Супрун Евгений Николаевич : другие произведения.

Часть третья, "Цветы в крови". Глава двадцать четвертая, мужская и одержимая. Младший Брат

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Ночь трижды обвила узкий летний стан черным барраканом, и рытвины звезд сложились в строгие узоры. В каком бы месте мне не пришлось побывать, но их плетение остается прежним, а, значит, мир - недвижимым. Кричал высоко и тонко сокол-шахин, и вслед за его криком, душа моя и мысли устремились к горним пределам, и скользил я взором по Дубхе, Мераку и Фекде, и ласкался к моим векам свет Каффы и Алиота, и был я пленен Мицаром и Алькором. Но только узрев горячий, пылающий белым Бенетнаш, я понял, что рисуют перед нами столетия звездного света. Не большого медведя, которым смешат детей моего народа, но похоронную повозку о четырех колесах и долгую процессию плакальщиц, идущую перед ним. Ал-каид банат наш, предводитель унылой процессии, с рождения выедал мне глаза, но я, сам того не ведая, не прислушивался к небесному голосу.
  
  Ночи суждено было еще длиться, и колосилась небесная пшеница - Азимех, и пили рядом с утлой лачугой Заннахом четыре согбенные верблюда из созвездия Нихал, но мне уже не спалось. Ночной холод загнал меня обратно в шатер, где я лег ближе к очагу, не переступая отведенной мне черты. Если тот, кто превращает каплю в ухе морской рыбы в жемчужину чистой воды, а сгусток крови под пуповиной кабарги - в чистый мускус, указывает нам яркий путь смерти, то как правдивы слова, что украшают горестную жизнь воинов сладостью выражения: "Мое заступничество - тем из моей общины, кто страдает"! Но жизнь моя течет против воли Его, ибо мне незнакомы страдания. И тогда я впервые задался мыслью, где найти исток недоступной мне печали, чьи холодные капли дарованы каждому при рождении. Если бы Он тогда не отверз мне глаза, то я, словно дикий зверь пустыни, по сию пору плутал бы в дебрях заблуждения, увязая в тине ошибок, погружаясь в пучину страха. Какими же словами восславить мне Господина, заботы которого снискали великодушное пробуждение всем людям? Какую Хвалу воспеть?
  
  ...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
  Глава III, стр. 84. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
  
  ***
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  535 год Первой Эпохи,
  июль, Негбас.
  
  Тугой и печальный, звук дрожал в воздухе невесомой поволокой. Линия ясно прочерченного горизонта расплылась, уступая место легкой вечерней размытости. Я не спешил, и ветреный, мягкий тембр вел нас сквозь сгущающиеся июльские сумерки. В горле узкой бузинной жалейки плавилось и тянулось время, и я чувствовал себя стеклянных дел мастером, выдувающим тонкие низки прозрачных минут. След в след утренней грозе, дыша в сумрачный затылок, крался влажный жар, и сейчас от земли все еще поднимался тяжелый пар. Цикады обезумели, и трещали так высоко и натужно, что едва можно было разобрать незамысловатую, вязкую мелодию. Что я слышал? Перекатывающуюся мелкую гальку речных порогов, сонное жужжание болотистых заводей, шорох выжженного зноем тростника, редкие всплески лучекрылых быстрянок и рассыпчатый, тревожный речитатив охотящихся за ними зимородков. Жалейка легко превращала меня во властителя времени, и я раз за разом воскрешал давно оплавившийся, отброшенный и остывающий полдень. Выворотень ивы отражался и дрожал в реке, приобретая очертания то огромной рыбы, то утопленницы.
  - У меня был приятель - немного младше тебя, который верил, что жемчужины находят в рыбьих ушах, - я улыбнулся задумавшемуся Нариону, - Он рассказывал, что в Землях Солнца живут ныряльщицы, которые подбираются к дремлющим морским чудовищам и выкатывают целые квартерны жемчугов. Правда, потом он усомнился в собственных словах...
  - Почему? - Нарион продолжал неотрывно смотреть на неспешно текущий ручей, - Ты рассказал ему про ракушки?
  - Это так скучно - предлагать готовые ответы, - я вертел флейту в руках, рассматривая "голос", тонкое коленце озерного камыша, - Я просто предложил ему найти рыбьи уши и попытать счастье самому.
  - Как думаешь, твой Тамир еще жив? - Нарион отрвал кусочек коры с сухого ивового корня, бросил в воду и смотрел за ним, пока тот не скрылся за извивом ручья.
  - По крайней мере, он жив тут, - я дотронулся до виска, а потом до сердца, - И тут.
  - Это не жизнь, - досадливо скривился он.
  - Какая есть, - я пожал плечами, - Раз я не могу знать, жив ли он во плоти, мне остаются только воспоминания.
  - Зато в жизни остальных ты уверен: и князей двенадцати Домов, и Таурэтари, и Агларона, и Ниэллон, хотя у них нет ни плоти, ни крови, да что там - даже кости истлели.
  - Кости так быстро не истлеют, - машинально ответил я, - Только неупокоенные исчезают полностью, становясь прахом. Если присыпать кости песком или галькой, выкопать могилу в глинистой почве или положить в торфяник, то тысячи лет они не претерпят изменений... Особенно хорош торфяник.
  - Сейчас я вел речь не о сохранении останков, - сухо ответил Нарион.
  - И я говорю не подробное назидание о сохранении мощей. Феа эльдар навсегда остаются связаны с этим миром, подобно костям в осадочных породах. Земля под нашими ногами - плоть мертвецов, от сгнивших деревьев, до оленей и эльдар. Считай, что мы увязли в ткани сотворения...
  - ...по самые уши, - за словами Нариона я слышал Айралин.
  - Где звук твоей жалейки? - спросил я.
  - Для начала, твоей. Это все же подарок на день Рождения, - наконец-то улыбнулся он.
  - Моей, - я согласно кивнул, - Где он?
  - Нигде, - Нарион непонимающе посмотрел на меня, - Это же звук.
  - Он был, - настаивал я, - И не мог исчезнуть бесследно. Ничто не уходит в никуда. Покажи мне напев флейты.
  - Нельзя показать звук, - начал злиться сын, - Он не существует для глаз!
  - Но он существует?
  - Сейчас - нет.
  - А здесь? - у показал на его висок.
  - Это всего лишь моя память.
  - Он был, остался в твоей памяти и растворился в июльском вечере. Мелодия стала несчастной, растворившись?
  - Я не знаю! Она осталась в прошлом, но откуда я могу знать, какое самочувствие у исчезнувшего звука?! - он досадливо хлопнул себя по колену, - Ну, и где звук? Я не могу найти ответа на твой вопрос, ответь же сам!
  - Не имею ни малейшего представления, - я откинулся на ствол ивы и снова достал дудочку, - А если я о чем-то не знаю, как я могу говорить о том, что это хорошо или плохо?
  - Людей мы тоже есть не пробуем, но я отчего-то уверен, что это дурное действие.
  - Ты думаешь, что никто никогда не пробовал есть людей? - я иронично поднял брови, - Истинно мудрый не повторяет ошибки ни своих, ни чужих рас. А если без юродства, то почему ты решил, что смерть людей безысходна и однозначна? Ты же не знаешь.
  - Но и люди не знают, - буркнул он.
  - Всегда страшишься нового. Иногда это оправданно - как в случае с первым моим знакомством с настойкой Синьянамбы, иногда - нет, - рассмеялся я.
  - Настойка! Дядька Синьянамба! Гости на закате! - переполошился Нарион, - Мать бранную скатерть с вечера достала! Если мы опоздаем...!
  - Пляска и угощение сегодняшнего вечернего сходбища без нас не состоятся, - я убрал жалейку за голенище сапога, - Неужели заунывные звуки дудки заставили тебя обратить взор к смерти?
  - Да как-то все вместе, - протянул он, - Вместе с жалобами бабушки Агно...
  - Старое дерево громко скрипит, - я подал ему руку, помогая встать с нагретого корня, - Время Агно еще не пришло.
  - Ты что, это точно знаешь? - пытливо посмотрел на меня Нарион.
  - Я это неточно, но чувствую, - отшутился я, затаив в сердце точащее беспокойство.
  
  ***
  
  
  Один, начало начал, от времени отделения от материнского последа до первых всполохов сознания в тягучей, как воловий язык, темноте. Один, когда перед солнцеподобной дланью новорожденного не стоят и гроша несметные сокровища морей и рудников, в один миг он расточает богатства и клады обоих миров, не ставя их ни во что. Один - число боли, ибо это первое чувство, встречающее нас в мире дебелой Маах и встающего на востоке Офтаба. Узкие родовые путы чрева давят податливую голову, сжимая мягкие кости, и впереди только влажные сокращения, холод и нестерпимый для незрелых глаз свет.
  
  Два, которое учит нас страху. Едва мы понимаем, что прошлого не вернуть, и женщина, носившая нас, не примет дар обратно, в теплую темноту, медовая истома безопасности покидает нас. Мы предвкушаем грядущую рано или поздно боль, и с рассвета до заката разума боимся ее. Благодаря правосудию страху, застилающему взор, превратились фазан и куропатка, онагр и гепард. Первый - в друга сокола, вторая - в возлюбленную кречета. Онагр стал другом льва, гепард - собеседником дракона, и мы страшимся их.
  
  Три, когда мы знаем боль и страх, и они равновзвешены нами. Три - число людей благородных, помимо воли своей обретших долю из сокровищницы знаний, снискавших толику из моря учености. Три гласит, что боль и страх не вечны, и, стоит уздцам терпения укоротить мятущийся разум и колотящееся сердце, как время боли и страха проходит. Так мы идем к брадобрею, вскрывающему нарыв, осознавая, что за каплей боли последует волна облегчения. Так взрослый человек учиться стреноживать свой разум на время неотвратимо грядущей боли, и с честью переживает ее.
  
  Четыре - число властителя, ибо, смешивая в нужной доле страх, боль и терпение, ты учишься управлять народами. Четыре устойчиво и незыблемо. Владеющему счетом до четырех покорны всей душой и люди, и звери. Словно смерч, ты завоюешь весь мир, куда бы ни повернул ты стремя владычества, тебе будут сопутствовать победа и успех. Ты будешь повелевать во всех странах мира, и до Битвы Битв будут исполнятся твои веления.
  
  ...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
  Вступление, стр. 2. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
  
  ***
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  535 год Первой Эпохи,
  июль, Негбас.
  
  Я никогда не слышал, чтобы день повоя, или рождения младенца, широко отмечался в семьях квенди. Матери приносились ягоды и фрукты - свежие или засахаренные, в зависимости от времени года, но только в первые дни после разрешения от бремени, на голову родильнице возлагали венок - от золотого плетения металлических стеблей до зеленого, вечноюного мирта из городских Садов. Родившегося показывали любимым и близким, а те одаривали семью шитыми тканями или крупными яркими деревянными игрушками без острых углов, чтобы дитя не проглотило их или не поранилось, но иных чествований мне видеть не доводилось. Однако не только волосы, но и характер Айралин пылали неистовым пламенем, и спорить с ней не представлялось возможным. Люди радовались каждому прожитому году, потому что смертность адани и так высока, а уж среди хрупкого детства - и подавно. Несмотря на внезапно приобретенное бессмертие, Айралин не собиралась отказываться от прежних привычек, и дни, когда мы заставили воздух звенеть от своего первого захлебывающегося крика, исправно праздновались нашим семейством. "Узким кругом. Не более двадцати человек. Ну, может, тридцати", - клялась Айралин.
  
  Было какое-то особое, непонятное мне удовольствие в том, чтобы начать загодя собирать и копить припасы, печь, жарить, толочь, раскатывать и просеивать двое неполных суток, чтобы потом быстро съесть, но смертельно устать. Ни мне, ни сыновьям помогать не полагалось, потому что "живи так, чтобы от хозяина чтоб пахло ветром свободы, а от хозяйки - дымом очага. Так Агно говорит. Ты что, не веришь в мудрость Агно? Вообще-то она тебя старше, имей уважение хотя бы к этому факту!". Тирады ее произносились с такой хитрой, напускной серьезностью и озорством, что я не мог не повиноваться. Я догадывался, что за возница правит в такие моменты ее разумом, и имя ему - Хвастовство. Айралин было необходимо показать, насколько она хорошая хозяйка дома, не только мне и сыновьям, но и всему Негбасу (по возможности, ей, конечно, хотелось бы вовлечь в это нелепое соревнование и Сириомбар, но, слава Единому, такой возможности не было).
  
  Каждый год, в середине июля, два стола и длинные лавки ставились под старой яблоней, и "узкий круг", состоящий из самой Айралин, Финнара, Нариона, Кампилоссы, Синьянамбы, совета Мудрых в полном своем составе и тельной дружины садился дожидаться гостей. Сыновья мои, к собственному их удовольствию, пока избегали столь пышных празднеств: Айралин свято верила, что "молодости необходима резвость", и отправляла их с полными корзинами лепешек, пышек, калачей и пирогов навстречу друзьям. Ни октябрь, ни апрель не славились хорошей погодой, и обычно они возвращались с подобных вылазок грязными, замерзшими, но очень счастливыми. Однако, в последние два года ситуация круто изменилась - сперва для старшего, затем и для младшего брата. Наступала пора человеческой зрелости, и сердце закрывалось для диких, свободных забав. Так что еще недолго, и сыновья начнут сидеть на праздниках, подобно мне - осоловевшими, незаслуженно хваленными и несколько усталыми от шума и гомона.
  
