Я живу с моими сёстрами и матерями - все они в разной степени близости или удалённости, но всегда здесь. Самая близкая из больших - мама Нея, самая близкая из равных - сестра Фай. Из маленьких - Самир.
Но мужчина не может жить со своими, мужчина должен уходить в пятнадцать или раньше - если он смелый и решительный. Не такой как я. Мне уходить совсем не хочется. Я люблю моих женщин - люблю с ними есть, играть, работать в саду. Мои цветы и лук - самые лучшие среди младших. Но я, конечно, знаю, что мужчина должен уходить и в детстве я даже мечтал иногда об этом - особенно, после очередной драки с сёстрами, или когда большие не выполняли обещаний. Я не люблю, когда большие не выполняют обещаний. Если маленькие не выполняют - значит, забыли или им не дали сделать, как надо. А если большие - значит, нарочно обманули. Вот, не люблю, когда нарочно обманывают.
Но тут я бы предпочёл, чтобы меня обманули. Чтоб самый лучший подарок на моё пятнадцатилетие: все танцуют вокруг меня, потом мне завязывают глаза, подносят пирог и кричат поздравления - а когда я отломлю и раздам всем по куску - развяжут мне глаза и скажут, что я не уйду. Что всё это был розыгрыш. Какое-то испытание, из тех, что взрослые всегда устраивают для нас.
Но этого не происходит. Мне развязывают глаза и я вижу, что сёстры пятятся от меня - на мне табу, я должен уйти. Фай не хочет прятаться, но кто-то дёргает её за платье и она отступает. Только глаза горят ярче - светят мне в предстоящую тьму.
Многие мамки плачут. Плачут и толкают подарки в мою торбу. Красивая узорная торба, подарок мамы Неи, пухнет на глазах. Я не помру с голоду - в торбе полно разных зёрен. Я не буду мучиться от жажды - к торбе пристёгнута немалого размера тыквянная баклага с водой. Я не замёрзну от ночных заморозков и не промокну под дождём - к торбе примотана скатка из двух меховых одеял. Не собью себе ноги - прекрасные чувяки стачала бабушка Нейнилла. И две пары тёплых носков связала. Бабушка Свейтланна сшила огромную шапку-зонтик с завязками - тёплую, непромокаемую, раскладную - для лета и для зимы. Мамушка Ойля дарит мне рогатку. Самые лучшие рогатки делает мамушка Ойля - и лучшую из лучших смастерила для меня.
Прабабушка Ийвонна протягивает мне кинжал. Всё. Пора идти. Фай куда-то исчезла. Ищу её глазами и не нахожу. Закидываю торбу на спину, мне помогают те, кто поближе. Обнимаю всех ближних женщин - сколько получилось: маму Нею, бабушек, сестёр. Глажу плечо прабабушки. Разворачиваюсь к воротам. Сестрёнки отворяют ворота. И тут в спину над моей торбой тычется что-то жёсткое. Я оборачиваюсь: Фай протягивает мне свой кларнет. Мне становится не по себе. Фай - песельница, она не живёт без музык.
- Не надо, - говорю, - ты сдурела. Забери!
Фай отпрыгивает, глаза-щёлки, шипит:
- Быстро взял и сказал спасибо. Или ты мне не брат.
На последнем слове шипение пропадает, прорезается голос - и этот голос плачет, срывается. И сердце моё срывается - я хватаю кларнет и бегу за ворота и дальше, по дороге мимо сада и мимо поля и до реки и вдоль реки, и там только перехожу на шаг.
Проводы - долгое дело. Мама Нея и ещё несколько мамушек бегут за мной и, настигнув меня у реки, передают наказы от бабушек и прабабушек:
- Не ешь грязными руками!
- Закрывай лицо при незнакомках!
- Не бери больше, чем сможешь унести!
- Не ври и не говори всей правды!
Идут за мной, идут рядом со мной, трогают мои руки, гладят плечи, целуют, плачут. О, почему я не девочка??
