...Откуда-то слева доносилось пение. Я с удивлением отложила книжку и выглянула из трубы, где пряталась от серой пустоты и посторонних глаз. Каким же неуместным казался в пыльном бетонном городе этот чистый детский голос! Он был звонким и стремительным, похожим на скрипку, Альнойну, которая была у меня когда-то и которую я сама сожгла на костре, сквозь слезы глядя на пламя и вдыхая едкий дым. Как мне хотелось протянуть руки к огню, достать почерневшее тело, приладить к смычку конский волос и стать одним целым вместе с этой тревожной музыкой; закрыв глаза и водя по струнам смычком, путешествовать к далеким мирам, проплывать по трубам органа, стелиться туманом по траве, видеть рождение нашей Планеты и следить за круговоротом галактик, чувствуя, что все мироздание пронизывает невидимый стержень гармонии Вселенной... Но я стояла около костра и завороженно смотрела, как обугливается гриф, как чернеет корпус, и на нем загораются маленькие язычки пламени. Нельзя. Нельзя украсть музыку. Нельзя, чтобы скрипка досталась и м.
Пение становилось все тише и наконец прекратилось. Я увидела светловолосого мальчишку лет тринадцати, в коротких джинсах и с красной косынкой на шее. И, что самое удивительное, он бежал босиком, взрезая пятками лужи и оставляя в воздухе тысячи брызг. Казалось, он совсем не боялся кислотного дождя, и даже успел проделать какое-то сальто, перепрыгивая от одной лужи к другой. Я никогда прежде его не видела, но сразу поняла, что это Кибальчиш.
Поравнявшись со мной, он прекратил свои прыжки и около минуты стоял неподвижно, глядя на меня. Глаза у него были голубые с черным ободком, а по подбородку острой линией проходил тонкий шрам. Пшеничного цвета волосы спускались волнами почти до плеч, а из кармана джинсов была видна губная гармошка.
"Пойдем", - коротко сказал Кибальчиш.
"Кислотный дождь", - возразила я.
"Нет", - сказал Кибальчиш. А потом добавил: "Просто ты в него не верь".
Тут я заметила, что он ни нисколько не промок, не считая брызги от луж.
"Пойдем", - повторил Кибальчиш. Я закрыла книжку и послушно пошла за ним, ничего не спрашивая.
Мы шли по таким улицам, каких, казалось, уже давно нет на свете; проходили мимо парков и заводов, которых, я готова поклясться, никогда раньше не видела. Названия улиц, номера домов и лица с плакатов на афишных тумбах сливались в образ какого-то забытого видения или сна из детства. Некоторые улицы, вымощенные булыжником и усеянные бурыми мокрыми листьями, напоминали швейцарский городок в канун Дня Всех Святых (я читала об этом в сказках), где в каждом темном уголке прятались стаи пугливых привидений. Другие, со светящимися огнями кондитерских, огромными сугробами и стремительным вальсом снежинок в свете фонарей, должны были находиться не иначе, как в Санкт-Петербурге. Мы проходили мимо одиноких африканских хижин и холодных фьордов с драккарами, через пустыни и тайгу. С удивительной скоростью сменялись день и ночь, весна и осень, разные страны, времена и эпохи, хотя, казалось, мы шли не больше часа. Но я ничему не удивлялась, потому что со мной был Кибальчиш, потому что иначе и быть не могло. Он шел рядом со мной, положив руки за спину и чему-то улыбаясь.
- Кибальчиш, - наконец заговорила я, - куда мы идем?