Довелось мне в молодости на одном из очередных крутых изломов своей судьбы зарабатывать на жизнь в качестве уличного музыканта. Дело было в начале 90-х, и потому народ еще не совсем освободился от представлений Советских времен, состоявших в том, что каждый член общества должен работать. С этим постулатом, собственно, трудно спорить, но вот под понятием "работа" почему-то непременно понимался грубый физический труд, как-то: копание траншеи с последующим ее закапыванием и прокладкой на новом месте, в связи с производственно необходимостью; рубка деревьев на лесоповале, или на худой конец - добыча угля на глубине километра под землей в какой-нибудь взрывоопасной шахте. Любой другой способ зарабатывания денег вызывал у наших людей, особенно у старшего поколения, приступ классовой ненависти, сопровождавшийся криками, брызганьем слюной и взглядами, до краев заполненными белой ненавистью к тому, кто, по их мнению, оскверняет светлые идеалы их юности, т.е. зарабатывает себе на жизнь занятием, которому место, как они считали, в подворотне или за столом в пьяной компании.
То, что пение - тяжкий труд, сродни добыче угля, и что с певца, спустя час после начала выступления, льет пот в три ручья, как с шахтера в забое, никак не укладывалось в их прямоугольных головах. Поэтому очень у многих уличный певец вызывал нехорошие чувства. Они считали своим долгом подойти и, не дожидаясь окончания песни, поделиться с ним своими эмоциями, которые требовали выхода наружу, не терпя отлагательства:
- Работать надо!
Вообще, музыкант на улице, по отношению окружающих к себе видит гораздо лучше, что внутри у людей, чем простой прохожий. Кто-то улыбнется - поет человек, людям - радость, дай Бог здоровья! Другой скривится - тунеядец, работать не хочет! По отношению к песням легко определить - веселый человек или угрюмый, уважает других или хам.
Сейчас времена изменились - ни у кого не вызывает тупого недоумения человек с гитарой - пожалуйста, зарабатывай, если можешь (как правило, он не может). Уличных музыкантов просто не замечают (и в девяти случаях из десяти правильно делают), большинство равнодушно проходит мимо, но в начале 90-х это были ростки нового, если хотите, - знамение времени - и музыкант, даже самый плохой, вызывал у улицы либо живое участие, либо наоборот - жгучую ненависть.
В моей богатой практике не было ни одного случая чтобы выступление закончилось так, как бы мне хотелось, т.е. чтобы отыграв последнюю песню, я поклонился и ушел. Всегда что-нибудь да происходило - либо разгон собравшейся толпы милицией - последнее, конечно, чаще. Один милиционер однажды даже пристыдил меня:
- Как вам не стыдно, идет съезд (в Кремле проходило какое-то совещание), а вы играете (дело было в переходе, ведущему к Красной площади)! Как будто все должны были в радиусе километра вокруг Кремля затаиться и не дышать в ожидании очередных судьбоносных решений партии и правительства. Впрочем, это было самое вежливое, что я услышал в то время от милиции в свой адрес.
В конце концов, я утешал себя тем, что если народ слушает тебя на улице, то будет слушать и где угодно - на стадионе или в концертном зале. К сожалению, расстояние между улицей и стадионом, как между двумя берегами Тихого океана и из артистов, преодолевших эту дистанцию (во всяком случае, из мне известных) только легендарная Эдит Пиаф.
Вспоминается мне одно выступление на Арбате в день перед штурмом Белого дома в 93-м году. Все Садовое кольцо перед американским посольством было оцеплено милицией, которая, рассредоточившись шеренгой вдоль всей проезжей части, в касках и бронежилетах, держа автоматы на изготовку, медленно пятились задом в сторону Нового Арбата. Тут же на тротуарах толпились любопытные. Мамаши с колясочками с удовольствием любовались на эту в общем-то совершенно мирную картину. На Смоленской площади возле здания МИД высились баррикады. Но это (во всяком случае, на первый взгляд) нисколько не нагнетало обстановку, потому, что в 50-ти метрах на Старом Арбате жизнь носила сугубо мирный характер - гуляли люди, играл оркестр словом, все было так, как всегда. Наверное, это наша национальная особенность - делать вид, что ничего не происходит, даже в самых экстремальных ситуациях.
