Впору тонина, удобна гибкость, приятен шелест. Никому не мешаешь, ни за что не цепляешься. Планируешь по коридорам, скользишь под дверьми, тасуешься из стопки в стопку. Неподшитый, неприкленный. Перелистываются дни, месяцы, годы. Сделанные второпях записи выцветают, стираются, наслаиваются друг на друга, смазываясь в серую бессмыслицу.
Объёмная память и красочная ясность не нужны в двумерном мире. Плывущие строки, плавающая вёрстка, бесконечные виртуальные свитки - такова реальность, расслоённая плоскостями мониторов, расфасованная по вкладкам и всплывающим окнам. Втиснутая в картонные папки, слежавшаяся в архивных коробах. Пожухлая, раскрошенная мозаика. Беззвучные голоса множества людей - усталые, требовательные, бесстрастные - в приказах, рапортах, письмах, сданных на вечное хранение, - они, вопреки бронзовому пафосу, не вечны, они уязвимы, и неминуемо исчезнут, если не отразить их в неосязаемом мире плоскостей - не оцифровать.
Это его работа - оцифровка документов. Его призвание - он создан для наполнения виртуальной бесконечности. Создан... или преображён. Плоский человек, неприкаянный лист... исчерканный бледными воспоминаниями о рельефном, объёмном и весомом прошлом. Когда-то и он не пропускал свет, двигался, не сминаясь, оставлял следы, мелкие, неглубокие - в детстве, именно когда вся жизнь начиналась с чистого листа, - он не был обрывком двухмерной абстракции.
Даже сейчас, стоило только устало скомкаться в ночном забытьи, в бессознание проецировались нежданные гости из многомерного мира - сны, и раз за разом воссоздавали иллюзию утраченного объёма. Калейдоскоп видений - осколочный сериал, без единого сюжета, без хронологии, без внятной цели, казался гораздо более настоящим, чем уплощённая реальность.
Наваждение сошло лавиной с полок, забитых старыми папками, сложенными то ли из потрёпанного картона, то ли из пыльного шороха и неслышного шёпота. Не самые древние архивные слои, в которые доводилось загружаться. При всей сухости изложения, наэлектризованные до неодолимой притягательности. Всякий листок, или даже клочок, самый тонкий и мятый до взлохмаченных кромок, действовал как отточенное лезвие, глубоко вонзался в воображение, и нерушимая глазурь стереотипов истончалась, теряя лоск, и слетала шелухой от малейшего сквозняка.
Нечёткие кривоватые буквы, выбитые допотопным печатным механизмом или же отчеканенные стальным пером на податливой бумаге наградных листов, складывались порой в совершенно невероятные, фантастические истории. Готовые сценарии для зрелищных боевиков, трюковые безумства которых никогда не пересекаются с достоверностью.
Несколько строк, тесно лепящихся друг к дружке, бесшумно скользнув по монитору, поднимали волну шелеста в сплющенном рутиной офисном пространстве. Душный гул серверной и гипнотическое мерцание дисплеев, жёстко очерчивающие границы мира плоскостей, расступались под натиском эмоций, не совместимых с мерным цифровым потоком.
Бурное обсуждение вызвала немецкая граната, пойманная рукой и без промедления брошенная обратно переоценившему свою удачу метателю. Взрывоопасная "лапта" окончилась со второй, столь же результативной подачи обрушением вражеского укрытия.
Молчанием проводили в цифровое посмертие восемнадцать безвестных немцев, утихомиренных одним человеком во внезапном столкновении при перегруппировке. Наградной лист не вместил никаких подробностей рукопашной. Лишь "краткое конкретное изложение" - машинописный абзац безмерной, оправданной и узаконенной ненависти человека к человеку...
Награждали не только за уничтожение... захват... разминирование... или подрыв... за боевые подвиги. Достойной награды личной заслугой считались крепкое здоровье и сытость подопечных лошадей, что вызвало искреннее недоумение у бойких на суждения завсегдатаев виртуала, не отличающих шорника от шенкеля, но уверенных в том, что и одно, и другое - бесполезное наследие палеолита.
