Спустя две недели после возвращения из командировки в Душанбе я, наконец, завершил рассказ, задуманный ещё во время послеобеденной прогулки в Гиссарской обсерватории, и, прихватив результаты ежевечерних трудов: стопку машинописных страничек, пришёл на кухню.
Моя юная жёнушка, по случаю успешной сдачи экзаменов весенней сессии, стряпала усладу моих вкусовых пупырышек пирожки: крохотные, чуть крупнее чернослива, со всевозможными начинками, составленными по семейным секретным рецептам от бабушки. Особенно выделяю, с солёными груздями!
Был день субботний, солнечный. Нисколько не отвлекая любимую от виртуозной лепки, хотя мне стоило немалых усилий удержать желание расцеловать её испачканные мукой проворные пальчики. Стараясь не отвлекаться, прочёл ей небольшой рассказ - на полчаса чтения вслух.
Сам не пойму, отчего меня, сугубого технаря вдруг пробило сочинить какую-никакую прозочку. Думаю, всё дело в пишущей машинке, приобретённой мною по случаю у одного незадачливого писаки, с ним мне пришлось делить номер в продолжение почти трёх недель. Но это отдельная пространная история. Симпатичная такая портативная железяка, югославского производства, в пластмассовом корпусе, лёгкая, красно-белая "Юнис де Люкс". Для её бывшего владельца, помимо прямого предназначения, она выполняла функцию идола, подозреваю, что для всего писучего племени пишущие машинки служат тем же оккультным целям. Лично имел счастье наблюдать его радения. Во время приступов творчества мой визави являл собой жуткое зрелище: почти голый, в одних сатиновых трусах, худущий, долговязый, нависающий ни то над объектом поклонения, ни то над распластанной на столе жертвой. Порой он начинал орать на "Юнис", воздевая костлявые руки со скрюченными перстами, то вдруг принимался ласково бормотать что-то в самое её нутро - неразборчиво, но с отчётливыми благодарственными интонациями. Меня он при этом
В Москве я первым делом отмыл засаленную крышку, оттёр, очистил от жировых наслоений клавиши, вычистил забитый пигментом шрифт, купил и вставил новую катушку с красящей лентой и водрузил на письменный стол, освободив его левый дальний угол. Мой взгляд частенько непроизвольно обращался туда, как если бы "Юнис" была живым существом, вроде кошки. И тогда я приподнимал крышку, любовался буковками, хромированным рычагом и задумывался... Тогда-то мне и пришла мысль о ней, как об идоле, требующим служения. Она явно побуждала меня, заняться делом, могу утверждать - ждала. Мне вспомнилась задумка рассказа, - я всё намеревался поделиться сюжетом с её бывшим хозяином, подарить, но дело обернулось совсем не так - я вынужден был, можно сказать и так, купить "Юнис" и вскоре улететь домой.
И вот, я сдался зову, и принялся осуществлять замысел самолично. Юленька очень ждала завершения моего опуса, но сдерживала нетерпение, ни разу не предприняв попытки заглянуть поверх моего плеча в текст.
Итак, краткое содержание рассказа. Главный герой - Писатель. Причём, непреклонный реалист, фанатик точности, бескомпромиссный враг всякой приблизительности, всех этих цветистых описаний с рассуждениями ни о чём. За эти качества стиля особенно ценим особо принципиальными критиками, да и собственной быстро растущей читательской аудиторией.
С первых строк потенциальный читатель моего рассказа застанет героя в самый разгар работы над романом. Причём - (огромная удача!) - по заказу толстого "Литературно-художественного и общественно-политического" журнала, одного из ведущей шестёрки самых авторитетных в СССР. С первых строк ясно, наш Писатель, а он ещё довольно-таки молод, всего-то на пороге сорокалетия - уверенно приближается к наивысшей точке взлёта, обещающей быть головокружительной, карьеры. Первые две его книги уже стали заметным событием. Журнал, веря в потенциал автора, выделил ожидаемому шедевру порядка двухсот пятидесяти страниц для публикации с продолжением в трёх зимних номерах. То есть гонорар за такой объём публикации просто фантастический. Уже получен солидный аванс, под договор с указанием сроков сдачи в редакцию каждой из трёх частей романа. Работа спорится, автор чётко выдерживает собственный график, словно скорый поезд "Воркута - Ленинград". Роман, сразу скажу - не детектив, однако же с сильным привкусом криминала: есть, есть лакомые кусочки-загадки для искушённого в остросюжетном жанре читателя, любителя идти к финалу ноздря в ноздрю с автором. Но!
