Больше всего на свете я любил тишину. Мне ощущалось, что, пробудь я достаточно долгое время в тишине, что-то бы свершилось во мне; что-то великолепно-непоправимое.
Люди вламывались в мой мир снова. Суетой, мелкими, но многочисленными шумами. Потоком выдуманных и ненужных дел, захватывающим меня в свои липкие струи и несущим деловито и скоро на самом деле в никуда. Поток этот был иллюзией. Но ведь и я сам пока жил в иллюзии и до срока не имел власти прекратить кошмарный треп. А молить этот жестокий поток событий и вещей о чем бы то ни было... - о, кто же по доброй воле отдаст любимую игрушку. Бесполезно. Я, как и многие другие, был марионеткой этой мировой силы... До срока. К тому же.., эти масляные взгляды учтивого голодного монстра здравого смысла, а также добрые родственники, желающие тебе самого хорошего из всего, что они пожелали бы самим себе. И в этом их глубочайшее заблуждение и мои жесточайшие муки.
Множество несчастных девушек с цветами, которыми от них отделались их парни. Я говорил себе: смотри, смотри, запоминай. Не поддавайся соблазну сентиментальности, но смотри, и не забывай этого. Заброшенные, пользуемые (хотя, какая от этого польза), слегка пьяные женщины, осмелившиеся захотеть праздничного настроения.
Я снова, как и год назад, увидел женскую сущность, излучающуюся из любой женщины, независимо от возраста, внешности, характера. Что-то, заставляющее меня склонить голову, а других мужчин - оглядываться на женские ножки и попки. Но как же двойственен я сам. Ибо тоже оглядываюсь на женские ножки и попки, предавая эту самую сущность. Возможно, дети пустыни не шьют шапок; возможно даже, что они не строят городов. И утро застанет всех нас такими же, какими мы были неделю назад и какими станем месяц спустя. Но ровно через год меня снова настигнет это безумство, и я буду сдерживать слезы, глядя на тех, кто тщетно пытается создать себе праздник, уже не надеясь на свою сильную половину, но лишь на свои слабые могущественные женские руки.
О, нет, никаких встреч, разговоров, суеты с ходьбой на месте. Один! В самые глухие дворы. Или в лес, в поле, на стройку. И глядеть влажным взглядом в пространство, боясь родить шум. Но никого рядом, умоляю! Один. Мне так нужно понять их. Чтобы понять себя? Возможно... Так почему же я этому так настойчиво сопротивляюсь?
Я люблю одиночество потому, что затрудняюсь вести себя естественно с людьми, и это меня утомляет. Утомляет постоянная наигранность, маски и попытки "казаться" не тем, кто я есть, и выражать не то, что у меня на душе. Именно на душе, ибо выражать внешние эмоции - не значит быть искренним. Но в этот день как будто я не я. О, нет, конечно же наоборот. Я брожу по улицам тихий и настоящий. Настоящий оттого, что смотрю на других настоящих. И от этого хочется знать о себе всё. Знать сегодня, сейчас. Потому что завтра все они потухнут; исчезнет алое пламя, лишь в глубине останется тлеющий уголек... до следующего года.
Кто же раздувает эту угли? Кто-то очень большой, должно быть, который враз, на одном выдохе, воспламеняет всех женщин страны, а возможно, и мира. Почему-то зябко в этот день. У природы легкая депрессия, странным образом согласующаяся с нежным теплом и тишиной; у меня - приступ внутреннего молчания. Не хочется заруливать в дворы-колодцы, в темные подъезды, как обычно; что-то во мне этому настойчиво сопротивляется. Хочется, наоборот, встать в самом оживленном месте города, раскинуть руки, принять сей золотой душ. И молчать, молчать. Ни слова, упаси боже!
