Иоахим Цорн с детства любил лошадей. Отнюдь не той грубоватой, но бережной любовью, какую испокон веков питали к ним прусские землевладельцы. Мальчишкой он часто седлал тайком рыжего жеребца из отцовской конюшни. И ещё до зари удирал из родного поместья - скорее, большого хутора, чьи многочисленные пристройки были завалены туго набитыми мешками, корзинами и разной сельскохозяйственной утварью, не представлявшей для Иоахима ни малейшего интереса. Он мог целый день скакать по окрестным лугам, спешиваясь лишь затем, чтобы проверить силки, расставленные им с утра на лесных опушках. И хотя бы в один из них обязательно попадалась дичь - куропатка, перепел или заяц.
Обычно Иоахим жарил добычу на костре. Но если позволяло время, он нарезал своим неизменно острым, как бритва, ножом, полоски сырого мяса. А после укладывал их под седло и пускал коня в галоп. К вечеру нехитрое блюдо вполне годилось для трапезы - достойная замена ужину, которого его всегда лишали по возвращении домой.
Как ему удалось додуматься до этого - Иоахим не мог вспомнить. В такие дни он и вовсе не помнил себя. Долгая скачка под жарким летним солнцем, аромат трав, запах конского пота и парной, кровоточащей плоти, будили в нём странные ощущения. Плоская до самого горизонта равнина, покрытая разноцветным ковром из луговых цветов, казалась благодатным раем, о котором твердил ему сельский пастор. Но в этом раю не знали Христа.
* * *
Теперь к Иоахиму вернулось те самые, порядком забытые ощущения детства - запах крови и чувство пьянящей свободы, которой, несмотря на железную дисциплину в германской армии, ему хватало вполне. Вот уже несколько дней он скакал по золотисто-зелёным полям, пологим склонам лесистых холмов и пыльным просёлочным дорогам. Чужая земля обнажилась перед ним полностью, будто прачка из маленького городка, где ненадолго остановился его рейтарский полк. У земли, как и у той перепуганной до смерти прачки, не было выбора.
Вместе с Иоахимом в победоносном марше на запад двигалось множество всадников. Одетые, как на парад, они порой выглядели нелепо в окружении мощных орудий и уж тем более - бронемашин, что перемещались сами, не пользуясь конной тягой. Бесчисленная пехота едва поспевала за этой шумной лавиной копыт и колёс.
Грязными гуннами звала их потрясённая Европа. Случайно услышав эти слова, Иоахим как-то раз на привале лениво поинтересовался у рядового Пфальцера, что они означают. Объяснением он остался вполне доволен, а вот самим Гансом Рихардом Пфальцером - нет. В этом новобранце многое начинало злить, и в первую очередь - его университетское прошлое, никак не вязавшееся с отличной военной выправкой. Недавно приписанный к поредевшему в боях эскадрону Цорна, он был для прусского офицера настоящей загадкой. А загадок Иоахим не любил.
* * *
Вскоре, однако, стало не до чужих тайн и личной неприязни. Близилось настоящее дело - прорыв за линию фронта, почти не оставлявший шансов выжить. Скакать без поддержки на пулемёты и цепи стрелков казалось сущим безумием. Но Иоахим, хоть и не был силён в стратегии, знал, что это не зря.
Фронт вдоль реки Марна пришлось растянуть настолько, что у Монмирая французам и англичанам противостояло лишь несколько кавалерийских дивизий. Безнадёжно устаревшая конница против брони, моторов и дьявольской скорострельной механики. В такой ситуации командованию оставалось только одно - блеф. Некий отчаянный, дерзкий манёвр, чтобы вызвать панику, заставить врага хоть на день отсрочить неизбежную контратаку. И полтораста всадников, способных внезапно ударить британцам в тыл, вполне годились для этого. Лишь средство обеспечения этой внезапности казалось Иоахиму сомнительным. Но приказы не обсуждались.
