Я познакомился с ним в спальном купе поезда "Москва-Сургут". Вернее даже не познакомился, а услышал от него эту странную историю, которая тогда так сильно меня тронула. На вид моему попутчику было лет тридцать пять -- сорок. Он был высок и худ, лицо было не то чтобы изможденным, а, скорее всего, просто усталым. Когда он размешивал в стакане чай, я заметил, что руки его дрожат. Это бывает у людей с расстроенной психикой или с нервными патологиями.
После того, как мы представились друг другу и вынули из чемоданов обычные джентльменские наборы в дорогу, то есть варёные яйца, колбасу, огурцы и бутылку водки, начался неторопливый разговор, который оживлялся по мере уменьшения содержимого бутылки. Он говорил подчёркнуто интеллигентно, неторопливо, но я почувствовал за его словами хорошо скрытую нервную напряжённость. Видимо он хотел что-то рассказать, поделиться тем, что его очень волнует, но никак не решался. Мы поговорили уже о футболе, политике, международном положении, то есть обо всём, о чём могут поговорить случайные, ничем друг другу не обязанные люди, вынужденные коротать время. Но он так и не начал разговора, который так его волновал.
На следующий день, я сообщил ему, что сегодня ночью его покину, так как цель моего путешествия гораздо ближе Сургута. На столе был тот же джентльменский набор, что и накануне, разве что водку заменил коньяк. Под вечер мы были уже почти друзьями. Это было легко, так как каждый понимал, что сегодня ночью эта дружба прервётся и, скорее всего, навсегда. Этим и особенны дорожные знакомства, что они легко завязываются и так же легко и безболезненно прекращаются...
Речь зашла о женщинах. Я показал ему фотографию семьи. Жена и сын снимались в этом году во время отдыха в Крыму. Он внимательно рассматривал фотографию, а затем неожиданно спросил:
-- Вы любите свою жену?
-- Конечно. Ведь это -- жена, и согласно семейного законодательства я просто обязан её любить, что я и делаю уже восемь лет, -- шутливо ответил я, хотя меня и удивил этот его вопрос.
-- Нет. Вы заблуждаетесь. Я не заметил в Ваших глазах и Вашем ответе особой искренности, Вы, наверное, просто привыкли к ней. Извините, если Вам нелегко это слышать, но признайтесь себе, что я прав.
Я хотел было возразить, но лишь молча убрал фотографию в карман. Я почувствовал, что он сейчас расскажет мне то, что хотел рассказать ещё вчера.
-- Нет. Любовь -- это несколько другое, совсем другое, -- задумчиво произнёс он, -- Вы знаете, я, пожалуй, расскажу Вам одну историю, которая перевернула, поставила с ног на голову всю мою жизнь. К тому же, если бы не эта история, мы бы с Вами вряд ли встретились когда-нибудь.
Он протянул мне сигареты:
-- Вы курите, а я начну...
___________
... Это было десять лет назад. Я тогда только окончил горный институт и получил распределение в Сургут. В то время еще существовало распределение. Это далековато, но учился я неважно, был холост и поэтому в очереди распределения находился в самом хвосте. Вот и попал так далеко от университетских центров. В Сургуте я устроился в геологоразведочную партию в посёлок Бурун. Это от Сургута по прямой километров семьсот на северо-восток, причем, добраться туда можно только по воздуху, вертолётом. Дорог туда нет, кругом тайга, самый центр Ханты-мансийского национального округа. Посёлок -- это громко, просто стояли в ряд несколько бараков-общежитий, да с десяток домов постоянных жителей. Народ был пёстрый и в вечерние часы в кафе, которое днём было обыкновенной столовой, собирались геологи и аборигены: ханты и манси. Все вместе пили питьевой спирт и довольно весело проводили время за этим занятием. В кафе было всегда сильно накурено, пахло солёной рыбой и крепким мужским потом.
Я прилетел в Бурун в начале декабря. Здорово мело, хотя сильных морозов пока не было. Представившись начальнику партии, я получил ключи от комнаты в общежитии и приказ о выходе на работу через два дня. Признаться, я очень обрадовался возможности немного отдохнуть, так как здорово устал от перелетов, смены обстановки и новых впечатлений. Поэтому, придя в свою комнату в крайнем из четырёх бараков, я бросил под койку рюкзак и, получив у коменданта бельё, с удовольствием завалился спать.
