Скоро год, как Локи служит в преторианской гвардии, и кто удивлен этим больше - прежние его родичи и побратимы или он сам, не вдруг скажешь.
Зачем было ему, едва пали кровавые узы, бежать прочь, за ограду, и не куда-нибудь, а на далекий полдень? Зачем целую вечность провел он на берегу теплого моря, то окуная обезображенное ядом лицо в воду, то подставляя солнцу, пока не уляжется в язвах целебная соль вровень с нетронутой кожей? Будто не так солоны фьорды, где на заре времен высвободила его деда из ледяной глыбы круторогая Аудумла! Будто преследовал его какой мститель, кроме собственных страстей!
Все помнит собирающая утопленников Ран и ничего не прощает Эгир, ее супруг: не стали бы их дочери-волны врачевать предателя, чист он вышел из-под земли или нет. Ничуть не отходчивей Ёрд: горячими источниками проросла она, отказавшись носить убийцу, и нужно Локи приискать себе иную твердь, которая не будет плевать кипятком в каждый его след. Но почему - здесь и сейчас?
Ветвится в мировой тьме священное древо жизни, множит эпохи и судьбы. Вот Один, владыка повешенных, обернувшись одноглазым котом с веревкой на шее, терзает в обычной своей манере пропойцу, вот верная Сигюн идет впереди войска с неизменной чашей в руках, а чаша полна не отравы, а кроветворного вина. Вот Фрейр на раскладном Скибладнире пробует раз за разом обогнуть капризный мыс, вот Идунн сажает яблоню в Альдейгье, вот в плотском пожаре гибнет и возрождается Гулльвейг - золотые у нее волосы, золотые руки, только сердца нет никакого, ни золотого, ни человеческого.
А Локи скоро год как служит в преторианской гвардии под началом у Бальдра, и если все дело в чудесно воскресшем боге, то бог чудом не умерший тут совсем не у дел.
Уж лучше Скади, заклятая кровница: надолго бы хватило ее отцелюбия, потолкуй с ней Локи хоть мало на ложе? Найдется и у него змея, чтобы жалить - до стона, до крика, до нестерпимо блаженной судороги!
Уж лучше Хеймдалль, радужный страж: вцепиться бы без промедления ему в глотку и сгинуть, быть может, но сгинуть с ним вместе! Нисколько не утихла их обоюдоострая ненависть за целую вечность разлуки, и где бы, когда бы ни был Хеймдалль, Локи чувствует эту ненависть, точно нацеленный в сердце клинок без рукояти - захочешь ранить, поранишься первый. Два старших брата есть у Локи - Бюлейст и Хельблинди, статные, грозные великаны, до кончиков ногтей удались они в отца, инеистого турса Фарбаути. Отчего один Локи пошел в мать и отчего отнесла Лаувейя младенца в Асгард, а сама угасла от горя недолгое время спустя?
Зеленеет во мраке безмирья ясеневая животворящая крона, раскинувшись на тысячи, тысячи тысяч лет, зеленеет и не обещает завянуть, пока Суль, раздобрев докрасна, не поглотит Сколля и Хати, а за ними Лив с Ливтрасиром, но если сойдутся однажды Хеймдалль и Локи в заветной битве, то никакое будущее им не указ. "Рази - будешь запятнан стократ!" - промолвит Хеймдалль и тем выдаст себя. "Насильник матери мне еще не отец!" - ощерится в ответ Локи и с мясом рванет меч из ножен. И помутится дневной свет, и настанет вечер богов, и солнце сожмет напоследок землю в пламенных объятиях, а они будут сражаться - в лютый ли мороз великанской зимы, на алтаре ли великаньего всесожжения, заранее зная, что не сумеют ни победить, ни отступить, ни примириться.
...Уж лучше Хеймдалль, если выбрать! Но здесь и сейчас - не он.
Здесь и сейчас - Бальдер.
