Эта весна стала для Сомули очень тяжкой: его выгнали с работы, ушла жена, и он снова принялся маяться. Его подельник и друг Рыба наговаривал на него больше обычного, когда их последний раз взяли. Рыба уже не раз говорил "папе", что Сомуля уже "мертвый" и не идет в ногу со временем: "Он балласт, тина, мне нужен другой!" Эти слова у Сомули так и клокотали в груди, разрывали его ненавистью. Он их слышал, стоя за дверью, как это всегда было принято. И теперь по триста раз за день проговаривал, чтобы от злости не забыть. Но так зацикливаться стало невыносимо, и Сомуля начал маяться, то есть пить и ничего не делать.
Было грустно и странно когда в одно и то же утро он, проснувшись, узнал, что ушла Сонька, ушла к Рыбе, который кинул его. Он нашел записку. Ему было именно странно, а не обидно или страшно. Наверное потому, что Сонька, как и Рыба, не раз его пугала тем, что он останется один, если будет продолжать такую жизнь. И Сомуля столько раз это слышал, что уже и не воспринимал эти угрозы; хотя все они откладывались где-то в глубине сомулиных мыслей, и он об этом подсознательно всегда даже и помнил.
Сомулю мутило - пришлось выпить целый стакан водки. Он пил пять дней к ряду и только сегодня его по-настоящему прорвало. Стало плохо совсем. Унижало такое положение вещей, жизнь, это утро и сорванная печень. Сомуля хотел лаять. Утешало лишь то, ради чего он собственно и пил - состояние нереальности. В данный момент это состояние нашло на Сомулю из-за похмелья и абсолютной пустоты в желудке. И если б не это чувство отвлеченной непричастности ко всему, Сомуля бы точно после прочтения записки схватился за нож и испачкал его своей кровью. Но нож уже был испачкан килькой в томате, которая к утру засохла и выцвела вся. Сомуля крутил нож в руке, очарованный острым кончиком.
Казавшаяся ненастоящей, жизнь закрывала на все глаза и делала положение не таким уж безвыходным. "Самое страшное, - думал Сомуля, - что со мной может приключиться - это если я умру. А тогда, собственно, какая уже разница". Допиться до такого состояния было мимолетным триумфом поэтического блаженства. Это была свобода, гармония между бесконечной злобой на тяжкую судьбу и легкостью в одно мгновение всё разрешить. Сейчас Сомулю волновали такие вопросы как собственная жизнь и смерть вселенной, а через секунду уже - собственная смерть и жизнь вселенной без него. В эти томные, тягучие секунды Сомуле казалось, что он как буддистский монах - безмятежен и спокоен, он был чист. Его не задевали всякие мелочи вроде жены, ушедшей к предавшему другу. Не трогал даже "папа", теперь точно желавший побыстрее избавиться от штрафника. Но самое важное было даже не в пренебрежении этими, сейчас, "мелочами". Самое главное было в том, что Сомуля обо всём этом думал, думал постоянно и думал только как о мелочах. И лишь так его величественные размышления приобретали относительность и вес. Он презирал людские слабости, погоню за иллюзорными благами и не мог нарадоваться неминуемому возмездию, которое ждало всех одинаково справедливо и нелепо. "И вы сдохните, твари!" - прошипел Сомуля, чокая лоб гранью второго стакана. Закуски не нашлось.
Сомуля прошел в ванную, открыл забрыкавшийся кран и опустил затылок под ледяную струю, направляя языком бегущую по усам воду себе в рот. Вода попала в нос - он зафыркал. На кухне полупустая бутылка запотела вся, а угол маркировки грубого, красно-белого формата скользил по ней. Налить третий стакан не получилось - ненавистно трясущиеся руки плеснули направо, налево и снова налево. Сомуля поднёс бутылку ко рту и замер. Только напухшие, потрескавшиеся губы смогли деревянно схватить непокорное горло. Сомуля вытер рот рукой и почувствовал на ней каждую жилку, каждый волос. "Хватит! - сказал он глубоким мокрым жаром, - Пора". Он открыл шкаф в коридоре и начал одевать на себя вещи, смотря только вперёд, на дверь. Свежий, пахнущий бабкой, свитер он натягивал будто не своими руками; будто он ребёнок, а его одевает мать. Он морщился, дергался, не попадал в рукав. Ему хотелось быстрее преодолеть эту убогую, бессмысленную операцию; уйти из этой смехотворной маленькой каморки; уйти на волю, к людям.