* * *
Иоахим вёл эскадрон прямо на выстрелы. Гнедой жеребец Ганса Пфальцера скакал чуть позади его Тойфеля, словно привязанный. Ещё перед атакой было заметно, что Пфальцер держится как можно ближе к командиру. Это допускалось субординацией, но оставляло в душе неприятный осадок. Кто он такой, чёрт возьми, этот Пфальцер? Неужто один из агентов кайзера, выискивающих шпионов и бунтарей? Вздор - все знают, что пруссак и измена несовместимы. Чего же добивается этот странный субъект?
Сперва Иоахим хотел отослать наглеца на фланг, подальше от себя. Но передумал - раскрыть замыслы Пфальцера было проще, всегда удерживая его рядом. А пули над головой и вовсе заставили о нём позабыть.
- В галоп! - выкрикнул приказ Иоахим.
Заговорил пулемёт, отозвался ещё один. Тойфель держался молодцом - сказывалась долгая муштра на манеже. Иоахим вдруг понял, что судьба этого единственного по-настоящему преданного существа для него сейчас важнее всего на свете. Важнее Пфальцера, эскадрона, кайзера, да и самой Германии, если на то пошло. Такое отношение к своему коню было ему не в новинку - всплывало из странной, уму не постижимой памяти, как умение ставить силки и готовить под седлом мясо. Впрочем, размышлять об этом долго не пришлось.
Когда до неминуемой гибели оставался лишь миг, Иоахим швырнул перед собой газовую гранату. С виду она походила на те, что иногда бросали из окопов французы. Однако в ней не было ничего, разъедающего глаза и лёгкие. Лишь дымовая завеса - странный блестящий туман, поднявшийся невысоко над землёй. Иоахим едва успел разглядеть, что всадники, мчавшие по сторонам, быстро и чётко проделали то же самое. Мгновением позже непроглядный туман и абсолютная тишина заполнили всё вокруг.
* * *
Иоахим мог поклясться, что действовал строго по инструкции. Не сомневался он и в своих подчинённых. Быть может, что-то пошло не так, как рассчитывали создатели странного газа? Туман рассеялся, едва успев появиться. Наверняка растворился в воздухе, попал с дыханием в кровь, помрачил разум. Ничем иным, кроме как безумным бредом, Иоахим не решился бы назвать то, что видел и слышал в пути.
Его эскадрон вынесло в центр бурлящего живого потока. Тишину словно взорвало. Выли трубы, с оглушительным топотом мчались куда-то несметные табуны лошадей. Их седоки в незнакомых, грубо скроенных одеждах ревели тысячами хриплых от пыли глоток, вздымая оружие. Мечи и копья сверкали металлом на раскалённом летнем солнце, слепя глаза.
Длинные, спутанные, как конские гривы, волосы, искажённые яростью лица в цветных узорах... Лишь у немногих на плечах красовались жуткие шлемы, похожие на звериные головы. А над всем этим, сквозь облака пыли до самого горизонта, спицами в колесе мелькали летевшие по дуге стрелы. Казалось, наступил библейский Армагеддон - последняя битва всех времён и народов.
Происходящее только коснулось сознания Иоахима, задело вскользь, как слепой удар на скаку. Но и этого едва не хватило, чтобы навсегда потерять рассудок. Стиснутый со всех сторон конской и людской плотью, он мог лишь мчаться в одном направлении - куда несла его неведомая толпа. Туда, где на склонах, за стеной высоких щитов, встали те, кто готов был сбросить конную лаву вниз, втоптать её в землю, развеять прахом по выжженной солнцем равнине. Двум исполинским силам предстояло столкнуться битве, способной опрокинуть мир.
* * *
О предстоявшей через мгновение схватке Иоахим не знал ничего. Однако его не мучил вопрос, чью сторону выбрать. Инструкция чётко гласила: двигаться до пункта назначения по азимуту. И было плевать, бредовые видения или же люди из плоти и крови встали на его пути. Он принял правила игры и поставил на кон жизни - свою, Тойфеля и всего эскадрона, по-прежнему скакавшего рядом.
