Филипп Причалов проснулся, поглядел с минуту в кремовый потолок, повернулся на бок, посмотрел еще куда-то, потом быстро вскочил - так, что пружины взвизгнули, и замер со счастливой улыбкой. "Все! Завтра уезжаю!" - подумал он, - "Как долго ждал, как много работал! И вот, итог всему! Начало новой жизни!" Мысли дрожали, прыгали, почти выплескивались радостными возгласами. Филипп быстро ходил по комнате, оглядывался, подергивал плечами и улыбался. Он был взволнован и несколько встревожен. Хотелось, чтобы все сложилось удачно, как задумано. "Ничего и никого не забыть. Так!"
Молодой человек еще постоял, окинул взглядом расставленные везде коробки с вещами, одежду на спинках стульев, часы. Не одеваясь, он пошел на кухню, достал из холодильника палку колбасы и начал рассеянно кусать от нее, глядя в окно. Было еще темно, но фары машин уже успели догнать друг друга и уныло плелись по набережной. На другой стороне в домах то и дело загорались новые окна в самой неожиданной последовательности. Было шесть с четвертью - Москва оживала. Неба еще не было. Можно было только догадаться, что оно серое и тяжелое. Снег, шедший весь прошлый день, обмяк и просел, а мокрые деревья прожигали пейзаж угольно черными трещинами. "Москва - тосква",- подумал Причалов и усмехнулся, - "Скоро тебя сменит уютная и дружелюбная Европа. Надо же, уже завтра! Завтра буду обживаться на новом месте, знакомиться с новыми людьми. Это хорошо, что тут мало друзей, будет совсем просто уехать". Вдруг потянуло живот. Филипп посмотрел на остаток колбасы, поморщился и пошел в ванную. Было странное отсутствие ожидаемой торжественности. Менялась вся жизнь, а он проснулся также как и вчера. Также теперь стоял под душем, будто это его обычный день, за которым последуют еще сотни и тысячи других, таких же.
Через двадцать минут Причалов уже спускался в лифте и вспомнил, что забыл кучу вещей дома, а главное паспорт. Ему нужно было уладить формальности на работе и зайти в банк. А еще - забрать билет на самолет, заказанный месяц назад. Он доехал до первого этажа, вышел из лифта, был замечен приветливым личиком в окошке вахтерской, которое поприветствовало его. Филипп на приветствие ничего не ответил. Он поднял указательный палец, повернулся на правом каблуке и поехал вверх за паспортом.
В решающие моменты Причалов всегда почему-то думал о каких-нибудь не важных вещах, о мелочах, совершенно не относящихся к делу. И чем ответственнее предстояло предприятие, тем глубже он уходил в пространные, общие обстоятельства. Всегда при этом терялся, терял и забывался. Находилось все резко, вдруг. От встряски, внешней опасности: перебегая через дорогу, при крутом повороте или от неожиданного вопроса постороннего человека. И тогда все снова обретало важность и происходило уже в судорожном спешном порядке. Причалов не любил в себе эту черту характера. Хорошо, что таких ситуаций в его жизни было совсем не много. Поэтому он решил оставить все как есть, надеясь на свою интуицию. Сейчас Причалов, например, вспомнил, что сегодня пятница - короткий день и ему нужно очень спешить, чтобы сделать все задуманное и благополучно уехать завтра. Он пробежал в комнату в обуви, взял паспорт, рассеянно посмотрел на грязный след на ковре, пошел к двери, потом опять вернулся за забытыми ключами. И уже в лифте, с досадой думал - не забыл ли закрыть входную дверь. Причину подобных странностей Филипп приписывал отнюдь не дырявой памяти или рассеянности. Он объяснял это тем, что не может механически выполнять много заранее определенных действий. И не только пустяковых! Все особенности его жизни можно было объяснить этим свойством характера.
Проходя мимо окошка, он улыбнулся личику и остановился.
- Конечно успехов тебе, но, по-моему, зря, - покачалось личико.
- Посмотрим. Попробую .. Извините, ... здравствуйте! - Филипп обернулся на проходящую мимо соседку, которую задел портфелем. - Ладно, побегу! ... В общем, попробую и если что ... Я же всегда могу вернуться. Ну, еще увидимся!
- Успехов!
Причалов выбежал, вспотевший и радостный, а личико так и покачивалось ему вслед: улыбалось и тихо ворчало что-то.
Он нанял эту квартиру на К-ой набережной с год назад и платил большие деньги - тридцать тысяч ежемесячно. В самой квартире не было ничего примечательного. Даже дом был не такой, как он хотел. Поэтому Филипп давно выработал оборонительный ответ на вопросы разочарованных гостей: "За вид", - говорил он, задумчиво глядя в окно, - "Я же из Петербурга - мне нужна вода. Да и центр здесь". Причалов оправдывался. Он оправдывался потому, что каждый день, злой и усталый, возвращался от станции домой дворами. И, особенно первое время, раздевшись, он всегда выходил на балкон и долго стоял там. Рассеянно смотрел на стальной шпиль высотки, наблюдал, как светофоры подчиняли себе крохотные автомобильчики на другом берегу: они сначала собирали их в крадущуюся белую лужицу, потом резко отпускали. Тогда красные фонарики начинали растекаться быстрыми ручейками в разные стороны. Смотрел на тонкие ветки, которые качались на уровне его балкона. Потом он замерзал, заходил в квартиру, но еще долго дышал на стекло и спорил с собой: "Какой смысл в реке, если я смотрю на нее сквозь стекло и совершенно не чувствую?!" Иногда Филипп, нарочно пересилив усталость, выходил на набережную. Он долго гулял взад и вперед: доходя то до Балчуга, то до Садового. Притворно восхищался, озирался и нахваливал место.
В такие вечера он задавался тяжкими для себя вопросами: "Зачем все это? Зачем я так много работаю, зачем задыхаюсь, для чего? Все заработанные деньги я трачу на то, чем все равно не пользуюсь. Эта квартира с "видом", где мои вещи кучей лежат только на одном кресле, где я ни разу не сварил себе кофе, не вышел с ним на балкон и не подумал там о жизни. Велосипед в коридоре, на котором хотел по утрам кататься бульварами, а на обратном пути заезжать в кафе, где также подают кофе с мыслями о жизни. Ведь я проехал на нем только раз - в день покупки. Для чего и для кого тогда это кофе и вся эта жизнь?!" Окончательно уставший и расстроенный, Филипп приходил тогда домой и долго копался в журналах и газетах, в разделах культурной жизни и мероприятий. Он с жадностью выписывал необычные театральные постановки, аннотации выставок и концертов. Хотелось завтра же посетить их все, по крайней мере, лучшие.
А завтра снова была работа, множество звонков, совещаний и встреч. Иногда поездки в область и дальше, но все-таки такие же рабочие. А освободившись, он с досадой смотрел на часы. Тогда усталость еще больше подгоняла его пройти от станции дворами и быстрее попасть домой. Все же, случались редкие дни, когда Филипп, не доходя подъезда, почти бегом проходил между домами к набережной, садился верхом на бетонное ограждение, бросив свой портфель рядом, и долго вглядывался в темные бугорки волн, которые волновали мутную, бесконечно реку. Он чуть покачивался, улыбался и не моргал, смотря куда-то еще глубже воды.
