Меня всегда бесконечно удивляло, что россияне, переселившиеся за границу, практически не пытаются писать о той новой вселенной, где оказались. Может быть, они не осознают, что им представилась редкая возможность сопоставить принципиально разное отношение к жизни, разное языковое построение речи, различающиеся ландшафты, оказавшие влияние на менталитет. И еще подозреваю, что бывшие наши сограждане, когда-то решительно разорвавшие материнскую пуповину, соединявшую их с родиной, предпочли отстраниться от себя прежних настолько, что даже не догадываются о том, насколько интересно было бы оставшимся на прежних местах соотечественникам сравнить и сопоставить разные миры. Стремление приблизиться к иным точкам отсчета диктуется отнюдь не только одним лишь живым детским любопытством (хотя оно без сомнения наличествует), но и внутренним вопросом: "Они - уехали, я - остался... Каковы мы теперь? Что нас объединяет и в чем отныне разница? Что, кроме относительного материального благополучия, обрели мои прежние друзья ТАМ? Стоило ли уходить так далеко?"
Вопрос этот особенно актуален для Сети. И неизбежно во всех непримиримых крайностях отражается в гестбучных ристалищах.
Если не обвинять друг друга - одного в том, что уехал, другого - в том, что остался, то вполне возможно реальное обогащение опытом. Во всяком случае, те, кто остался, хотят увидеть нечто действительно ценное, что оправдало бы вольный или невольный разрыв с родиной их бывших соотечественников. Потому что где-то там, за незримыми границами моего Кувшиново, или Арзамаса, или Рязани, расположены иные миры. И они реальны, полны собственным смыслом и дышат неповторимой историей. А уж когда речь идет о Востоке, то воображение просто жаждет свидетеля загадочной для всего мира азиатской реальности - слишком много в современную жизнь явилось оттуда как цунами, хлынуло нежданным обескураживающим потоком и материально-внешним (религиозный экстремизм), и внутренним (все попытки заимствования медитативных практик от рейки до психоанализа). В калейдоскопе новых зависимостей и нарождения глобальных взаимосвязей жизненно необходимы ориентиры не только сугубо идейные, но и свидетельские - а как ТАМ всё такое для нас важное и недоступное себя реализует? Где легенда и где реальность? В чем воплощается то и другое?
* * *
Нужен взгляд свободного и любопытного путешественника, с головой погрузившегося в иной менталитет, но при том не потерявшего связи с нами, непутешествующими. Нам нужен переводчик иных реальностей - мы хотим знать их внутренние наречия.
Вот приблизительно так я размышляла при вхождении в интернациональную Сеть, приблизительно это и пыталась найти. Тщетно. За редчайшим исключением, не обнаруживала даже попыток. Поэтому, конечно, усилие Ирины Чудновой стать таким путешественником-собеседником для меня ценно. Но и подходить к ее прозе я могу с учетом своего настойчивого внутреннего запроса: как ТАМ? Что видит русский в Китае? - ведь он просто по природе вещей способен замечать то, что уже давно незамечаемо ТЕМ народом и ТОЙ местностью. И, конечно же, он станет моими глазами, и я буду признательна ему за наблюдательность и открытия.
* * *
"Оранжевый шар солнца почти касался озёрной глади на западе, к востоку же были только холодные стально-серо-сиреневатые тона. С вершины горы хорошо было смотреть на лёгкие запятые рыбачьих лодок, чей ход повторял ход чуть угадываюшихся тёмными пятнами в глубине воды рыбьих косяков, и на призрачные в слабом вечернем тумане, красные и зелёные огни вывесок прибрежных ресторанов."
Видимо, именно этот перечислительно-цветовой алгоритм прозы Валерий Прокошин и обозначил как акварельное письмо. Что ж, спорить не буду, - для меня слишком важна попытка Ирины рассказать об Ином. Приму как данность. И действительно попробую вспомнить японские и китайские миниатюры, написанные на шелке одним движением кисти. Вспомню для того, чтобы пополнить восточной образностью свое скудное воображение, отказывающееся принимать как реальность спектральные цвета.
А вот "легкие запятые рыбачьих лодок" - это уже самостоятельно звучащий акцент, и тут моему воображению совершенно не нужны костыли. И легкие запятые, без усилия соотносятся с памятью о виденных в Музее восточных искусств свитках с росписью тушью: именно так - легко и именно запятыми - наложены на шелк непредсказуемые и живые пятна и штрихи.