Как только конная лава врезалась в первую когорту врагов, их плотный строй дружно поднял щиты, стремясь отразить лёгкие копья всадников, бившие сверху. Лишь у рейтаров Иоахима было иное оружие - длинные, полые внутри пики из прочной стали, которые в бою держали в упор. Даже если они не могли пробить диковинные доспехи, страшные удары валили пеших наземь, прямо под копыта. Так эскадрон оказался на острие этой бешеной атаки, что бросила сотни тысяч людей в жаркий, пыльный, истекающий кровью ад.
Кто-то, пронзённый насквозь, последним отчаянным усилием вырвал из руки пику. Выхватив саблю из ножен у седла, Иоахим рубил набегавшую отовсюду пехоту. Тактика врага была ему непривычна, но учился он быстро - буквально на скаку. Как и в далёком детстве, ему легко давалась наука выживать. Слишком легко даже для прирождённого всадника и убийцы.
И всё же эскадрон начали теснить, заставили кружиться на месте, остановив его яростный натиск. Рейтаров, прорвавшихся сквозь живой заслон, взяли в клещи. Справа и слева напирали отборные воины - это было видно по их размеренным, почти ленивым движениям на подходе и резким, внезапным броскам.
Иоахим едва успел схватить за узду лошадь раненого товарища. Другой рукой он наконец-то сумел достать закреплённый в седле карабин. Глаз уже выбрал приметную цель - чью-то голову в шлеме с ярким плюмажем, что выделял её обладателя среди остальных.
Выстрел прозвучал отрывисто и глухо. Едва ли в грохоте битвы хоть кто-нибудь, кроме Иоахима, услышал его. Но стоило воину в плюмаже рухнуть в кровавое море плоти, крики слились в дикий, тысячеголосый хор. А кони вновь помчались вперёд, уже почти не встречая препятствий.
* * *
Когда поле боя сменилось мирной, ещё не исполосованной снарядами долиной за узкой цепью холмов, тишина ошеломила Иоахима. Лишь после нескольких судорожных вдохов он смог услышать отдалённый гул артиллерии. А ещё - тихий стон раненого Пфальцера.
Только сейчас Иоахим понял, кого спас от смерти в недавней битве. И следом пришло осознание, что спас ненадолго. Тёмное пятно крови на глазах расползалось по грубой ткани мундира цвета "фельдграу". А сквозь прореху, из-под клочьев белья и кожи, виднелись покрытые сгустками слизи внутренности. Никто из уцелевших рейтаров не проронил ни слова - должно быть, боролись с тошнотой. Кроме Иоахима, который молчал по другой причине - говорить было попросту не о чем. Смерть, будучи лишь изнанкой жизни, казалась ему простой и понятной. Ведь увядают же каждый год цветы на лугах.
Вдруг Пфальцер заговорил сам. Лёжа на траве, безвольно раскинув руки, как брошенная тряпичная кукла, он вкладывал последние силы в слова. Голос звучал удивительно громко и чётко, но смысл было трудно понять.
- Цорн, - произнёс он, глядя в упор на склонившегося над ним Иоахима. - Если вернётесь, доложите обо всём командованию. Достучитесь до генерального штаба, до кайзера, хоть до самого чёрта! Почаще упоминайте, что служили со мной - мой подлинный чин даст вам пропуск куда угодно. Но прежде всего, я учёный. Моя специальность - история, и я могу понять, что произошло. Эту войну никогда не выиграть - как не предотвратить новые, ещё более страшные. Прошлое мстит нам за наше вторжение...
- Прошлое? - тупо переспросил Иоахим, быть может, удивлённый впервые в жизни.
- Тот самый газ перед атакой ненадолго переместил нас во времени. Не спрашивайте меня, как - я всего-навсего историк. Догадываюсь лишь о цели эксперимента - преодолеть пулемётный огонь. Глупцы, забивающие гвоздь микроскопом! Вы даже не знали, где можете оказаться, и что вас там ждёт. И потому случайно открыли ящик Пандоры.
- А вы? Что известно вам, Пфальцер?