Желанное краткое удовлетворение жизнью достигалось только при виде людей. Просто думать о них Сомуля не мог и не умел. Зачем терзать воображение, если можно выйти на улицу и вот они, люди?! "Вот первым идёт мужик деловой, в пальто и шарфе, хотя тепло - выделывается перед бабами, дешёвка! А чемодан везёт, кажись приехал только, может иностранец? Ну их к черту! Сдохнет же через двадцать лет - его в этом пальто с этим чемоданом и похоронят... А, наверно, вообще, не пьёт. Ну, по праздникам там рюмки две коньяка. По бабам не шастает, не нарушает - азарта никакого! И что он - "там", думает, наверстает?! Идиот! Хе-хе! Мы бы с Рыбой в таком шарфе столько бы дел натворили! Рыба, сволочь...." - Сомуля по-вороньему дёрнул головой вперед и поднял вонючий воротник. Навстречу из арки вынырнула баба с ребенком, которого силком быстро тащила куда-то, и старуха с большой рваной сумкой черного цвета. Сумка была квадратная и с нижнего угла спереди торчал какой то сверток, что-то съедобное. Бабка шла и не замечала, как сверток чертит землю, зачерпывает лужи. Она тупо щурилась на Сомулю, который отворачивался все от свертка и тут же косился на него снова. Так ему было плохо.
Люди, люди! От них в такие моменты Сомуля доходил до неописуемого восторга и от них же ему становилось страшно и больно. За это и ненавидел он свое пьянство. Как далеко не убегал он от повседневных проблем, мизерных забот бедного обывателя, его настигали сами источники этих бед. Когда Сомуля допивался до желанного состояния "просветления", его мысли и чувства настолько обострялись, что он видел все пороки и недостатки людей - то, от чего они страдают и маются, то - от чего он сам пьет. "И неужели, неужели нельзя не быть такими жадными, завистливыми, унижать свои чувства и чувства других людей - тем сильнее, чем ближе тебе эти люди?!" - такие мысли всегда бешено кружились в голове у Сомули, когда он лежал где-нибудь у забора в луже собственных испражнений. А прохожие не видели этих его терзаний, не смотрели они в его душу. Они только наблюдали, как дико бегают пыльные черные его глаза и как отвратительно беспомощно дрыгает он ножками, пытаясь подняться - скользя и сползая по забору.
Потом запой заканчивался и Сомуля в своих пыльных глазах опускался до недавно ненавистных и презираемых мелочей и бесполезной суеты. Зато людей вокруг от него уже не тошнило, не шарахались они его больше - он опять был свой.
В это утро Сомуля находился в каком-то промежуточном, странном состоянии. По его ощущениям запой ещё должен был продолжаться, но эта Сонькина записка, которая в одно мгновение выкинула его в реальный мир... И так все получилось резко, без подготовки, что на Сомулю вдруг набросились все враги, которых он так тщательно усыплял последние пять дней: его работа, его женщина, плохой президент его страны, затянувшаяся зима и экономический кризис, в конце концов, о котором он краем уха слышал еще два месяца назад - тогда у него сломался телевизор, а деньги, которые он откладывал на новый - приходилось пропивать.
Теперь, похмелившись и немного набрав форму, Сомуля всё же до конца не мог избавиться от горькой обиды, которую не залить и двумя бутылками Столичной. Теперь всё вокруг повисло между двумя мирами; Сомуля шел по умному и вечному мокрому снегу, обсуждал пороки прохожих и нес в сердце такую обычную порочную злобу и обиду на свою обычную бывшую жену, которая ушла к бывшему другу. Он нес обиду на такую простую историю своей жизни.
Небо хмурилось, и облака седыми батонами провисали над домами медового и молочного цвета. Дома были старые, разные. Их Сомуля любил. Когда проходишь рядом с такими домами, чувствуешь себя причастным к вечному, но учтивым и покорным времени, его мерному течению. Тогда не надо "выделываться", а все мужики в пальто смотрятся сволочью. Не то, что ОН - Сомуля, тертый боец. Уголки балконов были замыты дождями и салились как твидовый пиджак Рыбы. Крыши домов были ... были ли вообще крыши? Наверное, да; ведь надо же, чтобы люди на верхних этажах не мокли от снега, который моросил со вчерашнего дня. Снег был вперемежку с дождём - косым. Хлестал Сомулю то по одной, то по другой щеке и мутными бусинками повисал на редких непослушных волосах, выбившихся из общей пряди. Презирать дождь и снег помогал ещё асфальт; он покрылся блестящей коркой. Сомуля скользил и огрызался. Гололёд.