Внезапно возникает большое "Но!" с появлением на страницах романа прелюбопытнейшего персонажа, появления прямо посреди полного сбора обширного семейного клана - всё люди уважаемые, обладатели высоких должностей и почётных званий государственного уровня. Особенность персонажа, близкого родственника собравшихся - он полная им противоположность - профессиональный вор-виртуоз и, к тому же, рецидивист: "Учти, племяш, у меня четыре ходки на зону!". - предупреждает он сына своего младшего брата, тайно от прочих родичей разыскавшего дядюшку. Явление его несколько театрально-драматическое в духе "Та-да-да-даам!", - происходит ближе к кульминации, когда основная коллизия романа предельно обострилась.
Персонаж сей, отнюдь не центральный, но, по-своему, ключевой. Поначалу его роль сводится к одному пространному упоминанию в первой главе и двум эпизодам: в шестой, где племянник случайно узнаёт, что у его отца есть старший брат-изгой, и причины его извержения из общения, вплоть до табу на самоё упоминание о нём, даже неизвестно, жив ли он. И, наконец, в девятой заключительной, самой объёмной, - здесь-то и запнулся наш Писатель, но об этом чуть позже. Внезапное возвращение из почти полного забвения всеми родственниками, даже ближайшими: родным братом и кузенами, несмотря на совместно проведённые счастливые годы детства и отрочества, на дедовой профессорской громадной двухэтажной даче в Малаховке.
Персонаж своим явлением, по замыслу автора, должен сделать роман, и без того напряжённый, более драматичным.
При этом, ко времени описываемых событий ворюга вошёл в солидный возраст и уже не грешит: "Завязал я давно, а узел в речку забросил", - его слова племяннику при тайном от всех знакомстве, состоявшемся к обоюдному удовольствию, и начинавшего перерастать в дружбу. Племянника не смущает, что его родной дядя, продолжает оставаться авторитетом в среде воров в законе, его поддерживают деньгами из так называемого "общака", - некое подобие кассы взаимопомощи на советских предприятиях. К нему приходят за советом, его приглашают на сходки в особо сложных случаях, требующих "разруливания по понятиям". Не скрывая от племянника этого обстоятельства, он, тем не менее, решительно ограждает его от знакомства со своими коллегами по воровскому цеху.
На страницах романа, как я уже упомянул выше, Персонаж появляется внезапно и как бы из небытия прямо посреди обширного собрания родственников, занятых дележом богатого наследства, оставленного покойным родичем. Согласно завещанию, определить долю каждого оставлено на общее усмотрение. Не трудно догадаться, что при всей многолетней сплочённости большого семейного клана, в вопросе "кому, что, сколько, а главное - почему им/ему, а мне/нам?", собрание неизбежно зашло в тупик. Воистину, семейные дела такого рода, как делёж авуаров - самые сложные. Совет собирался три дня подряд, некоторые второстепенные вопросы, вроде выбора вещей на память о покойном, были согласованы всеми и сразу, но до полного консенсуса было далеко, а это главное условие в завещании почившего, отпустившего ровно семь дней для окончания дележа. В противном случае, всё имущество, кроме квартиры, в которой на законных основаниях прописана его внучка, обращается в доход государственных учреждений культуры. И вот, едва ли не самый младший член клана на семейный совет в роскошную многокомнатную квартиру почившего на Фрунзенской набережной приводит изгоя - "позор добропорядочной семьи".
Так в чём же загвоздка? Писатель даже не подозревал, что она может возникнуть, на то у него имелись твёрдые основания. Он досконально изучил систему "понятий", этих неписанных законах, выработанных лидерами преступного мира, овладел знанием языка татуировок, - в его распоряжении оказались книжки, напечатанные на ротапринте мизерным тиражом с грифами "Только для служебного пользования" и "За территорию подразделения не выносить", и он их хорошо изучил. Всеми сведениями и даже копиями отдельных материалов, его снабдили в Институте криминалистики МУРа, под подписку "О неразглашении...", разумеется. И, что особенно важно, он отлично овладел блатной лексикой, и не только теоретически, прочитав редкое собрание "маляв" - тайных посланий авторитетных воров, передаваемых как внутри тюрем, так и между тюрьмами, и даже из тюрьмы на волю, и в обратном направлении. Все они были написаны на малопонятном языке обычным гражданам - Фене.