Но что-то все-таки происходило. В воздухе витала некоторая нервозность, которую все скрывали. Мои простые песни под гитару разрядили ее. Может быть, именно их и не хватало в эти тревожные часы. Народу собралось столько, сколько я давно не видел на своих выступлениях. Успех был полный. Окрыленный, я довольно быстро порвал 2 струны и потому собирался уже было зачехлять гитару, когда сидевшие в первом ряду (имеется в виду, конечно, плиты тротуара) иностранцы, не желавшие терять лирического настроения, передали мне свою гитару - очень хороший немецкий инструмент, по большому счету, не предназначенный для игры на улице в столь экстремальных условиях. За что и поплатились. В одной из песен Status Quo "You re in the army now" в середине куплета по гитаре требовалось постучать. Нежная иностранная дека, не ожидавшая столь непочтительного к себе отношения, привыкшая совсем к другим приемам игры не выдержала и треснула. Иностранцы были деликатны. Я не услышал от них ни одного слова упрека. Они только покивали головами со словами:
- Да, мы понимаем, порыв вдохновения!
После чего спрятали гитару в чехол и молча удалились. Впрочем, быть может, просто врожденная скромность, а также полученное воспитание не позволили им высказать вслух всего, что скопилось у них в душе.
Так что музыкант на улице начала 90-х был больше, чем музыкант. Он, можно сказать, стоял на линии баррикад между нарождавшимся новым и отжившим старым. Хотя будущее показало, что времена всегда одинаковы, - тогда старому и новому еще казалось, что они борются друг с другом.
Вспоминается также еще одно выступление на том же Арбате в день десантника. В этот день, как известно, десантники чувствуют себя хозяевами города, а все остальное население - собравшимися к ним на раут. Поэтому они, увидев на улице певца и слушающую его публику, вполне резонно заключили, что все они собрались здесь ради них. Поэтому, не долго думая, забрали у меня гитару и передали своему товарищу, который по-видимому, во времена службы был у них в роте штатным запевалой. Они попросили его спеть несколько песен из своего армейского репертуара. Но то ли выступающий простудился и охрип, то ли выпил слишком много, может, от волнения у него пропал голос, но он все время пел на такой громкости, что уже в 2-х метрах от него решительно ничего нельзя было разобрать. Т.е. он-то старался, голосил изо всех сил, рвал струны, а до первых рядов звуки песни уже не долетали. Это было до странности забавно. Человек открывал рот, на шее у него вздувались жилы - и все это абсолютно беззвучно. Это походило на концерт рыбы в аквариуме.
- Ну давай, Сеня, - подбадривали его друзья. - Но тщетно, - Сеня как будто был окружен невидимой звуконепроницаемой стеной.
Впрочем, если подумать, этому есть объяснение. Одно дело петь в 4-ех стенах, в кругу друзей, которые знают и тебя, и все твои песни наизусть, и совсем другое - делать это на улице, без микрофона, перед незнакомыми людьми. Тут поневоле от волнения осипнешь, и все остатки голоса, которые у тебя и были, потеряешь. Короче говоря, десантники сами загнали себя в западню - выставили на посмешище со своим певцом. Вобщем, они отдали гитару обратно, но уходить никуда и не подумали. Очевидно, они решили вернуть своему протеже голосовые данные с помощью искусственных средств, т.е. прополоскать ему горло чем-нибудь освежающим. Пока они хлопотали у меня за спиной над бутылкой, которую надеялись открыть без штопора, я попытался продолжить. Но петь, когда у тебя за спиной семь человек открывают одну бутылку и в 7 же глоток орут, тяжело. Не знаю, почему, но тяжело. Когда же они, наконец, путем совместных усилий, эту бутылку... нет не открыли, а разбили, продолжать не было смысла, ибо под такой аккомпанемент я ни разу не репетировал.
