Аннотация: События и происшествия оккупационного периода.
Вилли
В соответствии с постановлением городской управы половина нашего дома отводилась под нужды германской армии, а хозяева были обязаны обеспечивать порядок и обслуживание посылаемых на постой военных. Вся наша семья ютилась в смежной меньшей по размеру комнате. Солдаты обычно приходили шумной гурьбой, приводили себя в порядок, мылись, стирались, тащили с кухни еду, баловались шнапсом и гудели за полночь. Через сутки или двое они исчезали, и на их место приходили следующие.
Постепенно дети привыкли к этому шуму - гаму и приспособились спать большей частью днем. Мама старалась все время быть при нас и меньше всего появляться на глаза нашим постояльцам. Основным нашим парламентером по связям с противником была бабушка, которая понимала их язык, особенно с ними не церемонилась, но аккуратно выполняла возложенные на нее управой обязанности. Она отважно бурчала и часто повторяла вслух свою сакраментальную фразу "варвары проклятые"" или говорила что-нибудь похлестче. Они не понимали языка, но чувствовали отчуждение, с дьявольской ухмылкой кричали "матка, матка!" и выразительными жестами показывали, что они отправят ее на небеса. Но однажды случился прокол. Целую неделю у нас квартировали два высоких чина, один полковник, а второй чином видно пониже. Полковник был похож на датчанина, коренастый, крепко сложенный с квадратным лицом, ярко рыжей шевелюрой и глазами как у быка на корриде. Его напарник был тоже плотно сложенный с лицом не выразительным, как будто стертым резинкой. Держались они важно и подчеркнуто высокомерно. К их приходу на плите грелась большая кастрюля воды для вечернего туалета и чайник для традиционного чаепития. Они, не спеша, с чувством своего арийского превосходства разворачивали колбасы и сыры в блестящих обертках, долго и обстоятельно чавкали, вели за чаем вполголоса какие-то бесконечные разговоры и уже за полночь переходили к водным процедурам.
На этот раз регламент менялся. Они пришли навеселе, поужинали с бутылкой шнапса, расслабились и позволили себе немного культурно отдохнуть. Они расположились в наших дедовских венских стульях за столом друг напротив друга, положили ноги на стол и, невзирая на присутствие бабушки у плиты, начали состязание, как бы это деликатней назвать, на громкость одного неприличного звука. При этом они продолжали неспешную беседу. Моя бабушка, которая в молодости служила экономкой в очень приличной еврейской семье, пришла в крайнее негодование. Она выбегала в коридор, чтобы произнести свое "ах, вы сволочи проклятые!" и по пути взять практически, уже ненужное ведро с углем, возвращалась и гремела конфорками. Рыжий полковник невозмутимо вполголоса сказал своему коллеге:
-Встань и надень кастрюлю с плиты на голову этой старой ведьме.
Услышав это, бабушка с несвойственной ее возрасту оперативностью исчезла из поля зрения и, прейдя на нашу половину, с опаской ожидала дальнейшего развития событий. Эпизод этот в последующем часто обыгрывался и служил поводом для насмешек над старым человеком.
Однажды к нам прибыла особо шумная компания молодых и бесшабашных завоевателей. Они приглашали к себе приятелей со стороны, устраивали пирушки, громко до неприличия коллективно смеялись и пели свои бравурные песни. Среди них выделялся один, уже не молодой, подчеркнуто уравновешенный и грустный солдат. Он не принимал участия в общем веселии, сидел в сторонке на своей кровати и делал вид, что сосредоточенно что-то читает. Улучшив момент, он заходил на нашу половину, садился на стул, долго смотрел на детей и с потемневшим лицом уходил к себе. Его поведение оставалось загадкой для всей нашей семьи.
Как-то днем он заскочил в дом, покопался в своем ранце, затем зашел к нам и положил на кровать добротное солдатское одеяло, знаками объясняя, что это он принес для детей. Тронутая вниманием и обеспокоенная происходящим, мать попыталась выяснить, что же это происходит. Так как он не знал ни слова по-русски, пришлось ей максимально мобилизовать свои скудные познания в немецком и в основном полагаться на международный язык жестов. Наконец пошла информация и комментарии к выразительной жестикуляции. "Он говорит, что его зовут Вилли. Он рабочий. Работал слесарем на большом заводе. У него есть жена и много детей, мал мала меньше. Он сейчас покажет, какого они роста. Война не нужна. Нужно любить детей".