Чем занят в такую пору сатана? О чем заботится, чем тяготится владыка физики? Это завтра он будет в своем репертуаре - огонь и лед. Но сегодня он - господь; золотая середина; серенада сайленс; поток покоя. Молчит темный дух, насупился. Гложет его ощущение собственной эфемерности. Слегка бесит беспомощность и упрямая обусловленность собственным происхождением. И горит он в этот день тихим спокойным светом своей древней огромной души. Зовет свою мать, но не вслух, ни-ни. Молящий взор его пронизает ему одному известные миры, навсегда им покинутые. А в них души, преданные им, но любящие его; счастливые души падших женщин. Когда-то любимых им. Он сегодня в печали. Ибо снова задает старый как мир вопрос, не понимая, что сам когда-то был ответом, но стал позже лишь точкой в многоточии Не-Имеющего-Конца.
- Что такое есть это мироздание? - бросает он в широты собственных владений.
- Это сон Сущего, - снова, как и год назад, отвечают его владения его же голосом. Но это лишь дребезжание в воздухе, волна шума, не более.
- ...??? - он в притворном удивлении (но даже мы с нашим убогим зрением увидим смертную скуку в глубинах его взгляда, если осмелимся взглянуть ему в глаза).
- Очень просто. Сущий спит и видит сны. Нас с тобой тоже. Его сны безграничны, как и положено снам Сущего. И еще они безупречны.
И голос этот отливает радужным светом. Но где та призма, что разлагает его на звуки в тишине мира? И только ли я против всяческих призм, против единообразия во множественности, за цельность в многообразии? Есть ли у меня братья по замыслам? Кто они? Титаны? Гиганты? Злобные гномы? Мои собственные, созданные мной, пугала, как вот этот, в подбитом красным бархатом плаще, с рогами и бородой?
Чем занимается в такую пору господь? Вопрос, не имеющий смысла. Ибо нет на него ответа, выраженного словами какого бы то ни было языка (оглянись вокруг и узри того, кто стал миром). Я могу говорить про себя, что я рожден в господе, а господь во мне, но это будут пустые звуки, не более. Просто пустые звуки... для того, кто меня услышит.
Великая Китайская Стена. Мы перегородили мир. Мы мыслим, и поэтому не существуем. Кажется, от этого не уйти, кроме как отдавшись небытию. Но это только кажется. Я пробовал многие пути. Я даже ходил там, где никто не ходит. Но пришел по бо-о-ольшущему кругу снова к себе самому. И понял. Есть самый простой путь, наиболее легкий. Я не скажу, что это за путь, ибо тогда он перестанет быть путем, а превратится в доктрину. Ты понимаешь, о чем я? Жаль, потому что ветра перемен умеют не только разрушать. Они несут крик. Но... стоп! Умолкаю. Об этом более ни слова.
Было настолько безветренно, что даже осины стояли недвижно, ни единым пожухлым листом не дрогнув. Возможно, вкупе с весной природа готовилась родить нечто значимое, что могло бы внести драматические изменения в ее, природы, эксперименты. Да, но из года в год эта вещь откладывается еще на год. Брр! Проклятая нерешительность. Она правит этим миром. И кто-то, как, например, те же гопники, столь умело пользуются ею, что остается лишь удивляться долготерпению матушки-земли. Ну, гопники, ну и что? Надо же, чтобы кто-то занял эту, бесспорно, существующую нишу, без них она будет пустовать. И уж лучше они, чем демоны физики, - эти создания безалаберности, которые, в отличие от первых, еще и могут находиться во многих местах одновременно, и от них не убежать темными переулками и не избавиться вызовом милиции. Нет, на самом деле, все не так уж плохо.
Но почему я не могу понять их? Они сильные, смелые. А главное, - простые. Определенно, это одно из самых важных качеств этих людей. Ведь они... Нет, не могу! Они чужды мне.
Встречные особи мужского пола петушились, кося наглыми взглядами, строя крутые походочки, как и подобает ярковыраженным самцам. Я не самец. Я слабая, едва слышная, нота какой-то малоизвестной симфонии. Я одинокая нота грандиозной Симфонии, ни один такт которой не повторяется. Бах прошагал мимо меня, Моцарт пронесся мимо; мимо прошли Шопен с Великим Дегустатором; и даже не гнушающийся ничем Чайковский. Приходится самому учиться настраивать себя, переходя с линии на линию, коих не пять, но бесконечное число. Самцы не видят линий сих, они бредут сквозь, и многих слегка лихорадит. Но не всех. Кое-кто просто потух (некоторые еще до своего рождения), и смерть неспеша консервирует их: про запас.