Меня разбудил стук в дверь. Судя по темноте за окнами, проспал я весь день
-- Войдите, не заперто, -- недовольным со сна голосом выкрикнул я.
Дверь открылась, и вошёл незнакомый, невысокий человек в овчинном полушубке с погонами капитана милиции. Уши милицейской шапки были опущены.
-- Здравствуйте, извините, что побеспокоил. Я -- начальник местной милиции. Фамилия моя -- Некрасов. Некрасов Юрий Иванович.
-- Валерий, -- ответил я и протянул руку.
Пожав мою руку, Некрасов присел на стул.
-- Чем могу быть полезен? -- спросил я после затянувшейся паузы, которая становилась неловкой.
-- Вы у нас человек новый и я хотел просто с вами познакомиться.
-- Тогда я сейчас встану, -- как можно бодрее произнес я, -- умоюсь и угощу Вас настоящей "Столичной".
-- Ну что же, не возражаю, -- Некрасов стал расстегивать полушубок и включил телевизор, стоящий на тумбочке. -- Ого, работает! Вам повезло.
Я поднялся и стал надевать спортивный костюм. Я стоял лицом к зеркалу, а спиной к гостю и мне при этом было видно, что милиционер уж больно тщательно меня рассматривает, как будто выискивает изъян в моей фигуре или какие-то особые приметы. Это стало меня раздражать, но я промолчал. "Такая у них работа! -- подумал я, -- а познакомиться с ним, конечно, нужно".
Умывальник был один, общий в коридоре, и я вышел. Освежившись под краном с ледяной водой и почувствовав себя отдохнувшим, я вернулся к покинутому гостю. Работал телевизор, передавали погоду. Диктор местного телевидения предвещал морозы, а в заключение предупредил жителей отдалённых посёлков, что можно ожидать нападения красных волков. Поэтому родители должны особенно внимательно смотреть за детьми и не оставлять их без присмотра.
-- Это что, правда? -- спросил я.
-- Насчёт волков? Да, правда. Но на моей памяти, а я здесь уже два десятка лет прожил, волки к Буруну не подходят. Здесь всегда было шумно, а теперь особенно.
-- А почему красные?
-- Цвет шерсти у них рыжеватый, да и крупнее они обычных волков. Но то, что красные волки кровожадны, так это скорее выдумка, легенда. Там в России пугают детей медведями, а тут исстари красным волком. Но всё равно: лучше с ними один на один не встречаться.
Я разлил водку по рюмкам. Выпили. Капитан сразу же стал собираться. Я для приличия хотел налить ещё, но, честно говоря, не стал его долго уговаривать. Было видно, что он чем-то озабочен и явно что-то скрывает, а я из-за этого чувствовал себя с ним неловко. Уже в дверях он остановился:
-- Знаете, Валерий, волки -- это ерунда, -- сказал Некрасов, как бы в продолжение разговора, -- Вы первый раз в тайге. Не знаете обычаев, местности, нравов. Мой Вам совет: не уходите далеко от посёлка, и если что-нибудь заметите или что-то Вас побеспокоит, немедленно обращайтесь ко мне. Мой дом с правой стороны от кафе.
-- А что я могу заметить? -- удивился я.
-- Не знаю. Если бы знал, сказал бы. Но у нас каждый год пропадают люди. Бесследно. Волки обычно хоть кости оставляют, а тут -- ничего. Незаметно отсюда улететь нельзя. Рейсы вертолёта -- два раза в день. Всё на виду, а людей -- нет.
-- Хорошо, если что-нибудь подозрительное замечу, я вам обещаю сообщить.
Некрасов ушёл. Последние его слова меня несколько озадачили. Моя работа, а я устроился инженером по контролю за состоянием окружающей среды, предусматривала отбор проб в различных точках местности, на расстоянии достаточно приличном от посёлка. Я надел шубу и вышел на улицу. Был вечер, небо усыпано звёздами, ярко светила луна, поэтому было не очень темно, хотя посёлок освещался лишь местами. Снег искрился от мороза, совсем близко от барака чернела тайга одним сплошным чёрным пятном. Тишину нарушали лишь пьяные выкрики из-за маленького холма, за которым находилось кафе. Вдруг из темноты вынырнула собачья упряжка. Видимо загулявший охотник возвращался на свою стоянку из кафе. Собаки остановились около меня.