Но вряд ли какие-либо обоснования подобной награды понадобились бы бойцу, долгие часы под обстрелом таскавшему на своём горбу ящики со снарядами, поскольку две его лошадки лежали в окровавленной грязи. В назначенный срок расчёт был обеспечен боеприпасами, в соответствии с приказом. Что и засвидетельствовал кратко прыгающими буквами наградной лист, окисленный временем до пятнистой рыжины.
Наверняка многие из упомянутых в архивных толщах, мелькали тенями в бессвязных сновидениях, но чаще всего приходил дед. Или безразмерную темень прорезал его уверенный голос с нотками сарказма, и звучали его шаткие, тяжёлые шаги по хрусткой лесной подстилке, сопровождаемые размеренными ударами оземь самодельной трости.
Дед не воевал, по малости лет. Но и тощий мальчишка ростом "в прыжке с винтовку" бросил свой камушек на чашу искорёженных весов, приходивших в зыбкое равновесие четыре года, вместе с содрогающимся миром.
Дед пахал в тылу, по сезону - пахал и в буквальном смысле слова. Его напарник - добронравный буланый коняга дело знал, тянул на совесть и борозду не портил, но чтобы выходила именно борозда, а не вихлявая царапина, щуплый пахарь всем своим воробьиным весом наскакивал на плуг.
- Так верхом на плуге и ездил, - пояснял дед непонятливому внуку-горожанину и хохотал в голос, озорно сощурившись. Заразительный дедовский смех не веселил, но будоражил до озноба.
Те, у кого хватало сил пахать без эквилибристических выкрутасов, ушли далеко на запад. Вернулись далеко не все.
- Триста дворов деревня. Триста семей, - неприязненно выговаривал дед телевизору, в майский вечер извергающему дикторским голосом официальную статистику, - ни одного двора без потери. Ни одной семьи. А сколько в Союзе было семей? Вот и считайте...
Дедовские подсчёты никак не вмещались в обтекаемые рамки тусклого пузатого телеэкрана. И в крошечное воображение бестолкового внука-разини...
Дед регулярно чинил допотопный "Рубин", хронически страдающий врождёнными непропаями. Но мельтешению размытых кадров и болтовне из "ящика", здоровенного как гроб динозавра, предпочитал рыбалку и грибалку. В любую погоду, а пуще всего - в мелко сеянный дождь.
Засыпанные небесным бисером травы обрамляют странную, какого-то подозрительно рукотворного вида, неглубокую рытвину с оплывшими краями, густо заросшую бересклетом. Таких колдобин на опушке несколько, цепочка. Дед отрешённо смотрит ненастными дальнозоркими глазами на затуманенную пойму, разглядывает заслонённые ивняком и ольшаником берега невидимой реки, за которые вечером закатится солнце. Отвечает на невысказанный вопрос.
- Здесь боя не было. Отступили...
Потом отступали немцы. В спешке хоронили убитых, без должных церемоний, вколачивали в могилы берёзовые кресты.
- Некоторые стволики прижились. Оттого в старом ельнике у Белой дороги пошёл березняк.
Глаза непроизвольно округляются от изумления. Вот это да. Нежданно-негаданно дед удостоверил жизненность байки, по случаю таинственным полушёпотом рассказанной двоюродным дядей - большим знатоком старинных "пионерских страшилок" - о провалившихся могилах в лесу, о чёрных скорченных руках с когтями, высовывающихся из-под дёрна после заката в потугах ухватить за ногу какого-нибудь запоздалого грибника. В торчащие из земли мертвецкие лапы не очень-то верилось, а вклинившаяся в мрачный еловый строй берёзовая рощица озадачивала непроходимостью - сплошные буераки, устланные мятликом...
Дядя родился, конечно, после войны. Сильно после. Он и в армии-то не служил, по состоянию здоровья. Служил в театре. Артистическая натура, балагур-притворщик, ценитель прекрасного. Иногда наезжал погостить. Застенчивого племяша купил с потрохами незатейливыми фокусами, розыгрышами, жутковатыми историйками и цилиндрической банкой из-под мармелада "Апельсинные и лимонные дольки", битком набитой советскими значками. Как узнал, что дед надумал выкинуть на помойку накопившиеся за годы журналы "Огонёк", так вцепился с горячечным азартом в лощёную кипу обеими руками.