А есть еще старики и дети. Есть старики, светлые и молодые взгляды коих бьют наповал неподготовленного наблюдателя. Есть дети, которые чувствуют ответственность за весь мир. И, естественно, не могут вынести ее на своих узеньких плечах. Тогда они озлобляются. А потом взрослеют и становятся равнодушными. И уже не экономят воду из-под крана с мыслями о страдающих в пустыне от жажды бедуинах. Не экономят электричество с мыслями о пожираемых ТЭС кубометрах лесных массивов. Они закосневают в убеждении, что они - лишь винтики в мировой социальной машине и ничего не могут изменить. А машине только этого и надо. Утверждение, что каждый человек - это целый мир, становится для них голой абстракцией, а не установленным физическим фактом. Впрочем, к чему это все? Разве мне не все равно, что вон тот пацан бросил конфетную бумажку на асфальт, не потрудившись прошагать пару десятков метров до вон той ближайшей урны? А вон та женщина, разве ей не все равно, что будет течь из-под крана в кухне ее правнуков - вода или жидкое дерьмо? Ей, конечно, не все равно, но ведь ее убеждение, что она - винтик в машине и бессильна что-либо изменить, убивает в ней стремление и любовь. А жидкое дерьмо течет из-под крана уже сейчас. Я не вру. Я и сам ничего не предпринимаю. Пока. А вон тот широкоплечий бритый детина в спортивных штанах и кроссовках (чуть не сказал "на босу ногу") с детским лицом, морщащий лоб в попытках постигнуть что-то совсем для него непостижимое, разве он... Нет, нет, я шучу, конечно же (поскорее отсюда, пока цел), приятный молодой человек в кроссовках, очень даже милый.., и, конечно же, умный; мне от него ничего не надо, надеюсь, и ему от меня (скорей, бежать отсюда, пока не наваляли ни за что, не про что). Я снова не один, но одинок. И это навсегда. Аминь.
Запыхавшийся, встревоженный, сбитый c тонкой радужной колеи, стою в переулке, отколупывая пальцем облупившуюся краску с такой же одинокой, никому не нужной водосточной трубы.
Прошел еще один человек, с лицом, напоминающим рваную рану. Что же я делаю. Стою. Как будто произношу длинное "м-м-м-м-м-м-м", уходящее в глубины каменных стен. И вдруг понимаю, что люблю вон тот кирпич, шершавым боком придавивший измятый обрывок газеты, украшенный жирными пятнами. Разве не были мы все единым организмом со многообразными членами? Но эти родственники... Они убивают любовь тем, что говорят о ней. Нет большей вражды между людьми, чем вражда между родственниками.
Нелепый беззубый старик навстречу. Господи, да я в жизни таких не видал! Старик, скажи мне... Скажи, и я возрадуюсь. Просто СКАЖИ! Улыбка-оскал, бессмысленный взгляд белесых глаз, - кандовый старческий маразм. Что тут ловить? Скорее отсюда, подальше от этой развалины. И вдруг в последний момент - быстрый, до предела осмысленный взгляд-молния из-под набрякших век. Человек в чужой шкуре; он уже брови хмурит; сейчас он огреет меня молотом острой как скальпель мысли. Как же я ошибался! В первый ли раз? В последний ли? Я человек, ничто человеческое... Дальше можно не продолжать; закончить на этом, родив новый смысл. "Молодой человек, вы живете? Или, может быть, вы существуете?" - господи Иисусе, это он, тот самый махатма в старичачьей шкуре. Скорее отсюда; я мелочная, тупая, никому не нужная губка. И я боюсь делать то, для чего был рожден - впитывать. В любом случае я убегаю, ретируюсь, отступаю к стене или, если нет возможности скрыться, просто закрываю глаза. О, нет, я, конечно, не губка, но, тем не менее, я рожден впитывать, поглощать. Постыдное занятие. Уж лучше убейте меня. Только... чтобы без боли и быстро.
