Жить дракону или умереть — зависит от глупой птицы, которая то ли сядет ему на крыло, то ли не сядет. А я не чайка. Марина и Сергей Дяченко "Ритуал" Чужак пришёл из тумана, плывущего над поймой. В молочной дымке медленно шагал чёрный кудлатый зверь. Клонил голову, останавливался. Его нарочитое безразличие не обмануло рыже-чалого косячника. Он безотрывно следил за пришельцем, но тот не спешил пересекать намеченный туманом рубеж. Вороной бродяга не бросил вызов, не издал ни звука. Отступил и бесшумно растворился в неясной дали. И оставил чувство неутихающей тревоги чалому жеребцу, сколь бы тот не хорохорился. Скальгь не опасался бдительного вожака. Человеческие запахи тревожили вороного. Он уже отвык от кислой вони мелких потливых тел, от дымной горечи, от железного вкуса грызла, от резких голосов. Отвык от прикосновений и ударов. И вовсе не стремился заново свыкнуться со всем тем, чего натерпелся от людей. На его спине мог удержаться лишь один человек, но и тот одряб и сполз на землю, и только Скальгь помнил, где прервалось надсадное дыхание верхового. Помнил жар и дух струящейся по бокам крови. Помнил слабеющее натяжение повода. Вороной не сразу ушёл от коченеющего тела. Попадись бродящий подле мертвеца жеребец сумрачной масти на глаза поэту, тот не преминул бы воспеть преданность боевого скакуна. И восторженный стихотворец ошибся бы. Скальгь не знал ни привязанности, ни тоски. Он ушёл, когда понял, что бездыханный человек с занесённым снежными крупинками лицом не очнётся, не встанет и не снимет надоевшую сбрую, отдых от каковой давно и честно заслужен изнурительным перенапряжением. Ушёл не для того чтобы искать помощи у других людей, чьи отдалённые выкрики сносило порывами сырого ветра. Скальгь, верный лишь своим устремлениям, избавился от ремней самостоятельно. То, что не удалось разгрызть и перетереть челюстями, свободолюбивый упрямец ободрал о сучковатую кривую валежину на опушке безмолвного осеннего леса. Мелкие ссадины не беспокоили вороного дикаря, на чьей косматой шкуре никто не считал шрамы. Первый оставили на боку волчьи клыки во вторую весну жизни мосластого жеребчика. Ужас загнал его в мутную речную воду, и растерянность лёгкой добычи привлекла крупного светлого волка. Тот бросился в ледяную стремнину и в два прыжка достиг глубины, которую уже не мог разбрызгать, утратил опору и поплыл. Трясущийся жеребёнок узнал, что хищная желтоглазая тварь не так велика, какой мерещится, пока суха и ерошит во злобе щетину на загривке. И едва рычащий пловец впился зубами в застывшую жертву, он тотчас поплатился за несообразность голода с малым ростом. Жеребчик обрушил на врага отягощённую страхом и болью ярость и, прикусив сверху мускулистую волчью шею, погрузил извивающегося зверя в быструю воду. С каждым рывком пойманного за шкирку ловца копыта неуступчивой добычи всё глубже и надёжнее увязали в песчаной изнанке реки. Ток пенился и розовел, вниз по течению сплавлялись перемешанные струйки конской и волчьей крови. Снежно-серый хищник присмирел и обмяк, но вороной не ослаблял хватку... — А ты не прост, — сказал человек. От него разило волком. В его волосах, налипших на сморщенный лоб, путались горячие кровавые брызги. Чуть позже он освежевал утопленника, выскоблил дымчатую шкуру и накидывал её на плечи в холодные дни. Он назвал вихрастого хитреца Скальгь, что бы то ни значило. И когда минуло ещё две привольные весны человек-шкура запрыгнул на изрядно окрепшую спину вороного жеребца. Многие до того пытались задержаться дольше пары судорожных вдохов на хребтине "чёрного выродка", но каждый ударил в грязь лицом. И человек-шкура не единожды катился по земле, увёртывался от копыт, сыпал проклятьями, но не отвечал ударом на выпад. Скальгь нехотя, но уступил и доверился охотнику на волков, ведь тот, кто убивает желтоглазых — бережёт табун, и к чему бы не стремился защитник, его цель — не лакомый кровоток под свалявшейся гривой. Даже когда жёсткая рука скользит по перегретому жилобою. — Мы с тобой заодно, — прошелестел на ухо человек-шкура. Хищная радость исказила его заросшее рыжей щетиной лицо. И ничуть не померкла от слов въедливого знатока: — И мастью, и норовом в дурную Тийк... В котле ему место. — И ход как у неё. — Ход... Кости не растрясёт — шею