Вобщем, хозяева Арбата на один день остались наедине со своими бутылками, ибо все остальные разошлись.
Конечно, мешали петь не только десантники, которые напивались и куролесили всего-то раз в году, и не старушки, которые, в отличие от первых, ничего не пили, но с пеной у рта готовы были отстаивать свои убеждения, когда их об этом никто не спрашивал, во все остальные дни. В конце концов, что со старушек взять! Ну, обзовут тунеядцем и опущенным, испортят настроение (просто удивительно, сколько яду со дна души у некоторых поднимал мой, вобщем-то, совершенно безобидный вид!) и уйдут. Вот, собственно, и все. Не давали дышать еще и "братки". Кто не пел на улице, никогда не поймет, каково это: когда по среди песни к тебе подходит, покачиваясь "братан", и положив руку на плечо, повернувшись спиной к зрителям, и дыхнув в лицо перегаром, по-свойски спрашивает: "А "Мурку" можешь?" Очевидно, они считали, что один их вид все объясняет, и одного их присутствия достаточно, чтобы все бросили слушать старые песни, и начали внимать тому, что нравится им. Ну как же! Будущие хозяева жизни! Они уже нутром чувствовали, приходит их время - пора лихих перемен.
Однажды мне повезло. Один швед, оказавшийся впоследствии управляющим менеджером кабака на Тверской, пригласил меня играть к себе. Чем-то я ему понравился. Он гулял по Арбату и случайно остановился меня послушать. Для себя он, видимо, решил, что я подходящая кандидатура в качестве живого музыканта в его заведение. Благо, и репертуар у меня был подходящий - наполовину состоявший из английских песен (русской половины, он, правда, так никогда и не услышал). Первое условие, которое было им поставлено, - петь только по-английски. Играть предлагалось каждый день по 2 часа. Плата - 15 $ за вечер. Я воспрял духом. Атмосфера кабака выгодно отличалась от обстановки улицы.
- Уж где-где, а здесь-то, среди иностранцев и прочей почтенной публики, никто не потребует от меня "Мурку", - говорил я себе.
Кабак поначалу приятно контрастировал с улицей тишиной и комфортностью обстановки. Потом, спустя некоторое время, все это - и тишина, и режущая глаз чистота убранства борделя (заведение было, по сути, местом съема проституток) начали приедаться (как, наверное, очень многое в этой жизни). Радовали американцы, которые очень живо реагировали на любимые песни и потому легко расставались с долларами. Подсев поближе, они с удовольствием слушали "Битлз", песни своей молодости, и взгляд у них был чуть грустный и немножко виноватый. Быть может, потому что в потоке повседневности они сами начинали забывать "Земляничные поляны" своей юности. Обстановка на какой-то миг переносила их в слегка забытые времена "власти цветов", и они снова чувствовали себя молодыми, когда еще сами носили драные джинсы, и, быть может, даже принимали участие в студенческих маршах протеста против войны во Вьетнаме, хаживавших на Вашингтон под лозунгом, перефразировавшим известный рефрен из песни Леннона: "Все, что нам нужно, это задница Никсона!"
Вообще, я понял, что для западных людей старшего поколения, судя по тому, как они слушали эти песни, "Битлз" были тем же самым, что для наших родителей Визбор, Окуджава или Высоцкий.
Японцы и, вообще, азиаты также реагировали на живую музыку весьма бурно, но денег не давали принципиально.
Русским же было, собственно, все равно, за что платить, лишь бы заплатить. Обилие денег в их карманах им явно мешало сидеть спокойно.
Проститутки завидовали. В конце концов, я получал за вечер, столько, сколько им предстояло отрабатывать в течение будущей ночи долгим, изнурительным трудом. Они делились со мной своими переживаниями по этому поводу. Что я мог им ответить? В конце концов, каждый сам выбирает себе то занятие, которое ему больше по душе.
