Социалистическое государство и его идеологи, состязаясь с отечественной литературой, преуспели в трех вещах: физически стерли из своей истории Серебряный век, присвоили себе победу во Второй мировой войне и раскололи общество на (тут уместен советский новояз) "почвенников-патриотов" и "отщепенцев-эмигрантов". Когда же, на излете горбачевской перестройки, страна очнулась и попыталась восстановить естественный ход вещей, - попытка оказалась ей не по силам и обернулась летальным исходом. Полтора десятилетия уже нет той страны; нет и ее истории. Несколько поколений выросших и состарившихся людей живут с ощущением нереальности прошлого и несовместимости настоящего. Что такое отечественная литература, не знает никто; кажется, пройдет еще совсем немного времени, и русская речь замкнется в границах метрополии. Значит, социализм действительно победил, и я сочиняю мифы на мифическом языке. Ибо нет ничего более условного, чем время, более безличного, чем поколение, и более неверного, чем язык...
С советской точки зрения, Вторая мировая война - миф, предназначенный для кремлевского Олимпа; миф - и советская в ней победа с обязательными героями и богами; мифическим было и победившее "поколение сорокового года" (еще пример советского новояза, обозначающий время и судьбу людей войны), и литература, им созданная и мгновенно у него отнятая. Боги сами назначают героев и летописцев; лучше бы они были в одном лице. Поэтому "Воениздат" для кремлевских богов штамповал мемуары отставных генералов и маршалов, а плебсу доставалась литература сержантов и старшин. Или не выше лейтенантов. Майоры составляли в ней исключение.
Советское государство, присвоив себе и мифологизировав великую победу, монополизировало ее литературу и обезличило ее летописцев. Наиболее концентрированно положение дел формулировалось так: "поколение сорокового года" не дало ни одного гения, но как монолит оно было гениальным. Это звучало самоуспокоительно - и для власти, и для плебса.
Литература, однако, ремесло непредсказуемое, ибо оно зависит не от поколения, а от конкретного пишущего человека. Пишущий человек не имеет возраста и менее всего зависит от времени, ибо всякий раз начинает заново, с чистого листа, всякий раз из поколения и выламываясь.
В "поколении сорокового года" есть, при прочих равных, несколько таких исключений. Но Бориса Слуцкого (1919) и Булата Окуджаву (1924) следует помнить особо, уже хотя бы потому, что советская мифология придавала едва ли не сакраментальное значение датам и календарям, - даже ввела особое, декретное время, на час опережающее астрономическое. Так вот, дни рождения Слуцкого и Окуджавы пришлись на самую Победу, 7 и 9 мая, а разница в пятилетие - тогда все считали именно так - позволила старшему Слуцкому какое-то время проучиться в знаменитом Московском институте истории, философии и литературы, ИФЛИ. Оттуда, фактически, он и был взят на фронт. Окуджава начал войну совсем еще школьником, прибавив себе недостающий для призыва один год, по ее окончании учился на филфаке Тбилисского университета. Он был ЧСВН - "член семьи врага народа", сын репрессированного и расстрелянного красного командира и получившей красный срок политзэчки. А уж они, будучи частью Главного советского мифа, сами его и делали. Окуджава вспоминал, как, уже в середине семидесятых, мама его, смотря по телевизору очередную программу "Время", вдруг закрыла руками лицо и произнесла: "Боже, что мы натворили..."
Да он и сам был мифом, - причем живым, настоящим, всамделишным. Суть его заключалась даже не в биографии, вполне, кстати, типической. Она была - в слове, в языке, в лирике, в высокой, до сих пор не разгаданной, выламывающейся из поколения и времени поэзии. Слово само по себе мифологично, а мифы имеют обыкновение, родившись, жить отдельно от своих создателей, преображаясь в новые жанры и даже в новые литературы. Такова авторская песня - жанр, разрушивший литературу кремлевских олимпийцев. Окуджава его и создал; со смертью поэта в 1997 году о нем, как о мифе, следует говорить лишь в прошедшем времени.
Окуджава был мифом. Свидетельствую: 23 февраля 1984 года я пробирался сквозь тройной кордон милиции в большой зал Дворца культуры Харьковского тракторного завода, чтобы увидеть и услышать любимого поэта; это был второй и, кажется, последний приезд Булата Шалвовича в Харьков. Еще в вестибюле метро у меня спросили "лишний билетик", - да откуда? Советские боги, пусть и не столичного пошиба, сами назначали героев и летописцев, сами же и распространяли "билетики" в свои местные Колизеи и Форумы. Я шел на "повезет", и мне все-таки повезло... потому что летописи сержантов и старшин были важнее генеральских и маршальских.
С Борисом Слуцким тоже все не так просто. Прошедший всю войну младшим офицером и ближе к концу - майором-политруком, получив тяжелую контузию и множественные ранения, он вернулся в Москву и целиком занялся литературной работой. Крупнейший после Маяковского советский эпический поэт, в стихах своих, как он любил формулировать, излагающий историю, Слуцкий от книги к книге, от десятилетия к десятилетию преодолевал в себе и своей поэзии сталинско-большевистские казенные мифологемы. Это обернулось для него подлинной трагедией: после выступления поэта на собрании московской писательской организации против Бориса Леонидовича Пастернака, разгрома романа "Доктор Живаго" в Слуцком что-то надломилось; он все чаще впадал в депрессивное состояние. Он замыкался на себе, на жене, сопровождавшей его всю жизнь, на небольшом круге друзей - фронтовых поэтов, с которыми познакомился в студенческих аудиториях ИФЛИ и Литинститута. Жены его не стало в конце семидесятых; за несколько месяцев после ее смерти Борис Абрамович написал огромное количество стихотворений - именно в них поэт окончательно разделался со сталинским, советским мифом и, как оказалось, с собственным прошлым. А потом - молчание, тишина уже до собственной смерти уже при Горбачеве, в 1986 году, в провинциальном желтом доме...
Теперь, когда все или почти все из наследия Булата Окуджавы и Бориса Слуцкого опубликовано, странным, по меньшей мере, выглядит желание советских идеологов от литературы втиснуть их в рамки одного лишь "поколения сорокового года". Простой хотя бы арифметический подсчет тем и лирических сюжетов убеждает нас в обратном - не говоря уже о человеческих судьбах этих замечательных поэтов. Мифы живут, особенно если их видеть с точки зрения дат и календарей. Нам же предстоит отнестись к литературе как должно - обращаясь из нашего настоящего в наше будущее. Прошлого у литературы нет.