  Однако, в этом году лавок за столами грозило не хватить: перед домом, на радость скучающему Равану, у коновязи прядали ушами пять прекрасных жеребцов. Широкая передняя лука седла была вогнута, седло обтянуто синим бархатом, по которому серебряными нитями вышиты ладьи среди волнового орнамента. На луках - серебряные чеканные пластины с жемчугами, вписанными в гравированные карты звездного неба на места путеводных корабелам звезд.
  - Также следи, чтобы, когда конь потеет или чрезмерно разгорячён, не давать ему ни есть, ни пить, до тех пор, пока не исчезнет пот, и води его вокруг медленным шагом с надетой левантиновой попоной. И ещё знай, что коню вредит, если на нём чрезмерно скачут ночью, и особенно при свете луны, потому что он, потея, не может высохнуть без величайшего вреда для себя по причине ночной прохлады. И пусть будет надета на коня в летнее время попона из льняной материи, чтобы не беспокоили его мухи, и впитывался пот, - говорившему не пришлось сгибать головы к Финнару, ибо тот ростом и статью почти догнал собеседника.
  - Ата!
  - Лера кано Финмор, - при встрече со мной посланец арана Новэ склонил голову, - Будь здрав и прости за вторжение перед празднеством. Однако не добрые вести, но дела погнали нас от Сириомбара до Негбаса через июльские ночи, не щадя лошадей.
  - Никакие дела не могут оторвать доброго всадника от заботы о лошади, а усталого путника - от горячих хлебов гостеприимного дома, - я указал ему и четырем его спутникам на ломящиеся столы и исходящие паром блюда, - Кроме наступающих на теплые еще следы войны и пожара.
  - Надеюсь, что ни нам, ни твоим детям не доведется увидеть их, - все еще не представившийся, предводитель шутливо поднял руку к лицу, защищаясь от моих слов. Потом, осознав неловкость ситуации, добавил, - И людям твоей земли конечно же, тоже. Мое имя Рингареон, я Пятый Глашатай дома арана Новэ, Кирдана Корабела.
  - Если беда может ждать за воротами, то это не беда, а досада, которой я постараюсь помочь, во славу Сириомбара и нашего властителя, глашатай Рингареон. Время трапезы после долгого пути.
  - А уж в том, что ты пятый, господин, сомневаться не приходиться, - обнаружила свое присутствие за трапезным столом Кампилосса, - Вас же здесь всего пятеро!
  За что была немедленно дернута пунцовым от смущения Синьянамбой за рукав пестротканной мухояровой рубахи.
  Очевидно, Рингареон был наслышан о свободных нравах Негбаса, поэтому взирал на нее спокойно и уступчиво.
  - Сами ли всадники займутся лошадьми, или придти на подмогу? - Финнар завистливо гладил чеканные стремена.
  - Конь главный друг и помощник седока, так как же я могу не позаботиться о нем? - улыбнулся следующий за Рингареоном посланник, - Но помощь умелых рук всегда в чести.
  Услышав его, сияющий от восторга Нарион побежал к уже расстегивающему подпругу брату.
  
  ***
  
  
  "...Живущему в тишине и в благоденствии в лесах Нуата,
  и во всем благой добродетелью цветущему,
  истинному служителю Сириомбара,
  лера кано Финмору.
  
  Добрый мой родич!
  Мне сердечно жаль, что я не виделся с тобою и родственным мне твоим семейством с прошлой ярмарки, однако, верь моему усердию, мы с женою искреннейшее стремились посетить тенистую усладу Негбаса! Надеюсь, что бурная туча напастей не коснулась ни тебя, ни твоего рода, ни ленных твоих земель ни краем, ни малейшим движением воздушным. До сей минуты мы пользуемся знаками милостивого внимания владыки Кирдана, при котором я все еще состою кравчим, но посещаем пиры с тоскою, в думах о тебе и твоей госпоже. Увы! Гнедой жеребец, которого ты отговаривал меня покупать в прошлый торг, так и остался хромым, однако ж я проездил на нем до двух десятков дней. Сами мы живем тихо и смирно, а скоро будет еще тише, когда, твоей милостью, распутаем клубок творящихся перед нашими лицами лиходейств.
  
  Тучные стада твоей деревни ходят по осиянным полуднем полям овсяницы и мятлика, и, как говорят приезжие к нам земледельцы, летний день кормит скот на грядущий год. Вести об урожайности твоих хлебов достигают Сириомбара, и радуют меня несказанно, ибо во многих местах жалуются на град. И, хоть не хочу в эту светлую июльскую пору праведных трудов упоминать о смертоубийцах, мучителях и живорезах, но туманный город бурлит преступниками, безумными или безрассудными, как злые дети. Вершатся убийства, родич, и вершатся страшно. Совет у арана Новэ был собран по минувшему закату, однако мне были продиктованы неутешительные выводы о текущем нашем бессилии. Однако, не ради оскорбления, а с целью точно передать тебе царившие у нас настроения, привожу тебе цитату нашего с тобой господина: "Это не дело рук ни перворожденного, ни смертного - хотя бы и темного, и не могли сотворенные первой песнью опуститься до подобной мерзости, ибо всему есть предел. Нет должного разумения у орков или троллей, и мы остаемся в тумане непонимания. Ни я, ни вы не можете слиться мыслью с чудовищем. Нам пригодился бы оборотень: аспид, являющийся на деле ястребом". Можно ли быть тут разным мнениям, если после этих речей он бросил долгий взгляд на меня? Добрый мой Финмор! В начале августа к арану Новэ явятся на переговоры опасные и важные гости, и мы не можем позволить волне бесцельного кровопролития смешаться с водами Белегаэра и затопить Сириомбар.
  
  К письму прилагаю донесения стражей, побывавших на местах злодеяний. Верю, их простые, но полные скорби слова создадут перед твоим внутренним взором картины того, что пришлось увидать и мне.
  
  Все мы: жена, муж, дочь, свидетельствуем нашу любовь милостивой Айралин, Финнару и Нариону, и мысленно обнимаем все твое милое семейство. Молю всех Валар, и в особенности Намо-Судию, чтобы они направили твои мысли по нужному пути, и предотвратили грядущую катастрофу.
  
  Остаюсь в трепетном ожидании твоего скорого приезда,
  Кравчий арана Новэ Лоссаринэль из Сириомбара..."
  
  
  - Госпожа, повтори еще один раз название этого яства, будь ласкова! - веселился Марметир, юный содружинник посланника Рингареона.
  - Кундюбки, - Айралин смешно сложила губы, и сквозь получившийся гусиный клюв долго тянула "ю-у-у", что еще больше развеселило вопрошавшего.
  - Как за таким нескладным словом может прятаться, как за щитом, нечто столь прекрасное? - удивленно сморщил кожу лба Сольмедил, - Если бы я сперва услышал название, я бы многократно подумал бы о вкусе предлагаемого...
  - Возможно, добрый друг, на то у иного хозяина и расчет, - Куавиндэ рассмешил две трети услышавших его стола, а остальные с удовольствием уносили шутку на недослышавший конец.
  - За таким "нескладным словом" скрываются томленые в печи моховики, сморчки и козляки, обернутые в тончайшее тесто, - объяснила Айралин.
  - Ах, госпожа, только не "козляки", - продолжал потешаться Куавиндэ, - "Моховики" еще куда ни шло, звучат намного благопристойнее!
  - А, все одно - будь хоть сморчком, смешаешься воедино внутри, - Рингареон, проявив зрелую мудрость, подцепил очередную кундюбку из блюда.
  - Вместе с пряжеными грибами, - подсказал под руку Марметир, и кундюбка едва не свалилась с вилки старшего посланца.
  - Просто дожди были, - оправдывалась Айралин, которой почудился упрек в обилии грибных блюда в предпочтение мясным, - Грибные, мелкие такие, когда капли повисают в воздухе, паря над землей.
  - Коли грибовно, так и хлебовно, - успокоила ее Агно.
  - Калья, - повторил Сольмедил, недоуменно тыкая вилкой в говяжьи почки, томленные с солеными огурцами, - Калья. Я думаю, лера кано, ты весьма обяжешь Сириомбар своим приездом. Я бы не смог даже придумать такого блюда, а ты его даже ешь.
  - Не просто "даже ем", а с превеликим удовольствием! - я сделал испуганное лицо и двумя ладонями закрылся от Айралин, как будто за иное высказывание мог бы подвергнуться наказанию. Сотрапезники мои озорно захихикали, а Айралин сделала вид, что опускает занесенную для удара руку, и скроила гримасу истинного удовольствия.
  
  К символам семейного достатка - полбяной и зеленой, из недозрелой ржи, каше, и пустому караваю без начинки в тот вечер почти не притрагивались, зато малиновая сикера и варёный мед произвели на сириомбарских гостей должное впечатление.
  - Иные вина, гораздо кислее, мне доводилось пить и называть сладкими! - изумленно воскликнул Сайваяро.
  - Вино - глумливо, сикера - буйна; и всякий, увлекающийся ими, неразумен, - поджала губы Кампилосса и положила руку на руку тянущемуся за кувшином Синьянамбе.
  - Иногда я думаю, что ты пьянишь меня не хуже вина, - вздохнул тот, - Глумливого.
  Посланники радостно рассмеялись и захлопали в ладоши - вечер простых и добрых шуток обещал длиться вечно, но был скоротечен, как любое пустое обещание. В жиру томленого гуся плавали обглоданные кости и корки, гости вприкуску к горячему настою из листьев кипрея растягивали густко упаренные с патокой смородинные леваши, а я, вскрыв восковую печать Лоссаринэля, пробежал глазами по убористо и каллиграфично написанным страницам.
  - Добросердечный Ригнареон, - я наклонился к нему, и тот немедленно отложил едва начатый пряник, - Я благодарен за вовремя доставленные вести, пусть они и худого содержания. Сверток содержит много донесений, и сейчас трудно их читать - никакой лучины не хватит, чтобы разобрать мелкие знаки писавшего. Скажи вкратце, чтобы мне всю ночь не страдать любопытством, что происходит в Сириомбаре?
  - Одержимый, кано Финмор, - тихо ответил он, - В городе у моря орудует одержимый.
  
  ***
  
  
  Суждение о свершении смертной вины
  2 июня 535 года, Улица вдоль моря.
  Избранные выдержки
  
  
  "...Вдоль стены в пяти хэндах от потолка висит тело мастера парусных дел из тэлери, голова которого обращена к стене, противоположной двери, и находится на расстоянии трех ярдов от нее. Он подвешен, подобно тюку, на пеньковой веревке, закрепленной у пола за ножку грабового стола, лицо повернуто к разобранному ложу, правая щека в крови. На теле веревка пропущена меж руками и телом, в подмышечных ямах, и закреплена туго, так что по убиранию ее остается темный след. Руки свободно свисают; пальцы кисти правой руки сжаты в кулак, левой - разжаты, покоятся на бедрах. На видимых обнаженных частях тела: лице, шее, руках какие-либо повреждения не обнаружены, отмечаются обильные высохшие бурые потеки, похожие на кровь, направленные сверху вниз. На участке пола, в месте под телом мастера, доски пола окрашены кровью.
  
  Убиенный правильного телосложения, удовлетворительного питания. Длина тела 76 дюймов; Общий цвет кожных покровов бледно-серый. Кожные покровы рук, лица, шеи, в районе подмышечных ям, груди, спины и живота на ощупь холодные. Скорбные пятна сине-багрового цвета сплошные, при надавливании бледнеют. Смертное окоченение четко выражено в жевательных мышцах, мышцах верхних и нижних конечностей.
  
  На поверхности спины имеются симметричные раны, идущие вдоль ребер, на два дюйма кнаружи от выпирающих остистых отростков, ровные раны по два хэнда. Концы раны имеют вид острых углов. Края, обрамленные красноватой каймой, ровные. Ребра отрезаны ровно и безоскольчато, из ран выведены на кожу оба легких, неотделенные от тела и свисающие наподобие крыльев. Исходя из того, что сосуды и нервы неотделимы от легких, умирающий после выведения легких еще дышал.
  
  На стене, за убиенным парусных дел мастером, повторяя его контуры, нарисован заштрихованный мелом орел с распахнутыми крыльями".
  
  Суждение о свершении смертной вины
  17 июня 535 года, переулок пенных скал.
  Избранные выдержки
  
  "...Около накрытого к одинокой трапезе стола стоят две лавки, по одной с каждой стороны. В левом углу у окна - малый высокий стол с серебрёной раковиной гигантской треуголки, в раковине - засушенные цветы. У левой стены - убранное ложе, рядом с которым полулежит убиенный мастер-навигатор по звездам, в подвернутом до локтей и коленей нательном белье из отбеленной крученой зефирной пряжи. Кровать застелена белой простынью, на ней лежит смятое шерстяное одеяло цвета талого снега и взбитая подушка. У стены, налево от двери, стоит лавка с тремя гобеленовыми подушками вместо спинки, на гобеленах - звездное небо, шторм у берегов острова Балар и мелкие серебристые морские рыбы. В углу, между лавкою и кроватью, стоит стул, на спинке которого висит черный маренговый плащ козьей шести. На сиденье стула лежит сложенная белая сорочка. Под стулом мягкие, цвета спелого жёлудя, дубленые сумахом сапоги.
  
  Навигатор полулежит головой к окну таким образом, что задняя поверхность ног и нижняя часть спины находятся на полу, а верхняя часть туловища, шея и голова приподняты над полом. Голова слегка повернута вправо, лицом обращена к ложу и затылком соприкасается с ним. Руки свисают, предплечья и кисти лежат на полу: кисти сжаты в кулаки, ногтевые ложа чистые. Нательная сорочка расстегнута, обильно окровавлена густо-чермной кровью. На левой половине передней поверхности нижних брюк, ниже пояса - множественные пятна буро-красного цвета, похожие на кровь, в виде продольных потеков. Сзади несколько ниже пояса, брюки обильно пропитаны влажной кровью. Подошва левой обмотки так же опачкана кровью, которая, расплываясь лужей, достигает дверей его покоев. Скорбные пятна расположены на задней поверхности тела, хорошо выражены, багрово-синюшного цвета; при надавливании окраска их бледнеет, но не исчезает.
  
  Смертное окоченение хорошо выражено во всех группах мышц. Глаза закрыты веками, роговицы блестящие, прозрачные. Зрачки равномерно расширены, соединительная оболочка век бледно-синюшна. Отверстия носа содержат засохшую кровь. Над правой бровью рана размерами 1,0х0,3 дюйма с неровными извилистыми краями, испачканными засохшей кровью. Рот закрыт; язык находится за зубами. На шее находится петля из кожаного брючного ремня, пропущенного через пряжку, находящуюся на левой поверхности шеи, свободный конец петли завязан одним узлом за перекладину спинки кровати. Длина ремня без пряжки - 32 дюйма, ширина - дюйм. После снятия петли на шее обнаружена борозда, незамкнутая с правой стороны шеи; борозда расположена почти поперечно, слегка восходит по направлению к правому уху. Ширина борозды - дюйм, дно ее бледное. Под правым ухом борозда прерывается на участке длиной 2 дюйма. Однако причиною смерти борозду считать невмерно: за ремень живого еще мастера придерживали, поддушивая, дабы тот не сопротивлялся, но осознавал свою грядущую кончину. На крупных сосудах соразмерно под локтями, коленями и по обеим сторонам горла, не задев трахеи, звездчатые раны с разошедшимися краями.
  
  Отчетливо сознаю, что обильная кровопотеря послужила истинной причиной смерти мастера-навигатора. Других повреждений на теле не обнаружено".
  