Сила минутного счастья прошла. "Надо было допить всё!" - подумал со страхом Сомуля и догадался, куда несут его непокорные ноги. Он шёл к дому Рыбы, чтобы сделать что-то, пока ещё не совсем ясное, но очень неприятное и тяжелое, неотвратимое.
Рыба жил на соседней улице, тоже в центре города. Ему, как и Сомуле, квартира досталась от родителей, которые умерли у обоих сразу после окончания школы. Это их объединило, и они доучились в своём классе лучшими друзьями, связанными узами общего горя. Вообще, не только это сближало их. Друзья после школы как-то одинаково не захотели учиться дальше, одинаково не пошли в армию, даже по причине какой-то похожей болезни. И потом снова сплошные совпадения: одинаково неудачно они оба устраивались на разные работы, одинаково плохо работали и выгоняли их почти одновременно.
А теперь, злая ирония жизни очередным совпадением разрушило единство их судеб навсегда. Женщина встала между ними. "Сонька, ну как же, как же ты могла..." - сокрушался Сомуля, глотая то снег, то слезы. - А Сонька тебя постоянно предупреждала, что если не бросишь пить так неожиданно и страшно, как сейчас, то она от тебя уйдет, - твердил ему теперь тот уголок мыслей, куда откладывались постоянные угрозы. Но ведь Сонька то, говорила это или во время запоя, или сразу после,- нелепо оправдывался перед собой Сомуля.
Во время запоя Сомуле было на это наплевать, а после - жутко совестно и страшно, что Сонька и впрямь может уйти. Поэтому о таких предупреждениях, сделанных во время запоя Сомуля сразу забывал, а после - о них забывала сама Сонька, всецело утешаясь в невероятно артистических раскаяниях похмельного мужа. Да, тогда он бывал мужем для Соньки. Она любила унижения Сомули до смерти. Бывало, что она нарочно, перед тем как крыть насильно трезвеющего Сомулю назидательным бабьим матком, одевала не слишком длинную юбку. Сонька знала, что одичавший животный муж сначала будет похотливо поглядывать на неё молча; затем не выдержит: подбежит, обнимет, получит две-три пощёчины, упадет, будет ползать за ней по грязным полам, лизать её, Сонькины, нарочно грязные ноги. А потом, она немного спустит ему, усмехнётся над его убогими бессвязными гаданиями её желаний. И вот она сидит на диване, пьёт карвалол, закатывает глаза, отталкивает его ногами, которые он всё лижет. И, наконец, она вздыхает и раздвигает эти ноги... Сомуля набрасывался и насиловал её с тошнотворной ненавистью. Она видела это и даже провоцировала Сомулю. Поэтому очень часто Сонька хорошенько расплачивалась за любовные утехи. Пьяный и возбужденный, Сомуля запросто мог убить человека без колебаний. Но только не Соньку. Словно неведомая сила несколько раз разжимала его руку с ножом, поднимала подушку над вопящей красной гримасой. Сомуля хвастался Рыбе, что его Сонька - ведьма и оберегает его. "Пока так, не чалиться мне, брат, на нарах!" Он говорил, что она "оберегает", "заботиться", "парится", но никогда не говорил - "любит". И сам никогда этого слова старался не употреблять, по крайней мере, в трезвом состоянии.
Слово "любовь" Сомулю пугало своим несоответствием с его жизнью. Он, как и многие современные русские, видел западную жизнь по телевизору, с детства воспринимал её как сказку и небывальщину, беря оттуда только самое главное - впечатления. А, например, возгласы холеного школьника с накрашенными губами, типа: "Отец, я люблю тебя!" по любому поводу, Сомуля и не подумал бы сравнивать со своими отношениями к родителям. Даже пьяным, обнимая Соньку, из всех кипящих в нём чувств и мыслей он с трудом выдавливал из себя хриплое: "Ах, жена! Ты у меня одна, слышишь, одна такая!..." И он сдавливал правой рукой её смеющиеся щеки и он бил себя в грудь перед её раздвинутыми ногами. Потом он делал то же с их соседкой - продавщицей в магазине, где он покупал водку. Сонька запрещала ей продавать Сомуле водку, но он снова приходил пьяный. Соседка сдавалась перед пьяным и животным чужим мужем. И уж если Сомулю бы под страхом смерти спросили, что такое "любовь", то он бы назвал ею свои отношения с соседкой.
