Мы жили по соседству. Наш дом стоял в самом начале переулка, а их по другую сторону на пригорке. Их дом, длинный и неказистый, напоминал скорее деревенскую хату с невысокой двухскатной крышей. Еще более их жилье приближало к деревенскому обличью то, что внутри были не обычные для города прохладные глиняные полы, укрытые домоткаными коврами. Жили в этом доме две семьи, которые возглавляли две родные сестры, известные в округе как тетя Юля и тетя Люба. Были при них еще два мужа, оба Николаи, которые выполняли свою функцию как-то тихо, скромно и без претензий. Оба они служили по железнодорожному ведомству, о чем свидетельствовали их форменные мундиры. Внешний вид их подворий, заборов и огородов красноречиво говорил о том, что наши соседи к домашнему хозяйству особого пристрастия не имели. По мягкому произношению согласных звуков можно было судить, что они имеют белорусское происхождение. В этой семейной конфедерации командовала энергичная и горластая Юля, а внутренний мир поддерживала спокойная и уверенная в себе Люба. Не высокого роста, плотно сложенная и без претензии во внешности, она внушала симпатию и уважение своими горящими как угли темными внимательными к собеседнику глазами и какой-то загадочной быстро исчезающей улыбкой. С ее мнением считались оба Николая, и притихала стайка уличных мальчишек, в которой бегал и ее сын Борис. Возможно, что ее деловому авторитету способствовало то, что она занимала какую-то должность в конторе депо по ремонту локомотивов. Поэтому женщины нашей округи выясняли у нее все волнующие вопросы, связанные со службой их мужей и находили успокоение, когда возникали стрессовые ситуации.
Тетя Люба и моя мать поддерживали дружеские отношения и, несмотря на свои еще молодые годы, обращались друг к другу вежливо на Вы. Встречались они обычно под вечер у калитки нашего дома - днем было не до разговоров. А рядом крутились мы с Борькой, ее сыном, унаследовавшим спокойный нрав своих родителей, моим надежным товарищем в детские и ранние юношеские годы.
В начале каждого месяца мама с тетей Любой отправлялись в деповскую кассу, чтобы в героической борьбе за место в очереди получить зарплату своих скромных и не боевитых мужей. Проблема заключалась в том, что касса за один раз получала не всю причитающуюся зарплату, и те, кто не заполучил ее сразу, имели основание поволноваться. Нашей многодетной семье зарплаты хватало дней на десять, а остальные дни протекали при скудном питании и вожделенном ожидании первых чисел. Получив долгожданные деньги, мама старалась побаловать своих изголодавшихся птенцов, а денежный дефицит снова незаметно возрастал, обещая новые испытания в конце месяца.
Грянула война, и страна призвала на защиту от врага наших кормильцев. Оставшиеся без опоры женщины, старики и дети еще больше сплотились в лихую годину.
Я вспоминаю суровую зиму первого года оккупации. В нашем доме жарко натоплена печь, и вкусно пахнет поджаренными семечками подсолнуха. Ожидаются гости. Презрев суровые запреты комендантского часа, они короткими перебежками форсируют переулок и с улыбками нашкодивших детей заходят в наш дом. Шумно снимает напряжение властная и суровая тетя Флора, бабушкина сестра. Ее почему-то никто не называет бабушкой. Для всех она молодая и не стареющая тетя Флора. Она является со своей дочерью. К моему огорчению моего лучшего приятеля деда Луку они оставили стеречь дом. Тихо и незаметно появляется тетя Люба. Все усаживаются вокруг стола в удобные венские кресла - наследство моих прародителей. На стол подают мешочек еще горячих, с пылу, с жару, семечек. По установившейся уже традиции к этому угощению больше ничего не подают. Потому что нечего, и потому что в этом есть какой-то особый шарм войны.
Моему старшему брату это собрание не интересно, и он рано укладывается спать. Таким образом, я остаюсь единственным представителем сильного пола на этом девичнике.