И вот несколько месяцев назад Причалов понял, что все дело не в нем, а в таком образе жизни, из которого он давно эволюционировал, но тянул его теперь за собой как рудиментарный хвост. Филипп сделал последнюю попытку и купил себе машину, чтобы, когда его будет мучить эта неизъяснимая тоска, он смог всегда уехать от нее куда угодно, в случайный город. Теперь машина стояла там же на набережной, а Причалов, вздыхая, смотрел на нее в окно. Ему стало ясно, что нужно изменить все и сразу, потому что иначе это закончится очередным пыльным велосипедом в коридоре. Именно тогда он и решился уехать. Причем уехать как можно дальше, чтобы прошлая жизнь не смогла все испортить, чтобы не спотыкаться об этот гадкий хвост и не увязнуть в нем снова.
Филипп каждый день думал, куда ему уехать. Он примерял на себя, то французский берет, то голландский шарф, то твидовый английский пиджак с кожаными локтями. Порой он замахивался даже на пончо или бендеровские парусиновые штаны, но тут же с мечтательной улыбкой отгонял такие диковинные мысли и опять переодевался. Вначале он хотел перебраться куда-нибудь в Сибирь или на Дальний Восток, но пугался, что везде в России у него может снова вырасти бессмысленный нелепый хвост, такой как сейчас. А он хотел другой. Хотел построить нового, положительно замечательного Филиппа Причалова, в котором останется только самое лучшее из Причалова настоящего и найдется много свободного места для Причалова будущего.
После длительного перебора всевозможных вариантов и комбинаций Филипп остановился на Европе. Он захотел в Прагу. Тем более там жил его коллега и близкий приятель Звончевский из Петербурга, который уехал из России года два тому назад. Они вместе работали в Москве. Затем Звончевский, никому ничего не сказав, потребовал вдруг срочный отпуск и пропал. Причалов испугался и даже позвонил родителям Звончевского, но те таинственно уверили его, что все хорошо и нет поводов для волнений. Потом, уже обустроившись на новом месте, Звончевский сам позвонил и признался, что так и задумывал еще давно. Он просто боялся говорить кому-либо, потому как в случае неудачи отношение коллег и друзей могло измениться для него к худшему. Филипп же про себя воспринял все это как предательство их дружбы и посчитал, что Звончевский просто побоялся конкуренции и лишних хлопот. Одному всегда легче уехать! Раньше они часто обсуждали подобный переезд-блицкриг за границу и несколько раз едва не сорвались вместе. И первое время после отъезда Звончевского Филипп, все-таки, тайно завидовал. Приятели переписывались, и Причалов дважды приезжал к Звончевскому в Чехию.
Из всех городов Европы, где был Филипп, Прага больше всех напоминала Петербург: она была такая же таинственная и величественная, такая же вечная и ни с чем не сравнимая. Именно эти особенности он хотел видеть в своем новом образе жизни. И, казалось, что мешало ему сразу уехать вслед за другом? Будто и не было большой важной помехи. Но постоянно возникало множество каких-нибудь маленьких ничтожных. Последние полгода Причалов аккуратно удалял эти преграды одну за другой. И вдруг наступил решающий момент, когда путь был открыт, и оставалось лишь сделать решающий шаг.
Единственной помехой теперь была работа. Причалов был инженером-проектировщиком: "Работа, не то чтобы, очень творческая, но позволяет мне проявить индивидуальность", - подмечал для себя Филипп. Плохо, что в последнее время его все более стала интересовать финансовая сторона проектов, а не возможность импровизации и экспериментов, как раньше. Это обстоятельство еще больше подталкивало его к отъезду. Он был уверен, что в социально и материально благоустроенной Европе не нужно будет постоянно думать о таких оскорбительных вещах, как деньги. И с того момента, как он начал смотреть на свою мечту с такой позиции, любые его неудачи подтверждали опасения о поглощающем влиянии настоящего уклада его жизни, которая превратила Причалова из романтичного пуриста в расчетливого обывателя. Вот уже полгода он темными дворами крался к долгожданной набережной: он отправлял свое резюме в проектно-архитектурные, строительные, конструкторские и другие подобные организации Праги. Несколько раз говорил с Звончевским о своих намерениях по телефону, но постоянно заставал его в разъездах, поэтому тот говорил всегда быстро, обрывисто и, казалось, раздражительно, хотя горячо одобрял решение друга. Сведений было не много, да и те - неоднозначные. Единственным, по-настоящему ценным советом Звонческого были слова: "Если даже не определишься заранее, все равно приезжай. Поживи здесь с месяц - будем искать вместе. Главное, никому ничего не говори до времени, как я! Формальности можно будет уладить после - Евгений Николаевич поможет, ты же его знаешь".
Евгений Николаевич, сорокатрехлетний начальник Филиппа. Его знали не только Причалов и Звончяевский, но и многие другие. В первую очередь знали как человека, обладавшего таким редким в наше время качеством, как бескорыстная отзывчивость. Именно благодаря этой слабости Евгений Николаевич уже двадцать лет занимал свою должность, незаслуженно низкую для человека с блестящим образованием, увлеченного и преданного своему увлечению. Сегодня в девять часов должно состояться итоговое совещание о завершении пятилетнего цикла проектов. На нем Причалов ждал лестных слов в свой адрес и приличной премии, которая получалась очень кстати.
- Только бы не опоздать, - подумал Филипп, идя по двору. Было уже около восьми. Насилу рассвело. Небо оказалось точно угадано Причаловым. Необъятные контуры его провисали над всеми домами, точно поддерживаемые шпилями и антеннами. На темном фоне оно падало тяжелыми хлопьями мокрого снега.
Пройдя под аркой, Филипп миновал Садовническую улицу. Он решил доехать до Чистых прудов, а потом только до своей станции. Перейдя еще дорогу, он сел на трамвайчик и начал с жадностью глядеть в окно, чтобы ничего занимательного не пропустить в этот день. Так он всегда настраивал себя на рабочий ритм, а сегодня, заодно, ему хотелось все запомнить, потому как это последние воспоминания о России, которые он увезет "туда" и будет жить ими долгое время. Трамвай задрожал, накренился и начал карабкаться на Устьинский мост; Причалов перевел взгляд с прохожих и машин на две длинные заводские трубы, которые росли из-за домов на Раушской набережной. - Кто придумал этот завод через дорогу от Кремля, - подумал Филипп,- Интересно, что было бы, если бы я работал там? Какие у меня были тогда мысли, о чем бы я мечтал? Но, наверное, точно не об отъезде. Его переполняло чувство собственной значимости и свободы. Как раз в это время вагон начал клониться в другую сторону, перевалив зенит, и Причалов почувствовал приятный холодок в животе - какой испытываешь, когда качаешься на качелях. Филипп еще заметил небольшой синий катер с красным фонариком на невысокой мачте и радостно набросился на него: - А если бы я был капитаном этого кораблика? Тоже, вероятно, думал бы о чем угодно кроме отъезда.
