Любезный мой друг Иван Алексеевич, пишу вам после кончины сестры моей, светлейшей Марии Григорьевны. Вот теперь и остался я один, ни к кому более на этом свете сердцем не привязанный. Хочу спросить я вас, справедливо ли, что бог так рано забирает к себе хороших, добросердечных людей? Впрочем, забирает он также и плохих, да жестоких, не делая разбора. На то он и бог. На то она и божественная справедливость. Да и в праве ли мы вопрошать о справедливости, ежели сами в ней ничего не смыслим?
На сей счет решил рассказать я вам одну историю, как-то давно со мной происшедшую.
Случилось это в начале сентября двадцать пятого года, того самого года, когда упокоился царь Александр Павлович, а декабристы совершили мятеж.
Не стану утомлять вас подробностями моей поездки из Москвы в Петербург, однако я непременно должен описать своего попутчика, с коим имел удовольствие познакомиться в том путешествии.
Этот молодой человек привлек моё внимание сразу же, как только мы разместились в почтовой карете. Несомненно, его внешность выгодно отличалась от прочих. Во всем его облике, от изысканного покроя дорожного платья, и горделивой, чуть сосредоточенной осанки, до тонких красивых черт строгого на первый взгляд лица, чувствовался европейский лоск. И в самом деле, Василий Константинович, так звали моего новоиспеченного приятеля, сказался выпускником Лейпцигского университета, где более пяти лет, получал образование в области медицины и хирургии. У меня не было никаких причин, не доверять ему, и всё же сам я, как человек военный, отчего-то поинтересовался, не состоит ли Василий Константинович на какой-либо военной службе. На что тот откликнулся шутливым отказом, сославшись на слабость боевого духа и чрезмерную заинтересованность медициной, как наукой.
Василий Константинович оказался человеком некичливым, а любезным и словоохотливым. Такие как он умеют быстро входить в расположение людей. Видели бы вы, Иван Алексеевич, эти невозможные светлые глаза его! Удивительно просто, насколько бывает велика природная щедрость. Одаривая некоторых особо привлекательными свойствами, природа как бы заведомо возвышает их, указывая людям не столь блестящим на собственную заурядность. Впрочем, как я уже говорил, Василий Константинович был далек от малейшего проявления заносчивости или самолюбования. В скором времени мы с ним будто бы даже сдружились, и он с легкостью уговорил меня повременить с петербургскими делами и остановиться на несколько дней вместе с ним в Грузино, той самой знаменитой колыбели Аракчеева, чьими красотами восхищался каждый, кто когда-либо бывал в этом имении. Я слыхал прежде, будто сам апостол Андрей Первозванный водрузил там свой крест. Гостили в Грузино и Карамзин, и Сперанский, и сам государь Александр Павлович. Сей соблазн оказался для меня непомерно велик и я, с нескрываемой радостью, принял это заманчивое предложение.
В Чудово нас поджидал человек, посланный специально для встречи Василия Константиновича. Мы взяли лошадей и, наслаждаясь деревенскими видами, совершили упоительную верховую прогулку до самого Грузино. Первые сентябрьские деньки, по обыкновению бывают ещё совсем теплы и приветливы. Небо ясно, а лист едва тронут желтизной. Травы же высоки и колышутся на ветру сизыми волнами. Поля ещё не все убраны и выглядят очаровательно в своей истинно русской плодородной красе. По дороге нам встретилось много крестьян с гружеными телегами и солдат из военных поселений. Весьма оживленный и живописный край, скажу я вам.
К приезду Василия Константиновича было подготовлено несколько комнат в небольшом двухэтажном доме. Ему были рады, его ждали и принимали больше как милого, доброго друга, нежели как знатного господина. Его дела носили какой-то медицинский характер, о чем он упоминал вскользь, не желая распространяться о подробностях. Сколько угодно можно восторгаться видами огромной усадьбы, глядящей на Волхов, её парком с павильонами и бронзовыми скульптурами, беломраморным Андреевским собором, новехонькой каменной пристанью с величавыми башнями-исполинами, фонтанами, беседками, мостиками и арками,однако сейчас, все эти подробности могут с легкостью увести меня от главной цели повествования.
Итак, в Грузино мы прибыли седьмого сентября, и как оказалось, граф Аракчеев покинул имение буквально накануне, отправившись в инспекционную поездку по своим военным частям.
-Быть может это и к лучшему, - сказал Василий Константинович, с пристрастием оглядывая убранство скромной, но довольно уютной комнаты, в которой меня разместили, - я бы не хотел встретиться с графом. А вы?
- Отчего же? - отозвался я осторожно, - такая честь выпадает не всякому смертному.
- Вы что ж о нраве его не слыхали?
- О нраве слыхал, да не раз. Об этом не судачит разве что ленивый.
- Говорят, он жесток, злобен и некрасив, - небесные глаза Василия Константиновича были полны задорного любопытства.
- Вблизи лица его не видел, судить не могу, ну а что военные порядки строги и порой даже нечеловечески беспощадны - признаю. Мне доводилось лично участвовать в строительстве военных поселений. Благо от проживания там был чудеснейшим образом избавлен.
- В Германии говорят, будто бы в России кличут его не иначе как Людоед или Змей.
- Есть такое дело, по-разному называют, народ, знаете ли, горазд на всякие выдумки. Граф человек рассудочный и придирчивый, но царь любит его за преданность и бескорыстие... Впрочем, Людоед - это, пожалуй, верно подмечено, - закончил я с улыбкой, желая как можно скорее переменить тему. В последнее время слишком уж много ходило разговоров о тайных заговорах и изменника видели чуть ли не в каждом.