То ли дело Рыба. Тот "любовь" ни в грош не ставил. Он употреблял это слово постоянно, и всегда, когда они пили втроем с Сонькой, Рыба требовал сперва выпить: "За любовь!" Сомуля теперь всё это припомнил и возненавидел Рыбу ещё сильнее. Все их посиделки и прогулки, когда ему наливали больше всех и поскорее укладывали спать или усаживали на скамейку. Сомуля вспомнил даже свой последний день рождения, когда они остались втроем и вдруг внезапно потух свет. Сонька с Рыбой смеялись, бегали в темноте. Потом послали Сомулю искать лампочку. Он был самый пьяный и ходил целый час по ближайшим магазинам, где его чуть не сцапали. Когда он, вернувшись, осветил фонарем комнату, то застал Рыбу, лежащего на Соньке на его кровати. Сонька вскрикнула, дернулась, но Рыба прижал её к кровати и выжидающе уставился на Сомулю, который лишь смог жалобно выдавить: "Вы чё это тут?" Рыба с Сонькой облегченно расхохотались и набросились на Сомулю с поздравлениями и поцелуями. Теперь всё ясно, что это за "любовь". "Ах, ты, стерва!" - вырвалось у него вслух.
Сомуля нервно тряс головой, оглядывая нужный дом. Он прошел в арку и встал посередине двора. Вышло солнце. Вместо мокрого снега, шел слепой весенний дождик. Сомуля поднимал голову, чтобы найти окно Рыбы, но солнце и дождь слепили. Он покружился и направился к подъезду. Пробил озноб - Сомуля трезвел. Забытое за зиму солнце, дождь, вся эта реальность - вдруг навалились на его трещавшую голову, сдавили тисками. Он услышал голос, такой раздражающий сейчас. Сонька кричала сверху.
- Чего приперся, алкаш?! Пошел вон отсюда!
- Эээ! - квадратным ртом рявкнул Сомуля, остановившись, - Рыба! Рыба! Выходи, брат! Тут один вопрос надо решить.
Сомуля сначала даже растерялся и не знал, откуда кричит Сонька. Дворы-колодцы. Сомуля их презирал. Он боялся высоты, и, в детстве, дворовые ребята часто разыгрывали его. Они бегали по крышам и кидали в Сомулю камушками, пока тот, в одиночестве, беспомощно возился в песочнице. Он боялся задрать голову наверх, потому как, не угадай он той стороны, где прячутся враги, Сомуле грозило быть тут же осмеянным и заслужить очередную порцию брошенных камней.
Он замер, потом огляделся и отошел от подъезда на несколько шагов. Сомуля вверх не смотрел.
- Г-д-е Ры-ба? - выбил он удивительно хищно.
- Щас будет тебе Рыба, тварь. Как ты достал! - завизжала, наконец, Сонька, не выдержав. "Почему она в окне? Они меня ждали, что ли?!" - испуганно подумал Сомуля. Значит, они его ждали, а он совсем не подготовлен. Он шёл просто избить Рыбу до смерти и всё. А они ждали...
Позади хлопнула форточка, потом скрипнуло окно. Сомуля занервничал, хотел было отбежать к подъезду - в тень, но удержался. Отчаяние и страх, гололед и внезапное солнце. Тепло стало, даже жарко.
Сомуля закрыл глаза, потом отшатнулся назад. Удержался. Он сделал пару шагов вперед, к подъезду, потом услышал грохот хлопнувшей двери, и его уши заложило от крика. Сомуля поднял голову и открыл глаза. Солнце сверкнуло, почернело, померкло... Тишина.
Сомуля поднимает голову. В глазах солнце, дождь. Ничего не видно. Голоса вокруг. Потный Рыба тянет его куда-то в сторону и назад. У Рыбы глаза испуганные, молящие. Рот его кривится, и Сомуля слышит: "Ты чего сделал-то? Ты, дурак, чего это?" Затылок тянет назад, и Сомуля повинуется ему. Он ложится.