На Одина, былого побратима, Локи не держит сердца, ни своего, ни съеденного когда-то из костра: слишком они похожи - оба ненадежные покровители, лживые мужья, обоих люди чтут, обоим не доверяют. Однако с Бальдром у Локи сходства не меньше, если всмотреться внимательно, а потому скоро год, как Локи режет себя без ножа, гадая на гаруспический лад, до разлития желчи, о том, что же тянет убийцу к убитому.
Нечего им делить: оба удачливы и красивы, обоим сопутствует успех. Что с того, если Локи, который невелик ростом, бездушно-рыж и дочерна закопчен полуденным жаром, без шлема и мускулистых лат мешается с городской толпой, а Бальдер красив наперекор, назло и всё в нем выдает северного дикаря: тело, что противится загару так рьяно, словно покрыто сплошным рубцом, снеговые ресницы, окаймленные алым огнем Бивреста зрачки! Что с того, если Бальдер достиг своего нового положения ратными подвигами, а Локи - рекомендательными письмами, к тому же поддельными, и не из нужды он их подделывал, а попросту ради забавы! Локи тоже мог бы стать сотником - не дослужиться, так выслужиться, однако сотник в римской армии - должность хоть и прибыльная, но ответственная, не избежать с ней хлопот, как ни бегай. Даже главенство в контубернии - кусок чересчур жирный, чтобы не замарать праздных рук или дум: пусть себе Бальдер, и без того возвышающийся над подчиненными на полторы головы, продолжает расти, Локи на него не в обиде и нисколько ему не завидует.
Тогда - почему? Почему же он - здесь и сейчас? Кто обуздал бога воздуха, и огня, и быстрого румянца, кто сковал его медвежьими жилами, рыбьими голосами, птичьей слюной, принудив быть возле Бальдра, ступать след в след, ловить каждое слово, даром что ни единое ему не предназначено? Бальдер, конечно, узнал своего погубителя, узнал сразу, но до сих пор не заговорил с ним о вергельде или хольмганге, не подошел ближе чем на десять шагов. Что это, гнев? Или страх? Нет, не страх: слишком они двое похожи, любимое детище и непризнанный ублюдок, - до боли в груди одного, до язв на лице у другого, и если Локи не побоялся нанести роковой удар, то и Бальдер встретил его не дрогнув.
Прозрачна несуществующая цепь - видит ли ее Бальдер? Быть может, потому он и держится в стороне: чтобы не перекинулась, как огонь при пожаре, паутинка Глейпнир, не впилась в горло, прерывая дыхание, до синевы сгущая кровь в щеках, принуждая... быть возле Локи? придвинуться вплотную, произнести нид, после чего - только прогулка по острову?
Локи убежден: долго это продлиться не может.
Багровеет в закатном зареве море, кажется издали грудой виноградных гроздьев, и шелест взмыленных волн отзывается в ушах шелестом пятипалой листвы в винограднике. Мраморная крошка опыляет свет факелов, лезет под веки, скрипит на зубах - вездесущая крошка, которая нескоро осядет в щербинах дорог вровень с отесанными камнями: господь-император изволит строить. Велик и прекрасен город - не тот, впрочем, чье имя священно, а потому позабыто, всего лишь Никомедия. Велик и прекрасен - для города, не для восточной столицы четвертованной империи: мало дворцов, мало бань, мало храмов и базилик, если же чего-нибудь в достатке - достаток хорош, но богатство лучше. Господь-император не привык стесняться в средствах, и преторианская гвардия часто, чересчур даже часто берет с него пример. Локи как раз направляется в роскошный не по чину волчатник, где за ладно подвешенный язык девицы всегда рады умерить ему плату, когда обломок горячего спора, вымахнув из-за угла, обдает его бешеными брызгами и на излете сбивает с ног.
- Учителю уподобитесь! Худшего порока... трусость, - говорит кому-то Бальдер.
- Но так ведь нельзя... нельзя, Себастьян! Нельзя требовать, чтобы... чтобы... И потом, недостойные... ведь недостойные мы, отреклись!
- Хватит, Себастьян, это тебе не игрушки!