К вечеру, Василий Константинович отправился навестить ту даму, что выписала его в Грузино по медицинскому вопросу. Я же, оставшись ужинать в одиночестве, признаюсь, заскучал. За столом мне прислуживали две горничные. Одна - бледная заморенная молодая девка, ни разу не поднявшая на меня глаз, другая - почти совсем старая, но живая и разговорчивая. Забавы ради я принялся расспрашивать её об укладе и порядках, царящих в имении, о знатных персонах, бывавших здесь, обо всем, что могло бы скрасить вечер любознательного путешественника. Поначалу, Ульяна, без умолка расхваливала графа, его доброту и милость. "Бывало, говорит, накажет кого, и вскорости пожалеет, пятачок даст. Ребятня так и под плетки порой готова пойти, чтобы денежку опосля получить". Но потом, углядев во мне понимание, потихоньку разоткровенничалась.
- А ведь и не Алексей Андреевич тут у нас заправляет всем, а графиня его, наперсница. Настасья Федоровна - экономка графская. Вот уж около двадцати лет под её игом ходим. Темная женщина, страшная. Ведьма, каких свет не видывал. Добрых людей почем зря изводит, муками разными терзает, да на ихних страданиях только-то и живет. Когда графа приворожила, так ей ещё семнадцати не было. Откуда взялась, никто не ведает. Появилась без роду, без племени, вся черная такая, бесноватая, напустила на хозяина туману колдовского, так он её к себе и забрал. Поначалу, вроде бы для утехи праздной, а потом, как она свои сети на него накинула, да ума лишила, сделал он её чуть ли не царицей. В наряды рядить стал, потакать каждой прихоти. Государю императору лично представил. Только это уж когда она ему сына чужого пристроила, да за своего выдавать стала. Хоть и колдунья, а пустобрюхая. Чего только не делала, какие отвары не пила, кровь человеческую жертвенную зазря проливала. Так и не смилостивился над ней бог, не простил бесовку. Бывает, найдет на неё помутнение дикое, обратиться в зверя иль страхолюдину какую, и давай по ночам по округе рыскать, добычу себе искать. В первое время графу приходилось самому в простые одежды одеваться и ловить нечистую, чтобы весь люд поголовно не истребила. А уж потом, он эти поселения окрест понастроил, там-то теперь она и промышляет. Ложатся солдаты спать ни о чем не ведают, а к утру глядь, кто задушен до смерти, а кто бритвами изрезан. А что до плотских утех как охоча, так то разговор особый. Как не вечер, кутеж, да срам постыдный. И нет от того спасения ни мужикам, ни девкам.
Старая Ульяна разошлась не на шутку. Она сверкала глазами, чудовищно скрючивала узловатые пальцы и приговаривала нараспев громким шепотом, да так зловеще, что я не выдержал и расхохотался. Помнится, бывало, няня моя, Катюша, точь в точь ужаса на меня малого нагоняла, когда просил я сказочку иль быль какую присочинить.
- Не верите мне, барин, - сказала она обиженно, - а зря. Всю правду как есть выложила. Да только не приведи господь вам самому натуру ейную прознать. Помяните моё остережение.
- Непременно остерегусь, - пообещал я, и с нетерпением выбрался на свежий воздух. Вечерело. Отовсюду доносились чудесные запахи осени. Беспечный брех деревенских собак, отголоски девичьего смеха. Душа моя размягчилась. Как же хороша земля наша русская! Измученная, но такая желанная. Вдыхая чудесный, пьянящий воздух, спустился я к реке. До пристани оставалось не более трех минут ходьбы, как неожиданно я услышал странные горестные вздохи, похожие на тихие рыдания. Замедлив шаг, я пригляделся, и в тени рослой березы, возле берега, различил дрожащую белую фигурку. Ею оказалась молоденькая крестьянка, худенькая, трепещущая, с полными отчаяния глазами и растрепавшейся косой.
- Ты что ж это удумала? - возвышенный настрой сняло, как рукой.
Девица испуганно отшатнулась, заслонившись от меня, точно от удара.
- Неужто так крепко любовь одолела, что более не дорога тебе жизнь, богом даренная? Сокровище самое ценное и единственное? Знала бы ты, темная, как солдаты жить хотят, когда на штыки их колют, а вы дуры беспечные, за просто так в речку сигаете и толку от вас никакого. Я б на месте царя собрал целый полк таких горемычных, да на передовую. Погибать, так за отечество. Как тебя зовут-то хоть?
- Паша, Прасковья,- едва разборчиво пролепетала крестьянка.
И как-то жалко мне её стало. Смутился я от собственной строгости.
-Оставь ты эти мысли, Паша, любовь переменчива, а бога уважать нужно. Уяснила?
- Да, барин.
- Иди-ка сюда, - поманил я её к себе, и она подошла осторожно, недоверчиво, разве что хвост не поджала.
Она оказалась совсем молодой и необычайно миловидной. Лицом крестьянские девушки обычно просты и немного грубоваты. Хотя не стану отрицать, что среди них встречаются и истые бриллианты, но их красота всегда свежа и полнокровна. Паша же была хрупка и узколица, с печальными глазами лани и лебединой шеей.
Достопочтенный мой, Иван Алексеевич, вы знаете меня как никто другой и уж, конечно, вам ведомо, что не мастак я в делах сердечных и амурных сантиментах. Но тут такая странная чувственность на меня нашла, что-то сладостное и тревожное одновременно. Словами и не опишешь. И враз, отчего-то растерялся, размяк, позабыл обо всем, что сказать собирался.
Так вот стою я, стыдом за неловкость свою охвачен, а она возьми и сама разговор заведи.
- Простите, барин, - говорит, - но дело тут вовсе не в любви, как вы изволили выразиться. Никогда её не было у меня и никогда не будет. А уж если я кого и полюблю, так-то напасть пуще смерти.