Молодой человек еще было за что-то зацепился, но отвлекла пожилая женщина, которая улыбалась и подергивала его за полу пальто. Филипп недовольно оторвался от своей забавы и вопросительно посмотрел на нее, ожидая какой-нибудь просьбы. Слов женщины он не расслышал из-за грохота, но понял, что ему предлагали сесть. Причалов оглянулся: в трамвае было всего несколько человек, и он единственный, кто ехал стоя. Филипп недовольно улыбнулся и кивнул заботливой даме, прошел в конец вагона и сел там, положив руки на портфель. - Вот, - думал он, - Не дадут даже постоять спокойно. И какое ей до меня дело. Нахмурившись, он опять посмотрел в окно, но теперь видел только изломленные ручейки на стекле и свое полупрозрачное отражение. Причалов отвлекся окончательно и размышлял теперь обо всем. Он начал вспоминать подобные эпизоды из своих европейских путешествий. Из последней поездки, в Рим, ему припомнился случай, когда упала старушка на улице. Все люди, находившиеся рядом, остановились, участливо обступили ее, но ни один не подошел к женщине и не подал ей руку: некоторые шептались, другие договаривались между собой о чем-то - видимо решали, кто вызовет скорую и останется с несчастной до приезда врачей. Филипп тогда, почему-то также встал наравне со всеми и ждал. Теперь он не мог вспомнить, почему сам не помог старушке, зато припоминал вечер того дня в гостинице. Он ненавидел себя страшно и просидел в ванной несколько часов: тер грудь мочалкой до красноты, потом спускал воду и снова тер. И перед Римом было еще несколько подобных ситуаций, где Причалов также бездействовал во время и проклинал себя уже после.
- Так, что сидим? Конечная! - прошелся кто-то хриплым фальцетом по спине совсем раскисшего Филиппа.
- Да, да, да. Так, - радостно всполошился Причалов, выброшенный из этого мрака воспоминаний в реальность, в которой не было ни римской старушки, ни заботливых дам - был только пустой вагон и голос, который явно не нуждался в сострадании. Филипп надел перчатки, вскинул на плече портфель и быстро, но осторожно зашагал вперед к станции, на работу.
Причалов опоздал на совещание минут на десять из-за того, что все уборные были заняты, а ему непременно хотелось поправиться и причесаться. Подойдя к двери, он приоткрыл одну створку, просунул голову внутрь и сразу наткнулся на лицо начальника, который разными гримасами подсказывал, что делать. Повезло. В конференц-зале было темно - шла презентация. В большинстве лысые, затылки спереди поблескивали в свете проектора и не проявляли никакого интереса к вспотевшему от волнения Филиппу, который, на первом попавшемся стуле, беззвучно двигался вглубь кабинета, перемещаясь между фигурок ходами шахматного коня. Достигнув цели, Причалов улыбнулся на все четыре стороны, на что ему больно пожали руку, а начальник еще что-то прошипел, затем заботливо прикрепил ему к пиджаку карточку и вручил несколько толстых альбомов. Хорошо, что в темноте никто не видел выражение лица Филиппа: с застывшей лихой улыбкой на удивленном лице, он долго вертелся и оборачивался. Причалов только сейчас осознал, какой громадный шаг он собирается сделать. То, что сейчас было так важно для всех них и для него когда-то, казалось теперь одним маленьким горбиком в бурлящем потоке волн, которые возникают и тут же исчезают, нисколько не возмущая таинственное темное полотно, великодушно даровавшее им жизнь, а через мгновение безжалостно отбиравшее ее.
Внезапно включился пронзительный синеватый свет, экран поблек, слева пискнули жалюзи, и все лысые фигурки пришли в беспорядочную активность. Причалов недовольно поежился на стуле, прикрывая рукой глаза. Начальник про него совсем забыл, вместе с другими кружась вокруг начальника покрупнее, который также совершал подобные маневры. Иерархическая цепь замыкалась на низеньком худом человечке в больших черных очках строгой оправы, с белоснежными зубами, которые особенно эффектно играли на фоне загоревшей, почти шоколадного цвета коже. Он был одет в очень элегантный приталенный костюм с лиловым отливом, а приподнятый закругленный воротник лимонной рубашки стягивал шелковый галстук, игравший как змеиная кожа. Причалов раз покосился на человека, потом еще раз и снова. "Что-то такое есть", - подумал Филипп, встретившись, наконец, с ним глазами и тут же посмотрев в сторону.
Когда все, дружно гогоча, пошли курить, Филипп догадался: идеальное использование тех немногих выгодных сторон внешности завораживало и заставляло покорно уважать. Причалов видел его только в ежегодных отчетах и на общих собраниях с последних рядов. Такие показательные встречи всегда казались Филиппу казенщиной и театральным представлением. И он считал, что именно поэтому все люди подобного круга кажутся на таких мероприятиях ненастоящими, слишком идеальными. А когда все заканчивается, они снимают с себя все маски, напускные эмоции и превращаются в обычных людей, таких как он, с той лишь разницей, что у них на руке именные часы, а в кармане затейливые ключи от спортивного автомобиля. Теперь он странно сознавал, что в этом главном начальнике даже без прожекторов и помоста столько же блеска и величия.
Постепенно все начали возвращаться. Некоторые, проходя мимо, замечали Филиппа и здоровались. Ему приходилось привставать при этом. Причалов с неудовольствием разглядывал свой дешевый турецкий галстук и нашел на нем даже сальное пятно. Его непосредственный начальник, самый маленький и бесправный из всех руководителей, которые были сегодня здесь, радостно потрепал Филиппа за плечо, поздоровался с ним еще раз, уже неформально, и позвал занять место. Причалов покорно поплелся в соседний зал.
В центре располагался овальный стол, на котором были со вкусом расставлены темно-синие пепельницы, графины с водой, таблички с именами и прочие знаки приличия. Все занимали свои места в соответствии с привычным законом джунглей: у дальнего края стола красовалось большое рыжее кресло, над которым висела карта мира, с натыканными в нее флажками, часы, а справа стояла искусственная пальма. Дальше, по обеим сторонам стояли более консервативные кресла пониже и так шли, убывая до самого другого края стола, где и поместился начальник Причалова Евгений Николаевич. Филипп сел прямо за ним на обычный уже стул. Почти все места были заняты и скрипели: волнительно и довольно. Пустовал только рыжий монстр в конце и все, то и дело, оборачивались на дверь, потирая руки и переговариваясь.
Дверь резко распахнулась, и обладатель змеиного галстука почти вбежал в кабинет, застегивая на лету пиджак и одергиваясь. За ним семенила высокая худая женщина с шишечкой на голове, которая делала ее еще выше, а их пару комичнее. Главный начальник с размаху сел в кресло, да так лихо, что оно одновременно сморщилось, сжалось, заскулило кожей и даже повернулось вокруг оси, но цепкие загорелые руки удержали положение. Женщина стала слева и теперь очень гармонировала с пальмой, которая нависала над креслом с другой стороны. Это была переводчица. Заседание началось со всеобщих аплодисментов, каких-то хвалебных выкриков и тому подобных проявлений волюнтаризма, которые в данной ситуации поощрялись. Причалов невольно заметил, что все выкрики и прочую активность производила определенная группка, которую от рыжего кресла отделяло два-три больших коричневых с обеих сторон. Все были чуть старше него на вид. Кого-то он узнал - помнил лица, не более. Некоторые перегибались через стол, чтобы не быть закрытыми соседом спереди; и все хлопали и кричали. Причалов, одуренный и как-то резко выдохшийся, опустился на стул, и, будто в тумане, видел только колыхание спины Евгения Николаевича. Тот тоже изо всех сил хлопал, участвовал, но видимо не был ни кем услышан и замечен. Все сели. Филипп начал рассеянно смотреть; ему не хотелось вникать сегодня в план, в проект, в перспективу. Он даже злился на себя, что из чувства долга пришел на это совещание, хотя мог просто зайти в кассу за деньгами. Причалов обещал ему, Евгению Николаевичу, единственному на работе, кому он открылся об отъезде еще давно. В змеином галстуке, тем временем, что-то тихо отрывисто наговаривал в пустоту, останавливался. Тут же переводчица, стоявшая по стойке смирно, подхватывала и, окрасив в эмоции, уже всем сидящим доносила "змеиную" мысль. Женщина держалась крайне профессионально. Из всего тела шевелились только губы и даже их края почти не двигались. Видно было, что она не все слышит из глубин кресла, но ни разу не переспросила и не показалась растерянной. Вообще Причалов положительно отметил для себя и другие ее особенности. "Английская скаковая, - подумал он с пошлым смакованием, - Поджара и натаскана. Голубая кровь". Женщина кроме невероятно стройной фигуры имела очень правильные точеные черты лица, слишком даже подчеркнутые. Скулы и узкие опущенные плечи, почти прозрачная кожа и леденящие хищные глаза, которые и не представишь, например, смеющимися или грустными. Все это погружало Филиппа в тихий экстаз и упоение, но тут же печалило и он, закрывая глаза, принимался только слушать женщину.
