Папа у Серёжки работал геологом. Он надолго уезжал в командировки на Крайний Север и, пока его не было, мама ходила грустная и тихая, как будто в доме кто-то болел.
И только когда в доме появлялся папа, мама начинала смеяться, шутить, звать гостей и устраивать праздник. Папа тоже шутил, смеялся, грозил сбрить бороду и никуда больше не ездить. Включали проигрыватель и ставили самые любимые пластинки, на которых были песни про тайгу, про Север, про геологов и ещё какие-то иностранные, где слова были непонятны, но всё равно очень весёлые. Папа гонялся за Серёжкой, потом Серёжка гонялся за папой, а мама смеялась и кричала: 'Не путайтесь под ногами, дом уроните!' Только вот Серёжа ни разу не видел, как папа приезжал с Севера. Как из магазина приходит - видел, как из гостей - тоже, а вот как с Севера - ни разу. Мама говорила, что из командировок папа прилетает на самолёте, и Серёжа думал, что самолёт садится во дворе дома, или на дорогу, как в одном кино, которое он смотрел по телевизору. Ему очень хотелось посмотреть на настоящий самолёт вблизи - как он, большой, блестящий, едет по дороге и гудит, и подъезжает прямо к дому. К нему подкатывают такую большую лестницу на колёсиках - она называется трап, это мама говорила - и по трапу спускается папа.
Но всё было всегда не так. Когда Серёжка просыпался, папа был уже дома, а мама говорила, что он уже прилетел.
Папа всегда приезжал рано утром, пока Серёжка спал, и привозил что-нибудь необычное, чего в городе не найдёшь. Эти вещи он называл 'сувениры', а ещё - 'трофеи'. Было у них название, совсем уже непонятное: 'раритеты'. Так назывались разные вещи, которые папа привёз уже давным-давно.
Раритетом папа называл большие оленьи рога, которые висели в прихожей и на них всегда вешали шляпы и зонты. Ещё он говорил так про щучью голову с разинутой пастью, в которую можно было запихать даже кота Мура, такая она была огромная. Но голова висела на кухне очень высоко, да и мама запрещала мучить Мура. А у этой щуки было так много зубов, и все они были такие острые...
Ещё один раритет лежал на подоконнике и был простым серым камушком, на котором росли маленькие бугорочки-пупырышки. Папа рассказывал, что камень этот привезён с самого крайнего Севера - с берега студёного Карского моря, которое самое холодное в мире и его называют 'ледяной мешок'. А серые пупырышки на камне - это 'аборигены побережья'.
Аборигены - это те, кто живёт на одном месте всегда, с самого рождения. Так объясняла это слово мама. Кот Мур был аборигеном этой квартиры - он в ней родился и никуда не уходил, ни разу.
А ещё аборигены на камне назывались 'лишайники', и были они такими растениями, вроде грибов. Серёжке очень интересно было, что это за лишайники такие, и почему папа за ними так ухаживает - поливает раз в месяц, когда дома, а иногда даже разговаривает с ними.
А вот дворовых кошек Серёже трогать не разрешали, потому, что на них тоже были лишайники - только почему-то заразные, и они назывались 'стригущие'.
Серёжа часто присматривался к уличным кошкам, но ни разу не видел на них ничего похожего ни на серые пупырышки, ни на грибы с ножницами, которые сидят на кошках и их стригут. Правда, смотрел он издалека, близко к себе кошки его не подпускали. Зато камешек можно было рассматривать сколько угодно, и даже брать в руки.
Только вот лишайники на камне не шевелились и даже, как казалось, не росли. В общем, это были очень странные аборигены, и Серёжа думал, что днём они прячутся в камне, а по ночам, когда в доме все засыпают, открывают крошечные дверцы и вылезают наружу с маленькими ножницами, чтобы стричь кошек. Поэтому нужно было следить, чтобы Мур не ходил по подоконнику и не оставался на ночь в большой комнате.
Ещё у папы было очень много фотографий. На них почти не было людей, только всякие речки, деревья, птицы и звери, вертолёты и вездеходы, и огромные буровые вышки. Почти все фотографии были яркие и цветные, и каждый раз, когда папа приезжал, он ходил в ателье делать новые.