- Что же тогда тебя к реке привело? Почему топиться решила?
- Потому что терпеть не могу больше. Вот, вы о жизни говорите, что, дескать, радоваться нужно, а для меня каждый день божий - пытка смертная. Лютая хозяйка моя Настасья Федоровна, истязаниями забавляется. Давеча всю грудь мне щипцами раскаленными исполосовала, аж кожа пузырями пошла. Боль такая, что и глаз сомкнуть не возможно.
- Мой друг врач. Я попрошу, он тебя осмотрит.
- Нет. Ни в коем разе. Хозяйка узнает, выпорет. Зря вы меня от утопления отговорили. Я сегодня с утра самого себя только тем и успокаивала, что назавтра уже с богом буду, что отойдут прочь все страдания и благодать наступит. А теперь всё заново по кругу завертится. Я ж не только за себя боюсь. Брат мой, Васька, он в последние дни совсем безумный ходит. На Настасью Федоровну только волком смотрит, зубы скалит. Вот это страх, так страх. Чую, не сдержится Васька, делов натворить может.
Заговорив о брате, Паша снова задрожала и опять заплакала. Никогда ещё я не чувствовал своё бессилие столь остро и безнадежно. Да и чем я мог помочь этой бедной девушке?
Когда я возвратился, снедаемый тоскливыми мыслями, Василий Константинович, слегка захмелевший, в благодушном настроении уже поджидал меня в гостиной. Возле него с растерянным лицом стоял лакей. Было ясно, что Василий Константинович ввел его в некое затруднительное положение.
- Я начал было волноваться, - с довольной улыбкой заметил мой приятель, - мне не хватало собеседника. Вот, скажите,милейший, как по-вашему, что есть справедливость? Уже десять минут я пытаюсь добиться вразумительного ответа вот от этого мужика. А он лишь твердит, что-то про оброк, да про землю. Что с неграмотных возьмешь? Никакого понимания в широком смысле. А ведь немало величайших умов размышляло над этим, казалось бы, простейшим понятием. Протагор и Аристон, например, считали, что справедливость покоится только на авторитете и мнении законодателя. А у Платона в "Государстве" звучит мысль, что справедливость существует лишь в интересах сильнейшего. Выходит, нет в мире более относительной вещи, нежели справедливость.
- Идея справедливости, - отозвался я неохотно, всё ещё пребывая в подавленном расположении духа и не имея ни малейшего настроения вступать в философскую беседу, - видится мне первейшей истиной, законом, установленным богом и принимаемым всем светом.
- Несомненно, всеобщая справедливость, исходящая от души и от разума,кажется очевидной, - не унимался он, - но такая справедливость, чтобы быть принятой нами, должна быть общей и единой. Взять, к примеру, войну. Разве есть хоть одна из воюющих сторон, которая не прикрывалась бы интересами справедливости? Солдаты никогда не испытывают угрызений совести, творя даже самые омерзительные поступки, потому что считают свои действия справедливыми.
- Ваша пациентка подействовала на вас странным образом. До отъезда к ней, кажется, вам не в чем было себя упрекнуть,- заметил я.
Удивительно, но мою иронию Василий Константинович принял с восторгом.
- Вот, дорогой мой, именно поэтому я и пригласил вас с собой. Умение зрить в корень прекраснейшая черта, мне самому этого здорово недостает. Однако дело обстоит не столь серьёзно, как вы могли подумать. Во всяком случае, пока. Впрочем, завтра вы сами сможете убедиться.
- Весьма заинтригован.
- Мы с вами приглашены на обед. Гарантирую, скучать не придется.
- И куда же, извольте полюбопытствовать?
- К госпоже Шумской Настасье Федоровне. Моей подопечной. Местная светская дама, знаете ли, - на последней фразе он снова развеселился.
- Наслышан уже, - признался я. - Посему предпочел бы с ней не водить знакомств.
- Да бросьте, весьма занятная особа. Граф Алексей Андреевич её отдельно привечает. Так, что прием будет на уровне, уж это я вам обещаю.
Ночью спалось мне плохо. От грустных мыслей сон не шел. Всё перед глазами стоял образ мученический, трепещущий. Робкие пальчики добела в кулачки сжатые, плечи нежные в отчаянии поникшие, тельце хрупкое беспомощное под тоненькой рубашонкой, и глаза трагические, темные, точно сливы спелые. И вот всё думалось, да представлялось мне, как перед Шумской за несчастную слово замолвить. Но так ничего и не надумав, задремал я лишь к утру, а проснулся с намерением спросить совета у Василия Константиновича, человека молодого, но рассудительного. Однако вышло иначе.
Не успел я одеться к завтраку, как Ульяна сообщила, что пришел ко мне посетитель. Это было неожиданно и любопытно. Посетитель оказался дворовым пареньком лет восемнадцати. Высоким, светловолосым, со здоровым свежим румянцем на скулах. Как только дверь за Ульяной затворилась, он недолго думая бухнулся мне прямо в ноги.
- Ваше высокоблагородие, не дайте погибнуть!
- Ты меня с кем-то путаешь, - удивился я, - должно быть, тебе нужен Василий Константинович - доктор.
- Нет, нет, - замахал он руками, - только вы и нужны. Сестра моя Прасковья рассказала, как вы были с ней добры и ласковы. Не гостило у нас, говорит, такого человека хорошего, понимающего. Уж очень вы ей по сердцу пришлись. Про красоту, да порядочность вашу сказывала. За такого хозяина, говорит, и умереть с легким сердцем можно. Пощадите молодость девичью, не дайте погибнуть в руках ведьмы злющей.
- Чего ты хочешь, скажи толком. Не понимаю я тебя.