  Суждение о свершении смертной вины
  1 июля 535 года, улица у площади.
  Избранные выдержки
  
  "...Правильного телосложения, удовлетворительного питания, кожные покровы бледные, в области грудной клетки, локтей, тазобедренных суставов и коленей покрыты сплошными свинцово-черными синяками и ссадинами. На правом плече, снаружи, в средней трети и на передней поверхности его в верхней трети, а также на шее спереди, в области перехода в грудную клетку, грязные отпечатки подошв сапога такого же, характера, как на полу. Лицо резко отечное. Глаза закрыты, роговицы тусклые, слизистая век бледная, с мелкоточечными темно-красными кровоизлияниями. Кости носа на ощупь целы, носовые ходы свободны.
  Рот закрыт, видимые зубы целы, язык в полости рта, полость рта чиста и свободна от всяческого содержимого. Кузнец все еще теплый на ощупь, за исключением открытых участков лица и кистей рук. Скорбные пятна слабо выражены, бледно-фиолетовые, в виде отдельных участков, расположены на спине. При надавливании они исчезают и быстро появляются вновь. Смертное окоченение хорошо выражено в мышцах лица, в мышцах кистей и стоп. В прочих мышцах отсутствует. Кости конечностей, сочленения грудины и ребер и все крупные суставы раздроблены. Тело покоится на наковальне, к стене поодаль прислонен молот..."
  
  ***
  
  
  В ночь, когда я родился, сказала судьба: "О, люди его отца! Благая весть: дхэвы будут жить меж людей, как и раньше!". Моя мать была служанкой, смягчающей шелковые ковры в дальних походах моего отца, ибо у жены его было слабое здоровье, и ледяные ночи пустыни быстро вернули бы ее почившим отцу и матери. Мать моей матери была рабыней, и понесла ее на одном из пиров, где многие тысячники и сам властитель возлежали с нею, дивясь ее красоте и фруктовой сочности. Детей из-под рабынь, греющих сердце имущим власть, негоже считать рабами: в каждом из них течет кровь великого их отца. Они становились конными воинами или свободными служанками при шатрах властителей, и убийство их каралось мерой золота, как убийство свободного человека, но не аманата.
  
  Но когда бы в мире отверзлись врата благоволения, словно десница подобного благодатному облаку властелина, когда признаки истины распространились бы по всему свету, только тогда бы я мог сказать, не возлежал ли мой отец с матерью моей матери, на одном из тех благословенных пиров прошлого, ибо рабыни и служанки меняются, а истинно мудрый никогда не пройдет мимо спелого персика, согретого южным солнцем. Однако же, не об этом веду я рассказ, припадая к роднику моей памяти, чтобы напоить опытом прошлого юные и свежие ваши рты. Мой отец привел к повиновению просторы мира и его обитателей, украсил и разубрал одеяния царства в соответствии с прекрасными словами: "Воистину, все легко тому, для кого создано", - а сокол его благословенного шатра и конь на счастливом знамени приветствовали эти милости.
  
  Ребенка, семя которого посеял великий властелин, пусть и в низкородную почву, ждало доброе будущее, и счастье приветствовало его, стоя у колыбели: мне предстояла судьба конного сотенного, ученого мужа при свитках мудрости или целителя-колдуна при шатрах отца, моего господина.
  
  Однако, приставив золотой рог к упругим устам, судьба протрубила мне иную жизнь: с раннего возраста я не выказывал страха перед болью, не плакал, ожегшись в детских забавах, и не мог знать меры в болезненных развлечениях малоумного детства, однажды отжевав себе кончик языка. Странным показалось моему серебробородому отцу, что боль столь малого ребенка, подобно сове и филину, укрылась в развалинах, удалилась на край земли, лисица детской изворотливости избегла отцовской ярости льва, мускусная кабарга страха избавилась от лап гепарда, журавль разума перестал опасаться дерзких когтей сокола, голубь шалостей зажил припеваючи, не зная праведной погони орла, а фазан обжорства свил свое гнездо прямо под носом кречета, неусыпно следящего за кухнями властелина. Ни одно наказание не пугало меня, ни одна боль не страшила - не потому, что был я терпелив и глуп, но потому, что родился без чувства боли, как иные уроды рождаются без ног или без глаз, особенно при близком кровосмешении. Но шатерный прорицатель не наказанием, но великим даром назвал мою особенность, и говорил, что отец сохранит над головами людей благословенный шатер властителя всего мира, и вознесут во всех землях и странах мира стяги его побед, и пребудет он владыкой всего мира до тех пор, пока существует мир. Сокол властителя пустынь, моего отца, угнездится в столице счастья, а подножие его трона будет столь высоко, что сам он окажется на седьмом небе. Сравнивать изливающую дождь тучу с даром жить без боли - явное заблуждение, равнять плачущие глаза и высохшие берега моря со щедростью подобного дара - великая несправедливость, поскольку дождевая вода исторгается из морских глубин против своей воли, а морская вода, выплеснутая волнами на берег, стеная, спешит обратно. Лишь рождение подобного ребенка, неспособного страдать и сожалеть, возвещает о золотом веке правления, и вскоре все люди его народа должны быть счастливы и беспечны, подобно нерушимому алмазному сыну.
  
  И отец призадумался, запустив лань разума меж хребтами опасения, и приказал беречь меня больше глаз возлюбленной, ибо стал я залогом его торжества".
  
  ...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
  Глава I, стр. 15. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
  
  ***
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  535 год Первой Эпохи,
  июль, Нуат.
  
  Ночь медовым диким шелком вышила луну.
  На тропинку вдоль осоки я с тобой сверну.
  Влажный сумрак чуть клубится у твоей руки,
  Как ожившие созвездья, пляшут светлячки
  Ты забыл сегодня дома травяной сачок,
  И ликует на свободе каждый светлячок.
  Над озерной черной гладью золото и медь
  Всполох желтый и зеленый - впору онеметь.
  Но пройдет июнь, и больше их я не найду
  Светлячок уходит каждый на свою звезду.
  
  
  Заунывный голос жалейки как нельзя лучше подходил старой материнской колыбельной. Над отдаленными перелесьями Нуата вились тысячи бледных огней - не чета густому травянисто-желтому сиянию гондолинских светлячков, крупных и бесстрашных к холодным ветрам и грозам плоских земель. Между июньским сезоном гроз и июльским сезоном ливней в долине Тумладен собирается бесчисленное множество живых огней, и гранитные хребты Эхориата, подобно сомкнутым ладоням, берегут моросистые теплые дожди, не давая облакам ускользать с оснеженных пиков. Влажность и тишина, сочная сладость трав и медвяные росы превращали крылатые искорки в настоящие зависающие над лугами костры. В Нуате же душные летние ночи приходились на июль, и роение светлячков наступает несколько позже, а суровый климат делал их настоящими воинами: ни град, ни безведренные дождливые лета не заставляли их отступать от исступленных брачных танцев.
  
  - "...Лишь наступает вечер, и я пылаю сильней, чем светлячок, но твой дом высок, и пламени тебе не видно. Не оттого ли ты так холодна..?" - Куавиндэ сел рядом, на рассыпающийся ствол давно поваленного дерева, и бросил мечтательный взгляд на осиянные жучками кусты ракиты, - А о чем думаешь ты, глядя на гудящее золото, кано Финмор?
  - Все больше о прошлом, - улыбнулся я, - Об охоте за светлячками. Ты был хорошим ловчим в детстве, Куавиндэ?
  - Сириомбар богат рыбой, жемчугом и ладьями, но светлячки не выдерживают морских ветров, - пожал он плечами в ответ, - Ветреным летним днем их просто унесет в соленые дали. Зато я неплохо ловил камбалу, и оттого короткие зимние дни не могли мне наскучить. Зимой, вслед за теплыми водами, она подходит близко к берегу и затаивается меж донных камней, голодная и злая. Это было настоящее соревнование меж ее хитростью и моей усидчивостью!
  - Зато рыбная ловля минула меня, - я слушал его с большим удовольствием, ибо он был горячо захвачен воспоминанием, и я почти видел пустынный морской берег вдоль серого моря, и одинокую его фигурку, ежащуюся на ветру, - Но сейчас с удовольствием поучусь у тебя.
  - Рыб ловят не словами, а руками, - рассмеялся он, - Если стихнет буря, поднимающаяся над Сириомбаром, то я с радостью покажу тебе излюбленные места лежки это хитрянки. Но колыбельную, что ты наигрывал, мне доводилось слышать прежде, раз или два.
  - Каждая мать пела ее своему ребенку в Гондолине, в начале лета, - я дунул перед собой, и близко летящий, светлячок изменил траекторию своего движения, - Мы все ходили смотреть за светлыми узорами в наступающие сумерки - только обязательно должно было быть душно и влажно. И не только смотреть! Июнем мы весьма коварно охотились за ними, поджидая в засаде в высокой траве.
  - Судя по твоему покойному лицу, тебе нечего стыдиться прошлых охот, и ты всегда возвращался с добычей, - Куавиндэ протянул вперед руку, в надежде, что уставший летун сядет отдохнуть на его ладони.
  - Мать сплела мне частый сачок из трав, и я значительно преуспел в обращении с ним, - я серьезно покачал головой, признавая свои детские заслуги, как иной властитель - военные победы, - И, не побоюсь признать, моя комната короткими вязкими ночами светилась ярче многих.
  - Светилась от твоей гордой улыбки? - не понял он.
  - Светилась от светлячков, - уточнил я, - Пойманных насекомых сажали в бумажные фонарики, и они освещали комнаты. Но свободными они казались мне куда интереснее. Их хаотичное, неровное и нервное перемещение напоминало мне о битвах, когда армии сталкивались в темноте, освещенные только факелами. Как и любой мальчик, я мечтал запятнать себя воинской славой.
  - Некоторым мечтам суждено сбываться, - Куавиндэ так и не дождался яркого постояльца, и опустил, наконец, руку на колено.
  - Не будь так сладкоречив, - отмахнулся я, - И не путай пятна славы с пятнами крови. Но о сладости я вспомнил вовремя. Тебе довелось заглянуть в бурочку? Это высокая корзина с крышкой из березовой коры, которую, не щадя спины, тащил сегодня Раван. Нам в путь напекли столько сдобных лепешек, что мы, не чувствуя голода, дойдем до гаваней Сириона и еще поправимся в дороге.
  - Теперь я буду ясно видеть, как ты читаешь то или иное "Наставление..." при свете светлячков, - Куавиндэ, потянувшись, встал с бревна.
  - Я не был столь почтительным учеником, - поспешил я сознаться в собственной глупости, - И не читал с наступлением темноты ни при светлячках, ни при свечах, ни при сиянии снега. Меня и днем было достаточно трудно усадить за свиток.
  - И как это удавалось твоей матери? - рассмеялся он.
  - О, она была самым умелым ловчим, которых я знал. Она всегда находила приманку, приходящуюся по сердцу жертве учения. Например, захватывающий подвиг между пятью дестями листов описания воинской тактики.
  
  Куавиндэ отошел к костру, и я снова остался один, меж светлячков, следя за их рисованием на холсте нуатской летней ночи. Смутно теплились на горизонте последние закатные отсветы. Времени не было, а медуница и мята пахли терпко и полнозвучно. Шуршало в глухой чаще темноты жесткокрылое желтое зарево, и один из тысячи сел на мою протянутую вперед ладонь. За лиги от Гондолина и за утекающие года они помнили мягкие руки десятилетнего мальчика, ловкого и страстного охотника. Раван вошел в озерцо на краю поляны и раскалывает луну, брызгая светлыми осколками, и рой ледяных черепков вьется у его ног, задерживая и без того вкрадчивые шаги. Впрочем, что такое года? Впервые за это время я был среди эльдар, а не людей, и жужжащие минуты перестали биться в мой затылок. Время неспешно разворачивалось, как тяжелая парчовая ткань, и мне не было нужды смотреть за ее ценой. Я остановил дыхание и прислушался к окружавшей меня тишине безвременья. Если сердце мое так мирно и бестрепетно, то почему же я тогда одинок?
  
  ***
  
  
  И вот царственный престол почувствовал гордость, что его попирает благословенная нога властелина, отца моего, и благодаря рвению этого сокрушителя врагов, уничтожающего их крепости и берущего их в полон, оружием его воинов было покорено много земель и укреплений, служивших опорой и обителью лживым червям, о завоевании которых не смели и думать его предшественники. "Да не иссякнет лучезарный свет!" Отец снес до основания их тощие пашни и сжег искривленные сады, заставляя ползать у ног своих, едва ворочая сухими языками в поисках пищи и незамутненной влаги от щедрот их нового господина. Однако из гнилого семени вырастает ядовитое дерево, и не бреющий бороды отрок, сын одного из побежденных господ, высказывая любовь и ища благословения моего отца, хитростью пробрался сквозь опахала мудрости и изумрудноглазых змей подозрения, и подсыпал ему яд, обрекая на позорную женскую смерть.
  
  Господин - лучезарное светило над морем даров, перед луноподобным ликом которого не стоят и ломтя хлеба несметные сокровища алмазных шахт, в один миг грянул оземь, вернувшись в прах земной, откуда все мы вышли, и куда уйдет. И кровавые слезы закапали из выпуклых глаз горных серн, и воцарился по всей земле кромешный стон. И так сказал обо мне юноша, глядя на онемевших рабов: "Этот нижайший раб провел свой жизненный срок от колыбели и младенческих лет до самых наших дней, взыскуя лени и спокойствия, вкушая по временам с пиршественного стола, расходуя силы ваши и ваших жен, и плодов чрева ваших жен на пустые свои забавы. Теперь же я повелеваю ему искупить свое робкое неведения, и пробудиться от заблуждений безделья и невежества, возбранив ему лишь есть да спать, будто бесчувственное животное, но довольствуясь черствым хлебом и теплой водицей, словно недоумок, работать, не щадя живота своего. И тогда кровь, пролитая его отцом, расцветет красными цветами пустыни, а птицы вернуться в разоренные гнезда".
  
  И слуги так отвечали ему: "Слава счастливому преемнику жестокого тирана, властелину царей, убежищу всего мира, справедливейшему, чей стяг - месяц, тому, кто облачен в царственные одеяния и олицетворяет сень милосердия, завоевателю мира, венценосцу с победоносными знаменами, поражающему, как леопард, долговечному, как черепаха, искоренителю неравенства, покровителю страны нашей общины, величественному, как небо, господину шатра высокого, чьи деяния, как у Солнца, а облик, как у Нахид, да увековечит судьба его царствование и владычество, да вознесет его величие и сан!", и с радостью покорились ему, и попирали ногами тело моего отца, и плевали в его мертвое лицо. И стал отрок возлежать с моей матерью, взяв ее в жены, ибо сохранила она былую красоту и рыхлую мягкость тела, а я стал рабом у рабов, и учился грязным ремеслам, и спал на бурметовой ветоши, как пес на привязи, у шатра хозяина, и ел редко и понемногу, и кожа моя чернела от солнца и грубела от ветра, и вскоре я перестал отличаться от прочих нижайших рабов моего нового господина.
  