До ближайшей деревни идти целый день. Но мне туда нельзя - там родственницы. Конечно, они знают, когда у меня день рожденья и, конечно, выйдут ко мне с угощеньями и подарками. Но у них нельзя ночевать, нельзя гостить. Я должен идти месяц, прежде, чем смогу гостить. Месяц - это очень далеко. За месяц можно и до города дойти.
Мои сёстры одна за одной отстают от меня - кому-то мамушка кричит возвращаться, кому-то сестрицы шепчут и тянут домой. И вот я совсем один иду вдоль реки и не вижу за редкими деревьями никого-никого. Я сел на землю и заплакал. Потом отвязал баклагу, выпил несколько глотков и пошёл к реке умыться. Я подумал, что лучше пить из реки, а воду родного дома оставить на подольше. Хотя, вода из родной реки - это же тоже вода родного дома? - я опустил баклажку в реку и дополнил доверху.
Утром меня разбудили шепотки и запах вкусных пирожков. Сёстры принесли мне еду, пока я ещё не слишком далеко ушёл. Фай сказала:
- Я просилась, чтобы идти с тобой, но говорят, нельзя. Я сказала, что всё равно уйду. Говорят, можно, но только чтобы ты был два дня от меня. А как я смогу тебя защитить через два дня? Не знаю. В общем, если что - ты беги назад, а я всё равно буду идти вперёд, так что через день уже мы сможем встретиться. В случае опасности, конечно. А если нету опасности - ты просто иди вперёд и иди. Только мне ветки ломаные оставляй на деревьях, чтоб знать, в какую сторону ты идёшь. Ну, я пойду домой собираться.
И убежала.
Самир сказала:
- Мамки сильно плачут по тебе, переживают. Все обрадовались, что Фай такая непослушная. Я бы тоже с ней пошла, но мама не разрешила. Когда вырасту - обязательно найду тебя. И Фай. Я тебя сильно-пресильно люблю.
Я обнял её покрепче, чтоб не видела моих слёз. А когда отпустил от себя - укрыл лицо шарфом, промакнув глаза заодно.
Я шёл во второй день недолго, заламывая ветки для Фай, и остановился сразу после полудня. Я ждал, что сёстры снова принесут мне еду, но никто не пришёл. Только ястреб в небе кружил, посматривая на меня - то ли я ему съедобным показался, то ли он боялся, что я у него суслика отберу? Я хотел предложить ястребу кусок лепёшки, но передумал. Вдруг ястреб не захочет мою лепёшку, а какой-нибудь крот придёт и слопает хлеб моего дома? Крот, которого я не знаю и не видел никогда. Нет, так не интересно. Я подумал, что так, наверное, люди привыкают к одиночеству: сначала тебе не с кем поделиться хлебом, а потом ты отказываешься делиться хлебом с кем-то незнакомым. Значит, ты уже привык быть один.
Я занялся собиранием красивых камешков на отмели.
А на третий день я увидел пчёл. Не меньше десятка жужжак кружило возле небольшого кустика. Я достал рогатку и припасённые камешки и очень быстро уложил двух пчёл. Но дальше я стал всё время промахиваться. Пчёлы не улетали и я сел подумать. Наверное, нужно что-то большое, чтобы сразу их огреть по башке. Такое большое, от чего им труднее увернуться, чем от камешка. Торопиться мне некуда, я отломил от дерева большую ветку и начал строгать дубину. И ещё до вечера я убил всех пчёл. Я выложил их на песочек, полюбоваться: четырнадцать блестящих красавиц. Вот бы их отдать маме Ойле! Вот бы она обрадовалась! Я подумал было сложить пчёл холмиком, чтобы Фай их забрала, но понял, что пчёлы до неё не долежат. За ними прилетят другие пчёлы или птицы их растащат на игрушки своим птенчикам. Значит, надо забирать с собой. Я достал бабушкины Нейниллины носки, аккуратно оторвал у пчёлок крылья, высыпал их в один носок, а пчелиные туловки насыпал на дно торбы. Ничего им там не сделается.