Это была еще одна не сложившаяся сторона причаловской жизни и еще один повод уехать: он был одинок. Последнее время он не любил об этом говорить, но если все же приходилось, Филипп объяснял так: "Сначала было много разных, даже не помню всех в лицо! - смеется, - Потом меньше, но значительнее. Затем снова целая вереница легких романов, почти сплошь одноразовых... Потом, потом ... она, - он все же улыбался и смотрел вниз, - И все!" Кто "она" и почему "все" - никто из теперешних знакомых не знал. Да и не многим это было интересно. Потом, правда, тоже были, но уже сплошные проститутки или около того. Причалов нарочно выбирал поуродливее, побесчувственнее, чтобы не нужно было думать о ней как о женщине. Филипп надеялся, что после переезда таких затруднений больше не будет, потому что с теми женщинами никогда не произойдет ничего такого, что может напомнить о ней.
Он опять открыл глаза, уловив изменение в тембре не различимых слов. Кто-то из кучки молодцов-фанатов поднял руку и спросил змеиного, который окинул смельчака студеным взглядом и приподнял ухо к переводчице. Та шепнула ему и показала глазами на лысого старого в пенсне, сидевшего на кресло ближе, чем вопрошавший. Змеиный получил одобрительный кивок лысого, потом еще послушал щебетание скул над ухом, ответил и вдруг что-то записал у себя в блокноте. Лысый с молодцом переглянулись и ждали; дама их полностью оправдала. Они удовлетворительно поерзали на местах. Лысый даже снял пенсне и протер их васильковым платком. Так пошло дальше. Причалов только было снова закрылся, как прозвучала фамилия его Евгения Николаевича. Оба вздрогнули. Филипп, прикрытый побледневшим пиджаком его начальника, выглядывал из-за его левого плеча. Евгений Николаевич встал, потом сел, откашлялся и начал: - За эти пять лет наш отдел, выполнявший работы по ... Далее следовал сухой формальный рапорт, который Причалов пролистал пару дней назад в метро и первый раз за сегодня понимал о чем речь. Филипп надеялся, что сейчас его похвалят и наградят, как вдруг Евгений Николаевич заявил: - К сожалению, лучший и самый продуктивный сотрудник нашего отдела Филипп Причалов по семейным обстоятельствам уезжает за границу, и я бы попросил ускорить выплату причитающейся ему премии, ввиду таких обстоятельств. По залу прошелся заинтересованный рокот, все оглянулись на змеиного, который уже кивал переводчице, додумывая не законченную мысль. Он быстро прошипел в ответ, полистал серую папку, что-то подчеркнул в ней, снял очки и покусывал душку, заинтересованно осматривая всех вокруг Евгения Николаевича. Причалов так и ошалел, он что-то крякнул или икнул в спину начальника, но не заметил этого. Женщина попросила Причалова встать. И тут Филиппу сделалось душно, невыносимо тесно и закололо в ноге.
- Вы Филипп Причалов?
- Да.
- Конечно лестно, что за Вас ходатайствует начальник и мы понимаем Вашу ситуацию, но в моем списке премированных Вашей фамилии нет. Причины этого Вы узнаете в бухгалтерии, - женщина закончила чревовещать мысли змеиного, не взглянув даже в глаза Причалову, который кивнул, опустился и зажмурился. В темноте его кусали смешки со всех сторон, особенно исходящие от группки молодцов-активистов. Потом Евгений Николаевич начал горячо спорить, не обращая внимания на смешки и негодование уже в свой адрес. Филипп, сквозь пелену, видел его раскрасневшуюся шею, надувающиеся щеки. А там, чуть дальше, в совсем густом тумане, змеиный снисходил и наслаждался. Застенчиво улыбаясь, он переглядывался с дамой, группкой и даже с лысым в пенсне. На самом деле Причалов догадывался за что ему могли не дать эту премию - в этом виновен был и сам Евгений Николаевич наравне с ним, которому премию все же давали, как начальнику; но даже никогда не шло речи о том, что из-за личной выгоды один из них мог опорочить репутацию другого - виноваты всегда были оба.
Причалов утонул в растерянной тревоге. С ним снова случился этот приступ подмены целей. И совершенно уже не волновала заслуженная премия, которая была так нужна; он внимательно следил за дуэлью змеиного и Евгения Николаевича, бессознательно называя его "своим". Конечно "его" Евгений Николаевич был заранее обречен на поражение в этой неравной схватке. Все же последние несколько минут, когда начальник мог серьезно пострадать из-за подчиненного, когда он мог нажить себе множество врагов и недоброжелателей, стали для Причалова настоящим откровением. Ему невыносимо хотелось вступиться за несчастного Евгения Николаевича, но он не смог бы сейчас связать двух внятных слов и сделал положение обоих, вероятно, еще хуже. Причалов только смотрел на эту героическую спину и ненавидел змеиного со всей его беснующейся свитой. - Как может он, немец, так унижать этого честнейшего, благороднейшего человека, - изводился Причалов, - Этого вернейшего друга! Он вспомнил, как после переезда в Москву почти сразу устроился в эту компанию, а через месяц подхватил серьезное воспаление легких. Тогда Евгений Николаевич, единственный, не считая Звончевского, кто пришел навестить его в больницу и принес каких-то гостинцев, собранных женой. Как он сидел у его кровати и рассказывал про свою жизнь, свою семью. Какие у них бывают маленькие радости, как он учит своего сына боксировать, так как раньше имел какой-то разряд по боксу. А теперь этот добрый богатырь терпит издевки от маленького злого человечка, который даже разговаривает не самостоятельно! Причалов, конечно, понимал всю ребяческую наивность своих рассуждений, но в моменты таких сильных эмоциональных испытаний, он мог оперировать только элементарными категориями добра и зла, черного и белого. Зато было очень легко рассуждать, разделяя мир вокруг на две противоположные части.