У богов тонкий слух, люди же по природе своей глуховаты, а потому спутники Локи ничего не услышали - или не придали услышанному никакой цены.
- Что с тобой, Луций? - спрашивают они, помогая ему подняться.
- Все в порядке, - успокаивает Локи. - Да чего застыли, вперед!
Недужно вздыхает иссиня-черное, винноцветное море, пятипалой зыбью перебирает песок, как умирающие - край одеяла. У Локи тоже есть море - внутреннее море страстей, и теперь оно, вздыбившись шаткими валами, обретает вдруг в своей глубине удивительную ясность.
Его собеседников Локи знает: они из десятки Цедиция Нумма, их месяц назад осудили на смерть за оскорбление величия римского народа, но господь-император в своей неизреченной милости даровал обоим в обмен на раскаяние жизнь и свободу, сохранил все привилегии, даже не изгнал с позором из претории. Обманчивая милость! Умен господь-император - решил посмотреть, кого невольно или вольно изобличат обласканные отступники. И они изобличили - пока лишь по дурной случайности, но жесток был накал застигнутого спора, а значит, недалеко до беды.
Не подстережешь зверя в роще мраморных колонн, не затравишь в общественных садах - только в цирке, если родом не вышел. Вот господь-император и охотится, как умеет, - на рыбу, что повадилась ловить людей. Много их попалось в ее сети и превратилось там в новую рыбу, многим господь-император угрозами или посулами вернул человеческий образ, а прочих оставил без огня и воды или предал казни, чтобы не разносили заразу. Однако не человеку, будь он сам господь-император, вершить судьбу бога, даже если тот возомнил себя лососем! Не потому ли здесь и сейчас - Локи? Он давно обнаружил, что в полуденном краю тоже водится омела.
Локи раздосадован не на шутку: полюбовался бы на Бальдра хоть одним глазком его безутешный отец! полюбовалась бы навек опечаленная мать! полюбовались бы Браги, и Гевьон, и Фрейя, и Ньёрд, которых попотчевал Локи правдой на пиру в чертогах у Эгира! Без чужой помощи нашел Бальдер, где заново сложить голову: должно быть, понравилось ему у Хель, недаром привечала его двуликая хозяйка без ложного двуличия - как дорогого гостя, как несбыточного возлюбленного.
Но неужели не может Бальдер умереть без участия Локи? Уж лучше бы Скади или Хеймдалль! Уж лучше бы кто угодно другой!
Ночует Локи по обычаю Железного леса среди волчиц, пусть римские домочадцам Ангрбоды не ровня. Но едва занимается день, он не помня себя устремляется в казармы, а там, презрев всякую дисциплину, врывается к своему сотнику - и замирает в двух шагах от цели. Хотел он взять Бальдра взять за горло, как взял бы Хеймдалля? Или намеревался небрежно встряхнуть за плечи, как заслуживала того Скади? Локи не успевает ничего. Зато он видит наконец, почему Бальдер избегал его общества.
Два шага - по-видимому, предел: не двойные шаги легионера, тысяча которых составляет милю, а расстояние вытянутой в мольбе или с оружием руки - острие ногтя или ножа прокалывает еле слышный запах оливкового масла, бросившаяся в ноги тень трепещет под тяжестью солдатского сапога. Локи не проситель, при нем нет ни меча, ни кинжала, но пурпур на груди у Бальдра набухает красным: кровь не обманешь, она никогда не ошибется в том, кто ее пролил.
- Одежду испортил... - криво улыбается Бальдер, и по его тону трудно понять, себя он упрекает или Локи.
Локи отшатывается прочь, зажимает лицо ладонями, чувствуя, как пробуждаются надежно уснувшие язвы и змеиный яд пронизывает соляные пласты. Белое созвездие шрамов жжет ему щеки, озаряет их глиняный загар. Бальдер расстегивает пояс, снимает тунику и задумчиво изучает пятно, распялив здоровую ткань на пальцах, а Локи рассматривает прилипший к ране липовый листочек, и голос проламывается под грубостью его слов, когда он кричит:
- Девчонок спроси, чем кровь сводить! Нет у тебя знакомых девчонок? Муж женовидный!