  ...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
  Глава II, стр. 31. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
  
  ***
  
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  535 год Первой Эпохи,
  16 июля, гавани Сириона.
  
  Мы подходили к Сириомбару с запада, вместе с белесыми тучами и влажным ветром, и оттого не попали на тропу меж высокими, в рост всадника, камышами болотистой дельты реки. Над городом зависла растворенная в воздухе солоноватая морская хмарь, и, судя по раскисшей прибрежной дороге, мы едва протиснулись в просвет между непрекращающимися дождями. Несмотря на развернутой голубое знамя, тяжело хлопающее на промозглом ветру, хмелеграбовые ворота так и остались закрытыми. Рингареон, досадливо сморщившись, приложил к губам рожок, и мелодия со стены отразилась такой же.
  - Назовитесь, кто вы и по каким делам спешите в Сириомбар, друзья вы или враги городу? - звонкую фразу подхватил и унес ветер, и до земли долетали только конечные, отсыревшие слоги: "ите, им лам ите бар..."
  - Сотник Рингареон с тремя хорунжими, всегородским указником и призванным советником, подколенным князем Нуата лера кано Финмором прибыли в Сириомбар. За дела наши ответит охранная грамота от калина карасара Лоссаринэля из моей седельной сумки. Спустись, глашатай охраны, и проверь его печати!
  За стеной воцарилось молчание, нарушаемое только начавшим наконец накрапывать дождем и далеким шумом взволнованного моря. Ветер, улегшийся было у земли, снова разошелся, и донес до нас тихие чаячьи восклицания. И, сперва не различимый от их высоких криков, но все более явный, раздался скип ворот.
  - Нет нужды сверять печати, - старый мой ярмарочный знакомец, стенной глашатай, выехал нам навстречу, - Я узнаю грузную поступь твоего коня и с десяти лиг. Но повеление окольничего Аластакирона не может остаться неуслышанным.
  - За дни пути многое изменилось в городе, - поравнявшись с ним, Рингареон остановился, - Давно ли ворота закрыты, как перед битвой?
  - С сегодняшней ночи, - ветер бросил пригоршню мокрого дорожного песка в глаза, и глашатай поднял руку, защищаясь от злых порывов, - С тех пор, как была совершена четвертая смертная вина.
  - Кто? - коротко вопросил сотник.
  - Младший садовник городских аллей, - нехотя ответил он, и посмотрел за плечо собеседника, - Прости, Сайваяро, что слышишь эту весть от меня, и не в кругу семьи.
  Тот выпрямился в седле, побледнел и уставился в одну точку, над переносицей зловестника.
  - Все так же? - неумолимо продолжил допрос старший посланник.
  - Уместно ли обсуждать это при сородиче? - замялся глашатай, и, получив повелительный кивок, бранливо закончил, - Не мне знать, что происходит в камышах и аллеях! Мы сутки стоим на ветру, и уж кто не обходит нас своей милостью, так лишь дождь на рассвете! Я не знаю и не хочу знать тонких обстоятельств.
  - Значит, так же, - одними губами прошептал Сайваяро.
  - Мы хорошо знали Айкассэ, - наклонившись ко мне, объяснил Рингареон, - Младшего садовника и младшего брата Сайваяро.
  - Надвигается гроза, - сухо прервал нас глашатай, - И я был бы весьма доволен, если бы ворота вновь закрылись.
  - Почему в твоих сегодняшних словах столько яда? - озлился Куавиндэ, - Почему ты столь дерзко отвечаешь нам, как будто пришли мы не с помощь, но ради милостыни твоей?
  - Это не дерзость, - осадил его сотник, - Это бессилие и страх движут его устами.
  Глашатай не стал огрызаться в ответ, и посторонился, пропуская нас в город. Мы въехали в Сириомбар и ворота гулко захлопнулись за нами, как дверь камеры.
  - В караульне, у жаровни, ждет каймассэмо Виньятир, один из городовых лекарей, - бросил он нам в спину.
  - Благодаренье Валар, мы здоровы, - тронул поводья Рингареон, - И, если бы пожелал поздороваться с нами у ворот, ты бы знал об этом.
  - Меня переполняет радость от этой доброй вести, - хмыкнул он в ответ, - Но лекарь дожидается кано Финмора: ему велено проводить вас к кровавому месту. Мы услышали ваш рассветный галоп, и калина карасар Лоссаринэль велел немедленно послать за своим родичем по его прибытию.
  - Ты уверен, что не ел ягоды белокрыльника? - раздражение Куавиндэ вновь расцвело недобрым цветом, - Красные, сочные, соблазнительные гроздья? Знаешь, ты и сам мог не заметить, как яд проникает в твою кровь и начинает капать с языка...
  - Ты и есть кано Финмор, господин? - озябший от долгого ожидания, с лестницы, ведущей в стенную караульню, окликнул меня каймассэмо, - Долгих весен, сотник и хорунжие.
  Серый плащ, обязательный атрибут лекаря, был наглухо запахнут, и прижат у горла фибулой в виде пышной сосновой лапы.
  - Ты верно обратился ко мне, каймассэмо, - кивнул я, - И я готов к пути.
  - Он в темных аллеях, - зачастил лекарь, седлая неприметно стоящего в тени караульной коня, - К северо-востоку от Ворот.
  Сайваяро плотно сжал губы, ни о чем не спрашивая.
  - Тебе лучше навестить мать и отца, господин, - ласково, но упрямо обратился к нему каймассэмо Виньятир, - Поворачивай коня на запад. Там больше нуждаются в тебе, нежели мы.
  - Неужели я не в праве решать, когда мне проститься с братом? - бесстрастно спросил он.
  - Неужели ты вправе бросить в трудный час семью? - вопросом на вопрос ответил лекарь, загораживая ему дорогу конем, - Тебе уже незачем спешить, ты простишься с ним сегодняшним вечером.
  - Когда ты и милосердные сестры приведете его тело в должный вид? - горько улыбнулся Сайваяро.
  - Я обещаю, что лицо его будет покойно, - каймассэмо приложил руку к груди, прощаясь, - Но и ты пообещай, что будешь с семьей, поддержкой их утрате.
  Сайваяро молча развернул коня и шагом двинулся на запад, а мы смотрели ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.
  
  ***
  
  
  Ночами рабства, когда златоносная ладья солнца покидала небесное ристалище и укрывалась в пещере запада, а чаша луны, отражающая мир земной, поднималась с престола востока и ходила по кругу на собрании небес, повелитель устраивал приемы на ковре владычества в тронном зале счастья. Он хватал со стола виноград и инжир, и вкушал сполна наслаждение рубиновых вин из уст прекрасных дев, и слуги, исповедовав взгляды своего господина, пьянствовали ночь напролет рядом с ним. Пурпурные чаши сверкали, кубки ходили по кругу, обходительные наложницы поддерживали беседу, сладкоголосые певцы распевали на все лады. Словом, все было сосредоточено на пиршестве, так что сердца их позабыли о битвах. Сочащийся от шатров запах мяса дразнил презренного раба, коим я был, и, в такт хвалебным песням, выл мой пустой живот, прилипая к спине. Не привыкнув испытывать голод, я шел к очагам кухарок, и, привычно, словно оставаясь человеком, а не рабом, брал горячие лепешки, и медовые сухари, и мягких баранов, и кухарки не смели ослушаться меня, ибо ночь искажает настоящее, и они смотрели на меня глазами прошлого, как на сына их властителя. Так было долгие месяцы, пока не появился вдруг какой-то муж, тщедушный, низкий ростом, худощавый, похожий на трясогузку. Он ударил меня челом о землю, стал растирать лбом острые камни, раскрыл грязный ларь уст и стал рассыпать акрид худословия: "О, ты, не ведающий о дуновениях государевой справедливости! О, ты, лишенный милостей властелина всего мира! За те семнадцать-восемнадцать лет, которые живешь ты на свете, сей справедливый и милостивый к подданным государь вознесся до самых небес, он оказывал покровительство многим тысячам народов, и они входят в чертоги великого, удостаиваясь чести поцеловать ему ногу и облобызать край его благословенного ковра. Отчего же ты, кому служение низкий пес, грязная гадина, пребываешь в непочтении и почему ты прикасаешься к еде, которой недостоин?".
  
  И, возопив, продолжил он попирать меня ногами. На крики сбежалась чернь, а вслед и слуги, и сам господин, и болота праздности источали винные пары хмеля. Чтобы развлечь себя, они привязали мое тело к столбу, и истязали бичами, стремясь услышать вопль о милосердии, но я молчал, ибо не чувствовал боли. Тогда, как разъярённые леопарды, принялись они разрывать мою спину, но я снова молчал, насмехаясь на теплой земле над их испариной. Наконец, сломав кнут, они бросили меня на земле и уползли, поджав хвосты, полные досады и гнева, в шатры, к мягким девам, и уже их вопли жестокого сладострастия ветер трепал в ту ночь над пустыней. Но, жалеющие меня, кухарки обработали мои раны астрагалом, скумпией и сумахом, и засыпали борозды порошком толченой корицы. Они плакали надо мной и причитали, и носили к ложу моему лучшие объедки. И, притворяясь полумертвым, спал без сновидений и ел до сытости, пока кровавые рубцы не затянулись, а жар не спал. И понял я, что боль - это хорошо.
  
  ...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
  Глава II, стр. 55. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
  
  ***
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  535 год Первой Эпохи,
  16 июля, сады Сириомбара.
  
  Не было видно и на пять фарлонгов вперед: белое насупленное небо опускалось на машистые ветви черешчатых дубов, и клубилось туманом в конце аллеи. Контуры переминающихся лошадей проступали расплывчатыми тенями, и, пока мы не столкнулись лицом к лицу, Лоссаринэль оставался для меня лишь тревожной безлистной летораслью.
  - Бессчетных весен тебе и твоему семейству, - хмуро поздоровался он, едва приобняв меня, - Жаль, что не молодым вином мы обагрим нашу встречу.
  - Калина карасар... - начал было каймассэмо Виньятир, но тот прервал его нетерпеливым взмахом руки.
  - Мы так усердно ждали тебя, что за истекшие часы успели промокнуть, высохнуть и тронуться умом от здешней тишины, редких птиц и волглого молчания, - он быстро увлекал меня за собой, сквозь заметенный мглистыми воздушными цветами кустарник, к усыпанному красными капельками ядовитых ягод тису, - Аран Новэ повелел вовлечь в доследование и окольничего Аластакирона, что при его горячности и нетерпении является сущей бедой для меня.
  - Правителю города тяжело судить тех, кто когда-то разметал его семью, - заметил я, намекая на живущих в Сириомбаре нолдор.
  - На мне нет и капли их крови, и ресницы с серых глаз тэлери! - шепотом возразил он, боясь, как бы чуткий градоначальник не смог бы со столь близкого расстояния различить его слов.
  - Зато на наших предках есть, - одернул я его.
  - Чадо за зачинателя не в ответе, - огрызнулся он, и мне подумалось, что, забывая братоубийственные войны, мы забываем и идущие из них мучительные поучения.
  - Кано Финмор, - Аластакирон первым поднял руку в приветственном жесте, - Надеюсь, путь с частью нашей дознавательной котерии был не слишком утомителен: нам вряд ли придется после дороги провожать тебя в покои при дворе арана.
  - Боюсь, что и сам не могу доставить тебе радость отправиться со мной под теплый кров и унести полными пригоршнями приготовленные тебе моей госпожой дары: наше с тобой время терпеливо, но безжалостно для младшего садовника. Твой лекарь оградил хорунжего Сайваяро от вида искалеченного тела брата, но не меня.
  - К моему огромному огорчению, - опять вступил в разговор каймассэмо Виньятир, но Аластакирон уже раздвинул передо мной плотную стену кустарника.
  
  ***
  
  
  Одинокой ночью, когда бирюзовый шатер неба украсили самоцветами и жемчужинами звезд, когда золотой венец солнца положили в сокровищницу запада, я сидел на привязи у шатра, голодный и избитый, страдая от жажды, а на руках моих сомкнулась змея железный обручей. Я чутко спал, и явился мне во сне отец, и так говорил со мной:
  - Надо оставить эту страну и поселиться в других краях. Не то из-за этой неразумной и дерзкой овцы, которая сует морду в дела неба и предается праздности и разврату, нас может постичь великая беда, и тогда прольется кровь.
  
  Не испытывая более желания непротивления, я выломал пальцы на своих руках, и ушел по прохладе в пустыню, где питался жгучим пустынным луком, катангуром и сухими летунами. Путь мой шел сквозь барханы до приморского города Мервы, откуда до наших земель иной раз доходили купцы. Обугленный и иссохший, в Мерве я зарабатывал на хлеб и вино тем, что уродовал свое лицо и тело на потеху базару, бестревожно истекая кровью и гноем: сшивал веки и губы, горел в огне и плавил свинец на безволосую мошну. Дни мои текли, подобно меду в полных сотах, и мог я купить и верблюда, и женщину, ибо толпа упивалась моей неиспытанной болью, и щедро летела к моим ногам красная медь. Но девы не смогли разжечь во мне огня, и потому я оставался одиноким, сея семена дружбы лишь между такими же базарями, как и я сам. Так и шли бы мои года, в сытости и ровном страдании, когда бы не пришли ко мне слуги из-за моря, и не говорили со мной так:
  - Что теряешь ты, одержимый болью маджнун Галиб, показывая неучам свои старания? За морем есть тот, кому ты, сведущий, сможешь услужить и принести наслаждение своим искусством: раджиям-да-раджа, черный Царь Дхэвов.
  И я собрал свои записи и рисунки, где указывал излюбленные толпой мучения, и отправился с ними за море на зловонном их корабле.
  
  ...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
  Глава II, стр. 61. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
  
  ***
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  535 год Первой Эпохи,
  ночь с 16 на 17 июля, дворцовые покои.
  