- Будьте так милостивы, выкупите Прасковью у хозяйки. Она всю жизнь на вас работать с радостью будет, за какое хочешь дело примется.
- Ты просишь невозможного, - отозвался я раздраженно. Не нравилось мне это его раболепие, а просьба показалась дикой, в голове не укладывающейся. Кто я такой, чтобы у самого Аракчеева дворовых выкупать? - Вставай и иди с богом, не в праве я судьбу вашу решать.
- Да, вы не думайте, барыня за Прасковью много не попросит. Она и сама будет рада от неё избавиться. Граф на Пашку глаз положил, вот Настасья Федоровна сестру и изводит, чтоб не дай бог не получила особой милости, - паренек встал с колен, но головы не поднимал, с ноги на ногу переминался.
Ничего не оставалось мне тогда, как поскорее спровадить настырного посетителя без прочих разговоров.
Дом Настасьи Федоровны, скромно именуемый флигелем, напоминал боярский резной терем. Повсюду сновали дворовые. Навстречу выскочил казачонок лет одиннадцати, раскланялся и тут же побежал докладывать барыне о нашем прибытии. Приняли нас весьма торжественно и радушно. И сколько я не вглядывался в лица встречающей прислуги, стремясь разглядеть что-то особенное, необычное, так ничего и не заметил. Особенно страшила меня встреча с самой хозяйкой. Поле рассказов Ульяны, виделась она мне в самом черном свете, наподобие омерзительной старухи со звериными когтями, диким оскалом и леденящим взглядом Медузы Горгоны. Однако каково же было моё удивление, когда в столовой, куда нас сопроводил лакей, пред нами предстала высокая, довольно молодая, черноволосая и румяная женщина в красном крепдешиновом платье и цветастой шалью на плечах. Лицом же Настасья Федоровна была жива и миловидна. Глаза её задорно блестели, а с губ не сходила игривая улыбка. Было в ней что-то лихое, неуемное, что-то такое, что будоражит с первого взгляда и не отпускает впоследствии.
- Добро пожаловать, гости дорогие, - сказала она нараспев, хитро поглядывая то на Василия Константиновича, то на меня, - так вот он какой ваш приятель, Василий Константинович. Вы правы, весьма мил, весьма.
Она протянула мне руку, украшенную драгоценными перстнями и усадила за стол. Затем величавым жестом пригласила Василия Константиновича занять место напротив, а сама разместилась в торце, на бархатном стуле с подлокотниками.
Нам подали кушанья, в первое время хозяйка расспрашивала меня откуда я родом и с какой целью направляюсь в Петербург. Затем, услышав мои разъяснения, шутливо заметила, что граф Аракчеев не любит военных инженеров, потому что сам осваивал инженерное дело. Позже она поинтересовалась, имею ли я жену и детей, а услышав отрицательный ответ, пришла в ещё более благоприятное расположение духа. Её смешливость подкупала, и казалось уже, будто знаком я с ней давным-давно.
Вино, которое нам всё время подливали, имело очень приятный ненавязчивый вкус, и поэтому я сам не заметил даже, как немного захмелел. Настасья Федоровна и вовсе пришла в игривое настроение.
- Вот, вы знаете, зачем мне понадобился такой образованный и сведущий в медицинских вопросах человек, как Василий Константинович? Должно быть, думаете, что раз выгляжу я превосходно, то и болезней у меня никаких не может быть? А вот и не так это вовсе. Положа руку на сердце, признаюсь, вряд ли во всей нашей области, найдется женщина, страдающая более меня. Это я с виду весела и здорова, но знали бы вы, сколько сил мне стоит держаться, чтобы никто не замечал моих недугов и душевных расстройств.
Шелковый платок то и дело соскальзывал с её пухлых округлых плеч, приоткрывая полную, туго перетянутую корсетом грудь.
- Ведь будь у меня муж - любящий, заботливый человек, способный разделить все мои беды и оградить от любых напастей, я бы сразу выправилась, зажила полной, насыщенной жизнью. Вы, кстати, знаете, что всё здоровье в человеке от любви берется? Вам уже об этом Василий Константинович рассказывал?
Голубые глаза моего приятеля на долю секунды посерьёзнели, и тут же засветились снова:
- Уж не хотите ли вы, Настасья Федоровна, сказать, что готовы дать клятву верности достойному человеку?
- Что? - она кокетливо вскинула черные брови и звонко расхохоталась. - Ах, вы об этом? Так, то каждая женщина мечтает о достойном-то человеке. Только нету достойных, вот в чем печаль. Хорошо хоть от недостойных меня сам Алексей Андреевич оберегает, благослови его господи. Как ребенка балует, ни в чем не отказывает. Потому как только я могу все его тревоги унять, боль утихомирить, шальные мысли приголубить, да слова теплые сказать. За то и благодарность получаю. А какую подвеску он мне преподнёс давеча, в Париже сделанную, из золота чистейшего, с рубиновыми гроздьями. Впрочем, что я рассказываю?
Она откинулась на спинку своего стула-трона и требовательно хлопнула в ладоши. Створки дверей тут же распахнулись, и на пороге показалась горничная, а за ней Прасковья.
- Эй, Пашка, - крикнула Настасья Федоровна. - Неси сюда подарок Алексея Андреевича, тот, что последний. Да мигом давай.
- И не вздумайте счесть меня хвастливой, - простодушно заявила она, пристально глядя на Василия Константиновича. - Я лишь хочу, что бы вы, когда к себе заграницу вернетесь, иностранным своим барышням доложили, что мы тут в России получше их живем. И украшения носим, не абы какие.
Прасковья вернулась быстро, бережно неся в руках серебряную шкатулку-сундучок, поставила перед барыней, открыла крышку.