-- Добрый вечер, который час? -- коверкая русский язык, спросил охотник. Это был хант или манси. Я тогда их ещё не отличал. На вид он был совсем старик с седой клочковатой бородой на морщинистом лице. Что я запомнил, так это его отличную шубу из голубого соболя. Это и в тех краях довольно редкий зверёк, а ближе к столице его вообще не увидишь. Короче говоря, эта шуба была очень дорогой.
-- Четверть одиннадцатого , отец -- ответил я посмотрев на часы.
-- Ты здесь недавно? Что-то я тебя не видел. Откуда сюда приехал? -- забросал старик меня вопросами и я подумал, что это один из местных аборигенов -- завсегдатаев ежевечерних застолий.
-- Из Москвы, отец, из столицы. Слыхал про такую? -- иронично ответил я.
-- Значит ты -- русский! И отец и мать твои были русскими! -- живо заговорил старик.
-- Да. Ну и что?
-- Нет ничего. Прощай! Ха-ха! -- засмеялся он, -- Москва! Большой город! Столица! -- возбужденно бубнил он и прикрикнул на собак. Упряжка быстро скрылась из виду. Темнота поглотила её без остатка.
_____________
Через пару недель я совсем уже обжился в Буруне. У меня появилось множество приятелей, и хоть я до этого не особенно жаловал спиртное, стал каждый вечер ходить в кафе. Скоро я уже запросто выпивал залпом стакан "чистого", курил сильный горлодёр и включился в соперничество за право обладать сердцем единственной в кафе официантки. Не могу сказать, что она была привлекательна, но женщин в Буруне было негусто, и не поухаживать за незамужней официанткой считалось дурным тоном. Каким Вы сейчас меня видите -- это лишь тень тогдашнего новоиспеченного инженера. Работа мне нравилась. Не сразу, но я освоил широкие, короткие лыжи и уже достаточно уверенно передвигался по любым сугробам. О предупреждениях милицейского капитана я вскоре позабыл, да и его самого в посёлке было не видно. Жизнь вошла в определенную колею: утром в тайгу за пробами, после обеда анализы и составление отчётов, а вечером хмельное застолье в кафе. И так -- каждый день.
Однажды, перед самым Новым Годом я, как обычно, вечер проводил в кафе. Было полно народа, дым стоял коромыслом. Засиделись за полночь, и когда пить уже было невмоготу, и все шуточки в адрес единственной женщины были высказаны, меня разморило, и я стал собираться спать. Приятели уговаривали меня остаться на "психическую", так они называли последнюю бутылку "чистого", но я чувствовал, что мне хватит, и одев шубу, вышел из кафе. Я тогда здорово перебрал, и меня слегка пошатывало. Но сбиться с дороги было невозможно, так как она была одна и проходила мимо моего барака. Поэтому любой любитель хмельного зелья, если он держался на ногах, мог всё-таки добраться до своей койки в общежитии. Я медленно шагал в сторону бараков. Их пока не было видно из-за темноты и маленького холма, который был как раз посреди пути от кафе. На улице мело, но не более чем всегда. Мне показалось, что я уже прошел половину пути, так как фонарь над дверью в кафе пропал из вида, а свет от окон общежития должен был вот-вот появиться, как откуда-то из темноты навстречу мне неожиданно вылетела собачья упряжка. Я хотел посторониться, но собаки добежав до меня, остановились. Я тоже остановился.
-- Здравствуй, Валерий! -- из саней поднялся старик с седой бородой и сморщенным, как сушёная груша, лицом, -- узнаёшь меня?
-- Нет, что-то не припомню.
-- Ну, как, нет вестей из Москвы? -- спросил старик.
-- Нет, -- я напрягал хмельную голову, но никак не мог вспомнить этого старика среди своих знакомых.
-- Ох, Валерий, Валерий... Что же ты так напился? Нехорошо, Валерий.
-- Уйди, дед, я хочу спать, -- сказал я и пошёл не оглядываясь.
-- Подожди, куда же ты? -- засуетился старик, -- невежливо так обращаться со старшими. А я хотел тебя табачком угостить. На, закури трубочку, сразу станет легче.
И он подал мне маленькую костяную трубку, уже раскуренную. "Что пристал?" -- успел подумать я, но трубку взял. Курить, действительно, хотелось, и я глубоко затянулся. В глазах потемнело, все мышцы разом обмякли, ноги стали подкашиваться. Стало как-то уютно и тепло, никуда идти не хотелось. Не было сил сопротивляться сладкой истоме, растекающейся по телу. Я куда-то пропал, сознание медленно уходило, всё исчезало и перемешивалось у меня в голове: и снег, и мороз, и выпитый "чистый".