  Клубы пара поднимались до самого сводчатого потолка, остывали в холодной вышине и капали на теплую, чуть мутную от зольного мыла гладь воды. От сладкого запаха розового масла и жара кружилась голова. Вдохнув поглубже удушливый, клубящийся ароматный туман, я погрузился с головой, позволив теплу сомкнуться надо мной, коротко ослепив и оглушив. К нашему позднему возвращению вода для купален кипела, и над лиственной купелью, схожей с заплывшей и потерявшейся в мраморе покоев ладьей, плыла паренина. Весь долгий день мы ползали на коленях по отсыревшей земле, рассматривая примятые травинки и сломанные веточки, стремясь воссоздать развернувшееся здесь убийство, но ночной ливень оказался не нашим союзником, и почти все следы были смыты. Привыкнув к гулкой тишине и теплой слепоте, я открыл крепко зажмуренные глаза под водой глаза, но ни едкое мыло, ни маревная волна не смогли вымыть из-под век распростертое на скрытой лужайке тело.
  
  Младший садовник лежал так вольготно, как будто встречал едва занимающийся солнечный июльский полдень: руки под головой, локти в стороны, и рукава нижней рубахи из беленого ханагая обагрены кровью, как сладким малиновым соком. Белое и красное. Белое лицо и красные глаза со стекающими по впавшим щекам дорожками, рябыми от частично умывшего лицо ночного ливня. Глазницы разверсты, веки ровно и чисто срезаны, и вместо глазных яблок - багровые, с череночной ямкой вместо зрачка, зрелые дикие яблочки. Я сглотнул, почти почувствовав во рту их горький, деревянистый вкус, представив темно-желтую, рассыпчатую середину, пропитывающуюся кровью, и липкая тошнота, поднимаясь от копчика, вверх по спине до самого горла, заставила меня задержать дыхание.
  
  Мне стало невыносимо душно, и я наконец вынырнул из-под воды. В пару, клубящемся над поверхностью, едва различался узкий белогранитный стол со стопкой лентионов мохнатого, тертого льна. Смена белья и одежд ненавязчиво блестела редкой серебряной нитью в свете свечей, дожидаясь меня на застеленном ложе. Мое походное одеяние, в разводах липкой грязи и бурых пятнах травы, серой сиротливой горкой на лавке дожидалось прислужников. Я нехотя встал, и вода потоком лилась с тяжелых мокрых волос. Нас ждал совет во вместительных покоях Лоссаринэля, и все мы, приведя себя в порядок, должны были явиться туда.
  
  ***
  
  
  Он тот рисовальщик, что украсил первый лист книги сотворения человека мудростью и трепетом, ибо сказано: "... и он придал вам страх, что сделало ваши глаза прекрасными, смотрящими глубоко и печально, и это приблизило вас к Нему и к Нему ваш возврат". Он - тот властелин, который создал животных о четырех ногах и огненных пастях, определив им глядеть вниз, ибо "есть среди них такие, которые дерзнули вровень смотреть на Него, а Он творит то, что пожелает". Он - повелевающий судьбой, переплетающий народы и расы по Своему усмотрению, рождая могущественных помесей, коим доселе не было равных. Он - могучий владыка, вынуждающий огромного мамука веры пасть, обливаясь кровью, от жала слабенькой мошки сомнения. Подумай о том, что я говорю. В этом - величие раджиям-да-раджа, черного Царя Дхэвов! Прекрасен Он и Его рабы. Пред Его мощью трепещет, не смея шагу ступить, величие сонма майар, говоря себе: "Если я приближусь еще хотя на палец, то сгорю".
  
  
  Тот же, кто носит черные парчовые одеяния и черную чалму, чьи уста гласят: "Я - самый", увидев мои скромные старания у собственных ног, показал мне безбрежные горизонты моря страдания, вложив свои изуродованные руки, текущие алым благоуханным санталом, в мои ладони, и я впервые чувствовал боль. Он - обладатель телесного воплощения, сердце которого - вместилище высших тайн, а речь - изложение единой песни Мира. Если бы Он не отверз уста для разъяснения мне моего Пути, то не было бы нынче слаженной машины Ордена и вас, мои возлюбленные братья! Он - венец, наиблагороднейший, для которого задолго до сотворения мира в мастерской Всемогущего сшили одеяние величия, ибо: "Я уже был в вышине, когда люди были слепы и немы".
  
  Через Него узнал я о боли истинной, и через Него учу вас!
  
  
  ...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
  Глава IV, стр. 93. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
  
  ***
  
  
  Землистое, тельное вино с нотками сухих слив и горького дуба, дымилось в толстостенных расписных чашах, согревая ладони. Несмотря на жарко пылающий очаг, от продолжающегося за окном дождя, густого ветра и воспоминаний всех собравшихся бросало в холод. Аластакирон неслышно, подушечками пальцев, выстукивал по лозам и пушистым цветам винограда с чаши незамысловатую мелодию. Стерлядь с яблоками и молодым белым вином так и осталось нетронутой, лишь каймассэмо задумчиво крошил изюмный хлеб в стоящее на коленях блюдо, больше портя, чем угощаясь им.
  
  - Первопричиной смерти следует считать удар по потыльнице, - нарушил молчание градоначальник, - От которого по кости, подобно паутине, разошлись мелкие трещины, чувствующиеся под рукой, как скрипучие отломки. Верны ли мои слова?
  Лекарь Виньятир, не прекращая разламывать хлеб, молча кивнул.
  - Подкравшийся имел очень легкую походку, - заметил Лоссаринэль.
  - Или умел четко выбрать момент во время грозового раската, - возразил ему Рингареон.
  - Почему непогода не остановила труды садовника? - я отставил чашу и задумчиво посмотрел в огонь. Язычки медленно пожирали трескучие, сырые дрова.
  - Он укрывал от дождя вербену, так полюбившуюся арану Новэ, - Лоссаринэль поставил на жаровню очага очередной глиняный винный кувшин, и в покоях тяжело запахло пряностями, - Из нее делают эфирное масло, избавляющее от накопившейся усталости, раздражительности и апатии.
  - ...которое стоило бы без промедления отдать туру Эарендилю, - едко заметил Аластакирон, - От зачастивших гостей у самого доброго хозяина начнется изнеможение.
  - Нет ничего слаще пыли из-под копыт уезжающего гостя, - искоса, с хитрецой, посмотрев на него, ответил кравчий, и оба понимающие невесело рассмеялись. Остальные отвели глаза, предпочитая не углубляться в переплетенные дебри дремучей политики, однако я выпрямился в кресле, пораженный открывшейся мне истиной.
  - Калина карасар, - глухо начал я, переполняясь гневом, - Иринтир Аластакирон. Немного воды утекло с падения Гондолина, немного - со времен моей первой ярмарки. Неужели ваша память так коротка, что вы забыли, кто правит городом? Почему умолчали мне? Почему, отдавая оброки и верно служа арану Новэ, я не знаю о правящем в гаванях Эарендиле Гондолинском?
  - Финмор, любезный родич, - Лоссаринэль, привстав, наполнил свою чашу дымящимся медовым вином, - Позже я расскажу тебе и о гостях...
  Наступила короткая пауза, ибо он поймал яростный взгляд Аластакирона, и ответил ему таким же.
  - ... и о высоких гостях, - с нажимом повторил он, - И о нашем теперешнем мироустройстве. Но в моем молчании не было злого умысла: по недомыслию я забыл сообщить тебе о свершившихся переменах. Многие, уходя от войны и разрушения, нашли приют в мирных заводях Сириона, и я звал тебя вернуться к истокам, но ты стал княжить в Нуате, и жизнь покатилась споро, как колесо с горы, и я подумал, что тебе неинтересны наши нынешние дела.
  - Ты крупный мыслитель, родич, - холодно ответил я, - Если смог придумать, что мне неинтересны выжившие Гондолина.
  
  Наклонившись ко мне, под видом того, что наливает нагретое вино, Лоссаринэль прошептал одними губами:
  - А ты не раздумывал, что можешь быть неинтересен им? Многие полагают до сих пор, что ты был прекрасно осведомлен о планах своего мрачного господина, - и, уже полным горлом, не давая мне вставить и слова, продолжил, - Ах, прости мне мою маленькую оплошность, кано Финмор! Я готов исправиться, и немедленно: тур Эарендиль занят высокими делами, и именно к нему, как достойные - к достойному, идут разрозненные ныне властители эльдар. Аран же Новэ, не обходя вниманием дольние пределы, следит за каждодневной жизнью своего народа, находя успокоение в делах не горних, но насущных; и оба мы - и я, твой почтительный родич, и мудрый Аластакирон, служим своему владыке: он небесному, я земному.
  - Не понимаю, почему негодование точит твое сердце, - недовольно бросил Аластакирон, - Не ради бесед о власти, но ради распутывания змеиного клубка мы собрались здесь. Есть ли разница, кто над нами, когда прямо перед нами - жестокое беззаконие?
  - Твоя правда, иринтир, - ровно ответил я, улыбаясь благостно и через силу. Внутри меня играла злая кровь, а разум выкрикивал Лоссаринэлю "Гадина! Гадина!", - Прости мне мои гнев и удивление: события сегодняшнего дня не отпускают меня, держа в плену мороков. В пустом споре нет телесной сущности. Но как раз о теле я бы и хотел спросить вас.
  Лекарь, наконец, отбросил хлебный мякиш и с интересом посмотрел на меня.
  - Гроза бушевала в Сириомбаре лишь сегодняшней... уже вчерашней ночью. Так ли это?
  
  С невозмутимым видом, Лоссаринэль кивнул мне из своего угла, и я на секунду позволил себе представить, как бью его наотмашь по холодной белой щеке.
  - Но в предыдущие дни убийств гром не мог скрыть шагов убийцы. Значит, и парусных дел мастер, и навигатор, и кузнечный служка должны были услышать его. Почему же каждый из них был застигнут врасплох? Сопротивлялись ли они?
  - Костяшки не сбиты, - с расстановкой начал каймсассэмо, убрав блюдо с колен и по-ученически загибая пальцы, - Крови под ногтями у первого убитого нет, руки связаны на груди, и он не смог бы дотянуться до ран... У второго покойного кровь всюду, и мне сложно сказать свое верное слово, но у третьего руки чисты. Нет ни кровоподтеков, ни рваных одежд, ни иных следов борьбы.
  - Но причины смерти у всех четырех разные, - прервал его Аластакирон, - От открытых ран до раздробленных костей.
  - Почему эльдар шли навстречу собственной смерти, не сопротивляясь? - теперь я остывал от горящего гнева, начав зябнуть еще сильнее, и вновь схватился за наполненную кравчим дымящуюся чашу, - Не мог же одержимый подкрасться к каждому, оставшись неуслышанным! На тихий шаг, не слышный перворожденным, способны только перворожденные, но, благодаря Единому, Милостивому и Милосердному, безумие не знакомо нам. Лучшие из людских, но не прочих охотников, могут быть неслышными, ступая, обутыми в меха.
  - Есть ли у людей особые охотные приемы, не знакомые эльдар, людознатец Финмор? - голос Лоссаринэля казался мне высоким и неприятным, как у большой чомги.
  - Охоты "на живца" здесь быть не могло, так же, как и не могло быть приманки, - рассуждал я вслух, - Сугон невозможен...
  - Я возражу тебе, кано Финмор, - лекарь приложил на секунду палец к губам, собираясь с мыслями, - Что, если приманка для каждого была своя?
  - Чем можно отвлечь внимание эльда, обманув его? - покачал головой Аластакирон, - Ни снедью, ни платьями... Разве что драгоценностями, но и то не любыми. Верно, лера карасар?
  И снова между ними проскользнула тень понятной только им двум улыбки.
  - Убийца должен усыпить бдительность жертвы, нанести удар в основание шеи, или зажав несущие кровь к голове сосуды, чтобы оглушить его, - уточнил Виньятир, - То есть человек должен близко подойти к эльда и прикоснуться, не вызвав у того тревоги и замешательства.
  - Уличные разносчики? - предположил Рингареон.
  - Ночью? В кузнице? На портовых улицах? В камышах? - фыркнув, перечислял места вершения преступления Аластакирон, - Появление там торговца вызвало бы большое смятение.
  - Какой человек может прикоснуться к эльда, не вызвав у того удивления? - Лоссаринэль потянулся в кресле и допил свою чашу до дна, - При каких обстоятельствах?
  - Правильно! - вскрикнул я, внезапно поняв его, - Ты действительно великий мыслитель, карасар.
  Он непонимающе уставился на меня, не ожидая никогда более не слышать теплых слов с моей стороны.
  - Иногда ровно заданный вопрос дороже искаженных мыслей, - усмехнулся я, - Я подумал о том, когда люди впервые прикасались ко мне.
  - Молю Единого, чтобы речь шла не о госпоже Негбаса, - неуклюже и мерзко пошутил он, не зная, чего ждать от моего внезапного откровения, а оттого волнуясь.
  - Но я буду говорить именно о ней, - я не повел и бровью, - В те времена я бежал из плена, и был ранен, истощен и наг. Люди прикасались ко мне из жалости, стараясь исцелить нанесенные Врагом раны. Жалость - разменная монета меж людьми и эльдар. Одержимый притворяется, что слаб и беззащитен, пусть даже ранен, и любой с мягким сердцем приходит к нему решительно, стремясь оказать посильную помощь.
  - Кровь на раздробленных костях, - тихо произнес каймассэмо, но после - почти перейдя на крик, - Целая кожа, но ни капли крови на темном камлоте штанов над коленом! Я едва различил их!
  - Ты хочешь сказать, что человек прикидывается раненным, дабы вызвать жалость у собеседника? - сузил глаза Аластакирон.
  - Ты верно понял меня, иринтир Сириомбара, - я кивнул головой, - Нам надобно искать хорошего лицедея из числа людей.
  - Что за выгода человеку убивать эльдар, не получая за это мзду от ... - Рингареон понизил голос до шепота, - ...Моргота?
  - Разве безумцу нужна выгода? - развел руками лекарь, - Что движет человеком без разума, кано Финмор?
  - Гнев, - подумав, ответил я, - Зависть, страх, месть, кровная обида...
  - Чем тэлери и один нолдо могли прогневить его? - усомнился Аластакирон, - Слишком несхожи были их дела и происхождение. Все четверо родились на этом берегу земли, и мало странствовали, живя за городскими стенами.
  - Парус, звезды, наковальня, сады... - перебирал Рингареон, силясь найти между жертвами общие нити, - Телери и нолдо... Светлые и темные волосы... Служение арану Новэ...
  - Парус, звезды, наковальня, сады, - вслух за ним повторил каймассэмо, - Ветер наполняет паруса, звезды ведут домой, металл и огонь кузницы, плоды садов... Я очень близко, я уже понимаю, но не могу заставить себя сказать...
  - Ветер, звезды, кузня, сады, - закончил я, - Ты уже все сказал, лекарь Виньятир.
  Аластакирон и Лоссаринэль переглянулись, все еще не сплетая единый узор.
  - Валар! - воскликнул каймассэмо, словно призывая их в свидетели, - Он убивает в честь Валар!
  - Не в честь, - аккуратно поправил я каймассэмо, - Они не требует себе кровавой виры. Он убивает не ради Валар, но их самих.
  За круглым столом воцарилось недоуменное молчание, и только Рингареон выдохнул и закрыл руками лицо.
  - Кто будет следующим? - требовательно, как будто я двигал рукой убийцы, спросил у меня Аластакирон.
  - Владыки Сулимо и Элберет, Ауле и Кементари... Он лишает жизни, соответственно состоянию в супружестве? - задумчиво спросил Лоссаринэль.
  - Не думаю, - сухо ответил я, - Он охватывает сильнейших.
  - В таком случае, он просчитался, пропустив Владыку морей, - заметил Виньятир.
  - Если исходить из грозной силы, то нас ждут жертвы среди боевых мастеров, судей и охотников, - Рингареон отнял руки от лица и, кажется, пальцы его уже не дрожали.
  - Из охотников, - отрезал Лоссаринэль.
  - Он убивал тварей Врага, и оттого силен более всех? - нащупывал основу его уверенности Виньятир.
  - Двадцать второго дня грядет соколиная охота арана, на которой будут блистать двое наших гостей на игреневых лошадях. Как не напасть на таких охотников, и не подставить нас под их ответный удар? - и, уяснив, что иносказание осталось непонятым, уточнил, - Огненные лошади, огненные гости. Нас навестили княжичи Амбарусса.
  