- Одень на меня! - приказала Настасья Федоровна.
Не отрываясь, я следил за тем, как Паша подвеску прилаживает, в глаза посмотреть всё пытался. И вдруг неожиданно, она возьми, да и глянь на меня, осторожно так, ласково. Отвлеклась от дела своего, и будто бы даже улыбнулась. Но тут пальцы её в волнении зашарили по шее Шумской, лицо исказилось ужасом, секунда - и рубиновый кулон свалился прямиком в дородное декольте.
- Ах ты, дура неотесанная! - удивительно громко и зло вскрикнула Настасья Федоровна. Её нежность вмиг куда-то улетучилась. - Скотина безрукая! Как я теперь оттудова доставать её буду?
Она с ненавистью отпихнула от себя Пашу. Девушка не удержалась и, покачнувшись, схватилась за скатерть. Звякнули тарелки, дружно задрожали бокалы, но упал и пролился только мой. Я глядел на багровые пятна, расползающиеся по рубашке и жилету, и готов был провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть наливающееся яростью лицо Настасьи Федоровны. Тогда-то я и вспомнил слова старухи и с легкостью допустил, что во-вот и Шумская обернется лютым зверем. Молниеносно, с нечеловеческой живостью, она ухватила Пашу за косу и изо-всей силы притянула к себе.
- Верещишь? Ну давай-давай, только не поможет это тебе, подлая. Эта ворожба твоя волоокая на меня никакой силы не имеет. Будешь добрых людей смущать, да голову им морочить? Так я и против этого способы знаю.
Настасья Федоровна резко поднялась и, продолжая держать Пашу за волосы, потащила её к дверям.
- Прошу за мной господа, - от былой ветрености не осталось и следа. Шумская проволокла горничную по лестнице и швырнула с парадного крыльца прямо о землю.
- Эй, Кузя, хлыст подавай, да намочи его посильнее, чтоб живого места на этой змеюке не осталось!
Тут, признаюсь, не выдержал я, не смог.
- Помилуйте, - говорю, - Настасья Федоровна, девку-то. Не омрачайте столь приятный день. Достаточно она уже наказана.
Как вспоминаю сейчас черные глаза Шумской, что раскаленными угольками выжгли на мне клеймо презрения, так сразу же и озноб берет.
- Что, сжалились над голытьбой или какие другие помыслы уже овладели вами? Я её хитрости и коварства знаю... Только хлыстом, только плетью - иначе погубит, одурманит. То ж природа у неё такая, дикая, лесная.
- Простите, барыня, я случайно, я не хотела, - сквозь рыдания едва разборчиво шептала Паша, стоя на коленях, - пожалейте.
- Вот, мокрый, как и приказывали, - трясущимися руками кучер Кузя передал Шумской хлыст.
А она в свою очередь возьми да и протяни его мне:
- Теперь это ваша забота, любезный, приворот от себя отгонять. Бейте как следует, стегайте, что есть мочи, только тогда отступится, власть свою заберет.
-Что вы, не могу я. Не в моих это правилах.
- Бейте, - приказала Настасья Федоровна, - бейте! Не вздумайте меня огорчать. Я хозяйка здесь. Извольте слушаться!
И тут, что-то странное со мной приключилось: голова поплыла, в ушах зашумело, руки, будто чужими сделались, а перед глазами свет сплошной, без конца и края. Как будто иду я сквозь пустоту и сияние это, как слепой и потерянный некто, без роду, без имени, без понимания своей человеческой сущности. И нет у меня ни рук, ни ног, ничего нет вещественного, только мысль какая-то одинокая о том, что домой надобно вернуться, да вот как не помню.
Очнулся я в своей кровати. Ульяна как раз чай травяной принесла, на столик поставила, ложечкой серебряной позвякивала, на меня поглядывая, надеясь, что проснусь.
- Ну, наконец-то, - сказала она радостно, - уж больно долго вы проспали. Мы тут даже волноваться начали. Как со вчерашнего вечеру вас Василий Константинович привез, так вот до сегодняшнего самого ужина.
- Что случилось-то со мной? - не понял я, - болезни не чувствую, даже бодрость есть.
- А мне почем знать? - Ульяна пожала плечами, - Василий Константинович сказал, дескать вина много выпили.
-Нет, нет, это совсем не так, - отчего-то заволновался я, - где же сам он, друг мой, Василий?
- Василий Константинович отбыл сегодня с самого утра, сетовал, что никак вашего пробуждения дождаться не может. Срочное дело какое-то его аж в Москву вызывает.
Я откинулся на подушки и начал припоминать вчерашний вечер, а как только вспомнил о Прасковье, тут же подскочил на месте.
- Рассказывай, Ульяна, - потребовал я, - что там, на барском дворе происходит? Чего люди-то говорят?
Старушка застыла у моей постели терзаемая страхом проговориться и страстным желанием что-то рассказать. Строго пригрозив, я быстро разрешил её сомнения.
- Ох, и дела там творятся, - она принялась креститься, поплевывать через плечо, а глазом-то всё равно на меня косит.
- Неужто я чего натворил? - шутливо спросил я, чтобы успокоить Ульяну немного.
А она как вытаращится на меня, смотрит, не мигает:
- Кто ж как не вы? Сначала барыню Настасью Филипповну в колдовстве, да оборотничестве обвинили. Ох и не знаю, где такой ерунды наслушались. Потом требовать стали Пашку вам продать. Поговаривают, что даже жениться обещали. Одним словом, набедокурили порядком, одно благо, что барыня и не разгневалась вовсе. Бабы, что видели сию картину говорят, дескать, разомлела Настасья Федоровна, развеселилась, Пашку-то всё равно на конюшне потом отхлестали, а на вас зла ничуть не затаила. Приказала сегодняшним вечером к ней явиться для беседы.