Когда Филипп пришел в себя, буря уже утихла. Остаток совещания промелькнул незаметно. И когда все начали подниматься с мест, Причалов почему-то испугался разговора с Евгением Николаевичем; внезапно вскочил, ни с кем не прощаясь, и выбежал из зала и так бежал по всем коридорам, до самого выхода и немного по улице. Завернув за угол, он оперся об ограду, отдышался, застегнул пальто и посмотрел на небо. - Такое же тяжелое, беспросветное, - подумал Филипп. Он побрел, не зная еще куда именно, со смешанными чувствами, в надежде где-нибудь сесть поскорее и успокоиться. Было за полдень, но Причалов не знал этого, да и не хотел сейчас об этом думать - он просто шел, не обращая внимания на звонивший без устали телефон в кармане.
Место называлось "Темный лотос". На цокольном этаже дома в К-ом переулке - рядом с домом. Причалов иногда заходил туда. Что-то вроде кабачка, где выпивают даже днем. Публика очень пестрая, но всегда тихая, всегда сдавленные голоса и звуки. Окна были занавешены тяжелыми бархатными шторами дворцовых цветов с золотушными канделябрами и красивой расписной оборкой по середине. Подобным густым и плотным свойством обладали стены и даже потолок заведения - также отделанные подобной материей. Поэтому все резкое и громкое здесь утопало и растворялось, растекаясь по кулуару мягким шорохом. Причалова это успокоило.
Он стоял за небольшой жердочкой у окна, выходившего на самый К-ий переулок, и смотрел как сквозь щель в шторах то и дело мелькали ноги прохожих, иногда полы шубки, обрывки пальто. Филипп поднял рюмку на уровень глаз и стал наклонять ее, смотря, как маслянистые разводы коньяка лижут стенки. После третьей он совсем успокоился и смотрел на все сквозь случившееся: - Конечно, премия огромна - шесть или семь месячных окладов и моральное поощрение за пять лет работы. Ну да ладно! Лишь бы не дать этой мелочи помешать свершиться главному. Вот только Евгений Николаевич! Эх, черт! - подумал Причалов с щемящим чувством дружеской заботы, подогретым коньяком, - И зачем он полез в это?! Что теперь с ним будет? Филиппу захотелось излить сейчас кому-нибудь этот приступ радости и теплоты, поделиться своим дружелюбием. Он начал оборачиваться с твердым намерением заговорить с любым грустным одиночкой в этом заведении. На такие авантюры он решался, только когда приезжал в другой город, когда знал, что скоро уедет, и если случиться какая-нибудь нелепость, то его все равно здесь больше не увидят. Теперь и Москва становилась таким городом.
Посетителей было не так много, и все - парами или компанией. В углу у вешалок сидел один в свитере с завернутым воротником, но Причалов оставил его на крайний случай. Он взял свой недопитый коньяк и прошел в соседнюю залу, где казалось еще тише и сумрачнее. Тут не было жердочек и стойки: везде стояли столики, а по углам - уютные диваны. Филипп стоял и всматривался, стоя в проходе. Никого подходящего не было. Почти около него, во втором ряду столов, сидела дама. Положив ногу на ногу, она эффектно поймала разрез юбки. Дама испытующе посмотрела на мужчину с коньяком, потом затянулась сигаретой, выпустила тонкую порывистую струйки из улыбающихся губ; Филипп не выдержал и отвел глаза, продолжая искательно блуждать по залу. Он уже сомневался в своем порыве, а вошедший официант, цепко подхвативший неуверенный взгляд, подсказал Причалову единственный выход. Он повернулся, сделал шаг, посмотрел вниз на коричневый сплюснутые пальцы через дно рюмки. Внезапно в памяти поплыли разные тревожные события; он попытался посмотреть на часы, задирая занятой коньяком рукой манжет. Филипп не слышал, как дверь задела бронзовый колокольчик, кто-то вошел, громко возмущаясь. Недовольный голос приближался; и вот кто-то остановился перед Причаловым, который так и не успел узнать время. Он поднял глаза и увидел девушку; нет, скорее женщину и очень привлекательную. Она подошла почти в плотную, остановилась, смотря в глаза Филиппу и неожиданно громко сказала:
- Ну и уезжай! Там обо всем подумай! - Причалов даже вздрогнул и, уже было, открыл рот, чтобы удивиться, но его опередили.
- Ну что ты мне еще хочешь сказать?! Все ясно! Ты уезжаешь, я остаюсь! - снова последовала небольшая пауза; они продолжали также стоять - она смотрела вперед, как бы сквозь него, он - не знал, куда деть свои растерянные и испуганные глаза. Глаза Причалов любил в себе больше всего и приписывал только им одним любовные победы: большие, глубоко посаженные, с доброй веточкой морщинок у краев и с редкими крупными ресницами, смольно черными даже в конце лета. Филипп частенько поглядывал в зеркало и даже просто в отражающие поверхности. Он замечал, в разных ситуациях, что глаза меняются заметнее всего и задают тон его поведению. Из всех эмоциональных комбинаций Причалов больше всего любил наблюдать их в таком удивленно настороженном состоянии как сейчас; с одной поднятой бровью, прищурившись и чуть отведя голову назад и набок. Молчание вновь прервалось:
- Мы тысячу раз это обсуждали, и ты все прекрасно понимаешь! Здесь у меня работа, друзья! Здесь у меня все! Ну ладно, пока! Пока, пока! Удачи, давааай! - женщина нервно утопила одну руку в русых волнистых волосах, достала наушник с проводом и бросила болтаться на груди. В другой руке она держала большой бумажный стакан с кофе и при разговоре то поднимала, то опускала его. Лицо женщины приобрело озабоченность, а взгляд уже не проходил сквозь Причалова, завязнув в его ступенчатых бровях или даже повыше. Филипп радостно улыбнулся, промурлыкав себе под нос что-то вроде: "Тьфу ты черт, а я подумал!"
- Тот зал что, не работает? - спросила дама.
- Нет, работает, я ..., - Причалов обернулся и увидел, что стоял в самом проходе, преграждая путь с одной стороны даме, а с другой - тому официанту с цепким взглядом, терпеливо слушавшему монолог вместе с Филиппом.
- Ой, извините! - заулыбался Причалов, пропуская женщину и вежливо обернувшись на официанта. Тот, в свою очередь, также пропустил женщину и встретился глазами с Филиппом, который, обрадовано, шагнул за ней, но тут же был вновь поддет безжалостными надменными пуговками. Причалов почти успел сконфузиться, но его спасла незнакомка: она быстро обернулась и кинула:
- Можете сразу принять заказ?
- Да, конечно, - недовольно процедил официант, отворачиваясь от ожившего Причалова.
- Пожалуйста, коньяк!
Причалов тут же высунулся из-за официанта, посмотрел на женщину и, указав рюмкой на соседнее с женщиной место, вопросительно кивнул. Женщина нерешительно кивнула в ответ.
- Я на минутку! - улыбаясь, сказал он и ногой отодвинул стул.
Официант испытующе следил, а Филипп с неудовольствием представлял себе его мысли: "Ну-с, жалкий пьянчуга; что, жизнь не удалась? И теперь надо мотаться с утра по заведению с рюмкой дешевого коньячка для вида и еще ко всем липнуть, чтобы утомить собой приличного человека?!" Причалова и здесь спасли:
- У Вас какой коньяк? - по-свойски спросила дама, доставая сигарету.
- Коктебель вроде... - неуверенно сказал Филипп, с ужасом вспомнив, что он и впрямь последнюю рюмку попросил уже дешевого и точно не помнил названия.