Сомуля поднимает голову. В глазах лица, которые смотрят сверху. Рыба мечется с какой-то тряпкой, испачканной кровью. "Сразу понятно, что кровь, - думает Сомуля, - Рыба морщиться и держит её подальше. Боится он крови". Кроме Рыбы Сомуля обнаруживает и других людей - они тоже ходят, дергаются, но узнать никого не может. Бабка в платке, мужик в галстуке. Ещё мужик в шарфе. Сомуля помнит, что его видел, но не помнит где. Все на него смотрят. На него и куда-то перед ним. Сомуля поднимает руку. Рука в крови и в грязи. Он смотрит перед собой и не видит своих ног - они накрыты большой тряпкой, которая вся в буграх. Сомуля смотрит направо и видит голые ноги. Он вопросительно оглядывает лица. Лица отворачиваются, уходят. Сомуля смотрит налево и видит спутанные волосы. Везде кровь. Это Сонька лежит головой вниз. Это её волосы, её бугры под тряпкой, её ноги и её кровь. Он вопросительно смотрит наверх. Затылок тянет назад, и Сомуля повинуется ему. Он ложится.
Сомуле поднимают голову. В глазах всё белое. Он фыркает, кашляет, чихает. Белое пропадает. Это Рыба тычет ему тряпкой с нашатырём в нос. Вокруг опять люди, которых Сомуля не знает. Знает только мужика в шарфе, но не помнит откуда. Хочется повиноваться затылку, но тут как тут Рыба со своей дрянью. Сомуля опять смотрит сначала направо. Сонькины ноги накрыты, а под головой подушка. Сомуля ничего не понимает, но что-то вдруг начинает в нём брыкаться. Он пытается встать, но поперёк лежащая Сонька не пускает его. Его тошнит, рвёт на Соньку. Сомуля извивается, мычит, а ненавистный Рыба всё тычет ему в нос своей вонючей тряпкой. Круги, крики, миражи везде. Сомуля понимает только, что постоянно падает затылком о землю и с удивлением слышит страшный глухой стук, который при этом возникает. Он замечает странные вещи. Вокруг много людей и все к нему нагибаются, что-то делают, но, в итоге, не делают ничего. Его то вяло потянут куда-то наверх и в сторону, то снова бросят и просто смотрят. Больше всего вокруг Рыбы. Он везде и нигде одновременно. То он тычет этой своей тряпкой, то помогает тянуть Сомулю наверх, то помогает его оставить как есть. Сомуля не чувствует своих ног, но ощущает в ногах тяжесть. Там Сонька лежит: вся в буграх, вся в крови.
Наконец Рыба начинает проявлять инициативу: несмелый рот Сомули, сквозь запекшуюся на губах кровь, чувствует огненное прикосновение ледяной водки. Рыба не скупиться и рывками наклоняет бутылку так быстро, что Сомуля не успевает глотать, обливается весь, задыхается и тошнит пустой водкой прямо на Соньку. Она молчит. Он выпил достаточно и теперь не замечает ничего, кроме неё. Она молчит. Сомуля непослушными, словно чужими, руками треплет Соньку за волосы, кричит на неё. Рыба кричит на него. Она молчит.
Так повторялось ещё и ещё. Потом Сомуля вдруг икнул, прослезился, затянул: "Бляяя...." и всё понял. Рыба заметался ещё сильнее и опять вспотел. Начали отделяться голоса, вокруг всё сфокусировалось.
Сомуля лежал на земле. Под его головой и спиной, будто специально, невероятно небрежно были наложены тряпки и подушки. Поперёк его ног лежала Сонька, накрытая белой тряпкой. Лежала лицом на земле. Ног он не чувствовал абсолютно. Руки опирались о землю и дрожали от холода. Они были все в грязи и в крови. Сомулю вдруг озарило. Ему срочно понадобилось освободиться от Соньки, встать, подняться наверх к людям. Людей вокруг Сомули было множество, но никто из них не ожидал таких решительных действий со стороны Сомули. Они вдруг резко все отшатнулись от него. Сомуля умоляющи огляделся. Никто! Мужик в шарфе дёрнулся было, но его сразу утянули обратно. Тогда Сомуля потупил взгляд, сосредоточился и попытался сам. Он ставил руки на землю, но они скользили по грязно-красной земле, по льду. Гололед. Он отталкивал от себя Соньку, но она словно прилипла к нему, стала его "балластом", "тиной". Сомуля булькал синими губами: "Да отстань ты, отлезь, от...", но руки снова соскальзывали, ноги не слушались, Рыба кричал...
