СТАНСЫ

Заправить желчью авторучку
и только солнце рисовать,
которое зашло за тучку,
но скоро выглянет опять.
Торчат лучи его паучьи - 
интрига света и тепла.
Не долетит до юга тучка,
роняя перья из крыла.

Прости меня, моя Россия,
что я тебя как зверь люблю,
люблю глаза твои косые,
твое стремление к нулю,
твои дворцы, твои палаты
(во лбу у каждой - номер 6),
люблю тебя за хамоватый
оскал и за крутую шерсть.

О, спой мне песню, как Меланья
не полетела за моря,
отяжелела для порханья
и родила богатыря,
как богатырь с войны вернулся
без рук, без ног, без эполет,
в кровать, как в омут, окунулся
и пролежал там 30 лет.

Какие шьют дела из ситца,
о, спой мне, светик, не стыдись,
какой в петлице у милиции
теперь цветок, какой девиз.
Что нынче носится на пляжах,
что модно дома и в тюрьме?
И сколько будет нашим-вашим
три пишем и один в уме?

О том, как в желтую карету
садились Чацкий и Толстой,
как Маяковский пел про ЭТО
и все же умер холостой.
Патрон попал ему женатый.
Свинцом беременный патрон
на троне восседал из ваты
и чистил подданным нутро.

О чем, бишь, я? Ах да, о парке.
Билет за вход - 4 марки.
Там под охраной каждый куст.
Там капают признанья с уст.
И я шатался там, влюбленный.
Мне девушка дала зеленый,
когда я перешел на ты...
Но под охраной все кусты.

Стоят дворцы, стоят вокзалы
и заводские корпуса.
Но не скажу их адреса,
чтобы не сглазить этих малых.
Стоят трамваи и зеваки,
кричит осёл, бежит коза,
стоят цветы в хрустальной вазе
и дыбом чьи-то волоса.

Как не любить мне эту землю,
наш всероссийский огород!
Чего тут только не растет
и грудью друг на друга лезет.
Зачем же, братцы, сей раскол,
возня мышиная по норам?
Вокруг участка - частокол,
всем хватит места под забором!

Пишу четырехстопным ямбом,
почти онегинской строфой.
Но я не Пушкин, я другой.
Мне памятником будет яма.
Замечу в скобках: все мы ямщики
в проекции. Мой дядя кем-то правил,
кажись, кобылой вдаль. Потом оставил,
поняв, что правят только дураки.
Чтоб вдаль попасть, отнюдь не надо ехать,
идти, ползти, а нужно просто лечь,
земли накрывшись плодородным мехом,
и дать крупнокалиберную течь.

Я говорю, мне памятником - яма,
которую себе по мере сил
я воздвигал и круто замесил,
а Понтий, как известно, вымыл раму.

Погасли свечи и окончен бал.
Крадется призрак по пустынной зале.
Ему навстречу князь: - Вы мне писали?
- Еще чего! - вскричал фантом. - Ты мой вассал.
Живые спят, а мертвые в заботе:
секут поляну, чтоб дала рубли,
пасут девчат, оружие разводят,
берут бразды, и банки, и Берлин.

Но хватит о веселом, погрустим.
Я помню, помню детство озорное.
Среди березок мы пускали дым
отечества, затягиваясь, трое.
Патриотизма в нас взыграла лира,
и творчество подкралось, словно тать.
На белом теле нашего сортира
мы вырезали: Не забуду мать!

Нам пробки от пивных бутылок
служили ориентирами на дне
пруда и жизни. В мутной глубине
нам ничего другого не светило.
Блестел под Новый год барак,
который не слыхал еще о маке
и брагой напивался как дурак,
а между тем цветы росли во мраке.

Любимая, я твой цветок,
не знаю только: василек иль одуванчик.
Подуй - и я сорвусь с помойки жизни
и полечу по небесам любви.
Любовь - полет. Паденье неизбежно.
Иные разбиваются сердца.
Я спасся тем, что приземлился в лужу,
но полетать еще разок не прочь.

О чем, бишь, я? Ах да, о ложе.
Нет, в ней не спят, а смотрят на игру.
У жизни тоже режиссер возможен,
он непонятен, словно кенгуру.
Я замысел его не разберу,
пока не поднесу к глазам две стопки.
Тогда я становлюсь не слишком робким,
изображая всякую муру.

А утром снова сам себе не рад.
Зачем, зачем сей теневой театр?
Неужто ночь дана художнику затем,
что по ночам, как спел Высоцкий, больше тем?
Выходит, потому
Герасим утопил Муму,
чтобы Тургенев написал рассказ,
чтобы сюжеты брать не с потолка.

Вот почему так обожаю я
парад уродов, маскарад жулья,
и пенье птиц, и танго вурдалаков,
и странную фамилию Жеваго.
Смотри, у гуся моего запой,
и мне писать по черному иглой,
и черный диск, как черная дыра,
мне будет петь до самого утра.

Искусство не приносит гонорар,
но жертвы требует за миги вдохновенья.
Ну что ж, моя лучина, догорай,
ты, солнце, дожирай мое варенье!
А ты, читатель, это не читай,
а то ведь захохочешься в истерике.
Уехать бы куда-нибудь в Китай,
но Свидригайлов ждет меня в "Америке".

2000 г.