свернёшь. Шкура недобро рассмеялся. — Он не подведёт. Скальгь не подвёл. Они славно поохотились. На лесное зверьё, и на людей. Добычу и противника выбирал всадник, норовистый конь преследовал и настигал. Или же уходил от погони. И в том, и в другом ему не находилось равных. Как стелется чёрный дым от пожарища, подхваченный ветром, так и Скальгь не бежал, а плыл над землёй, чем в охотку хвалился Шкура. Без устали, не забывал добавить всадник, и со временем даже поверил в собственное бахвальство. Завистники, согласные с его восторгами, не раз убедились в нераздельности дара и проклятия. Лёгкий ход и тяжёлый нрав — вот чем был Скальгь. Не все позарившиеся на сплав резвости и дикости конокрады дотянули до заслуженной расправы, ведь человек — всего-то назойливая хлипкая тварь, которая бьётся с одного точного удара. Вороной знал, с кем он заодно. Не понимал смысла хвастливых речей Шкуры, превозмогал усталость и оставлял позади всех, кто рвался держаться с ним ноздря в ноздрю. Не подвёл и в последнюю гонку, когда всадник уже никуда не спешил. Нет, Скальгь не тосковал. Он долго, с упоением, валялся в грязи, и тем очистился от человеческой крови, запёкшейся на его боках. Запах Шкуры остыл, высох, искрошился и осел пылью где-то в памяти. Вороной отправился дальше налегке. Ушёл навстречу зиме, чьи холодность и скупость влекли сильнее человечьих благостей. Серые дни тонули в мороси, липухе, пурге. Нетающая пороша вязла в чёрной шерсти, дыхание индевело в гриве, и тёмный скиталец, неотличимый от вырванного метелями лоскута звёздного неба, неторопливо и осторожно прошествовал от осени до весны глубокой тропой истощения вдоль незамерзающей реки, над руслом которой тёк зыбкий пар. Жухлые луговые травы высились и клонились над снежным намётом, и в их пушистых метёлках кочевали мелкие бдительные птахи. Со временем ночи укоротились, воздух потеплел, леденистая сушь осела в хлябь. Сквозь наводопелую дернину пробились сочные травинки, и голод отступил. Вытаявшая в облаках синева полнилась гомоном и щебетом впавших в вешнее безумие птиц. Вёрткие летуны сопровождали повсюду чёрного странника, самые назойливые деловито прыгали по спине и выщипывали клочки отмершей шерсти из лохматой шкуры, натянутой на мослах. Из-под тускло-буроватого войлока проступал упругий вороной глянец. Скальгь перелинял, отъелся, залоснился. И, снедаемый одиночеством, приблизился к расплывчатой границе слышимости человеческих голосов и пересёк её. Люди заполошно кричали за далёкой завесой густого дыма, жаркий суховей разгонял вопли и запах гари над лугом. Обычные приметы человечьего раздора не страшили чёрного бродягу, взбудораженного нарастающими судорогами земли. Лошадиные копыта молотили почву в ритме дрожи. Ещё не прорвались самые резвые бегуны сквозь мутную воздушную зыбь, а Скальгь уже знал — табун спасается бегством от неведомого хищника, чья ни на что не похожая вонь мешалась с удушливым токами паленины. Сначала потянулась по взвихрённому разнотравью неясная тень, подобная опрокинутой наземь туче, затем вороной поднял голову и увидел тварь, улизнуть от которой не по силам бескрылому существу. И он едва не сорвался в отчаянную, изматывающую скачку, едва не слился с обезумевшими сородичами. Буланые, соловые и каурые... ладные кобылки, дородные матки, ретивые соперники, тонконогие жеребята... проносились мимо, не разбирая дороги, и в разномастное месиво необузданного звериного страха затесались и люди — онемелые табунщики безвольно прильнули к спинам закусивших удила лошадей. Скальгь, застыв, смотрел в небо. Там, на широченных угловатых крыльях парила невероятно громадная птица, длинношеяя и головастая, похожая на вываленного в саже жирного гусака с толстыми когтистыми лапами и беспёрым змеиным хвостом. Зубастая, стремительная, оголодавшая, с яркими глазами. Не единожды Скальгь сталкивался с пугающими диковинами, с небывальщиной, с очевидной угрозой. С тем, от чего только бежать, бежать, бежать, пока не разорвётся сердце. И тогда он доверялся Шкуре. Человек всегда знал, как поступить, чем пренебречь, чему противостоять. Ведь людской мир гораздо больше и разнообразнее пастбища... Теперь же бездействие забытого в минувшей осени всадника принудило одичавшего жеребца к сдержанности, без