Мой короткий рассказ - не роман моего героя Писателя, он о заинтересовавших меня особенностях писательского ремесла и связанных с ним коллизиях, влияющих на личность этих странных непрерывно, как мне представляется, что-то пишущих существ, - ведь, согласитесь, творить миры из муры, а другого материала у них попросту не имеется, посвятить себя сочинению историй о чужих жизнях, вместо того, чтобы проживать собственную, нужно иметь... А мне за две недели совместного проживания с таким вот полу-журналистом, полу-писателем Однако, я отвлёкся. Так вот!
Выдуманному мною автору, было уже очевидно: роман обещает быть увлекательным, несомненно, наделает фурору в читательских кругах. Однако же, сколько он не бьётся, никак не получается у него психологически верно подать этого эпизодического персонажа, и от того грандиозный многоплановый роман в этом месте проваливается словно маленький спортивный самолётик в воздушную яму. У него нет сомнения в том, что и в таком виде, текст прокатит, роман несомненно и с этим несовершенством, заметным только ему одному, напечатают. Даже если в портрете Персонаже знатоки почувствуют слабость его мастерства, далеко не всем читателям оно будет открыто. Но в том-то и дело - самого Писателя это настолько не удовлетворяло, что он не мог сдвинуться с места, не мог продолжать писать, не понимая причины преткновения. Натолкнись он на очередной трудный эпизод, оставил бы его дозревать в арьергарде и вернуться позже, когда, подобно осеннему яблоку, прикопанному в соломе в темноте чердака, он сам дозреет в подсознании, и тогда не составит большого напряжения закончить его. Самому же продвигать основной текст дальше в направлении финала - чай, не в первый раз. Но здесь был другой случай...
Напомню: мой Писатель желает быть безупречным рыцарем точности, особенно касательно персонажей вплоть до третьестепенных, самых незначительных. Понимая несовершенство передачи особенностей личности, состоявшее в недостоверности психотипа вора. Ну не получался он полнокровным! А выходил в десятке черновиков весьма приблизительным, вялым. Персонаж почти стар, он седой, поджарый, но широкоплечий, сохраняющий изящество в движениях, с худощавым аскетическим, тщательно выбритым лицом, внимательным, несколько хищным взглядом, однако же не злым. Словом, портретом Писатель был удовлетворён. Но! как сообщить читателю - должна была исходить сила, воздействию которой невозможно было противостоять, причём настолько, что после первого же совместного с ним заседания с родственниками, он не сразу, но постепенно, с общего согласия возглавил. То есть в их мозгах, в сознании должен был произойти кардинальный переворот, под влиянием личностных качеств изгоя. Но вот здесь-то мой автор и оказался бессилен. Собственно, текст-то был написан, вся сцена полностью с диалогами и монологом Персонажа. Но вот, как такое случается с подвижниками и добровольными мучениками собственных творческих усилий, снисходит озарение - автору внезапно открывается причина его бесплодных усилий вдохнуть полноту жизни в Персонажа, и причина до обиды проста: отсутствие соответствующего собственного опыта, а с ним душевного переживания в момент совершения преступления, от чего и не может он влезть, что называется "в шкуру", ну или в зэковский ватник колоритной личности из другого, по сути, параллельного мира. Всё что ему Писателю нужно - маленькое, короткое переживание.
И вот самая соль рассказа. Осознав причину, окрылённый, Писатель срочно берёт билет на самолёт в Душанбе - там его никто не знает, да и откупиться от милиционера, в случае провала задуманного злодеяния не составит труда, - "Азия же, - так напутствовал он самого себя!". И на следующее утро после прибытия в столицу Таджикской Советской Социалистической Республики, даже не позавтракав, отправился он из гостиницы на знаменитый Зелёный базар. Там у подслеповатой старушки-таджички, торгующей с самодельного лотка на велосипедных колёсах, он ловко крадёт горячую лепёшку, прячет под плащ и, отойдя на пару десятков шагов с наслаждением, хотя его колотит лёгкий озноб - всё же стресс, съедает обжигаясь ароматную вкусняшку - никогда ещё хлеб не был так упоительно вкусен! При этом, суеверно сохранив небольшой её фрагмент, размером с ладошку годовалого ребёнка. В какой-то момент поедания добычи озноб прекращается, на него нисходит умиротворение: мой герой входит в состояние ни с чем несравнимое из опыта прежней жизни, - обозначить его можно так: острое переживание собственного бытия в этом мире. Спустя несколько часов эйфория плавно перетекает в приятное волнение от исполненного замысла, родившейся уверенности в себе, своих творческих возможностях, оставляя неизгладимый в памяти, но я бы сказал "в сердце" неясный ностальгический след, надежда на повторное переживание высокого момента.
