не выдержала жизненных бурных коллизий, которые они сами выпестовали в собственной судьбе. Они, теперь, ходят по территории маленького дворика, специально отведённого для постоянных пациентов, не подлежащих выписке, страшно разрисовывают свои лица дешёвой губной помадой, плачут и смеются не впопад и пристают к санитарам и врачам мужского пола, проделывая похотливые движения. Они часто сорятся друг с другом, но помня крепкие кулаки безжалостных санитаров, знают последнюю черту безобразий и хулиганств, и никогда её не переступают.
Впервые, я попала в эту муниципальную лечебницу по долгу службы, и была поражёна средневековым бытом её постояльцев. Это - одноэтажный, большой ветхий барак, наполовину сгнивший, с провалившимися полами и размороженными батареями. Зимой тут топят печки. Телевизоров всего два, причём один в кабинете Сан Саныча Шелвера, директора этого безобразия и моего давнего друга. Он уже несколько раз получал возможность заиметь собственный кабинет в светлой и современной клинике в Барнауле, но почему-то отказывался. Я не понимала его, ругала, и никак не мог связать расхожее мнение о стремлении евреев к власти и богатству, и его поведение.
На мои вопросы и реплики, он близоруко щурит глаза, глупо улыбается и предлагает местную "приму" и отвратительный коньяк. О своих пациентах он может рассказывать часами и страшно сердится, когда замечает, что его не слушают, или клюют носом.
На этот раз он вытащил два толстых тома. Это были истории болезни двух мужчин из корпуса "постоянных". Сан Саныч академически выражался, и называл хвост старого барака, примыкающий к столовой, словом "корпус".
В психушке, эти двое получили прозвища: Безногий и Гармонист.
Безногий лишился обеих ног в Афганскую войну. Он, когда-то, был бравым лейтенантом десантником, имел великолепную спортивную фигуру, многочисленные разряды по многим видам спорта, красавицу невесту, любящих родителей и преданных друзей. Подорвался на мине... Ноги отрезали по частям, пять операций, заражение, новая ампутация, отчаяние. Невеста ушла первой, когда он находился ещё в госпитале. Она честно сказала ему, что попытается его забыть навсегда, что будущего у них нет (немаловажно сказать, что были задеты осколками и детородные органы), что остаётся быть мужественными до конца. Он её любил именно за прямоту характера, и согласился с ней сразу. На прощание, она пожелала ему долго не мучиться..., заплакала и ушла.
После очередной операции, не выдержала мать. Приступ. Сердце. Врачи были бессильны...
Друзья слали письма, поддерживали морально, а некоторые и материально. Но, затем, стали писать всё реже и реже. А потом, и вовсе пропали. И наконец, как завершающий зловещий аккорд, смерть отца. Он пережил мать ровно на год.
В тот день юноша стал безумным, он не смог больше переносить удары судьбы, сработал предохранительный механизм. В одну ночь, его лицо изменилось, он стал похож на маленького ребёнка, у которого дяди отняли конфету. И ещё он ругался... страшно, самым отборным матом, звонким мальчишеским голосом, срываясь на хрип...
После множества переездов от врача к врачу, из города в город, он, наконец, оказался в этой больнице. И тут обнаружилась его необычная фобия, тяга к турнику. Он, после каждого завтрака, в любую погоду, требовал, чтобы его выкатили во дворик, где жалостливый студент практикант, соорудил ему турник. Тело без ног было лёгкое, а настойчивость нечеловеческая.... Безногий за несколько лет достиг потрясающих способностей. Он мог часами висеть на турнике на одной руке, затем менял руки и продолжал занятие. При этом он был совершенно счастлив! Для того, чтобы залезать на турник было легко без посторонней помощи, к правой стойке приварили толстые куски арматуры. Это были его ступеньки. Прямо с инвалидного кресла, он как обезьяна, вскарабкивался на перекладину и висел...
И только вечером, вместе со всеми, следовал на ужин. Все к этому так привыкли, что не обращали никакого внимания. Он висел в дождь, в мороз, в снег, в жару....и улыбался. Если его пытались снять, то он так страшно ругался, и размахивал одной рукой, что у персонала срабатывал инстинкт самосохраненения. Его старались не трогать. Висит, да висит. Жалко, что ли?
