Если отвлечься от еврейского антуража - мне приходилось делать над собой усилие, так как я-то лицо иной нацпринадлежности, если уж вообще поднимать этот вопрос - то рассказы имеют в себе ту обостренную смысловую энергию простого быта, которая отличает (и всегда отличала) именно еврейскую хорошую литературу: заземленность, принципиальная простота бытия и - неожиданная наполненность совсем иного порядка.
Не знаю, имеет ли смысл на уровне общей судьбы человека подчеркивать автору "еврейство" прозы. Все наши отцы и матери проходили в России судьбу единую. И изживают ее до сих пор. И эта драма определяется отнюдь не одними лишь национальными обобщениями.
Для меня ценны не реплики на идиш (они могут оказаться на любом другом языке) и не подчеркнуто еврейская гамма имен героев, а та общероссийская правда, которая дышит в этих рассказах непридуманной жизнью.
Мать моей приятельницы (не-еврейки) каждую неделю тщательно готовится к выходу из дома: приводит себя в порядок, надевает лучшую одежду и покупает по своим пенсионным возможностям кое-какие скудные гостинцы - уходит в гости. На кладбище. "Почему - туда?" - "А больше не к кому..." Такой вот реальный диалог. Без войн, судеб и нищих детдомов. Не ребенок - сирота (что бывает, как ни печально), взрослый - сирота и духовно гол и бездомен (это страшнее и чреватей).
В рассказе "Гойка", на мой взгляд, литературные акценты проставлены более точно, чем в первом, в котором на малом пространстве прозы слишком велик удельный вес беспорядка, замутняющего остроту читательского восприятия: всё - от концлагерей и погромов до затосковавшего кота и каслинского литья - свалено в сорную кучу. С одной стороны вроде как правда - что еще остается от ушедшей старости? С другой - очевидный неразборчивый переизбыток крайних мер воздействия: и детдом, и дурдом, и еврейство, и сталинизм, и нищета, и одиночество - всё в ковчеге разом, поэтому всерьез работает в итоге лишь бедолага-кот.
"Гойка" - это уже уровень бытовой притчи, очищенной от случайных соприкосновений с реальностью и движущейся в читателе напряженным смыслом. Причем смысл голосит дуэтом: притчевый голос через выбор женщины, которой без разницы любая вера и любое неверие, ибо у нее вера одна - ее муж и ее дети; и второй - родовое заклятие "жидовской мордой" - психологически точный акцент, связывающий притчевый строй рассказа со вполне современной травмированной психикой мужчины. Чего б не выпороть бабу вожжами, если уж сил не хватило ее понять, спрашивается? - не-ет уж! - да будем мы гонимы... Смысл определенно многоплановый, и не исключено, что один из его подтекстов сам по себе движется и даже вразрез с авторской задачей.