Бугрится под пытливой ладонью древесная кора, окружает ищущего со всех сторон, словно цельный лубок. Что срастется внутри него, что переменит форму? Локи видит в зеленой дымке времен, как Один пишет рассказ о семи повешенных, и Улль снимает стрелой яблоко с головы сына, и Гевьон лепит искусственные острова, но для них его нет, он здесь и сейчас, одеревенелый, закореневший, и он должен убить бога, которого убивать не хочет.
А хотят ли жрецы, когда виктимарий спрашивает и царь священнодействий отвечает?
Соляной столп не морщится, не снисходит до отповеди, угли зрачков в алом огне Бивреста расширены, словно от удара по голове. Люди такого склада по большей части еще лопоухи и подслеповаты, но Бальдер не человек. Он бог, который забыл об этом. Он бог, который помнит, что умер, но отрицает, что ожил.
- Кто воскресил меня? - грустно качает головой Бальдер над рукотворными пяльцами, и кажется, что он скорбит об изуродованной рубахе. Красные слезы сочатся из-под золотого аврея у него на сердце. - Кто воскресил всех нас, кто избавил тебя от кровных уз, от повинности лущить у мертвецов ногти? Он справедлив, и я воздам ему справедливостью. Он даровал мне жизнь, ему ею и владеть.
- В кишках у меня эти узы, вот где, а корабль ногтя выеденного не стоит со всеми своими приделами! Он! Он! Кто - он?
- Вложи персты, если посмеешь: наша рана свежа как вчера.
Локи одолевает хохот, да такой, что из-за пазухи выкатывается гранат, сорванный накануне в дворцовом перистиле. Локи ловит его на лету, вонзает в лубяной бок зубы, искушает Бальдра искусанным плодом:
- По моей дочери стосковался, что ли? Гранатовых зернышек погрызи на дорогу для надежности, господь-император тебя и с ними проглотит, не подавившись!
- Ты говоришь - господь, и я говорю - господь, почему же мы не умеем понять друг друга?
- Потому что это твое собственное имя, пресветлый бог плача! Но плакать - не тебе! И не тебе умирать, доблестный сотник!
- Если Гета и Перегрин не вняли мне, я встану на их место.
- Встанешь, святоша! Мне хуже не будет, а тебе - поглядим!
Цедиций Нумм вопреки прозвищу продажен не более всякого десятника и ни в какое сравнение не идет с Дидием Оцеллой, десятником Локи, от которого даже бог принужден откупаться, однако на его подопечных надежда есть - они, побывав между жизнью и смертью, должны были взвесить на совесть и чужие души, и кровные гроши. Локи понимает: говорить нужно с каждым из отступников по отдельности, чтобы правая рука, предлагая взятку, не ведала о камне, затаенном в левом кулаке. Судьба ему благоприятствует: Гета и Перегрин, хотя единоверцы и вдобавок сопалатники, удивительно разнятся друг от друга, а потому застать их вместе вне строя можно, наверное, лишь в кладбищенских катакомбах, где христиане обыкновенно устраивают свое логово.
Курий Гета мало отягощен прожитыми годами и нимало ими не умудрен: он отзывчив, слезлив и раним, что воину само по себе не пристало, и к тому же не дорожит ни человеческим долготерпением, ни попустительством небес - в преторианскую гвардию он был зачислен по своим ратным заслугам, что здесь считается невероятной удачей, и мог бы до конца дней благоденствовать при господе-императоре, но решил рискнуть если не собственной шкурой, то львиной, какую надевают поверх шлема знаменосцы и какая, быть может, однажды досталась бы ему! Какой бог снизойдет до подобного глупца? Во всяком случае не Локи. И кто теперь замолвит слово господу-императору за Гету, если он не прекратит испытывать судьбу? Едва ли это будет Азиний Перегрин, даром что они братья во рыбе.