Пользуясь случаем, дамы ведут откровенный, на грани, разговор. При этом они непрерывно посылают в рот семечки, щелкают и выплевывают в подол лузгу, изысканно прикрывая губы рукой. Я с восхищением наблюдаю, как это делает тетя Люба. Говорит она тихо и быстро, быстро, без пауз, как будто строчит из мелкокалиберного пулемета. Создается впечатление, что делает она это, не открывая рта. Одновременно кончиком языка она выталкивает шелуху в конец рта, и та непрерывным потоком попадает в подол. В итоге, когда говорит тетя Люба, мне приходится слегка напрягать слух, что не проходит мимо внимания строгой тети Флоры.
Мать увлеченно и интересно рассказывает о жизни с моим отцом на Урале в каком-то загадочном городе Верхняя Тура, где они строили объекты нарождающегося социализма. Для меня было особенно интересно, что в этой самой Туре были деревянные тротуары. Но ходить по этим деревянным тротуарам было опасно, потому что вокруг свирепствовал голод, и обезумевшие люди набрасывали петлю на прохожих, затягивали во двор, убивали и затем торговали этим мясом на базаре.
Руководство стройкой проживало в специальных охраняемых коттеджах. Отец ежемесячно ездил с отчетами в Москву и Харьков и привозил ящики с консервами и другой снедью. Так что руководящая колония от голода не страдала и, более того, периодически устраивала пирушки в квартире моих родителей в связи с тем, что отец был большим мастером по части пельменей с рыбопродуктами. А еще, наверное, потому, что у него была молодая и неотразимо красивая жена.
Однажды они очень развеселились и захмелели до потери адекватности. Жена директора стройки и приятеля моего отца, стареющая львица во втором браке, увлеклась моложавым финансистом. Они периодически уединялись в коридоре как бы по нужде и возвращались в несколько большем возбуждении, чем это бывает при алкогольном синдроме. Директор Карпухин сидел разомлевший за столом, не обращал внимания на проделки своей супруги и, выкатив глаза как у быка на корриде, говорил любезности молодой хозяйке и пытался приобнять ее за талию.
- Сергей Аполленарьевич, так нехорошо получается, мне просто стыдно, выпустите меня из-за стола!
Она обеспокоено ловила взглядом отца, который как затравленный зверь метался на кухню, гремел посудой и встречными стульями. Но увлеченные брачными играми приятели больше не замечали его присутствия. Наконец, он разъяренный как тигр грохнул кулаком по столу и изрек:
-Моя жена - не проститутка, и у меня не дом свиданий! Прошу вас всех оставить мой дом!
Наутро он подал своему директору заявление на увольнение и с семьей уехал на родину жены, где его ждала не лучшая судьба.
Затаив дыхание, я внимательно слушал рассказ матери, и во мне росло и ширилось чувство гордости за смелость и решительность моего отца, о котором мне почему-то мало рассказывали. Сейчас уже трудно сказать, было ли уже тогда у меня зрелое понимание того, о чем говорилось, или оно пришло позже по мере накопления житейской мудрости и трансформации в моем сознании информации, сохранившейся с того времени. В конечном счете, это не так важно. Но мне кажется, что у меня в раннем возрасте сформировалось не обычно взрослое понимание жизни.
По окончанию рассказа матери почтенное общество долго его в деталях обсуждало. Когда прозвучало бранное слово, в гневе оброненное моим отцом, пуританская тетка Флора кинула взор в мою сторону и, полушутя, сказала матери:
- Что ты его балуешь? Дай ему по заднице и отправь спать! Видишь, как он навострил уши?
Мать светло улыбнулась, положила руку на мою голову и прижала к себе. Это меня окончательно утвердило в намерении дождаться конца этих посиделок и ритуала моего укладывания спать.
А женщины тем временем начали обсуждать "это". Птичье по звучанию чужестранное слово секс тогда еще не вошло в наш быт. И люди пользовались более дружественным нашему уху и более объемным по содержанию понятием "это". Тетя Флора и мама считали, что "это" не должно быть самым главным и единственным в семейной жизни. Они как бы спокойно к этому относятся. Тетя Люба сверкнула своими черно-угольными глазами и озорно заметила, что она согласна с ними, но и очень не против "этого". Дискуссия на эту тему, очевидно, продолжалась бы еще долго, но иссякли семечки, а то означало: пора по домам!
Крадучись, гости потянулись к своему жилищу, а мать озабоченно наблюдала в окно, когда зажжется свет в их домах.