_______________
Сколько прошло времени я не знаю, а только очнулся я со связанными руками и ногами на полу какого-то строения. Тело невыносимо болело, голова гудела, очень хотелось пить. Я, с трудом поворачивая голову, осмотрел помещение, где находился. Было понятно, что это -- юрта, или чум -- словом, жилище аборигенов. Лежал я прямо в центре юрты, около топящейся буржуйки. Было не холодно, так как от печки шло тепло, я лежал на каких-то мягких звериных шкурах. Юрта была почти пустой, если не считать двух обитых железом сундуков, да стоящего на одном из них переносного телевизора. Темнота и тишина, лишь едва слышное потрескивание дров в буржуйке. Я силился вспомнить, как я сюда попал и почему связан, но мысли путались и обрывались.
Вдруг откуда-то появился старик и стал молча развязывать веревки, связывавшие меня.
-- Добрый день, Валерий, -- наконец сказал он, полностью освободив меня.
-- Ты у меня в гостях. Зови меня -- Гор. Это я тебя связал и привёз сюда, -- самодовольный старик подкладывал дрова в печку.
-- Я сильно хулиганил или валялся где-нибудь? -- виновато улыбнулся я, припоминая, что здорово напился накануне.
-- Нет, что ты ... Просто ты сам не захотел бы сюда приехать, а ты мне очень нужен. У меня к тебе есть дело, Валерий. Давно я за тобой следил и вот... наконец мы и встретились. Проверил я -- ты, действительно из Москвы, до третьего колена русский, да к тому же -- инженер.
-- Не понимаю. Выходит я не в гостях, а в плену?
-- Сейчас ты все поймёшь. На, выпей, от похмелья здорово помогает, -- старик протянул мне пиалу с дышащей паром жидкостью. Я отпил. На вкус это было нечто среднее между чаем и кофе. Не скажу, чтобы было вкусно, но через несколько минут головная боль отступила, и дышать стало легче.
-- Так вот, Валерий, я тебе сейчас всё объясню, а ты не перебивай. Старших, вообще, нехорошо перебивать. Садись, кушай, пей, а я буду говорить, -- он пододвинул ко мне большую плоскую тарелку с жареным, но остывшим мясом и кувшин с молоком. Я жадно набросился на еду.
-- Я - хант, зовут меня Гор, -- начал тем временем старик, -- я уже стар и мне нужно думать о том, чтобы род мой не закончился. Бог не дал мне сына, а только дочь. Сейчас ей уже восемнадцать и она по нашим обычаям может выйти замуж за любого охотника. Но дело не в этом. Род мой, старинный -- на грани смерти. Женщины моего рода рожают слабых детей, которые не доживают до совершеннолетия. А что делают с деревом, если оно гибнет? Ему прививают ветки молодого, здорового дерева. Так и у людей. Моему роду необходима свежая, молодая кровь. Поэтому ты будешь моим пленником чуть больше месяца и будешь каждый день спать с моей дочерью. Как только она забеременеет, сразу отвезу тебя обратно и щедро награжу. Ты будешь богат, и сразу же вернёшься в Москву, а сюда больше не возвращайся.
Он замолчал. Я закончил есть, и стал его рассматривать: глубокие морщины, узкие выцветшие глаза, редкие желтые зубы.
"Ну, если твоя дочь вся в тебя, -- подумал я, -- то пусть меня лучше убьют, чем я лягу с ней в постель. Да и лечь-то тут некуда", -- а вслух я сказал:
-- Брось ты это всё, дед. Я, конечно, очень озабочен положением твоего рода, но при всём моем уважении к дружбе народов, становиться племенным производителем я не намерен. Времени нет. Да и на работу мне бы надо, так что не обессудь, -- я стал подниматься и застёгивать шубу.
-- Иди, Валерий, иди. Глупый ты человек, -- зло прошипел он, -- дороги отсюда ты не найдёшь, ее знаю только я. Иди, пусть тебя задерут красные волки.
Я вышел из юрты. На улице было темно, то ли от пурги, то ли от того, что уже село солнце. В двух шагах ничего не было видно, в воздухе носился какой-то страшный, протяжный вой. Может это ветер, а может быть и красные волки. Я вернулся в юрту очень разозлённым.