Гармонист, раньше, был обыкновенным семьянином и трудягой. Он работал на нефтяном предприятии. Имел молодую жену и маленького сына. Зарплата была очень хорошей, к тому же здорово помогли акции предприятия, на котором он работал. Поэтому, молодая семья обзавелась японской подержанной иномаркой и уютной дачей в пригороде. В одну из летних суббот, всё семейство ехало на дачу. Было весело, и в салоне играла музыка. Скорость нарастала и нарастала... На повороте случилось непоправимое, легковушка на полном ходу врезалась в машину таких же незадачливых ездоков. Жена погибла сразу, сын ещё прожил несколько дней...
Гармонист пролежал в больнице несколько месяцев. Перед самой выпиской он сошёл с ума. Никакие лечения не помогли, и он был отправлен в злосчастную "психушку", как безнадёжный. К нему приезжали иногда родители и сестра с мужем, но забирать его не хотели.
Да и в самом деле, лучше ему было тут. Как-то давно, кто-то привёз ему старую гармонь трёхрядку. Гармонист взял её без энтузиазма, как всегда, глупо улыбаясь и что-то мыча. А вечером он извлёк звук из старого инструмента, это подействовало на него так, что пришлось колоть успокаивающее... Гармонь отобрали, и она надолго поселилась в кабинете Сан Саныча. В один из дней, Сан Саныч привёл к себе Гармониста и показал ему гармошку. Гармонист долго стоял и смотрел, потом тихо подошёл и погладил инструмент, а потом взял и растянул мехи, нажав на одну из минорных клавиш. Он остался спокоен. Так продолжалось, раз пять, каждую неделю, а затем, Сан Саныч разрешил забрать гармонь с собой в палату. С тех пор, Гармонист никогда не расставался с инструментом, и когда ложился спать, вешал гармонь на спинку кровати. Но он не играл на ней.... Он постоянно нажимал одну и ту же клавишу, ждал, когда исчезнет звук, что-то думал около минуты, и всё повторялось с начала. И так весь день. Чаще всего, он просиживал под чёрным от времени навесом, во дворике, напротив турника. Когда ветер срывал с висящего Безногого серую грязную кепку, Гармонист откладывал гармонь, ловил кепку, и отдавал её Безногому в свободную руку. Шёл опять под навес и продолжал терзать трёхрядку. От времени, постарев, она издавала шокирующие визжащие звуки.
Я уезжала. Простившись с Сан Санычем, я прошла к дворику постоянных больных. Накрапывал мелкий дождик, и уже было холодно. Я увидела, висящего на перекладине Безногого. Он, почему - то висел на двух руках. Старый, болоньевый чёрный плащ, свисал с его безногого тела и почти доставал земли. Капли дождя блестели на чёрной поверхности, Безногий запрокинул голову и смотрел в небо. И я, кажется, поняла.... Когда он висел, то голова его была на уровне нормального человеческого роста, коляски своей он не видел и чувствовал себя прежним, здоровым и сильным, спортсменом и десантником, женихом и сыном. И он улыбался! Он был счастлив!
Услышав мерзкий звук старой, развалившейся гармони, я увидела и Гармониста. Он сидел на мокрой табуретке, выбритый до синевы кожи, зябко ёжился и жал на одну единственную клавишу...
Я подумала, что её звук напоминает вой автомобильного клаксона. Может быть, Гармонист, постоянно извлекая этот звук, навсегда "заморозил" последнее мгновение, то мгновение, когда ещё вся семья бала жива, а до столкновения оставались секунды. Может быть. Кто знает...
Мне стало невыразимо грустно. Показалось, что небо в тучах обрушилось на мои плечи, и придавило к земле.
Мышление остановилось, и я поняла, что тоже схожу с ума.... Я быстро ушла.
Вечерним рейсом прилетела в Москву, прошлась по Арбату, позвонила подруге, выпила мартини.
Но чувство непрочности бытия не покидало..., не покинуло и доныне.
Я живу здесь, в Москве, а где-то там, далеко-далеко, дальше всех расстояний в этом мире, висит на одной руке Безногий. А рядом с ним сидит с гармошкой Гармонист. Вот подул ветер, сдул кепку, с уже седой головы Безногого, и покатил её вдоль забора. Гармонист откладывает гармонь, неловко бежит, ловит кепку, отдаёт её счастливому Безногому, и идёт продолжать единственно важный для него миг.