Тут вступает в разговор бабушка:
- Ну и ехал бы к своим детям, а наших бы оставил в покое.
Мама выступает в его защиту и просит бабушку понять, что его желание не может ничего изменить, но по всему видно, что он хороший человек.
Вилли настороженно смотрит в глаза говорящих и, опасаясь, что его могут неправильно понять, хватает с лежанки мешок и наглядно демонстрирует свою политическую позицию. Он забавно изображает, как бы он посадил в этот мешок Гитлера и Сталина, крепко завязал и бил бы их палкой. Все это выглядит весело и убедительно. И стена настороженности и недоверия исчезает. Его последующие приходы становятся желанными и окрашенными в цвета сочувствия и солидарности.
Окончательную точку ставит вечернее событие. Вечеринка входила в стадию апогея. Разгоряченные молодые ландскнехты пили на брудершафт. Из малогабаритного лампового приемника гремела музыка триумфаторов. Внезапно с вокзала донеслась беспорядочная автоматная стрельба. Они по команде похватали свое оружие и полураздетые помчались к месту происшествия. Остался только на своей кровати Вилли. Когда захлопнулась дверь, он встал и переключил приемник. На той же ужасающей громкости раздалось "говорит Москва", и Левитан своим трагическим голосом начал читать сводку новостей и перечень населенных пунктов, временно оставленных нашей армией. Присутствующие в доме, которые уже год не слышали родного радио, были в трансе от проникающего в душу голоса диктора и дерзости поступка нашего нового друга.
- Вилли, зачем вы так рискуете,- с дрожью в голосе проговорила мать.
Но он настойчиво держал руку на кнопке, пока не стукнула калитка, и послышался говор возвращающихся солдат.
На завтра вся эта компания, не замечая хозяев, быстро собрала свои вещи и покинула дом, оставив им самый большой за всю историю войны беспорядок. Вилли поспешно зашел на нашу половину, попрощался со всеми и жестами показал, что ему грустно с нами расставаться, но труба зовет.
После этого у нас в семье еще долго обсуждали этот удивительный случай. События военного времени вытесняли из памяти мысли о прошлом, и этот эпизод постепенно уходил на задний план. Если кто-то и заводил разговор на эту тему, то мать только печально замолкала или говорила о том, что этого человека, наверное, уже нет в живых. Но однажды, месяца три спустя, он появился в доме, нервный, возбужденный с какой-то необъяснимой печатью обреченности на лице. Он торопливо зашел к детям, недолго постоял, наклонив голову, положил на стол коробку солдатских галет и теперь надолго исчез из поля зрения.
Но судьбе было угодно подарить нам еще одну, теперь уже последнюю встречу. Это произошло через год, когда лавина нашествия быстрым темпом покатилась назад, на запад. К нам на постой прибыла группа солдат. Среди них был Вилли. Это были уже не те бесшабашные ребята. Усталые, немытые, потрепанные войной и угнетенные своим позорным бегством они уже не смотрели на нас насквозь и свысока и где-то в глубине души видно рассчитывали на снисхождение. Вилли свободно, не оглядываясь на своих сослуживцев, общался с нами, подолгу сидел около детей или рассказывал о своей службе. Он служил шофером грузовика и возил на передовую солдатам обеды. С искрометным юмором, используя ложки и вилки, он рисовал картину встречи прошлой ночью с советскими солдатами и обыгрывал свое позорное бегство. Его ослепили на дороге две наши автомашины, он свалился в кювет и, благодаря возникшему замешательству, сумел развернуться и унести ноги. Он так быстро удирал, что его никто не мог догнать. Во всей этой браваде просвечивалась тоска и безысходность, осознание того, что им из этого котла уже не выбраться.
В последний раз он уехал на задание ночью в понедельник, а сегодня была уже среда, но он не появлялся. Мать несмело подошла к солдату с нашивкой на рукаве и спросила, где Вилли?
- Вилли нет,- ответил солдат. И красноречивым жестом показал, что он уже на небесах.