-- Ах, ты старый чёрт! -- я схватил старика за грудки и стал трясти, -- ты что себе возомнил?! А?! Ты в каком веке живёшь? Спятил на старости лет? Вези меня в Бурун, пока башку не оторвал!!
Старик вырвался и завизжал тоненьким голоском:
-- Что?! Видали его! Ушёл? Я ведь тебе главного не сказал. Если ты не согласишься, ты никогда отсюда не вернёшься. Понял?! И никто тебя, никогда не найдёт, даже если будет сильно искать. Нет у тебя выхода, -- он немного успокоился и сказал уже благожелательнее:
-- А ты здоров, Валерий. Это хорошо, внук будет крепкий, такой же, как ты, -- он похлопал меня по спине, -- только умный. А ты -- глупый. Налетел драться на старика. Я ухожу. Если хочешь, то можешь идти хоть сейчас. А если утром ты будешь ещё здесь, то, значит, ты согласился. Будь здоров, Валерий.
Он вышел из юрты. Я бросился было за ним, но до меня донеслись только слабые крики Гора, погонявшего замёрзших собак. Но ни его самого, ни даже следа от упряжки не было видно -- всё поглотила разгулявшаяся пурга.
______________
Я вернулся в юрту. Послонявшись без дела, я включил телевизор и уселся поближе к печке. Изображение было слабым -- видно подсели батарейки, но звук был нормальный. Показывали какой-то фильм, и хоть смотреть на экран не имело смысла, я не стал выключать, так как жутко было одному в потёмках. Вдруг фильм прервался, и подключилось местное телевидение. Диктор объявил о пропавшем человеке. Была названа моя фамилия и приметы. Ушел из дома в поселке Бурун три дня назад и не вернулся. Ведутся поиски. Потом диктор опять предупредил родителей насчёт красных волков. "Три дня?! -- с ужасом подумал я, -- куда же завёз меня этот чертов старик?!". За два-три дня на собаках по тайге можно отмахать не одну сотню километров. Теперь ясно, почему он меня не боится оставлять одного. Отсюда мне не уйти. А я-то себя успокаивал тем, что вот кончится вьюга, и я как-нибудь доберусь до посёлка. В самом мрачном расположении духа я лёг спать.
Утром меня разбудил Гор. Он всегда появлялся ниоткуда и уходил в никуда.
-- Вставай, Валерий, скоро дочь моя приедет. Я рад, что ты подумал и всё понял, -- весело суетился он около печки.
Я встал и вышел из юрты. Ослепительно светило солнце, был очень сильный мороз. Набрав в пригоршню снега, я растёр лицо, руки и шею. Насколько хватало глаз, вокруг расстилалось огромное поле белого снега. Лишь кое-где стояли группками могучие кедры. Я этой местности не знал, да и не мог знать. "Что делать, -- философски рассудил я, -- остаётся только покориться судьбе". Поёживаясь от холода, я вернулся в юрту.
Прошло ещё немного времени, и снаружи остановилась еще одна собачья упряжка. В юрту вошла девушка, закутанная в соболью шубу и, опустив глаза, встала возле Гора.
-- Это моя дочь. Зови её -- Настя. Она всё знает и будет тебе женой на этот месяц. А мне некогда, через пару недель я вас навещу, -- посчитав обряд бракосочетания оконченным, старик так же быстро пропал, как и появился.
"А что, Настя совсем не плоха, -- подумал я, лёжа на шкурах и рассматривая девушку, -- безусловно, она не чистый хант, а похоже смешанной крови". Правильные черты лица, прямой нос, чувственные губы, скулы совсем не выпирают, зубы белые ровные. От хантов ей достались лишь чуть раскосые глаза и чёрные волосы. Настя сняла шапку, и огромная копна пушистых волос закрыла ей лицо.
- Пожалуй, она лучше, чем я ожидал, -- подумал я. -- Это - несомненно, удачная женитьба, хоть и временная. Если она достанет из сундуков белые простыни и нагреет воды, то очень даже можно...
Дело в том, что в интимных вопросах я очень щепетилен и любая красавица для меня не существует без горячей воды и свежих белых простыней. Поэтому я никогда не понимал тех, кто устраивался в лесу или гаражах. Это у меня не укладывалось. Сам я, лёжа на шкурах, чувствовал, что пропах потом, как загнанная лошадь, и из-за этого мысли мои от секса были далеко, несмотря на присутствие симпатичной молодой девушки. Размышляя подобным образом, я задремал.