Наряду с плюсами были, конечно, и минусы: одни и те же физиономии и, по существу, все тот же набор одних и тех же песен, который я, стиснутый рамками договора, был вынужден ежевечерне повторять, и которые довольно быстро навязли в зубах. Улица в этом отношении давала больше свободы, я начал даже немного скучать по ней. В конце концов, Арбат был хорош именно тем, что делал один день не похожим на другой. В жизни, к сожалению, нет совершенства и мы всегда тоскуем по идеалу. Но вот мои иллюзии на счет того, что я, попав в "цивильные" стены, раз и навсегда избавлюсь от "Мурки", развеялись на второй же вечер.
Я старательно пел, когда на 3-ей или 4-ой песне сзади послышался до боли знакомый сакраментальный вопрос:
- А "Мурку" можешь?
Я оглянулся. За моей спиной стоял с иголочки одетый молодой человек, от которого пахло дорогим коньяком. Он смотрел на меня выжидающе.
- "Мурку" можешь? - повторил он нетерпеливо.
- Да я ее не знаю.
Дело в том, что, не смотря на многочисленные просьбы со стороны публики исполнить именно этот шедевр, я действительно не знал слов, ибо блатная романтика была мне всегда органически чужда.
Молодой человек истолковал мои слова по-своему. Он понял меня так, что я просто набиваю себе цену.
- Тридцать долларов, - таков был итог его недолгих раздумий.
- Не могу, - повторил я твердо, и продолжил свою работу.
Через некоторое время из-за моей спины опять послышался все тот же голос:
- Пятьдесят!
Я снова обернулся и вновь повторил:
- Не могу!
Тайный обожатель "Мурки" отошел. Я продолжал. Видимо, иностранная речь будила в моем меломане недобрые чувства, потому что минут через 10 я услышал новое предложение:
- Семьдесят! - видно дело уже пошло на принцип.
- Да не знаю я ее! - воскликнул я с искренним негодованием.
Поклонник русских корней во вражеском стане отошел, скорбно покачивая головой.
Несколько следующих песен на иностранном языке переполнили чашу терпения богатого посетителя, потому что в один прекрасный момент я вдруг услышал голос, полный тихого, долго сдерживаемого негодования, человека, находящегося на последней точке кипения.
- Да сколько ж можно по-английски петь? Сто!
- Ну не знаю я ее! - уже взмолился я.
- А что ты, вообще, знаешь?
- Ну, "Гром прогремел, изоляция идет".
- За эту - пятьдесят.
- Хорошо! - я уже был готов нарушить договор с заведением, лишь бы избавиться от назойливого посетителя.
- Споешь, получишь у меня вон за тем столиком. Ты что, боишься, что тебя выгонят? Да никуда они не денутся, наплюй ты на них!
Как только мною был взят 1-ый аккорд обещанной песни, как тут же, удивительно тонко уловив какие-то посторонние мотивы, словно из-под земли, появился главный менеджер заведения, заявив мне, что здесь не улица, и вообще, время уже 23.00, два часа отведенные мне, истекли и время включить магнитофон.
Раздосадованный посетитель, негодуя, вылез из-за стола, и дождавшись, пока менеджер уйдет, вырубил ненавистную иностранную музыку, чтобы услышать столь близкий его сердцу российский блатняк, махнув мне рукой.
Я опять взял 1-ый аккорд, и снова из ниоткуда соткался менеджер, - очевидно, возникать из пустоты в нужном месте и в нужный час было его прямой обязанностью, - и погрозив неугомонному посетителю пальцем, снова включил музыку.
Я думая, если бы не его вмешательство, в скором времени весь русский контингент собрался вокруг нас со своей выпивкой и закуской и устроил бы гулянку, с обязательными у русских лобзаниями и мордобоем, лишив тем самым сей ночной клуб статуса элитного заведения.
Вобщем, после этого случая я, конечно, выучил слова пресловутой "Мурки". На всякий случай. Но что самое интересное, после этого больше уже никто и ни при каких обстоятельствах - ни в кабаке, ни на улице - не просил меня исполнить эту песню. Очевидно, дойдя до такой сумасшедшей для нее стоимости - 100 баксов - она в одночасье потеряла для публики (во всяком случае, для моей) всякий интерес, скатившись, подобно акциям МММ, в своей цене до нуля.