Иоахим и сам не мог понять, чем предсмертный бред так взволновал его.
- Это место... Когда-то оно звалось Каталаунскими полями. Впрочем, название вряд ли хоть что-нибудь вам говорит. Века назад здесь были разгромлены орды гуннов в своём походе на Рим. Их вождь Аттила и римский полководец Аэций - потомки несовместимых культур, боровшихся за жизнь. Одна из них должна была уступить и исчезнуть.
Аэций! Иоахим быстро связал незнакомое имя с человеком в плюмаже, убитом им в самом конце пути. Так подсказывала интуиция - наверняка врождённое качество гуннов.
- Вижу, вы поняли - лицо Пфальцера на миг исказила усмешка, скорее похожая на гримасу боли. - Жаль только, уже ничего изменить нельзя. Тем более - предотвратить, хоть именно это я призван был сделать. Но что я мог - один на кромешный ад?
Пфальцер на миг умолк, чтобы сплюнуть кровь, подступавшую к горлу.
- Аэций пал, гунны выиграли битву и унаследовали Европу. Возможно, Римской Империи удалось сохранить свой формальный статус - иначе откуда я до сих пор знаю о праве, философии, христианстве? Тем хуже - дикий гунн, вкусивший запретного плода цивилизации, намного опасней. Отныне войны станут другими - без нужды, без правил, с миллионами жертв.
Иоахим невольно огляделся по сторонам, словно искал какие бы то ни было перемены. Прислушался. Вдали по-прежнему, как вчера, как и долгие дни назад, звучала неумолчная канонада.
- Не судите слишком поверхностно, Цорн. Анналы Рима могли солгать, скрыв поражение от потомков. Никто ни о чем не догадывается, не ведает, что нас ждёт. А кровь степных дьяволов, гуннов, уже бурлит в наших жилах - хотя бы по капле в каждом. И будоражит всех нас - англосаксов, французов, немцев, славян... Но боже, кому я говорю это!?
Похоже было, что смерть постепенно брала своё, и Пфальцер начинал забываться.
- Такие, как вы, встречались и раньше, - чеканил он, посинев от натуги. - По одному на многие тысячи. Теперь вас не счесть - с вашей жаждой скачки, убийства, войны. Будьте прокляты!
* * *
Речь измотала Пфальцера, и он умолк - внезапно и навсегда. А остальные поняли, что слишком долго топтались на месте. Их обнаружили и начали стрелять уже издали - должно быть, из приземистых, длинных пакгаузов, еле заметных с такого расстояния. Вскочив по команде в сёдла, рейтары вмиг сократили дистанцию. Но пулемётов по-прежнему не было слышно - вряд ли они охраняли какой-то второстепенный склад в глубоком тылу.
Эскадрон не стал бы преследовать бегущих. Требовалось создать панику, и дезертиры могли быть для этого лучшим средством. Но с приближением всадников огонь сделался лишь плотнее, прицельнее. Тойфель вдруг громко фыркнул - казалось, скорее от изумления, чем от боли. И повалился набок, швырнув Иоахима в густую, смягчившую удар траву.
Бросив громоздкую, бесполезную саблю, и даже не пытаясь выдернуть из-под недвижной туши свой карабин, Иоахим укрылся за конским трупом. Из оружия у него оставался лишь револьвер. И только теперь он понял, что больше не слышит вокруг знакомого дробного топота. Неужто все, как один, лежат тут, на мокром и грязном от крови лугу?
Когда исчезли шансы остаться незамеченным, Иоахим первым открыл огонь. Двое в цепи стрелков неуклюже упали, но третий, ближайший, рванулся вперёд и занёс над ним штык.
Если у Иоахима и было желание сдаться, оно пропало, едва он глянул в глаза британцу. Пускай тот дрался пешим и вряд ли когда-нибудь ел мясо из-под седла. В ответном взгляде мелькнула ни злоба, ни гнев - кристально чистая, свободная от всего людского ярость собрата. И это было последним, что мог увидеть Иоахим.