* * *
"Меня всегда удивляла эта особенность тридцатой широты неизменно приводить времена года в соответствие с временем суток", - ага, вот он - взгляд моего соотечественника, человека рожденного не востоком и удивляющегося, умом и чувством сопоставляющего память о прошлом с видимой реальностью. Правда, немного в лоб, немного отстраненно от того, что рядом происходит, немного очень уж откровенно параллельно. Но почему бы и нет? Лучше так, чем вовсе без эха. Тем более, - вспоминает читатель, - Прокошин обещал пергамент с многослойными надписями. Стало быть, вдох и выдох бамбука еще впереди.
* * *
Сопоставление исторических свитков у Ирины происходит в диалогах. Остальная ее проза принципиально несуетна и созерцательна (в общем, вполне естественно для жителя Азии), и место действию отведено лишь в общении.
* * *
"- Отец? - указываю на давешний холмик.
- Нет, дед, отец там, - он машет рукой чуть вправо и назад."
Говорят ли читателю что-либо существенное эти строки? Или только для участников диалога, привыкающих друг к другу, - они же случайно встретились, это понятно, - значимо пространственное распределение могил? Или, может быть, за обозначением "вправо и назад" скрыт некий ритуальный смысл, особенность менталитета, непонятная европейцу, а автор пытается ее деликатно обозначить? Но вывод читателя однозначен: или эти две реплики разместились в контексте случайно, или он чего-то не понял, потому что ему не объяснили и не показали.
* * *
Поэту, привыкшему к логике метафоры и рискнувшему вдруг писать прозу, неминуемо предстоит столкнуться с тем фактом, что проза развивается, помимо логики метафорической (непредсказуемой и свободной образности), еще и логикой последовательной. Структура и даже плоть прозы как явления такова, что она стремиться двигаться в естественном поступательном режиме бытия. Поэтому читатель вынужден долго и в сомнениях расшифровывать взаимосвязи в реплике:
"- Раньше вся гора была нашей, но жили мы на южном склоне, так хотелось бабке, она была из рода У, и любила взглянуть на дом своих родителей."
Если разбить фразу на последовательные логические узлы, то станет видно, где произошло нарушение естественных взаимосвязей. Попробуем.
1. "Раньше вся гора была нашей" - читателю все понятно: перед ним вводная биографическая информация.
2. "но жили мы на южном склоне" - союз "но", носящий смысл противопоставления, предупреждает читателя, что сейчас возникнет некий конфликт. Однако ничего страшного не происходит: просто семья не занимала всю гору, а довольствовалась одним ее южным склоном.
3. "такхотелось бабке" - с этого момента начинаются авторские недоговоренности, ведущие к читательским недоумениям: чем южный склон был предпочтительнее бабке? Что связывает ее предпочтение с именно этим местом? Может быть, какая-нибудь семейная тайна? Неразделенная любовь? Или место чем-то особенно удобно ее душе? Или хотела скрыть от посторонних взглядов что-нибудь?
Читатель, понятное дело, не имеет времени фиксировать авторские недомолвки и даже собственные непроизнесенные вопросы на сознательном уровне, поэтому они просто откладываются в эмоциональной кладовой, и чем больше их накапливается, тем определеннее возрастает читательская неудовлетворенность тем, что ему сообщает автор.
Но, может быть, автор сейчас спохватится и всё объяснит?
4. "она была из рода У" - объясняет автор. Русскому читателю на это сказать нечего, он просто замирает в почтительно-внимающем гипнозе перед загадочной для него китайской фамилией. Он верит по умолчанию, что это что-то значит. И очень надеется, что автор все-таки прояснит, что именно.
5. "и любила взглянуть на дом своих родителей" - вот в чем дело! - догадывается читатель. Но причем здесь "род У"? Он обязывает строить дома на южном склоне? Или, может быть, родовая традиция предопределяет как нечто обязательное, чтобы из всех домов рода были видны дома предков?
И еще одно сопутствующее недоумение: бабка - была, она в прошедшем времени. Поэтому словосочетание "любила взглянуть" вызывает сомнение: "любила" - когда-то в прошлом, а форма "взглянуть" выражает стремление в будущее.
Непредсказуемая логика автора пытается помочь читателю понять происходящее следующей репликой:
"- Уцзявань? Её родные ловили рыбу?"
Увы. Российское (боюсь, не только российское) воображение так и не находит точки опоры и не может начать работать.