Мама всё время ругала папу, что он завалил квартиру всяким мусором. Правда, ругалась она не сильно, а скорее для шутки. Но папа всегда обижался, если мама называла его 'раритеты' и 'трофеи' мусором и хламом. Тогда мама смеялась и говорила, что папа такой же ребенок, как и Серёжка, только взрослый. И это было непонятно - разве ребёнок может быть взрослым - таким большим и с бородой?
А в командировках у папы всё было не так, как в городе. Там ездили не на трамваях и троллейбусах, а на каких-то вахтовках и вездеходах и папа часто повторял, что 'газон' и 'ГТТ' - это 'небо и земля'. Ещё там летали на вертолётах и 'Аннушках'. Как объяснили Серёжке, 'Аннушка' - это не мама, а такой маленький самолётик.
А жили на Севере не в домах, а в балках. Балок - это такой домик на санях, который можно возить по снегу с места на место, куда захочешь. Только тащить его надо трактором, руками не получится - такой он тяжёлый.
А еще на Севере живут местные жители, и они называются ненцами. Живут они в таких палатках из шкур, которые называют чумами. А шкуры ненцам дают олени, которых там разводят вместо коров. Ещё олени дают мясо и рога, а вот молока от оленя не дождешься, и поэтому ненцы пьют сырую кровь и едят мясо, а молока не пьют.
А рога олени сами сбрасывают весной, чтобы потом отрастить себе новые. Одни такие рога папа и привёз когда-то давным-давно, и с тех пор они стали ' раритетом'. А новые рога у оленей растут мягкие, в особой бархатистой шкурке. И если их отпилить, пока они ещё не очень большие, то из них можно сделать хорошее лекарство. Правда, Серёжка не запомнил, какое. А вот как называются бархатные рожки, он запомнил: 'панты'.
На фотографиях у папы олени тоже были, только немного. Это от того, говорил папа, что геологам не разрешают работать там, где олени пасутся, чтобы их не пугать, потому и фотографировать их приходится редко.
Зато на карточках были настоящий волк, медведь и заяц. От зайца, правда, были видны только задние ноги, потому, что он убегал от папы, но другие звери были видны очень хорошо. Волк стоял и рычал, оскалив огромные белые зубы, и было видно, что он очень сердитый. А медведь сидел на вершине маленькой горки, совсем как человек, и одной лапой прижимал к себе маленького медвежонка. А другой медвежонок выглядывал из-за его спины. И это не медведь был, а медведица-мама, как в мультике про Умку, только не белая, а бурая, хотя и жила на Севере.
Ещё там были фотографии с разными птицами: утками, гусями, куропатками и совами. Совы все были белые, как снег и папа говорил, что они полярные. Но больше всего Серёжке нравился снимок с орлом.
Орёл сидел на ветке засохшего дерева, на берегу реки с желтыми песчаными берегами и синей-синей водой. За спиной у орла небо было голубое-голубое, как машина у Витиного папы.
Орёл смотрел, казалось, прямо на Серёжу, слегка приоткрыв клюв. Глаза были жёлтые, как мамина янтарная брошка. В одной лапе орёл держал рыбу, которую, наверное, только что поймал в речке и собирался съесть, когда пришёл папа и сфотографировал его. А когти были такие огромные и острые, как железные крючки.
При этом крылья у орла были подняты в разные стороны, как на картинке, которая называется 'герб'. В общем, фотография была самая красивая, и Серёжка часто брал её и рассматривал. Орёл был прямо как живой.
А ещё у папы было перо от этого орла! Папа говорил, что орёл сам дал ему это пёрышко, для Серёжки, когда папа его снял. Это пёрышко всегда было в комнате, воткнутое в раму большого зеркала.
Перо это было разноцветным: полоска белая, полоска коричневая, и так от начала до конца. И ещё папа говорил, что такие перья из крыльев орла у индейцев носили только вожди. У вождей было много перьев, а у Серёжки - всего одно. А ему так хотелось, чтобы их было побольше!
Однажды, когда папа был опять в командировке, в гости к Серёже пришёл Витя. Витя был Серёжиным лучшим другом и соседом. Они жили на одной лестничной площадке, ходили в один садик и в одну группу, а через год должны были пойти в школу, в один и тот же класс.