Я подумал, что пора начинать охотиться и стал каждый день бить сусликов. Если встать рано-рано, пока суслики ещё спят - можно легко подбить из рогатки первого встречного. Потом развести костёр, запечь суслика на вертеле и поспать у тёплых углей, пока солнце станет совсем высоко. А потом идти вдоль реки и учиться играть на кларнете.
Из других развлечений в дороге - можно, конечно, купаться, хоть вода холодная совсем, но вытрешься досуха сухой травой, побегаешь туда-сюда - и такая чистота! А я люблю чистоту.
Или деревни - их издалека видать, поля, сады, тропинки - мне нельзя туда, но все же знают, что мужчине в моей деревне стукнуло пятнадцать - никому не надо объяснять, кто там на горизонте и откуда. Выходили тёти и кузины, встречали тепло, угощали, чем могли - и даже не думали пригласить меня в дом. Очень воспитанная у меня родня. Чудесные, просто чудесные люди. Милые лица, иногда похожие на кого-то из моих, иногда в чём-то уже другие - но все такие же тёплые, любящие, заботливые. Я отдавал им добытых пчёл, рассказывал про Фай, просил передать ей самые лучшие мои мысли и пожелания. И уходил.
Прошёл месяц и я смог оставаться на ночлег. Но утром всё равно приходилось вставать и уходить из дома.
А в начале третьего месяца я увидел пчелиную тучу. Низко по земле клубилось железно-серое облако, такое густое, что я было подумал: скала. Но подошёл ближе и начал различать движение, скольжение по поверхности этой скалы - пчелиные завихрения. Я испугался и остановился. Даже захотелось сбежать. Но тут же такое богатство - тысяча пчёл! Или больше.
Я медленно двинулся вперёд и шагов с десяти выстрелил из рогатки. Пчёлы продолжали роиться, не замечая меня. Я выстрелил снова и снова. Пчёлы никак не реагировали и я осмелел и расстрелял все мои камушки. Я попадал каждый раз - чётко слышал звук удара - но за густой пчелиной стеной не мог увидеть мои трупики. Пчёлы меня игнорировали и я расхрабрился, взялся за дубину и с размаху врезал по пчёлам!
И тут же развернулся и помчал к реке. Но сзади ничего не жужжало и я притормозил и оглянулся. Пчёлы все оставались на месте. Я снова врезал по ним дубиной и снова побежал. Но они не летели за мной. И я разошёлся и принялся колошматить дубинкой, с упоением слушая хруст и шелест - ломались под моей дубинкой пчелиные тельца, лапки и крылышки - и несусветное богатство сыпалось на песок. Просто сон какой-то.
Постепенно пчёлы слегка проредились и я увидел, что в центре, прямо посредине этой жужжащей пчелиной "скалы" - сидит человек, закрывая голову руками. Очень бледное, очень распухшее лицо, посиневшие кисти рук, нелепое непонятное одеяние - и пчёлы боятся садиться на него, клюют на лету и отпрыгивают в воздух.
И тут меня осенило. Я рванул завязки моей скатки, выхватил одеяло и накинул его на человека. Второе одеяло я накинул на себя. Просто от страха. Пчёлы меня не атаковали. Пчёлы жужжали до самой темноты, а потом пропали. Я изредка выглядывал из-под своего одеяла, смотрел по сторонам. Когда пчёлы ушли, я встал, свернул своё одеяло и сдёрнул одеяло с того человека. Он был непохож на обычную женщину - какой-то невероятно некрасивый, даже мои бабушки гораздо красивее его. А ещё он очень толстый. Впрочем, это нормально. Когда у женщин есть мужчина - они могут иногда становиться очень толстыми, потому что в них тогда растут новые человечки, прямо в животе. Я был маленький, когда мой отец ушёл гулять в чужие края, но я помню, как несколько мамушек были вот такими же толстыми.
Толстыми - да. Но не уродливыми.