коей невозможно верное решение. Скальгь, в неподвижности споря с камнем, всматривался в подоблачную жуть и видел то, что ускользнуло от внимания не смеющих оглянуться. Чудовище выбирало поживу — того, кто даст слабину, оступится, захромает, отстанет, упадёт. Знакомая повадка. Всякий ленивый взмах необъятных крыл толкал оголодавшего хищника вперёд с ураганной мощью, но стоило ему замедлиться, как даже пустое брюхо тянуло тварину вниз. Задымлённый воздух ронял громоздкую тушу, и клыкастый "гусь" устремлялся к земле едва ли не быстрее собственных слюней, льющихся из безгубой пасти. Спокойствие отщепенца не осталось незамеченным. Приметна чёрная галька на песчаном дне ручейка... Летучая гадина ожесточённо захлопала крыльями и рванула за лакомым куском. И вот полегли волнами податливые травы, зашелестели: пора! Задумчивый одиночка стряхнул оцепенение и уклонился от нахлынувшего сверху зловония. Растопырились исполинские чешуйчатые пальцы и тут же собрались в костистые кулаки. Лапищи, зачерпнув пустоту, вовремя уберегли когти от вспашки луга. С возмущённым рокотом сквозь лязгнувшие зубы хищник поспешил набрать высоту. Теперь его цель уподобилась юркой рыбёшке, заманчиво поблёскивающей чёрной спинкой на мелководье. Но что бы там не мерещилось свысока витающему в облаках чудищу, Скальгь льнул к земле, плыл в травяной ряби, всё быстрее и быстрее... слишком медленно, чтобы крылатый преследователь отказался от вёрткой добычи. Сдержанный рык оборвался харканьем, и с небес заструился прозрачный огонь. Заполыхали, взвились искрами облезлые прошлогодние соцветия над тлеющей зеленью, влажная луговая дерновина выдохнула едкую белёсую марь. Всякая животина, боящаяся пламени, в растерянности и ужасе шарахнется от обжигающей препоны, замечется, утратит самообладание и равновесие. Верный расчёт огнедышащего летуна не оправдался. Многажды невозмутимый Шкура гнал легконого упрямца через горящее селение, сквозь трескучее зарево, мимо падающих в раскалённую золу бревенчатых стен, под чернотой которых гасли нечеловеческие крики... Теперь же к хребтине жалась лишь собственная невесомая шкура, ничто не тяготило, не сковывало движений, Скальгь не колеблясь прыгнул, и прыжок удался как никогда. Бескрылый взлетел, разметал жгучую пелену. Пожог остался сзади, и среди скорченных былок дотлел страх, выпеклась неуязвимая злоба, вызрела до белого каления, как и случалось всякий раз, когда чужая воля принуждала к непосильному безумству. Приёмистый и непредсказуемый скакун развернулся в вихре дерновых ошмётков и атаковал закружившуюся в невольном падении тень чудовища. Замешкавшийся небожитель ринулся ввысь, убоявшись столкновения с землёй. Здесь, в речной долине Скальгь был в своих угодьях, в своей стихии, в своём праве. Неповоротливый монстр без труда сграбастал бы обомлевшую или бездумно несущуюся куда глаза глядят жертву. Но ловить того, кто нападает играючи, громадному хищнику, способному обездвижить одним только своим появлением и умертвить кашлем, вряд ли приходилось. Как он не тщился нацелить взгляд на дерзкого живчика, должного проворства для решающего броска ловцу явно не хватало. Конёк-уголёк легко исчезал из обзора и уверенно держался позади, в тени змеящегося хвоста. Любая попытка зажарить на лету свежую конину завершилась бы для чудовища ожогом провисающего брюха и обугливанием лап или смертоубийственным кувырком. Посему раздухарившийся охотник драл глотку лишь бесполезным рёвом. Скальгь не отзывался. Извилистым путём головокружительного азарта он гнал впустую клацающего челюстями врага в приречную низину, хранящую окаймлённые жёлтыми цветами отблески половодья. Туда, где наверняка захлебнётся огонь. Где безмятежность стоячей воды скрадывает выглаженные бессчётными разливами неровности луговины — старицы реки, с неторопливостью бессмертной сущности веками менявшей русло. Потеха острее заиграла красками губительного риска. Малейшая ошибка приземлила бы захваченного погоней крылана с зубодробительной внезапностью, но он не успел оплошать. Жуткого пришельца опередили птицы, всполошённые надвигающимся на них живым затмением. С ясных небес грянуло бедствие в низинный мирок, и встрепенулась, взметнулась брызгами воинственная мелюзга, слепленная из визгливого грая, облачно-светлых