__________________
Я проснулся от жары. Капельки пота стекали по лицу под рубашку, оставляя солёные липкие следы. В юрте горел электрический свет. В углу юрты работал миниатюрный японский дизель, который я некогда видел на японской выставке в Москве. Дизель работал почти бесшумно. Посреди юрты стоял большой надувной чан с горячей водой. Всё в юрте было прибрано, вычищено и моё временное пристанище приобрело, недостающий для первой брачной ночи, уют. На стоящей тут же электрической плитке варилось что-то вкусное, судя по идущему из чугунка, аромату. И, о Боже, в темном конце юрты я заметил приготовленное уже ложе, которое сияло чистотой простыней и подушек. Тут в юрту вошла Настя, в которой произошла разительная перемена. Сказать, что она была прекрасна, значит, ничего не сказать. Распущенные волосы, свежее красивое лицо, гибкое стройное тело. На ней были полупрозрачные шальвары, сквозь которые угадывались длинные крепкие ноги. В шальвары Настя заправила белую свободного покроя рубашку, которая тоже здорово просвечивала.
-- Выспался? Сейчас я буду тебя купать. Раздевайся, а одежду положи вот сюда, -- она показала на таз, стоящий около входа. Голос у неё был высокий, певучий, без малейшего акцента. И это "купать", и правильность произношения -- всё указывало на то, что воспитание Настя получила не у хантов, и всё это делало абсурдным и парадоксальным моё присутствие здесь и вообще всё происходящее, в реальность которого я уже поверил.
-- Ну, что же, ты? -- спросила Настя и улыбнулась, обнажив изумительно белые зубы.
Я снял куртку, ватные брюки, а затем подумав и рубашку с носками. На мне оставалось только трико. Я замялся, но Настя словно и не замечала моего смущения.
-- Если ты будешь так долго раздеваться, вода остынет. Поторопись, -- ласково проговорила она.
-- Но у нас не принято раздеваться в присутствии женщин, -- пробормотал я, чувствуя, что опять начинаю потеть.
-- В присутствии женщин -- да. Но ведь я не просто женщина, а твоя жена. Поэтому я считаю, что моральные устои тут нисколько не задеты. Или тебе помочь? -- и она направилась ко мне.
-- Нет, нет! -- поспешно сказал я, вспомнив какой аромат от меня исходит, -- но, знаешь, принеси мне немного снега. У нас принято, сидя в ванной, класть холодный компресс на лицо.
-- Что-то я не слышала о таком обычае, но если ты хочешь, -- она пожала плечами и вышла из юрты.
Я быстро скинул оставшуюся одежду и забрался в чан, схватил кусок мыла и начал быстро делать пену. Возвратилась Настя со снегом, и мне пришлось умыть им лицо. Потом она принесла откуда-то несколько баночек и вылила их содержимое в чан.
-- Это настой, рецепт которого знает только мой отец. Усталость твоя скоро пройдёт, и ты почувствуешь за спиной крылья.
Настя завернула рукава и полы рубашки, обнажив живот, и стала намыливать мочалку.
-- Что ты делаешь? -- недоумённо спросил я
-- Я хочу тебя отмыть, и никто лучше меня это не сделает. И не забывай, что ты не только мой муж, но и мой пленник. Поэтому не задавай лишних вопросов.
Она начала скрести меня мочалкой, очень ловко и умело. Брызги летели на её рубашку, которая вскоре намокла и прилипла к груди. Крупные острые соски поминутно ударяли мне в лицо и вызывали страстное желание прикоснуться к ним губами. Вынести такую пытку было тяжело и я, наконец, обнял Настю за обнажённую талию и привлёк к себе, измазав мылом.
-- Что, ты, милый, ещё не время. Впереди у нас целая ночь и очень много дней, я успею ещё тебе надоесть, -- мягко сказала Настя и, прикоснувшись губами к моей груди, осторожно высвободилась из объятий...
...Потом была ночь. Настя была непорочной, и это доставило нам массу хлопот с простынями. Угомонились мы только под утро в полном изнеможении. Ничего подобного я не испытывал никогда, да и не испытаю. Но это ещё не было любовью. Это было нормальное стремление двух молодых здоровых тел друг к другу. Душа ещё не работала, она ещё не проснулась.