Из мамушек потом появились Самир и другие сестрёнки, а из этого человека что появится? Страшно даже представить.
Я подумал, что ему нужно идти в деревню к женщинам. В ту деревню, где я ночевал накануне. Тут ночевать нельзя - утром прилетят эти, доклюют, что осталось. Я ему так сказал, но он как-то смотрел неопределённо: то ли понял, то ли нет? То ли согласен, то ли думает о чём?
Я стащил с него одеяло, свернул и привязал к своей торбе. Рванул за руку:
- Идём!
И тут он закричал. Такого мерзкого голоса я ещё не слышал. Тоненький, скрипучий, визглявый - но это всё можно и про оленёнка, допустим, сказать. Но оленёнка же не хочется убить за тоненький скрипучий и визглявый голосок? А этого человека мне захотелось убить. Честно. Ну, вы знаете, что я не такой, вот я и говорю: честно.
В общем, я тоже закричал самым страшным своим голосом - а после четырнадцати лет голос у меня всё страшнее и страшнее - и он услышал меня и испугался. Поднялся и заковылял, куда я его тянул. Недолго поковылял, стал заваливаться. Я кричал на него, бил по голове ладонями - но он не слушал. Тогда я стал тянуть его, но он был такой ужасно тяжёлый, что я плюнул и пошёл в деревню один. Женщины обрадовались мне, запели, захлопотали - но я рявкнул так, как сегодня научился - и все удивлённо примолкли, услышали меня и побежали за мной тащить этого человека в деревню. Взяли волокуши, конечно.
На волокушах притащили его в деревню - по дороге все его обсмотрели, согласились, что он на редкость противный и решили затащить его в баню. Он ещё стал вонять вдобавок. Такой мерзкий и вонючий очень толстый человек. И больной. Пчёлами укусанный. Или покушанный? Но пчёлы же его не ели, просто бились об него в истерике. Наверно, тоже удивлялись, какой он противный.
Да, и пчёл там собрали мешка три, не меньше. Женщины аж распелись от радости. Шли со своими волокушами, рассматривали противного толстого человека, зажимали носы - и пели песни о цветах и любви.
Отнесли ему в баню немножко еды и много воды - чтоб помылся. Знахарка сказала, что ей противно такого грязного чужака смотреть и трогать. Велела ему вымыться, а завтра, если он не будет вонять - она его посмотрит и попричитает над ним. Завтра.
Ну и, устроили праздник по поводу пчёл. Событие не из разряда обычных. Или так: из разряда необычных. В общем, выдающееся куда-то. Потому что мне пели ласковые песни и наливали медовуху и целовали, целовали - а потом стали спорить, кто со мной будет спать. Я ни о чём не догадывался, обнял ту, что показалась похожа на Фай и сказал:
- Ты самая любимая! Пойдём спать!
Но тут появилась строгая сердитая с глазами как угли, и стала всех прогонять. Схватила меня и повела (я спотыкался на каждом шагу). И привела к себе и там спала со мной. И не дала мне выспаться.
Её звали Гайя. Я жил у неё неделю, когда умер некрасивый человек и его сожгли вместе с баней. Уж очень он был некрасивый и вонял.
А потом Гайя прогнала меня. Она сказала:
- Ты лежишь со мной, а смотришь на неё. Убирайся!
И я ушёл.
Я не забыл её, нет. Просто она прогнала меня.
А где-то во тьме скулила моя сестра Фай. Так мне представлялось.
Я стал жить в разных деревнях - красивые девушки есть везде. Но проходила неделя-другая и я собирался в дорогу.
И всегда в двух днях от меня шла моя сестра Фай.
А в одну деревню меня не пустили. Первыми примчались девчонки:
- Ты к нам не зайдёшь! Тебе к нам нельзя!
За ними поспешали мамушки:
- Ты не обижайся, милый! Мы бы так хотели тебя принять, так бы прям мечтали - но у нас свой мужчина уже почти подрос. Мальчик у нас живёт, девять лет, красивый, как солнце в небе. Нельзя тебе к нам. Прости, милый! Хочешь, устроим танцы у костра здесь за околицей?