перьев и неутолимого голода. Пепельные с голубоватыми крыльями и чисто белые твари, крикливые, склочные, лихие и слаженные в схватках с летучими противниками. Дружно взмыли они над несуразной тушей диковинного чужака, и небосклон переполнился одуряющим мельтешением и яростным визгом. Отмахнуться от кишащих над головой ничтожеств не удалось и великанским крыльям. Тонкие пёрышки улавливали малейшие дуновения, и чуткие задиры разгадывали манёвр страшилища до того, как оно само осознавало, куда несётся. Безобидное мерцание солнца, расплёсканного неустанными птичьими крылышками, мешало охотнику сосредоточиться на игривой добыче, и спустя миг несвоевременного промедления ревущая громадина шмякнулась в мочажину, распорола когтищами донную грязь и окунула накалённую морду в бурую жижу по дымящиеся ноздри. Скальгь остановился, замер. Севший с душераздирающим хлюпаньем в лужу щипанный "гусак" ворочался с боку на бок в попытках утвердиться на ушибленных лапах. Наконец ему удалось оторвать гузно от смачно чавкающего грунта, приподнять и расправить перекошенные крылья. Теперь ничто не мешало рассмотреть его получше. Урод оказался слишком велик, чтобы сгоряча поддаться соблазну и напасть в мгновения замешательства. Порвать хлипкую с виду перепонку крыла или раздробить изогнутые кости, её поддерживающие... Скальгь не шелохнулся. На выбранном расстоянии враг уязвлял лишь вонью, и не стоило нарываться на нечто большее. Птицы же разъярились пуще прежнего. Чужеродная речному миру гадина бултыхала чешуйчатыми телесами близь гнездовий, спрятанных в рослом прибрежном травостое. Смиренно терпеть сие преступление заботливые родители не намеревались. И не успел нарушитель выкарабкаться из расквашенной мочаги повыше, чтобы наконец растопырить изгвазданные кожистые крыла во весь чудовищный размах и взлететь, на шипастую и рогатую голову обрушился вперемешку с бессловесной руганью прицельный ливень горячего помёта. Длинная шея скорчилась в судороге, зашаталась из стороны в сторону, набухла, опала, и из опрометчиво раззявленной пасти вырвалась пламенная отрыжка. Кипящий воздух лишь подкинул ввысь пернатые клубы праведной ненависти и рассеял их на краткие мгновенья натужного вдоха-выдоха. Тем неистовее сплотилось вновь небесное воинство, не знающее ни страха, ни сраму, ни меры. Особо лютовали изящные ярко-белые птицы, острокрылые, желтоглазые, с мощными, чуть крючковатыми клювами и чёрными перепончатыми лапами. Подбадривая себя оглушительными воплями, они живо загадили распростёртые крылья врага, выбелили смоляной лоск до блёкло-сизой неузнаваемости, и щедро полили горючий зев гнуснейшим содержанием своих белоснежных тушек. Великан поперхнулся "дарами небес", сплюнул дымом и злобно хрюкнул, от чего заколыхалась вся размозжённая зыбь. И тем напросился на добавку. Грациозные странники облачной масти, остервенело вереща, опорожнили зобы и метко окатили башку посмевшего огрызнуться монстра тошнотным варевом. Изжелта-рыжая снедь вобрала в себя всё, чем глушили жор небрезгливые бездонные горлопаны — от склизкой тины до головастиков, улиток, одрябших бледных червей-утопленников, снулых рыбёшек и прочей мертвечины. Угощение не пошло впрок. Нежеланный гость затхлой низины задёргался и взвыл. Блестящая дрожь пробежала по вороной шкуре окаменевшего жеребца, но Скальгь остался недвижим. Чудовище билось в конвульсиях, лупило крыльями по земле и собственным бокам, и орало благим зыком в смятении, несопоставимом с боевыми возможностями голосистой братии. Верно, ядовитая мерзость застила и ожгла тварюге глаза. Тем временем свирепые белые птицы уже почти облепили зажмурившегося врага. Они ловко зависали в бурлящем воздухе и норовили клюнуть или ущипнуть бронированную кожу, нимало не смущаясь бессмысленности таких нападок. Наконец затюканный гигант взлетел, и осыпалась с неохватных крыльев светлая персть вместе с остатками размазанного по грязи величия. Кромешный ужас во плоти улепётывал что было сил от крохотных забияк, исчерпавших себя до чистозвонного крика победы. Скальгь изумлённо смотрел вслед нелепому видению. Тёплый ветерок осторожно вычёсывал из опалённой гривы скрученные жаром волосы, а на угольно-чёрной холке полупрозрачные бесцветные мотыльки лакомились потом. Ещё