Перегрин не таков! В нем есть все, чего недостает Гете: и опыт в делах военных и мирных, что приходит со зрелостью лет, и похвальное честолюбие, и несокрушимая преданность: получив приказ, Перегрин не размышляет и с равным одушевлением берет под стражу мятежных сенаторов, избивает для острастки возмущенный народ или с мясом выдергивает из материнских объятий приглянувшуюся повелителю горожанку, не утруждаясь увещеваниями. Казалось бы, зачем ему могущественные покровители, и все-таки до нынешнего положения его возвысили рекомендации, а не молнийно-яркая, как у Геты, карьера в приграничных легионах. Быть может, поэтому Перегрин осмотрительнее и хитрее, он отнюдь не стремиться вернуться во прах, из которого был поднят, и слегка презирает младшего братишку, но его приверженность запретному культу Локи уразуметь не в силах. Внутренним взором, которого не заострят ни прихотливо ограненный изумруд, ни шлифованное стекло, Локи ворошит ясеневую листву грядущих веков и событий. Ясновидец он, что ли, этот Перегрин? Или настолько не верит в себя, что волей-неволей ищет чужого одобрения и признания где придется - в дворцовых казармах и заброшенных усыпальницах, у людей родовитых и у безродной голытьбы? Пожалуй, что так. Перегрин хочет быть римлянином, однако наследная кличка его выдает, отказаться же от нее значит сделаться безвестным выскочкой. Перегрин жаждет славы, но много ли славы дадут ему уличные стычки и уличенные в заговорах отцы семейств? Перегрина прельщают роскошества загробной жизни - и только новая вера обещает их всякому, без различия достоинств и пороков, и почти ничего не требует взамен.
Локи тоже выскочка, всегда и повсюду выскочка, пусть даже не парвеню, и слава у него давно прохудилась насквозь, но Локи - бог, а что делать стареющему солдату, которого не обогатит отставка, который все чаще ломает ребра и пальцы - добро бы другим, так ведь свои же, оскальзываясь сослепу на мостовой или понукая нерасторопного раба? Убедить Перегрина будет нетрудно.
И Локи, и Перегрин вхожи во многие знатные дома, и когда они в очередной раз бок о бок возлежат на пиру - розовые венки щекочут лоб, густые благовония холодят затылок, склеивают свежую завивку, во рту переливчатое послевкусие, - Локи ждет лишь подходящей минуты, чтобы заговорить о насущном.
Гости уже пьяны, и хозяин пьян не менее, и Перегрин пьян, хотя не настолько, чтобы про все забыть к утру. Разгорячившись до того, что на коже проступает оливковое масло, крепко втертое хозяйскими банщиками незадолго до веселья, Перегрин просвещает дикого варвара:
- Из какого болота ты к нам вылез, Луций... Ничего-то не знаешь, ничему не учишься... Не, был и у нас такой... Император! В боях сроду не бывал, а туда же! Хромой, малахольный... Только с бабами валялся, ага... И что? Ну скажи - что? Обабился вконец!
Локи хохочет, потому что в болотные топи его бы втоптали, последуй он ради укрепления мужества недвусмысленному намеку Перегрина, а вызовись тот укрепить его мужество лично - Локи бы раньше утопился в трясине сам. Перегрин, ничуть не смутившись, заверяет сотрапезника, что он бы никогда, вот западный соправитель, который в Медиолане сидит, он да, геркулес геркулесом - и все неймется: в его покои на коленях вползают, как заведено, а выползают без правил-церемоний на четвереньках, ох до этого лют! Но Перегрина-то женовидным не назовешь, а, Луций, с такими-то мышцами, с такими-то шрамами, Перегрин отродясь спину не показывал и, когда не происки врагов, стал бы сотником, но Себастьян тоже сотник ничего, только докучливый больно, и все равно давай выпьем в его честь.
