1.

Ты рос окраинным, оскаленным, 
сводящим стойкую оскомину, 
просился к нам, да не пускали мы 
в судьбу чужую, столь искомую.
Нашёл калитку - чёрт-те, заперто...
Щедра глубинка на автографы - 
снедает горечь, что не запита,
вдали - надежда, что иероглифы. 

В окне фанерной, доброй хижины 
шатались люди, люди - нелюди, 
и то ль покорно, то ль обиженно 
из шин нарезанные лебеди
склонялись в общем увядании
и над судьбой твоею плакали,
в барсетке - дым, гуденья дальние
и гнутся мысли, что каракули. 

Ты знаешь летнюю оставленность -
дворы-пустыни, грохот станции, 
как скоро всё это состарилось, 
и все вдруг стали иностранцами,
и как привычные топонимы 
нали́лись пьяными угарами, 
и как друг друга б недопоняли 
ты "до тюрьмы" и "после армии". 

И ты забыл, обвыкся, съёжился
и стал - шатун, пропойца, маятник, 
проспект редел, оконно множился 
привычный всхлип каких-то маменек.
Когда б ты знал, замок бы выломал,
но кто сказал бы, посоветовал...
В окне - бульон сырья постылого
вскипает как-то фиолетово.

2.

Пей, пока, родимый, пьётся.
Умерший завод 
гулким эхом отзовётся, 
то бишь позовёт -
здесь жила когда-то правда, 
может, не жила... 
О покойниках не надо -
то бишь, не жива.
Третий снег, подобно чипсам, 
весело хрустит - 
я хоть раз мечтаю чистым 
всё это... Простит
Бог меня сегодня ль, завтра?
Нету ж перспектив.
За спиной - завод, казарма, 
алкодеструктив. 
Пей, пока, родимый, пьётся,
кончилась война,
значит вскорости начнётся -
ты ж на всё вольна...
Проводи-ка вдоль забора,
уложи в постель...
Утро просится за ворот,
то бишь новый день.
Глянешь в мутное окошко - 
двор совсем чужой, 
видно, вечная матрёшка 
стягивает слой.
Снова пьёшь, хотя не пьётся, 
а ты пей, чего ж, 
пей покуда бьётся, вьётся,
всё - не доживёшь.