- Ну, в общем, мне такого же, и пепельницу принесите, пожалуйста, - обратилась женщина к официанту.
- Понял, - официант записал в блокнотик и посмотрел на Причалова.
- А у Вас какой кофе? - спросил Филипп, тихо празднуя победу своей находчивости. Незнакомка осторожно и недоверчиво прищурилась, принимая правила:
- Черный крепкий с сахаром. Разочарованный официант с неохотой также подчинился игре и уже поспешил записать в блокнот, опережая логичный заказ Причалова. Затем он еще что-то спросил у женщины и быстро ушел в первый зал.
Они остались одни. Филипп поставил коньяк, повесил пальто и, довольный, придвинулся к столу. Женщина, не раздеваясь, курила, жадно раскаляя кончик сигареты, который потрескивал и пищал в такт сдувающимся щекам; потом облегченно потухал, загибаясь, а щеки упруго распрямлялись, одновременно с появлением плавного серого конуса. Над серединой стола он останавливался, рвался и витиеватыми изгибами начинал подниматься вверх, мешая Причалову изучать.
- Извините за беспокойство, просто, честно говоря, поговорить хотел с кем-нибудь. Нет, я не то чтобы поговорить, просто сегодня необычный день, и я совершаю необычные поступки. То есть я не с целью... - Филипп наивно запутался и застеснялся, отчасти нарочно. Он хотел создать о себе впечатление случайного прохожего, который, живя в другом, более старомодном, но изысканном мире, случайно забрел в подобное место впервые в жизни и пытается подладиться под ситуацию.
Причалов так часто делал и раньше. Например, изображая скучающего невольника на вечеринках, который де факто мудро молчит и многозначительно хмуриться во время неловких сцен. Или еще одна заманчивая роль: веселый и разговорчивый, но добрый и интеллигентный скромник, который сегодня крайне плохо себя чувствует, поэтому ведет себя примерно так же, как в предыдущем случае. Были и еще. Та модель, которую Причалов выбрал в этот раз, тоже была известна и применялась им раньше. Что-то вроде: любознательный принц одевается в лохмотья простолюдина и выходит без охраны в мир обычных людей, чтобы проникнуться их незатейливой, хищной и такой манящей жизни. В отличии от двух первых, эта роль естественно заставляла его контактировать с людьми, не опасаясь отказов и насмешек, которые обесценивались наивным непониманием и удивляющей доверчивостью. Самое интересное, что Филипп сравнительно давно открыв в себе эти особенности, не мог осознанно пользоваться ими. В лучшем случае, он догадывался о своей роли в процессе действа; например, когда сам разоблачал фальшь, или это делал тот, кто знал Причалова в другой роли. Чаще же все открывалось после, порой значительное время спустя. Много над этим размышляя, он ничем не мог обозначить подобные черты характера, не причислив их ни к положительной, ни к отрицательной стороне личности.
"Принц" действовал: женщина, выслушав бессвязные его увещевания, опустила руку с сигаретой и довольно озирала зал, то и дело поправляя распущенные волосы. Вернулся официант с подносом, неожиданно приятно выставив на стол две одинаковые чашечки для обоих. Сидящие переглянулись, а Причалов благодарно кивнул официанту. Дама ждала. Филипп решился и, спросив разрешения, налил в обе чашки из кофейника. Затем плеснул в свою все остатки из рюмки, помешал и немного отхлебнул:
- Дааа, очень необычный день... - задумчиво протянул он, откидываясь на спинку стула.
- Неприятно необычный, - сухо ответила дама, положив подбородок на руку с сигаретой и прищурив из-за дыма правый глаз.
- Да, пожалуй, - согласился Филипп и снова придвинулся к столу,- И почему такие важные дни должны быть странными и непредсказуемыми? Почему нельзя пережить их спокойно, мирно дождаться?... Мне кажется, мы сами виноваты в этом, - оживился Причалов, заговорив быстро и вдохновенно, - Вот я, например, завтра уезжаю отсюда; может быть навсегда. И все, все отложил на последний день, все самое важное! Представляете, - тут он даже повысил голос и хихикнул, - сейчас вот уже три часа, наверное, или больше, а сижу здесь...
- Ах..., - неожиданно разочаровалась дама, - три часа, а Вы еще ничего не собрали, чтобы уехать "навсегда". Причалов почуял какую-то недобрую иронию и камушек в своем саду. - Подите поскорее, а то, не дай бог, вообще завтра не уедите!
- Извините, что-то не так?
Вдруг заиграла приглушенная мелодия, женщина начала оборачиваться, потом догадавшись, принялась щупать карманы и вынула трясущийся телефон:
- Ой, здравствуйте, Саид! Вы уже на месте?! Нет не забыла, все в порядке! Я отлучилась на десять минут ... срочное дело, а Вы где? ... Отлично, смотрите: едите по Новокузнецкой улице вдоль трамвайных путей и метров через пятьсот с левой стороны будет "Дом меда". "Ме-да" - двухэтажное здание, а перед ним наше - трехэтажное. Подъедите, позвоните мне, хорошо?! До свидания! - засунув телефон обратно, она рассеянно смотрела на Причалова, нащупывая рюмку. Потом подняла ее, измеряя коньяк, и вдруг неожиданно громко заявила, чуть сорвавшимся голосом:
- Вы все уезжаете, зато вон Саид - приезжает! - последние слова были произнесены вместе с выдохом. Она закинула голову, сморщилась и ударила рюмкой о стол. Потом, думая, что Причалов начнет предпринимать что-нибудь, нервно вытащила из кармана сотню, кинула ее возле рюмки и заспешила к двери, забыв попрощаться. Филипп так ничего и не сказал, смотря то на неуклюже вставшую ребром сотню, то на забытый бумажный стакан, то на пятно на галстуке. Он не был ошеломлен или разочарован, как естественно должно случиться после происшедшего. Причалов чувствовал некую общую и бессмысленную досаду и грусть. А еще он почувствовал, что стало очень пусто и холодно; сразу слегка затошнило, и закружилась голова, как бывало, когда он ничего не ел весь день.
Филипп еще посидел для приличия, потом попросил счет (на его счастье подошла девушка - видно злобный с глазами был занят или сменился), расплатился и вышел. Причалов, наконец, посмотрел на томившие его часы и смиренно улыбнулся; было четыре с небольшим - теперь стало ясно, что успеть все сделать уже не получалось. Он прошел по переулку и вышел на Пятницкую улицу, параллельную Новокузнецкой, куда исчезла незнакомка; все было завалено машинами, мокрым снегом, метавшимися людьми и криками, еще более рвавшими эту оглушающую картину. Коньяк приятно играл; стало жарко и весело. Небо рябило весной жидко и высоко, и даже шедший снег, который напоминал еще о зиме, таял и поднимался отовсюду ее парным запахом. Причалов не разбирался в птицах, но какие-то черные кричали и целыми стаями умещались в маленькой луже, шумно бухаясь в нее с крыши или с угольных крючков деревьев. "Как предсказуемо и приятно Россия всячески меня удерживает", - подумал с удовольствием Филипп. Он еще чему-то подивился, что-то заметил и решил поддаться этой лестной догадке о таинственных событиях сегодняшнего дня. Причалов посмотрел на беззвучно мигавший телефон, переполняемый тревогами и заботами, положил его обратно в карман и побрел опять почти без цели.