Локи хмель не берет, а потому он со вздохом оставляет намерение расспросить подробнее, все ли римлянки колченогие и слабоумные, как то диктует им пол, и не оттого ли Перегрин боится обнажить тыл, что шрамы и мышцы, предмет его гордости, сосредоточены именно там. Имя Бальдра звучит как нельзя кстати. Подняв чашу за здравие и тотчас поместив ее на свое ложе, чтобы уберечь низ живота от будто бы случайных тычков, Локи начинает игру за упокой:
- Ну посуди, какая тебе польза? Умрешь ни за что, а мог бы столько народу еще обратить... Мученичество не уйдет, а глория? У нее транзит... Неужели плохо, если прежде скажут: вот Перегрин - отец церкви, чего не сделал, дабы присно горел наш светоч!
- Что-то ты много об истинной вере сегодня толкуешь, - щурится Перегрин, и Локи обезоруживающе улыбается в ответ:
- Так и я ведь креститься могу! Первая жертва, понимаешь? Священная весна! Да я всем рассказывать буду, через кого обрел зрение, когда блуждал в ничтожестве кромешного идолопоклонства!
Убедить Перегрина нетрудно, но Гета, такой податливый в пустячных спорах и ссорах, веским доводам Локи не поддается.
- Себастьян прав, Луций, - безнадежно шепчет он, прислонившись к узловатому древесному стволу.
Остерегаться ему нечего, масличная роща, даже поросшая ночными тенями, просвечивает в лунных лучах напролет. Гета приглушает голос, как приглушают его в храме, и это раздражает Локи больше всего. Хорошо иметь дело с людьми приземленными, которые понимают свою выгоду и готовы продавать и покупать! Скверно - с бездельниками, витающими в облаках, будто нет им спасения на земле, где от них - никакого спасения! Локи хмурится, вспоминая ожерелья, браслеты и фалеры Геты и терзаясь внезапным подозрением, не присвоил ли он их обманом. Бальдер военных наград снискал не меньше, однако не с этой же размазней равнять бога!
- В радости просто, конечно... а в горе? - шепчет Гета. - Кто же покидает друга в горе? И если ничего не исправить... если уже ничего не исправить, я ведь отрекся... моя кровь не искупит греха... так зачем? Зачем мне жить дальше, Луций? Перегрин пускай, он умеет обращать, и ты тоже, вам дороги открыты, а я...
- Ты Себастьяна любишь? - в упор спрашивает Локи, устав кружить и ни на ладонь не приближаться к цели.
- Люблю.
- Ну так знай, что он не позволит тебе умереть в одиночестве. Выдашь себя - выдашь его. Я сказал, а решать - тебе.
Господь-император уважает охоту, не скупится на подарки доносчикам и награды умелым звероловам. Однако участвовать в облавах, лезть в могильные норы, вязать добычу веревками, волочь в тюрьму, а потом свежевать и потрошить на арене - забота не царская, на то у него есть рабы, отпущенники, солдаты и львы с пантерами. Бальдра господь-император любит - к счастью, не так, как любил бы западный его соправитель в Медиолане, а потому казнь будет скучной. Никаких львов и пантер, никакой черни, что вопит со ступенчатых скамей под полотняным тентом и на пальцах изображает меч, но на деле давно не способна за него взяться. Никаких пыток и бесполезных призывов образумиться, никаких лишних зрителей - только новый сотник в качестве распорядителя всей церемонии, и доверенные чиновники, чтобы засвидетельствовать смерть, и несколько солдат в запас, буде кто из их сотоварищей, по жребию выбранных в палачи, обнажит в себе отступника и бросится под стрелы. Никаких нумидийских лучников, которым даже не надо целиться, так велико их искусство. Бальдра выведут за город и казнят его собственные преторианцы, и сколько он будет мучиться, зависит от них одних. Отказавшийся встанет с ним рядом, неумелого хорошо заметят, но и нарочитая точность не пойдет отличившемуся стрелку впрок.