долго удачливый бродяга не решался приблизиться к табуну. Но тянулись дни, мелькали ночи, а летучий кошмар, насытившийся отбросами, не зарился ни на конское мясо, ни на человечину. Ослеп ли монстр, либо отравился, его прогорклое дыхание и осквернённые белыми птицами крылья не омрачали размеренную жизнь цветущей поймы. Мир возвращался в привычные берега. Селяне разоряли лес на холме и чинили пожжённые жилища, табунщики выискивали плутающих по долине беглецов. Попался им на глаза и опасливый вороной скиталец. — Вон тот, что дракона увёл! — заявил курносый юнец, в нетерпении ёрзая на спине рыжего маштака. — Да, — подтвердил старший. — И отмастка евонная драконья, — восхитился молодой. Лето выдалось солнечное, жаркое. Вытопило холодный сумрак из тёмной шкуры, и потеснил неяркую переливную синь лучистый багрянец. Казалось, будто знойным вечером иссиня-чёрный конь пришёл на водопой, окунул в пламенеющую воду гриву, хвост и щётки, влага выветрилась, а растворённый в ней закат остался. — Эх, не догнать, — погрустнел курносый. — Сам прибьётся, — уверенно предсказал старик. — Криф не стерпит... Старший только хмыкнул. Он не ошибся. Безразличие людей успокоило дикаря броской "драконьей масти", а законная нетерпимость рыже-чалого здоровяка по имени Криф его ничуть не пугала. Естественный ход вещей столкнул неуступчивых зверюг пасмурным утром, вкрадчиво сменившим росистую ночь. Скальгь явился из прохладной серости, пересёк границу допустимого и не остановился. Чалый выдвинулся навстречу забывшемуся чужаку, развернулся боком и застыл на время, достаточное для вразумления наглеца. Вороной не внял предупреждению и, в точности следуя ритуалу, тоже показал себя. Так они, сосредоточенные и напряжённые, продавливали выдержку друг друга — рослый, тяжёлый, широкогрудый косячник и лёгкий, поджарый одиночка. Первым сорвался Криф. Но не застал неприятеля врасплох. Соперники пробежались по дуге с крутыми разворотами и сочли церемонию знакомства исчерпанной. Скальгь в молниеносном броске нырнул под оскаленную морду противника и, взметнувшись, задел холкой плечо и ударил шеей нижнюю челюсть не ожидавшего такой прыти тяжеловеса. Криф вздрогнул, удержал равновесие, чуть поддался вверх и, словно кувалду, обрушил увесистую башку на лохматое ухо самонадеянного драчуна. И тотчас зубы увёртливого недруга впились в щёку чалого жеребца. Криф попытался высвободиться, задрал голову, и противники взвились на дыбы. Тут же опустились, тяжеловес осадил, пропуская рвущегося в бой вороного, и успел несильно ткнуть его правым копытом в грудь. Целеустремлённый кусака не отступился и прихватил чалого за ганаш. На этот раз косячник вырвался, отпрянув назад и резко склонившись к земле. Уже изрядно взбешённый столь дерзкими нападками, Криф с невероятной для своего телосложения расторопностью возвысился над чужаком и уронил голову ему на темя. Скальгь едва устоял на ногах. Он поспешно выкрутился из-под обваливающегося соперника и метнулся в сторону. Воодушевлённый тяжеловес рванулся следом, но вороной отмахнул, и тем несколько остудил пыл нападающего. В миг всё переменилось. Чужак быстро пришёл в себя, крутанулся юлой и решительно помчался на могучего неприятеля в призрачной надежде смести его с дороги. Криф отшатнулся, согнул шею и в развороте попытался лбом оттеснить подальше от себя идущего на таран противника. Жеребцы закружились на месте, норовя вгрызться друг в друга при первой же возможности. Чалый потянулся к левому предплечью вороного, но перестарался и повалился на запястья. Он сразу же встал, но пропустил вероломный укус в правую голень от неугомонного соперника, рысящего по кругу. Уязвлённый тяжеловес внезапно сменил направление круговерти, разгорячённые единоборцы поднялись на дыбы и обменялись в стойке быстрыми ударами. Увлечённые зрители неотрывно следили за перипетиями воинственного, но всё ещё бескровного танца. Бессловесные и безмолвные... Темп возрастал, и страсти накалялись. Косячник оставил зубами отметину на правом плече бродяги, и сам едва не остался без левого уха. Чалый здоровяк упорно стремился навязать жилистому сопернику беспроигрышную силовую борьбу, но того выручали гибкость, проворство и неразборчивость в приёмах. Все потуги Крифа затолкать, сбить с ног и придавить