И плясали для меня и пир был горой - а в деревню не пустили.
И ночью какая-то прелесть спала со мной, лица я так и не уловил.
Иногда в дороге встречаются девушки - такие, как Фай, сёстры или глупые влюблённые, ищут кого-то. Ну ладно - чаще всего идут в соседнюю деревню, шило на мыло обменять. Но я всё думаю о Фай, как мне её не хватает, как будто в ней одной - все мои мамушки, и кумушки, и бабушки, и сестрички - весь уют, всё тепло и вся радость, которую мне нынче негде взять и не с кем разделить. Недолгие встречи и быстрые прощанья заронили холод в моё сердце. Все меня любят и все меня прогоняют.
А однажды я встретил мужчину.
Вот как это было. Я решил в тот день свернуть с дороги в сторону гор, посмотреть на горы поближе. Не знаю, откуда у меня взялась такая идея - вообще-то мне не нравятся места, непохожие на мою родину. Но тут весна вовсю, птички поют, жаворонок в небе разливается - и что-то меня торкнуло, как будто нечистая сила какая. Невидимое что-то. И я свернул с широкой дороги на тропу поуже, что вела в сторону гор. И пошёл по ней, наигрывая на кларнете. У меня уже довольно прилично стало получаться. И только через какое-то время вспомнил, что не сломал ветки на деревьях - не указал, куда я свернул. Фай меня потеряет. Я вернулся и сломал ветки.
Солнце светило мне прямо в лицо, когда я возвращался, и я не сразу увидел, что впереди кто-то есть. Потом я увидел очертания двигающейся кучи - не то линии гор, скал, камней - и лишь потом у камней нарисовались ноги. Тонкие стройные ноги ослика и рядом с ними две длинных человеческих ноги. Они приближались, не спеша и я не мог оторвать глаз от мужчины. Он был в точности такой, как я себе представлял - высокий,стройный, широкоплечий, с прекрасной чёрной бородой на щеках и весёлыми ласковыми глазами. Я остановился, сбросил с плеча торбу и стал ждать. Мужчина с осликом приблизился и остановился в десяти шагах от меня:
- Здравствуй, лучезарный! Сколько сердец ты разбил в долине, прежде, чем решил покорять наши горы?
Его глаза смеялись. Он был так невероятно прекрасен, что я онемел. Я просто не мог вымолвить ни слова. Смотрел на него во все глаза, не мигая.
Он повернулся, порылся в одной из сумок на спине своего осла, что-то достал и положил на землю:
- Это тебе, милый! Может, встретимся ещё.
Он направил животное в сторону от дороги, обходя меня по широкому радиусу - и стал удаляться.
Когда он совсем исчез из виду - я повернулся и побрёл забрать подарок. Это оказался узелок с сушёными персиками, самыми сладкими персиками, какие я когда-либо ел.
И я снова развернулся и пошёл вместо гор назад к реке. Я старался идти медленно, чтобы не быть замеченным. О чём я думал - не знаю.
Ночью я не мог уснуть. Вскочил, чуть свет, собрался и пошёл за ним. И правильно сделал. Как я правильно сделал! Я же представить себе не мог, что случится - и никто бы не мог. Как можно представить себе невообразимое?
Этот мужчина ночевал с моей сестрой Фай - так близко она была от меня. И он хотел её, от скуки, не от любви - и она оттолкнула, увидев эту скуку. И он выхватил свой кинжал, воткнул ей в сердце, вытер о край её одежды - и ушёл. Нет, он не в сердце кинжал воткнул, она осталась жива - но она умирала, когда я добрался до кострища. Она стонала и смотрела на меня счастливыми умирающими глазами. И я закричал, как будто это меня смертельно ранили.
И мужчина услышал мой крик и вернулся.