- Там же репродукции! Картины! Целая галерея... Переплету в альбом, на память.
Дед сдержанно согласился с тем, что цветные репродукции, пожалуй, единственное нечто стоящее в залежавшейся макулатуре, и принёс откуда-то лоскут серо-голубого коленкора, на обложку.
Работа закипела. Для лучшей сохранности будущие листы единственного и неповторимого альбома надлежало не выдирать, а осторожно вынимать из разобранных журналов. Блестящие скрепки, впившиеся в плотную гладкую бумагу, неплохо выковыривались маникюрными ножницами. Скучноватое занятие, исколотые пальцы, зато картины... сложились в настоящее путешествие.
Это был его самый первый архив. Маленький, но увесистый. Подшивка красочных плоскостей. Без намёка на систематизацию фотореалистичные натюрморты чередовались с сельскими пейзажами, абстрактными образами, батальными сценами и портретами.
Некоторые лица едва угадывались в хаосе мазков или причудливой мозаике фигур. Другие удивляли натурализмом исполнения. Одно, почти монохромное, не заслоняющее грубую фактуру холста, оказалось живым.
Девушка в гимнастёрке, на фоне развороченной земли... наверное, в окопе. Растрёпанные светло-русые пряди, бледная кожа, копоть на лбу, на скулах. Карие глаза, огромные зрачки, отражающие беспросветное пожарище. Юное, совершенно недетское лицо. Хрупкие полупрозрачные руки... как такими можно удержать настоящее оружие, не пластиковую трещалку?..
Неотпускающий взгляд. Пальцы, без всякой закладки, сами находили в альбоме зачарованную страницу. Украдкой, когда никто не видел. Не верилось, что тоненький безмятежный глянец вместил человеческую личность в решающий миг ожесточения.
- Искусство, - многозначительно изрёк дядя, донельзя гордый завершающим штрихом на обложке - аппликацией из бархатной бумаги, выуженной в наборе для детского творчества.
Искусство. Потрясение художника...
В последний приезд искусствовед-любитель соблазнился августовскими грибами. Поиски маслят завели на укромное лесное кладбище, примыкающее к вымытому бурым ручьём яру. Обстановка тотчас настроила дядю на мистический лад.
- Видишь имя? - спросил он тоном человека, отважившегося сдёрнуть завесу недомолвок с кошмарной тайны.
Только имя, ничего больше. Под невысоким обелиском схоронили дедова тёзку. Наверное, его документы сильно обгорели или размякли от крови до неразборчивости...
- Здесь раньше стояла другая ограда, - продолжал дядя заговорщически. - Повыше, выкрашенная в бирюзу. Но дело не в ней. В обелиске. Ведь он исполняет желания. Но загаданное не сбудется, если не принести жертву. Не абы какую. Раньше на оградку навязывали пионерские галстуки. А сейчас... даже не знаю, что бы сгодилось.
Подошедший дед, хмуро изучая содержимое полупустой корзинки, нехотя подтвердил, что какие-то суеверные обалдуи, бывало, по дурости оставляли на могиле неизвестного красные галстуки. Вряд ли они этим добивались чего либо, кроме нагоняя от пионервожатых. Но поверье было живучее.
- Это братская могила, - добавил он, - установили только одно имя.
Пионерский галстук! Чтобы раздобыть такую диковину, надо ограбить какой-нибудь музей, не иначе. Рука нащупала в кармашке значок. Маленький золотистый кораблик с закольцованной цепочкой, по которой скользил туда-сюда крошечный якорь. Старинная вещица из мармеладной сокровищницы.
- Да уж, - бормочет дядя, и изменившимся, обесцвеченным голосом рассказывает непритязательную историйку о том, как он, будучи пионером-активистом, разносил поздравительные открытки ветеранам.