Бальдра в претории любят, но не больше жизни с ее удовольствиями, или теплого места при дворе, или щедрого гвардейского содержания. Вмешаться могут лишь двое, которым при всех стараниях Локи никак не избыть смутного чувства вины. Провожая их к белым камням городской черты, Локи меряет каждого поочередно долгим оценивающим взглядом. На него самого жребий не пал, и едва ли это случайность - скорее веление рока. Однако Гете и Перегрину не довелось тянуть из горшка черепки с рунами вовсе. Их назначили отдельно, и нет нужды пить из источника Мимира, чтобы понять смысл этого назначения.
Один раз предатель - предатель всегда, Локи ли не знать! От Геты и Перегрина ждут, чтобы они бросились под стрелы. И они бросятся - если не вместе, то по меньшей мере один из них. Вот только кто? Локи не смотрит на Бальдра и думать не хочет, как отнесутся к его затее люди тоги. В двух шагах от померия он ловит за плечо Гету:
- Слушай меня внимательно.
Гета, раздавленный жестокостью судьбы, покорно превращается в слух. Настораживает ухо и Перегрин, но Локи ничего не имеет против. Пусть слушает - чтобы не в чем было потом обвинить ни Локи, ни Гету, ни Бальдра, ни себя.
- Ты можешь его спасти. Когда придет твой черед стрелять - возьми это, - быстро шепчет Локи, смыкая вялую и влажную ладонь Геты на любовно очиненной омеле. - Не стремись промахнуться, целься в грудь, где зашитая прореха. Такая, в виде креста, понял?
- В виде креста, - слабо улыбается Гета. Он, конечно, не видел, как Локи затемно проник в тюрьму и, добравшись до Бальдра, распорол и залатал ему тунику. Гета думает, что Локи смеется над ним, и смеется с полным на то правом. - Да, я понял, Луций, и сделаю, как ты говоришь, хотя стоило бы плюнуть тебе в лицо. Но как мне попасть в цель этим... этой...
- Сам, что ли, резал? - подает голос Перегрин. - Дикарская работа. Но я бы и твоей веткой попал, коли хорошенько попросишь, не то что наш мямля!
Локи разводит руками и отвечает, подслащая речь медом, собранным с цветов шлемника:
- И попросил бы, но дело это не для нидинга вроде тебя!
Что такое нидинг, римлянин, конечно же, не знает, но показать себя несведущим хоть в чем-то отчаянно трусит, а потому на всякий случай раздувается от гордости.
- И то скажи, - наставительно замечает он, прежде чем окончательно утратить интерес и уйти вперед. - Церковь ведь не одобряет пролития крови! Правда твоя Луций, он пусть как хочет, а я мимо метить буду. Ну, в руки или ноги, чтоб не придрались. А кровь лить - грех.
- Кровь лить - грех... - эхом повторяет Гета, и Локи не выдерживает.
- А издеваться не грех? Истязать - не грех? Тебя пытали когда-нибудь, с утра до ночи, вечно, да так, что ни умереть, ни рассудка лишиться, ни чувств? - ярится Локи и пускает в ход испытанное средство: - Любишь Себастьяна?
- Люблю.
- Оно и видно! Рядом лечь много ума не надо, а храбрости и подавно! Да если любишь, что угодно сотворить готов, и ад не напугает!
- Тебя-то он точно не пугает, Луций, - скалится Гета. - Тебе что! Даже уверуй, как Перегрину обещался, про свою выгоду не позабудешь. Стрелы мне подсовываешь, слова красивые говоришь - а сам? Сам-то чего ищешь, не гибели чужой?
- Нет, - тихо отвечает Локи. - Свободы. Воскресения. Ранивший - исцелит, здесь и сейчас. А что будет потом - решать ему.
- Ты сказал - воскресения?
- Через три дня. Так у вас, кажется, заведено? Сухими слезами оплачем мы Бальдра - да сохранит его Хель!
- Луций, послушай, - говорит Гета, и тон его заставляет Локи споткнуться. - Как твое имя, настоящее имя? Ты ведь не римлянин, Луций...