Мальчики всегда ходили в гости друг к другу, если нельзя было гулять на улице из-за плохой погоды по выходным, или когда в садике объявляли карантин.
Карантин объявляли всегда, когда начиналась осень, и все начинали кашлять и чихать. Тогда мама говорила, что садик закрылся, и Серёжа начинал сидеть дома.
Так, как мама не работала, то всегда брала Витю, чтобы присмотреть и за ним тоже. А за это Витин папа всегда отвозил Серёжу, маму и папу на дачу на своей машине, когда начиналось лето, и привозил обратно, когда оно кончалось.
А сегодня как раз опять начался карантин. На улице шёл дождь со снег, и гулять было нельзя. Все жёлтые и красные листья с тополей и клёнов давно уже облетели, остались только на ивах - почти такие же зелёные, как и летом.
За окном то хлестал холодный дождик, то сыпалась снежная крупа и тут же таяла. Ветер морщил лужи, трепал пожелтевшую траву и раскачивал голые деревья. Даже смотреть за окно было холодно и сыро, поэтому дети сидели в Серёжкиной комнате и строили на ковре замок из конструктора.
Замок должен был получиться почти настоящий, потому, что конструктор был как раз такой, чтобы строить замки. В нём было всё-всё, что нужно - даже маленькие солдатики с копьями и лошади с повозками, а на некоторых деталях были нарисованы камни, как на стенах настоящей крепости. Был там и трон с королём, и деревья, и подъёмный мост.
Серёжа с Витей уже построили главную башню с мостом, поставили деревья и собирали крепостную стену. Витя делал саму стену, а Серёжа приделывал к ней башенки.
- А знаешь, по телевизору недавно кино было, там был точно такой же замок - сказал Витя, пристраивая очередной кусочек стены.
- А какое кино? - спросил Серёжа.
- Я названия что-то не помню... А, вспомнил! 'Знак орла' называется! Там ещё рыцари друг с другом дерутся мечами. Один другому как даст! А этот ему - бах! Дж-ж-ж! Дзынь! И - а-а-а-а! - бух! - упал, потому, что раненый. А его подняли на носилки и понесли, а над ним - орёл летит. И этот рыцарь говорит: знак орла - хороший знак! А потом он поправился, и они всех победили! - увлечённо рассказывал Витька, забыв про игрушки, размахивая руками и хватаясь за 'раненые' места. - А ты не смотрел разве?
- Нет, не смотрел. Зато у меня фотография настоящего орла есть, его папа на севере сфотографировал! И перо есть настоящее, орлиное. Хочешь, покажу? - Серёже захотелось тоже чем-то похвастать, раз он не смотрел такого хорошего фильма.
- Покажи, покажи! - сразу начал просить Витя.
- Ну, я не знаю, может быть, мама не разрешит... - почесал затылок Серёжка.
- А ты попроси - она и разрешит! Или у тебя ничего нету, и ты всё придумал! - не отставал Витя.
- Ладно, я попробую, только перо это папино, он его никому не даёт в руки брать, только смотреть издалека разрешает. Пойдём к маме.
Мама в большой комнате смотрела телевизор и вязала. Увидев детей, она улыбнулась: Серёжка опять был в одном тапочке, а у Вити рубашка выбилась из колготок.
- Мама, можно мы с Витей фотографию посмотрим? - спросил Серёжа.
- Какую?
- С орлом которая, а то Витя говорит, что у нас её нет.
- Посмотреть можно, только сначала сходи и найди свой тапочек, а ты, Витя, иди сюда, я тебе рубашку заправлю.
Серёжа побежал за тапочком, Вите заправили рубашку и, когда всё утряслось, мама открыла верхний ящик большого шкафа и достала альбом с папиными фотографиями.
- Вот твой орёл любимый, смотрите - сказала мама, протягивая альбом детям.
- Да тут орёл даже лучше, чем в кино! - восхитился Витька. - В кино он без рыбы был и какой-то серый, а тут вообще красивый! Я такого даже в зоопарке не видел!
Потом они посмотрели другие снимки и Серёжа рассказал: где буровая, а где убегает заяц, про оленей и всё-всё про Север и про папу.