Всё вокруг снова перепуталось, но Сомуля из последних сил изловчился и смог-таки схватить мелькнувшего перед ним в очередной раз Рыбу за рукав. Рыба подался к нему. Сомуля лишь поглядел ему в глаза и подумал: "Принеси, а то сдохну!"; тот сразу рванулся и убежал. Через минуту Сомуля, задыхаясь, глотал портвейн из граненого стакана, поверх которого глядели жалобные рыбьи глазки. Сомуля допил все, кинул стакан о землю - вдребезги (Рыба при этом одобрительно кивнул), прищурился на солнце, улыбнулся. Стало тепло и вяло - Сомуля обмочился.
После третьего полного стакана Сомуля начал оглядываться и приветливо кивать всем подряд. Он кивал и улыбался, застенчиво и стыдясь. Показывал головой на Соньку, мол: "Бывает же такое, господа!"
Лица стали каменеть и выцвели. Появились другие. Сначала, в белых колпаках: брезгливые, красные рожи, поводящие от Сомули мясистыми носами. Они быстро подняли Соньку, в два приёма запихали её в маленькую грязную машинку. Сомуля не сопротивлялся - как-то стыдно показалось ему сейчас сопротивляться. Без Соньки стало чуть легче, но холоднее и ног Сомуля по-прежнему не чувствовал. Он только удивился, как нелепо они лежат: будто кто-то набегу кинул эти ноги рядом с Сомулей как придётся. Ещё он заметил пятно на штанах, ему стала стыдно и неприятно в спине от холода. Сонька всё-таки прикрывала.
Потом, слава Богу, мясистые рожи уехали, зашумев сиреной. Приехали другие. Этих Сомуля знал: хитрые, страшные, с вытаращенными кроличьими глазками. Рыба сразу усиленно забегал вокруг них, одергиваясь и улыбаясь. Эти не отворачивались. Сомуля при виде их инстинктивно закрылся руками, захрипел и уткнулся в землю, тряся головой.
В таком положении и в таком состоянии Сомуля и услышал свои последние живые слова. Говорил тот, в шарфе - турист, иностранец: "Оттепель, гололед, экономический кризис..." Затылок тянет назад, и Сомуля повинуется ему. Он ложится.
Прошло тринадцать лет. Сомуля живет в квартире Рыбы. Хотя они уже не стали закадычными друзьями с тех пор, но теперь вынуждены терпеть друг друга, поскольку к их пожеланиям мало кто стал прислушиваться. Из них сейчас могла бы получиться только одна нормальная рыба - сом. Сомуля выполнял бы функции рыбьей головы, а Рыба - всего остального.
После того, как Сомуля в досадной неразберихи пролежал на сырой холодной земле шесть с лишнем часов, ему пришлось избавиться от обеих ног, кистей рук и дара речи. Рыбе, который тоже тогда наследил, пришлось всё объяснять "папе". Объяснения не устроили. И "опасного" Рыбу уже через несколько дней подкараулили в собственном подъезде и помогли ему всё забыть. Теперь он помнит только где туалет и кухня. По сигналу он направляется в эти места сам или катит с собой Сомулю, который теперь так и смотрит на всё вокруг снизу вверх, с высоты своей желтой коляски. Зато он всегда в трезвом рассудке, шутит и улыбается всем. Только при виде белых тряпок и красного цвета он закрывает руками трясущуюся голову и мычит. Рыба при виде этого начинает громко смеяться и хлопать в ладоши. Но его постепенно отучают. Сомуля пить не перестал. Но теперь он пьёт, только когда ему становится совсем плохо, а не для того, чтобы ему стало очень хорошо - как было раньше. Он выпивает два стакана, помычит что-то Рыбе, потом махнёт на него рукой и уходит в свой угол. Иной раз даже прослезится. Он долго смотрит в окно. Иногда раскрывает какую-нибудь книгу, но чаще просто ложится спать. Рыба перестал пить совсем - он не может просто.
А вообще, друзья не слишком жалуются на судьбу. "Всё могло быть хуже!" - замечает иногда Сомуля Лиде кротким взглядом. Лида - соседка Сомули; та, что работала в магазине и тайком поила его при живой Соньке. При подобных взглядах Лида всхлипывает, махает на Сомулю платком и с грустью произносит: "Эх, вы, рыбы блаженные!"