В наглаженной белой рубашке, скромно украшенной редким значком "За активную работу", в отглаженном алом галстуке, в тёмно-синих брючках с отутюженными стрелками... наверное, даже шнурки в начищенных ботинках шиковали праздничной гладкостью. Бочком, осторожно зашёл в провально-чёрный подъезд, сохранивший зимнюю стынь до цветущего мая. Руины, а не дом... похоже, адресом ошибся. Бессильно проскулил звонок. Спустя вечность приоткрылась дверь, и в желтоватый клин затхлого света выщемился силуэт малорослой старухи. Исхудалой, сутулой. И голос еле слышный, как бесслёзный плач: "а я думала - меня забыли"...
- А я её и не знал, - невпопад говорит дядька, ни к кому не обращаясь.
От немногословного воспоминания могильным холодом тянет ощутимее, чем от всего кладбища. Заморосило. Дед молчит, лицо его спокойное, жёсткое и злое. Боязно спросить о чём-либо, нарушить бессловесную речь дождя.
В воображении бесшумно приоткрывается голубовато-серая створка, и мысленный взор встречается со взглядом неглянцевой девушки с глянцевого листка. Если она ещё жива... то, верно, стара и дряхла настолько, что и сама себя забыла.
Не хочется думать о смерти и распаде.
Вот бы встретить такую красоту наяву, не на картинке.
На ветке обманчиво пушистой, но весьма колючей ёлочки втайне бросил якорёк золотой парусник. Жертва - то, чем дорожишь. А цвет и фасон ничего не значат...
Вторым архивом удалось вплотную заняться спустя несколько лет. Первый опыт обработки звукового файла. Изобилующего оглушительными, назойливыми шумами. С неизбежными потерями и искажениями вылущенного несовершенным оборудованием с узенькой блестящей плоскости - магнитофонной ленты на катушке. Артефакт сберёг голос прадеда - человека, повоевавшего и на Первой, и на Второй. Не склонного предаваться воспоминаниям ни о той, ни о другой.
Пробившийся через треск и хрип мягкий говорок поначалу звучал для непривычного уха будто иностранная речь. Незнакомый диалект, почти утраченный даже дедом, покинувшим малую родину "в триста дворов" охочим до учёбы подростком уже после войны. Изредка в лаконичных дедовских высказываниях проскакивали необычные словечки, с неизменным пояснением - "у нас в деревне так говорили".
Стих ураганный ветер, осела пыль. Миновали годы, а надломанные деревья болеют, сохнут, гниют и валятся в безветренный день. Падают зависшие в облезлых кронах трухлявые обломки. На сухостое и валежнике от малейшей искры занимается пожар. На углях пробивается молодой лесок. Стихию не выключить рубильником. Войну не завершить актом о капитуляции.
Война длится и длится, в последствиях - явных, скрытых, сложных и противоречивых.
Прадед обошёл выразительным молчанием свою военную карьеру, но в охотку говорил о музыке и, лукаво посмеиваясь, рассказал любопытствующей молодёжи, как познакомился с прабабкой. Всего-то порасспросил людей, есть ли в ближних селениях девушка на выданье, "из хорошей семьи". Так просто.
А шанс деда встретиться с бабушкой равнялся бескомпромиссному нулю, но нестихающая дрожь сломанного миропорядка вытряхнула их из разнесённых на полконтинента деревень, вопреки желанию сгодиться, "где родился".
"...если б не было войны". То бы не было меня. Так просто.
Он справился с этой работой. Не блестяще, но справился. Придавил шумы, вытянул добродушный прадедовский тенорок, выравнял по громкости. Узнал немного, но многому научился.
Сколько потом ещё препарировано архивов... Метрические книги, протоколы судебных заседаний дореволюционных времён, музейные описи, картотеки... Хроники двадцатого века. Захватывающее путешествие. Сопротивление материала, непробиваемого искусственным интеллектом, идеально адаптировало препаратора к плоскостному существованию. Двухмерность сделала его чрезвычайно эффективным. Безучастным. Бездумным. Стремящимся к одномерности. К временной оси. Быстрее, быстрее... продуктивнее, больше, но не выше, и не глубже.
Верхогляд. Чёртов верхогляд. Словечко из дедовского лексикона, богатого на ругань, обычно нецензурную. Ёмкое слово для плоского человека. Но ведь каждой работе назначены сроки. Зачастую крайне сжатые. В которое втискиваются лишь схематичные развёртки необъятных архивов. И - верно, надо спешить. Кислая бумага минувшего века сыпется от прикосновения. Световой "клинок" сканера, бережно снимающий поверхностную суть с документа, - настоящее испытание для ветхого листа. Цифровая копия выдержит бесконечные перелистывания, но люди не могут, не хотят ждать вечно.