- А где у тебя перо? - спросил Витя.
- Мам, а можно, мы с Витей пёрышко посмотрим? Мы его руками трогать не будем, только глазами! - повернулся к маме Серёжа.
- Ну, если только глазами - то немножко можно, пожалуй - засмеялась мама.
Она убрала на место альбом, подошла к зеркалу и достала пёрышко. Осторожно держа его на ладони, мама протянула его ребятам.
- Вот, смотрите. От настоящего орла перо, с самого Севера.
- Серое оно какое-то, как от курицы - сказал Витька.
Сейчас он ужасно завидовал Серёже, ведь у того столько интересного было, а у него - ничего! И поэтому ему совсем не хотелось восхищаться каким-то там пером, пусть даже и орлиным. И в самом деле, может его на улице подобрали или из подушки вытащили - вон сколько в подушке перьев. Это если у павлина взять перо, то сразу видно, что оно павлинье. А это...
Этим летом Витя был в деревне у бабушки, и там были куры и петух. Половина куриц были белые, а половина - разноцветные. Белых бабушка называла 'инкубаторские', а разноцветных - 'пеструшками'. А петух и вовсе был красивый, как павлин. А ещё по деревне ходили гуси, и гусиные перья попадались точно такие же, как это орлиное. Так что у Серёжки, наверное, тоже от какого-нибудь гуся перо. Или от курицы.
- Нет, не от курицы! - обиделся Серёжа. - Врёшь ты всё! Это папа у орла взял - для меня, на память!
- Мальчики, мальчики, перестаньте сейчас же! - вмешалась мама. - Что вы ссоритесь, в самом деле? Орлиное, куриное - какая разница! Перо как перо - чего ругаться? - она встала с дивана и прилаживала перышко опять в раму зеркала, на его место.
- Папа это пёрышко давно уже привёз, как только Серёжка родился - рассказывала мама. - Вон оно какое старое, всё уже запылилось!
- Это потому запылилось, что по нему курицы ходили! - злорадно вставил Витька. - Орлиные перья не пылятся и не пачкаются! А раз это испачкалось, то оно не орлиное! Вот!
- Ты! Дурак! Это папа привёз, с Севера! - расплакался в бессилии что-то доказать Серёжка. - Это настоящее!
- Настоящее, настоящее, только не орлиное! Настоящее куриное! Куриное! Ко-ко-ко! - дразнился Витька, подпрыгивая на месте.
- Мальчики! Перестаньте! Как вам не стыдно! Витя, ну как ты можешь! - пыталась образумить их мама, но было уже поздно.
Серёжка уже ничего не видел из-за своих слёз кроме кривляющегося лица Витьки и ничего не слышал. Только в ушах стояло это гадкое 'ко-ко-ко'...
Не помня себя, он кинулся на своего лучшего друга, повалил его на пол и наотмашь, не по-детски, по взрослому ударил его кулаком в лицо.
Ударил в лицо, которое он сейчас ненавидел так, как ничто другое, и это новое для него чувство захлестнуло его подобно огромной океанской волне.
Не в силах выдержать того, что сделал, не в состоянии перенести непоправимости утраты друга, уязвлённой гордости за отца, жалости к себе и ещё многого, многого другого, что Сергей ощутил впервые в своей жизни, он упал на пол рядом с Витькой и заревел, колотя кулаками по полу.
- Дурак, дурак! - кричал он в бессильной ярости, не зная, что теперь делать и как жить дальше. Буря чувств, которых он никогда раньше не испытывал, подавляла и пугала его. Он захлёбывался в своём крике, в своих слезах, он умирал - или это казалось ему, но от этого было не легче. Умирал весь его детский, домашний и уютный мир, с по-детски тёплыми отношениями, детской любовью ко всему и всем, мир, где нет ненависти и боли...
А в это время перепуганный Витька, с разбитым носом и круглыми глазами не поняв, что произошло, пятился от Серёжки, сидя на полу. Словно в дурном сне он наблюдал, как Серёжкина мама с остановившимся, побелевшим и от этого страшным лицом рывком поднимает Серёжку с пола и безжалостно хлещет его по щекам.