  ***
  
  
  Кравчий Лоссаринэль,
  535 год Первой Эпохи,
  ночь 17 июля, дворцовые покои.
  
  
  Есть у адан такое присловье: "подложить свинью". Впервые услышал я его от кано Финмора, который и сам уже отчасти адан. Мне тогда подумалось - как огрубляет жизнь среди людей даже лучших из нас, а сейчас это присловье само всплывает в потоке уже моих мыслей, слишком уж оно подходит к некоторым поворотам событий... Впрочем, ничего удивительного, ведь они тоже связаны с людьми. Со времен Берена короткие шерстинки их жизней плотно сплетаются с нитями наших - слишком плотно, чтобы оставить нам возможность не чувствовать этого! Грубая шерсть скользит по гладкому шелку, и в плавном течении мыслей возникают внезапные водовороты, выплескивающиеся беспорядочной волной. Невместно думать людским присловьем о перворожденном, тем более, о своем правителе, но тур Тургон подложил всем нам, эльдар Белерианда, именно что свинью.
  
  Никогда прежде эльдар не склонялись перед рожденными позже, но суровый закон не оставил другого пути, особенно после того, как внучка властителя Гондолина, со своим смертным мужем покинула устье Сириона, а их сын заключил брак с Эльвинг, связав ветви обоих княжеских домов, чьё присутствие освящало наш город, не оставив нам выбора. Впрочем, и в ней течет кровь людей, это судьба. Мы приняли её, как принял её и аран Новэ, основатель гаваней. После падение Бритомбара и Эглареста, первых его детищ, он привел остатки флота в болотистое устье Сириона, где камыши, высотою превосходящие рост эльда, защищали их от злых глаз, пока росли стены новорожденного Сириомбара - новой гавани, в которой он стал правителем, и отзвуки музыки Единого говорят мне, что она не последняя для него. Внучка Тингола, нашедшая прибежище под рукой арана не стремилась к власти, скорее бежала её, ведь участь владелицы Сильмариллов лишь тяготила её. Иное дело Идриль, и её муж, и сын, приведшие нас, гондолиндрим! Пред сиянием их духа властителей склонился и сам Кирдан, он все же больше строитель, а не властелин, впрочем, титул арана и заботы о бренном остались за ним.
  
  Но уже десять лет прошло с того серого дня, как Идриль, последняя из рода основателя Гондолина и тура Тургона, покинула нас в надежде, что воздух Валинора подарит её мужу то, что не смогла подарить её любовь - бессмертие. С тех пор, согласно велению Судьбы и Закона, наш тур - Эарендиль, в коем кровь Турукано смешана в равной доле с кровью смертных, и не всеми это принято легко. Впрочем, тур больше увлечен историями детей Феанора и светом Сильмариллов, чем повседневными делами марки Сириомбар, кои по-прежнему несет на своих плечах аран Нове, чья мудрость закалена эпохами, и недовольные могут не замечать тура, вознесенного над серыми волнами обыденности - ведь даже присягу вождей от его имени принимает аран.
  
  Но не в этот раз. Именно феаноринги стали задавать неприятные вопросы. Если мы не в состоянии защитить даже жизнь наших горожан, то стоит ли нам доверять Сильмариллы? И как объяснить всю эту многогранность выросшего кристалла политики Финмору, который и в Гондолине не относился к обществу тех, кто действительно принимает решения, а уж после орочьего плена и жизни в глуши... Впрочем, именно для этого у аранов и существуют кравчии.
  - Понимаешь, Финмор, повседневными делами войны и мира, сбором ополчения, налогами и впрямь занимает аран Нове, но разве этим исчерпываются обязанности истинного правителя? Кто должен предстоять народу в борьбе с изначальным Злом, освещать эльдар истинный путь? В нашем городе эту ношу несет тур Эарендил! И происходящее сейчас настолько вопиет о Тьме истинной...- продолжить не удалось, в первый же промежуток трескучих фраз врубился сухой и немного насмешливый голос лера кано.
  - Что ж, надеюсь крылья его родного дома позволят ему подняться до вершин противостояния изначальных Света и Тьмы, и не мне думать о таких сложных материях, - кажется, он все же обиделся горькой правде, которую я шепотом огласил ему: не все понимали и принимали Финмора, упорствующего в своем уважении к предателю Маэглину, и сейчас говорил с иронией, - Я более низмен в своих интересах.
  
  Я с облегчением потянулся к свиткам отчетов.
  - В таком случае, позволь мне зачитать тебе грамоту о разделении обязанностей между араном и туром. "Вот дела, подлежащие суду тура. Воровство, совершенное в Покоях, измена, поджигательство и убийство из тайного умысла. Если обокрадут кладовую из-под замка, или сани, крытые войлоком, или воз, увязанный веревками, или ладью, заделанную лубом, или если украдут хлеб из ямы, или скот из запертого хлева, или сено из непочатого стога, то все эти случаи кражи подлежат суду арана. Так же аран отвечает за хмельное или случайное убийство, из неосторожности совершенное, берется за разбой, нападение, грабеж. Судить им справедливо, по присяге, не пользоваться городскими доходами, не мстить никому по вражде своим судом, не потакать на суде, дружа по родству, не наказывать правого, не миловать виноватого, а без разбора никого не осудить ни на суде, ни на вече".
  
  Но Финмор уже выходил из моих покоев, так и не дождавшись конца грамотной главы. Я терялся в догадках, почему ожидаемые подозрения после долгой и настырной верности виновнику всех наших бед столь тяжко оскорбили его. Неужели он мог подумать, что и я разделяю эти убеждения, а не говорю устами прочих гондолиндрим?
  
  ***
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  535 год Первой Эпохи,
  22 июля, дельта реки.
  
  - Время ли, аран, принимать перчатку, и по кречету посылать, и украшение уставлять? - церемонно и распевно вопрошал Лоссаринэль, облаченный в темно-зеленый ловчий чекмень и желтые, тонкокожие, как у сокольников, сапоги.
  -Время. Принимай, и посылай, и уставляй, - аран Новэ был охотником достоверным и страстным, и, как не мог оторвать своего взгляда от летящей морем ладьи, так не мог и вдоволь налюбоваться легким движением благородной птицы в небесах, ее стремительным, молниеносным ударом.
  -Начальные! Время наказа и час красоты, - обратился он к начальным сокольникам. По случаю участия в соколиной ловле высоких гостей, они были одеты в горящий под неярким рассветным солнцем скарлат, расшитый вдоль пол, по подолу и у рукавов золотым газом и крупным, но неровным жемчугом. На левой руке, громоздкая и жесткая, была надета кожаная перчатка.
  Из плетеных сухих клетей, оббитых изнутри войлоком, извлекали птиц. Лоссаринэль надел свою рукавицу, и едва дыша, принял белого кречета, чтобы тихо и бережно передать его на руку арана. И, хотя соколиная охота были им внове, оба княжича Первого Дома держали подаренных им араном аспидно-серых сапсанов с рыжеватыми горлами опасно и стройно, оправдывая собственное прозвище. Сумрачно-хохлатая птица арана с жестким мясом и широкой грудиной, поводила слепой пока головой в клобучке из червчатого бархата, низаного мелкими каменьями. Золотые колокольцы подрагивали в такт шагам Лоссаринэля, и резало глаз от сияния вышитого нагрудника.
  - Время ли, аран, совершать дело?
  - Совершай дар, - отвечал аран Новэ.
  С этими словами он отдал ему наряженного кречета. Тот кpaсовато и радостно принял птицу, поведя рукой, и ласково почесал его под горлом.
  - Ты брал его проходным, аран? - с интересом спросил княжич Питьяфинвэ, перекрикивая взволнованных, истомленных ожиданием собак. Только по прибытию в гавани узнал он о премудростях соколиной ловли, и ему не терпелось показать изученное.
  Аран Сириомбара покачал головой и отвечал так, как будто не было в его словах двойного дна:
  - Из перемытка, проходного или слетка можно вырастить послушную птицу только голодом: они уже вкусили свободы, и не легко справиться с их мятежностью. Атса - гнездарь, взятая из гнезда, когда еще не разворачивала крыльев на ветру.
  - Что же делать несчастным, в чьем краю небритых гор соколы не гнездуются, а только охотятся, предпочитая для дома теплый Сириомбар? - насмешливо продолжил княжич, подъехавший к белой кобыле арана столь близко, что уже не приходилось кричать, - Довольствоваться подарком?
  - Если попадется в твои сети прошлогодний сокол, и возжелаешь ты, за неимением других, его непременно выносить, то это требует много времени, хлопот и беспокойства, да и то неблагонадежно. Такой сокол не сможет быть добытчивым уже потому, что его всегда нужно ставить морным, то есть морить голодом, держа при себе, а тельный, сытый и жирный, он ловить не станет и при первом удобном случае улетит от тебя и пропадет.
  Почуяв вблизи молодого сапсана княжича, кречет на перчатке арана принялся сердиться: он распушил перья и потряхивал ими, а после и вовсе разнеслось над полем хриплое "кьяк-кьяк-кьяк". Почуяв неладное, княжич отвел лошадь на несколько шагов и отодвинул руку с соколом чуть подальше.
  - Если княжич позволит говорить, - почтительно обратился к нему старший сокольничий, - То я скажу, что у тебя прекрасный молодой чеглик, выношенный моей собственной рукой. Однако сложно приручать морную птицу, не имея к тому упрямства и терпения. Если будет на то у тебя желание, я покажу тебе, как вловить птенца, но не сокола, а ястреба, гнездящегося в землях при Амон Эребе.
  Но тот лишь рассеяно кивнул в ответ, устремившись глазами за потревоженной собачьей бранью уткой, но рожка, возвещающего о начале охоты, еще не прозвучало.
  - Руки сокольника должны быть чуткими, как у флейтиста, и сильными, как у рудознатца; он должен мастерски владеть ловкими умениями, обладать многотрудным снисхождением и глубоким пониманием разума хищной птицы, чтобы превратить ее из существа, испытывающего врожденную ненависть и укоренившееся недоверие к нам, во вчистую послушное орудие. Для этого необходимо хоть отчасти использовать разум, что и вовсе неподвластно тебе, - добродушно поддел его старший из княжичей, устав ждать начала охоты, - Пусть лучше добрый сокольничий объяснит все премудрости мне.
  - Ты не только самый красивый, но и самый умный, мой брат, - охотно включился в освежающую потешную перепалку саркастичный Питьяфинвэ, - Как приятно знать, что воплощенное достоинство обрело двуногие формы!
  - То-то же, - назидательно закончил Телуфинвэ, усердно делая вид, что не понимает злоязыкой иронии.
  
  Атса на руке арана Новэ тем временем успокоилась, и аккуратно сложила распушенное правило. Ветер трепал знамя аранской охоты, и белый корабль в светлом круге на шелковом знамени трепетал, надувая вытканный парус. Аран поднес рожок к губам, и, встревоженные высоким долгим звуком, утки поднялись из высоких камышей. Я завороженно глядел, как он спускает птицу. Сокол поднялся в бледное, чуть розовеющее небо и стоял в лету, высматривая добычу. По взмаху руки, оба сапсана так же воспарили, разрезав узкими заострёнными крыльями воздух. Я оглянулся на стражу, выставленную под видом ловчих градосмотрителем Аластакироном, и сердце мое успокоилось: не за небесами следили они, но за оставшимися на земле охотниками, и жар ловитвы не опалял их лиц. Бесстрастно смотрели они за заводями, поросшими камышом, и выискивали не уток, но убийцу в чахлой серой прибрежной траве. Тем временем, Атса дождалась момента убоя, каменным снарядом упала на селезня и надежно закогтила его под одобрительный возглас хозяина. Сбив утку на лету, Аста не спустилась за ней, оставаясь у туч, и аран приглашал ее на рукавицу, призывно размахивая вабилом.
  
  Оба чеглика княжичей, последовав за ней, рухнули на своих жертв: первый добывал утку долгое время вверху, а когда сбил, та хотела уйти в рощу, но сапсан не допустил ее туда и добил с верхней ставки; второй же расшиб крякву так, что она упала неведомо где, но и сам он пропал из виду у самой травы. Бросились за добычей подсокольничие псы, звенели закрепленные у хвоста бубенцы, означающие, что утка повержена, а добытчик восседает на ней. Сапсаны, измазанные по самую восковицу в крови, вернулись хозяевам. Сперва младший, а затем и старший, оба княжича достали из лакомиц по заготовленному для крылатых снарядов кусочку сырого мяса. На их лицах играла улыбка, ноздри трепетали от запаха свежей крови. Охота двигалась вперед, поднимая в воздух пухлых короткотелых трехперсток и савок. Играл рожок. Я кивнул Аластакирону, уверенный в его заботе об аране, и двинулся меж стражей к востоку, в охваченный волнением Сириомбар.
  