вороного ловкача оканчивались досадными и болезненными неудачами. Косячник устал, замедлился и увяз в ошибках. И допустил оплошность, решившую исход поединка. В очередной раз попытался смять текучего кромешника, но лишь неловко приземлил свой грузный зад. Скальгь немедля опустил копыто на раскинувшийся по вытоптанной траве хвост. Чалый дёрнулся, но тут же завалился обратно. Подняться тяжеловесу удалось только когда лукавый противник ему это позволил... Такого унижения Криф ещё никогда не претерпевал. На миг он утратил присутствие духа и пустился в бега, но его чёрный позор следовал за ним с навязчивостью зловещей тени. Косячник одумался, повернул и встретил ненавистного врага с кровожадным ожесточением. Распря завихрилась с яростью безрассудной стихии, свилась в тугой узел... и наступила развязка. Чалого жеребца подвела его косность. Он напрасно понадеялся на излюбленную уловку, настиг уклончивого соперника в закольцованной гонке, безуспешно клацнул зубами, и попытался раздавить его с наскока. Скальгь взбрыкнул, саданул крестцом в горло оседающего тяжеловеса, и довесил ему на отмашке копытом по шее, вложив в удар нерастраченную силу. Вымотанный Криф покачнулся, обмяк, смирился с поражением и отбрёл в сторону. Пожилой табунщик негромко выругался. — Займётся с головёшки пожарище, — напророчил он. Чужак вышел победителем в первой стычке, и тем выбил себе право драться с любым, кого не вразумило отступление сильнейшего. На деле, смута только начиналась, и вороному зачинщику предстояло выдюжить в череде жарких поединков с буйными недругами. А грузный косячник пока всего лишь уступил незнакомцу дорогу, не более того. Табун встретил бедового пришельца выразительными угрозами, негодующими взвизгами, боязнью и живейшим любопытством. Скальгь после долгих странствий в пустошах человечьих прихотей вернулся в настоящий, звучный, пахучий, осязаемый, полнокровный мир, из которого его когда-то выволокли петлёй. Многое из пережитого уже и забылось бы, но маячившие в отдалении люди служили докучливым напоминанием о минувшем... и неминуемом. О том, чего приблудный дикарь не собирался более испытывать, нести, тащить на крепкой воронёной спине. Ведь не должно свободному зверю терпеть ни волчьих нападок, ни озорства летучего пугала, ни произвола немощной твари, не доверяющей собственным ногам. — Эх, вот бы, — мечтательно бубнил долговязый юнец, восседающий на малорослом рыжем коньке. — Губу закатай! — раздражался старший, — Драконья Шкура не для голодранца... для воина. Не лезь... Неиссякаемый летний зной переливался изо дня в день, и курносый мечтатель всё ближе и ближе подбирался к диковатому скакуну. Благо, тот был слишком увлечён бурным общением с сородичами, чтобы тревожиться из-за странных блужданий любопытного человечка. Парень заворожённо смотрел на огненную гриву, разглядывал проступающие в лощёном мраке шрамы, и бойкое ребяческое воображение живописало невероятные битвы, через пекло коих чудесный конь пронёс неизвестного воина... или даже знаменитого героя, а возможно — легендарного вождя. В своих горячечных фантазиях курносый голодранец, не взнузданный сомнениями, с радостью позолотил немеркнущей воинской славой и торжественно короновал безвестного головореза, чьи растасканные плотоядным зверьём кости догнивали на опушке глухого чернолесья. Скальгь не терзался воспоминаниями о разбойном короле в волчьей мантии. Он воевал и завоёвывал, и тем расправился с преследующим его одиночеством. Нескучное общество борзого новичка предпочла своенравная Тимарс — палево-дымчатая, в звёздной россыпи, черногривая и белоголовая кобылица. Выбор её неимоверно взбесил Крифа, и кипящая ревность косячника выплеснулась в кровопролитную грызню. Чалый охромел, чудом не ослеп на один глаз, но не отстоял ветреную резвунью, за которой утекла и её проворная саврасая товарка Иствис. В вороном баламуте нашла себе сердечного друга злющая мышастая стерва Астас. А вскоре к косяку Драконьей Шкуры прибилась добродушная золотистая рыжуха Гвирдис, и на удивление легко поладила со всеми заносчивыми оторвами. Теперь Скальгь берёг не только свою посечённую, обожжённую, искусанную шкуру. Он чувствовал, осязал любой пристальный взгляд как осторожное прикосновение... как тычок, удар или