Я ждал тебя. Ждал на пыльном чердаке старого четырехэтажного дома, среди брошенных, никому не нужных вещей, давно сошедших с орбиты жизни и каким-то чудом избежавших свалки. Сломанные стулья, похожие на изъеденные временем и теплом льдины, грязные и рваные ковры, скособоченными рулонами сложенные у стены... Надтреснутые чашки, автомобильные покрышки и старые газеты. В углу лежала подвесная люстра, в одном из патронов даже осталась разбитая лампочка. Пыль. Пыль и паутина. Запах сырости и смерти.
Мы с тобой давно присмотрели именно этот чердак. Он привлекал нас своим наполовину разбитым, огромным, в рост человека, окном. Это был даже не чердак, а скорее мансарда, наверное, уже больше полувека использовавшаяся исключительно в качестве склада для пыльного хлама. Весь дом, чудом переживший гражданскую и Великую Отечественную, дышал старостью и сыростью. Я подошел к окну и посмотрел вниз. Из-за высоких потолков дореволюционная четырехэтажка была ненамного ниже окружающих ее хрущевок.
За окном была наша любимая погода. Мелкий пушистый снег медленно падал на продрогшую землю, укрывая обмерзлые листья. Старые полуживые каштаны жались друг к другу, обнимались ветвями, медленно покачиваясь в постыдном ритме, совсем не стесняясь прохожих. Прохожие отворачивались, краснея от стыда и холода, и спешили домой, к холодным батареям и пустым холодильникам.
За спиной послышался шорох. Я сразу узнал твои шаги, их невозможно было спутать с другими. По крайней мере, я так считал. Мы были вместе всего четыре месяца, но уже после первого поцелуя я понял, что мы умрем в один день.
Ты подошла ко мне сзади и обняла. Я молча повернулся и посмотрел в твои глаза. Рыжие.
Зеленые.
Желтые.
Рыжие.
Зеленые.
Желтые.
Рыжие.
В твои глаза можно смотреть часами, мне никогда это не надоедало. Я и сейчас не могу оторваться. Перед смертью не надышишься.
Ты улыбнулась. Пар от твоего дыхания щекотал ноздри и, замерзая, оседал на бровях и ресницах.
Проваливаюсь. Я проваливаюсь в твои зрачки. Черные и бездонные. Падаю в них - раздваиваюсь и падаю в оба зрачка одновременно.
Полет бесконечен. Можно падать годами, боясь долететь до дна бездны. Боясь увидеть, что ТАМ. Мне никогда не хватало смелости упасть в твои глаза окончательно, но сегодня я доберусь до дна. Оказывается, это просто, особенно когда знаешь, что больше шанса не представится.
Наращиваю ускорение свободного падения до пятизначной цифры и со всего размаха ударяюсь о сетчатку. Треск костей, скрип рвущихся нервов, шипение бьющейся фонтаном из изуродованных сосудов густой черной жидкости. Оставив этот дьявольский коктейль из плоти и крови, сознание просачивается дальше, по зрительному нерву в твой пульсирующий мозг. Лабиринтами извилин, глубже, дальше, ритмичнее, как в любимой женщине... а ты и есть моя любимая женщина...
Вдруг наступает тишина.
т
и
ш
и
н
а
.
.
.
Смотрю в твои глаза.
Ты впервые в жизни говоришь мне: "Я люблю тебя."
Ничего не отвечаю, ты и так все знаешь. Ты знаешь, что я люблю тебя. Знаешь. Ведь ты точно так же проваливалась только что в мои глаза.
Ты могла и не говорить, но почему-то решила озвучить очевидное. Наверное, тебе просто хотелось почувствовать вкус этих слов во рту.
Улыбаюсь и беру тебя за руку. Теперь я смелый, не такой, как тогда, в твоем доме. Рука холодная, ты замерзла и никак не можешь согреться. Ничего, скоро нам уже никогда не будет холодно.
В разбитое окно мансарды врывались мелкие пушистые снежинки. Старые полуживые каштаны у противоположного дома жались друг к другу, обнимали ветвями, медленно покачиваясь в постыдном ритме, совсем не стесняясь прохожих. На город спускался длинный ноябрьский вечер.
Ты высвободила руку, чтобы снять с моих бровей накопившуюся там изморозь. Твои каштановые волосы дрожали от холода и смеялись от ветра. Снежная седина только украшала тебя. Ты улыбнулась, ободряюще и чуть печально. Такой я запомню тебя навсегда. Впрочем, нет, через миг я забуду обо всем, что когда-либо знал.
В доме напротив зажегся свет в одном из окон. Больше медлить было нельзя. Мы взялись за руки и вышли из окна.