Автор же продолжает контекстный диалог в прежней неторопливо-предметной манере, ничем так и не затрудняющей читательского воображения:
"- Да, ловили. А мы выращивали овощи. И торговали ими на одном рынке с У. Там же, мой отец приглядел себе невесту, молодую Ли.
- Ли жили в той стороне?"
Читателю, не знающему особенности китайского восприятия (например, даже внешности человека), очень трудно адекватно понять такую реплику:
"- У тебя, барышня И, высокий нос".
И он вынужден теряться в догадках: что значит - "высокий нос"? Вздернутый? Укороченный? Почему это важно собеседнику героини? Нравится ему такой нос (ну, может быть, у героини нос китайского очертания), или напротив - он осуждает нос за его какую-то неправильность?
* * *
Диалог - очень сложная прозаическая структура. В принципе, я не исключаю, что читатель вполне способен через него более или менее адекватно воспринять сверхзадачу автора. Больше предположительно, конечно, чем фактически.
Скажем, я в качестве читателя могу догадаться из текста о следующих заявленных автором темах:
а) Китай созерцателен и нетороплив.
б) Горы и город, отражающиеся в озере, создают прозрачный пейзаж.
в) Люди готовы общаться друг с другом. Если их не подталкивать и не торопить, то они расскажут историю семьи.
г) Семья - это то, что заполняет жизнь китайца.
д) Каждая китайская семья пережила китайскую историю в практике ее непосредственного воплощения на собственном участке и в собственном быте.
На мой взгляд, все эти задачи пока решаются Ириной скорее на уровне дневниковых заметок, чем реально воздействующей на читателя повествовательной прозой.
* * *
В стихах Ирины Чудновой - во всяком случае в тех, с которыми я ознакомилась на конкурсе "Тенета", - я обратила внимание на очевидную связанность движения привычкой к созерцанию, образованной, по всей видимости, долгой жизнью в Китае. Русская стихия рвется что-то изменить и тем повлиять на реальность, но приобретенная автором дисциплина резко затормаживает это устремление.
У поэзии, безусловно, собственные творческие законы, весьма отличные от законов прозы. В первую очередь проза не терпит неподвижности. По принципу воплощения она может быть какой угодно - от грубой экшн до откровенной созерцательности (опять попомню "Реставратора" Александра Леса, как наиболее - пока - выразительный пример). Но совершенно однозначно она не терпит простого точечного присутствия взгляда художника в реальности. А это означает, что даже в созерцании пейзажа художник должен фиксировать движущиеся, дышащие, перевоплощающиеся моменты реальности.
Что же касается диалогов - закон движения в них максимален, а неожиданность и парадоксальность реплик, толкающих действие к развитию, становится прямым диктатом. Даже если реплики героев отражают моменты стагнации действия - закон этот не отменен. Просто тогда автору приходится прилагать большие усилия к изобразительным средствам, подчеркивающим непроизносимый подтекст. (В качестве приближающейся к такой задаче примера могу привести супружеские диалоги в рассказе Анжелики Миллер "Это маленькое белое окошко".)
Рассказ Ирины, к сожалению, неподвижен.
Возможна еще одна причина - превышенная деликатность, ставшая потребностью по возможности устранять свое присутствие и тем более влияние. (По такому приблизительно принципу построены и миниатюры Любы Рубановой, о которых пойдет речь в отдельном комментарии.) При этом хочу отметить две реплики, содержащие в себе спонтанные толчки движения и точки фокусировки авторской индивидуальности в контекст - фокусировки более чем осторожной и скромной. Но соприкосновения с живой изменяющейся реальностью и есть то, на чем неминуемо останавливается внимание читателя и что, конечно, радует в тексте:
"Контакт установился легко - у меня тоже карие глаза."
Такая вот нелогичная логика и при том - попадание в цель: действительно, чтобы воспринять человека иной расы, собеседник невольно попытается в его внешности найти что-то, доказывающее родство и единство. Это правда.
"- Моя мама всегда хотела, чтобы я сделала операцию, - улыбаюсь в ответ.
- Долгий ей лет жизни. И могилы на светлом высоком холме..."
Наконец-то сопоставление разных - принципиально разных - систем ценностей! Попробуй в России пожелай в самом искреннем и светлом порыве кому-нибудь могилы хоть на холме, хоть за холмом - не приведи Господи. И читатель наконец увидел - в равенстве прав жизни и смерти - ту молчаливую сосредоточенность Востока, которую пытался найти в рассказе.