Старик был, да сплыл. Я снова один среди друг другу подобных. Положим предел беспределу! Вперед! У-лю-лю! Вдоль вон того проспекта, по левую сторону, в арку, через проходной двор, а дальше... Ладно, там вспомним, а пока - отдыхать. Ибо весна - время ссор, осень - пора примирений.
Обосновался на скамеечке в сквере. Отдышался. Пожал плечами, глянул на себя потустороннего. Мне уже не больно. Потихонечку тупею. Раны превращаются в рубцы, рубцы в отвратительные струпья. Вот теперь я как все; можно продолжать путь, настолько бессмысленный, что его завершение просто обязано быть исполненным самого глубокого смысла. Или мир сошел с ума. Кто-то когда-то сказал, что во мне умирает крик. Что он умирает от асфиксии, что кто-то душит его. Возможно, этот кто-то - я. Но когда я езжу в электричках мира, и толпы рекламных агентов и продавцов превращают мою броню духа в дымящийся дуршлаг, этот крик во всей своей первобытной силе поднимается во мне во весь свой первозданный рост, и вот тогда наваливается боль, каждый квант коей ощущается, как удар дубиною по голове. Где уж тут вытерпеть, как не душить?! Я молчу и дурею от этой муки, сжимая кулаки и капитально ненавидя. А потом засыпаю примерно дня на два и хожу небритым зомби закоулками Системы, наталкиваясь на других уснувших, да на тех, кои вообще еще не просыпались.
Вот я вижу мумию с другой стороны прилавка отдела "цветы" этого странного рынка. Он более других мест должен быть наполнен сплошняком одними мумиями, но, как ни странно, именно здесь я встречаю наибольшее количество полнокровно живых. Настолько живых, что я сам должен казаться им мумией. Так ли? Я боюсь спросить их об этом, опасаясь услышать утвердительный ответ. В конце концов это ничего не изменит. Текущий год - лучший год века. Лосось идет в верховья нереститься. Полуживые птицы возвращаются к местам гнездовий, недоуменными взглядами провожая обгоняющие их махины из магниевого сплава. С самолетом не пообщаешься - его движения быстры и прямолинейны. К тому же самолеты одержимы двуногими демонами и на воззвания своих древних крылатых сородичей не отвечают; спешат к распаду со сверхзвуковой скоростью. О, просто мир переворачивается от производимого ими шума!
Груз цветущих поздравлений утомляет слабосильную руку. Ума палата, - я неряшливо шкандыбаю сквозь дворы, буравя взглядом разоблачителя тени за никогда не видевшими солнечного света окнами. Я почти обвиняю их, эти тени моих мечтей; но вовремя спохватываюсь. Переворот. И снова я пугливый заяц, сторонящийся собственных бунтарских идей. И вовремя: в этом дворе кислый, просто невыносимый запах помойки. Миную его бегом, задержав дыхание; распугивая котов, упрямо пытающихся перебежать мне дорогу с риском попасть под тяжёлый башмак вчерашнего тинейджера, чьё вчера длится уже пятнадцать лет.
Я знаю, что любовь, это не просто эмоция или чувство, как считаете вы, не просто сила, как считает тот или иной; любовь - это существо, живое и сознательное. Оно улыбается и зовёт к себе тех, кто открыл глаза и видит его. Иногда я контактирую с этим существом, но у меня не получается продлить контакт больше, чем на одну секунду. В эту секунду она, любовь, творит во мне что-то невообразимое, кошмарное. То, что она дает мне, оседает где-то в глубинах меня. И я не знаю, что это, как с этим быть, и куда теперь деваться: я как открытая рана - донельзя чувствительный и счастливый.
Захожу в подъезд, поднимаюсь на третий этаж, звоню в левую дверь. Жду, сжимая в ладонях цветы. Дверь распахивается, передо мной прелестный ангел, я уношусь в потоке недосказанных слов, нежности и тишины к истокам, к тому месту, откуда начал путь. Я снова чья-то любовь.