Рассказывала это Ульяна и будто не обо мне разговор шел. Никогда прежде за мной никакого пьянства или помутнения рассудка не наблюдалось. Видать, и впрямь колдовство какое-то тут действовало.
Не дожидаясь пока Ульяна уйдет, я вскочил с кровати и начал собирать вещи.
- Куда же это вы? - всплеснула она руками, - никак уезжаете?
- Конечно, - ответил я, - странное что-то у вас происходит. Да и не пойму я, с чего это вдруг Василий Константинович так спешно уехал, меня с собой не забрал.
- Нельзя вам уезжать, - испуганно проговорила Ульяна, - приласкайтесь лучше к барыне, она всё позабудет и отпустит подобру-поздорову. Ежели так не сделаете, то плохо вам придется. Коль не от неё самой, так граф вас точно в военные поселения выпишет. Она ведь злопамятная - страсть какая.
- Ну, хорошо, - согласился я, - сейчас поеду, извинюсь. Расскажу, что не в себе был, а потом прочь отсюда.
- Жениться-то ужо передумали? - хитро прищурилась старуха.
- Чего привязалась? - вспылил я неожиданно. - Если б не твои россказни, ничего бы не было.
- Да вот уж и неправда, - обиделась Ульяна, - про барыню поведала, как на духу. Так вы же и сами её видели, злыдню этакую. Поезжайте, только осторожны будьте, не ешьте ничего и не пейте, а как покаетесь, так и уезжайте сразу. И вот, что ещё. С Пашкой, коли жениться не собираетесь, не разговаривайте, даже взглядом не встречайтесь.
- Помилуй бог, на крепостной жениться, - буркнул я скрепя сердце, - придет же такое в голову!
Когда подошел я к флигелю, небо уже блистало звездами. Август месяц всегда горазд на звезды, да такие крупные, спелые, что со своей выси чуть ли не валятся. Остановился я, собираясь с духом, да так и обомлел. Стоит невдалеке, возле конюшни Прасковья. Тоненькая, нежная, глядит на меня пристально, без мольбы иль укоризны, просто смотрит, точно наглядеться не может. Хотел было подойти к ней, но не посмел. Так она сама подплыла, заулыбалась, руку на грудь мне положила, туда, где вино вчера расплескалось, и извинения давай просить за неловкость свою и глупость. Стою, чувствую, опять волнение в сердце трепещет, пробую уйти, только ноги не повинуются, хочу сказать, а голоса нету. В точности, как в том сне моём вчерашнем. Ну, нет, думаю, что за шутки такие, оттолкнул от себя девицу, слова не сказал, и к Настасье Федоровне отправился. Встретила меня Шумская радостно, весело, как доброго старого знакомого. Взяла за руку, на диван усадила, а сама в кресле, поблизости расположилась.
- Ну и задали вы нам вчера жару. Повеселили от души. Вот, скажите, если бы я и в самом деле была такая, как вам обо мне наговорили, то сидела ли бы я с вами здесь? Беседовала бы мило и безыскусно?
- Должно быть нет, - признал я верность её слов.
- Ну, а раз сижу, ни словом, ни взглядом не попрекаю, не значит ли это что я добра?
- Так и есть, несомненно.
- А не смутил ли вас столь внезапный отъезд вашего приятеля, Василия Константиновича?
- Признаюсь, я безмерно удивлен. Безмерно.
- Так и я удивлена не меньше вашего, - по лицу Шумской пробежала легкая тень, - всё это странно очень. Сначала вы с вашими выходками, затем бегство доктора. Что это значит, хотела бы я знать?
- Бегство? - переспросил я, точно не расслышав, - вовсе нет. Его вызвали в Москву.
Настасья Федоровна расхохоталась резко и зло.
- Я ему платила столько, что никакая Москва не смогла бы отвлечь от лечения моего недуга. Он вам рассказывал обо мне?
- Конечно, нет! Помилуйте, врачебная тайна не позволяет...
- Тогда скажу я. Бездетность - вот мой крест. Вот, моё проклятие. Василий Константинович привез с собой из Европы все новейшие рецепты и практики... Но что-то пошло не так. Я не понимаю, чувствую... Вот если сможете дать мне вразумительный ответ, то и отпущу вас с миром, зла не причиню, а станете лгать, то и отвечать по всей строгости будете. Прикажу вас к лошади привязать, да по полю пустить, и не посмотрю даже, что дворянин. Я в Грузино царица! Что захочу, то и сделаю. А пожелаю, и Пашку за вас отдам. Хотите? У меня девок разных полон двор. Всё равно, если оставлю её у себя, подохнет скоро, гадюка. Она меня уж сколько раз на тот свет пыталась отправить. Мышьяка в чай подливала, пока я не спохватилась, что травят меня медленно, аккуратно, как настоящую царицу. А один раз просыпаюсь, а она с подушкой в руках возле постели моей стоит, задушить хочет...
- Так отчего же вы после всех этих злодейств её подле себя держите? - изумился я.
- Не буду держать, глазом не успею моргнуть, как граф её на моё место определит. Слабый Алексей Андреевич на чары, не устойчивый. Такой же прямо как вы. На вид строгий, а коли что-то такое начинается, так сразу тает, отказать не может. Вот таким мужчинам, как Василий Константинович, всё нипочем, на него ни заклятья, ни привороты не действуют. Эгоист и циник! В таких людях пробудить любовь не возможно, для неё в их душе места не предусмотрено. Так всё же, говорите, отчего он уехал?
- Клянусь богом, Настасья Федоровна, не знаю. Проспал целый день, точно в дурмане был. Вот уж не пойму, что это со мной приключилось.