Хотя в чём-то Сомуля и прав. Мир не без добрых людей. Лида бросила работу в магазине и ухаживает за своими "рыбами". По Договору, который "согласился" подписать Рыба, после его смерти квартира переходит в собственность некой компании "Водомер". Сомулино жильё было тут же отсужено - вмешался "папа", повесил на друзей смерть Соньки. Он хотел отсудить и вторую квартиру, но тут появился ещё один добрый человек - мужик в шарфе, на которого в последний раз умоляюще взглянул Сомуля в тот день. Мужика звали Демьян Осетров - популярный отечественный режиссер. На счастье Сомули и Рыбы, в то время, Осетров как раз искал сюжетных вдохновений для своей, в последствии, культовой трагикомедии "Аквариум". Тот случай полностью удовлетворил творческие потребности искушенного режиссера, и Осетров счёл своим долгом помочь "музам". Он нанял адвоката и помог отсудить у "папы" квартиру Рыбы, прописал туда Сомулю и заключил пожизненный контракт с фирмой "Водомер" об опеке над друзьями. "Водомер", в свою очередь, быстро сыскала необходимый персонал в лице Лиды, которая с удивительной для "Водомера" готовностью согласилась на крошечную зарплату.
Да, и самое главное! За те два последних дня нормальной жизни Рыба постоянно сидел с Сомулей. Сомуля был очень плох после операции, но смог-таки заставить Рыбу всё ему рассказать.
Сонька умерла мгновенно. Она лежала на ногах Сомули уже трупом, но всё ещё его грела и прикрывала. Виноватой в её смерти оказалась внезапно наступившая оттепель, ну и Рыма, немного... Сонька бросила Сомулю, переехала к Рыбе и, на радостях, решила устроить уборку в своей новой большой квартире. А тут ещё и солнце выглянуло - к весне; и Сонька решила помыть окна. Так она и заметила несчастного Сомулю, волочившегося к Рыбе, сам не зная зачем. Злой Рыба, по зову Соньки, побежал "встречать" друга и хлопнул входной дверью так сильно, что сквозняк в ответ захлопнул роковую раму. Сонька не удержалась и упала с четвертого этажа. В старых домах четвертый этаж - это верная смерть.
Сомуля по несчастливой случайности поскользнулся, не успев отбежать, прямо там, куда упала Сонька. Все убеждали и убели Сомулю, что виноват был в этом гололед и никто другой. Сомуля смирился и с этим.
Одного он понять не мог: почему мертвую Соньку увезла скорая помощь, а живого, и тогда ещё целого, Сомулю оставили на холодной земле. Ему говорили: "Приехала маленькая машина, туда влезало только одно тело. Сонькино тело было сверху..." Тогда Сомуля мычал: "Почему приехала маленькая машина, а где же была большая?! Почему она приехала так поздно, сволочи! Твари! ... - захлебывался озверевший Сомуля, - Я же теперь ничто - рыба!" Ему снова спокойно отвечали: "Экономический кризис: часть водителей больших машин уволены, как и часть врачей - острая нехватка персонала. А остальные не справляются с вызовами. У нас в каждом квартале горы тел! А маленькая машина - это коммерческие службы - по госзаказу работают. Они ничего никому не должны, у них плана нет!" И странное дело, но Сомуля вроде и это тоже понимал, вроде бы люди то и не виноваты в его беде. И Осетров ему сочувственно кивал при этих словах - он тоже их повторял как молитву.
Но Сомуля услышал об этом пресловутом экономическом кризисе лишь однажды - два месяца назад, когда сломался его телевизор. А если б он об этом тогда не услышал? Что он сказал бы тогда ИМ на этот ответ? А если бы, если бы и их телевизор сломался раньше, чем они услышали про экономический кризис - что бы они сказали тогда ему, безногому и безрукому Сомуле, рыбе?! Может быть, тогда ОНИ и не уволили бы водителей больших машин?! Тогда бы Сомуля ходил и говорил, как раньше, и, быть может, не пил бы совсем! Хотя в "кризис" верит и Осетров, который снял свой культовый "Аквариум". А в "Аквариум" верят все, значит и вправду он есть - "экономический кризис"!
- Тогда непонятно одно: гололёд и оттепель были всегда, а этот - "экономический кризис" - откуда он взялся?! - Сомуля вытирал губы, кивал Лиде, махал на Рыбу и шёл к себе в угол, чтобы там забыться. Заснуть.