Я сидел у костра, голова сестры у меня на коленях. Я плакал и просил её не умирать. Мужчина коснулся моего плеча и сказал:
- Если ты её любишь - вылечи. Возьми свой кинжал и вложи в её рану. После мы обменяемся кинжалами.
Он был спокоен, он был уверен. А я обезумел от горя. Я сделал, как он сказал, и мы обменялись кинжалами, и он ушёл.
И моя сестра Фай не умерла. Я принёс её в соседнюю деревню и рассказал, что случилось. Все удивлялись, переживали из-за нас, и говорили:
- Ну, что ж поделать? Он мужчина. Да ещё такой красивый! Какое счастье, что он отдал тебе свой кинжал!
Тогда я сказал:
- Я мужчина, и я красивый. Я хочу, чтобы сестра Фай была со мной. И ничего не поделаешь, я так хочу.
И попросил зеркало, мне очень захотелось на себя посмотреть. Да, красивый. Это правда.
Мы долго жили в той деревне. Фай выздоравливала, я охотился на пчёл и радовал девушек своей красотой. А потом Фай выздоровела и сказала:
- Пойдём отсюда! Я хочу в город.
- В какой город?
- Не знаю... в любой. В Леннингтон или в Стаkлингтон. Можно в Будапешск. Мы же ни в каком городе не были. Давай посмотрим!
И мы ушли. Я расцеловал своих милых, поплакал вместе с ними - но уходил я с лёгким сердцем: моя сестра была со мной. А дом там, где сестра. И для сестры я попросил у милых сельчанок ослика. Всё-таки, мне казалось, что она ещё не вполне окрепла.
Нетрудно представить, в какой стороне искать город: конечно, возле реки и, конечно, вниз по течению. Чем шире река - тем больше в ней воды. Горожане же не дураки, чтоб без воды жить? Вот и надо их искать вниз по течению. И так мы и шли. Останавливались на берегу, гостили на хуторах и в деревушках - нам всюду были рады, всюду устраивали праздники в мою честь и предлагали Фай остаться жить с ними. Мне кажется, женщины немножко ревнуют, когда видят меня с сестрой.
И вот, однажды мы увидели на горизонте городскую стену - длинную, зубастую, полуразрушенную, а значит, местами беззубую, - такую же серую, как песок в этих краях.
Мы уже много дней и ночей мёрзли, вдали от человеческого жилья - и страшно обрадовались этой стене. Ослик тоже обрадовался, завзбрыкивал копытцами, прям заплясал от радости. Мы поспешили к стене.
И тут мы увидели эту живую скалу - вьющиеся клубком тысячи пчёл. Я сразу понял, что это такая же фантастическая находка, как тогда, с уродливым человеком. Я рассказывал Фай о нём и она тоже вспомнила мои рассказы. Мы замедлились, привязали ослика к дереву, а сами двинулись вперёд. Я сказал:
- Не бойся, Фай! Меня они не укусят. А ты, на всякий случай, держись подальше.
И она держалась подальше, стреляла по пчёлам из рогатки. А я молотил их дубинкой - и пчёлы меня не замечали. А потом их уже мало осталось, поредели пчелиные ряды - и там, в центре этого роя, сидел такой же удивительно толстый и удивительно уродливый человек. Я таких уродливых людей только один раз в жизни видел. Я крикнул Фай:
- Принеси одеяла!
Пчёлы жужжали очень громко, но Фай услышала, поняла, принесла. Мы закрыли беднягу от пчёл, дождались вечера и тут увидели, что он уже умер.
- Ну и хорошо, - сказал я. - он такой уродливый и такой толстый, что всё равно он чем-то страшным болел. Теперь он уже не мучается, а сам стал весёлой пчёлкой, жужжит себе где-нибудь.
Фай рассердилась на меня:
- Ты! Стал! Такой бессердечный! Бедный человечек умер! А у него где-то женщины! Плачут! "Где же наш миленький" - плачут! "Где же наш толстенький" - плачут. А ты! Сделай что-нибудь!
- Он уже умер. Уже всё. Ничего не сделаешь.