- Извинись! Извинись! Зверёныш, весь в отца! - почти кричала Серёжина мама, страшно преобразившись из такой доброй, чуть грустной тёти Ани в злую, совершенно незнакомую тётю. Вите уже не было обидно за то, что Серёжа его ударил, ему было страшно за Серёжу - даже страшнее, чем за себя.
- Тётя Аня, не надо! Не надо! - закричал он. - Пожалуйста!
Кровь из носа и слёзы из глаз смешивались и начав, наконец, всхлипывать, Витя захлебнулся в этой смеси.
- Простите его! Пожалуйста! - голосил он, как никогда в жизни. Так он не плакал и не кричал, даже тогда, когда отец ему всыпал ремнём за то, что он бросался из окна кубиками в бабушек на скамейке.
- Оно орлиное! Орлиное! Всамделишное... - кричал он изо всех сил, дёргая тётю Аню за руку, пытаясь оттащить её от Серёжки, которого она уже не била, а трясла, как куклу.
Серёжка уже не ревел и не плакал. Он смотрел куда-то в сторону, словно никого и ничего не видел и не хотел видеть. Для него умерли все, все - кроме папы - но папы здесь не было, и он был далеко. А ведь он, и только он мог сказать, что это перо - орлиное, и не куриное, и что такие перья носят индейские вожди, и никто бы не стал с ним спорить...
Серёжа уже не чувствовал, что его били и трясли. Он уже не жалел, что ударил Витю, он уже ни о чём не жалел. Потихоньку до него доходили слова мамы: 'Звереныш, весь в отца'...
...Как, как она могла сказать такое о папе? Ведь он никогда никого не ударил, никогда никому не грубил... Ему все всегда радовались, и все грустили, когда он уезжал - даже кот Мур!
Новая волна ярости захлестнула Серёжу. Все самые гадкие, самые нехорошие слова, которые он знал, он начал швырять в лицо матери, которую он любил до этого больше всех и, может быть, даже больше папы.
- Дрянь! Дура! Гадина! Г...но! Дура! - и другие, страшные слова, которые он однажды слышал от пьяного дяди Гоши, когда он разбил целую бутылку водки возле ограды садика.
Дядя Гоша работал в садике дворником, и обычно никогда не ругался при детях, хотя и бывал часто 'навеселе', как называла это Раиса Павловна, воспитательница их группы. А в тот раз он просто не видел Серёжку, который сидел рядом в кустах и играл в Африку, думая, что он в джунглях.
- Перо орлиное! Орлиное! - закричал он, и весь мир сжался для мальчика до размеров этого перышка. В нём сейчас заключалось всё - и правда, и боль, и справедливость, и любовь, и ненависть. Ведь, если перо куриное - это значит, что папа врал, а папа никогда не врёт! Он не такой! Ну пусть мама скажет, что перо - орлиное, и он всё-всё простит ей, он опять будет её любить, он попросит прощения у Вити и помирится с ним, он подарит ему свои самые лучшие игрушки... Лишь бы мама сказала, что перо орлиное!
- Мама, ну скажи, что оно орлиное! Пожалуйста! - исступлённо кричал Сергей, притоптывая ногой в истерике. - Ну, пожалуйста, ну скажи!
- Извинись! Я сказала, извинись! Сейчас же, немедленно! Извинись перед Витей!
- А ты скажешь тогда, что оно орлиное?
- Не торгуйся! Извинись перед ним и передо мной тоже! Сейчас же!
- Не так! На колени! Встань и извинись! На колени! Ты посмотри, что ты наделал! На колени!
Мамина рука, обычно такая лёгкая и ласковая, опустилась на плечо и стала давить вниз, сделавшись вдруг невероятно тяжёлой. Подчиняясь, Серёжа встал на колени и, захлёбываясь в слезах, глядя на измазанное кровью лицо друга, повторил сказанное.
- Я прощаю, прощаю! - ревел Витька.
- Теперь передо мной! Извиняйся, зверёныш!
- Мама, прости пожалуйста! - начал Серёжа. - Я больше никогда так делать не буду!
- Что делать не будешь?
- Не буду Витю бить! - и сразу же получил удар по губам:
- Не за то извиняешься! За слова свои плохие извиняйся!