Немедля ни дня возвращается он в Москву, быстро заканчивает роман, настолько удачно состоявшийся, что сорвал огромный шуршащий ворох положительных рецензий во всех, кажется, центральных газетах, включая даже сугубо отраслевую "Социалистическую Индустрию", отраслевых же журналах "Пожарное дело" и "Сахарная свёкла", не говоря уже о республиканских и областных. Журнал присуждает ему годовую премию, подкреплённую солидной суммой. Солиднейшее издательство "Советский писатель" ставит роман в план на следующий год тиражом 50 тысяч экземпляров. И это не всё! "Мосфильм" по требованию известнейшего кинорежиссёра, - тот всегда сам пишет сценарии к своим шедеврам, - за весьма хорошие деньги выкупил у него права на экранизацию. Теперь мой Писатель по-настоящему богат!
Далее, в моём рассказике уже мой герой-Писатель, когда поутихли фанфары его триумфа, весьма своеобразно распорядился заработанными деньгами: почти все они ушли на учёбу. Он без специальных усилий вышел на людей необходимых для осуществления его дальнейших планов на жизнь. Благо, ему найти их не составляло труда, - многие авторитетные урки прочитав роман, откликнулись письмами с выражениями сдержанного, впрочем, восхищения, чтоб не обесценить его чрезмерными восторгами, и изъявлениями благодарности за тонкое понимание сложной души прирождённого вора. По их практическим рекомендациям закупился он отмычками и прочим снаряжением, именуемом в соответствующей среде на воровском жаргоне "шанцевый инструмент", от французского "шанс" - удача. А большая часть средств ушла на оплату двух лет учёбы ремеслу вора у старого выдающегося рецидивиста-медвежатника на покое, державшего небольшую школу с привлечением пожилых воров широкого профиля, так сказать. В договоре предусматривались не только "лабораторные работы", но и регулярные стажировки, с его участием в реальных выходах на "Дела", разной степени сложности, где его доля добычи, согласно желанию самого ученика полностью шла в "Общаг". Деньги стали для него второстепенной целью. Сдав последний экзамен Учителю и наставникам - профильникам, - скорее эта было подобие защиты творческого диплома на режиссёрском отделении ВГИКа, он навсегда завязал с писательством, о чём заявил в последнем интервью, не называя причин, и ушёл в свободный преступный мир.
С особым подъёмом зачитал я завершающие мой рассказ строки: "... и Высшей Конгрегацией Воров в Законе был принят в среду профессионалов, - с почётом, хотя внешне сдержанно, как и полагается у подлинных джентльменов".
Завершив чтение, я аккуратно приложил последнюю страничку к стопке на краю стола.
- А всё - лепёшка! - С улыбкой, но серьезно и назидательно возгласил я, хлопнув в ладоши.
Внимательно выслушав чтение, моя милая жёнушка-студенточка, фиалочка с филфака, невесомо опустилась на табурет. Горестно, по-деревенски, сложила ручки на бесконечно милых, вдруг ставших такими беззащитными, коленках, и, сцепив пальчики беззвучно горько-горько расплакалась. И, не утирая крупных капающих слёзок, непрестанно твердила: "Это неправда, Алёшенька! Неправда!" Я же, пряча в правой ладони высохший до деревянного стука кусочек лепёшки, другою гладил её милую, склонённую долу головку, в предвкушении особенно бурного акта близости, неизбежно следовавшего после обильно пролитых слёз, и всем существом моим всё глубже и глубже погружаясь в незнаемые мною прежде дивные волны нежности, и про себя думал: "Молодая ещё, хуле, - двадцать два года!"