- Зарежь его своим ножиком и возьми у кого-то ножик, чтоб оживить!
Я не выдержал и улыбнулся:
- Файка-зайка! Тут не у кого ножик взять. Нету мужчин здесь, милая.
- А я сейчас организую.
Она взяла свой кларнет и заиграла, заиграла что-то быстро-быстро, как пчёлы жужжат. И песок между нами встрепенулся и стал кружиться, всё быстрее, быстрее - смерч поднялся. И из смерча вышел прямо ко мне прекрасный юноша с гордым лицом.
- Что здесь? - поинтересовался юноша.
- Постой, милый, не исчезай! Моя сестра хочет оживить этого бедолагу. Я его разрежу, мы поменяемся кинжалами - и твоим кинжалом я его исцелю. Мы уже так делали, это работает.
Я отвернулся буквально на секунду, полоснул своим ножом по животу мёртвого уродца и снова повернулся к юноше, протягивая ему кинжал:
- Давай!
Но он замер в изумлении, глядя поверх моего плеча. Я снова обернулся к покойнику. В гигантском животе мёртвого человечка, раскрывшемся, как шар, на две половинки, лежал невероятно тощий мокрый пингвин. Глаза пингвина были закрыты, но он совершенно явственно дышал.
Я присвистнул.
- Ну и, кого из них спасать? - крикнул я Фай, которая всё нагоняла и нагоняла тучи.
- Давай быстрей! Я устала уже! - она на секунду оторвалась от своего кларнета и смерч опал вокруг нас, хлопнулся наземь.
- Я не знаю, откуда вы, прекрасные незнакомцы, - задумчиво произнёс юноша, но, таки, в наших краях их называют кривохари. И, говорят, они пытались когда-то завоевать Землю, но что-то пошло не так. Я читал об этом в книжках. Я горожанин. - он гордо выпрямился.
- Ну, давай, отнесём эту кривохарю в твой город, пусть с ней женщины разбираются. Не мужское это дело - думать.
Юноша улыбнулся. Улыбка совершенно преобразила его лицо, придала гордой его красоте какой-то новый оттенок. Он стал ещё прекраснее, если это возможно, просто засиял. Фай, кстати, тоже это заметила и не могла от него глаз оторвать.
Мы завернули птицу в одеяло и погрузили на ослика. Тушу, в которой прятался кривохаря, решили пока оставить. Пусть городские его заберут.
Мы шли в город и переглядывались. Мы шли - не больше двух шагов друг от друга! - и сердце моё билось неистово, и, я думаю, его сердце тоже готово было выскочить из груди.
В городе мы расстались, конечно. Но Фай, милая моя сестрёнка! - никто так не любит меня, как она! - привела меня к нему. Ночью. И мы поняли то, что знали всегда - что мы созданы друг для друга и что нет в мире большего счастья, чем быть мне с ним, ему - со мной. И что в этом причина - почему мы должны расстаться и никогда, никогда больше не увидим друг друга. Мы плакали, целовались, и шептали друг другу что-то невероятно важное.
Утром Фай стала петь нам, и он уснул, измученный. Фай увела меня, дрожащего от рыданий. У меня грудь ломило ещё после этого две недели - и я бы всё отдал, чтобы эта боль не проходила. Но она прошла.
Из физической боли она превратилась в душевную. Я не мог ни петь, ни улыбаться - до того дня, когда Фай сказала мне, что мой возлюбленный оставил ей дитя и скоро я вновь смогу увидеть любимые черты - в своей племяннице. И я почему-то обрадовался.
И я успокоился. Я стал мудрее. Я познал смысл жизни и выполняю своё назначение: радую девушек своей красотой и охочусь на пчёл.
Потому что из пчёл выплавляют металл.
Из металла куют кинжалы, кларнеты и грабли.
Без кларнета не изменить погоду.
Без грабель не взрыхлить землю.
Без кинжала не вырастить мужчину. Без мужчины не продлить жизнь.