- Мама, прости пожалуйста! Я никогда так больше говорить не буду! Никогда!
- А теперь иди в угол и стой, пока я тебя не выпущу! А Витя будет играть твоими игрушками!
Всхлипывая и размазывая по щекам слёзы, Серёжа выдавил из себя вопрос, уже согласный на всё ради ответа на него, ради одного, короткого слова, которое скажет мама: 'Да!':
- Мама, а перышко орлиное?
- Куриное!
Лучше бы она его ещё раз ударила! Лучше бы его выгнали из дома, отняли все игрушки, лучше бы он никогда не вставал с колен - лишь бы не слышать этого слова! Значит, или папа врал, или мама его не любит, только притворяется... Это было так страшно, так плохо...
Всё ещё ревя и поскуливая, как побитый щенок, Сережка встал в угол, куда его подтолкнула мамина рука. Стоя лицом к стене, сквозь шум от телевизора он слышал, как мама умывает Витю, приговаривая: 'А рубашечку сними, Витенька, мы её постираем... Господи, что с ним такое... Такой ласковый всегда был, и что это вдруг вызверился...'...
Сережка уже давно перестал реветь и плакать, а дождь на улице кончился, когда из детской пришла мама.
- Ну, что, стоять не надоело?
- Надоело.
- Тогда выходи, иди попрощайся с Витей и помирись, сейчас за ним родители придут. Вы ведь останетесь друзьями?
- Угу.
- Иди, иди.
Серёжа, повернувшись от стены, которую потихоньку ковырял последние полтора часа, радостно побежал в свою комнату. На пороге радость освобождения сменилась смущением, и так же смущённо на него смотрел Витька.
Играть в Серёжкины игрушки в его комнате одному, пока Серёжка стоит в углу, наказанный, оказалось вовсе не так хорошо и интересно, как можно было ожидать. Просто не игралось - всё время Витя думал о том, что Серёжка стоит в углу... Витя почему-то чувствовал, что наказали и его тоже - даже больше, чем Серёжку. Наказали тем, что сейчас он ощущал себя виноватым перед другом и не мог на него посмотреть...
- Витя, ты не будешь обижаться?
Витька покрутил головой, опустив глаза.
- Правда? И мы будем дружить? Всегда?
На этот раз Серёжкин друг поднял глаза и кивнул.
- А ты драться не будешь? - спросил он.
- Нет, не буду. Только ты не говори, что перышко куриное. Ладно?
- Ладно, не буду - согласился Витя.
Смущение детей потихоньку проходило, сменяясь радостным спокойствием вновь обретённого мира. Гроза прошла и мир, умытый дождём из детских слёз, казался ещё более ярким и прекрасным, хотя и перестал быть прежним, неуловимо и бесповоротно изменившись за этот день. Два мальчика стояли, взявшись за руки, за окном садящееся солнце освещало стены домов напротив. Они ярко горели, как сказочные зеркала. Тучи, из которых весь день сыпался этот противный дождь со снегом, уходили куда-то далеко, открывая безоблачное синее небо над городом.
По лестнице поднимались Витины родители, как всегда, вместе пришедшие с работы. Они шли, чтобы забрать Витю домой и ещё не знали, что сегодня их сын стал взрослее, научившись прощать, научившись жалеть, научившись сопереживать...
...Где-то в далёкой Сибири, по уже выпавшему снегу мчался вездеход, в котором ехал Серёжин папа. Он смотрел на заснеженную тундру и думал о сыне, о жене, о далёком доме в далёком отсюда городе.
Каждый раз, вспоминая о своих, он мысленно извинялся перед женой за тот единственный раз, когда он не сдержавшись, ударил её. Это было ещё до рождения Серёжки, и Аня тогда действительно его до этого довела, как будто специально этого добиваясь... Но виноват всё равно был он, не сумев сдержаться, не сумев остановит порыв чувств до того, как ярость захлестнула его с головой. И - он знал это твёрдо и точно - его любимая вторая половинка никогда больше не даст повода для того, чтобы это повторилось, она всё равно любит его и рада его приездам, но она никогда не простит его за тот удар - никогда...
...А в небе над городом, в последних лучах заходящего осеннего солнца парил невесть откуда взявшийся здесь орёл...