  ***
  
  
  Не ешь мяса зверей и не носи их шкур, ибо, лишенные разума и путеводной звезды понимания, они не достойны боли.
  Окурив себя гашишем, соверши обряд взрезания мошны, чтобы ничто не отвлекало тебя от мыслей о Нем.
  Чтобы подстегнуть коня памяти нагайкой письма, рисуй на своем теле заповеди Ордена.
  Я учился на собственном теле, и выискивал грань, после которой, чувствуя или не чувствуя боль, всадник отпускает поводья разума и его уносит поток без конца и сознания. Ты же учись у меня, ибо полоса меж запредельной болью и смертью так тонка, что не всякий может ее нащупать.
  И помни - ты чувствуешь боль, но я - нет. Как твой младший брат, я учусь у тебя, и люблю тебя и чту, как наставника. Покажи мне границы, за которыми уже нет пленника, а есть только Боль, и разум возносится до вершин раджиям-да-раджа, черного Царя Дхэвов! Вместе с криками его пой хвалу!
  
  ...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
  Глава V, стр. 113. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
  
  ***
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  535 год Первой Эпохи,
  22 июля, на въезде в Сириомбар.
  
  Дорога, ведущая к Сириомбару вдоль моря, была неширокой и малоходной, и дымный костер, защищающий в летний зной от полчищ гудящего гнуса, был хорошо заметен из-за холма. В замысловатом и каверзном, но все-таки четко работающем разуме одержимого не приходилось сомневаться, и он не мог выдать себя подобной очевидной глупостью. Однако меня точил червячок сомнения: охотный день длинен, и, возможно, за холмом притаился выжидающий возвращения ловчих враг, который не мог и помыслить о моем столь скором появлении тут. Оставив Равана у дороги, я крался к костерку, скрытому пологим холмом. Шумело море, ноги вязли в сером сыпучем песке. Нахохлившаяся на камнях в ожидании дождя, из-под покатого лба на меня недовольно смотрела пара серебристых чаек. Я замер и прислушался, но, кроме мерного прибоя, резкого колокольчика и далекого конского ржания, не мог ничего различить. Осторожно, стараясь ничем не выдать себя, выглянул из-за холма.
  
  Сжавшись, на берегу, поджав ноги под себя и близко наклонившись к воде, сидела фигура в пропитанным козьим жиром, рыбацком водонепроницаемом плаще. Разговорное, закрепленное на берегу, исходило колокольным звоном: очевидно, добыча была крупной и сильной. Однако, сидящий не делал даже попытки смотать леску, оставаясь безучастным к происходящему. По истоптанному песку шла полоса наскоро заметенных следов. Я напрягал слух, стараясь слиться с сегодняшним хмурым днем, но так и не услышал ничего нового.
  
  - Долгих весен, - крикнул я в спину сидящему, но тот не удостоил меня и поворотом головы. Ветер разносил жалобное колокольное дребезжание по всему берегу. Спрятаться в засаде, кроме как за песчаными холмами, подобными тому, за которым стоял и я сам, было негде, а до ближайшего оставалось не менее двадцати широких шагов. Решив, что ловушки ждать неоткуда, я настороженно двинулся к сидящему. Пять, семь, девять... Сквозь тонкий верхний слой песка стали проступать засыпанные бурые пятна, - Эй! Удильщик!
  
  Следы борьбы и крови небрежно замели подошвами сапог. Я тронул сидящего за плечо, и он повалился набок, увлекая за собой звенящую закидушку. Капюшон упал с его головы, открывая обескровленное спокойное лицо и смятую кость виска. С правой стороны серебристые, как чаячье оперение, волосы тэлери были тяжелы от крови. Но педантично ровно разрезанная на груди рубаха и черная, зияющая пустота груди сковывали все мое внимание. Я раздвинул разрезанные льняные края. Кровь вычернила живот и промежность убиенного, и согбенная поза, которую ему придали, как и складки плаща, должна была скрыть от досужего глаза то, что готовилось для возвращения арана: багряный подарок на пороге его города. Убийца знал, что, опасаясь западни, стражи Аластакирона придут за рыбаком, убирая того с пути высокого следования, и обнаружат холодное изуродованное тело. Он знал наши деяния на шаг вперед и насмехался над нами. Я развязал шейный платок рыбака, стараясь не прикасаться к заостренному в смерти выпирающему кадыку, и, намочив в соленой воде, аккуратно снял сгустки застывшей крови. Убитый у моря мог быть только глумливым поклоном в сторону Валы Ульмо, и, насколько я мог судить, удар в висок был бы слишком простым решением.
  
  Под черным, рубиновым и пунцовым белели десять отделенных от грудины ребер, и нехорошо темнел провал на месте сдавленного левого легкого, уходя вглубь. Я выдохнул, собираясь с силами, и тоскливо посмотрел на сливающийся с небом пустой горизонт. Чайки не двигались, и, как безмолвные зрители, продолжали сверлить меня жадными глазками. Звенящая закидушка сводила с ума. Отведя взгляд от лица и сосредоточившись на золотистом кусочке кремня у ног, я, вслед за убийцей, левой рукой приподнял на себя отделенные ребра, и завел правую в узкую, влажную и холодную щель, ведущую внутрь грудной клетки. От давления на легкое в горле рыбака забулькала стылая кровь. Между легким и грудиной, в сочащихся рваных ошметках, не было сердца. Я рывком вытащил руку, оцарапавшись о край ребра, и немедленно опустил в набегающие волны. Свежая, встревоженная кровь затекла под ногти, и, натянутая, около указательного пальца дрожала леска. Я снова перевел взгляд на грудную клеть. Над заполненной черным озерцом крови, у оцарапавшего меня острого края ребра, что-то налипло. Так и не отмыв руки дочиста, я вытащил влажный комочек и, прополоскав в воде, поднес ближе к глазам. Тонкие, ровно сплетенные, передо мной на ладони лежали волокна биссусовых повязок. Элементы мозаичного панно складывались воедино. Никем не замеченный, одержимый скрывался от нас при домах милосердия, меж увечных и лекарей. Колокольчики бряцали, разрывая мой разум, и я с раздражением принялся сматывать леску. Поднимая со дна песок и мутя воду, передо мной показалось неровное темное сердце, в спавшихся сосудах и охранной жировой сумке. Из желтого, клочковато обрезанного коридора аорты вылилась вместе с водой трепавшая его изнутри юркая комса. Я отбросил сердце на камни и принялся с остервенением тереть руки песком. "Пробито сердце, теперь в нем песня моря", - сами собой всплыли в памяти слова из легкой тэлерийской песни, слышанной мной на ярмарке.
  
  ***
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  535 год Первой Эпохи,
  22 июля, палаты дома милосердия.
  
  - С поврежденными руками? - задумчиво нахмурил лоб Виньятир, - Есть обжегшийся кипятком бондарь, есть скобарь с отгнившим пальцем, есть упавший водонос из людских кварталов, кости которого раздробились при падении...
  Я, пропахнувший дымом и чужой кровью, тяжело дышал, стоя перед каймассэмо: путь до его расположенных на самом верху палат я едва что не пролетел.
  - Посмотрим... всех...- я делал паузы между словами, восстанавливая дыхание, - Кто выходит?
  - Кто покидает палаты милосердия на короткие прогулки, чтобы вновь вернуться в покои? - переспросил лекарь, не разобрав моего полузадушенного вопроса, - Каждый из них. Едва семьи смогут ухаживать за ними без нашей помощи, как они покинут эти стены. Но сегодня все оставались в палатах, потому как погода портится, и сейчас не время для наслаждения солнцем.
  - Я все равно должен осмотреть каждого, - упрямо повторил я, осознавая, что страдающие - не заключенные, и никто не ведет за ними пристального досмотра.
  Эхо наших шагов гулко дробилось о высокие потолки. В доме Милосердия царил полумрак, дабы не раздражать болящих ярким светом. В нишах через каждые тридцать шагов стояли оплывшие свечи, и воск стекал по холодным каменным стенам, застывая бугристыми наростами. От прошедшего мимо серой шуршащей тенью ученика каймассэмо веяло лечебными травами и чистой нардовой мазью. Мы не нарушали тишины, поздоровавшись лишь кивками. Визит в общий зал, где, разделенные легкими тростниковыми ширмами, стояли людские ложа, не дал никаких результатов: ни бочкарь, ни водонос не могли даже совершить самостоятельное омовение, не говоря уже о сложных убийствах, а палец скобарю отрезали во время второго умерщвления, и он все время горел в лихорадке между жизнью и смертью под неусыпным наблюдением лекарей. Я досадливо ударил кулаком о ладонь и прислонился к арочной стене, уставившись в собственные мысли.
  - Это единственные твои больные, каймассэмо? - уточнил я.
  - Есть еще Безымянный, но травмы рук наименьшее, что произошло с ним в жизни, - безнадежно покачал он головой, - Он даже не может назвать себя, и не встает с постели, мыча и плача, но по большой части - в сонном забытьи. Чтобы не пугать прочих его муками, мы положили его в узкую комнату на втором этаже палат, куда заходим лишь дважды в стуки, чтобы покормить его с ложечки, как младенца, и переменить повязки.
  Я задумчиво кивнул, не находясь, что ответить.
  - Замечу попутно, - оживился он, - Что это не единственный бессознательный наш недужный. В такую же комнату, прямо над ним, мы поместили ярмарочного борца. Он выставлялся против пятерых, уверенный в своих силах, и так раззадорил их язвительными замечаниями, что те не смогли рассчитать силу удара, и драку эту видело много людей! Аран присудил каждому, причинившему побои, выдать на их совесть побитому по четверти мириана, и искупить трудом вину перед госпожой этого борца.
  - Может, борец не так слаб, каковым притворяется, - задумался я, - Комната его подле лестницы, и ночью ничего не стоит выйти из нее, мимо невзоркого вашего ока. Суть каймассэмо смотреть не за недужными, но за болезнью.
  - В таком случае, он отличный лицедей, - обидчиво протянул Виньятир, - Я в состоянии отличать увечье от здоровья.
  - Отличного лицедея мы и ищем, - усмехнулся я, - Веди.
  
  Мимо узких окон и мутного света мы и сами скользили, подобные невесомым теням. Дым, сладкий и благовонный, от торгуемых с людьми с востока олибана, землистого мурра, обжаренных, молочно-белых зерен астафетиды и бархатно-смолистого кедра вился над нами, опьяняя, и мысли неповоротливо плыли в тяжелом тумане. На мгновение задержавшись у открытой двери в комнату первого из обездвиженных, я бросил взгляд на свитое одеялами тело, и поспешил дальше от ударившего мне в нос запаха нечистот. Выше и выше, по зубчатым ступеням, не дыша. У входа в малые палаты на третьем этаже Виньятир замер, вытянувшись в струну, и я смог лишь выглядывать из-за его плеча.
  - Безымянный? - выдохнул он, подбираясь.
  На ложе, бок о бок со свежезагубленным, безмятежно, обхватив сцепленными ладонями колено, восседал человек. Влажные повязки скрывали его предплечья, спинка носа расплылась, и нос просел, придавая лицу нечто львиное, брови отсутствовали. На смуглом лице, меж борозд, язв и плотных кожных валов, играла умиротворенная улыбка. Убитый, с высунутым багрово-синюшным кончиком языка и бескровными следами двух сильных ладоней на шее, тоже улыбался - разрезанной от уха до уха кровавой улыбкой.
  - Ваш Тулкас всегда смеется, - довольный произведенным впечатлением, одержимый кивком указал на тело борца, - И всегда обходится без оружия. Как видите, я чту ваши традиции, лул-гийяк.
  Я не слышал этого обращения со времен плена, и веки мои непроизвольно дернулись, а предательские зрачки - я знал! - расширились.
  - И тебе привет, охотник, - мирно обратился он ко мне, - Тот, который с маленькой буквы.
  И протянул вперед руки для связывания.
  
  ***
  
  
  Сотник Рингареон,
  535 год Первой Эпохи,
  22 июля, улицы Сириомбара.
  
  Сегодня у стражи Сириомбара тяжелый день, настоящие мастера тайной войны и те, чья жизнь протекает в защите других, покинули город: тур, аран и высокие гости на охоте - лакомая добыча для безумца, и лучшие - там. Но город продолжает жить и нуждается в защите не меньше своих правителей, поэтому я, сотник ополчения, сегодня выполняю волю арана мечом, и со мною идут два десятка.
  
  Сириомбар - это мой город. Да, я родился раньше него, совсем в ином месте, в крепкостенном Эгларесте, но своей родины я почти не помню. Так, шум волн и голос матери, камни мостовой и руки отца: отрывки, дорогие лишь мне и нескладывающиеся в единый образ, сгорающие в пламени лихого года после Нирнаэт Арноэдиад. Потом было мое первое морское путешествие, не на чудесном лебеде тэлери, страннике дальних волн Запада, не на пузатом купце-пеликане, даже не на боевом альбатросе, гордости Кирдана, но на легкой чайке, где палуба качалась под еще не твердо стоящими ногами несмышленыша-пятилетки, а над единственным прямым парусом раздавались крики свободных тезок наших кораблей, и от борта до борта узкого корпуса два десятка моих тогдашних шагов, или семь теперешних. Это я помню. Чайки - все, что осталось от могучего флота Фаласа, все, что аран Нове смог выхватить из-под камней метательных машин Врага, все, что успело выйти из гаваней Эглареста и Бритомбара, пока кирки крушителей Тангородрима грызли стены двух цитаделей, возведенные синдар и нолдор в годы редкого искреннего согласия.
  
  Да, тогда Темный Владыка озаботился и мастерами машин, и крушителями, ибо помнил, как орочьи орды разбились о твердыни фалатрим во времена первой битвы Белерианда. Теперь они пали, и немногие выжившие эльдар бежали, бежали морем под предводительством строителя кораблей и учителя капитанов... Тогда аран Новэ вел разбитых, но не побежденных. Тогда, морем, горьким, как слезы бегущих, Кирдан привел последовавших за ним на остров Балар, где уже было поселение фалатрим, ловцов жемчуга. Большинство хотело лишь покоя и отдохновения от пламени, пожравшего их дома - они остались на острове под предводительством юного сына Фингона, тогда еще не решившегося принять корону верховного короля нолдор... И они получили свои века покоя. Таков для меня Эгларест: родина и место первой боли. В воспоминаниях о нем мало города и много дороги.
  