ожог. Разгадывал всякое движение в табуне, мгновенно и безошибочно, но ужимки тощего надоеды со вздёрнутым носом и его искристые взоры оставались угрожающей тайной. Хил человек, да вреден. Жалит издалека, крошится вблизи... Что бы не замышляли люди, Скальгь не желал быть заодно ни с одним из них. Постепенно тускнело и остывало лето, кутаясь в растянувшиеся ночи. Зябким вечером, когда старший табунщик задремал у костра, упорный юнец, неожиданно для себя, подобрался вплотную к вороному косячнику. Поглощённый сумерками гривастый морок выдыхал серебристый пар, и в продолговатых зрачках невидимки умиротворённо плескался холодный желтоватый свет — под длинными ресницами таилось зоркое полнолуние. — Грёнд, — тихо позвал курносый, причмокнул губами. Помялся и протянул руку во тьму. Дыхание смиренного зверя ожгло ладонь, сильные губы мягко сцапали и сразу отпустили пальцы. Мечтатель осмелел и погладил кромешно чёрный лоб Драконьей Шкуры, шагнул вперёд, потрепал жёсткую гриву, почесал горяченную шею. Вороной злыдень оставался спокоен и благодушен. Курносый потоптался вокруг да около, и сам того не заметил как очутился на спине "королевского" жеребца. Покладистый дикарь не выказал недовольства, не взбрыкнул, не захрапел. Он терпеливо ждал решения всадника. Человек запустил руку в гриву, стиснул пальцы, качнулся вперёд и выпалил: — Давай, Грёнд, пошёл! Лунный полумрак ожил, плавно пришёл в движение, налился упругим гулом, взорвался дробными звуками безудержной скачки. Курносый лихач еле расслышал хриплую ругань старика, глотнувшего дыма, невольно съёжился, но отзвуки тревоги мигом выветрились из разудалой головы. Шумное волнение табуна стихло позади. Схлынуло рутинное, затонувшая в прибывающей ночи пойма вдруг преобразилась в волшебную долину. Словно яркий лунный свет прожёг, истончил вековечный небосвод, и землю накрыла бесконечная стремнина великой реки, баюкающей звёзды. Подхватила одинокого всадника, будто щепочку, и понесла в затуманенную даль с умопомрачительной скоростью. В чистейшем потоке неземной волшбы захлебнувшемуся ликованием человеку не утонуть, не утолить жажду, не очнуться... Вороной конь-дракон оказался умелым пловцом, или же обладателем невидимых крыльев. Он нёс околдованного мальчишку над мерцающим лугом без рывков, без качки, на единой волне глубокого мощного дыхания. И тёмная магия полёта развеялась в сияющий прах, рассыпалась на бесчисленные, ранящие холодом осколки, когда вороной разбил копытами мерное течение реки Вирис. Человек содрогнулся, раздосадованно крякнул и ударил пятками по угольно-горячим бокам скакуна. И обомлел, увидев, как в граде брызг и вихре длинных чёрных прядей к нему повернулась безухая, зубастая драконья морда с мертвенно-жёлтыми ненавидящими глазами. Курносый завопил, но никто его не услышал... Через несколько дней на речной отмели нашли раздувшегося покойника, на левом плече которого зияли жуткие раны. Неведомая тварь, сокрытая мутноватыми текучими водами, прищемила бедолагу мощными челюстями, уволокла в глубь, истерзала плоть до костей, насытилась агонией жертвы, наигралась — и оставила в покое бездыханное тело. Красочная молва о бесчинстве водяного достигла и ушей старого табунщика, и он понял, что никогда не найдёт пропащего раззяву помощника, лежащего со свёрнутой шеей в луговых травах. Старик наточил нож. Под шипение лезвия, скользящего по камню, седой угрюмец бесстрастно гадал на случайных искрах, проскакивающих на острие: — Что польёт с твоей глотки, кромешник, тина или кровь? Если и кровь, то дурная. Заражённая дикостью, буйством, непостоянством быстрины и стремлением плыть против течения... Старик выбрал надёжную, крепкую верёвку. Он ни с кем не делился умыслом. Ведь хозяин табуна по сей день не нарадовался на великолепное приобретение, не стоившее ни монеты. На дармовое состояние расчётливый господин полюбовался издалека, довольствуясь предвкушением весомого барыша от торга отличными жеребятами. Воротила был дальновиден, а старый табунщик дальнозорок. Его прищуренный взгляд сразу зацепился за чёрного призрака с пылающей на солнце гривой. Старик и не помышлял догнать на своём буланом крепыше дикого зверя, способного потягаться в резвости с летящим драконом. Но знал — Драконья Шкура не бросит в