___________
Время остановилось для меня. Чем больше я её узнавал, мою Настю, тем желаннее и ближе она мне становилась. Даже визит Гора прошёл не замеченным. Он, увидев, что всё идет так, как он задумал, быстро уехал.
Днём мы с Настей обычно спали, вместе готовили еду, разговаривали. Честно говоря, лучшей собеседницы нельзя было и желать. Настя много знала, но я так и не смог выяснить откуда, где она училась. А ночью... Ночью только изнеможение заставляло нас расцепить объятия. Впрочем, иногда мы не дожидались ночи. Однажды я понял, что люблю её, и представить себя без неё мне было уже трудно. В её глазах я читал, что она испытывает ко мне подобные чувства. Признаюсь, что до Насти у меня было много женщин, но это всё было не то, то есть не шло ни в какое сравнение с ней. По-моему в ней я нашёл то, что никак не мог обнаружить у моих предыдущих подружек. Я говорю о гармонии нетронутого целомудрия и удивительной раскованности. Это -- редкое качество. Те женщины, которые могут различать эту грань, приносят своим избранникам много счастья.
Я пытался заговорить с Настей об наших отношениях и признаться ей, что она мне очень дорога.
-- Я тоже тебя полюбила, милый, -- шептала Настя, разглаживая мои волосы, -- наверно у нас будет прекрасный малыш. Ведь только от любви рождаются прекрасные дети.
Она заплакала. Заплакала искренне, навзрыд. Мы оба понимали, что рискнули на очень опрометчивый шаг. Ведь впереди ничего у нас не было. А мы всё равно полюбили, и тем страшнее казалось будущее. Но тогда минутная грусть прошла. Отступила перед всепоглощающей действительностью. Тем более, в глубине души я был уверен, что ничто не помешает мне увезти Настю отсюда.
Как-то утром я проснулся и увидел, что Настя не спит и тихо плачет.
-- Что с тобой, родная моя? -- кинулся я её успокаивать.
-- Не хочу без тебя, не уходи, -- сквозь слёзы говорила Настя.
-- Что ты? Я никуда не ухожу. Не надо плакать.
-- Всё, Валерий. Я беременна, и ты скоро уедешь. А я тебя терять не хочу, люблю тебя, слышишь?!
-- И я тебя люблю. Мы не расстанемся никогда. Будем жить втроем. Я, ты и он, -- я погладил её по животу, -- вот приедет твой отец, и я у него попрошу твоей руки.
-- Ты забываешь, что ты русский, а я ... Отец привез тебя сюда не для того, чтобы отдавать меня тебе. Я больше тебя не увижу.
-- Что за вздор! Мы живём в двадцатом веке, и ничто не помешает нам любить друг друга, если мы оба этого хотим. Тем более, эти дурацкие предрассудки.
-- Ох, мой милый, -- обречённо сказала Настя, -- когда ты попал сюда, ты тоже вспоминал про двадцатый век. Не так ли?
-- Да, это так. В крайнем случае, я увезу тебя, украду. Не смогу я без тебя. Понимаешь?
-- Хорошо. Пусть будет, что будет. Я тоже буду просить отца, хоть это у нас и не принято, может он сжалится.
Через пару дней приехал Гор, как всегда, неожиданно.
-- Ну, как дела, Валерий!? -- возбуждённо проговорил он с порога, -- завтра я отвезу тебя обратно. Твой плен закончился. О награде я уже позаботился. Как видишь, своё слово я держу.
Я молчал. Старик, словно почуяв неладное, смотрел попеременно то на меня, то на дочь. Наконец, я сказал:
-- Послушай, отец. Не нужна мне твоя награда. Отдай мне в жёны Настю, очень полюбилась она мне, клянусь тебе, что буду ей хорошим мужем и защитником.
Гор изменился в лице:
-- Что?! И думать не смей. Есть у неё уже муж! Есть. Ждёт её, не дождется. Настоящий хант, охотник хороший. А ты? Что ты можешь? Ты не охотник. Сколько у тебя капканов? Нисколько. Сможешь ты из ружья попасть в глаз соболю? А!? Нет!
Старик сам задавал вопросы, и сам на них отвечал, всё больше распаляясь.
-- При чём здесь капканы? Ведь у Насти будет ребенок, мой ребенок.
-- Твой?!! Кто тебе сказал? Не твой! И не её. Это будет мой ребенок, он продолжит мой род. Всё, и ничего больше об этом слышать не хочу.
-- Отец! -- Настя опустилась перед ним на колени и горько заплакала.