  Иное дело Сириомбар. Неверно даже было бы сказать, что я рос в нем: нет, я рос вместе с ним. На Баларе не нашлось места флоту фалатрим, и его укрыли камыши дельты Сириона, высокие как нолдор и скрытные, как иатрим. С этим флотом был мой отец, кормчий, не оставивший свою чайку, и мать, не оставившая своего мужа, и я, лишенный выбора, не из злого умысла, но по малолетству. Сириомбар, конечно, сын Новэ, но я чувствую себя родичем города, и даже старшим. Для меня он как младший брат: я помню его в пеленках шатров беженцев, помню заросшие камышом отмели, ставшие первым домом для нас и наших кораблей, и первые построенные нами дома, похожие на заросшие камышом огромные кочки. Немногие из уцелевших митрим, пришедшие вскоре, и их вождь Анаэль учили нас войне на суше, той же малой войне дерзких набегов и молниеносных уколов, которой мы в совершенстве владели на море. Тогда Сириомбар был городом-воином, причем не махтаром в сверкающем доспехе, но фароном, поджидающим врага в густой листве со стрелой, дрожащей на тетиве натянутого лука, и не думал об иной судьбе.
  
  Я помню, как прибыли остатки иатрим, возглавляемые почерневшей от горя Эльвинг с сияющим Сильмариллом в руках. Им некуда было более идти - не под руку же Гил-Галада, владыки нолдор, и не в Гондолин, где правили потомки Финголфина... да и не ждали их там. Тогда у моего города появились первые, пусть и легкие, доспехи стен, и я помню время, когда они не достигал моих колен.
  
  Впрочем, гордыня Гондолина не спасла его от разрушения, и через два года владыка дома Крыла, последний из уцелевших владык Ондолиндэ, привел остатки гондолиндрим и свою семью в Гавани Сириона, ибо им тоже некуда было идти. Гил-Галад не выполнил своего долга, и отец города, аран Нове не счел возможным править в стенах, где живет наследник крови Тургона. У нас появился тур, тур Эарендил, и Эльвинг смогла если не забыть, то отпустить свое горе: не прошло и трех лет как этот союз дал прекрасные плоды.
  
  Так, в скудной болотистой почве Лизгарда, укоренились и сплелись воедино ростки двух княжеских родов, и город-воин стал градом-вождем, последним араном остальных поселений эльдар, и его стены, подкрепленные гранитными ребрами арок, вознеслись на три десятка моих ростов. В городе появились ярмарки и трактиры, менестрели и жонглеры... Тени Эглареста и Бритомбара, Дориата и Гондолина иногда проступают сквозь грубоватую кладку Сириомбара, даруя эльдар Белерианда надежду.
  
  Лучи солнца, стоящего в зените лета, наконец нагрели камни города, и туман поднялся уже до окон третьих этажей домов и второй площадки надвратной башни. Время людской суеты - молочников и пекарей; время мальчишкам-разносчикам бежать за своим утренним хабаром. Но вслед поднявшемуся туману, на город опустились тишина и пустота, и в Сириомбар пришел страх.
  
  Моё сердце пронзила ледяная игла тоски. Как хрупка надежда, если её может разрушить один безумец, поклоняющийся тьме! Как мало - даже те из нас, кто пережил не одну битву - готовы ко встрече со злом, особенно злом бессмысленным. Есть, конечно, и другие, такие, как кано Финмор: жизнь перековала их, превратив в холодный и опасный клинок. Мы боимся орков, сами орки, больше чем врагов, боятся своих сотников, а кано Финмора боятся сотники орков... Но когда мы станем клинками войны, останемся ли мы собой? Смог ли бы гондолинский мальчишка, так всерьёз ловивший светлячков, подружиться с лера кано, Ужасом Орков? Если мы проиграем, то в наши города будет некому возвращаться. Но будет ли кому вернуться в наши города, если мы победим?
  
  Патруль, тем более усиленный, и в лучшие времена не был легкой прогулкой, но город - живой город, мой город - делал его удовольствием. Однако сегодняшний патруль в пустых ущельях улиц, отравляемых вопросами, на которые даже не хочется искать ответ, стал пыткой. Сегодня Сириомбар будто вымер: бледные лица в окнах и ополчение на улицах - вот почти и все, что отделяет его от запустения... Разве что иногда тенью проскользнет мастер фонтанов или садовник, не могущий оставить свои детища без присмотра, и от этого еще горше: не они ли, хранители сути, станут новой жертвой куражащегося безумца?
  
  Когда солнце начало клониться к закату, нас догнал глашатай тура.
  - Сотник Рингареон! Тебя ждут в доме совета. Преступник пойман, и это человек с Востока.
  Странно, ему было не так легко затеряться в эльфийском городе. Он смог.
  - И кто нашел его?
  - Лера кано Финмор.
  Что ж, пожалуй, у меня и не оставалось сомнений, и я надеюсь они все-таки подружатся - тот шалопай со светлячками и нынешний воин.
  - Первый десяток - продолжить патрулирование! Радость может быть избыточной, особенно сейчас. Второй десяток свободен.
  
  Я же поспешил в судный зал арана и тура.
  
  ***
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  535 год Первой Эпохи,
  22 июля, зал советов.
  
  Вечер, пришедшийся на судилище, был удивительно мягок и ласков, как и положено в июле. Его прозрачность, золотая на закате, стала серебряной и светилась ровно и стеклянно. В распахнутом небе, изумрудно сквозя, густела высокая синева. Из узкого окна, уводя взгляд вверх по лучу, в небо, капали на серый гранитный пол яркие огненные монеты догорающего заката. Смирные перистые облака, пригнанные западным ветром, возвещали о том, что время непогоды для Сириомбара подошло к концу. Под светильниками, от которых поднимался стойкий и маслянистый гвоздичный запах - для защиты, очищения и изгнания зла - оплывал воск. В силу того, что преступления были тщательно продуманы и направлены против власти, в зале присутствовал и аран Новэ, и тур Эарендил, в живых чертах которого я видел много сходства с его отцом. Привлеченные шумным и страшным делом, стояли у стены оба высоких гостя, и толпа огибала их, не смея приближаться.
  - Как ты называешь себя? - задал первый и самый ожидаемый вопрос тур.
  - Галиб из Железного Пекла, - торжественно отвечал он, - Слыхал о таком?
  Не обращая внимания на его дерзкие слова, тур продолжал допрос:
  - Зачем ты пришел сюда, и ради чего творил смертоубийства?
  - Ради славы не единого, но Единственного, чья боль - моя, чьи враги - мои, чьи чертоги - всюду, куда я ступлю, ибо я несу их в своем сердце.
  При досмотре при одержимом не нашли оружия, и сейчас он стоял перед владыками, окруженный с двух сторон стражниками, но не связанный. Аластакирон, стоявший за резными, убранными голубыми и синими шелками престолами арана и тура, едва не перегибался в очерченный судом круг, и неотрывно смотрел на одутловатое, изъязвленное лицо судимого.
  - Чинил ли кто-то тебе помогательство, или ты уповал лишь на свои силы? - сурово вопрошал властитель Эарендил, изменившись в лице, сведя брови к переносице. Аран же оставался неомраченным, не позволяя Галибу зацепить своего сердца.
  - Мне всегда помогает Тот, кто выше прочих, - пожал плечами отвечающий, и я заметил, что повязки на его запястьях пропитаны кровью насквозь, - Но ни Он, ни великие Его слуги, коим дарована честь прикасаться к краю Его одежд, не знают, что я пришел в ваш тусклый приморский город, и не знают, что мне держать ответ перед вами.
  Очиненные перья быстро скрипели по бумаге - посаженые мужи старались не упустить ни единого слова говорившего. Лоссаринэль, стоящий за араном подле Аластакирона, заметно кривился оскорбительным речам Галиба.
  - Кому ты говоришь хвалу, стоя передо мной в круге судилища? - тур спрашивал, чтобы не было между судьями и осужденным недомолвок, - Кто для тебя "выше прочих"?
  - Ты понимаешь мои слова, властитель города, - усмехнулся он в ответ, - И понял сразу, о ком я говорю, но боишься показать своему народу, что и сам понимаешь, кто Единственен. Раджиям-да-раджа, черный Царь Дхэвов, властитель железных гор, которого зовете вы Морготом - вот мой владыка!
  Тур Эарендил гневно сжал подлокотники престола, пальцы его побелели. Замерли писцы.
  - Мы знаем, ради кого, но не знаем, ради чего ты шесть раз обагрял руки кровью, - обратился к осужденному аран, не давая времени ахнувшему залу прийти в себя.
  - Я жил недолго, но праведно, и видел многих ваших полководцев, с кожей или без, - степенно начал он, все ускоряясь к концу фразы, - От моего искусства и от направляющей меня руки Властителя пал сокрытый ваш город! Ни гордостью, ни молчанием не защититься вам. У каждого тела есть предел трепета. Однако, время имеет власть надо мной, и я болен. Я слепну, и скоро не смогу быть правою рукой Владыки в пыточных. Что мне остается - четыре или пять лет, и что оставлю я после себя? Как развлеку своей смертью Властителя?
  Его уже била то ли дрожь, то ли смех. Я почти слышал, как вслед за шагами этого невысокого человека с рытым, безбровым лицом разносится знакомый мне по страшным снам страдальческий крик князя Маэглина.
  - Каждому из восьми, которым вы поклоняетесь - по подарку! - язвы мешали ему смеяться, и смех скрадывался и булькал, - Страх и бессилие - мои жернова!
  - Ты убил шестерых, - размеренно произнес взявший себя в руки тур, - Твой план не удался.
  - Ошибаешься! - хрипло крикнул он, нелепо поведя запястьями. На окровавленную ладонь из-под кожи предплечья, прятаное до времени меж нечувствительных к боли сухожилий, выпало плоское метательное лезвие, - Сейчас вы убьете меня! Я Охотник! Ты Судья! ВОСЕМЬ!
  Одновременно с его быстрым, змеиным выпадом в воздухе блеснула узенькая стремительная молния, и обоюдоострый клинок, урезанный к концу и с кровостоками по бокам, упал перед ногами тура, сбив лезвие Галиба.
  - Прохладные времена правят Сириомбаром, - насмешливо протянул от стены старший из княжичей, опуская руку, - Ты должен больше времени уделять стражам, тур, иначе, неровен час, в следующий день не найдется, кому спасти тебя.
  И, возвращая арану должок, снисходительно, как утром соколиной охоты обращался к нему тот, добавил:
  - Нож этот - что ивовый лист. Он весьма удобно держится в руке и им ловко можно рубить, колоть, резать и вспарывать натиском кверху или книзу. Если будет у тебя время, я прикажу своему оружейнику обучить тебя премудростям хорошего броска.
  Питьяфинвэ же беззвучно похлопал своему брату, беззастенчиво улыбаясь арану. Галиб, опустив голову вниз, качался из стороны в сторону и растерянно улыбался.
  - Развести дело смертным судом и вершить казнь, - обрубил тур, - Есть ли противники моему слову?
  - Есть, - прошлое властно толкнуло меня вперед, - Сохрани ему жизнь, тур земель Сириомбара и павшего Гондолина.
  Лоссаринэль посмотрел на меня так, будто я заглотил на его глазах живого гремучника, не прислушиваясь к его возвещающей смерть трещотке, и, наклонившись к владыке, нашептывал ему мое имя.
  - Говори, кано из Негбаса, - повелительно кивнул он, отстраняя кравчего.
  Княжичи Первого Дома отступили от стены и, увлеченные, подошли ближе.
  - Жить или умереть, для него нет разницы, - выдохнув, громко ответил я, - Пусть не чувствует он боли, но у него есть разум, страдающий, как и у всякого разумного, от черных мыслей. Во имя всех, загубленных им! Продли его пытку - пусть он живет среди своих врагов в осознании, что совершил ошибку, которую уже невозможно исправить.
  Крик, слышимый только мною - через года и застенки Тангородрима - стихал. Галиб смотрел на меня, горя от ненависти, и шептал, то на своем родном языке, то на темном наречии, слова проклятий. Братья Амбарусса переглянулись и, довольные, оба прикрыли на мгновение глаза в знак согласия со мной.
  - Хорошо, - после молчания, задумчиво потер подбородок тур Эарендил, мелко кивая своим мыслям, - Ты изощрен в жестокости, нуатец. Я слышал только часть твоей истории. Дом Молота Гнева учил тебя?
  - Дом Небесной Дуги, - и, вопреки яростным отнекиваниям Лоссаринэля из-за спины своего повелителя, продолжил, - И Дом Крота.
  
  ***
  
  
  Я умираю, радость моя, мой брат!
  Казавшееся чудесным даром небесных садов, умение мое обернулось проклятием, грязной болезнью, переданной мне матерью-рабыней при рождении. Ленивая смерть, проказа судьбы, с давних пор пожирает мои нервы, не давая боли достичь чертогов разума. Когда я увидал перст судьбы, когда осознал мрачную весть, мне захотелось под влиянием этого зова отправиться ко дворцу одного из властителей поганых лул-гийяк, чтобы, удостоившись чести развеселить Властителя Тангородрима, приступить к последнему своему убийству. Я должен не презреть все тщетное и не отринуть все тленное. Покуда человек не откажется от всего мирского, не пренебрежет обоими мирами, не совершит красивую жертву, он не сможет коснуться чела Владыки и пройти через него на манящее небо.
  
  
  И тогда я, ничтожнейший раб, повинуясь сему побуждению и основываясь на подобных умозаключениях, последовал намерения отправиться к вратам средоточия всех врагов. Я не стал посещать дома своего Владыки в тщете получить от него прощание, и обратил свои помыслы к тому, чтобы лобызать прах в равном небу Его чертоге после собственной погибели. Да будет вечным Его царствование и правление! И тогда я взамен службы представил в книгохранилище Его эту книгу. Читая ее, научитесь заменять меня при пыточных и после погибели и не доставляйте неудобств Мудрейшему!
  
  Надеюсь, что мне, рабу, пожалована будет честь поцеловать раскинувшийся до самого небосвода ковер Владыки - и тем самым исполнятся мои мечтания и желания.
  
  Глава VI и последняя, стр. 133. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
  
  Меж жерновами времени распят,
  Лежу я, наг, от кожи лба до пят,
  И вижу жизнь, как тяжкий мерный труд
  По ловле быстротечных стай минут.
  
  Ах, жернова! Их сила велика!
  Течет багрово-красная река.
  И человек, что был велик и горд,
  В пыли зловонной нынче распростерт.
  
  Спина к спине, идут мои года
  От первых "нет" и до последних "да".
  И крутит жернов, нежностью объят,
  Владыка времени, любимый младший брат.
  
  
  Гортхауэр, называемый прежде Майроном, закрыл распахнутую перед ним книгу. Провидец, он чувствовал, что сможет обратить слепое людское поклонение своему Учителю себе на пользу, но час этот еще не пришел.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"