Так, общаясь и разделяя горе и редкие радости, люди помогали друг другу выжить в лихую годину оккупации.
И вот, уже незадолго до освобождения наша округа была встревожена историей, которая стала страшной тайной всего переулка. Тетя Люба приютила у себя беглого раненого нашего солдатика. И прятала его где-то в подвале, кормила и выхаживала. Постепенно люди привыкли к этой новости, и старались не шуметь, чтобы не накликать беды.
Но не прошло и несколько месяцев, как прогремела, как гром с ясного неба, новая сенсация: темной ночью домой вернулся законный муж Николай. Он вырвался из окружения под Харьковом и путем страшных лишений и потери человеческого облика добрался до родного дома. Его тоже надо было прятать от дурного глаза, кормить и выхаживать. И все это - на плечи хрупкой и выносливой русской женщины!
К счастью ранней весной пришли наши, и начал функционировать военкомат. С помощью добрых людей тете Любе удалось последовательно передать родной советской армии двух физически реабилитированных и пригодных к строевой службе солдат.
Судьба второй раз уберегла Николая от вражеской пули, и он вернулся домой с первой волной демобилизации живой и здоровый, хотя и несколько морально подавленный. Я был свидетелем, как он с застывшим от ужаса пережитого взглядом рассказывал собравшимся у нашей калитки соседям о своей одиссее. Их, новобранцев, бросили в пекло, выдав винтовку каждому третьему. Эту жалкую армию взял в окружение немец и начал методически ее истреблять. На короткое время в кольце образовалась брешь, в которую устремились обезумевшие безоружные люди. Кому повезло, те вырвались из кольца и рассеялись по украинской земле. А большинству не повезло, и они остались лежать в этом проклятом богом и людьми страшном котле.
В благополучные годы, когда воспоминания о войне начали отходить в область предания, всегда стройный и сухощавый Николай подобрел, повеселел, но во взгляде его по-прежнему чувствовалась грусть и тень тяжелых воспоминаний. Выходя на прогулку вечером, они с тетей Любой останавливались у нашей калитки, и она со своей загадочной улыбкой и как бы по-родственному спрашивала:
- Ну, как, учишься в институте? Скоро будешь инженером? А мой Борька в этом году заканчивает финансово-экономический техникум. Как жаль, что вы теперь почти не встречаетесь.
Прошло еще немало времени, и мы на все лето стали отправлять детей на поправку к родителям, стараясь побыть с ними часть своего отпуска. И как всегда, улучшив момент, нас приветствовала тетя Люба:
- Не забываете маму? Хорошие у вас девочки, веселые. А как жизнь в Запорожье? Мама говорит, что ты уже вышел в большие начальники. Помню, в голодное лето к вам во двор забрела цыганка и все уговаривала маму, что сын ее будет генералом. И вот, теперь, видно, к этому идет.
Слушая ее, я заметил, как она стеснительно старается обойти обращение ко мне на "ты", и все у нее получается как бы во множественном числе. Пытаясь снять неловкость, я говорю:
- До генерала еще далеко, а до пенсии близко. Вот уже дослужился до лейтенанта запаса. Тетя Люба, а вы помните, какой я был в детстве противный пацан?
- Что ты, что ты? Ты в детстве был не по годам рассудительный мальчик. Нашим мальчишкам мы все ставили тебя в пример.
Теперь она легко, даже с удовольствием, говорит мне "ты", а я себя с радостью ощущаю соседским мальчишкой. Мы еще долго после этого говорим, и она все сверкает своей неповторимой улыбкой.
Последний раз я был в родительском доме в сентябре, проездом в очередную командировку. Как обычно, мать кормила меня с дороги вкусным обедом. Мы сидели за столом у окна, она курила, следила, как я отделяю жир от мяса, и держала отчет о делах стариковских. Через окно я заметил, как одиноко бредет по улице страшно постаревший и осунувшийся Николай, и спросил:
- А как там наша тетя Люба?
Мать опечалилась и тихо сказала:
- Нет больше твоей тети Любы. В начале лета они надумали чинить крышу. Она подавала на крышу ведро с горячей смолой. Ведро опрокинулось ей на грудь. Она скончалась в больнице, не приходя в себя.