-- Молчи! И ты тоже туда?!! -- завизжал Гор и стал быстро ей что-то говорить на своем языке. Настя поднялась, вытерла слезы и пошла разогревать еду.
-- Всё, -- ещё раз и уже спокойно сказал старик, -- я сегодня с вами пообедаю, а завтра готовься к отъезду.
- Завтра. Ну, ладно, -- решил я про себя, -- ты меня плохо знаешь, старый пень. Лыжи я как-нибудь смастерю, а Настя должна знать хотя бы в какую сторону идти к Буруну. Завтра мы будем уже далеко. Да, я её на руках отсюда унесу, а тебе не оставлю.
Я успокоился и повеселел. На Насте не было лица, и я старался успокоить её своим взглядом.
Мы поели и расселись пить чай. Я взял в руки горячую от напитка пиалу. Гор внимательно смотрел на меня. На Настю же смотреть было тяжело. Глаза её горели, она силилась что-то сказать, губы ее дрожали.
- Ничего, любимая, -- успокаивал я её глазами, -- сейчас проводим старика, и будем собираться в путь. Я тебя никому не отдам.
Я медленно отхлебывал из пиалы. Живительное тепло растекалось по всему телу. Вдруг перед глазами стало темнеть, мышцы ослабли, пиала выпала из рук, но я не почувствовал кипятка. Сознание уходило. На какое-то мгновение я вдруг вспомнил, как попал сюда и понял, что проиграл. Из последних сил я раскрыл глаза и в последний раз увидел заплаканное прекрасное Настино лицо, теряя связь с действительностью, я прохрипел:
-- Настя... Настя...
_______________
Очнулся я в Сургутском аэропорту, в зале ожидания. Как я туда попал -- не помню. На мне была шуба из голубого соболя. На коленях лежал сверток. Плохо соображая, я его развернул. Там оказались мои документы, авиабилет до Москвы и талон на получение багажа в камере хранения. Тут же была записка, с текстом, напечатанным на машинке:
"Извини, Валерий, что пришлось тебя обмануть -- уж больно ты горячий. Получи багаж и возвращайся в Москву. В Бурун не возвращайся -- помни наш договор".
Непонятно, как оказались тут мои документы, но я уже перестал чему-либо удивляться. Машинально я прошёл в камеру хранения и получил большой рюкзак. Он был битком набит шкурками голубого соболя. Это было целое состояние, но чувствовал я себя нищим. Я понимал, что Настю мне теперь не найти. В тот же вечер я вылетел в Москву.
Все шкурки и шубу я продал и у меня не было недостатка в деньгах, но это не приносило мне радости. В моей голове прочно засела мысль, что я должен отыскать Настю. Планы, один фантастичнее другого, не давали мне покоя. Настин образ преследовал меня днём и ночью, где бы я ни находился. Думал, что женитьба поможет. Но нет, только поломал жизнь неплохой и ни в чём не виноватой женщине. Пробовал: и пить, и лечиться, но ничего не помогало. Чем больше проходило времени, тем сильнее меня тянуло к Насте. В конце концов, я не выдержал и приехал в Бурун, не смотря, на запрет Гора. Но никто в посёлке, даже капитан Некрасов, ничего не слышали о Горе и его дочери Насте. Многие вообще посчитали меня ненормальным. За хорошие деньги я нанял охотников, и два месяца мы утюжили тайгу, но бесполезно. Признаюсь, что я тогда хотел умереть, потому что жить стало невыносимо. Не знаю, что меня удерживало от самоубийства -- наверное, потеря в связи с этим последней надежды отыскать Настю. Вот и вся история.
Он неожиданно умолк, закурил сигарету и вышел из купе. Вернулся он через несколько минут очень бледным. Видимо воспоминания о пережитом подорвали его силы. Он улёгся на полку и закрыл глаза.
-- Когда будете ночью выходить, разбудите меня. Я хочу Вас проводить, -- пробормотал он, уже засыпая.
... Ночью я проснулся от громкого крика: "Настя! Настя!". Это, видимо во сне, кричал мой попутчик. Я поднялся и посмотрел на часы -- через час мне нужно было выходить. Не зажигая свет, я оделся, взял свои вещи и вышел из купе. "Настя, -- шептал спящий, -- Настя!
Я не стал его будить. Пусть хоть во сне он побудет наедине со своей мечтой. Мечтой влюбленного человека.