беде, истинной либо мнимой, свой разросшийся косяк. — В лобовые выбился, кромешник, — пробурчал табунщик, вглядываясь в зыбкую безмятежность пасущихся лошадей. Вороной самозабвенно начёсывал резцами золотую холку млеющей Гвирдис. Замер, напрягся, высоко поднял голову. Всмотрелся в человека, понимающе, недобро. Рыжая прижала уши, отошла в сторону. Старик тронул повод и послал буланого в галоп. Строгий окрик сорвался в похабную брань, щёлкнул с присвистом кнут. Взбудораженные лошади с фырканьем и взвизгами снялись с натоптанного места, и загрохотала, вспылила живая лавина. Вороной косячник исчез. Склонил голову, нырнул в гривастую стихию и растворился. Старик держал аркан наготове, но не видел цели, сколько не озирался. Потревоженные кобылы не устремились прочь от взбеленившегося человека, а поскакали по широкой дуге, словно избегали столкновения с незримым препятствием. Ускорились, сбились поплотнее, забрали покруче и сомкнулись в неразрывный круговорот. — Покажись, верховод... нечисть! — хрипел всадник, пойманный в петлю управляемого неистовства. Кромешник не внимал свирепым воззваниям табунщика и не всплывал. Краем глаза старик уловил огненный росчерк взметнувшейся гривы, обернулся, но поздно. Тёмный морок вырвался из пыльного коловорота слившихся воедино неясных образов и настиг заметавшегося буланку. Ощерившийся, всклокоченный, броский — истинное воплощение чернейшей злобы. Человек не успел замахнуться. Скальгь вонзил зубы в бедро врага и сдёрнул его со спины неловко отбрыкивающегося буланого конька. Встряхнул извивающееся орущее тело, отрывая мышцы от кости, и шваркнул обмякшее, бессильное, оземь. Протащил по хлёсткой траве и, не чувствуя сопротивления, отпустил. Жалкий хищник корчился, дрожал и выскуливал безвредную ненависть. Скальгь не добил его. Смерил равнодушным взглядом окрысившегося буланого трудягу, вскинул голову и ушёл плавной рысью в меркнущее небо. Табунщик нашарил оброненную верёвку и попытался удавить жгутом кровотечение. Старика окутывал цепенящий холод, землю под ним бил озноб. Мимо бежали лошади, стремительные, отстранённые... заревые, дымчатые, мглистые, туманные, маревые, облачные. И огибали, как вода огибает валун, не съёжившегося в окровенённой траве человека, а неподвижно стоящего над ним буланого конягу. Вечером на пастбище вослед взнузданному буланке без седока пришли встревоженные люди. Табунщик ещё дышал, но внятного рассказа о злодеянии неведомых конокрадов от него не добились. Только бессвязные проклятья драконьему отродью пузырились на синюшных губах. Горячка сгноила старика за пару дней. Похищенных лошадей не вернули. Преследователи немалыми трудами вызнали, что гривастая вольница переплыла излучистую реку Вирис и по холмистому правобережью откочевала к величественному озеру Рох-Ор"Авир. Там, на песчаном берегу нашлись глубокие отпечатки копыт, полные чистой воды, и студёный урез отсёк всякую надежду догнать беглецов. Искатели оправдали неудачу вмешательством коварной нечисти, безнаказанно умыкнувшей богатую добычу на недосягаемое озёрное дно. Простые смертные не отважились мутить воды, издавна облюбованные злокозненной навью. В омутах Рох-Ор"Авир нашлось место и коню-оборотню с драконьим норовом, и его заколдованному табуну. Так рассудили люди, сведущие в неопровержимых преданиях. Беглые лошади, не обременённые надуманными страхами, затерялись в бескрайнем диком приозерье. Иногда одичавшие кони попадались на глаза путникам, редким в тех безлюдных краях. Чуткие, резвые, светлые видения. Те же, кому удавалось приблизиться к быстроногим скитальцам, пожалели о своей ловкости. Скальгь берёг и защищал своих блуждающих "светляков" с драконовским рвением изобретательной и хладнокровной нечисти. Тонкий слух его кобылиц никогда больше не будоражили странные окрики — Гвирдис, Астас, Иствис, и таковым подобные... что бы они ни значили. И что бы не сказывали о дивных приозерных конях, под толстой чешуёй выдумок басенники спрятали отражение не чего-то потустороннего из возвышенных легенд, а человеческого, низменного, — чего не признали или не захотели признать. Ведь путь чудес в мир воображения из реальности прихотлив и долог, и пройти его вспять, до истока, зачастую невозможно — даже самые чёткие следы могут завести в топь...