Хотелось забыться совсем, до вечера, чтобы насмерть уставшим лечь в постель и не о чем не думать; а утром встать, тихонько собраться и как есть уехать. "Главное, уехать завтра! А теперь - жить! Как в последний раз, как будто завтра уже нет! Натешить душу до отвала, до надрыва терзать ее всем тем, чего нигде потом не найти и чего никогда больше не будет!" Душа тешилась: сперва, вымокшими до нитки разбитыми бульварами, озабоченными митингующими на Пушкинской, довольными и неуживчивыми магазинчиками на Никольской; потом пестрой публикой в кафе "Гоголь", где продрогший Причалов выпил еще два коньяка. Затем он поймал такси и попросил "по Садовому от Курского до зоопарка", но передумал, и его занесло на Винзавод.
Посетителей выставок уже не пускали, и Филипп, как бывало, проник туда под предлогом "посидеть в кафе", находящемся тут же, во дворике. Это еще больше разожгло желание посетить, оказавшуюся впрочем, довольно скучной, выставку заманчиво неизвестного художника со странным псевдонимом Морг. Причалов решил не распыляться на всю экспозицию и выбрал для детального осмотра всего один небольшой уютный зал в дальнем конце галереи. Он быстро прошел одну стену и перешел было к следующей, но задержался в углу около одной, вытянутой по вертикали, композиции.
Центральной фигурой был некий испуганный юноша, примерно одних лет с Филиппом, озиравшийся по сторонам. Молодой человек был явно испуган, что придавало пикантной таинственности и без того эффектной внешности: вытянутое лицо, гоголевский нос, чудовищная копна густых угольных волос, которые торчали решительно во все стороны. Беднягу одели в темно-синее длинное пальто с огромными карманами, вероятно очень тонкое, походившее больше на рабочую одежду заводского механика. Оно стягивало ненормально худую фигуру юноши от высоко поднятого воротника до самой обуви в виде двух небрежных черных блинов - художник не потрудился позаботиться даже о брюках. Весь ансамбль говорил "холодно и страшно": человек накрепко прижал к туловищу руки, опушенные в бездонные карманы робы. Ко всему, несчастный угодил в центр безумного водоворота абстракции типичного серого города средней полосы России: нагромождение ржавых лоскутов крыш, печных труб, кособоких антенн, проводов, в которых запуталась дюжина тех самых черных птиц ("Наверное, вороны",- стыдливо подумал Причалов), и очень много мостовых с высоченными бордюрами.
Самым же поразительным показалось Филиппу умение художника передать одиночество и потерянность. Город буквально проглатывал несчастного, растворял и топил его в своей мутной жиже. Человек даже стоял как-то накренившись, будто вот-вот под ним прогнется земля и он завалится набок, не меняя позы - с руками в карманах. И чем дольше Причалов вглядывался в картину, тем более зыбким казалось все вокруг, тем мягче и ненадежнее становились стены зала, тем туманнее голоса, доносящиеся сзади уже несколько минут и становившиеся все громче и невнятнее.
Филипп вздрогнул, ужаленный зарядом чьего-то прикосновения:
- Извините, к Вам можно обгатиться? - сказал картавый, приятно звучащий голос.
- Да, да?! - с неоднозначной интонацией отреагировал удивленный и взволнованный Причалов, глядя то на взъерошенного, то на причесанного с лысиной, в очках и при пепельном галстуке.
Первые несколько секунд Филипп не понимал, кто из этих двоих настоящий. Победил галстук: он прервал молчание и протянул для верности руку:
- Иннокентий Могк, - ласково прогремело над Причаловым; он понял, что лохматый и лысый - заодно.
Затем буря утихла и состоялся недолгий разговор с Моргом, весьма разочаровавший Филиппа своим практичным характером: были открыты особенности выставки, ее значение и важность как для искусства в целом, так и для Морга вообще. Тем не менее, Причалов также узнал краткую биографию взъерошенного. Картина называлась "Пианист" и посвящалась близкому другу художника некоему Петру Азову, который трагично умер с год тому назад при весьма странных обстоятельствах.
Пианист Азов принадлежал к числу искушенных мечтателей - борцов за "искусство ради искусства" и, конечно, задумав написать свой реквием по человечеству, решился на забвение и нищету взамен на целостность личности и духовное исцеление. Он переезжает из Москвы в Новгород; Азов исчезает внезапно, не предупредив и не попрощавшись ("Как Звончевский!" - вдруг разразило Причалова посреди рассказа). А уже с места звонит и пишет верным друзьям с просьбой прислать по возможности немногочисленные, но дорогие сентиментальному сердцу вещи: "В общем-то, хлам, но главное - его стагинный немецкий гояль, без котогого Азова-музыканта не пгедставить даже ему самому!" - посмеивался Морг ("Точь-в-точь!" - снова отметил Филипп). И вот все вещи присланы и перевезены - дело только за роялем, который при неудачном стечении ряда обстоятельств до сих пор в Москве, на старой квартире музыканта. Проходит неделя, потом другая, за ней месяц. Пылкий творческий Азов терзается скукой и бездействием и начинает пить, но друзьям не говорит об этом. По истечении четырех месяцем, все друзья, забывшие товарища в московской суете, получают страшное известие - Азова больше нет! Он покончил с собой, замуровавшись и насмерть замерзнув в подвале нанятого им частного дома на окраине города.
- Какой странный способ ..., - задумчиво произнес Причалов после завершения рассказа Морга, чья картавость придала истории еще больше цинизма и нелепой бессмысленности.
- Да уж. Пгедставьте себе, его нашли только чегез два месяца, весной - ледяная статуя с откгытыми глазами!
Причалов довольно быстро потом попрощался и словно выплыл с выставки. Его бил озноб и стало жутко холодно. Качаясь в туманных и сумбурных чувствах, он почти бежал с поднятым воротником, втянув голову и крепко прижав руки, опущенные в дьявольски растянувшиеся карманы пальто. "Теперь хватит, домой! Душа натешилась сполна!" Филипп уже и не знал - правильно ли сделал, позволив этому городу, этим людям так близко подойти к нему в последний его русский день. Потому как, все равно его намерения остались непоколебимыми - завтра он точно уезжал. Один странный, пускай замечательный, день ничего не решал. Для Причалова твердость решения была оправдана не столько ожиданием чего-то очень хорошего там, сколько неизъяснимой обидой на что-то очень плохое здесь. Наверное, тайна была спрятана между детством и юностью; между книгами из дедова шкафа, которые говорили гордо и искренне, смотря откуда-то с недостижимой высоты, и наивными добрыми речами родителей, также гордящиеся чем-то непонятным и безвозвратно утраченным. И в обоих случаях он видел величественную беззащитность прошлого перед лихим, но жалким настоящем. Может быть, и самому Причалову эта тайна передалась слишком рано: почему, например, он выбирал для переезда старый дореволюционный дом, почему теперь хотел уехать совсем?
Филипп миновал арку и остановился у подъезда: в окошке вахтерской горел медовый свет и через рябую шторку виделись две фигуры. Причалову, который был и так в затруднительном положении, очень не хотелось слышать хлесткие советы вечно оказывающейся правой тети Маши. Вообще-то совет был бы очень нужен, но зная, каким он будет и почему верным, Причалов недовольно отвернулся от окна и решил сделать ремарку по набережной на прощание.