Шумская встала, задумчиво прошлась по комнате, затем остановилась напротив меня.
- Тогда поступим следующим образом. Я вас сейчас отпущу. Вы можете бежать из Грузино хоть сегодня ночью. Возможно, даже найдете Василия Константиновича в Чудово на перевалочной станции и передадите ему мою просьбу вернуться. А может и сами вспомните что важное, отвечающее на мой вопрос. Но ежели к завтрашнему полудню все останется как есть, то сперва Прасковью будут сечь, пока она кровью не захаркает, а затем мой человек отправится к графу Аракчееву с письмецом, в котором будет сказано как двое непорядочных дворян обманули и обокрали его любимую экономку.
- Упаси боже, Настасья Федоровна,-вскричал я, - но мы же не воры! Во всяком случае, я не взял у вас ни гроша.
Она снова рассмеялась и повеселела:
-Вот, значит так и будет. Такова моя воля. Отыщешь до полудня доктора - всё обойдется.
Из флигеля я вышел сам не свой. Должно быть, это сама судьба насмехалась надо мной, преподнося нелепицы одну почище другой.
Что ж за напасть могла подтолкнуть Василия Константиновича так некрасиво исчезнуть из Грузино и из поля зрения Шумской, ведь совершенно очевидно, что графиня успела по достоинству оценить европейскую образованность и манеры доктора? Почему он не сказал мне ни слова? Не оставил письмецо, не велел чего на словах передать?
Погруженный в эти мысли я не заметил, как меня нагнал Васька-поваренок, Пашкин брат.
- Ваше благородие, разрешите слово молвить?
- Говори, - я остановился.
Васька вынырнул из-за кустов сирени и приблизил лицо так близко, что я почувствовал его сбивчивое луковое дыхание.
- Я всё слышал, за дверями караулил, каждое слово разобрал, - закричал он шепотом. - Убьет её завтра? Убьет?
- Ты ж всё слышал, чего спрашиваешь? Я по вашей милости, оказался в дело неприятное вовлечен, того и гляди самому расплачиваться придется, а за что, ума не приложу.
- Ваше высокоблагородие, пощадите нас, не выдавайте барыне. Я вам вот, что скажу. Настасья Филипповна-то не из-за доктора вовсе убивается, а из-за пропажи подвески своей рубиновой, из-за которой вчера Пашку секли. Нынче весь дом на ушах, всё подвеску искали.
- Что ж, она думает, будто Василий Константинович драгоценность её украл? - в первый момент возмущению моему не было предела, а потом я задумался. - Почему же она сразу не отправила человека в Чудово, вдогонку?
- Так она и отправила, только человек вернулся и сказал, что не приезжал к ним никто. Получается, пропал доктор, как сквозь землю провалился.
- Значит так оно и есть... Получается украл и исчез, - этой новостью я был изумлен не меньше, чем угрозами Шумской. - Боже мой! Так значит, отвечать теперь мне придется...
- Я вам сейчас ещё, что скажу. Только вы сперва поклясться должны, что Прасковью отсюда увезете. Это я подвеску взял и в надежном месте спрятал. Даже Пашка не знает. Коли вы сейчас к барыне пойдете и про меня доложите, то я ни в какой не сознаюсь и под розгами до смерти молчать буду. А ежели вы поклянетесь перед лицом господа вызволить сестру от душегубицы, то отдам я вам безделушку ейную. Скажете, Василий Константинович обронил в спешке, когда уезжал.
- Ты что же это удумал? - я схватил его за рубаху, и хотел было поколотить, но потом сдержался и выпустил. - Мало того, что ты честного человека опорочить хочешь, так и меня клятвами норовишь закабалить.
- Вашего честного человека и след простыл. Не исчезают за просто так люди, у которых совесть чиста.
- Не тебе, деревенщина, говорить мне о честности. Слушать тебя не хочу! - я отпихнул парня и пошел своей дорогой. Он же пристроился следом.
- Нам очень деньги нужны были. Очень. Чтоб сбежать. Подвеску бы продали, паспорта себе новые купили. Кабы Василий Константинович не уехал, никто бы на него и не подумал. Барыня быть может, ещё не скоро хватилась бы этой подвески.
- А что, твоя сестра и впрямь чаровница? - неожиданно спросил я.
- Да, есть в ней сила женская, чего уж греха таить, - признался Васька, - за то и расплачивается. Оттого барыня ей жизни-то и не дает.
- Значит так, сейчас ты вернешься, подвеску в какое-то скрытое место положишь, а сестре скажешь, чтобы завтра поутру нашла. Я же приду к полудню и за Прасковью слово замолвлю, оформлю бумаги, всё как полагается, и заберу её в отцову деревню.
- Нет, - Васька остановился как вкопанный, - вы сперва поклянитесь, что заберете её. Что бы ни случилось, заберете!
- Хорошо, - сдался я, понимая, что другого выхода у меня нет, - клянусь, что заберу Прасковью с собой, если ты подвеску хозяйке вернешь, и тем самым с меня подозрения снимешь.
- Да хранит вас бог! - воскликнул Васька, кинулся мне в ноги, лбом прямо в колени уткнулся.
На том и распрощались.
До дома дошел, в кровать прилег, так сразу и уснул, от пережитых треволнений уморился. А на утро Ульяна меня под бок толкает:
- Да кто ж сознается-то? Собирайтесь, собирайтесь, и езжайте не через Чудово, а окольной дорогой.
Пребывая в полном смятении, сложил я свои пожитки, заскочил на лошадь, и уж было собрался навсегда распрощаться с Грузино, как вдруг не знаю отчего, повернул в сторону дома Шумской, да припустил во весь опор.
Ульяна только запричитала что-то вслед неразборчиво, по-деревенски, точно крестами осеняя.