Стоит зацепиться взгляду за какую-нибудь мелочь, задуматься - и теряешь темп. Мелочи накапливаются, соринка за песчинкой - и теряешь цель. Краткая реплика деда об отступлении без боя давно расшифрована и наполнена удручающими деталями, в каковые не посвящают впечатлительных младшеклассников. И всё же застланная рассекреченными страницами картина не самого грандиозного краха осталась фрагментарной и спорной. Далёкой от парадной чёткости. Такой и останется. Нельзя отсканировать и занести в базу ненаписанные строки. Невысказанные и никем не услышанные слова.
Тщетность всех предпринятых усилий и ещё даже не стартовавших проектов замела в тупик. Нашествие тревожных, изнурительных снов недвусмысленно намекало на истощение, критически близкое к срыву. Нет ответа на простейший вопрос. Зачем всё это, зачем?! Чтобы историки, не сошедшиеся в интерпретациях, с бескровным пылом скрещивали отточенные аргументы на симпозиумах? Для эффектного ракурса, запечатлевшего отражения алых гвоздик в полированном граните и расфокусированные сполохи огня...
Он взял небольшой отпуск, впервые за несколько лет. И отправился в оздоровительное турне по музеям северной столицы. Оказалось, наяву ранняя весна. Оказалось, совершенство ещё не достигнуто, и невозможно переслать себя по электронной почте, куда вздумается. И трепало его вокзальными сквозняками. И несло-кувыркало сырым ветром над тало-леденистой набережной. Мимо невозмутимых сфинксов к пламенеющим в холодной дымке ростральным колоннам.
Согрелся в Эрмитаже. Изморось льнула к окнам, паркетные узоры излучали янтарное тепло, из тёмного пространства, разграниченного золочёными рамами, выглядывали румяные белокожие кокетки и надменные господа в серых париках. Хотелось сложиться в острокрылый самолётик и промелькнуть мимо скучающих экспонатов над головами посетителей. Быстрое движение оживит напольный калейдоскоп, раскроет ажурные орнаменты, затенённые шарканьем и стуком бесчисленных подмёток. Невероятно, какое чудо можно создать из древесины... и воссоздать в совершенстве, изуродованное взрывами и наледью.
По светотени, набранной из контрастных резных дощечек, шла она. Люди расступались и смотрели ей вслед. Заглядывались. Сначала показалось - в гимнастёрке. Нет - в строгом костюме цвета хаки. С пуговичками, обтянутыми тканью. С золотым корабликом на лацкане. Маленький якорь покачивается на цепочке.
Светлое лицо, тёмный взгляд.
Страх швырнул его в сторону, к окну - к дневному свету, и заполоскал по стеклу. Ещё несколько шагов - и она заговорит... произнесёт мертвенным голосом нечто вроде "я пришла к тебе против своей воли... мне велено исполнить твою просьбу". Или даже напоёт зловещим меццо-сопрано.
Улыбается. Если опять не показалось.
Голос молодой, глубокий. Контральто.
- Теперь твой черёд исполнять желания.
У него же нет голоса. Только какой-то сип, никнущий в бумажный хруст.
- Ч-чьи?
- Тех, кто не дождался.
Тех, кто уже не выскажется. Настолько затянулось ожидание.
Уклончивое "я попробую", достойное тёртого верхогляда, не соответствует моменту. Достойное здравомыслящего человека, крепко стоящего на ногах, вежливое недоумение - тем более. Почва давно ушла из-под ног. Не трепыхайся - цель задана с исчерпывающей ясностью.
- Да, - безгласно обещает он на выдохе.
Отражения сквозистого исполнителя желаний нет в её зрачках. Там - ночь и гарь. Она уходит и растворяется в изысканной роскоши французского искусства восемнадцатого века. Экскурсанты рокируются на узорчатом паркете в стремлении познакомиться поближе с обитателями холстяного "зазеркалья". В воздухе осязаем смолистый запах ельника - живого... вечно живого леса.