Дул сильный ветер и бил по лицу ледяным рисом ненасытного снега, так и шедшего весь сегодняшний день. По дороге мела поземка, и весь асфальт блестел опасной корочкой. Филипп посмотрел на свою машину, которую, кстати, вместе с вещами он должен был передать своему другу Карпову, который мог поставить ее в гараж у себя на даче до востребования. Причалов начал судорожно звонить Карпову, стоя около перил и смотря на воду. Друг долго не брал трубку, потом безразлично выслушал придуманную тут же историю, и они договорились на завтра. Без перчаток и расстегнувшись, Филипп замерз окончательно, начал чихать и побежал домой, даже не взглянув в горевшее окошечко.
Разваливающийся Причалов ввалился на порог, споткнулся о коробку, выронил телефон, который скользнул под диван, и побежал в кухню. Там он вынул из настенного шкафчика бутылку темно красной настойки, отмерил себе приговор и залпом влил. Прекратив морщиться и вздрагивать, он прошел в ванную и повернул оба крана; вода ударила в бортик и обрызгала невменяемого Причалова, даже не заметившего этого. Он буквально содрал с себя все вещи и лег на дно; пролежал с час, то наполняя, то спуская ванну.
Филипп долго не мог заснуть. После ванной он выпил еще настойки, три таблетки аспирина и теперь потел и бредил. Ему становилось то жарко, то холодно; то он вскакивал и искал телефон, забыв, куда подевал его, то смотрел на время и опять наливал настойки. За эту ночь он вспомнил и передумал, казалось, всю свою жизнь. Но все, даже самые глубокие и значимые события удивительным образом переносились на происшествия сегодняшнего дня. Причалов не мог отойти от посещения выставки: этот картавый Морг, представивший несчастного Азова в таком невыгодном и тем более близком для Филиппа свете. Какой сходной казалась его история с историей Звончевского и собственной разворачивающейся своей жизнью. "Только вот Звончевский переехал и обрел там некоторое счастья, а Азов? Вдруг я кончу как он?!" - тревожно размышлял раскрасневшийся Причалов. "Звончевского ничего такого не держало здесь, вот он и перенес все хорошо, а у Азова - рояль, смысл жизни остался! Но он музыкант, а я - обычный человек, и никакого рояля у меня нет!" Но у Причалова был свой рояль; он состоял из множества черных и белых клавиш и был настроен и отрегулирован только под Филиппа. Некоторые клавиши были старыми и изученными: несчастный Евгений Николаевич, которого без Причалова наверное понизят и сократят проекты, не обратя внимания на все его замечательные человеческие качества, злой начальник его, квартира, пыльный велосипед, даже тетя Маша! Были также и новые клавиши, к которым Филипп пока привыкал и экспериментировал: Морг, незнакомые люди на улице, таинственная дама из "Дома Меда", с которой он так запросто и легко заговорил и оказалось, что их связывают одни проблемы; от нее все уезжают, и, в конце концов, она останется жить с Саидом в квартире Причалова на набережной. И через годы, Саид будет, стоя на балконе, показывать своим многочисленным детям на реку и говорить что-нибудь вроде: "Вот, дети - это ваша река, ваша набережная, ваш город!" И пусть, причаловский рояль был не таким старинным как у Азова, и он куда хуже на нем играл, зато для него этот инструмент тонкой работы (кстати, тоже немного немецкий, благодаря "змеиному галстуку" с работы) был самой ценной, самой главной вещью в жизни, которую никогда не перевезти "туда" и без которой Причалов пропадет на чужбине, превратиться в ледяную глыбу.
Он так и не заснул. Напротив, под утро он оживился, терзаемый теперь только одной мыслью, пришедшей окончить все это безумие. Филипп твердо решил: "Или я уезжаю, продав свой рояль, или остаюсь навсегда! Сейчас я встаю и звоню либо Евгению Николаевичу, и он окончательно убеждает меня остаться, либо прямо заместителю "змеиного галстука" и выжимаю из него любым путем премию, пусть даже продав рояль, и сразу тогда в аэропорт!" Причалов, которого все трясло и кидало то в жар, то в холод, судорожно начал искать телефон, ходя по всей квартире, обо все задевая и роняя вещи. Прошло около получаса; Филипп нервный и злой, сидел на высоком стуле в кухне, смотрел на все ту же просыпающуюся Москву и перепланировал свои действия.
Он оделся во все самое лучшее и любимое: золотистый шелковый галстук, кремовая рубашка и повязал шею тонким пурпурным шарфом. Выходя из подъезда, он лишь дернул бровью на предупреждение тети Маши об опасном гололеде. Причалов не взял портфель, распихав все необходимое по карманам - так он делал, когда выходил не надолго. Все вокруг обледенело и колеса его машины вмерзли в неглубокие лужи, отчего казались снизу срезанными. Филипп отодрал примерзшую дверь, сел в кресло, повернул ключ и начал усиленно двигаться и дышать, помогая печке. Он всю ночь пил настойку и теперь все стекла салона моментально запотели. Причалов принялся протирать их, быстро и сильно нажимая платком, с досадой думая о потере телефона.
Прошло минут десять, и не было времени ждать - без предупреждения он мог не застать дома ни Евгения Николаевича, ни другого. Тогда Причалов глубоко вздохнул, тихонько съехал с тротуара на дорогу и поплелся в самом правом ряду. Впереди горел красный: Филипп остановился. Машин в центре было еще не много в это время, и Причалов спокойно ждал не оглядываясь. Он посмотрел вперед: через пятьсот-семьсот метров был еще один светофор, прямо перед мостом. Филипп вспомнил, что если поехать налево - через мост, то дорога поведет к заместителю "змеиного", а если, не сворачивая, ехать вперед, то попадаешь на шоссе, ведущее к дому Евгения Николаевича. Моргнул зеленый и Причалов внезапно сорвался с места. Вот он уже на четвертой и посередине пути. "Если также будет зеленый - вперед, а если загорится стрелочка левого поворота - се ля ви!" Оставалось совсем чуть-чуть - меньше ста метров; Филипп с облегчением сбавил и отпустил ручку. Но вдруг в самом краешке левого глаза блеснула зеленая полоска. Причалов вцепился в руль, прибавил ходу и начал со свистом шин выкручивать. Машину уже тряхнуло, обозначая начало моста, но впереди из-за горба вырвались рога и желтый колокол старого трамвая, который в тот же миг замигал фарами и пронзительно зазвонил. "Мой третий номер!" - пролетело в голове у Филиппа. Он взял левее, но из-за того же горба выскочила еще какая-то машина и Причалов, бессознательно защищаясь, направил себя в ограду моста.
Филипп ощутил всего один резкий толчок и подумал почему-то, что все должно полететь кругом с дикой скоростью и завертеться вихрем, поплыть как на картине Морга. Но все вдруг остановилось, замерло и стало очень четким и ясным; все имело свое значение и смысл. Над рекой вдалеке летели те самые, черные: "Грачи!" - радостно вспомнил он, наконец. Река тоже замерла, и теперь был виден каждый бугорок в отдельности - они были все удивительно разные и объемные, имели свои неповторимые оттенки и отбрасывали самостоятельные тени на зеленоватое полотно, которое таинственно и умело удерживало и управляло ими. В этот миг в сознании Филиппа Причалова выстроилась невероятной сложности картина, пребывающая в спокойной и нерушимой гармонии. Все было хорошо и верно. Может быть потому, что он окончательно только сейчас решился: