Интересен организм, части которого не любят друг друга, занемогают при каждой встрече и плюются при упоминании. Психические расстройства и взаимная тошнота скрываются только благодаря синякам, которые скрыть не удаётся, поскольку встречи происходят ежедневно и пудры на все места не напасёшься.
Некое местечко в предгорье с именем царственного животного, царственность которого истреблена в непрерывном историографическом сафари, а что осталось - не обессудьте. Коктейль народов, взбивавшийся здесь веками, приобрёл наконец специфическую гомогенность и ту устойчивую пену, которую не сдуешь, но только по ней и судишь о содержимом, понеже проникновение внутрь чревато...
Для случайного посетителя с востока население местечка улыбчиво и неагрессивно, пока с ним не заговоришь, после чего - в поликлинику, ко всем врачам по очереди, и снова в народ. Этнографы и лингвисты в панике: кулак летит быстрее слова, нарушая все законы физики и нравственные установки учёных. Речи в ответ не успевают быть произнесёнными. Ай донт спик не проходит - выдаёт произношение. И собеседника ещё надо предугадать! Поэтому самые умные молчат и прислушиваются, пока остальные курсируют между митингами и галантереей, создавая ощущение ощественной жизни, прерываемой только на ночь; что, впрочем, тоже иллюзия, поскольку они и в постели никак не договорятся, и бродя по елеосвещённым ночным улочкам, то и дело спотыкаешься о лозунги, выпадающие из открытых форточек.
Способность коренного, как оно полагает, населения ненавидеть другое, ещё более коренное, как полагает оно, вызывает радостную озабоченность в Брюсселе: "Как же, мы и не надеялись! Такой прогресс! Способные ребята, так держать." И коренное держит!
Старушка, зажигая газ на кухне, громко кроет москалей, поскольку газ оттуда и как бы некошерный. Когда же газ ей отключают, тихо кроет своих за то, что те не спешат возвращать себе исторические земли, начиная с Тюмени.
Ни свет ни заря на скамейке в скверике два старика, брызжа остатками зубов и соскребая друг с друга орденские планки, спорят, кто из них подлинный освободитель родины, и не доспорив, расползаются по митингам - являть собою пример и судорожно зазубривать свежие аргументы, чтобы назавтра прокричать их на миг раньше соперника, метров за сто до заветной скамейки, а упав на неё, после часа содержательной беседы обнаружить, что оба забыли включить свои слуховые аппараты.
Молодёжь подрастает и уже вырывает эстафету из мозолистых от мегафонов рук:
- Папа, прекрати любить маму! Она слово паляныця не выговаривает - чёрт знает кого вы опять родите!
Душа радуется разнообразию религиозностей!
Униаты подобострастно, но исподлобья, поглядывают на законченных католиков, пока последние покровительственно поглаживают их по головке, косясь при этом на православных, потому что у тех своя богатая внутренняя жизнь, отягощённая растроеньем и даже расчетвереньем личности и сопровождаемая дружеским захватом храмов и экскурсами в историю раннего палеолита с целью подтверждения исконности, что затруднено отсутствием живых свидетелей, откуда опять конфликты между прихожанами и дробненькое повизгивание тех же униатов: ага, мол, а мы вас лет пятьсот как предупредили!
А под ногами крутятся стайки вездесущих протестантов неопределённой ориентации, предлагающих прямо тут, не сходя с места, в этом самом подвальчике Царствие Небенсное всего за трёшку через полчаса, если, конечно, хватит сил дослушать очередной псалом Давидов на слова способного автора из местных.
Иудеев, буддистов, мусульман за этим коловращением просто не замечают, благодаря чему те неназойливо внедряются и тоже уже вступают в дискуссию...
Понятия москаль и коммуняка в сознании причудливо срослись, так что Общество русской культуры полагают почему-то центром мирового сионизма. Почитателей Достоевского и Толстого разглядывают, как экспонаты кунсткамеры, припоминая что-то такое из глубокой юности, но всё равно не верят. Фамилия, например, Набоков уже никаких ассоциаций не вызывает, кроме как, разумеется, кацапская морда.
Памятники Мицкевичу, Фёдорову и прочим оккупантам ещё стоят, но голуби из стаи особого назначения имени С.Бандеры уже получили специальное задание.
Польское кладбище то и дело становится игровой площадкой для юных дарований самого разного толка - от живописцев до погромщиков, что вызывает справедливые нарекания на собраниях патриотов:
- Как же так, хлопцы? Чему ж мы вас учили! Разве так это делается?!
После чего прессу из зала удаляют, так как у них начинается закрытый инструктаж.
Фольклорные факельные шествия недобрых молодцев со свастикой на рукавах воспринимаются теперь лишь как местный колорит и непременная часть дорожного движения.
Власти местечка, конечно, присматривают за процессами и посылают изредка братков в униформе для разрешения наиболее массовых противоречий, но сами заняты, как и везде, благоустройством себя плюс переименованием улиц, вызывающим энергичную жестикуляцию таксистов и вздымающим на поверхность всё новые пласты народной памяти.
Покидаешь местечко с облегчением и двойственным чувством: гордости за то, что здоровые и неозабоченные всё ещё держатся, и удивления - как им это удаётся? - учитывая, с каким аппетитом разглядывают их остальные, навечно вовлечённые и патриотически подкованные.