В мире плоскостей он - чудесник. На его стороне мощь современных технологий, коллективный разум множества внимательных и терпеливых людей. Время. Невосполнимый ресурс, но всё же - в наличии, сколько бы не отмерено - больше, чем тому, кто под прицелом.
И его личное - "именное" оружие. Незаурядная, хищно цепкая, ничего не отпускающая зрительная память, унаследованная от деда.
Тот, кто ищет... находит не всегда. Вечное забвение гораздо надёжнее вечной памяти. У него крепкая хватка и множество приёмов. Ошибки, недомолвки - случайные или намеренные... порча и утраты документов, банальные опечатки. Оно поглощает и найденных. Обобранных мародёрами до нитки, до невозможности отличить своих от врагов. О тех, до кого похоронные команды добрались с запозданием, точно известно только одно - в земле всем хватило места.
Иногда начинает казаться, будто архивы - это скопище пробелов. Сплошные буераки. Преодолимые, впрочем. Оборвалась тропа - ищи другую.
И вот он - камень на развилке. Плита из отполированного габбро со скошенной верхушкой. Приоткрытая дверь в ночную метелицу. Или же не снег, а хлопья пепла летят сквозь окаменевшую темень и не могут упасть. Не могут прорваться сквозь выгравированные лазером имена и даты.
Ещё не все. В черноте остались безымянные. Самое малое, четверо. И дедов тёзка до сих пор бесфамильный.
Пора менять траекторию. Восполнять пробелы в образовании - учить немецкий, углублённо, не тычками по вершкам. Ничто и никто не обещает успеха, ни на каком языке. Но непредсказуемость результата - не повод сворачиваться в выжатый фантик.
Возможно даже, ещё живы люди, для которых вытаявшие из мрака имена - не просто рядки символов на каменном глянце или краткие подписи к старым фотокарточкам с незнакомыми лицами. Не пустой звук.
Надо тесать дальше, слой за слоем, насколько хватит бумажного здоровья.
Въяве ранняя сухонькая осень. В загрубелой траве путаются неяркие лещинные и берёзовые листья. Вспыхивают осиновые листочки. Травины длинные, жёсткие, как лыко, цепляются за щиколотки, вяжут ноги. Верно, из такой ловчей особенности дёрна и выросла детская страшилка о мёртвых руках. Но только ли...
Он не опадает, медленно кружась, на колкое разнотравье. Останавливается, как вкопанный. Потому что не вспоминает, а чувствует головокружение. Ощущает собственную тяжесть, ломкую валежину под пяткой и противление сплочённого злакового воинства. Оглянулся и увидел плохо различимые вмятины на дерновине, там, где свернул с натоптанной тропы. Поднёс к глазам поближе ладони - бледные, дряблые, с синюшными венами, но настоящие. Стиснул кулаки, разжал. Шагнул, и осенний лес качнулся с хрустом и шуршаньем.
Где-то здесь, в покойном теньке, спрятан переход между мирами, от двухмерного к трёхмерному... или же размерность не замыкается в рамках школьной стереометрии, и путь бесконечен, как тоннель, высвеченный заглянувшими друг в друга зеркалами. Где?
Он вернулся к надгробию. Обычный список, неполный. Не здесь. Дверь не открыть без ключа. Какие-то перевороты должны произойти в сознании, чтобы плоскоголовое существо возвратилось в объёмный мир.
Обратно не хотелось... Он засёк положение солнца и побрёл через лес по направлению к Белой дороге. Не самая лёгкая прогулка для человека, почти отвыкшего от гравитации. Он часто останавливался, переводил дыхание, удивлялся глубине следов во мху. Не прогнал с руки одинокого, но очень кровожадного комара. Подобрал сучковатую палку - высохший, но ещё крепкий еловый стволик. Так легче идти.
Надо привыкать. Тайны ухабистого березняка не вытащить на свет, копаясь в бумагах и цифровых копиях. Без лопат не обойдётся. Такого плана раскопки, конечно, сопряжены с немалыми, разного рода затруднениями... Но для человека с головой и руками в том нет ничего непреодолимого.