На дворе стояли крики и царила неразбериха. Поглазеть на происшествие собралась чуть ли не вся деревня. Крестьяне, да торговцы собрались вокруг флигеля и держались на отдалении, дворовые бабы скучились на крыльце и рыдали в голос. Трое мужиков навешивали на амбар большущий замок, в то время как из-за двери доносились глухие удары и проклятия.
Прасковью отыскал я на конюшне. Сидела она на ароматной соломе, жеребенка гладила, колыбельную напевала, да в такт своему горестному голосу раскачивалась.
"На улице дождик
С ведра поливает,
С ведра поливает,
Брат сестру качает,
Брат сестру качает,
Тихо напевает:
Ой, люшеньки люли.
Тихо напевает:
Милая сестрица,
Расти поскорее.
Расти поскорее.
Да будь поумнее.
Ой, люшеньки люли.
Да будь поумнее..."
Так я стоял, заслушавшись, да засмотревшись, не в силах это страдальческое таинство нарушить. Только вскинула Паша голову, заметила меня, ахнула и лицо будто от страха ладонями закрыла.
- Поехали со мной, - говорю.
Сам не знаю, как решился на такое. Тут уж явно какое-то помутнение присутствовало. Но как я не понимал разумом глупость своего поступка, противиться внутреннему голосу никак не мог.
- Теперь уже ничего не получится, - сказала Прасковья. - Ежедневно, ежечасно желала ей смерти, а когда оно пришло избавление это, так всё равно против меня обернулось.
- Поехали, - твержу, - пока граф не воротился. Тут про меня и знать никто не знает. Кто да откуда одной только Настасье Федоровне, да Василию Константиновичу рассказывал. Уедем, не найдут даже. У меня отец добрый, в деревне тебя пристроит, а может и в доме работу найдет.
- Сама не поеду, а тебя отпускаю, и от слова твоего освобождаю, - Паша встала, отряхнула подол от соломы. - Ваську в убийстве винят. В амбаре заперли. Говорят, слыхали, как барыня его по имени называла, умоляла пощадить. Но я-то знаю, что не виноват он. Раненько, поутру, пока почивала Настасья Федоровна, я в спальню прокралась и подвеску в платье запрятала, словно зацепилась она за корсет, ушла, двери за собой притворила. А потом слышу, будто стук в окошко. Прислушалась, а там голоса. Знать посетитель к ней какой-то заявился, из тайных. Ходили к ней такие особым путем, по каким-то вопросам секретным. Ну и поспешила я уйти, покуда за дверью не обнаружили. К брату на кухню зашла, он уже печь раскочегарил, свинью собирался разделывать для жаркого к обеду. Успокоила его, что всё хорошо, удачно получилось, ну и про посетителя намекнула. Посмеялись мы, да и разошлись. А потом, через час или около того слышу - крики, шум, гам... В общем, замки с ейных дверей посрывали, зашли, а она там поперек кровати лежит. От уха до уха разрез да такой, что аж голова на шее не держится боле. Страсть какая, не опишешь. Тогда-то и Васька с кухни прибежал, с тесаком, да в крови весь. Наши-то с испуга повязали его сразу и в амбар. Бабы божатся, что кричала, дескать, барыня: "Не убивай меня, Вася, пощади. Забирай всё что хочешь"...
Страшный рассказ у Прасковьи получился, до самой кожи пробрало.
- Хорошо, - сказал я тогда, - оставайся. Но когда дела эти темные улягутся, я за тобой вернусь и у графа просить буду.
Разрыдалась Прасковья, обняла меня за шею, а потом спровадила быстро, заботливо, чтоб дорога скатертью легла.
Вот такая, в сущности, история, любезный мой друг. Добрался я до Петербурга с легкостью, только мысли о тех событиях в Грузино никак покоя мне не давали. А потом уж и весь этот Аракчеевский процесс начался. Да, вы и сами о нем помните. Как прибыл граф сам не свой в усадьбу, так и велел арестовать всех дворовых, да и деревенских некоторых. Что только над ними не вытворяли, пытали, мучали, хотели заговор какой-то раскрыть. Заезжих дворян, инженера и доктора искали, но гиблое это дело искать того о ком ничего не знаешь. Сам царь батюшка Александр Павлович перед смертью Аракчеева к себе в Таганрог вызывал, так тот даже не поехал. Политическими расследованиями перестал заниматься, тайные союзы будущих декабристов в покое оставил. Совсем обезумел от горя, тем и жизни многие спас. Видать и вправду говорила Шумская, что слаб он был к чарам, супротив самого себя слаб. Так и получилось, что дело мелкое интимное, да на Российской судьбе сказалось. Как тут уж Василия Константиновича не помянуть и его беседу о справедливости. Ведь у каждой справедливости своя правда и цена имеется. Вот и борются эти справедливости промеж собой, палкой о двух концах во все стороны машут. А коль одна у другой ахиллесову пяточку нащупает, то непременно туда стрелу и пустит. Или какого Василия Константиновича подыщет. Кстати, забыл пояснить важное, что ни какой он не Василий Константинович был вовсе. Другое имя у него и фамилия вам известная. Только об этом я позже узнал уже, через три года после восстания. Так и он в Сибири закончил дни свои грешные. Справедливо аль нет?
Впрочем, чего уж сейчас о том спрашивать, всё равно декабристы неудачу потерпели, а Прасковью, да Василия тогда первыми казнили. Да и шутка ли сто ударов палками, то ж никто пережить не может.
На том и кончаю. На сердце тяжесть по-прежнему. Но от воображаемой беседы с вами, Иван Алексеевич, значительно полегчало. Точно я и сам провинился в чем-то, да покаялся.